Последний сбор

Оставив сумку в вагоне, она вернулась на платформу. Мимо бежали пассажиры с вещами, с детьми, молча и переговариваясь, и никому из них не было никакого дела до нее, это почему-то настраивало на тоскливый лад. Муж не смог ее проводить, да и нужды особой, в общем, не было. И все же...
- Заходи, - позвал из тамбура тусклым голосом проводник. - Он снял фуражку с лакированным козырьком, обнаружив полное отсутствие затылка, почти сразу небольшим закруглением переходившего в шею, поросшую реденькими, свалявшимися волосками.
Тамара вошла, встала рядом с ним. По перрону, вслед медленно тронувшемуся поезду, шли трое военных - патруль. На их шинелях сверкали в неоновом свете латунные начищенные пуговицы. И Тамаре показалось, что это вовсе не пуговицы, а дырочки, через которые брызжет внутренний свет.
"Итак, еду". Она взобралась на свою полку с тем назревшим желанием поразмыслить, чему до этого, казалось, мешала всякая мелочь. Однако, умостившись поудобнее, с раздражением и разочарованием обнаружила, что мысль ее на этом "итак, еду" заколодило. "Едешь, и что?" - попыталась она себе помочь, но безрезультатно.
Сосед по верхнему этажу мирно посапывал, и его гиппопотамий бок ритмично увеличивался и сокращался, губы его, собранные в кругляшок, издавали явственно различимый для постороннего слуха выхлоп, будто лопался большой мыльный пузырь. Его жена на нижней полке, тоже рыхлая, громоздкая женщина, отвернулась к стенке и укрыла распаренное лицо казенным вафельным полотенцем. Лишь старушка, не видимая Тамаре, все еще не могла угомониться, скреблась-скреблась по-мышиному, так что хотелось хлопнуть по полке ладонью и спугнуть ее.
По проходу, тускло освещенному желто-молочным плафоном, прошаркал проводник со скошенным затылком. Сверху этот его неординарный затылок гляделся выемкой, и Тамара даже приподнялась на локте - удостовериться в оптическом обмане.
Старушка обратилась к проводнику робким шепотом:
- Кипяточку не будет, мил человек?
Шарканье резко прекратилось.
- Ты что, бабуся?.. - Он, должно быть, намеревался прибавить "в своем ли ты разуме, старая?", но отчего-то воздержался. Сварливо выговорил: - Дома чаи тожа, что ль, за полночь гоняешь?
Старуха виновато и опечаленно вздохнула и проворно взялась, словно ей скомандовали, укладываться. Проводник же растворился в полумраке коридора.
Чем-то старуха напоминала Тамаре мать. Она тоже вне домашних дел и стен теряла свою хлопотливую целеустремленность, становилась такой же неуверенной и жалконькой, с известным расчётцем на сострадание окружающих. "Имею ли я право?" - постоянно читалось в ее сохранивших живость и карюю сочность глазах, когда она гостила у дочери.
Невольное сопоставление попутчицы-старухи с матерью подтолкнуло мысль, и точно тяжкий маховик (который вначале невмоготу стронуть, а затем также трудно остановить) стал разгоняться, подстраиваясь под такт колес и накручивая одно воспоминание на другое, выкладывая в уме зыбкую пестрядь.
Последнее время, когда еще не было опасений в скорой кончине отца, среди детей обсуждался вопрос о том, кому из них надлежит взять родителей к себе: стары-де они стали жить одни в деревне - и скот содержать трудно, и огород обрабатывать не по силам. И вообще... Это их "во-об-ще" не поддавалось точному, однозначному определению, но присутствовало в нем нечто от похвальной сыновьей совестливости: неужели, дескать, мы, дети, старшим из которых за пятьдесят, а младшим за тридцать, не в состоянии обогреть родительскую старость?
Желание приютить стариков изъявили все, друг перед другом выказывая свою любовь к родителям, однако никто особо не настаивал, как бы выжидая, кто первым возьмет на себя инициативу.
Самым приемлемым вариантом сочли наконец такой: привезти на зиму стариков в Омск - там жили старший и средний сыновья. Осип с Анатолием, и, главное, старшая дочь Наталья - все с семьями. И если б устроилось задуманное, родители жили б в равномерной удаленности от остальных своих детей - младший сын Юра жил на Дальнем Востоке, младшая дочь Тамара - в Подмосковье, средняя, Вера, - на Урале. Поначалу старики загорелись, поехали погостить у каждого по очереди, попробовать, что называется, сыновний кусок. И постепенно затея эта тихо-тихо угасла. Вернее, мать была не прочь, да уперся отец. Дома у себя он мог сколько угодно пить и опохмеляться, стонать по ночам и шарахаться в поисках рюмки, к зудению своей старухи он давно привык, и она, выговаривая по привычке, всякий раз "входила в положение". А на чужбине (так окрестил старик житье не дома) с этим мириться не пожелали, сразу взялись отца перевоспитывать; даже сыновья, сами, между прочим, закадычные друзья "змия".
Впрочем, затею с переездом время от времени гальванизировали, но не так рьяно, как прежде. И само собой как-то сошлись на том, что надо ждать кончины отца - одну мать пристроить куда легче, да и хлопот вокруг нее никаких (якобы), одна выгода (якобы) - и не с пустыми руками войдет в любой дом (ведь деревенское хозяйство предполагалось реализовать). А по дому руки ее всегда пригодились бы. И нянька тебе, не то что наемная... Словом, головы у всех работают, мысли - будь они хоть какие: моральные или, наоборот, аморальные - лезут, не спрашиваясь. Пока же порешили помогать в сезон посадки и уборки огорода. Отца же в периоды обострения болезни помещать в районную больницу. И вот он при смерти. Последние дни куролесит, заговаривается, и бабке мерещится по ночам, что он хочет забрать ее с собой на тот свет (так в письме), и она зовет к себе детей...
"И, стало быть, последний сбор?"
Некоторое время Тамара следила, как в ночи за окном скорого поезда мелькают редкие огни, и отчего-то ей сделалось зябко - то ли от заоконного свежего ветра, сосущего вагонное тепло через щели, то ли от необходимости или даже неотвратимости принимать чёткое решение.
В деревню она добралась лишь к вечеру следующего дня. На автобусе, на попутке, пешком - и вот знакомый поворот, разросшийся куст бузины, и за ним - еле приметный домик с низкой крышей... Не то от быстрой ходьбы, не то от волнения у нее сбилось дыхание.
Двор - небольшая, поросшая травой полянка, прикрытая с фасада дома от дороги тридцатиметровыми кряжистыми ветлами, посаженными в пору детства старших детей. Меж их стволами еще остались зарубки от сопревшей изгороди. Две заклинившие в распахнутом положении калитки. Старенький, больше похожий на шалаш, сарай. Рядом с ним конура, каждый год с новой бестолковой собачарой (вот и теперь она, лопоухая и сонная, выкарабкалась наружу, нюхнула кое-как гостью и загремела цепью обратно). Посреди двора, вдоль замусоренной щепками дорожки к колодцу, разбросаны истлевшие ульи. Пчел не держали с тех самых пор, как их переморила болезнь. Новых заводить хозяину было уже не под силу. Ульи, что покрепче, сторговал сосед, остальные же... И омшаник, серый снаружи, светящийся дырками изнутри, где зимой раньше хранились пчелиные домушки, ныне завален углем, и скособоченная дверь не затворяется плотно. След от угля черной дорожкой тянется до покосившегося крыльца в дом.
Все это Тамара увидела как бы заново, с каким-то новым, особенным чувством, которое она не успела себе объяснить, так как из терраски вышла старшая сестра, Наталья, дородная баба, почти одного размера во всех трех измерениях, так что братья называли ее кубышкой.
- А мне почудилось, Вера приехала, - сказала она буднично, осторожно спускаясь с крылечка, - почеломкаемся.
- А что, Вера не приехала еще?
- В том-то и дело. Ты-то что ж так долго собиралась?
Телеграмма от матери пришла две недели назад: "Отец плохом состоянии приезжай". Но дело в том, что подобные телеграммы мать давала не впервые - по сути, каждый раз, как на отца накатывала дурь, и матери становилось страшно с ним наедине. Телеграмма также имела цель послужить толчком для администрации, от кого зависел Тамарин отпуск. А ведь она планировала поехать в деревню на отдых. Вместо этого ее сулили протомить в сиделках. Боится мать - ну и что? Чай, не одна в деревне, старух-соседок не счесть. И, кроме того, на работе тоже не простаки: ну, один год телеграмма в летний период, ну, два, ну, три. Сколько можно? Что же это за старик такой - не умирает и не умирает, не хитрость ли тут? Нет бы зимой помирал...
И как это сестре объяснить? Хотя, похоже, она спросила так просто, и объяснений ей не нужно.
- Братовьям-то нашим сообщено?
- А какой от них толк? Как свершится, так телеграммой...
Умер отец на четвертый день после приезда Тамары. Перед этим она сидела подле него, утомленная, с притупленным вниманием. Он вдруг впервые за все время после возвращения из больницы очнулся, привстал, выкатил невидящие глаза и, жалобно застонав, потянул руку к дочери, то сжимая, то разжимая корявые пальцы. Тамара оцепенела в ужасе, затем вскрикнула и отшатнулась. С ней случилась истерика. Наталья отвела ее на кухню, и там мать, узнав, чего дочь напугалась ("Он хотел меня с собой... с собой хотел забрать!.."), тоже заблажила:
- Ой-ешеньки мои! Ой, горюшко пришло! Человек родной напугался, напугался - значит, смертушка в комнате!
И точно, спустя полчаса отец преставился.
С этого момента с Тамарой произошла странная и неприятная метаморфоза. Она как бы раздвоилась: внешне принимала участие во всем, что происходило вокруг умершего, внутренне - наблюдала за всем происходящим будто со стороны. И вопрос: "А не я ли его подтолкнула? - глодал и глодал ее беспрерывно. - Не испугайся я, и все было бы иначе. Дала бы ему руку, и он бы удержался, еще пожил..."
Видимо, эти рассуждения можно было прочесть на ее лице, потому что Наталья не выдержала и прикрикнула:
- А ну-ка, девонька, давай прекращай! Ты чего не в себе? Еще не хватало с тобой возиться. Ей-богу. Он же не с бухты-барахты помер, ну, и нечего глаза закатывать...
И тут же постаралась включить сестру в сиюминутные, неотложные проблемы:
- И чего это наша Верка не едет? Как явится, я ей задам, дочь называется.
Но видя, что ни мать, ни сестру вопрос этот не волнует, затрагивала больную тему - братьев:
- И эти поросята! Хоть как-то же могли бы откликнуться!
Вспыхивал разговор о трудностях с билетами на самолет, о нелетной погоде, о телеграмме, которую забыли заверить у врача, о телефонном звонке родственницы тетки Агаши, якобы сказавшей, что Ося с Толей уже в Москве и вместе собираются с двенадцатичасовым поездом. И поскольку их все еще нет как нет, то не случилось ли с ними чего плохого - вдобавок к смерти отца?
На это предположение Тамара откликнулась, потому что увидала на глазах матери слезы:
- Да нет, просто-напросто мимо могли проехать.
- То-очно! - подхватила Наталья. - Залили бельма свои и дрыхнут на верхних полках. Им же вместе нельзя. Как сойдутся, так дым коромыслом. Уж я-то пожила с ними в одном городе - зна-аю!
Тамара возразила, что не это имела в виду.
- Да, Натальюшка, - поддержала мать, переводя ищущие успокоения глаза с младшей дочери на старшую. - Лара верно говорит: не тот ноне случай.
- Э-эх! Таисия Артамоновна, не знаете вы своих мужиков! Слепая ваша любовь! Слепа-ая!
- А ты знаешь, так подсказала б! - пискнула мать неожиданно, и всхлипнула, и отвернулась, прикрыв ладошкой глаза.
Тамара сморщила нос, посмотрев на сестру, сердито пошевелила губами.
- А я что говорю? - смутилась Наталья. - Я и говорю, что ничего не случилось непредвиденного, ничего такого особенного, никаких вам несчастий и тэ дэ и тэ пэ. Нажрались, как свиньи, и опочивают. Для них это именно тот случай.
И она что-то еще недовольно буркнула себе под нос и опять махнула пухлой рукой.
Тамара постепенно вновь впадала в апатию и реагировала на все, вокруг нее происходящее, лишь постольку, поскольку требовалась ее помощь. Однажды, почувствовав к себе раздражение со стороны сестры, она виновато сказала:
- Может, мужа моего вызвать?
- Зачем? - не поняла Наталья.
- Помог бы.
- Да ты что?! В самом деле думаешь, наши братовья не приедут? Очнись, хавроша! И не суйся ты с этим ни к кому, без тебя трескотни хватает!
Однако время похорон близилось, а о братьях и сестре Вере не было ни слуху ни духу. И это обстоятельство угнетало все сильнее.

Разбудила Наталья.
- Вставай, - и ничего больше не прибавила. Вышла, неплотно прикрыв дверь.
Тамара вылезла из-под одеяла и, постукивая зубами от холода, стала шарить в разреженной тьме по натянутой в углу проволоке - разыскивать одежду. Надевши на себя все, что с ней было, вышла в орошенный синеватой свежестью двор. Справа, как в сказочной келье, теплился размытый запотевшим оконным стеклом огонек свечи - в доме над покойником. Слева, опершись одним коленом о скамейку, чистила картошку Наталья.
- Проснулась? А из наших никто еще не приехал. Так вот. Вот стыдобища-то будет...
- Приедут, - убежденно сказала Тамара. - Мне сон приснился... спокойный такой...
И точно. В двенадцатом часу приехала Вера. Она напоминала коренастую лошадку-пони, с сумками наперевес, с добродушно-хитроватым личиком. И, глядя на нее из сарая в дверной проем, Тамара вспомнила, как Вера любила мыть порог: вот затеют они втроем уборку - Наталья моет, например, комнату, Тамара - кухню, Вера же - ни там, ни здесь, а в самом конце подсуетится и вымоет порог, чтоб люди видели...
Во дворе стало оживленней, сновали какие-то старухи, с неприкаянным видом слонялись родственники, чем страшно раздражали Наталью. Не выдержав, она наконец зычно рявкнула:
- Да помогайте же! Что вы маячите туда-сюда?!
Желая избавиться от тягостного ожидания братьев, которое сделалось всеобщим, и шепотков по этому поводу, Тамара ускользнула в сад.
На ветвях рдели яблоки - никто их не обрывал. Сад был неухожен, запущен, заброшен даже, и тем чудеснее гляделись средь поредевшей листвы грузные плоды. Антоновка светилась изнутри, настолько была ядрена и сочна... Тамара сорвала одно, впилась в парафиново-прозрачный бок, и в нос ей брызнуло соком.
Сыновья приехали перед самым выносом. С их приездом и погода разведрилась, словно воздала последнюю милость умершему.
К братьям, затеявшим во дворе разговор со знакомым о работе, должностях и прочем, подскочила раскрасневшаяся Наталья и гневно зашипела:
- К отцу идите! - И они, подталкивая друг друга, заторопились в дом. У гроба выстроились по старшинству справа налево: Осип, тощий, с торчащими лопатками, ровно ощипанный куренок; Толик, широкоплечий крепыш, слегка лупоглазый; Юрик, нечто среднее между ними, не тонок и не коренаст, рыж и страшно близорук даже в своих толстенных линзах (в детстве он имел привычку убегать из дома, протестуя таким образом против отцовских запоев, и однажды какой-то мужик - тоже, очевидно, нетрезвый - сбросил его с лесовоза, после чего у Юрика стало плохо со зрением). Рядом с ними плакала, утирая кончиком головного платка, грузная тетка Агаша, благодаря которой, собственно, они и добрались благополучно.
Старуха-отпевальница бубнила своим гнусавым, неразборчивым голоском. Тамару замутило, и она поспешно протиснулась в коридор на выход.
Вынесли гроб, поставили на табуретки у террасы. Мать и дочери запричитали. И громче всех Тамара, вдруг ощутившая, что в рыданиях она может освободиться от психической заторможенности. Но кто-то негромко заметил: "И чего ты так убиваешься, Ларик? Сколько он вашей кровушки попил...", - и она замолчала.
- Ладно! - отмахнулся от кого-то Юрик. - Без нас не сделают, что ли? Не хватало, чтоб мы еще сувались - сыновья!
И это так неприятно резануло Тамаре слух, что она почувствовала ненависть к братовьям.
Зачем-то взялись переставлять гроб с места на место. И Тамару разозлило, с какой это свершалось бестолковостью: мужики толком не знали, как и что делать, двое из них совершенно несогласованно пытались командовать, и в результате едва не опрокинули гроб. Тамара закричала на того мужика, который, указывая другим, сам только и делал, что мешал и вносил неразбериху. Какое-то бешенство подкатило к горлу, в отчаянии она подумала, что иметь дело с этими людьми возможно при одном условии - самой быть в той же степени опьянения.
Неожиданно выяснилось - шепот испуганный, даже панический! - что могила недорыта: вчерашние могильщики не пришли (кто-то саркастически заметил: "Наку-ушались!"), и надо срочно снаряжать кого-нибудь вперёд, пока шествие движется на кладбище. И Тамара увидала, как мать засеменила в дом и вынесла поллитровку.
Метров четыреста гроб несли на плечах. Земля подсохла против вчерашнего, уже не липла, как столярный клей, слегка пружинила под ногами, и Тамаре казалось, что ноги ее легки и упруги. Потом гроб поставили в кузов "КамАЗа" с откинутыми бортами, и большая часть сопровождающих двинулась на кладбище напрямик - через школьный сад. Родные же пошли за машиной. Братья сидели на табуретках у гроба, обняв по-моряцки друг друга за плечи. Шофер тянул машину медленно, аккуратно, лишь черный дым выхлопа то вздувался облачком, то растекался под ноги шествию.
Вдруг мать, сидевшая прямо на досках кузова в ногах у сыновей, заблажила - кликушески, искусственно, и также вдруг, сочтя, вероятно, что уже довольно, резко оборвала свой крик и стала о чем-то торопливо переговариваться с сыновьями, склонившимися к ней.
"И чего я дергаюсь?" - спросила себя Тамара. И опять немотивированно всплыло в ее памяти давно вроде забытое. "Ну как тебе, ма, не стыдно, - бранила она гостившую у нее мать. - Как тебе только не стыдно! Разве я когда-нибудь тебя оговаривала? Что ж ты пишешь, что ж ты славишь меня на всю-то деревню, а?.. А почему Надя пишет, спрашивает, выведывает, уточняет?.. С какой такой стати она такие письма шлет? Как тебе только не стыдно, ма? Ты живешь у дочери и спрашиваешь, можно ли поесть творогу! Ну в своем ли ты уме? Да еще пишет..."
А может, Тамара тогда не поняла соображений матери? Старая уже думала о том, что ежели переезжать ей в город, то нужно будет продать дом и, значит, надо набить на него цену. Потому и писала: "В гостях хорошо, а дома лучше", - чтобы возможные покупатели не пытались сторговать ее "хоромы" подешевле.
С кладбища возвращались ближней дорогой, через школьный сад. Все пребывали в каком-то приподнятом настроении, словно сбросили с плеч непомерную, надоевшую ношу. Тамара слушала, как женщины (в том числе ее бывшие школьные подруги) обсуждали всяческие, казалось бы, не подходящие к моменту вещи: моду, погоду, кто с кем сошелся или разошелся, - и угнетенность ее усиливалась.
Поминки она выдержала еле-еле: обыкновенная пьянка, в которой лишь поначалу кто-то обмолвился добрым словом о покойном, а затем потянулись пустые, никчемные разговоры, и кое-кто, забыв, по-видимому, о причине застолья, попытался сбацать чечетку.
Но вот в доме остались только свои: женщины, обессиленные колготой, на время рассредоточились по углам, за столом же восседают одни братья. И между ними, как бы заодно с папиросным дымом, клубятся все те же несерьезные разговоры, будто они собрались в родном доме, в котором уже не были по нескольку лет, не на похороны, а в отпуск, счастливо совпавший у всех троих.
Таисия Артамоновна слушала-слушала, присев на краешек кровати, и вдруг всхлипнула.
- Да что ты, ма-а, все хлипчешь? - спросила Наталья с дивана, где примостилась, подобрав под себя уставшие ноги. - Теперь хоть отдохнешь. Вот только выпроводим этих оболдуев.
Мать обиженно махнула на дочь рукой и, утирая концом платка глаза, проворно поднялась и засеменила на кухню.
Толик поднял на сестру свои осоловевшие глаза и крутанул у виска ладонью:
- Ты, Натк, все не то чегой-то гутаришь.
- Одним словом, тор-ба! - поддержал Осип. - Кубышка.
- Торба и есть, именно, - согласилась Наталья. - А откуда быть здоровью? Черт бы с вами, мужичьем, сами виноваты, а мы-то в чем провинились?
- Ну, понесла-а! - протянул Юрик, указательным пальцем поправил сползавшие с носа очки и затем желтым от курева ногтем почесал под рыжей своей бородой. - И посидеть спокойно не дадут мужикам. Дома жены чуть что стонать начинают, здесь - сестры. Даже любопытственно, за что мы вас только любим и почитаем?
- Да, понесла! Какое у меня здоровье?
- Ладно тебе, ты уже пожила, хватит, - попробовал остановить ее Толик шутливо.
- Я-то пожила, а дети твои? Или у тебя нет детей? Ай-яй-яй! Где ж они? Вырожда-аешься, милый мой То-олюшка. У Юрки еще под стол пешком ходят, про них не буду распространяться. А мои каковы? Всю жизнь оставшуюся буду себя корить, что столько лет прожила с вами в одном городе, а дети мои на вас глядели, пример брали. От одних ваших разговоров с ума сойти можно. И теперь что дочь, что сын - одна колея. Вот и ездим за ними, стережем, чтобы чего с ними не приключилось - из одного города да в другой.
- Ну уж не заливай особо-то, - усомнился Толик.
- А у Осипа - хорош молодец? Второй раз уже сидит...
-  Ты мово сына не тронь, - предостерегающе поднял ладонь старший брат.
- Ай-ай, идите вы! С вами разговаривать, что воду в ступе толочь!
- Вот и ступай на крылечко - охолонись, не мешай нам сосредоточиваться, - хмыкнул Толик.
- У меня сын, - постучал Осип по столу пальцем, - не промах. Вот в прошлый месяц ездил к нему в зону, зубы парень вставил себе золотые и деньги хотел передать, жаль, не получилось. А она говорит - плохо живем. У самой, небось, одни помыслы - о побрякушках. Вот и завидно.
- Я ему про Ерему, он мне про Фому.
- Чем хвастаешься? - подала голос из кухни Тамара. - Полжелудка тебе отрезали, а все хорохоришься. День под градусом, день под капельницей, и вся твоя жизнь.
- Ша! Тебя не спрашивают! - рявкнул Осип. - Ишь, пигалица. Старого дурака учить - только портить.
- Хватит ругаться! - взвизгнула неожиданно мать из-за перегородки. Все затихли. Осип принялся почесывать свою тощую грудь, Анатолий то открывал, то закрывал свои большие навыкате глаза и языком что-то высасывал из передних зубов. Юрий, пошвыркав носом, налил всем по стопке. Осип вдруг повалился со стула и захрапел. Братья поднялись и перенесли его на кровать, где еще недавно лежал покойник.
- Компанье-он! - пренебрежительно процедил Анатолий. - Разве с таким посидишь по-человечески? Чебурах - и никаких тебе угрызений совести. А ты тут за него лопай горькую в одиночестве. Вот у меня теща была, так я тебе скажу - те-оща! В ночь-полночь прихожу, бужу: вставай, пить будем. Она: сей момент, Толик. Вскочит, встряхнется, как курица, и за стол. И не просто так, поровну пьем, а иначе что за интерес? Никакого взаимопонимания. Я закуриваю - и она нюхательный табак достает. Извазюкается этим своим табачищем, развезет его по всей роже - умора. Так я ее перед приходом жены умою - возьму тряпку, намочу и говорю: ну-ко, ма, дай-ка я тебя утру. А жена все равно сразу унюхает. Только заходит и: "Опя-ать нанюхались!" Нанюхались, понимаешь? Хорр-рошая была теща.
- Ладно тебе, - перебил Юрик, - заладил одно про одно. Давай лучше выпьем.
- Ты своей бородой не тряси - все равно щегол противу меня. А выпить - вы-ыпьем, я разве когда... - Он потянулся через стол за бутылкой, а Юрик выдернул из-под него табурет. На грохот сбежались женщины. Мать запричитала над распластавшимся и не подающим признаков жизни сыном, сестры набросились на меньшого брата:
- Это опять ты что-нибудь устроил! Не иначе!
- Ну все, погиб! - почему-то радостно подмигнул Юрик молчавшей Тамаре и выскочил из дома.
 
 Тамара проснулась от приглушенной суматохи. По потолку сарая мелькали красные сполохи. Она встала на лежанке, выглянула в оконце. За домом догорал стожок сена, около него шныряли тени и слышались взволнованные голоса.
- Это Юрка, подлец, подпалил, он же курит. Переспать, должно быть, хотел, - этот голос принадлежал Осипу.
- А яво самого-то там нету? Ты повороши, повороши! - Это взывала Таисия Артамоновна.
- Да ну, ты что, мам, - пробубнил Анатолий. - Пошли, Ося, бабы докончат.
Тамара легла, накрывшись одеялом с головой. Вскоре во дворе все затихло, примолкло и в доме, а свет погасили даже на терраске. Сон у Тамары перебили, и она лежала, вздрагивая от нервного озноба, в состоянии какой-то оглушенности, которую начинала пересиливать болезненная ломота в суставах.
Наутро собрались за столом в горнице: бабка Агаша, Таисия Артамоновна, дочери. Сыновья и брат Таисии Артамоновны, Родион Артамонович, спали: Анатолий - за откинутым пологом кровати, на другой кровати, у окна, под матерчатым ковриком с выцветшими лебедями, - валетом храпели Осип с Юркой (Тамара даже подумала: уж не пригрезилась ли ей ночная сцена с пожаром). Родион Артамонович храпел на печи, и туда уже дважды бросали клубком шерсти. На что Наталья заметила:
- Вы утюг бросьте - такой же результат будет.
- А може, правда, растолкать всех? - Таисия Артамоновна выжидательно замерла, прежде чем сесть за стол.
- А ну их! - отмахнулась Наталья и протиснула свое громоздкое тело на диванчик рядом с такой же пышной теткой Агашей и, обращаясь уже к ней непосредственно, добавила: - Их теперь разве что дрыном по горбу, а так не прочухаются.
Но Таисия Артамоновна все не садилась, переводя вопрошающий взор с одного да на другого, и тогда Наталью поддержала Вера:
- Да пусть спят, ма, нажраться всегда успеют, а нам с ними еще на могилку надо сходить, чтоб люди нас всех вместе увидели. Так что незачем, мамуль, только навредишь. Но тут пробудился Юрик, приподнял свою взлохмаченную голову, близоруко поморгал своими рыжими ресницами, обиженно прогудел:
- Пье-оте?
- Поминаем, - весело ответила Вера.
  А нас, значит, незачем приглашать?
- Что же вас приглашать, когда вы в той же комнате дрыхнете без задних ног?
- Все равно могли бы побеспокоиться по такому случаю.
- Вот оно, бабье, всегда так, - прорычал со своего ложа Анатолий. - Надень очки, Юрик, и задай им перцу.
- Сейчас. Ну-ка отвернитесь, я встану.
- Да, будем мы тебе отворачиваться, мал еще командовать, - сказала Наталья. - Прикажешь еще выйти?
- Мал, не мал, а мужик в доме.
- Ой, мужи-ик, все вы мастера хрюкать.
- Что за гомон? - высунулся из-за спины Юрика Осип. - Если кто тут и главный, так это я.
- Ну, понятно, сплошь одни командиры! Подъем, быстро собираться и на могилку к папе, - скомандывала Наталья.
- А мы дойдем? В таком-то состоянии?
- А уж как знаете, на себе не потащим.
- Да ладно вам, девки, - пожалела мать, - дайте парням опохмелиться.
- Ну уж, мама, не будет этого! На вчерашнюю закваску они тут же и попадают.
- Плохо ты нас знаешь, сестрица.
Кончилось тем, что опохмелиться им все же дали. И после этого на кладбище отправились одни женщины.
Час спустя после возвращения оттуда Тамара услышала из коридорчика, куда она неслышно вошла со стороны хлева, разговор Анатолия с матерью: он выпрашивал у нее выпить, а та старалась его образумить:
- Толик, ведь мне с вами поговорить надоть...
- Да успеем, ма! Наговоримся! Ты прям как полководец: совет тебе держать надо! Видишь ты, мы не в форме? Какой может быть разговор? Ну!
С каждой фразой он все больше раздражался, отчего мать всхлипнула и даже сделал попытку завыть. Сын дернулся, вскочил, треснулся головой о притолоку, чертыхнулся, еще раз ударился о косяк, рванувшись из кухни в коридор.
- Да как же успеем-то?! Черт ты этакий! - метнулась за ним мать.
- А-а! - отмахнулся тот.
Тамара вышла в противоположную дверь и у погреба натолкнулась на Осипа, он, по-видимому, скрывался от матери и делал вид, что занимается переборкой картофеля, двигал мешки, изнемогая от неполностью заглушенного похмелья. Тамара ушла и от него. Однако в огороде натолкнулась на Родиона Артамоновича, который, по всем признакам, заблудился в крапиве.
- Слушай! - обрадовался он человеку. - Как это тут... это...
От него Тамара увильнула за дом, нервически пришептывая: "Я от дедушки ушла, я от бабушки ушла, а от тебя и подавно..." - и вдруг спохватилась: "Странно, чего это я бегаю? С ума схожу!"
На припеке за столом, оставшемся с поминок, сидел Юрик и в ус не дул. Его тоже заметно поколачивал озноб похмелья, но он спасался курением, смолил "беломорины" одну за другой и потирал то и дело свою кирпичного цвета шею с выступающим из-под рыжей бороды белым кадыком.
- Присаживайся, - кивнул он Тамаре, - тут хорошо сидеть - безветрие. И солнышко. Когда еще вот так посидишь беззаботно.
По двору просеменила мать, глядя обиженно чуть в сторону. Под ноги ей попалась курица, взлетела, раскудахталась.
- Ух, оглашенная! - ругнулась на нее старуха. - По кой ты рожон мешаешься!
Увидела Осипа, нырнувшего от нее в сенник, направилась к нему. Юрик на это время сгорбился, точно желая сделаться назаметным. Но когда мать миновала его, распрямился:
- С меня взятки гладки - я младшой, - и, подмигнув сестре, выщелкнул из пачки очередную папиросу. - Да и с тебя, поскребыша, тоже...
С веранды высунулся Анатолий, опасливо огляделся, крадучись приблизился к сидящим, просительно обратился к брату:
- Юрк, скажи мамане, пусть курице башку свернет, поесть охота бульону. Ну и соответственно...
- А чего ты ко мне-то обращаешься, ты вон Тамарке скажи, - кивнул Юрик, попыхивая папироской. - Она младше меня будет.
- Да-а, - ощерился Анатолий и потешно пригнул голову, и ветер как раз встопорщил хохолком волосы на его затылке. - Она сама рычит хуже тигра, твоя Тамарка... забыла, неблагодарная, как я ее за руку в первый класс отводил... - тут он увидал мать с Осипом и быстро шагнул за терраску и оттуда погрозил брату кулаком, беззвучно гримасничая губами.
Из дома вышли Наталья с Верой, одеты они были по-рабочему.
- Расселись! - бросила Наталья. - Хоть бы стол отнесли к соседям.
Тамара поднялась и пошла за сестрами.
Женщины сидели кружком у расстеленной мешковины и выколачивали палками семечки из сухих подсолнухов. Время от времени кто-нибудь заводил разговор, который потихонечку так или иначе сводили на мать.
- С огородом мамане надо завязывать, - сказала Наталья. - Чего жилы тянуть. Вот эти подсолнухи - зачем? Денег ей, что ль, не хватает? Ведь еще коренюшки дергать, таскать, жечь. А без мужика мыслимое ли дело.
- И продать нужно, самое главное, - поддержала Вера, - сколько нервотрепки. Их никто в этом году и не берет - везде урожай. Тетка какая-то приехала скупать, так по восемь копеек стакан, да и то с большой неохотой. Ей: бери по десяти. Нет, по восьми, и все тут.
- А дочкам кто ж будет помогать? - вставила тетка Агаша.
- Дочки сами уже должны ей помогать, - сказала Наталья и, усмехаясь, покосилась на Тамару.
- А все-таки, девочки, я рада, что мы в кой-то веки собрались опять все вместе, - Вера оглядела всех лучащимися глазами, прикрыла веки, подставила одну щеку солнцу, затем другую. - Конечно, жаль, что по такому случаю, но...
- Слушайте, - грубовато перебила Тамара, и все с удивлением повернулись к ней. - Что-то мы все вокруг да около, а пора бы и о главном. Как маме-то быть, с кем жить? Вот что обсудить надо. А то поговорим, поговорим и тихо-мирно разъедемся, так, что ли?
- Ты, Лара, не кипятись, - осторожно сказала Вера. - Вот братовья наши очухаются, все вместе и обсудим...
- Во, гляди-ка, - хмыкнула Наталья, - легки на помине.
К работающим подходили братья. Осип передвигался петушком, скаля зубы; Анатолий же без конца спотыкался и вовсе не скрывал своего мрачного настроения; Юрик, почесывая в затылке, следовал за их спинами.
- Что, бедолаги? - засмеялась, на них глядя, Вера. - Не прошел номер? Не выцыганили у матушки? То-то! Кто не работает, тот не пьет. Или этот принцип вы ставите под сомнение? Скептики, да?
- Мать сказала, у тебя имеется, - сердито буркнул Анатолий без предисловия, набычив лоб.
- Имеется! А как же, - и Вера показала язык. - Есть да не про вашу честь.
- Налей пятьдесят граммов.
- Шиш! Вот бери мешок и вперед. Борозду пройдете туда и обратно, мешок подсолнухов наберете, нам сюда высыпите, тогда и налью.
- Сначала налей, а то упаду.
- Не упадешь, - сказала Наталья. - Не поддавайся, Вер.
- И не подумаю.
- Ну и мымры же вы, - игриво хихикнул Осип. И тут ему в лицо ударился подсолнух. - Ты чего? - уставился он на младшую сестру. И все тоже воззрились на Тамару.
Она стояла бледная, губы у нее кривились, в глазах горел злобный огонь:
- Вы!.. Вы! Алкаши несчастные! На что вы способны?! Да ни на что! Небось девять дней собираетесь справить - разнежились тут? Чтобы тут за вами ходили, поили вас с ложечки! Убирайтесь отсюда! Немедленно! Видеть вас не могу! - И, зарыдав, она упала на гору подсолнечных шляпок.

Через несколько лет, такой же поздней осенью, Тамара поехала в деревню.
Уже перед тем, как сойти с поезда, решила, что, если даже не будет попутного транспорта, пойдет пешком. Потихоньку, в свое, что называется, удовольствие.
Шагая по завороженному предрассветным часом пристанционному поселку, по его гулким, заполненным голубоватой дымкой улицам, радовалась своему предчувствию хорошей погоды. И повторяла про себя: "Ничего, в последний разочек пешочком - милое дело. Разве я не хаживала? А это последний раз... другого не будет. Обратно уж точно на машине. Так что шагай и не кручинься..." И она попыталась припомнить, когда - с тех пор, как уехала из дома учиться, затем работать - приходилось ей одолевать эти двенадцать километров от железнодорожной станции до родного дома. И показалось ей теперь - всегда охотно проделывала она этот путь, без досады на свою неудачливость и местные власти, не сподобившиеся организовать автобусный маршрут.
Ехала она за матерью, которая долго не могла решиться оставить пусть плохонький, но свой дом.
И вот ситуация созрела... Три года еще после смерти деда она перебивалась одна, на зиму отправляясь гостить то к тому, то к другому своему "чаду", дом же оставляла на подружку детства, теперь такую же бабку, Феколу (у нее хибарка совсем худая и холодная). А теперь и Фекола померла.
... Едва Тамара повернула на свою дорогу, сзади загромыхала машина. "Остановится - не остановится?" - успела подумать. Грузовик объехал ее и, прижавшись к обочине, затормозил, скрежетнув колесами по щебню.
- Ну и народ! - восторженно осклабился лохматый шофер и постучал тяжелой ладонью по баранке.
- А что такое? - полюбопытствовала Тамара, усаживаясь и устраивая в ногах сумку.
- Ну как же! Еду и вижу: во, ранняя пташка, сейчас руку подымет. Сбрасываю газ, давлю по тормозам... а пташка эта и не собирается голосовать! На что похоже?
- На что?
- Вот я и говорю: ну и нар-роо-одец! То ли шибко гордый, то ли еще с каким изъяном...
Тамара поглядела на парня и поняла, что обижаться на него не следует. По всей вероятности, он уже давно в дороге и изголодался по общению, по разговорам.
Не утруждая себя ответами, она вполуха внимала словоохотливому попутчику, а сама глядела за окно на проносившийся знакомый пейзаж: поля, поля, редкие берёзовые околки, чистое, умытое небо с летящей высоко-высоко паутиной. Уже три дня установилась теплынь бабьего лета, но чувствовалось, что и оно скоро надломится.
- Ну так тебе куда? - притормозил шофер у развилки.- На Мичуринск или в тую степь?.. А жаль. Хорошо с тобой беседовать. Молчишь и помалкиваешь, помалкиваешь и молчишь.
Она полезла было за рублем, но он отмахнулся:
- Нябо-ось обойдемсь. Я не курящ. Отсель-то пешком пехать?
- Да, - ответила она весело.
- Ну-ну. Тебе, знать, в аппетит.
Машина умчалась. Тамара же постояла под щитом с аляповато нарисованными колосьями и шестеренками и надписью "Наш путь", наслаждаясь охватившим ее неожиданным покоем. Тишина кругом, тепло источает земля, и запахи плывут такие дурманяще-сладкие, такие пронзительно родные, что она зажмурилась и улыбалась так, закрывши глаза, некоторое время.
Оставшиеся три километра показались ей чрезвычайно скорыми и легкими. Она как бы не успела надышаться привольем, насмотреться на просторы.
Миновала корпуса фермы, свежепобеленный клуб, магазин (все еще только просыпалось, только-только начинало оживать) и очутилась на своей улице. Дорога теперь была поднята насыпью из крупного щебня, и она, жалея каблуки, шла по травянистой обочине, словно вдоль железнодорожного полотна, благодаря провидение, что уберегло от дождя - иначе грязи развезло бы, как и положено в черноземье.
А вон и крыша отчего дома. Разросшийся куст бузины, накрывший сарай. Семь огромных ветел по фронтону дома... Тамара замедлила шаг. Напрягая зрение, пыталась угадать шевеленье матери на терраске - она рано поднимается, да к тому же телеграмма послана. И тут увидала маленькую сгорбленную старушку, торопко, по-ежиному выкатившуюся, но не из терраски - из сарая. И сжалось сердце в недобром ожидании.
- А что же они, в дом тебя не пускают? - спросила она сразу же после того, как "почеломкались".
- Да я сама не хочу, - ответила мать, отворачивая сморщенное лицо. - Мне тут вольнее.
Дом был продан молодым Гусям, жившим до этого с родителями через двор. Они пользовались славой людей ненадежных, по характеру склочных. Но, даже все про них зная, никак не могла Тамара предположить, что те выгонят старуху на ночные заморозки. Мать сообщала в письме, что в доме делают ремонт, рушат перегородки, но то, что ее при этом "попросили"... Да неужели б дочь не приехала по этой причине раньше? Какое б начальство на работе ни было, а все же за таким делом отпустило бы.
Тамара, не заходя в дом, будто и не собиралась вовсе, сразу пошла на огород, где, как писала мать, ее ждали подсолнечные шляпки, которые нужно было вылущить, семечки провеять и ссыпать в мешки. В этом году перекупщики сюда не завернули, а в деревне продать не удавалось: никому не нужно - у всех полно своих. И волей-неволей нужно было везти с собой и продавать на месте. Дело хлопотное, не с руки, но что ж делать. Мать успокаивала тем, что все же перевоз, мол, окупится. Однако что там окупится - рук жалко, нервов, а пуще всего - времени.
Четыре дня за хлопотами и сборами пролетели как один. Обиде и тоске по утраченному предаваться было некогда. Усталость и холод по вечерам быстро смаривали. Тамара прижималась, как в детстве, к материному боку, укрывалась с головой периной и мгновенно засыпала. В дом она за эти дни так ни разу и не заглянула, боясь разрушить в памяти весь тот уклад и порядок, который не менялся с ее детства и прочно жил в памяти священным образом.
Случились за это время и разные казусы, так или иначе приправившие однообразие сборов. Например, разговор с молодой хозяйкой.
- Что ж это вы не зайдете? - спросила та на второй, кажется, день Тамариного приезда.
- Да некогда, - попыталась наскоро отговориться Тамара.
- А то бы поглядели, как мы все по-своему устроили. - И, не чувствуя отчуждения к себе, продолжала: - Мы тут все на следующий год переделаем. Деньжат подкопим, мебель новую справим. Да и вообще!
- А деньжат-то откуда возьмете? - не утерпела Тамара.
- Дак с огорода. Эвон сорок соток. По уму если, так сколько барыша можно сорвать.
Девчонка говорила мечтательно, с упоением.
- Так ведь огород нужно обрабатывать.
- Ну.
- Вот те и ну. - Про себя Тамара подумала, что фифа эта не больно и переломится, какая-то она была неловкая, не рукастая. - Чтобы огород давал отдачу, его унавозить нужно. Значит, корову завести. А к корове и все остальное приложить. А то ведь землица - она и не откликнется. Бурьяном порастет, да и все. Вон у бабки моей силенок хватать не стало... так это еще мы к ней приезжали помогать.
- А, - по-королевски махнула ручкой молодая хозяйка.- На то есть мужик у меня.
- О-о. Мужик - коне-ечно.
 Тамара ни разу не увидела ее мужика за хозяйственными делами. Сперва решила: в колхозе робит, да бабка просветила - на охоте с утра до ночи мотается. Только однажды, вернувшись пораньше, да, видимо, чем-то раздосадованный, он схватился за пилу: ветлы принялся обкарнывать, которые летом берегли от дорожной пыли, а зимой без листвы солнцу в окна светить опять же не препятствовали...
- Знаешь, - сказала Тамара ему, подавляя в себе желание накричать, - ты погодил бы их трогать. Вот уедем через пару дней, делай что хочешь. Прошу!
Он усмехнулся, но послушался.
То ли соседи их пристыдили, то ли еще почему, но на третий день молодые усиленно стали зазывать в дом - дескать, холодно, простудитесь. "А до этого тепло было?" - мысленно огрызнулась Тамара. Но бабку все же погнала в дом. Не хватало ей, и правда, захворать перед дорогой. Да и сама бабка с приездом дочери стала посмелее, нет-нет и прикрикнет на молодую хозяйку:
- Фроська! Куда горшок задевала? А ну показывай! - и, не дожидаясь, пока та расшевелится, сама проверит там и сям, да в чулан заглянет. - А струмент где, Вовк? Тут тока что топор лежал...
Не жалко бы и мелочей всех этих, всего с собой не увезешь. Но то, как не по-людски вели себя новые хозяева, не вызывало желания одаривать. И бабка продавала всю утварь и прочее деревенским за рубль, за гривенник - лишь бы энтим не оставлять. Ну а те, понятное дело, рассчитывая поначалу, что весь "хлам" останется им в наследство, занервничали, кое-что "прибрать" решили.
 За день до отъезда, на радости, что ли (наконец-то уберутся), молодой хозяин обещал помочь погрузиться на машину. "И на том спасибо, - подумала Тамара, - а то искать бы человека пришлось. А с шофером они мигом побросают вещи". Однако утром Вовик тихонько, чтобы не стукнуть дверью, вышел через задворки и был таков (на охоту подался).
Но вот вещи погружены, и в душе Тамары возникла щемящая пустота. Глянула она на свою мать-старуху, увидала, что у той глаза испуганно бегают по сторонам, и всхлипнула. Тут еще соседка прибежала и давай причитать: "Да почто ж вы уезжаете, оставляете нас промеж этих гусако-ов. О-о, горюшко мое! То с одного боку не здоровкались, забором отгораживались, а теперича с дву-ух..." И зарыдали тут в три ручья. А молодуха, вышедшая все же напоследок поглядеть вслед уезжающим, поджала губенки и процедила:
- Ну, поплакали и будя! Вам еще рано расслабляться. Еще с багажом помаетесь. Мелкие-то деньги есть? Смотри. И тому дать, и другому... Я их там всех знаю! С богом! - И уже вдогонку закричала: - Приезжа-ай! Приезжайте, если погостить потянет!
 А по небу летели, точно дым пожара за горизонтом, грязные тучи, то закрывая, то открывая солнце. И лес то зажигался золотыми прожилками берез на сером фоне, то тускнел. И как тучи летели справа налево, так и лес справа налево зажигался и затем потухал. Тамара закрыла глаза, и перед ней возникли золотые стволы берез. "Хоть это запомнить".
 Мать сидела рядом, хмуро сдвинув бровки и спрятав свой кругленький подбородок в платок.