Над Курляндией

НАД КУРЛЯНДИЕЙ
(2 июля 1916 г.)

С   т   о   л   е   т   и   ю 
военной авиации России
п  о  с  в  я  щ  а  е  т  с  я

После продолжительного разбега «Илья Муромец» оторвался от земли. Командир корабля морской летчик лейтенант флота Лавров взглянул на приборную доску: 6 часов 20 минут. Справа промелькнули сельские постройки и замок Зегевольда. Голубела, извиваясь и постепенно уклоняясь к западу, река Трейдер. Слева к югу, к Риге, вдаль убегала ниточка железной дороги. Она служила хорошим ориентиром: можно было не смотреть на карту и не выискивать приметные наземные объекты - реперы.
Самолет медленно набирал высоту. Большая нагрузка - 70 пудов - сказывалась на поведении машины в воздухе. Иногда под воздействием сильных порывов юго-западного ветра концы крыла отклонялись в воздухе почти на метр. В зеркало Лавров видел, как при этом немного изгибался и фюзеляж. Но руки привычным движением штурвала управления удерживали в заданных параметрах машину на курсе.
Справа сзади сидел, делая пометки на карте, помощник командира корабля поручик Янковиус, опытный воздушный боец, совершивший достаточно много боевых вылетов на «Муромцах» и награжденный за подвиги в небе Георгиевским оружием, которое за красивые глаза, как известно, не выдается. Пока он не вмешивался в управление самолетом: его время еще не пришло. Сзади артиллерийский офицер штабс-капитан Барбович озабоченно прощупывал крепление запасных магазинов к пулеметам Мадсена, висевших на боковой стенке. А напротив него вольноопределяющийся механик Шидловский по приборам проверял работу всех четырех моторов, натруженно гудящих на крыльях. Несмотря на то, что он числился в нижних чинах, офицеры Зегевольдского отряда относились к нему с уважением. В боевых полетах он показал себя прекрасным знатоком техники, не трусил в критических ситуациях. К тому же, как вольноопределяющийся, он был своим, из их среды, но держал себя вне полетов достаточно скромно, корректно и сдержанно, в полном соответствии с уставами, ни на минуту не забывая, что относится к нижним чинам. Хотя как племянник командира Эскадры воздушных кораблей (и одновременно председателя Совета директоров Русско-Балтийского вагонного завода) генерал-майора Михаила Владимировича Шидловского, он мог рассчитывать на послабление в службе.
Убедившись, что на борту все в порядке, Лавров дотронулся до руки Янковиуса, знаком показав, что хотел бы передохнуть, передал ему управление, а сам прошел в кабину, сел на сидение, откинулся и закрыл глаза. Спать не хотелось, но требовалось многое, очень многое обдумать.
Вчера, в штабе Северного фронта, где он получал задание на боевой полет, его попросили зайти в седьмую комнату Управления генерал-квартирмейстера. За столом сидел седовласый худощавый полковник с аккуратно подстриженными бородой и усами. Выслушав рапорт, он знаком предложил Лаврову сесть.
  Голубчик,   обратился к нему полковник,   Вы находитесь в Отделе контрразведки. И я хотел бы побеседовать с Вами.
Заметив удивленный взгляд Лаврова, слегка усмехнувшись, он добавил:
  Разумеется, содержание нашей беседы должно остаться в тайне, в том числе и от Вашего командования... Что я хочу Вам сказать? Немцы пока сильны, хотя начали выдыхаться. Поэтому они активизировали свою разведку. Победа любой ценой... По нашим сведениям, их агентура появилась и в Зегевольде.
Полковник откинулся на спинку стула, вытянув жилистые руки, слегка побарабанил пальцами по столу и после минутной паузы продолжил свой монолог:
  Согласно распоряжения начальника Генерального штаба, о котором Вы, вероятно, знаете, во всех фронтовых частях, где нет отделов разведки и контрразведки, соответствующая деятельность вменена в обязанность командиров.
  Доносить на своих офицеров... Ну, знаете...
  Голубчик мой, Григорий Иванович!   медленно, с расстановкой произнес полковник.   Если бы я не был уверен в Вашей порядочности, то вряд ли пригласил бы Вас на беседу. Да, Ваша задача на фронте - летать, а не бороться со шпионством.
И после небольшой паузы он продолжил:
  Скажите, а если бы в Вашем аппарате где-то над линией фронта взорвалась подложенная бомба, это имело бы для Вас какое-то значение?
  Да, конечно.
  Тогда, надеюсь, Вы понимаете, что Ваша первейшая задача в этом направлении, как командира Второго отряда Эскадры воздушных кораблей, состоит в четком исполнении подчиненными всех уставов внутренней и караульной службы, в создании таких условий, которые существенно усложнили бы деятельность германской агентуры.
Лейтенант покраснел. Три дня назад на летном поле каким-то образом оказались две коровы. Караульные не только самолетов, но и штаба кинулись их отлавливать. Появились и местные жители, кое-как объясняя, что произошла случайность, что больше ничего подобного не повторится... Как обычно, подошли зеваки. Толпа постепенно росла... В это время к штабу подъехал Лавров. Он вызвал дежурного офицера, дал нагоняй, порядок через минуту восстановился. Что сказать... Да в германской армии такое было бы просто невозможным! И порядок там насаждался не только вековыми традициями и воспитанием, но и исключительно жестким (по российским меркам) наказанием за совершенные проступки.
Лейтенант задумался. Его лицо вдруг стало бледнеть. Значит, готовился взрыв! Хорош командир! Смог бы он смотреть в глаза своим офицерам, если бы в тот день погибли экипажи поручика Шарова, или штабс-капитана Головина, или сотника Лобова?... А не по этой ли причине разбился в Пскове всего шесть недель назад, 16 мая, «Илья Муромец» штабс-капитана Инькова? Голова от таких мыслей пылала, горло сжимал горький ком.
...Полковник, внешне спокойно и отстраненно, без видимых проявлений эмоций на лице, но внутренне ликуя, наблюдал всю сложную гамму чувств и переживаний Лаврова. Умному человеку иногда ничего не надо объяснять, он и так все поймет и сделает, что требуется, надо только направить его мысли в нужную сторону. Разумеется, о коровах на аэродроме он знал. Его офицер, известный местным жителям как служащий почтового ведомства и перед самым началом событий обезвредивший германского шпиона, «случайно» оказался в числе зевак и внимательно наблюдал за происходившим. Позже, в рапорте, он детально описал ситуацию и отметил четкие действия лейтенанта. Шпион, местный еврей, за два месяца до начала войны уехавший к родственникам в Польшу и вернувшийся домой в декабре 1914 года, уже сидел в камере и давал показания. Все просто и одновременно все сложно, и все взаимоувязано. О, господи! Чудны пути твои!
  Голубчик! Не откажите в двух небольших просьбах, имеющих отношение к моему ведомству. Если увидите что-либо странное и необычное, позвоните по этому телефону в Ригу, переставив последнюю цифру номера на первое место, и скажите: «Срочно требуются магнето и свечи». Я немедленно приеду к Вам. Ежели время терпит, или телефонной связи вдруг не будет, пошлите письмо по этому адресу на имя господина Карла Иеронима Куртиса (текст значения не имеет). Но только лучше сами зайдите на почтовое отделение.
Полковник протянул Лаврову открытку с видом Риги, на обороте которой был написан какой-то адрес, а поперек цифры.
После колебаний и сомнений лейтенант все же взял ее.
  Ну а вторая просьба? Надеюсь, она не будет столь предрассудительной?
  Что Вы, голубчик! Суть второй просьбы, вкратце, вот в чем. Наш Северный фронт слишком близок к столице. Поэтому его любят посещать и иностранные корреспонденты, и военные миссии, в том числе английская и французская. А также наши «прогрессивные» думские деятели, прежде всего из партий Гучкова и Милюкова. Зегевольд ведь находится на той же линии железной дороги... Не откажите в любезности, если они вдруг появятся у Вас, выпячивать плохие стороны Ваших аппаратов и всячески принижать хорошие. И ничего не сообщайте конфиденциального!
  Ну они же наши союзники! А думцы? Как пишут газеты, они только и трудятся во имя победы...
Взгляд полковника внезапно стал жестким и суровым.
  Голубчик! Победившей максимум через два года, но ослабленной Западной Европе, не нужна сильная Россия! К тому же хочу напомнить слова в бозе почившего государя императора нашего Александра Третьего: «У России есть только два союзника   ее Армия и Флот!». К сожалению наши «прогрессивные» думские деятели «забывают» об этом, эгоистично и безумно ратуя во время войны за «демократию», за «свободу» страны под громкое улюлюканье Запада, и тем самым разрушают ее государственность. Думайте! Выводы делайте сами.
Полковник встал, дав понять, что беседа окончена.
Думать!
Как это подчас бывает нелегко!
...По-видимому, лейтенант все же задремал под мерный гул моторов. Очнулся он от толчков в плечо. Перед ним стоял штабс-капитан Барбович:
  Командир! Под нами Рига!
Лавров прошел в носовую часть кабины и сел вместо Янковиуса за штурвал. Высота две с половиной тысячи метров. «Муромец» летел над западной окраиной города. Извилисто текла Западная Двина. Справа в дымке просматривался Рижский залив. Двойной линией окопов тянулся от залива фронт и растворялся в дымке у горизонта на востоке.
Барбович возился с фотоаппаратом Потте, настраивая его.
Щелк! На пластинке зафиксирован участок линии фронта.
Щелк! Отснята мыза Шмарден.
Щелк! Щелк! Щелк! Сделаны фотографии форта Туккум, города Туккум, железной дороги Митава-Туккум...
Перед Туккумом Лавров перевел «Муромец» в пологое пикирование, чтобы перед мызой Эккендорф - цели полета - набрать скорость. У мызы Шланпен довернул самолет немного вправо, потом влево. «Муромец», описав дугу, выходил к Эккендорфу со стороны Рижского залива, почти по ветру для повышения точности бомбометания. По сведениям, полученным от разведки, там располагался штаб германской дивизии. Для его охраны в близлежащих селениях базировались войска. Возможно, и пушки. Если все это правда, в полете экипажу будет жарко, очень жарко.
Семь часов сорок четыре минуты... Лавров старался, как можно точнее выдерживать курс.
Барбович прильнул к прицелу. Еще чуть-чуть, еще немного... Штабс-капитан потянул на себя ручку бомбосбрасывателя. Пять пудовых и пять двадцатипятифунтовых бомб понеслись, покачиваясь, к мызе, сея разрушение и смерть. Все бомбы легли в строения. Начались пожары. Барбович на всякий случай сфотографировал результаты бомбежки. И снова прильнул к прицелу. Вновь сработали бомбосбрасыватели. Бомбы понеслись к строениям в Зееле, Цеемсе и окопам возле них... Рука привычным движением потянулась к затвору фотоаппарата. Щелк! Щелк! Теперь, кажется, все. Барбович устало привалился к фанерной стенке кабины. После нескольких секунд исключительного нечеловеческого напряжения его охватила слабость. Слегка дрожали руки.
...Лавров по широкой дуге направлял самолет к восточной окраине Риги. Вдруг машину подбросило вверх от взрыва. И внезапно воздух под ним и вокруг буквально закипел от разрывов снарядов. Казалось, «Муромец» летит не в чистом небе, а в пространстве, начиненном бело-серыми шарами, возникающими невесть откуда и через секунду растворяющимися в воздухе, оставляя после себя лишь легкие черные следы дыма. Это открыла огонь германская гаубичная батарея, прекрасно замаскированная близ Эккендорфа и потому незамеченная экипажем. Она не могла стрелять по «Муромцу» у мызы из-за ограничений на углы возвышения пушек. Но теперь ее командир, правильно рассчитав движение машины и заранее выставив прицел, отыгрывался «на полную катушку».
Близкий разрыв! Еще один! Еще один!
В левом крыле у лонжерона зияла дыра. Двадцать пробоин уменьшили подъемную силу левой консоли. Почти мгновенно радиатор ближайшего к фюзеляжу мотора окутался паром. Похоже, туда попал осколок или шрапнельная пуля. Шидловский выключил двигатель. Самолет повело влево, но Лавров, резко крутанув штурвал и потянув его на себя, выправил машину. Пусть с креном, но она летела!
Еще один разрыв, швырнувший самолет, как щепку.
Сорок осколков изрешетили кабину, перебив расчалки жесткости в фюзеляже. Казалось, все должны были погибнуть, так плотно летел их рой! Но никто из экипажа не был даже ранен!
Обстрел как внезапно начался, также внезапно и прекратился.
Лавров послал Янковиуса осмотреть машину. Его рапорт обнадеживал: все живы, серьезных повреждений, за исключением, пожалуй, лонжерона крыла, не было. Шидловский сейчас готовится к осмотру мотора. Ему помогает Барбович.
Вдруг в отсек управления буквально вбежал штабс-капитан. «Истребитель!» - заорал он, что есть мочи. Впрочем, через полсекунды они это услышали и сами: разрывные пули забарабанили по обшивке крыла и по фюзеляжу. Резко сбавил обороты, а затем затих крайний мотор на левом крыле. Лавров что есть мочи повернул штурвал и потянул на себя колонку управления. Если самолет и удалось удержать на прямой, то нехватка скорости и, соответственно, подъемной силы уже отозвалась: машина, несмотря на все его старания и умение, стала терять высоту.
...Адольф Зоннек, унтер-офицер 37 отряда, вылетел по тревоге на перехват русского «ежа» (так немцы прозвали «Муромец» из-за его почти кругового обстрела). Нагнав сзади самолет на своем «Фоккере-IV», он с удовлетворением отметил, что артиллеристы хорошо знают свое дело. В левом крыле и в фюзеляже зияли дыры. Из среднего мотора шел не то дым, не то пар. Винт не вращался.
С таким чудовищем ему встречаться еще не доводилось. Услышав от других пилотов о сильном оборонительном огне «ежа», Адольф начал стрелять с довольно большого расстояния   метров с восемьсот   и поэтому не был уверен, что точно попадет в уязвимые места гиганта. Тем не менее, после его обстрела винт крайнего мотора на левом крыле русской машины тоже перестал вращаться. Ответного оборонительного огня не было.
Зоннек перезарядил пулеметы.
На этом участке Восточного фронта он оказался совсем недавно, полтора месяца назад, после завершения курса обучения полетам на«Фоккере-IV». И, хотя он сбил уже шесть самолетов противника, с высокими наградами его обошли. Что ж, судьба предоставила ему, простому механику из Дрездена, прекрасный шанс показать, что не только семейные традиции, утонченное воспитание и образование позволяют продвигаться по карьерной лестнице. Он первым из германских пилотов завалит «ежа»! И, возможно, его наградят Железным крестом. А это не просто слава. Он станет офицером. И получит крест «Pour le Merrite». Он докажет породистым выскочкам, что он ас не только по инициалам (Adolf Sonneck - сокращенно AS).
Зоннек довернул «Фоккер» сначала влево, затем вправо, чтобы под углом, примерно, в тридцать градусов расстрелять кабину со стороны остановленных моторов с близкого расстояния. Резко повернуть вправо «еж» все равно не сможет: его моторы работают только на правом крыле. Влево из-за несимметричности тяги он, конечно, довернет. Но это только облегчит ему борьбу с «ежом». Если удастся поразить русских летчиков, дело сделано.
...Янковиус жестом подозвал экипаж к себе.
  Барбович! К стрелковой точке у двери. Шидловский! Наверх! Я буду стрелять от крайнего окна, чтобы в случае чего помочь командиру... Еще раз напоминаю: сначала выпустить по короткой очереди в сторону германца для проверки пулеметов. Скорректировать прицел, чтобы все очереди попали в носовую часть его аэроплана.  И не стрелять без моей команды! Не стрелять! Ждать! Подчеркиваю, ждать, скрипя зубами! Иначе он начнет маневрировать и нам придется плохо. По местам!
Янковиус посмотрел, как Шидловский с пулеметом «Мадсен» и магазинами, открыв люк, поднимается по лестнице на фюзеляж, в вырез верхнего крыла. Взглянул на фигуру лейтенанта, с трудом удерживающего самолет на курсе. И сам направился с «Мадсеном» к окну.
Германец шел по прямой на сближение с «Муромцем». Шестьсот метров... Пятьсот... Четыреста... Самолет слегка потряхивало от налетевших порывов ветра. Чтобы сдержать нервное напряжение, поручик стал напевать, казалось, навек забытую бравую юнкерскую песню, неизвестно каким образом выплывшую из глубины памяти:

«…Справа и слева идут институточки,
Как же нам, братцы, равненье держать?
Гей, песнь моя,
Любимая!
Буль-буль-буль бутылочка казенного вина!»

Он вставил палец шкворня пулемета в поворотное гнездо у оконного проема. Щелчком пристегнул магазин, передернул затвор и направил «Мадсен» в сторону противника.
...Истребитель неумолимо приближался.

«…Съемки примерные, съемки глазомерные. -
Вы научили нас женщин любить.
Гей, песнь моя,
Любимая!
Буль-буль-буль бутылочка казенного вина!»

Очередь, выпущенная для пристрелки, неожиданно громко прогремела в кабине. Почти одновременно заговорил пулемет Барбовича и более глухо, сверху, - Шидловского. Янковиус довернул ствол на требуемый угол упреждения.

«…Съемки кончаются, юнкера прощаются.
До чего ж короткая военная любовь!»

Наконец наступило долгожданное мгновение. Теперь кто кого?

«...Так грянем "Ура!", лихие юнкера,
За матушку Россию
И за русского царя!»

И Янковиус с остервенением нажал на спусковой крючок.
...Адольф Зоннек упорно шел на «ежа». Его пулеметы внезапно открыли заградительный огонь, но унтер-офицер видел, что все очереди прошли в стороне от «Фоккера». «Экипаж не умеет стрелять»,   подумал Зоннек.   «...Или пулеметчики ранены». Он видел сжавшуюся от холода черную фигурку сверху фюзеляжа, пытавшуюся направить пулемет в его сторону.
Шестьдесят метров... Теперь пора... Он, поудобнее, взял левой рукой рифленую поверхность ручки управления, чтобы правой привести в действие синхронное оружие своего истребителя. Но в этот момент раздался характерный ритмичный стук пулеметов, огненные шнуры протянулись от «ежа» к его аппарату, сойдясь почти в одной точке, и хлестанули по руке и бедру. От резкой боли унтер-офицер на какое-то время потерял сознание... Его «Фоккер» беспорядочно терял высоту.
...Барбович смотрел, как очередь, выпущенная из его пулемета, вонзилась в фюзеляж близ мотора. «Фоккер» задымил и пошел со снижением вниз. Повернув голову, он увидел, что Янковиус, повесив пулемет на стену, бежит в носовую часть кабины помочь командиру пилотировать «Муромец». Азарт боя прошел. Самолет летел теперь на высоте около километра. Только сейчас он вспомнил, что «Муромец» подбит, и что необходимо спасать машину. Уже считанные минуты отделяли бытие от смерти.
Теперь все зависело от механика. Повесив свой пулемет, штабс-капитан кинулся к Шидловскому. Тот, неуклюже, спускался по лестнице с «Мадсеном» вниз. Барбович достал ящик с запасным имуществом. Он помогал механику рассовывать по карманам все необходимое в этой критической ситуации: пробки от бутылок, моток проволоки, резиновый жгут, резиновую ленту, разводной гаечный ключ с продетой в отверстие петлей шнура, также оформленный швейцарский нож с набором инструментов, плоскогубцы с петлей на одной из ручек, кожаные шайбы, ремень, моток тонкой веревки. Еще два ремня Шидловский надел на себя поверх кожаной куртки, открыл окно и вылез на крыло. Барбович удерживал его, пока механик не пристегнул один из ремней за стальную леерную стяжку между стойками бипланной коробки крыльев, и не убедился в надежности застежки. Затем он ухватился за стяжку двумя руками, плотно прижался к ней, и, медленно переставляя ноги, двинулся к ближайшему мотору.
...Лавров почувствовал, что механик выбрался на крыло по увеличению сопротивления. Скорость падала катастрофически, а с ней и высота полета. Крен для компенсации разворачивающего момента пришлось увеличить до двадцати градусов. И почти до упора отклонить руль направления. Машина летела как-то странно, боком, задрав к небу левое крыло. Лавров понимал, насколько трудно механику, но другого выхода просто не было. Янковиус держал в руках штурвал управления элеронами, Лавров отжимал ногами педали руля направления, а вместе они, стараясь удержать «Муромец» от срыва потока с крыла, аккуратно, буквально по миллиметрам, перемещали колонку управления рулем высоты...
Лавров взглянул на часы: восемь часов семнадцать минут...
Беда не приходит одна. Перед линией фронта, у мызы Дурбен, вновь открыла огонь германская артиллерия. И, хотя батареи располагались достаточно далеко, неприятностей хватало с избытком. Еще один осколок прошил плоскость крыла. Ударной волной от разрывов самолет кидало в разные стороны. Однажды Шидловский не смог удержать равновесия, и его ноги соскользнули вниз, но ремень выдержал. Он схватился за стойку крыла, подтянулся, а поднявшись на плоскость, еще одним ремнем привязал себя и осмотрел мотор. Сам двигатель повреждений не получил, но панель радиатора прошили две шрапнельные пули. По счастливой случайности диаметр отверстий в радиаторе соответствовал диаметрам найденных в кармане пробок от шампанского. Шидловский вбил сначала одну, затем другую. От горячей воды они мгновенно раздались, и течь прекратилась. «Теперь надо идти дальше». Говоря с собой, Шидловский снял один ремень с леерной стяжки и пристегнул его к стойке. Затем тоже самое проделал и с другим ремнем. Потом взялся за стойку верхнего крыла и, обхватив ее руками, перелез за двигатель... Еще один рывок - и он у леерной стяжки в потоке между моторами... Чем ближе он приближался к крайнему двигателю, тем сильнее швыряло его. Ноги скользили по поверхности...
Под крылом проплывала Рига.
Провод, идущий от магнето, был перебит. Механик всеми ремнями плотно пристегнулся к стойке, достал плоскогубцы, продев руку через закрепленную веревочную петлю, чтобы инструмент в случае чего не улетел бы вниз. С трудом зачистив обрывки, он плотно скрутил их, а затем примотал резиновой лентой стык к стойке крыла.
На высоте было холодно. Набегающий поток продувал насквозь. Руки, несмотря на перчатки, мерзли... «Теперь домой!», - подумал он и двинулся в обратный путь. Минуты казались вечностью.
Шидловский не помнил, как добрался до фюзеляжа. С помощью Барбовича он ввалился в окно. Полежав секунд пять на полу, встал и, покачиваясь, подошел к стенке с приборами, открыл вентили топливных магистралей, переключил рубильники. Сначала взревел один мотор, затем другой. Лавров и Янковиус быстро парировали возникшие возмущения. Снижение прекратилось. «Муромец» стал набирать высоту.
Лавров опять взглянул на циферблат: восемь чесов двадцать семь минут. В этот короткий десятиминутный отрезок времени улеглась целая вечность.
После всего пережитого, ощутив слабость в ногах, Шидловский сполз вдоль стенки на пол. Увидев это, Барбович подбежал и потряс за плечо.
  Что с тобой?
  Хо-лод-но,   по слогам прозвучал в ответ слабый голос.
Штабс-капитан набросил на него чехол от мотора, сам сел рядом, обнял за плечи, достал фляжку и вылил в полуоткрытый рот все ее содержимое.
  Хо-ро-шо!   послышалось в ответ.
Да, теперь Шидловскому было хорошо. Горячая волна разлилась по телу. Мышцы, столько времени бывшие в напряжении, размякли. И механик провалился в глубокую бездну сна.
Барбовичу захотелось по-дружески прибодрить его, высказать боевому товарищу, что-то сиюминутно важное и значимое.
  Мишка! Ты же спас нас всех! Какой ты молодец! Как мы тебе благодарны!
Он сжал его плечи и слегка потряс. В ответ неожиданно для себя услышал храп.
...Вдали показался Зегевольд. Постепенно приближаясь, он уже заполнял собой все пространство, лежащее за остеклением кабины. «Муромец» заходил на посадку с небольшим креном, и только перед самым касанием колес земли резким движением штурвала Лавров выровнял машину. В последний раз взвыли моторы. Полет закончился.
Наступила тишина. Он снял каску и привалился на спинку сиденья. Сквозь пробоины в кабину проникал запах травы, и было слышно, как стрекотали кузнечики. Лейтенант смотрел на летное поле, на деревья за ним, на красиво очерченные холмы на фоне яркого голубого неба.
Только сейчас Лавров почувствовал, как сильно устал.
«Если когда-нибудь, лет так через десять-пятнадцать, внуки спросят меня, что такое война»,   подумалось ему,   «я скажу, что это, прежде всего, просто тяжелый и иногда опасный труд во имя Отчизны. А подвиги — то, что над ним... Но только поймут ли они меня?».

...Позже в рапорте он отметит безупречные действия экипажа во время полета. А командование через месяц наградит унтер-офицера Шидловского Георгиевским крестом III степени.