Мои воспоминания

После каждого человека что-то остается или, по крайней мере, должно что-то оставаться. В большинстве случаев -  это фотографии и память окружающих. Но, фотографии теряются, и зачастую на оборотной стороне нет привязки ко времени. Память – вообще штука сложная и непостоянная.  Евгения Васильевна, моя бабушка, шагнула дальше, оставив после себя две школьные тетради своих воспоминаний – о прародителях, о  родителях, о себе, о детях, об окружающих её людей на разных этапах своей жизни. Я взял на себя смелость их отредактировать и опубликовать. В данном издании нет никаких правок – язык и характер повествования сохранены. Исправлены только орфографические ошибки. В некоторых местах вы найдете (прим. ред.) – это мои примечания для полной ясности текста. Ближе к концу повествования мною вырезаны два небольших абзаца, которые касаются сугубо личного здоровья Евгении Васильевны. Книга снабжена фотографиями из архива Евгении Васильевны (это в живом варианте - прим.ред.) и предназначена для всех родственников, близких людей и знакомых, которые её хорошо знали и любили.

Сутырин Борис, внук       

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ
(Сутырина Евгения Васильевна)

РОДИНА

Сначала опишу свою деревню и своих родителей, где я родилась и росла.
Деревня называется Меледино, Нижегородской губернии (сейчас Горьковской области). Деревня стоит на ровном месте. Дома в два порядка, одна улица широкая, посередине проезжая дорога. С обеих сторон деревни стояли ворота. С одного конца деревни стояли три ветряных мельницы, а с другого конца была зеленая лужайка и называлась околицей, где раньше водили хороводы, были гуляния. За садами  и огородами, вдоль деревни, был пологий широкий овраг, в котором было много родников. Там были сделаны два больших пруда с плотинами и несколько колодцев, из которых вся деревня брала воду. Посередине деревни была пологая гора, которая из деревни спускалась к колодцам и прудам. Вот по ней  носили и возили воду.
Пруды были, как бы разделены в одном месте. Где мелко - купались ребятишки. Это место называлось «глинка», а, между прочим, был песок и начало этого большого пруда. На берегу можно было поиграть на песке, и вода тут была теплее, чем та, которая текла из оврага, из родника. Чуть поглубже зайдешь в воду, и тебя облепят пиявки, такое было множество, но только на этом берегу.
 
Стрелка - это овражек, в котором много росло хмеля. Этот овражек был глубоким, но постепенно переходил в пологое место. Там тоже били родники, и была трясина, на которой мы часто катались, а где трясина лопалась - выходил газ пузырьками. А вот откуда тут взялся песок, не знаю. Около деревни и дальше, километров 15 соснового леса.
Пруды были продолговатые, глубокие. Вода в прудах всегда была чистая, проточная. Время от времени их чистили. При мне, один раз, сначала прорывали плотину, и вода уходила на луга. А посередине луга текла речка, её звали Кинешма. Не глубокая, местами пошире, а то - перешагивали. Мы, ребятишки, корзинами ловили гольцов. Корзинку поставишь поперек узкого места, воду замутишь ногами и, пожалуйста - в корзинке остаются гольцы. Потом варили из них уху. У нас в саду стояла круглая чугунная печка. Мама варила там варенье, мариновала грибы, делала компоты и там же варила уху. А мы все около неё находились и всему учились. 
На одной стороне пруда купались мужчины. На другой стороне купались женщины и никто, никогда из мужчин не заплывал на женскую сторону. У мужчин был берег открытый, бугристый, а у женщин - низкий, пологий и там росли ветлы, большие раскидистые деревья. У плотины были сделаны мостки, где полоскали белье, вальками били половики, рабочую одежду. Как-то все делалось спокойно, не торопясь. Народ был простой, добродушный, верующий, соблюдая все посты и церковные праздники, на которые ходили в церковь. Наша деревня была приписана к церкви, которая находилась в селе Золино. До Золино было 5 верст, ходили пешком.
У начала оврага стояла деревянная школа с двумя большими классами (классными комнатами - прим. Ред.), в которых учились: в одном - 1-й, 3-й классы, во втором - 2-й, 4-й. Воду школа брала из этого оврага, из родника. 
Были две квартиры для учителей. Квартиры состояли из прихожей, кухни, столовой и спальни. Был громадный коридор и в конце его две уборные, так, что дети на улицу не выходили по нужде. Школа была обнесена палисадником, рядом небольшая березовая роща, посаженная детьми.
Какой-то был неписаный закон: когда поспеют орехи, в воскресенье все, и маленькие и взрослые идут в лес за орехами, а до этого рвать запрещалось.
От нашей деревни, километра за полтора, стояла деревня Леонтьево, из которой дети учились в нашей школе.

Наша деревня была очень зеленая, много садов, перед домами  - палисадники, в которых было много сирени. Вся деревня была покрыта зеленой травой до самой дороги. Перед окнами некоторых домов стояли каменные кладовые. Их называли почему-то палатками и почему-то они стояли прямо около дороги. Самая большая палатка была у фабриканта Фетисова. Его разорили еще в семнадцатом году. Сожгли фабрику, разрушили дом, а вот палатка у него осталась целая  и в ней, в 20-е годы, ставили спектакли - это считался «Народный Дом». Были поставлены скамейки, и была сцена. В деревне был сельсовет.
Наш дом стоял ближе к околице, в конце деревни. Дом был большой, семейный, двухэтажный. Большой двор, крытый тесом для скота. Погреб, который каждый год набивался снегом на лето - глубокий, просторный. Над погребом стоял сруб, там хранились кадки для солки, соль крупная, веревки для спуска кадок в погреб. Семья была большая. Всем хозяйством управлял старший брат отца, а папа был самый младший. Своего отца он не помнил, только мать. У старшего брата был женатый сын, и были уже дети. Когда женился папа, то мама стала семнадцатым членом этой большой семьи. Вскоре папу взяли в солдаты, и он служил в Ашхабаде. Мама осталась в такой семье одна. К ней стал приставать женатый сын старшего брата. У него жена была из Кулебак и она, забрав детей, часто уезжала туда гостить. А вот мама жить к родителям почему-то не могла ездить - пока не было папы - не положено. В гости ездить можно, а жить нельзя. Она сильно переживала. На её счастье приехал побывать на своей родине сосед - его дом был рядом с нашим. Он приехал их Ашхабада, он там жил. И мама решила уехать с ним в Ашхабад. Решила-то, решила, а денег нет. Старший брат ей денег не дал. Тогда она обратилась к зятю, золовкиному мужу. Деньги он ей дал. А почему она не обратилась к своему отцу? Видимо, тоже не положено. Взяв самое необходимое, связала в узел и с соседом уехала в Ашхабад. Ехали они долго и на поезде, и на шхуне. А маме было только двадцать лет. Деревенская девушка, никогда никуда не ездившая. Да еще удивительно то, что к солдату в армию, на границу, приехала жена. Да не в гости, а жить. Этого еще не бывало. Командир полка распорядился выделить им комнату, рядом с пекарней, в полуподвале. Мама привела её в порядок, и получился уютный уголок. Койку, стол, табуретки - принесли солдаты на новоселье. Конечно все солдатское. Ели из одного котелка и одной ложкой. Постепенно все стало налаживаться.

РОДИТЕЛИ

Мои родители были без высшего образования. Но это не мешало им быть умными, культурными людьми. Папа окончил трехлетку, а маму учил отец. У маминого отца было три сына и пять дочерей. Сыновей он учил в г. Павлово, в гимназии, а дочерей - дома, сам. Научил писать, читать, считать. И читать псалтырь. «Вы должны быть хорошими хозяйками» и научил их, вместе с бабушкой, шить, вязать, вышивать, вести хозяйство. Действительно, все были очень подготовлены к жизни. У них было столько подготовлено приданого, что хватило маме на всю жизнь, да и нам еще досталось.
Потом мама стала искать работу. Но это сделать было не просто. Была в Ашхабаде швейная мастерская, частная. Сначала маму брать не хотели, но она сказала, что «посмотрите, я буду работать две недели бесплатно». Тогда мадам взяла её на испытание. Это сейчас (должность - прим. ред.) называется заведующая или директор мастерской. А тогда называлась «мастерская мадам такой-то». И обращение было: «Мадам, я сделала», «Мадам, я отнесла».
Работа мамина понравилась и её оставили в мастерской, заплатив и за те две недели. Сначала стали покупать самые необходимые вещи. Начиная с ложки, чашки, плошки. Яйца мама варила всмятку, в песке (открыв окно, зарывала в песок). Потом купила машину швейную, стала одеваться по-городскому. Деньги стали у неё водиться. В 1902 году у них родился сын. С работы ей пришлось уйти. Но она дома стала шить солдатское белье, десять копеек с пары. Ей выдавали кроеное и она шила в день 8-10 пар белья.
Она вспоминала, как ездила на базар с одним рублем, нанимала туда и обратно извозчика, и накупала продуктов (даже в корзину не убиралось!), фруктов, овощей на целую неделю, еще и деньги изводила не все.
Кончилась служба папы, они начали собираться домой. Их оставляли на жительство в Ашхабаде, давали на строительство 100 рублей. Но папа отказался. Решил ехать на родину, хотя маме так не хотелось опять ехать в большую семью. Папа обещал отделиться.
В 1904 году они приехали в деревню. Привезли много вещей и денег. Мама одевалась модно, но из той их жизни осталось только фото, где они сняты сослуживцами: папа, мама и брат маленький.
Как приехали, стали строить дом. Бабушка сказала, что она останется в старом доме, вместе с младшим сыном, т.е. с папой. Брат со своим многочисленным семейством выехал в новый дом. Правда семья у него убавилась. Сначала сестер, потом дочерей выдал замуж. Но все равно, еще пошли в новый дом 9 человек.

Я уже писала, что наш дом был большой, было много хозяйственных построек: погреб, сарай, амбар, сенница большая (её разделили пополам с братом). Был большой, большой сад, обнесенный высоким забором. За садом  - сенница, потом лужайка, а потом гумно, где молотили снопы и рига, где их сушили. Вдоль гумна мама разделала огород. Там сажали капусту. По ту и другую сторону дома были дома, не жилые. Один дом, в котором жил сосед, с которым мама уехала в Ашхабад - он там и помер (в Ашхабаде - прим. ред.). А второй - приедут, поживут родственники и опять уезжают. У них были тоже большие сады. Последний раз приехали, дворы истопили (сожгли - прим. ред.) и уехали. А почему не продавали дома? Видимо никто не покупал. Или это было тоже не принято, или думали еще приехать.
Вместо дворов мама тоже посадила огороды. Так там все родилось, земля была - перегной. Папа работал, делал валяные сапоги и их продавал. Мама занималась домашним хозяйством, как все в деревне. Раньше молотили цепами, потом купили молотилку, веялку.
Была у нас лошадь, корова, овцы, две свиньи, куры, гуси, утки.
Стали рождаться дети, которые жили, которые умирали. Всего у родителей было 10 человек. Четверо - померли, а нас, шесть детей - выросло.
В саду у нас росли яблоки, вишня разных сортов, слива обыкновенная и слива желтая, как воск, такая сладкая, крупная, круглая. Терновник, малина, черная и красная смородина, крыжовник, китайка, две лесные орешины. Мы орехи не рвали - берегли для родителей. Мама летом варила варенья из всяких ягод и яблок. Яблоки родились через год. Были яблоки сладкие, она эти яблоки сушила целиком. А остальные яблоки - сушила, делала цукаты, варила варенье, мочила, складывала свежими в погреб. И продавала антоновку и анис прямо с яблони. Приезжали из других деревень, покупали, снимали яблоки и уезжали. Еще в саду покупали сухие толстые ветки для черенков к ножам и вилкам, которые делали в Каргашине. Хозяйство было большое.
Потом с мамой случилось несчастье. Лошадь купили новую. Мама к ней не привыкла, да, видимо, и лошадь тоже. Поехала мама на ней (на телеге) к родителям. Около ихнего села была крутая гора. Когда мама ехала обратно, лошадь с этой горы понеслась вскачь. Мама с ней не справилась и вылетела из телеги. Нога попала под заднее колесо и ей проехало по лодыжке, сломало совсем и раздробило кость. В Панино, в больнице, наложили гипс, но когда нога срослась, на неё ступать было нельзя. Тогда её повезли в Нижний Новгород, в Мартыновскую больницу. Там её принимать не хотели, потому, что операция предстояла очень тяжелая. Нужно ногу опять сломать, вычистить мелкие кости, поставить правильно и, уж тогда наложить гипс. Доктор боялся, что она с такой болью не справится. Мама ему сказала: «Если не согласитесь, я поеду отсюда и брошусь в реку» (Её папа привозил на пароходе). Тогда решили делать операцию, заставили подписаться и её, и папу. Операцию ей делали дважды, оба раза усыпляли. Нога не успела еще срастись, начал расти хрящ. Поэтому пришлось делать вторую операцию, счищать его. В операционной висела большая икона. И прежде, чем приступить к операции, доктор долго молился. В больнице мама лежала шесть месяцев. Доктор ей сказал, что придется носить специальные ботинки, которые нужно заказывать в протезной мастерской. Но мама обошлась без них. Она подкладывала под пятку, сшитую ей самой подкладку, вышиной в два сантиметра - ведь у неё нога стала короче.
Когда маме в больнице стало лучше, она попросила купить ниток и крючок, и стала вязать кружева. Всем сестрам и сиделкам - всем вязала и домой привезла. Нога у неё была на вытяжке, и она на подушках полулежала. Доктор говорил, что нельзя переутомляться, но мама не могла лежать без дела, работа её успокаивала. Дома долго маме пришлось ногу разрабатывать.

Я

В 1912 году родилась я.
По счету - седьмая, а в жизни - четвертая. До меня трое померли. Росла, как все деревенские ребятишки.
Зимой катались с гор на санках, но санок было мало. Тогда приспосабливали решета худые, корзинки тоже худые. Их обмазывали навозом, поливали водой, замораживали. И вот на этих ледянках катались с большой горы, по которой носили воду. Гора эта - длинная, долго и хорошо ехали, и выезжали на прямо на пруд. Но, вот оттуда везти санки или корзинку замороженную, не хотелось. Но, везли, чтобы опять скатиться.
Чистили снег около дома широко, чтобы можно было подойти и подъехать к дому, ко двору, к погребу, к сараю. А, вот до бани, до амбара, до сенницы была только тропка протоптанная.

Я уже писала, что родилась в 1912 году. Рано я себя стала помнить. В 1916 году, меня и моего старшего брата, мама взяла с собой к папе. Он был взят на германскую войну (I-ая Мировая - прим. ред.). Их полк стоял в Туле. И я, некоторые эпизоды этой поездки помню.
Мы ехали поездом, я всё просилась на верхнюю полку. Когда приехали в Тулу, в деревню, где расположилась часть, в деревенскую избу - в ней пол был земляной. Русская печь, на печи лежала хозяйка больная. Папа привез к ней из части доктора. А я дорогой простудилась, кашляла. Когда приехал доктор, я, страшно боясь докторов, старалась сдерживать кашель. Помню, как они мылись (взрослые - прим. ред.). Залезали в печь, парились, потом из печи лезли в кадку с водой. Кадка была большая. А, вот как меня и брата мыли, не помню. Как оттуда ехали, я уже не помню.
Мама валяно-сапожное дело и без папы не прекращала, а сапоги сдавала для армии. Мои, старшие брат и сестра учились в гимназии, в г.Павлово. Второй старший брат в гимназии учился, только немного. Потом женскую и мужскую гимназии соединили и сделали школы девятилетки.
Мне было шесть лет, когда родился брат Иван, а перед ним сестра Антонина. Я чуть помню, ей было два года, когда она померла. Помню, как она лежала в гробике и мама в черной косынке сидела возле него, а я стояла и смотрела на сестру.
Иван родился в восемнадцатом (1918) году.
Я жила, как все дети. Разница была в том, что мама нам не разрешала ходить босиком и ограничивала в гулянии. А так, лазили по заборам, по оврагам, ходили за щавелем, за орехами, за пестушками по полям, какие-то просвирки, гигили, бурчавки, козловки, дикарки - это все росло в деревне, и все это поедали. Придешь домой вся в зелени, губы, нос и щеки, все перепачкано. А какие росли на лугах травы! Когда был сенокос, все были на лугах. Там землю делили паями, и каждый крестьянин косил на своем паю. По лугу доставалось несколько паев. Все были помечены и, когда женщины шли ворошить сено, сначала отыскивали знак, начинали ворошить сено, а потом собирать сухое в копна и отвозить сено домой. Если оно не так пересушено, перед тем, как  положить в сенницу, его немного подсаливали, а мы, ребятишки, помогали.
Косцы, которые косили, уходили из дома рано. Считалось, что косить рано лучше. Мы носили им завтрак. Много детворы идет по дорогам с узелками. Потом помогали собирать сено и кувыркаться в нем. Это была веселая пора. Сенокос был у нас сухой, поэтому одевались во все новое и с песнями шли убирать сено. Мы, ребята, бегали в эти луга собирать щавель, цветы, дикий лук. А, какие были травы высокие! Нас в них было не видать, а запах этих трав просто не ушел бы с лугов. А когда косили эти травы - другой запах, тоже очень приятный, увядающей и подсыхающей зелени.
Дома у нас стояли редко. Около домов были лужайки, на которых сушили сено, пилили и кололи привезенные дрова или рубили хворост, принесенный на своем горбу. Наша деревня жила хорошо. Все были валяносапожники, кустари. Работали временно, с осени до марта. В это время работали всей семьей, дети тоже принимали участие. Чтобы валенки были гладкие, их терли пемзой. А когда папа даст 5 копеек, бежишь в лавку и выбираешь, что купить. В деревне была бакалейная лавка, там продавалось все, что нужно для дома: керосин, масло льняное, хомуты, сладости, семечки, орехи и еще много всего. В деревне были два двора - замочники, два брата - плотники.

ДЕДУШКА И БАБУШКА

Наша деревня стояла, как бы в кольце сел и деревень. В одну сторону пойдешь, в село, нужно обязательно пройти деревню или она останется за дорогой. В каждой деревне обязательно имелось кладбище, около которого я так боялась ходить. Мама посылала к дедушке с бабушкой, которые жили в селе Колпенское. Жили они вдвоем, уже были старые, дети все были определены: сыновья жили в г.Павлово, дочери жили там, куда были выданы замуж. К дедушке с бабушкой я ходить не особенно любила, потому, что нужно было идти через деревню Бабкино, мимо ихнего кладбища. Когда его (кладбище - прим. ред.) проходила, сердце замирало, и обратно, когда шла, повторялось то же самое. А, когда я успокаивалась, видела поля, засеянные хлебами и такой простор, и воздух, что хотелось петь (что я очень любила). Дед сажал меня за псалтырь, учил читать по-славянски. Я хорошо читала. Но, когда, уже взрослой, приехала в Ленинград, стоя у Казанского собора, ко мне обратилась женщина прочитать, что написано на фронтоне собора. А, написано там по-славянски. Я с трудом прочитала, а сейчас, наверное, совсем не прочитаю.
У дедушки была корова и большой сад. То и другое он очень берег. Когда к ним (к дедушке с бабушкой - прим. ред.) придешь, дед всегда говорил: «Идите в сад, только яблоки не рвите, а собирайте с земли». Везде был порядок. Когда бабушка уже не могла доить корову, её (корову - прим. Ред.) пришлось продать. Молока корова давала много, и бабушка раздавала молоко тем, у кого не было коров. А, когда они продали корову, им стали носить, так, что без молока они не остались.
В это время я училась в г.Павлово. Потом померла бабушка, дед остался один. Родителя взяли его к себе, но ему у нас было неспокойно: то дети, то чужой народ и он попросился обратно домой.
К сыновьям, в город ему ехать не хотелось. Он всю свою жизнь прожил в деревне! Потом к нему приехал жить внук с женой. Характер у внука был неуравновешенный и деду жить стало неуютно. С ними он прожил года два. Помер. Внук все хозяйство продал и поставил в г.Павлово каменный дом. Говорили, что дед накопил денег бумажных целый мешок. Что он их копил? Не знаю. Не переводил на золото или серебро. Дело его. Никто не мог вмешиваться в личную жизнь старшего. А, вот внук вмешался, и они жили вместе неважно. Все на совести внука. Не мог он построить дом в большом городе за счет продажи деревенского дома, да еще в очень бедном селе. Много за него (за дедушкин дом - прим. ред.) он не получил. Ну, да Бог с ним.

ВСЕ ОБО ВСЕМ

Ну вот, жила такая девчонка (о себе - прим. ред.), ссорилась с девчонками, дралась. Помню, как-то мы, швыряясь в земле, нашли какой-то ржавый, согнутый гвоздь. Начали его отнимать друг у друга, разодрались, заревели, побежали к матерям жаловаться. Моя мама, выслушав, запретила идти на улицу и еще добавила ремнем. На другой день мы опять гуляли вместе, как ни в чем не бывало. После этого я больше не жаловалась, а старалась сама обороняться.
Я уже писала, что сад у нас был большой - старый и молодой. В старом яблони были  высокие, потому, что часто посажены. Я любила лазить и часто срывалась, обломив сучек. Все ноги у меня были в ссадинах. Яблоки я собирала в фартук. Привяжу его за талию, а нижние концы – за шею и вот туда складываю собранные яблоки. Куклы шила сама из тряпок, мама давала лоскутки, из которых я шила для них платья.
Был у нас сарай, в нем делали качели. На  Пасху, я с девчонками каждый день каталась. Кататься начинали на второй день, на первый не разрешалось. Какие бы не были посты, мама есть мясо и молоко не давала – говели. Мы особенно не переживали - было много чего есть. Мама много мочила яблок, сушила, делала цукаты, варила варенье. Мочила антоновку, боровинку. Антоновку оставляла на весенний пост, т.е. перед Пасхой, а боровинку старались съесть в рождественский пост. Моченая боровинка долго не лежала, начинала трескаться и делалась невкусная, поэтому её старались съесть до Нового года.
Когда резали поросят, мама всегда оставляла нам окорока, поэтому они всегда были на Рождество и на Пасху. Мама их умела готовить, запекала, покрывая толстой ржаной лепешкой. Из яблок делали пастилу, и она хорошо хранилась годами. Яблоки родились через год, вернее год – очень крупные и сильные, а другой – гораздо меньше. Печь у нас была семейная, можно было в ряд лечь пять человек и все равно свободно. Над печью, на веревках висела эта пастила, сушилась. На неё намазывали слой за слоем и на ночь сажали в печь. Толщина пастилы была сантиметров пять-шесть. Окончательно пастилу досушивали на солнце. К дому, с одной стороны, была пристроена веранда закрытая. Крыша была пологая, железная, на ней сушили яблоки и пастилу.
У нас в доме по зимам жили: учительницы. Зимой в школе было холодно, да и голодно, ведь учителя получали мало. Поэтому со школой я знакома рано. Помню, в школу меня брали на елку. Меня ставили на стол, и я рассказывала стихотворение. Мне давали гостинец вместе со школьниками. Старший брат в школе учился и, когда мы приносили подарки, то начинали считать у кого больше и какие сладости. А в семнадцатом году я ходила с учителями и школьниками по улице с красными бантиками на пальтишках. Я выступала, важно держась за руку учительницы. Потом отдали меня в школу. Дров не было, мы сидели в пальто и озябшими руками решали задачи, писали первое слово «мама». Чернила делали из свеклы, они быстро портились. Решали больше на грифельных досках, на них можно было только писать грифелем. Потом стирали и вновь решали. Была небольшая библиотека в каждом классе – это шкаф с книгами. Шкафы были не заперты, я, да и другие тоже, брали книги читать. Я в то время уже писала – школа была четырехлетка. В неё ходили ребята из близлежащих деревень: Левонтьево, Бабкино, и из нашего Мелентьево. У нас был сельсовет, так, что деревня была не из последних - передовая, только не было церкви.

К домашнему труду нас мама приучила рано. В семь лет я уже мыла полы, чистила иконы (они были в медных оправах). Старшая сестра чистила самовар, а он был ведерный. А еще  - медный умывальник. Вот – нужно было чистить каждую субботу, чтобы все блестело. Полы у нас были крашеные, так, что мыть было не тяжело. Но их было много, т.к. дом был очень большой. Вообще деревня была чистоплотная. Некрашеные полы мыли с песком, за которым ездили зимой на санях в карьер в лесу и на год привозили.
Наша деревня была кустарная. В сезон все работали валенки, от мала до велика, поэтому были часто на базаре в Павлово. Помню, не стало у нас кошки, и мама послала меня к соседке за котенком, дала мне марку, на которой был царь Николай II. А это было уже году в 1919. Марка была такая зеленоватая, видимо они (марки – прим. ред.) ходили, как деньги. Что-то мне запомнилось лицо царя, так, что я до сих пор помню эту марку.
В школу ребятишки ходили с холщовыми сумками или носили в платках буквари и тетради. В связи с холодом, учились плохо – не было возможности. Часто школу вообще закрывали в связи с холодами. В четвертом выпускном классе, нас училось только шесть человек.
Помню, как справляли праздники. У нас в деревне был престольный праздник Иван Постный, 11 сентября. Тут уже все полевые работы заканчивались, кроме рытья  картошки. Если праздник приходился на среду или на четверг, все равно гости гостили до воскресенья, а потом уезжали домой. Мама всегда готовила заранее. Готовила постное и мясное, кто чего хотел. Все приезжали на лошадях. Папины две сестры Анна и Екатерина были выданы в деревню Рыльково. Они всегда приезжали с мужьями утром праздничного дня. Мы, дети, любили их приезд. Они нам всегда чего-нибудь да привозили: лесных орехов, семечек, по яичку - это тоже считалось лакомством. Вот тетя Маша привозила конфет или ландрин, у неё была бакалейная лавка. Ну, и праздничный стол все эти дни. Сколько только мама не пекла пирогов, печенья, всевозможных кулебяк! Но, как пройдут праздники, все крестьяне начинают рыть картошку. Даже из сада яблоки старались сорвать до праздников, боясь, что оборвут чужие люди, обломав ветки.
Помню Масленицу. У нас в деревне гуляли в воскресенье. Вообще масленицу начинали гулять с четверга: в один день – в одну деревню, в другой – в другую. Это зимний праздник. Лошадей чистили, надевали хорошую сбрую, запрягали в хорошие сани легкие и гоняли по улицам, катая парней, девушек и нас ребятишек, сколько было веселья, радости. Посередине деревни делали большие качели для взрослых и там катались. Нас, ребятишек, к этим качелям не допускали. А какие песни старинные пели, заслушаешься! У дома стояла скамейка длинная и широкая. По вечерам, часто, мама выходила посидеть. К ней непременно подсядут пожилые мужчины, и начнется разговор о посеве, урожае – словом о деревенских заботах. Поскольку папы дома никогда не было, хозяйство вела мама. Папа ездил, то с валенками, то за шерстью, то на собрание депутатов, которым он являлся. Перед окном стояла палатка каменная, в которой хранилась одежда в сундуках, стояла деревянная широкая кровать. Летом в палатке спали молодые, а когда разделились  - сначала старший брат, потом – сестра с подругой. Еще под окном стояли три березы, на которых в мае было столько майских жуков, что приходили со всех концов деревни ребятишки, ловили этих жуков, пойманных, сажали в спичечные коробки и слушали, как они там шуршали.
Мама с женщинами на траве никогда не сидела, но нам всегда велела набирать в саду яблок большую корзину и отнести им (женщинам – прим. Ред.), что я с подружками и делала. Когда был сильный урожай яблок, мама заставляла собирать их и резать. Потом нарезанные яблоки высыпали на пологую железную крышу, где они очень хорошо сушились. А остальные яблоки спускали в погреб. Погреб был большой, внизу кадки 20-ведерные со всеми солениями, а выше сделаны нары, где лежали яблоки. Антоновка лежала до Пасхи, анис – тоже. Летние  старались есть, много раздавали тем, у кого яблок не было, но таких было мало. У большинства были сады. Яблоки воровали, пока они были на деревьях. Резаные - оставались на крыше до тех пор, как высохнут, никто их не воровал. Двери дома запирались или на крючок или деревянной вертушкой. Во всех домах никогда никакого воровства не было. На крыльцах, на лавочках, стояли  ведра с водой, кружка или ковш. Кто хочет – подходи и пей. Когда стали появляться цыгане, стали дома запирать, а то стали пропадать вещи.
 Наш дом был двухэтажный. На первом этаже была большая комната с русской печью, кроватью, большим столом, где обедали, а другая половина  - склад. Там хранились мука, крупы, стоял большой сепаратор, через который пропускали молоко, а потом делали сливочное масло. Маслобойка тоже была своя. Пропускать молоко и сбивать масло приходили и соседи.   

Поскольку в деревне было много садов, нарвать яблок у чужих не считалось воровством. Помню, мама, да и не только она, нанимали помощников жать или молотить. Мама варила хороший обед и потом, на лошади везли его в поле, где жали помощники. Потом вязали снопы, складывали снопы в бабки. Я не помню, поскольку снопов в каждой бабке. Во всех процедурах принимала участие и я. Поэтому я хорошо знала сельское хозяйство. Вообще все ребятишки рано всё умели. Помню, как мы, ребятишки любили бегать после дождя, не боясь, что срежешь ногу о склянку или железку – на земле ничего такого не валялось. В школе чернила делали сами, терли свеклу, выжимали сок, потом его в банке кипятили в «голландке». Ими и писал, но они быстро портились.
Помню, в доме случился несчастный случай. Бабушка полезла на печь и упала, сломала ногу в бедре. Врач сказал, что нога не срастется. Бабушку положили на кровать. Пришлось маме ухаживать за ней. Бабушка мучилась, а вместе с ней и мама. Мама, пожалуй, больше, сколько пришлось ей повозиться. Бабушка ходила под себя, и маме приходилось обмывать, стирать пеленки. У неё всегда что-то кипятилось, морозилось, сушилось. Маме пришлось ухаживать за бабушкой два года. Аппетит у бабушки был хороший, она очень любила блины ржаные, кислые, только их и просила.

Бабушка умерла 85 лет. Зубы у неё были все целые. Она не знала, что такое болезнь зубов. Помню, брат Иван (а я его старше на шесть лет) часто оставался со мной, а я за няньку. Он раза три падал с печи, кода мы с ним там сидели. Я заиграюсь в куклы, он начинал ходить и оттуда падал. Слава Богу, ничего страшного не случалось, кроме разбитого носа, ведь мог быть горбатым. Я ему нос холодной водой промывала, кровь останавливалась, плакать он переставал, и я успокаивалась. А маме ничего не говорила – боялась. А когда он был еще в зыбке, и бабушка была жива, я привязывала веревку к той веревке на зыбке и ногой качала или просила бабушку покачать, а сама убегала на улицу. Далеко я от дома не уходила и когда брат раскричится, бабушка тоже кричит меня (она звала меня Женька), я прибегала домой. Когда бабушки не стало, а брат стал ходить, вот у меня и падал с печи. Уходя по делам, мама сажала нас на печь, думая, что это лучшее место.
Маленькая, я болела какой-то летучей оспой. Когда болячки подживали, то очень чесались. Мне на руки надевали варежки, чтобы я не расчесывала. Рябинки были неглубокие и они скоро пропали. Корью болела тяжело. Трое суток была слепая и спрашивала «день или ночь?». Помню, папа привез мне ботинки, а я не могла их посмотреть, просила положить их на постель рядом с собой и их все время гладила. Тяжело быть слепой. Когда глаза открылись, радости моей не было границ, да, по-моему, и мама была очень рада. Вот тут я увидела и свои новые ботинки. Так я начала поправляться  после болезни.
А как я любила большие праздники, к которым готовилась мама,  естественно и мы. Как я писала, дом был большой, разделен сенями или коридором, как бы на две половины. Первый этаж: одна половина – громадная комната, в которой находилась громадная русская печь семейная (позднее её переложили и сделали поменьше). За печью повесили умывальник, а то он висел у печи, где была топка, и мешал готовить пищу. Потом большой стол, лавка была только одна, вдоль  передней стен, а ближе к двери стояла широкая кровать, где спали папа с мамой. А мы все спали на втором этаже.
Помню, собирали деревенский сход. На нем все решали проблемы. Вот, например, перед сенокосом. На нем (на сходе – прим. ред.) намечают, в какой день выезжать на луг. Выходить должны все, потому, что нужно делить луга. Я уже писала – каждый ставит свою метку, а на другой день выходят косить. После сенокоса намечают день, когда должны ехать на реку Сережу. Там луга сырые, сено – жесткое. Там живут в шалашах до тех пор, пока сено не высушат. Насметают  стог, только тогда уезжают. Там участки лугов делятся по-другому  - по одному участку на дом, у кого есть лошади. Безлошадникам делать нечего. Этот участок косят, сушат сено, а из более  сырых участков -  вывозят на волокушах, запряженных лошадьми. Стог ставят, где посуше, да еще накладывают на это место сушняка  - сучьев, чтобы сено не мокло. Оттуда его вывозят только в крепкие морозы, когда болота замерзают и можно подъехать на санях. Мужчины одевают туда сапоги, а женщины  - полусапоги (их звали «сапожки на резинках»), а которые одевали лапти. Меня один раз туда тоже брали, я поддерживала костер, который у каждого шалаша горел не потухая. Днем на костре варили обед, а ночью – он отгонял комаров, которые носились целыми тучами. Было там много змей. Ни одного не проходило сенокоса, чтобы кого-нибудь не укусила змея. Больному прижигали рану или срочно везли в больницу. Оставшиеся его участок помогали убирать и сметать стог. Уезжали оттуда опять, как и приезжали – все вместе. Я тоже без дела не сидела – подносила сучки в костер и мыла посуду в реке Сережа. Вода в ней была чистая. Она бежала быстро – где разливалась широко, а где – была узкая. В ней я купалась. Столько было мелкой рыбешки, головастиков, дно песочное! Встанешь на песок в воду, они около ног, словно в бешеном хороводе носятся, но в руки не попадаются. Умывались тоже в реке. Оттуда мы все уходили тропкой, а лошади, с телегами где-то шли в объезд. Когда выезжали на твердую почву, тогда и нас, пешеходов,  забирали на телеги. Ехали лесом, стояли вековые сосны, у которых верхушки соединялись где-то в небе. Позднее, в этом лесу я побывала еще раз, когда ездили за грибами, за белыми. Они и сейчас стоят у меня в глазах – на толстой, толстой ножке, темная крепкая шляпа – настоящий боровичок! Меня оставили с лошадью  - я около телеги собирала, а сами уходили подальше, набирали корзины, приносили и брали другие. Когда все наполнялось, ехали домой. Когда меня куда брали, я всегда была гордая и старалась изо всей силы помочь,  чтобы взяли опять.  Так, что я рано познала труд, иногда и тяжелый.
Мама как-то рассказала случай, когда к нам зашла цыганка и, как всегда, предложила погадать. Мама гадать не стала, тогда цыганка стала клянчить подать ей пшенца, мучки. Мама, чтобы отвязаться от неё, пошла в кладовую, где хранились продукты, взяла лоток, хотела отсыпать муки цыганке. А муки было полмешка. Цыганка схватила его и повезла к выходу. Мама видит, дело плохо. В углу стоял топор, она схватила его и замахнулась на цыганку, только тогда она отпустила мешок и попятилась в сени. Мама вытолкнула её на улицу. С этих пор стали запирать двери.
В палатке у нас стояли не только сундуки, но лежали валенки, в кадке лежало сало, посоленное с чесноком, мягкое, как сливочное масло. Вдруг оно стало пропадать. Следили, кто же его таскает. И вот нашли, оказался хорек. В палатке были продухи у пола, в одном из них поселился хорек. Пришлось отодвигать сундуки от стен, шкаф, в котором хранились вещи, которые уже не носили. И вот в одном продухе нашли сало и из этого шкафа вещи, из которых хорек сделал постель. Поставили капкан, и он сам попался. Больше в палатке не было никаких зверьков. На лето дверь днем открывали и вставляли решетку. Окно тоже открывали на все лето, оно было у самого потолка и забрано толстой решеткой.
Яблоки у нас были разные: ранние, средние и поздние. Была скороспелка розовая, румяная, сочная. Сестра спала с подругой в палатке, и они на ночь набирали яблок столько, сколько могли  съесть. Бывало утром  бежишь к этим яблоням (а их было две, росли рядом), набирали этих яблок, приносили домой, ставили на стол корзину и ели кому хочется  на голодный желудок. Никогда ничего не мыли, даже морковь. Выдернешь её из земли, оботрешь ботвой и ешь. Яблоки – антоновка, полосатый анис – хранили всю зиму в погребе, в ящиках на нарах.
Помню случай, шла я из бани, через двор в дом. Во дворе меня подкараулил гусь и начал щипать клювом мои ноги выше валенок, а я стою и реву, видимо не сообразила уйти, стояла и плакала до тех пор, пока мама не вышла их бани, не подошла и не прогнала гуся. Мои ноги долго были в синяках.
Да много было всяких случаев. Мама нас наказывала только тем, что не пускала нас гулять и на чай оставляла без сладкого.

Потом меня отправили в г.Павлово учиться. Хотя я и окончила в деревне четыре класса, но учились там неважно. О причинах, я уже писала. Старшие брат и сестра гимназию уже окончили, а второй брат еще учился в Павлово. На квартире мы жили вместе. Когда я переехала к нему, он уже учился в 7-м классе, а меня почему-то устроили в третий, решив, что я плохо подготовлена. Поэтому я училась легко до пятого класса. Два года мы прожили вместе. Потом брат кончил девять классов и, закончив среднее образование, уехал домой, а я осталась на квартире одна. Пятый, шестой и седьмой я, учась, жила на разных квартирах, которые, конечно, находил отец. Ведь у него было много знакомых, раз он вел торговлю, и знакомые тоже занимались торговлей – это было во времена НЭПа. На последней квартире, нас в комнате жило трое, я и две девочки из села Ушаково. Одна – дочь священника, а  другая – крестьянка. Нам сдавал квартиру коммерсант Басарукин. У него был двухэтажный дом. Они сами жили на втором этаже, а мы занимали низ. С нами еще жила сестра хозяина – старая дева. Она вела все ихнее хозяйство. Во дворе у них была своя баня, и её она топила каждую субботу, и мы там мылись и стирали белье. Втроем мы прожили две зимы, т.е. два учебных года. Девочки меня на каникулы один раз забрали к себе в село.  Конечно, все ходили пешком. Вот когда шли оттуда, проходили по деревне Голенищи. Вдруг во дворе одного из домов вспыхнуло пламя. Двор был соломенным. Окно было открыто, и хозяева были в доме – они только что приехали с поля. Мы закричали «Горит, горит!». Двор был уже весь в огне, а он присоединен к дому. Начали вытаскивать из дому вещи. Мы тоже помогали. Вещи выкидывались из окон, а мы их собирали в одну кучу, подальше от дома. Набежал народ, стали тушить пожар. Мы пошли в Павлово. Потом они (девочки – прим. Ред.) уехали домой. Одна – окончила 9-ти летку, другая – выходила замуж. Она была старше и окончила только пять классов. Я опять осталась одна.
Поскольку папа был лишен права голоса (НЭП закончился – прим. ред.), нас, всех детей лишенцев лишили права учиться. Мы разъехались по домам. Я была уже в 7-м классе. Потом нас опять всех вызвали и дали доучиться седьмой класс. Так закончилось мое учение. Потом разрешили окончить девятилетку. Но, я уже после семи классов не пошла.
Пока я училась в Павлове, было событие 1924 года. Умер Ленин. Три дня мы в школу не ходили и все три дня гудели заводские гудки.
Потом провели радио. Сначала были наушники, потом черные тарелки в каждом доме и на столбах улицы. Было много у нас родных, живших в г.Павлово, но почему-то мы у них не жили, видимо места не было. Там жили мамины три брата с семьями. У одного брата был один сын, а у двоих  - семьи. У самого старшего – было детей шесть человек, а у другого – пять человек. Жила еще мамина сестра. У неё было девять детей – восемь сыновей и одна дочь. На фронте погибло шесть сыновей. К ним я ходить не любила, но иногда приходилось. Папа просил отнести валенки, которые они заказывали. Самому ему было ходить некогда, и я относила. Домашним хозяйством у них заведовала дочь. Характер у отца был строгий. Дом был большой, двухэтажный. Наверху жили родители, а первый этаж занимали дети. Я носила валенки обычно в воскресенье, надеясь поесть пирогов, но всегда уходила почти в слезах. Каждое воскресенье они пекли пироги, и я, поэтому старалась быть у них на воскресение. Видела, как вынимали из печи пироги румяные, горячие, но никогда меня не приглашали съесть кусок пирога, которого мне так хотелось. Приезжая в понедельник, папа привозил мне пирогов. Мама каждую неделю посылала, но это были уже не те пироги, они были холодные, а зимой немного и подморожены. Поэтому я так рвалась домой на каждые праздники, каникулы. Одна девушка училась из д.Делюково – это еще дальше нашей деревни, недалеко от Панина (наверное, населенный пункт – прим. ред.). Мы с ней  пешком ходили от Павлово до нашего Меледино (25 верст), а до её деревни на пять верст дальше. Но она была старше меня, она окончила девять классов, и её никто не беспокоил.

Как-то зимой в Павлово прилетел самолет. Приземлился на реке Оке. Столько сбежалось народу, что лед затрещал и мы, ребятишки, испугавшись, потихонечку подались на берег.
Изредка ходила в кино, билет брала за 15 копеек, которые просила у папы. На каникулы увозил меня домой папа, а на октябрьские и майские праздники нужно было идти пешком, что мы с Тамарой и делали. Однажды шли на октябрьские праздники. Только вышли из деревни Смачкино (это было примерно половина пути от Павлово до нашей деревни). На пути был небольшой лесок, из него нужно было спуститься на луг, потом подняться по горе до села Золино, а вот от него до Меледино оставалось пять верст. И вот когда спускались с горки, смотрим – через луг на горе стоят волки. Мы остановились, боясь выйти из леса. Стоим и считаем. Насчитали семь. Только спустились на луг, а там еще один. Видя, что волки уходят, и он тоже побежал за ними. Они побежали налево, а мы пошли направо. Когда мы дошли до села, совсем стемнело. Зашли в школу, и нас учительница дальше не пустила. Да мы не особенно и стремились, все-таки струсили.  Наевшись, мы улеглись на печке, а рано утром, когда стало светло, пошли домой. Дошли до нашей деревни, Тамара к нам не зашла, побежала скорее домой.
А то на пасху был случай. Так же мы с подругой пошли домой. А снег уже таял, и мы опять застряли на этом месте – на лугу столько было воды, что она текла прямо широкой рекой быстро и я не смогла перепрыгнуть. Тамара перешла, а я не могу. На наше счастье двое мужчин. Они продавали по деревням белье, лифчики, комбинации белые вышитые. Один взял меня на руки и перенес, мы опять пошли дальше, а мужчины  пошли по направлению Павлова. Позднее, я их видела на базаре. Они продавали свой товар.
Пока я училась в школе, ничего примечательного не было. Как  свободные дни – я рвалась домой, в деревню и, конечно, в летние каникулы я там помогала, как взрослая. Мы с братом ездили косить яровое. Он косил, я вязала снопы. Раз поехали, мама дала нам на обед молоко. Чтобы не согрелось, поставили в ямку под межой, а кашу поставили под другую межу. Как только приехали, лошадь пустили на луг. Каждый пай от другого отделен межой высокой, по которой, кроме травы росла еще и ежевика, приятная с кислинкой ягода. Вот лошадь, гуляя на лугу, зашла на межу и там нашла горшок с кашей и её у нас съела, при этом раздавив горшок. Так что мы остались без обеда. А оттуда ехали, нужно было съезжать с пая на луг и лошадь, чего-то, испугавшись, вдруг пустилась вскачь и на станке я не удержалась и свалилась, рукой ударилась о гайку колеса. Сколько лет прошло, а знак на руке до сих пор заметен.
Как-то пошли с сестрой жать рожь, и нам захотелось дожать загон или пай до конца, мы поторопились, и я сильно порезала серпом руку. Рану тут же засыпали землей, и ничего не нарывало. Но нам пришлось идти домой, так и не дожав, что намечено.
И снопы возила, и навоз на поля возила, там складывала кучками, а когда нужно пахать, эти кучки разбрасывали по загону, стараясь делать это ровнее. Раньше, помню, снопы ржаные хлестали по бревну до тех пор, как сноп не освободится от зерен. Снопы вязали небольшие, а когда купили молотилку, тогда снопы стали вязать большие, тяжелые и цепами молотили. Везде я участвовала и всему училась. На гумне был сделан овин из глины, а под ним жгли дрова. Пол был из деревянных лаг. Снопы ставили стоя и они хорошо сохли. Сушили больше тогда, когда был ручной труд. А когда появились машины – молотили прямо из скирды. А если оставляли на позднюю осень, то ставили (вот забыла, как называется) на возвышенном месте, чтобы не попала вода. Сооружали  круг колосьями внутрь, довольно таки высоко, т.е. у кого, сколько было снопов, и все их укладывали в это место, хорошо покрывали  - все стояло, ждало своей очереди. Когда с полей все убиралось, выкапывалась картошка, начинались заморозки, вот тогда и молотили.

Эти пять лет, которые я училась в г.Павлово, особенного ничего не произошло, а что произошло, то я уже описала. С перерывами, но кончила семь классов, а потом вернулась домой. Да, еще забыла событие 1926 года. Старшую сестру выдали замуж в с.Панино. Это от моей деревни пять верст. Гуляли целую неделю. Еще в этом году была большая вода. Когда папа приехал на базар, и я к нему пришла после уроков, то пришлось несколько раз папе впрягать лошадь, чтобы уезжать на сухое место. Прямо на глазах прибывала вода. Когда стала убывать, мы, ребятишки, бродили по территории рынка и видели разбитые бочки с селедкой, крупной и аппетитной.  Когда я её принесла домой, хозяйка квартиры велела выкинуть, сказав, что её есть нельзя.
Еще в июне было событие. 17-го июня у меня появился еще брат. Мне было четырнадцать лет. Папу замучили налогами, и он уже не мог их платить. Жить стало тяжелее. Я приехала домой, прожила еще год, и родители решили меня отправить опять в Павлово учиться шить. Так кончилось мое детство.
А над родителями тучи сгущались сильнее и сильнее. Кончился НЭП, торговать запретили, а налоги все больше. Описали личные вещи, я как раз приехала за ними, и мое единственное зимнее пальто попало тоже в опись. Папа сумел выкупить только мое пальто, остальное все забрали. Потом дело дошло и до дома и других построек. Я приезжала домой в последний раз. Больше я там не была. Старшие два брата дома давно уже не жили. А у родителей еще оставалось двое детей, два моих младших брата, родившихся в восемнадцатом и двадцать шестом году. 
Павлово я узнала хорошо, поскольку там училась и все уголки излазила и изучила. Мне было  16 лет, я еще не знала, что вступила в самостоятельную жизнь. У папы в Павлове было много знакомых, я уже писала, что папа был член Управы. Что съезжались туда все врачи и учителя. Да еще на германской войне врачи с папой были вместе. Жена врача была медицинской сестрой или как их звали, сестра милосердия. В Павлове у них был небольшой дом, новый, крепкий, в котором было три просторных комнаты и кухня. Выход на улицу, прихожая, холодная лестница, а второй выход из кухни во двор, со двора тоже вход на улицу. Двор тоже был крепкий, присоединен к дому и все выкрашено в один цвет. Во дворе хранились дрова и кое-какие вещи. В кухне была русская печь, и были полати небольшие. Там, у них спала домработница. А участок был большой, были грядки с овощами и были посадки яблони, сливы, китайки, смородина, крыжовник. Сад был с двумя калитками. Одна, ближе к дому, выходящая на улицу Тупик. Этот Тупик выходил на главную почтовую улицу. Вторая калитка выходила на Больничную улицу, где была городская больница, в которой работал Мочалов Иван Павлович и остальные врачи того времени, каждый по своей профессии. Мочалов лечил кожно-венерические болезни. Новоструев – хирург. Остальных врачей я фамилии забыла, а некоторых совсем не знала.  Эти врачи были друзьями папы. Во вторую калитку носили воду (фонтан личный был рядом с калиткой). Баня была новая тоже, к этой калитке ближе. Погреб был ближе к дому. Жена Ивана Павловича учила шить, брала пять человек и по всем правилам учила. Сначала нужно пройти чертежи, т.е. снять мерку с человека и начертить на бумаге, получается выкройка. По этой выкройке уже можно кроить и шить вещь. Курс учения с сентября по май. В мае этот курс распускался, а осенью набирали вновь. За это время все ученики умели снять мерку, начертить выкройку и по выкройке скроить и сшить какую угодно вещь, т.е. пальто, платье, брюки и все что угодно. С этого учения я всю жизнь шила сама, себе и своей семье, а она у меня была большая. Ну вот, кончила я учение и куда пойти не знаю. В это время у Мочаловых ушла домработница, и я согласилась занять её место и стала у них работать. Правда белье не стирала, приходила прачка два раза в месяц, и ей платили по два рубля за каждую стирку с обедом. Мое дело было нагреть воды и приготовить обед. Воду было нужно носить на коромысле, остальное все делала сама. Гладить белье – тоже моя обязанность. На рынок ходила за продуктами и молоком сама Елизавета Ивановна. Дрова покупали и тут же нанимали пилить, колоть и укладывать. Так, что я брала топить печи уже готовые дрова, которые лежали во дворе. Потом мне из дома привезли ножную швейную машину и кое-какие вещи в сундуке. С этими двумя вещами я прошла всю жизнь. Эти две вещи тоже поместили во дворе, так как они мне стали не нужны. Шить мне стало некогда. Со мной училась шить девушка из г.Павлово. Она работала в клубе Совторгслужащих, в библиотеке. Ко мне относилась очень хорошо. Я к ней записалась в библиотеку, потом в физкультурную группу. И началась у меня новая жизнь, познакомилась с девочками и мальчиками. Первый раз наша группа физкультуры должна была пройти по главной улице г.Павлово в трусах и майках. Это была сенсация. Ведь старый купеческий город Павлово еще жил старыми, старыми традициями. Тогда я и моя хозяйка решили сшить шаровары, широкие внизу. Сатин брали у того знакомого, который перетаскивал меня через речку в водополье – это были татары-лотошники, у которых, я когда училась, кое-что покупала. Да и отмер, которым они тоже торговали, был не готовый, а купонами, которые нужно сначала вырезать и сшить. И мануфактурой они тоже торговали. Так, что первый лифчик я покупала у них.
И вот в День физкультурника собрались мы у клуба  и двинулись по Почтовой улице вверх к дальней круче, где в Летнем театре выступали с разными физкультурными упражнениями. Потом прошли обратно. Люди, стоявшие на тротуарах смотрели как на сумасшедших. В Павлове был еще спортивный клуб. На неделе мы там тренировались, а в субботу и в воскресение там были танцы под духовой оркестр. Стоимость билета – 1 рубль. Но наша группа ходила бесплатно. Танцевать я научилась быстро и довольно хорошо. Особенно любила вальсы. Они меня куда-то уносили далеко-далеко, и я забывала, что на мне лежит клеймо, дочь лишенца.
Осенью я записалась в Драмтеатр, который набирал любителей бессловесных ролей и, конечно, бесплатно. Изредка, по выходным, нам давали роли на выступлениях для детей. Помню, я выступала в кожаной куртке, которую брала у рабочего парня, который работал на фабрике и ходил в ней на работу. Я выступала с такими словами: «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка. Другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка». 
Иногда мы, ребята, собирали вечера в частном доме. Снимали комнату, ставили самовар хозяйский, приносили печенье, пряники, конфеты, а гармониста ребята приводили с собой и еще они оплачивали квартиру и пожарника, который сидел до конца вечера. Мы танцевали, играли в игры, потом пили чай. И, никогда, на наших вечерах, не было на столах бутылок, с чем бы то ни было. Ничего, кроме  чая и танцев, игр. В  12 часов все расходились. Так эти вечера я любила. Конечно всегда, всех девчонок провожали мальчики. Мне везло, двое жили со мной рядом, и мы шли домой всегда втроем. Мочаловы меня пускали везде, но всегда предупреждали об осторожности. Жить мне было хорошо, но так хотелось поступить на какую-нибудь государственную работу.   

Как-то зимой, было городское собрание. То ли кого-то выбирали, то ли просто какое-то собрание, словом артистов пригласили тоже участвовать и они взяли меня. Я пошла как-то спокойно и вот, когда шло собрание, оратор говорил речь, все слушали, подали на стол записку.  Оратора прервали и во всеуслышание объявили: «Кто здесь Антонова? Просим выйти из зала!». А я сидела в уголке довольно далеко от двери. И я через весь зал, до двери прошла сквозь тишину, никто не проронил ни слова, словно меня побили.
Я боялась идти в Драмтеатр, думала, то от меня все отвернутся. Боялась идти  в физкружок, все думала о том же. Я все время плакала. Видя мое состояние, Мочаловы, узнав в чем дело, стали меня успокаивать, а потом посылать меня опять в Драмтеатр и кружок физкультуры. Когда я пришла, никто меня ни о чем не спрашивал, и я стала опять выступать.
Зимой мы ездили на лыжах в Вареж по р.Оке. Там выступали со своими пирамидами. Оттуда ехали в санях. Сколько шуток, сколько смеха.  Я стала забывать свою неприятность.
Потом я решила вступить в профсоюз, вернее мне посоветовали. В то время это было очень трудно. Я подала заявление в профсоюз, в котором были конюхи, дворники, домработницы, официантки. Взяла справку из Драмтеатра, что я работаю  статисткой - как общественная нагрузка. Также из кружка физкультуры. И, так, как я была застрахована в том, что работаю по найму, в профсоюзе я никогда не скрывала, что я дочь лишенца. Кто осуждал, кто жалел, кто радовался, что со мной случилось такое несчастье. Вспомнила – профсоюз назывался «Нарпит» («Народное питание»). При профсоюзе был клуб, там часто были танцы, спектакли. В спектаклях я не участвовала, а на танцы ходила. Вот пришел тот день, когда собрали собрание. Делал отчет председатель профсоюза, потом еще о чем-то говорили и, уже в конце, зачитали мое заявление о вступлении в профсоюз. Я сидела, как говорится, ни живая, ни мертвая. Меня всю било, ведь решалась моя судьба. Когда сказали: «Поднимите руки» - все подняли за меня. Против была только одна. Она жила на Больничной улице в домработницах. Она сказала, что «я в домработницах работать не буду, если её проведут в профсоюз». Но ей ответили, что «ты можешь уходить и поступать на работу в другое место».
В общем, в профсоюз меня приняли единогласно. Это было зимой, 1930 года, в январе месяце. Мне было 17 лет. Как говорили Мочаловы и другие: что я девушка интересная, грамотная, развитая. Ребят знакомых было много. Если бы не было этого клейма – дочь лишенца! А чем я виновата, что родилась у таких родителей, которые всю жизнь трудились, как говорится, не покладая рук, вырастили шесть человек детей, не балованных, трудолюбивых, умных? Я не помню, в каком году была заметка Сталина, что дети за отцов не отвечают. Я эту заметку тоже к своим документам приложила. Приходилось каждую бумажку беречь. В профсоюз вступила, а книжку мне никак не дают, потому что их не было. И мне приходилось часто навещать контору профсоюза, узнавать о книжке. Мне казалось, что она куда-то пропадет, что мне её не выдадут. Это переживание может оценить тот, кто побывал в таком же положении. Мочаловы ко мне были очень хороши, особенно Иван Павлович. Это он, видимо, хотел помочь моему папе, ведь они были друзьями, были вместе на фронте. Но мне хотелось работать, а не быть домработницей.
Наконец, в начале апреля, мне выдали билет и тут же предложили работу. Открывался вновь Дом отдыха в бывшем монастыре около Абабково на берегу р.Оки. Место такое живописное, как сказка. Я, конечно, с такой радостью согласилась, не спрашивая никаких условий. Я не знала, где это находится, и секретарь обещал меня проводить до Дома отдыха, чтобы оформиться. Шли мы с ним по берегу Оки, потом тропинка свернула вправо, к роднику, который назывался святым. Родник был забран в очень широкий ствол выдолбленного дерева, как в кадушку, а сверху закрывался крышкой. Из-под крышки тек ручеек. Была прикована кружка цепью. Из этой кружки прохожий пил. Можно было набирать воду, кто сколько может. Рядом стояла часовня. В ней были иконы. Но все было так запущено… Когда я решила посмотреть, отворила дверь, то даже испугалась – большой рой крупных мух начал летать по часовне. Осмотрев все это, пошли дальше. Монастырь был женский, богатый. Была церковь, кладбище – Абабковские. Крестьянина, отпев в церкви, хоронили тут же. Но когда открыли Дом отдыха – этого уже ничего не было. В церкви сделали клуб. В трапезной – столовую. Кельи монахинь были в двухэтажных каменных домах. Было пять домов, отдельная пекарня. Большой деревянный двухэтажный дом рядом с кладбищем. Внизу были квартиры для семейных, а наверху  - общежитие. Когда меня оформили на работу, то велели придти 20 апреля. Мы пошли обратно. Когда мы собирались вновь пойти туда, мне Елизавета Ивановна посоветовала взять в карман соли. На тот случай, если молодой человек позволит себе какую-нибудь вольность. И я была все время напряжена. Но ничего не случилось. И я стала смело ходить с ребятами везде.
Двадцатого, я взяла с собой корзину (были такие, как сундучок, с крышкой на петлях). Корзинку можно было запирать замочком. Были еще такие баулы, чемоданов тогда еще не было. Простившись с Мочаловыми и оставив им машину и сундук, я с корзиной, в которой были необходимые вещи, села на поезд, доехала до Абабкова и, немного пройдя, очутилась в Доме отдыха.  Мочаловы просили не уезжать, но мне так хотелось работать, что я с радостью уехала. В общежитие нас жило восемь девчат. Все работали в столовой. В доме было два крыльца. На другой половине жили мужчины. Так же: внизу семейные жили, а на втором одинокие. Там жили рабочие кухни, баянист, культурник, физкультурник. Я стала получать зарплату 350 рублей. Вычитали за стол, подоходный – остальное получала на руки. Питание было хорошее. Мы ели то, что готовили отдыхающим. Я была из работников всех моложе, и меня повара баловали. Повара были все семейные, пожилые. Почему-то бисквитный пирог пекли они, а не пекарня. Когда пекли бисквитный пирог, все краешки доставались мне. Или когда делали мороженое, я - тут, как тут. Правда, мне приходилось за него работать – крутить банки на льду. Но это не много. За лето мороженое взбивали раза три-четыре.
Как только приехала, сразу приступила к работе. Чистить вилки и ножи – нержавейки не было. Их приходилось чистить каждый день. Постепенно съезжались сотрудники. Начальство было уже на местах. Директор был Иванов, выдвиженец из Сормовских рабочих. Болел туберкулезом. Хороший был человек. Всегда во всем сначала разберётся, с каждым рабочим, поговорит серьезно… Был бухгалтер, пожилой, хитрый. Ходил в очках. Был секретарь партийной ячейки. Была сестра-хозяйка. Повара, официантки (их почему-то называли подавальщицами). Было их 9, в том числе и я.  Была у нас заведующая столовой. Все эти люди, как говорится, прошли огонь и воду, работали во многих домах отдыха. Кроме директора и меня. Работали мы по четыре человека в смену. Посуду мыли в двух огромных глубоких тазах. В первом, мыли с мочалкой и мылом, в другом – полоскали. Был очень большой стол, на него стлали простыни, и чистые тарелки опрокидывали на этот стол. Когда они стекут и немного  подсохнут, их складывали большими стопами. Вставали мы в четыре утра и шли на работу. Сначала начинали с кухни, разжигали титан, чтобы была горячая вода, т.е. капала из титана. Брали воду на чай, на какао, набирали в котлы для приготовления пищи и для мытья посуды. То есть всегда была горячая вода. На нашей обязанности была вся столовая: чтобы были чистые столы, чистая посуда, вовремя подать на стол. Вечерняя смена каждый день мыла полы.
Между сменами отдыхающих, было два дня перерыва, в которые мы делали генеральную уборку. Смены всегда были полные. Приезжали много из Нижнего Новгорода, из Павлова, из других городов. Много отдыхало студентов. Дом отдыха  решили сделать круглогодичным, но зимой принимать только 150 человек отдыхающих. Когда утром смену отработаешь, после обеда идешь купаться на Оку или гулять по роще – там протекала небольшая речка, на которой стояла водяная мельница, которая уже не работала. А вода была такая чистая, и около колеса было очень глубоко. Подошли мы как-то к колесу, и меня кто-то сзади толкнул, и я ушла под воду, но дна не достала, а когда очутилась на поверхности, постаралась скорее выбраться на берег. Когда я тонула в пруде у себя в деревне, я воде не особенно доверяла. Правда я виду не подала, но от берега отошла подальше. 
Лес или, вернее, парк, который был при монастыре (он остался и при Доме отдыха), был запущенный. Там водились ужи и змеи. По аллеям, по которым гуляли монашки, теперь гуляли мы. Мы им дали всем названия. Одна у нас была «аллея встреч», другая – «аллея любви», третья – «аллея разлуки».
Из восьми, живших у нас в комнате, одна оказалась гулящая и воровка. У меня украла шерстяную юбку, у других еще что-то пропало, и её тут же уволили. На её место взяли другую.
В августе нашего директора перевели в другой Дом отдыха. Секретарь тоже куда-то подался. Вместо него был прислан другой – злой и недалекий умом, из Павлова. Кто-то меня знал и когда увидел, спросил, почему я тут работаю. Меня было оставили работать на зиму. А в это время к секретарю приехала родная сестра с мужем инвалидом и ребенком. Муж у сестры был сапожником и пьяницей. Чтобы устроить её на работу, кого-то нужно было уволить из оставшихся работать в зиму. Тогда все обрушилось на меня. Была последняя большая смена, было много студентов, я с ними еще выступала на сцене, пела и плясала. Вдруг - собрание и мне предъявили обвинение, что я с кем-то украла мешок муки из пекарни - это сделала я, потому, что я дочь лишенца. И меня тут же уволили, не заплатив за две недели. Когда я отказалась со студентами выступать, они спросили, в чем дело. Я рассказала все что знала. Они приняли близко к сердцу, пошли в контору, добились того, что мне выдали деньги за две недели и лошадь, чтобы отвезти меня до пристани в Павлове. Они меня уговорили ехать в Нижний и поступить учиться. Квартиру обещали поискать вместе со мной. В августе мне исполнилось восемнадцать лет. Полна сил, энергии и с клеймом – «дочь лишенца».

Приехав в Павлово, я даже не зашла к Мочаловым. Лошадь довезла меня до пристани. Потом подъехали студенты. И я с ними поехала в Н.Новгород на пароходе искать новую жизнь. Утром приехали в Нижний, оставили мою корзину в камере хранения на пристани и пошли в Сормово искать мне угол. Мы ходили вчетвером – трое студентов и я. Позавтракали мы на пароходе. Там, в Доме отдыха выдали паек за ужин, да хлеба брали, то за ужином, то за обедом. Словом – скопили. В Сормово были дома частные. Целый день ходили, наверное, все Сормово обошли, но угол так и не нашли. Уставшие, сели мы в садике. День прошел. Тогда один студент вспомнил, что у него есть знакомые, жившие в сарае на Стрелке. Пошли к ним. А то, куда деваться мне? В мужское общежитие не пустят, а где-то нужно ночевать.
Ночь. Там были сараи друг на друге, сбитые из всяких досок. Потом их утепляли, кто чем мог… Тут и жили семьями. Называлось, оказывается это место - «Дунькина деревня». Когда мы пришли к знакомым, уже было темно. Договорившись с хозяевами о ночлеге, студенты уехали к себе в общежитие, обещая придти на другой день - начиналась учеба в институте. Опишу мою ночную квартиру. Сарай этот был «засыпкой». Большая продолговатая комната, в которой находились: кровать стол, три табуретки. Кровать двуспальная, широкая, деревянная, на которой спали хозяева: муж, жена, с ними ребенок лет 2-х. Над кроватью – зыбка со вторым ребенком. Под кроватью: корзинки и ящики с вещами. Было большое окно, у окна стоял стол, под столом табуретки. Свободное место на полу от кровати до стола. Вот мы тут и легли на полу, причем кроме меня было еще три девочки, которые жили у них. Если нужно повернуться, мы все повертывались вместе. Вместо одной ночи я прожила целую неделю, боясь выходить – ведь город я не знала.
В конце недели пришел один из студентов и сказал, что нашли они квартиру, только в подвале, у одного ихнего сотрудника, работающего в институте. Мы с ним тут же поехали на квартиру. Приехав, я тут же согласилась остаться у них. Сейчас опишу и эту квартиру. Студент поехал по моей просьбе за моей корзиной, которая была все еще в камере хранения и просила заехать к хозяевам, поблагодарить их за приют. Денег они с меня не взяли. Много я встречала хороших людей на своем веку. Даже тех, которые сообщали, что я дочь лишенцев. Теперь опишу свою новую квартиру. Подвал, большая комната. В одной стене два окна. Одно к одному углу ближе, другое – к другому. Посередине комнаты стояла большая русская печь и рядом подтопок. Когда входишь в дверь, подтопок печи – напротив. Тут получалась кухня и одно окно тут. Идешь мимо печи и окна, как будто в другую комнату. Там другое окно, у окна стоял стол, горка с посудой, кровать широкая направо. У печки большой сундук, на котором спал племянник. Хозяин спал на печи, на кровати дочь пятнадцати лет, которая болела ревматизмом и не вставала с постели. С ней спала и хозяйка. А по другую сторону печи стоял топчан, который мне и сдали за 10 рублей в месяц. Жили они очень бедно. Суп варили два раза в месяц, в получку. Хозяйка шла на рынок, покупала свинины, картофеля и варила суп. Все чинно садились за стол и меня тоже приглашали. И это было так аппетитно, вкусно и сытно. Остальные дни пили сладкий чай с ржаным хлебом.
Меня прописали, и я встала на учет на бирже труда – была безработица. Ходила отмечаться. Мне хотелось работать в Швейпроме. Но туда пока на работу не брали. Постепенно знакомилась с городом. Мне нужно все было знать. Где-то в Нижнем жил и работал мой старший брат. Он ко мне в Дом отдыха приезжал. Но у него, видимо, определенного тогда местожительства не было, работал на стройке, а дальше не знаю. С ним такая же история – сын  лишенца, с работы увольняли.
Как-то разговорилась с хозяином, он работал в Дзержинске на химзаводе в архиве. Тогда на химзавод набирали много рабочих и давали общежитие. И вот, разговаривая с хозяином, я ему сказала, что у меня где-то здесь работает родной брат, а где – не знаю. Он сказал, что поинтересуется, т.к. какой-то Антонов работает в конторе. Я описала его внешность, имя и отчество. Все подтвердилось, и я решила навестить его. Хозяин взял у него адрес, брат сказал, чтобы я приезжала. На другой день, отметясь на бирже, я поехала к вечеру в Дзержинск. Разыскала бараки (а их было несколько) – это громадные одноэтажные деревянные здания с двумя дверями с торцов. Нашла нужный номер, вхожу и поражаюсь увиденному. В этом громадном здании вдоль стен стояли кровати с тумбочками. У семейных кровати двуспальные и над кроватью полог. Посередине огромная плита топилась тоже с двух сторон. И громадный стол стоит из крепких толстых досок. Холостые ходили в столовую есть. Им туда выдавали талоны. Хлеб тогда выдавали по карточкам. Там были рабочие карточки по 800 грамм. А в столовой давали к обеду дополнительно. Дети бегали, ползали по голому полу в одних рубашонках. Двери открывались часто, кто входил, кто выходил, кто воду носил в баки. Был титан для кипячения воды. Было холодно. Когда двери открывали, ребятишек обдавало холодом. За столом кто ел, кто играл в карты. Над плитой сушились лапти, портянки. Но пол был чистый – его мыли каждый день хлоркой, и этот запах я что-то невзлюбила на всю жизнь. (В Доме отдыха хлорку не применяли. Посуду мыли мы с горчицей и мылом. А полы были белые и тщательно между сменами их мыли с песком. Мы их терли так, что они делались аж желтыми.) Мне показали койку брата, когда узнали, к кому я приехала. Я села на койку и стала ждать брата. Табуреток не было, а около стола были лавки.
Итак, я стала жительницей Нижнего Новгорода. Ничего, что стала жить в подвале, спать за печкой. Но, самое главное, есть крыша над головой и прописана. Как я благодарна этим ребятам, которые увезли меня в город, помогли с квартирой, взамен ничего не требуя. Они искренне хотели помочь мне. Я до сих пор помню об этом, и никогда о них не забываю. Где они сейчас? Живы ли и вспоминают ли этот эпизод в своей жизни, или просто помогли и забыли, как я забыла их имена?
Теперь этого бы не получилось – взамен потребовали бы заплатить. Как изменилось время и люди… Итак, я вступила в жизнь, пока безработная, но за месяц заплатившая за квартиру 10 рублей. Почти через день я ходила на биржу, узнавать насчет работы. Не считая тех дней, которые проводила у брата. Я уже писала, что он старался питаться в столовой (не писала – прим. Ред.), а хлеб по карточкам я получала и сушила, а сухари увозила с собой. Этим питалась, у меня своих карточек не было, я ведь была без работы. На счастье, прихожу на биржу, а мне предлагают работу официантки в столовой закрытого типа, от артели инвалидов, название которой в сокращении: «Розничник». Я, не вдаваясь в подробности, тут же взяла направление и полетела (именно, не пошла, а полетела) в эту столовую, которая находилась на Рождественской улице, позади к/т Маяковского. Да и биржа стояла на въезде Зеленского съезда на Рождественскую улицу. Позднее, когда биржу закрыли за ненадобностью, в этом здании было ателье.
Когда я пришла в столовую, сказав, что меня направила биржа труда, заведующий, взяв заявление и оформив меня, сказал, чтобы я приходила завтра с утра к восьми часам. Столовая работала с восьми до пяти, в одну смену. Это было небольшое помещение. Обедали работающие инвалиды. Обедающих было немного и она (столовая – прим. Ред.) давала только убыток. Тогда «Розничнику» отдали большое помещение на Рождественской, рядом с кинотеатром, сделали столовую открытой для всех, даже с пивом. Пиво подавалось на столы в кружках. Наливалось из бочек с помощью качка. Мы, официанты, деньги с посетителей получали сами. Работа была в две смены. После смены отчитывались буфетчику. Жизнь сразу изменилась, я как-то быстро вошла в рабочую среду, была молода (мне было 18 лет), свежа и энергична.
Меня мама приучила к любой работе относиться добросовестно, что я и делала. Меня сразу нагрузили всякими общественными нагрузками. Одна очень большая – это наладить библиотеку. Наш клуб был в церкви «Трёх святителей», это на Канатной улице. Там показывали кино и вот привезли откуда-то книги и их свалили в беспорядке в углу у стены. Мне приходилось после работы заниматься книгами. Потом привезли шкафы и я, записывая их в картотеку, ставила в шкафы. Когда привела все в порядок, некоторое время, по вечерам, я выдавала своим читателям инвалидам. Потом взяли библиотекаршу. Я сдала ей библиотеку и от этого дела отошла. Когда я разбирала библиотеку, мне в этом помогал киномеханик, который работал в этом клубе. И, который, впоследствии, стал моим мужем.
Проработала я официанткой недолго. А с Нового 1932 года меня выдвинули работать инкассатором. Я стала собирать деньги с ларьков, которые были расположены по рынкам: на Мытном, на Средном, на Канавинском. Там торговали инвалиды галантереей, папиросами. Входили в мои сборы керосиновые ларьки, лабазы, в которых торговали щепными товарами, т.е. кадками, щетками, мочалками, граблями, лопатами, в общем, всеми необходимыми деревянными товарами. Вот с этих торговых точек я собирала выручку, складывала деньги в чемодан и с этим чемоданом шла через все рынки, имея в кармане удостоверение, напечатанное на машинке, на плохой бумаге, подписанное заведующим и бухгалтером с двумя круглыми печатями – в верхнем углу и нижнем. У меня и сейчас лежат эти удостоверения – когда выдавали новые, старые не отбирались.

Так проработала два с половиной года. За это время в моей жизни произошли большие перемены. Наберу чемодан денег, обойдя все точки, иду домой. В комнате разложу деньги, начинаю складывать и по сто купюр в пачку. Когда приведу их в порядок, обратно складываю в чемодан, выписываю квитанцию и иду в банк сдавать в вечернюю кассу, которая принимала с 16-ти часов. Банк принимал, расписывался, и я утром шла в контору сдавать отчет о сдаче денег. Потом опять иду собирать деньги. И так каждый день, кроме воскресения. За все это время работы, за два с половиной года, было только одно недоразумение, хотя у меня в банке стали принимать без проверки. Один раз, выписывая квитанцию, я не вписала 100 рублей. Сдала сумму одну, а выписала на сто рублей меньше. Пришлось идти на дом утром к кассиру банка, узнав в банке её адрес. Ведь тогда 100 рублей были большими деньгами. Кассир сказала, что «у нас, действительно остались лишние сто рублей». Вечером, когда сдавала деньги, я эту сотню приписала.
Еще событие. Я в 1931г. вышла замуж за того киномеханика, который мне помогал в библиотеке. В 1932г. у меня родился сын (Эдуард, мой отец – прим. Ред.).
Муж оказался алкоголиком. Когда пришла из роддома с сыном, он, вместо подарка, преподнес мне сюрприз – его уволили с работы за пьянку. Что мне делать? Я сначала растерялась… На руках у меня очутилось сразу два иждивенца – сын и муж. С такой справкой, которую ему выдали «Уволен за пьянку» не очень устроишься. Муж жил с матерью в 12-метровой комнате в трехкомнатной квартире. И я из подвала переехала к нему. И вот, на двенадцатиметровке в коммунальной квартире нас стало четверо. В подвале я жила спокойно и только заботилась о себе. С хозяевами я жила очень хорошо, они ко мне относились как к дочери.
К своим переживаниям прибавилось еще горе. Папу с мамой из Павлова, где они жили после разорения в деревне (папа устроился сторожем), выслали. Пришли и сказали, чтобы через два часа были готовы на высылку. А с ними еще было два брата младше меня. Один с 18-го года, другой с 26-го года. Мне сообщила сестра, которая случайно была у них и их проводила на вокзал. Их посадили в теплушки (в скотные вагоны) и повезли в Челябинск на целину. Место открытое. К вечеру привезли тес и бревна, и велели для себя строить землянки. Мама с папой были уже пожилые, им шел шестой десяток. Вот они землянку стали строить вдвоем – так было легче. Построили, сделали разные ходы, а землянку перегородили пополам. Была осень, и они торопились до холодов, войти в неё. Их на работу посылали в колхоз – рыть овощи, картошку. Как они прожили зиму без запасов? Некоторые умерли, некоторые от голода пухли. Весной стали копать землю, сажать овощи, картошку. Семена, деревенские привезли с собой, поделились с городскими. А картошку на посадку просили у колхозников – кто сколько даст. Так засеяли свои огороды. Когда овощи посеяли, стало им жить лучше. Позднее, на этом месте вырос город Копейск с хорошими домами и работой в шахте. Это - позднее, а пока их, как арестантов никуда с этой территории не выпускали, даже детей.

Брат, Шура, который работал в Дзержинске бухгалтером, к которому я ездила, как приехала в Нижний, уволился с работы и уехал в Челябинск. Там поступил на работу и, как мог, помогал родителям, приезжая украдкой и скрываясь в хворосте.
Когда урожай поспел, нужно его где-то было сохранить и они (родители – прим. ред.) стали рыть погреб. Начали обживаться на новом месте. Трудолюбивых людей, куда не завези, они опять будут трудиться и строить свое хозяйство. Младший брат Иван (ему было 14 лет) все-таки сумел оттуда сбежать и приехал ко мне. В деревню ехать не к кому, сестра с семьей из деревни тоже выехала в Сибирь. Их тоже там притесняли, только потому, что они дети лишенцев. Это безобразничали власти на местах, показывая свое умение руководить той или другой местностью.
Итак, вернемся ко мне. Было два иждивенца, прибавился третий – брат. Мужу, похоже, нравилось не работать и жить на моем иждивении. Не нужно никуда торопиться… В столовой меня жалели и, иногда, я посылала брата туда пообедать. Наконец, муж устроился сопровождать машины на Дальний восток. На этой работе хорошо платили. Надеясь на его деньги, я мечтала кому чего купить – наивная мечта. Вдруг от него получаю письмо, пришли мне денег, не на что приехать домой. Вот тут у меня поднялась к нему такая ненависть, такая обида, все мои надежды лопнули.
А тут вышел указ Сталина – пожилых родителей можно взять на поруки, словно из тюрьмы. Плохо ли это или хорошо, но я быстро написала заявление, и их быстро освободили. Но жить в городе не разрешили. У папы был знакомый, наш, деревенский политкаторжанин и он родителям помог устроиться на валяно-сапожной фабрике №1 в Решетихе. По валенкам папа был специалист. На фабрику он устроился спарщиком. Дали двухкомнатную квартиру и дети, т.е. два моих брата стали учиться в школе. Больше их никто не притеснял. И опять они начали копошиться в хозяйстве. Построили своими силами сарай, вырыли погреб, раскопали участок земли, где посадили овощи, с помощью сына Александра, который вслед за ними приехал в Горький, устроился на работу. Он помог им купить козу, и у них стало хозяйство. Ихние сыновья, а мои младшие братья, стали учиться в школе. И у меня семья убавилась на одного человека. Потом уехал и муж на Дальний восток.
Со свекровью у меня отношения не сложились. Она уходила утром к дочери и приходила только ночевать. В ясли у меня ребенка не брали, потому, что я не инвалид. Что мне делать? Уходя на работу, приходилось сына оставлять одного, иногда к нему заглядывала соседка.
А тут меня с работы уволили по причине того, что я не инвалид. Поставили инкассатором инвалида. Я, кажется, писала, что мне хотелось работать в Швейпроме, но туда пока не брали. И, пока я подыскивала работу с тем, чтобы и ясли для сына. Этот инвалид вместо меня, поработав неделю, в один день, собрав выручку побольше – скрылся с деньгами. Опять пришли за мной, чтобы я опять у них работала. Теперь я пошла обратно с тем, чтобы моего сына взяли в ясли. Но недолго я там проработала, в яслях сын заболел двусторонним воспалением легких, и меня с ним положили в детскую больницу.
Я немного забежала вперед. Так вот, когда я от мужа получила письмо прислать ему денег, я поняла, что от него ждать нечего. В то время развестись было легко. Я пошла в ЗАГС и развелась. Развод мужу прислали по почте. Жить я осталась в этой комнате, вместе со свекровью и муж должен был приехать сюда, т.е. домой. Он должен был приехать давно, но, поскольку деньги пропил, видимо где-то подрабатывал, чтобы добраться. Когда он приехал, развод для него уже пришел.

Итак, я стала – мать-одиночка. В ЖАКТ я вступила членом, платила членские взносы. Как мы жили, когда муж приехал, одному Богу известно. В больнице я с сыном пролежала больше месяца. А пока я лежала, все время узнавала насчет Швейпрома, не стали ли принимать. Все-таки дождалась – на швейные фабрики стали принимать работать. Пока я лежала в больнице, на мое место взяли инкассатором опять инвалида. И я, безо всякого труда, распрощалась с артелью инвалидов, устроилась в Швейпром. Сначала на ул. Воровского. Там был цех, где мы шили детские хлопчатобумажные брюки. И подала заявление в ясли. Там принимали на всю неделю детей.
Когда я работала инкассатором, ходила на детскую кухню за питанием. Давали его одиночкам бесплатно и, даже, немного оставалось и мне. В яслях заявление мое приняли, а вот с ребенком никак – все время карантин, одна болезнь кончится, другая начинается. На кухне я получала питание для сына до самых яслей. Мучалась, ждала и утром, в понедельник, принесла его в ясли. Опять отговорки. Тогда я положила его на стол и ушла на работу. И всю неделю не ходила, до субботы, до вечера (ведь тогда суббота была рабочая, только в воскресенье отдыхали). С этой недели так он и остался в яслях, на всю неделю.
Шел 1933 год. Позднее, сын заболел поносом, у него была диспепсия. Он настолько похудел, что «кожа да кости». Кожа была сморщена, как печеное яблоко, он ничего не ел и я, с чайной ложечки, терпеливо ему капала в рот молоко. Молоко выливалось обратно, но, видимо, некоторые капельки попадали и в желудок, начал понемногу поправляться.
В ЖАКТ я наведывалась часто. То принесу деньги за членство, то так, пожаловаться на мое жуткое жительство с ребенком. Как-то был случай: вдруг я получаю повестку от следователя, явиться к нему в 9 часов утра, дать показания. Я испугалась, куда пойти? Пошла опять в ЖАКТ. Со мной пошла к следователю бухгалтер ЖАКТА.  Когда пришли в милицию (она находилась около Мытного рынка), в коридоре сидел какой-то мужчина с бородой. Мы на него не обратили внимания, прошли к следователю. Когда я подала повестку, следователь так грубо мне ответил: «Наконец-то пришла. Своего дружка видела? Сидит в коридоре». Я ответила, что ничего не знаю, и никаких дружков у меня нет. «Все вы так говорите!». Бухгалтер говорит: «Объясните, в чем дело?». Следователь отвечает: «Вместе муку с мельницы воровали, а теперь ничего не знают!». Я отвечаю, что на мельнице никогда не работала, работаю в Швейпроме. Тогда он отвечает, что вот мне дали расследовать дело, по которому проходит работница, работавшая на мельнице, фамилия Борисова Евгения Васильевна, проживающая по Гребешковскому переулку. Тогда мы с бухгалтером вместе вскрикнули, что я проживаю по Грибоедовскому переулку. Он начал тщательно рассматривать адрес. И фамилия одинаковая, имя, отчество, а вот адрес разный – Грибоедовский спутали с Гребешковским. Дом и квартира тоже одинаковы. Тогда он извинился, и мы пошли домой.
В нашем доме произошли изменения. Директор мельницы жил в нашем доме, его перевели в Иваново. Его квартиру занял председатель ЖАКТа. На его место - заместитель председателя. В конце концов, переходили, переходили, и лишней квартиры у них не осталось. Тогда они со мной что сделали: выделили мне семиметровую комнату, уплотнив в трехкомнатной квартире мужа с женой. У них детей не было. Уплотнили хозяина этой квартиры, вселив к нему его сестру из этой семиметровой комнаты с тем, что она (сестра – прим. Ред.) одна жить не может. Правда, она была неполноценная, за ней нужен был все время уход. Словом, к брату её подселили, а мне отдали эту комнату, с маленькой круглой печкой, обитой железом и покрашенной в голубой цвет. Дом был деревянный, двухэтажный, частный, отошедший в ЖАКТ. Эта комната была пристроена из сеней, имела отдельный вход в кухню. А в третьей комнате жила семья из 4-х человек. Семиметровая комната была четвертая в трехкомнатной квартире, имея одну кухню.
Таким образом, я стала хозяйкой семиметровой квартиры. Радости моей не было границ. Спала я на сундуке, который сопровождал везде меня (да швейная ножная машина). Детская кроватка у меня была, потом приобрела стол и две табуретки. Вот и все убранство комнаты. Повесила тюлевую занавеску и ночную шторку – окно от земли было всего 50 см. Ура! Я в своей комнате! Работа есть, сын устроен на всю неделю. У меня появилось свободное время. Нас, работниц, с ул. Воровского перевели в цех брезента. Цех находился на углу Зеленского съезда и Кооперативной. Рождественскую улицу переименовали в Кооперативную. Потом улица стала называться Маяковской, и город стал называться г. Горький. Покровская стала называться ул. Свердлова, М.Покровка – Воробьева, Алексеевская стала Дзержинской и т.д. Улицы были вымощены все булыжником, также и площади.
Меня опять стали нагружать общественными нагрузками. Первая нагрузка – это в яслях. На все ясли я месила лапшу. Если работала во вторую смену, уходила из дома в восемь часов и в яслях работала до тех пор, как идти на работу. Там пообедаю и иду на работу. Раньше ведь хлеб был по карточкам, и в магазинах в продаже не было ни макарон, ни вермишели. Теперь это смешно, но это было. Вот я и месила тесто два раза в неделю, резала мелко, а сушила повар. Это называлось «домашняя лапша». Вскоре нашу бригаду опять потревожили. Из нас стали брать фабрики, которым была нужна рабочая сила. Я попала на фабрику №1 имени Красной Армии и Флота, также на этой Кооперативной улице. Там меня уже нагрузили общественной нагрузкой как следует. Что мне только не поручали, как будто другой молодежи не было. Была контролером в столовой, принимала в профсоюз, собирала деньги в МОПР, потом страхование жизни, а самое главное, меня избрали на фабрике депутатом райсовета Свердловского района 1-го созыва. Депутатский мандат №188. Тут приходилось дело иметь с райсоветом. Все-таки одному рабочему я сильно помогла приобрести в коммуналке комнату. Он жил в жутких условиях в подвале трехэтажного дома и все нечистоты, по прохудившейся трубе, стекали в их комнату, если это помещение можно назвать комнатой. А в этой семье народился ребенок. Я за них была так рада, как будто сама снова получила комнату. Они жили в Лудильном переулке на Лыковой Дамбе. Он до сих пор, по-моему, называется так же – Лудильный.

Совсем забыла написать. Когда меня перевозили на Первую фабрику Швейпрома имени Красной Армии и Флота, я опять нагружалась общественными нагрузками. Но, вот интересно то, что меня хвалили, ставили в пример, но никогда не премировали. Это, видимо, потому, что я сама участвовала в комиссии и подсказывала, кому дать из работников премию. Ведь себя не впишешь. Но я всегда получала пригласительные билеты на какие-нибудь городские мероприятия. Приведу пример. 1936 год. К нам, в Горький приехал Валерий Павлович Чкалов. Встреча была в театре Оперы и балета. Зал был полон. Когда он кончил выступление, на прощание сказал, что «я уверен, скоро наш город будет снова называться г. Нижний Новгород». Эти слова я запомнила крепко. Но очень долго еще не меняли название. После его выступления нам показали оперу «Демон». Я слушала с удовольствием, хотя и переживала. В Оперном театре я была еще несколько раз, и всегда торжество заканчивалось оперой. Я так полюбила этот театр, что уже с мужем, потом с сыном, часто посещала его. Почти все оперы прослушала, многих артистов знала. В Драмтеатр я ходила с мужем. Мы жили на Грузинской, рядом.
Так как ребенок рос слабенький, а депутатские дела отнимали все свободное от работы время (и другие общественные нагрузки), я, в следующие выборы попросила отвести мою кандидатуру. А документ депутата я храню так же, как и справки, когда работала инкассатором. Легкие у меня были не особенно здоровые, и мне врач посоветовал перейти на более спокойную работу, не сдельную. При фабрике была своя закройная. И меня перевели на склад выдавать материал в закройный цех. В это время у меня опять событие.
Я пропустила написать о том, что я записалась в клуб Свердлова в драмкружок – меня все время тянуло к сцене. Клуб этот был наш – швейников. Я там училась на повышение квалификации. С драмкружком я выступала и в клубе, и выезжали в тюрьму – тогда она называлась не тюрьмой, а “Труд искупит вину”. Там мы ставили пьесу Арбузова “Беломорканал”. Его (Беломорканал – прим. Ред.) строили те, кто сидел в тюрьме. Была агитационная пьеса, она имела успех. Я всегда была в гуще народа, имея общественные нагрузки. Рабочие со мной советовались, рассказывая свои беды и неурядицы в жизни. Как всегда, я, чем могла, помогала, успокаивала, вместе с ними переживала. Как-то так у меня получалось, что на все хватало времени. Забыла написать, о такой ответственной нагрузке, это как "подписка на заем". Некоторые отбивались руками и ногами, ведь многие работницы были матери-одиночки, так как я. Мне пришлось подавать пример и подписываться на месячный оклад.
У меня была подруга, с которой мы вместе поступали на швейную фабрику и переходили с фабрики на фабрику, вернее нас переводили всегда вместе – мы об этом просили. Шили мы полупальто женские, хлопчатобумажные, кто какие детали. Мы с ней сидели рядом и вшивали рукава в подкладку, она – левый, я – правый. Работа была не из легких. Вата была гнилая, тяжелая. Часто, вместе с рукавом пришьешь и палец. Приходилось вызывать механика, чтобы освободил палец. Вместе с подругой ходили на танцы, в кино. На вечера, мы с ней на время расстались. Я стала работать кладовщиком. Сначала была одна фабрика, позднее две. Закройная стала самостоятельной фабрикой со своим директором. Директором назначили Поднебесного Андрея Ивановича. Это был умный, большой души человек. Что не скажешь про коммерческого директора. Забыла как его фамилия. Он часто менял секретарш – оденет их, и они уходят. Через некоторое время - другая, и опять повторяется сначала. Я это хорошо знаю, потому, что все проходило через мои руки, ведь у меня на складе были хорошие материалы: крепдешины, шелка и т.д. Они ко мне приходили с записками от него “отпустить материал”. И, хотя, я возмущалась, но отпускала.

Шел Новый 1935 год. Как-то, в феврале клубы – наш швейпромовский и клуб совторгслужащих организовали бригаду поездки по колхозам с выступлениями, в которую включили и меня. Нас 10 человек поехало в Большемарясовский район. Это баянист, хозяйственник (Который отвечал за питание, квартиры, перевоз из колхоза в колхоз. Ведь перевозили нас на лошадях.) и нас четыре пары танцующих, рассказывающих, поющих. Мы объехали 20 колхозов, всяких, живущих очень плохо, средне, но хороших не было. Деревни были всякие: русские, мордовские и смешанные. Я бы сказала, что мордовские колхозы кормили лучше. У них было сливочное масло и мед, что нам и давали на питание. Поехали мы туда зимой, а оттуда возвращались в конце апреля. В городе было уже сухо, а мы в зимних пальто и валенках добирались до дому.
Пока меня не было, подруга вышла замуж за военного – она еще осенью с ним познакомилась. Как я только приехала, она набросилась на меня, говорит: “Я тебя познакомлю с другом мужа”. Говорю -  “Знакомь”. Что-то особого значения я не придала,  а оказалось иначе – вся моя жизнь изменилась. С мужем подруга меня познакомила тут же, как пришли они ко мне. Договорились, что в мае они достанут пригласительный билет на вечер, который каждый праздник справляли военные в Кремле. Там, в Горьком, стоял пятидесятый полк. У них вечера были с застольем. Было угощение, танцы, музыка, работал бильярд. Подруга с мужем меня познакомили с молодым человеком, который достал мне пригласительный билет, но с нами почти не находился, потому, что был дежурным, и ему было некогда. Особого внимания он на меня не произвел. Рыжеватый, немного угловатый, танцевать не умел. Совершенная противоположность своего товарища - мужа подруги. Подруга тоже не танцевала, и мы все танцы танцевали с ним (с мужем подруги – прим. Ред.) под духовой оркестр. Потом мы были на концерте в полку, все вчетвером и мой друг сказал, что он меня познакомит со своим командиром роты (они сами были командирами взводов). Я еще посмеялась: «Познакомь, а он меня отобьет». Биографию его они мне рассказали. Был женат, разведен, имеет троих детей, дети остались с матерью. Он оставил им квартиру со всеми вещами, а сам выехал. Ему дали комнату в военном доме-коммуналке. Когда меня с ним познакомили, у него был ужасный вид. Лицо все ободрано. Мне сказали, что это они с женой выясняли свои отношения. А тут, месяц май, и они все уехали в Гороховецкие лагеря.
У подруги что-то с мужем отношения изменились, и она продолжала работать мотористкой в Швейпроме. Из клуба Свердлова мы поехали с концертом в Гороховецкие лагеря в пятидесятый полк, и подруга попросилась со мной поехать туда. Я её взяла, они встретились и расстались навсегда (они зарегистрированы не были). Я даже этого не знала, я всегда была против случайных встреч и, тем более, сожительства. Это было не в моем характере. Я с ней поговорила крупно, но оказалось, что бесполезно. Так как мы работали не вместе, то и встречаться стали реже.
Тем временем, лето шло. Два раза приезжал в город из лагерей лейтенант, заходил ко мне, мы с ним сходим в кино, и он опять уезжал. А потом, приехал командир роты, он уже был не ободранный, лицо его зажило. У меня была мама, и мы с ней собирались спать. Вдруг, стук в дверь. Я была раздета, быстро накинула платье, спросила, кто стучит. Оказалось это он. Я его даже не пригласила сесть, говоря о том, что поздно и мы ложимся спать. Пришлось познакомить его с мамой и он, с мамой, проговорил больше часа, стоя, прислонившись к печке. Оказывается, он подходил к моему окну уже не первый раз, проверяя, как я живу, ходит ли кто ко мне. Света в окнах не было, и он уезжал опять в лагерь, но не стал пускать в увольнение лейтенанта, потому что уезжал сам. Все это я узнала позднее. В этот вечер, увидя свет, он решил постучать, видимо думал, что я не одна, застать меня на месте преступления, т.е. с кем-то вдвоем. Увидя маму, он с ней и поговорил. Он приходил с хорошими намерениями, а я была недовольна – не уходит и не уходит! Когда он ушел, мне мама говорит, что он приходил с какой-то целью.
Сын у меня при нормальной ясельной жизни и хорошем питании болеть перестал. Только был случай: бегая друг за другом, он упал о батарею прямо лбом, и пришлось няне ехать на скорой помощи, вызванной врачом в хирургическом отделении. Там ему (сыну – прим. ред.) наложили швы. Я испугалась, врач успокоил, что ничего серьезного нет. Но лоб был перевязан, мочить его запретили. Шрам на середине лба так и остался. Со временем почти незаметен.
В июле месяце, в субботу, к вечеру опять заявился сам командир роты. Пришел ко мне и сделал мне предложение стать его женой. Долго я не соглашалась. Мои доводы ни к чему не привели. Тогда мы решили так: у меня ребенок и возьмем еще его девочку самую маленькую. Любви тут, конечно, никакой не было, было просто деловое предложение. Или мне не попадались, или я слишком строга была сама к себе. Или это жизнь меня научила. Я сказала: «Дай подумать». Он меня был старше на девять лет, да трое детей. Было над чем думать. И в то же время надоело быть матерью-одиночкой. На его помощника – лейтенанта у меня что-то надежды не было. Он молод, только что из военного училища. Хотя и он мне сделал предложение, я и ему тоже сказала, что надо подумать. Я уже была осторожна в своем выборе. Был еще один лейтенант, который окончил военное училище в Тобольских казармах. На выпускной вечер он меня пригласил, и он мне нравился. Но его начальник был мой сосед. Когда я жила с мужем, мы жили в одном доме. Он знал мое происхождение, да я ни от кого и не скрывала. Узнав о том, что он со мной дружит, видимо дал ему совет не связываться с дочерью лишенца.
И еще я решила учиться на рабфаке, сдала экзамены, а принять меня отказались – все из-за этой же причины. Доцент института, которая имела отношение к рабфаку,  так же жила в нашем доме. Я уже больше не пыталась идти учиться. Ограничилась курсами по подготовке повышения квалификации. Наш склад стал называться подготовительным цехом, и я стала называться мастером подготовительного цеха. Зарплата стала 180 руб. А до этого 150 руб. В это время шить хлопчатобумажные полупальто не стали. Стали шить пальто драповые, суконные и т.д. Появились хорошие материалы. У нас было два подготовительных цеха – суконный и подкладочный, было нас четыре мастера, трое мужчин и одна женщина. Работали в две смены. Первая смена начинала работу с шести часов утра, вторая – с двух часов дня. Транспорта не было. Единственный транспорт – это трамвай, соединяющий верхнюю часть города с Канавином. Да я об этом уже писала. Вот я и бегала на работу пешком. Сначала с Мистровской, где жила на квартире, потом с Грибоедовского переулка. Сначала жила в одном доме, потом, когда получила квартиру – в другом доме. А работа вся у меня была на Рождественской, потом Кооперативной, потом Маяковской. Редко, когда сумеешь сесть в трамвай. А то всегда идет из Канавино в город полный и обратно тоже. Вот я и ходила пешком на работу и с работы. Были случаи, некоторые мужчины приставали ко мне. Но, поговорив, отставали. В этом пока все было нормально, я никогда не подавала вида, что испугалась.

Лейтенант, который мне нравился, уехал по направлению в воинскую часть, в другой город, кажется в Иваново. Больше я с ним не виделась. Остались двое – начальник и подчиненный. Один женат или, вернее, разведенный так же, как и я. Другой – холостой. Кого выбирать? Первый – опытный, второй – нет. Маме я передала ихние предложения, она их обоих знала. И сказала мне: «Решай сама, жить тебе». И я решила выйти за женатого. Взять к себе еще одного ребенка. Мне было двадцать три года. Тринадцатого июля 1935 года мы с ним зарегистрировались. И он уехал опять в лагеря. Его увеличенную фото-карточку я повесила над столом в комнате. Как-то я, после работы, была дома. Вдруг стук в дверь, я сказала «войдите», входит бывший муж подруги. Окинув комнату взглядом и увидев фотографию мужа, спросил, как она у меня очутилась. Я пояснила. Он мне только сказал: «Это ты поторопилась». Больше ничего не сказав, вышел и попросился перевести его в другой полк на Украину. Осенью его перевели по окончанию лагерей, и он уехал. Больше я его тоже не видала. В августе я была в отпуске и эти две недели провела в лагерях. Ясли на все лето выезжали в лес, и я к сыну только приезжала на дачу повидаться, кое-чего сладкого отвезти. Лапшу я им больше не месила, меня заменила другая. Много времени отнимала общественная работа и драмкружок. Я чувствовала, что мне придется с ними расстаться. Хотели менять его комнату (мужа – прим. Ред.) и мою, на двухкомнатную, но не успели... Жили мы, то в его, то в моей комнате. Он должен был по окончании лагерей приехать домой, но их чего-то там задержали еще на месяц.    
Неожиданно муж является домой такой удрученный, расстроенный. Ему в лагеря пришло уведомление, что дети его матерью брошены и они в ужасном состоянии. Он к ним уже заходил, все узнал. С ними жила тетя жены. Она их и растила. Вот что ему рассказали дети: мать их забрала с собой и повезла на поезде, довезла до г. Ковров, оставила их сидеть на станции, велела ждать, не оставив им даже хлеба. Они её ждали целый день голодные, уставшие… и заплакали, не зная, что делать. Их направили к военному коменданту. Он их расспросил, все узнал, накормил, спросил, доедут ли они домой. Они ответили, что доедут. Старшему мальчику было уже двенадцать лет. Они приехали, а комендант тем временем позвонил в Горький, сообщил о положении детей, вот мужа и вызвали из лагерей. Когда жена узнала, что её муж женился, она ихнюю квартиру сменяла на однокомнатную. Квартира у них была две комнаты большие, шестнадцать метров и тридцать, всего сорок шесть метров. На общей кухне было шесть столов, т.е. шесть хозяек. А сменяла она четырнадцатиметровку тоже в коммуналке, взяв с них полторы тысячи рублей денег. Да алименты сто пятьдесят рублей, т.е. пятьдесят процентов зарплаты мужа. Он тогда получал триста рублей. Она скрылась, не оставив детям ни копейки. Она работала в ларьке, торговала и там не сдала за несколько дней выручку. Вот только непонятно, что побудило её завезти детей в другой город. Её разыскивали. Потом ей за растрату дали пять лет сидеть.
А, тем временем, у нас события развивались так. Что делать, это было в октябре месяце. Прожили мы с ним всего два с половиной месяца, да и то, он в лагерях, а я дома. Я тут же предложила развестись, не хотела ему мешать жить с детьми. А он не хотел со мной расставаться. Предложил, пусть они живут с теткой под нашим наблюдением. С этим я не согласилась. Он был военный и часто ездил в командировки в Семеновский район. Солдаты у него в роте служили из этого района. В эти годы ездили только на поездах, которые тащились долго. Например, из Павлова нужно было ехать шесть часов. Это значит, вся тяжесть ляжет на меня. Я не знала, что делать. У меня только один вариант – это развестись. За два с половиной месяца я уже начала привыкать к тому, что я  замужем, что не мать-одиночка. Да я и не привыкла к тому, чтобы менять мужей. Мои мучения останутся только со мной, да и муж был так расстроен, что тоже не знал, что делать. Тогда он опять обратился к моей маме с просьбой уговорить меня не разводиться. Мама взялась за меня, начала уговаривать, что значит такая моя судьба, что это Господу так нужно, чтобы я воспитывала чужих детей. Муж дал слово маме, что уж если дело не пойдет, тогда он даст согласие на развод и еще вернуть квартиру, которая принадлежала ему. Убедив меня, он начал действовать насчет квартиры, лишения прав матери на ребят. Когда отсудит квартиру, переселится в неё вместе с детьми и мной. Я в его дела не вмешивалась. Муж отсудил квартиру, лишив мать прав на ребят. С квартирой долго шла волокита – тот, который купил, не хотел выезжать. Хоть они жили только вдвоем с женой, детей у них не было. Когда муж пригрозил, что он придет с милицией и выбросит его вещи из окна, тогда он смирился и освободил квартиру. С женой муж развелся, потому что она пила и вела плохой образ жизни, на глазах у детей. С его слов я знала, что в доме никогда обеда не было, все на сухом. А детям, купит конфет, пряников, высыплет все на стол, они все расхватают и едят отдельно, каждый сам по себе. Белье стиралось редко, грязного валялось много в коробке. Муж рассказывал, что когда в баню идет, ищет в этой коробке, которое почище, чтобы надеть в бане. Из этого можно заключить разницу со мной: обед у меня всегда был, белье всегда лежало чистое.
В конце октября, в большой квартире я встретилась с детьми. Вид у них был ужасный. Старший сын двенадцати лет, второй год сидел в пятом классе, учился плохо, начал воровать по карманам. Рыжеватый, весноватый, вихры торчат в разные стороны. Девочки тоже страшные, растрепанные, все глядят волчатами, настроенные родственниками против меня, в том числе и теткой, которая жила с ними.
Итак, в двадцать три года я стала матерью сразу четверых детей. При живой матери, лишенной прав материнства. А я стала новой матерью, попросту мачехой. Первое, что я попросила сделать – это всех остричь наголо, под машинку. Повели их в баню, белье у них было грязное и вшивое, в рубцах, были гниды. В закройной у нас был склад остатков разной длины, которые сдавали после раскроя из раскройного цеха. Сначала остатки лежали у нас на складе без учета. Потом их велели привести в порядок. Я их все измерила, записала на каждом остатке метраж. Потом открыли склад остатков. Остатки цеха стали сдавать на этот склад. Мелкие остатки килограммами. Стало все строго под контролем. Таким образом, у нас на фабрике открылся еще один склад - третий склад остатков. Когда я взяла детей, мне понадобился материал для белья и платьев детям. В магазинах тогда купить было нечего. На материал давался талон. В магазине можно было получить по этому талону 10 метров тогда, когда привезут этот материал. А мне срочно нужен был материал, шила я сама. Пришлось с заявлением идти к директору Поднебесному Андрею Ивановичу, чтобы мне выдали из остатков сколько-нибудь килограммов материала. Директор пошел мне навстречу и подписал заявление. Я забрала материал и села шить девочкам рубашки, панталоны, платье, а мальчику кальсоны, нижние рубашки. Одну смену подготовила в субботу. Ходили в баню. Я им всем троим одела все новое, а старое бросила в печку. 

Итак, я стала жить в большой квартире на втором этаже по улице Грузинской, дом 32. Под этим номером было пять домов – два по улице и три во дворе. Раньше эти дома принадлежали одной хозяйке Тихоновой. В одном дому она сама с семьей жила, а четыре сдавала людям, которые снимали и целые этажи и одну-две комнаты. Потом она сдала в ЖАКТ четыре дома, в одном осталась сама. Забыла написать, что вместе с детьми пришлось взять и ихнюю тетку, она их растила. Итак, у меня состояла из семи человек. Конечно, мне пришлось отказаться от драмкружка, от общественных нагрузок. У меня было такое ощущение, что будто меня кто-то схватил за ноги и вниз головой стал держать, не отпуская. Я уже сказала, что дети были вольные, делали что хотели. Сколько я положила труда научить их сидеть прилично за столом.
Был такой случай. Решила испечь пирожков в воскресенье. Напекла, сложила в большую тарелку, нажарила большую сковороду картофеля, поставила самовар. Самовар поставили на стол, я внесла пирожки, тоже поставила на стол. Пошла за жареным картофелем на кухню, принесла сковороду, ставлю на стол, что же я вижу: в тарелке пирожков нет, все они разделены и лежат у каждого перед собой. Нам с отцом не оставили ни одного. Я взяла себя в руки от возмущения и ровным голосом сказала – все пирожки положить обратно в тарелку, сначала будем есть картофель, потом чай с пирожками. Они нехотя положили пирожки обратно в тарелку. Я их решила воспитывать так, как нас воспитывала мама.
Был такой случай. Обед готов, а хлеба нет. Я дала 10 руб. старшей девочке, чтобы она сходила за хлебом (была у меня последняя десятка), мне самой было идти некогда. Я спешила накормить и бежать на работу, и муж ходил обедать домой. Через некоторое время приходит девочка без хлеба и без денег, сказала, что нее их вырвали. Когда все собрались за стол обедать, муж говорит, ты хлеб забыла поставить. Я сказала, что будем есть без хлеба, денег больше нет.
Вот так начиналась моя жизнь. Я уже писала, что работала в две смены – меня это устраивало. Ихняя тетка жила с нами. Мой сын должен был ходить в детсад. Однажды, я ушла работать утром и его в садик не повели - пусть остается вместе со всеми дома. С этого времени он был вместе со всеми.
Так прошел год. Я даже не хочу его вспоминать, какой он был тяжелый. Но мои старания в воспитании даром не прошли. Мальчик перешел в следующий класс, старшая девочка пошла в первый класс. Стали дети чистые, хорошо одетые, как могла, я старалась быть хорошей матерью. Мальчик первый признал меня и назвал меня «мама». За ним и девочки. Они мне стали ближе, и я тоже назвала их своими детьми.  Вот только тетка не хотела меня признавать, детям постоянно твердила, какая я им мать – у них мать есть своя. Тогда муж решил от нее избавиться, но она была членом семьи. Тогда мы отдали ей мою квартиру. Сделали обмен – я прописалась к мужу, а она пошла в мою комнату. И так, за собой сожгла все мосты. В квартире потолки были высокие – три с половиной метра, а поэтому в Новый Год елку покупали трехметровую, украшали ее всей семьей. Постепенно дети стали меня слушаться. Старший сын с родными матери не хотел встречаться, а поэтому перешел, как говорится, совсем на мою сторону. Девочки к родным бегали, родные настраивали против меня и они, иногда, мне делали больно – старались что-нибудь стащить (мои личные вещи), сделать так, что как будто я продала и пропила.
Как-то осенью я хотела проверить зимнее пальто, подготовить к зиме. И я его не нашла – они сумели его унести, то ли продали, то ли отдали родным, чтобы у нас были неприятности. Да и много вещей у меня исчезло. Хорошо, что муж на эту провокацию не пошел и старался всеми силами, чтобы они не имели связи, ему помогал в этом сын. Так они меня оберегали. Потом потекли дни в труде, в переживаниях, нехватках денег. Девочки учились обе, позднее пошел и мой сын. Так что все учились, росли, дети стали здоровые. Не стало у них ни болячек, ни вшей. Соседи изменили ко мне отношение, видя, что я старалась их вырастить хорошими людьми, ведь они тут жили и с родной матерью. Стали меня звать – Евгения Васильевна. Так что я в двадцать четыре года завоевала авторитет.
Старший сын переходил из класса в класс, да и девочки тоже. Мне приходилось ходить к ним на собрание в школу – мужу было некогда, он часто бывал в командировках, то в лагерях по летам. Нам пришлось взять няню, чтобы летом вывезти всех детей в лагеря. Все каникулы няня была с ними в лагерях. Я оставалась одна, и, признаться, отдыхала, хотя дел было много  - нужно было всем пошить к школе платье, рубашки мальчишкам. Хорошо, что я шила сама, всё, даже пальто. Вспомнила, когда взяли детей, все необходимое я сшила, кроме пальто. Зимние пальтишки муж отбирал у шинкарки – мать их заложила за водку ей. Вот он у нее и отобрал.

В 1939 году я забеременела. В это время началась война с белофиннами. Осенью, когда я уже была в декрете, вдруг вызывают мужа срочно и говорят, чтобы  готовился выехать в Финляндию командиром легкого лыжного батальона комсомольцев. Вы не можете представить, что было со мной. Такая семья, да еще вот-вот родится ребенок, и мужа забирают на войну. Я до сих пор считаю, что кто-то был зол на него, вот и послали, чтобы избавиться. Ведь это не была война Вторая Мировая, не сплошной набор людей, тем более кадровых офицеров, которые должны идти в первую очередь. Могли бы послать у кого поменьше семья, да еще такая сложная. Муж не имел права отказаться и поехал. Стояла такая стужа. Хорошо, что у нас дрова были запасены на всю зиму. И вот, осталась я одна с такой семьей и ждала еще ребенка. От мужа ждала только писем, а еще, чтобы скорее прекратилась война.
1940 год. В сороковом году у меня родился сын, а до него я сделала два аборта, чтобы привыкнуть к чужим детям. И, вот, дети стали «твои, мои и наши». В феврале, двадцать первого, у меня родился сын, который в роддоме сильно заболел, и все думали, что он помрет. Его сильно простудили, и он не мог дышать. Приносят кормить, а он синий. Не может дышать носом, не может сосать грудь. Тогда решили сделать переливание крови. У меня из вены брали и тут же ему переливали у меня на кровати. Я после родов ходить не могла – расширение вен в паху до предела. В уборную я даже не ходила, приходилось ходить на судно. Кровь вливали сыну несколько раз, и он стал лучше дышать, стал сосать грудь, стал поправляться. В роддом за мной приезжал старший сын. Я молилась, чтобы муж вернулся, чтобы все было хорошо. Мое положение, конечно, было очень тяжелое. Вдруг письма от мужа прекратились, я не знала, на что и думать. Но на мое счастье война закончилась, муж вернулся  со своим батальоном. С Московского вокзала он прислал солдата с тем, чтобы я пришла с чистым бельем, с мылом, мочалкой на вокзал. Когда я приехала на вокзал, то мужа не узнала – он был почти как негр, черный. Сажа въелась в поры тела. Они, оказывается, пользовались паяльной лампой, чтобы в своих снежных землянках отогреть замерзший хлеб, колбасу и вообще все продукты, которые им выдавали. Мы с ним пошли в Канавино, в баню. Я его ждала часа два, если не больше, пока он не отпарил копоть. Но совсем это не удалось, и отходила чернота постепенно.
Эта военная кампания была ничем не отмечена, как будто муж с отдельным батальоном, который он сумел почти целый сохранить и привезти домой, съездил на взморье отдохнуть. Ну, да Бог с ними. Вернулись целые и невредимые, больше ничего и не нужно. Два месяца, после родов кончились, и нам пришлось опять нанять няню. Я пошла на работу. Ну, кто будет жить в такой большой семье, да еще девочки не переставали держать связь с родственниками матери, которые через них старались нам сделать неприятность. Вот тут я решила оставить работу. У мужа на работе роста не было, потому, что он не хотел вступать в партию, а за это ему мстили. Очередную звездочку получит, а потом найдут причину опять понизить на эту звездочку. Один раз снижали до войны, другой – после войны. За хорошую работу нужно повышать, а за то, что он не хочет подчиняться – понижать! Вот так силой хотели заставить вступить в партию. И, вот, я больше не работаю, нахожусь дома с детьми. Пять лет отсидев, жена мужа выходит из тюрьмы и подает в суд, чтобы отсудить квартиру и взять детей у мужа. Я ни во что не ввязывалась, я еще работала и на суд ходила соседка, и потом мне все рассказывала. Как все было на суде, муж мне ничего не рассказал, да я его и не спрашивала. Решила – пусть решает сам, хотя обидно, если дети уйдут, я к ним привыкла.
Вот что рассказала соседка. Когда муж пришел на суд один, ему сказали, чтобы дети были на суде, хотя он этого не хотел. Послали за ними. Я ушла на работу. Когда дети пришли, старшего сына спросили, с кем он хочет жить. Тот ответил, что конечно с отцом - «за эти пять лет мы узнали, что такое семья, мы чисто одеты, сыты, узнали, что такое обед вовремя, спать в чистой постели… Так что ты опоздала, мамаша, нас больше не беспокой. А если станешь беспокоить, я сам постараюсь спустить тебя с лестницы». Девочки ответили, что «мы останемся с отцом». Тем суд и кончился. На пересуд она не подавала. А тут выехали в лагеря.               
Семья еще прибавилась на одного человека. С такой семьей няни долго не жили. Немного поживут и уходят на тот или другой завод, а жить – в общежитие. А малышу необходимо внимание и я решила уйти с работы.
В 1940 году в декабре я ушла. Как меня уговаривал директор Поднебесный – он говорил, что в мире неспокойно и уходить с работы бессмысленно. А что мне было делать? Очередная няня опять ушла на завод. В мае, вернее в конце мая, муж выехал в лагерь, получил там большую комнату (кухни в лагерях были на улице). В июне месяце муж приехал за нами. Старший сын не поехал, он решил остаться в городе. Сын, заканчивая десятилетку, съездил в Москву и сдал там экзамены в военно-инженерное училище. Ему сказали: «заканчивай десятилетку, получай диплом и жди вызова». С ним осталась моя мама. Приехав в лагерь, я начала наводить порядок. Все стены вымыла (дома были деревянные), окна промыла, повесила занавески, ребята принесли черемухи, застелила постели – жизнь пошла своим чередом. Как-то на неделе поехала домой. Забыла положить большую сковороду и еще кое-чего захватить. Приехала домой, а дома гость – младший брат приехал, чтобы устроиться учиться в техникум. Мама с папой были уже старые. Взяв вещи в лагерь, я прихватила и брата с собой. Ездила я в пятницу. В субботу всех перемыла, белье выстирала, вешать было поздно. Залила его холодной водой, для того, чтобы утром подсинить и повесить сушиться. В воскресенье, накормив завтраком семью, подсинив белье, стала его развешивать. Веревки, уходя, муж натянул на деревья. Он ушел раньше, потому, что был дежурным по лагерю. В это воскресенье должно было быть открытие лагерей – ждали начальство из Москвы. Развешивая белье, я услышала по радио, что будет говорить Молотов. Репродукторов было множество, развешенных по случаю открытия лагерей. Дорожки были посыпаны песком. И, вдруг, слышу: «будет говорить Молотов».

Когда начал говорить, что война, что на нас напали немцы, у меня опустились руки – что дальше делать, я не знала. Брата послала, чтобы он разыскал мужа и спросил, что делать. А у них уже было совещание, чтобы свернуть все хозяйство и выехать в Иваново. Дело в том, что мужа перевели в г. Иваново и мы в лагерях жили уже в Ивановской группе. Брату он сказал, что он придет скоро обедать, но чтобы тихонько собирались. Занавесив газетами окна, мы стали складывать все в ящики, узлы. Белье сырое я опять сложила в корыто. Когда муж пришел, у нас все было уже готово. Он сказал, никуда не ходите, ждите машину, поедете домой. А то мы потом не сможем выехать. Мое состояние было ужасное, все валилось из рук. Приехала машина грузовая, муж посадил нас всех в машину, перецеловал, т.е. простился с нами и я, с семьей, поехала в Горький, на свою квартиру. В машину посадили еще две семьи. Одну завезли в Сормово, другую на Казанский вокзал – ей ехать в Арзамас. Потом привезли нас. В это время у меня два брата учились в Медицинском институте. Младший уже был на четвертом курсе и был в это время на практике, в Кирове. Старший учиться пошел поздно, я уже о нем писала. Он помогал родителям. Только перешел на второй курс. Он был как раз у нас, и я его с сыном проводила в лагерь, чтобы проводить отца, если еще захватят его там. Они уехали, а я, как села, так и просидела до самого вечера. У меня в голове вертелось – «как жить дальше?». Вечером вернулись сын и брат из лагерей – они успели еще захватить отца в лагерях. Проводив его на Ивановское направление, приехали домой. Братья жили в общежитии и, естественно, они приехали ко мне, да и мама была у нас. Брат вернулся из Кирова с практики. Сразу весь четвертый курс отправили в Москву. Их там распределяли, кого куда направить санврачами. В сентябре и старшего брата призвали в армию рядовым. Раньше братьев сын получил из училища уведомление явиться срочно в Москву. Но как туда доехать – все пути были забиты эшелонами с людьми. До коменданта он никак не мог добраться. Тогда он схитрил: одел отцовый выходной костюм военный и только тогда сумел пройти к коменданту. Тот ему сразу дал билет до Москвы, и он уехал. Папа купил в Муроме половину старого дома, т.е. низ двухэтажного дома. Хозяйка жила на втором этаже. Они (папа – прим. Ред.) с мамой уехали туда. Вернее, уехал папа. Устроился там в артель, где делали валенки, потом купил это жилье и вызвал маму. Она туда поехала. По железной дороге - не сажали. Она решила на попутной машине – шла военная машина до Мурома. И я её проводила. Но, еще не доехав до Мурома, её ссадили из машины. Хорошо еще, что около деревни, со всем её барахлом. Тогда она купила санки большие и, ночевав в этой деревне, тронулась в путь до Мурома пешком, везя санки. В деревнях ночевала и шла дальше. Все-таки добралась до Мурома. А самый младший брат остался со мной. Он начал учиться в авиационном техникуме им. Баранова на площади Горького (при Хрущеве там был Совнархоз). Таким образом, у меня осталось на руках опять пять человек  - сама шестая и осталась без работы. Сразу посадили всех на карточки. Рядом с нами был продуктовый магазин, в него завезли пшеничные отруби и стали их продавать населению по пять кило. Еще мама была у нас. Она говорит – пойдемте все вместе стоять в очереди за отрубями. Таким образом, мы запасли два мешка. В последующем времени они нас так поддержали. Некогда было горевать, а нужно было запасать.

В марте 1942 года я поступила в подсобное хозяйство сельхоз института, к Батракову на парники. Нас там было четыре человека городских – я с приятельницей и еще две с мызы. Каждый день ходили пешком через стрельбище. На наших глазах попали в собаку, потом попали в женщину. Она ехала на лошади, убили, оставили сиротами троих детей. Стрельбище охранялось, но мы все равно бежали через него на работу. Стали очищать от прошлогодней земли парники и набивать их навозом, потом землей, покрывали рамами. Когда земля прогрелась, посеяли помидоры. Потом их прикармливали. Всего обслуживали двадцать парников. Нам выделили земли, семенной картошки, вспахали землю, под плуг посадили, потом плугом окучивали.  Словом дали, как и своим рабочим. На каникулы, старшую дочь, вместе со студентами из института устроила на лето работать в этом же подсобном хозяйстве. Там им давали трехразовое питание. Когда я не работала, иждивенцам давали хлеба по 200г, детям 300г, на работе 600г. Спасибо большое маме, что она подсказала запасти отрубей. Как они меня спасали! Картошки нарыла шесть мешков и её на лошади привезла домой. Очистки картофельные я использовала в лепешки. Сварю их, истолку, смешаю с отрубями, напеку лепешек. Это дополнительно к хлебу.
Дети росли, жиров никаких не было, все, что ни испеку, все съедалось мгновенно. Брат тоже со своим техникумом ездил помогать в колхозы. Осенью, после снятия овощей, ходила с ребятами – собирали зеленые пропущенные помидоры. У меня были мамины кадки. И солила, и с картошкой все съедали, даже рассол. Плохо было в том, что малыша не с кем было оставить – на детей, еще маленьких, приходилось оставлять. Работать приходилось в совхозе по 12 часов с 7.00 до 19.00. Да хождение, туда и обратно, занимало два-три часа. Семью я совсем не видела, дети были беспризорные. Старшая моя сестра жила в деревне. Она тоже была занята, но сказала, чтобы я привезла малыша, пока работаю в совхозе. Когда кончилась горячая пора, урожай был убран, мы, из помидор выбирали семена, их сушили, а мякоть нам разрешали брать домой. Меня оставляли работать на зиму. Я, было, согласилась, но заболел у сестры сын, и мне пришлось за ним ехать. Привезла домой и уволилась с работы в конце декабря 1942 года. В это время старший сын уже был на фронте. Его приятеля ранило, и он был прислан в госпиталь, в Горький. После госпиталя был назначен начальником топографического склада. Ему нужно было три работницы. Он мне сказал, что устроит на работу, и я пошла. Мы там собирали карты – область к области, где проходили наши войска. Карты были одноверстки, двухверстки, трех- и десяти-верстки. Мы складывали по 50 листов, завертывали в бумагу, перевязывали шпагатом бумагу, надрезали то место, где было написано, где какая, и складывали в штабеля. Склад был филиалом от Москвы. Я там проработала весь 1943 год и половину 44-го. Все о работе. А дома что делалось! За все время войны военкомат мне дал единственный талон на получение простыни. А у них было много талонов – я даже видела, как члены комиссий, продавали обувь на Мытном рынке. Старшая дочь все мое уж подносила.
Как-то сентябрь, идти в школу, а у моего сына нечего одеть на ноги, хоть иди босиком. Летние, тряпичные, я, как могла, шила сама. Но, в грязь и холод в них не пойдешь. На Свердловской улице был магазин обуви, где продавали для детей, по талонам. Туда я и повела своего сына босиком. Когда я обратилась к продавщице продать для ребенка обувь, она даже разговаривать со мной не стала. Тогда я попросила директора. Она грубо ответила, что его нет, он ушел. Тогда я попросила вызвать того, кто его заменяет. Она начала меня выгонять из магазина. Этот шум услышал директор, вышел узнать, в чем дело. Когда узнал мое положение, то сказал продавщице, чтобы выдала обувь. А обувь была грубая, такая, как шили рабочим, которые работали на грязных работах. Я сыну обтерла ноги, одела обувь, подобрала по ноге и, поблагодарив сердечно директора, заплатив в кассу за ботинки, повела его домой. Оба были довольны.
Ночи тоже приходилось спать плохо – немец бомбил Горький каждую ночь, особенно в 1942 году. С утра до ночи работаешь, да еще ночи спать приходилось плохо. Приходилось будить детей, собирать их и вести в подвал ТЮЗа, и там пережидать до конца обстрела. Потом, до того измучилась, что не было никаких сил. У нас был коридор глухой, без окон. Выходили в него только двери квартир. Довольно просторный, через него проходили в кухню. Вот в этот коридор все жильцы и выходили. Я вывозила кроватку с малышом. Больше никуда не ходили. Будь, что будет. Никаких сил больше не было, я до того была истощена, что по летам, т.е. два лета у меня не было менструации. В первый год войны, осенью, мужа ранило, и он из госпиталя заехал домой на десять дней. Потом отправился по месту назначения в Кинель (?). Потом их перебросили на Курскую дугу, откуда началось великое наступление.
Вернусь немного назад. Весь остаток 41-го года я только что и провожала родных -  кого куда. Первого проводила из дома сына в Москву, потом проводила брата, тоже в Москву, потом второго брата из Горького. Потом приехал муж, его провожала. В январе 1942г. – маму в Муром к отцу. Побыв дома, муж мне оставил беременность. Что мне делать? Аборты тогда были запрещены. На руках пять человек – детей четверо из них учились, маленькому не было и двух лет. Стоя в очередях, наслушалась всего, в том числе и о том, как вскрыть матку, устроить кровотечение. Потом уже сделают чистку. С первого раза не удалось, в животе поднялись такие боли, что думала умру. Маме уж наказала, все, что могла. Потом боль прошла, и я решила повторить. Мне это удалось, а мама так за меня боялась, все отговаривала, но у меня не было выхода. Мне сделали аборт, т.е. чистку. Потом уже проводила маму.
Пока все мне писали, я отвечала. Муж мне прислал аттестат на 1000 руб. Этих денег мне хватало на дрова, которые стоили 1000 р. воз. Их привозили крестьяне на лошадях. Хлеб буханка стоила 250 рублей, молоко литр тоже столько. Когда работала в подсобном хозяйстве, мне там давали пол-литра на малыша, нас кормили в столовой бесплатно. Помню, пшеницу варили и она, так целиком и выходила. Но, в общем, я очень благодарна директору Чернорукову. Он, чем мог, мне помогал, видимо, сочувствуя моему положению. Но, пришлось с работой расстаться – не с кем было оставлять детей. Одних их не оставишь, особенно малыша, когда все пошли учиться. А, тут еще, в это лето, как началась война, стала появляться ихняя мать во дворе нашего дома. Женщины Лене об этом сказали. Я просила их передать ей, что если будет ходить, я заявлю в НКВД. После этого, она больше во дворе не появлялась. Но девочки все равно имели с ней связь. Хотя она боялась, ведь она была лишена материнства. Да, она и появлялась все время, как говорили, выпивши. Время от времени я собирала кое-какие вещи или в военном магазине покупала (например, детские колготки). Моим детям они уже были малы, и везла их в деревню менять на продукты.
Был такой случай. Мы, вдвоем с приятельницей, попали в Дальне-Константиновский район на какой-то престольный праздник. Зашли в один дом, а там полно гостей. Нас посадили за стол, и мы вспомнили довоенное время. За столом было столько вкусных кушаний, что мы наелись досыта. Так мы не ели с тех пор, как началась война. Утром пошли доменять остальные вещи. Дело было к вечеру, и нам так захотелось есть… У нас осталась только четвертинка водки. Мы её берегли, заплатить шоферу, чтобы он нас довез до города. На мне были чулки, пятки худые. Идем мимо домов. В окнах были женщины, приехавшие домой с полей. Я предлагаю одной чулки, с тем, чтобы она нас покормила. Я говорю, что они худые, а нам хочется поесть. Она пригласила нас в избу. Сели мы за стол. Поставила горшочек молока, каравай хлеба с ножом, чтобы мы резали, сколько хотели, да еще вынула из печки картошку, поставила на стол. Мы второй раз досыта наелись за всю войну. Мы так были благодарны обоим домам, что нас приютили и накормили, что всю жизнь вспоминаю и все рассказываю эти случаи. Мы вышли на дорогу, в надежде, что кто-нибудь подвезет нас до дома. Смотрим, на поле грузят капусту в машину. Подходим. Спросили. Шофер сказал, что повезет капусту в город, но машина будет нагружена. Мы сказали, что у нас есть четвертинка водки, и мы отдадим её шоферу. Он сразу согласился. Подождали, когда закончат грузить, нас подсадили наверх, наши вещи тоже. Мы за них и держались, чтобы не упасть. Правда, шофер ехал осторожно. На Сенной, около остановки трамвая, нас шофер снял с машины, да еще дал нам по два вилка капусты, и мы на трамвае доехали домой.
Доставала спирту авиационного, из литра делала водки три литра и тоже возила по деревням менять на пшеницу, на пшено, на муку. Один раз привезла пшеницы из Павловского района два мешка. Рассыпала на четыре части – получилось четыре полмешка. В Павлове приехала на пристань, купила билет, а сесть не могу, народу так много и все с мешками, с узлами. На мое счастье, на пристани, работал мой двоюродный брат береговым матросом. Он мне перенес на пароход пшеницу и меня в придачу. Был он сильным, мешки кидал, как мячики. Приехала в Горький. На чем довезти до дому мешки? Сначала по одному вытащила на берег с парохода. Потом начала по одному переносить к остановке трамвая. Один немного понесу, поставлю, иду за другим. Когда все подвину, начинаю идти дальше, и так передвигалась постепенно к остановке трамвая.  Когда их поставила на площадку трамвая, вдруг в трамвай сели четверо ребят подозрительного вида. Я чувствую, что они мои мешки как-то окружили. Что мне делать? Тогда я сообразила попросить помочь их снять мне мешки. А с Маяковской до Октябрьской улицы была одна остановка. А с Октябрьской до Грузинской проходным двором, прямо до моего дома. Они мне помогли мешки снять, и я опять, таким же способом, дотащила до дома. Это было такое богатство, даже не могу описать. Не считаясь со своим здоровьем, я поднимала тяжелые вещи с пола на плечо, аж кости трещали. После - года три болел позвоночник, позднее и матка выпала. Позднее, на двух детских санках два мешка полных пшеницы повезла с ребятами на мельницу, на берег – там мололи всем. Оттуда привезли муки два мешка и отрубей почти полмешка. Тут уж мы вздохнули – у нас был хлеб. До этой муки мне дали от военкомата участок земли под картофель в Артемовских лугах. Луга вспахали, привезли картофеля на посадку. Мы садили все вместе, окучивали. А когда убирать приехали, массив разделили на участки. Каждый участок на десять человек. Когда выкопали, разделили ведрами, а оставшуюся, мелкую, отдали мне. Пока копали, в ведрах ребятишки варили картофель. Какая была вкусная! Всем нам досталось по пять мешков. А мне еще мелочь отдали, у меня было шесть с половиной. Потом подогнали баржу, и мы на неё грузили мешки. Когда привезли в город, нужно опять выгружать из баржи на берег. Потом искали подводы, чтобы довезти до дому.

Когда фашистов выгнали с нашей земли, наша работа стала не нужна. Филиал закрылся. Это был 44-й год. Я поступила на работу опять в Московский филиал, но только уже в медицинский. У нас лежали раненые, которые потом получали группы инвалидности. Я работала сестрой-хозяйкой. В мою обязанность входило получать в банке деньги для зарплаты и продовольственные карточки. Врачи у нас были, а вот хирурга, кожника мы вызывали из больницы Семашко. И наш филиал был в здании Семашко. Это была старая больница. Вызывали профессоров, потом я им разносила деньги на ихние рабочие места, да еще обязательно подписку на заем. Вместе с деньгами разносила облигации. Как-то было, я пошла к хирургу. На месте его не оказалось. Мне сказали, что он в морге, и я разлетелась туда, чтобы отдать ему зарплату. Но когда открыла дверь, увидела мертвую голую женщину, меня взяла жуть. Я тут же закрыла дверь и ушла. На другой день пришлось отдать деньги. Приходилось носить деньги кожнику в диспансер, где лежали больные, взрослые и дети. Сколько там было страдания. Профессору Рыбакову как-то принесла за консультацию деньги на дом. Ему нездоровилось. И он мне поведал о своем горе – он заболел раком, собирался ехать в Москву на операцию. Я его видела последний раз. Он мне сказал – вот других лечил, а себя проглядел. Видимо ему хотелось высказаться. После его смерти мне пришлось к ним съездить, отдать жене облигации займа. Она мне тоже сказала, что когда пришла в морг, её муж лежал на полу, покрытый рогожкой, без белья, как будто беспризорный. Но, что же – смерть для всех одинаковая. Филиал у нас был небольшой, всего три палаты. Лежало не более двадцати человек, постоянные. Врачи – два терапевта – одна из них зав. отделением, невропатолог, остальные профессора-консультанты, которых время от времени приглашали.
От работы дали участок около Ближнего Борисова. Землю копали сами, так же поднимали целину, картошку посадили, окучили. Очень хорошая была. Когда я с ребятами пришла убирать, то так расстроилась, заплакала. Половину участка кто-то выкопал. Но, все-таки, мы нарыли четыре мешка. Потащили их к трассе, через луг. Думали луг перейдем быстро, но, оказалось, шли с ношей долго. Пока мешок несли дети вдвоем, я одна. Потом, положим, пойдем за другими т.д. Когда все поднесем, опять начинаем сначала. Сразу потемнело, мы и не заметили. Пришлось нам ночевать на мешках на лугу. Хорошо, что стояла хорошая, теплая погода. Я была с сыном Эдиком и дочерью Антониной. Все-таки под утро озябли, да и роса была. Эдик собрал сухую траву, прутья и зажег костер. Мы его поддерживали до рассвета. Утром опять начали носить мешки. Кое-как донесли до дороги, оказались ближе к Митино. Я детей оставила на мешках, сама пошла в деревню Митино, найти какую-нибудь подводу, чтобы довезти нас и картошку до дома. Когда я пришла в деревню, смотрю – стоит запряженная в телегу лошадь. Я подошла, спросила, куда едут, не подвезут ли нас до города. Возчик куда-то ездил, я его ждала, боясь отойти. Он обещал подвезти. Потом он приехал, и мы поехали. Время было уже около полудня, я и ребята были голодные. Когда я с возчиком подъехала к ребятам, они в один голос сказали, что их напоили молоком. Какой-то мужчина вез во флягах молоко, дети попросили, и он их напоил. За четыреста рублей нас довезли до дома, и возчик сам переносил мешки. Дорого нам досталась эта картошка. Я и сын заболели малярией. Сын как-то скоро от неё отделался, а я болела долго. Акрихин не помогал. Врачи мне достали за восемьсот рублей хинин на один курс лечения. И я поправилась, но врач сказал – никогда не мойся в очень горячей бане и не студись. Я выполняла все предписания врача.

Как открылось в Горьком Суворовское училище, я сына Эдика отправила туда. Он там был на всем готовом. Потом, осенью 44-го, брата из авиационного техникума по распределению отправила в Куйбышев, на авиационный завод. Старшая дочь захотела ехать в Москву. Списалась с отцом, он ей разрешил ехать. У него в Москве была медичка, которая работала на фронте в его полку. Он тогда командовал 413 полком в 73-й дивизии. Он был вынужден отправить мед. сестру домой по случаю беременности. От мужа она родила сына. Вот старшая дочь у неё в Москве и остановилась. Со мной осталась дочь Антонина и сын Евгений, которого водила в детский садик. Когда я осталась только с двумя детьми, и чувствовалось, что скоро конец войны – я только тогда вздохнула полной грудью.
Вот и кончилась война, 9-го мая 1945 года. Многие мужья возвратились домой. Муж закончил войну в Кенигсберге. Но их еще там задержали почти на год. Только в марте 1946 года он стал командиром запаса с пенсией в 135 рублей. А с Нового года он отозвал аттестат, и я осталась с двумя детьми без денег, которые я получала по аттестату. Даже прекратил писать. Я не знала, что делать, ходила в военкомат узнать, мне сказали, что он жив. Потом от дочери из Москвы получает письмо двоюродная сестра, где и указала адрес. Вторая дочь сказала мне, что отец приехал в Москву и поселился у медички. На май у них была свадьба. Ихнему сыну уже исполнилось три года. Когда я узнала все это – младшую дочь собрала в Москву. Купила билет, дала хлеба половину буханки и отправила её к отцу. Мне приемный сын прислал письмо и фотокарточку с застольем свадьбы отца и со словами – вот мать у меня появилась еще одна, мать мне ровесница. Проводив дочь, сначала хотела сделать ремонт, потом решила подождать, что будет дальше. А Евгений спрашивает – мама, скоро приедет папа? Что мне ответить? Сын, видимо, отцу написал хорошее письмо. Я решила прибегнуть к ворожбе. Что помогло – не знаю, но в июне утром рано стучат в дверь, я открыла. Мимо меня молча прошла дочь сразу к своей кровати. Жду, что будет дальше. Слышу в коридоре шаги, входит муж. Я жду, что будет дальше. Первые его слова, что плохо встречаешь мужа? Я ответила, что его хорошо встретили в Москве. Потом узнала все о нем. Когда дочь приехала в Москву, нашла улицу, квартиру, стала стучаться. Ей открыл отец. Первые его слова – ты зачем приехала? Она ответила, что её прислала мама. А в Москве была всего двухкомнатная квартира, где его жена жила с родителями. Старшая дочь уж у них не жила, где-то околачивалась на дачах. Он устроился на работу начальником торфоразработок и ехал смотреть, что за работа. Это была работа в Горьковской области. Оставив дочь дома, он уехал смотреть работу. А я сижу, и мне обидно было, что за все мои мытарства с детьми я заслужила только-то, чтобы он нас с сыном оставил, променяв на какую-то медсестру. Потом мне рассказали все. Пока их не распускали по домам, муж познакомился с военнообязанной химичкой, попросту жил с ней и у них родилась дочь. Когда его отпустили, он в Москву приехал с ней. Его встречала медсестра с сыном и старшая дочь, которая жила в Москве. Его жена была из Уфы. И он тут же купил ей билет, проводив её с дочерью домой. Москвичка была у него за сестру. Вот так – с одной он развелся, к другой приехал, забыв о том, что его ждали дома жена, дочь, сын. Сыну было уже шесть лет. Вдруг явился.
Муж решил остаться дома, со своей семьей. Поэтому он и спросил, поеду ли я на его работу. Когда я отказалась, он стал просить съездить с ним в Москву. Поеду ли я из своего города куда-то, пережив все ужасы войны, охранив всех детей, которые учились в школах? Да, после всего, я мужу не доверяла. Из-за сына я его и приняла. Да еще соседи по двору говорили, что он со мной жить не будет.  Это, видимо, разговоры старой жены и её родных. Я им ответила, что будет жить. Тут же задето было мое самолюбие. Слава Богу, что во мне было много энергии. Вот только плохо, что я мало плакала, а переживала молча. Другие проплачутся и успокоятся, а меня долго трясло. Деньги в Москве мы все прожили, да и вещи сдали, чтобы везли грузом. Билеты у нас были, каюта двухместная, а денег у нас не осталось. Пришлось в Муроме, пока стоял пароход, идти к знакомым, просить денег.
Папа помер в 1943 году, а мама в это время жила в Куйбышеве у младшего сына. Когда она продала свои полдома дочери, дочь с мужем решила переехать из деревни в город. Это моя старшая сестра. Она (мама – прим. ред.) не захотела остаться  жить у дочери, а поехала к сыну. Она всегда говорила, что родители должны жить с сыновьями, а не с зятьями. Хотя последние два года жила у неё. Муж сестры помер, мама приехала его хоронить, да так и осталась в Муроме. После его, мама с сестрой прожила два года, и тоже её не стало.
 Когда он (муж – прим. ред.) вернулся, посмотрев работу, видимо у него вся охота отпала там работать. Трактора все разбиты, машин не было – которые были, их забрали на войну. Когда он спросил меня, поеду ли я на его новую работу, я отказалась. Видимо и москвичка тоже отказалась. Тогда он попросил меня поехать с ним в Москву, я согласилась, решив вернуть отца сыну. Но, оказалось, напрасно. Отец, все, видимо, неудачи направил против своего родного сына. И возненавидел его. Он к нему так грубо относился, часто его бил, но без меня, я узнавала это позднее. Один раз он (сын – прим. ред.) хотел сбежать из дома. Мне столько стоило труда уговорить его. Говорила, что он (отец – прим. ред.) пришел с войны нервный. Потом приехала из Москвы старшая дочь. Тоже вышла из повиновения, заявив, что она с нами жить не будет – отделяйте её! Пришлось большую комнату перегородить глухой перегородкой и сделать самостоятельной комнатой. Младшая сказала, что она пойдет с сестрой. Мы их отделили. Потом они завербовались и уехали на целину. Старшая вышла замуж и уехала с ним (мужем – прим. ред.) в Омскую область. Он приезжал убирать на машине урожай. Вторая тоже вышла замуж, но они остались на целине. Вырастили двоих детей. Одного – женили, другую – выдали замуж. Прожив на целине почти сорок лет, сейчас живет в Н.Новгороде. Сын после армии приехал к нам, потом женился, потом съездил за родителями и привез их сюда. У старшей – трое детей. Она тоже жизнь прожила в Сибири, там живет и сейчас. Всех поженила, мужа похоронила, так, что у неё уже корни брошены в сибирскую землю. До пенсии она работала в библиотеке и еще была диктором. Уезжать оттуда никуда не собирается. А младшая дочь, приехав сюда с мужем, его здесь похоронила. Обе на пенсии и обе вдовы. Связь со мной имеют. Также называют мамой.
Сын был военным человеком (Ирик – прим. ред.). На фронте воевал на Катюше. Был под Сталинградом. Его ранило, лежал в госпитале. После был на Орловско-Курской дуге со своими Катюшами. После окончания войны долго находился в Германии. Там женился на медсестре полевого госпиталя. У них родился сын. Каждое лето они приезжали в отпуск к нам. Потом его перевели в Минск. Там у них родился еще один сын. Потом его отправили опять в Германию.
Брат, которого я проводила в Куйбышев, работал на авиационном заводе инженером. Но у него образование было только техническое - ему пришлось учиться в вечернем институте. Позднее его взяли в Москву, в министерство, он работал с Королевым. Так и остался в Москве. До сих пор работает. В 1996 году ему исполнилось 70 лет. У него двое детей.
Сын – суворовец (Эдуард – прим. ред.). Закончил Суворовское училище, да два года военного училища. После окончания, его отправили в Сучан, на новое место работы. Он там пробыл два года, там женился. А когда Хрущев стал из армии увольнять  - один миллион триста тысяч человек, их полк расформировали, и он воспользовался этим случаем, демобилизовался. Год ему платили жалованье, а он учился на подготовительных курсах. Поступил в Университет и, по окончании его,  устроился работать на номерном заводе. Проработал там тридцать лет экономистом, пошел на пенсию. Когда он приехал из Сучана с женой, им военкомат дал однокомнатную квартиру.
Вернемся ко мне - когда муж предложил мне поехать в Москву, чтобы там отказаться от работы и забрать кое-какие вещи. Я поняла, что он остается с нами. И я поехала. Жила я там неделю у жены его фронтового друга, которого убили на войне. В это время, муж освободился от работы, забрал кое-какие вещи, видимо распростился с молодой женой и сыном, которых я не видала, и мы поехали пароходом домой.
Совсем неожиданно нам из Москвы прислали документы на строительство дома, подписанные Сталиным. В документах говорилось, что участок и лес выделяются бесплатно. Я что-то загорелась этим строительством и уговорила мужа строить дом.
В 1947 году начали строить дом. Сруб рубили в лесу за Бором. Потом его перевозили. Деньги заняли у моей сестры. Дом срубили семь с половиной метров на восемь с половиной. К нам присоединился еще один сосед. Что нам выделили леса – вышло два дома. У соседей меньше. Потом бревна возили на лесопилку. Там нам пилили тес для полов, потолков, потоньше – на перегородки. Потом все это нужно было привезти из леса к берегу. А уж потом паромом переправить через Волгу на другой берег. Участки для военнослужащих выделили по трассе Муром-Кулебаки против аэродрома, не доезжая Щербинок. Там всего построилось около сорока домов. Аэродром был закрыт – им пользовался только телевизионный завод им. Ленина. Вот туда и нужно было доставить срубы и тес. Но в делянке еще остался поваленный лес, и мы еще срубили прируб два с половиной метра на пять с половиной. И тоже привезли из леса. Все остатки, сучья – мы должны были сжечь, чтобы делянка была чистой. Сосед тут же стал строиться, а мы выдохлись, построив времянку – сарай и засадив участок картофелем. Мне пришлось его продавать, его уродилось много. Картофель продали, участок засадили яблонями, сливой, грушами, кустарником: смородиной, малиной, вишней, терновником. Посадили викторию. Живя во времянке, взяли поросенка.
Только в 1948 году приступили к строительству дома. Тогда всего было достать трудно, хотя в документах было написано - все отпускать без очереди. Всем приходилось давать взятки. С великим трудом достали паклю, достали кирпич на столбы под дом. Их поставили мы сами с мужем и начали поднимать дом, пригласив родных и соседей. Я готовила сытный обед. Когда сруб был поставлен, обрешечен, оставили его в покое. Нужно было купить крышу, т.е. железа, а его нет. Потом кто-то привез. Муж сестры мужа, без одной ноги, стал крыть крышу. Старались покрыть до осенних дождей. Помогал ему муж. В этом же году я забеременела.

В мае 1949 г. у нас родился еще один сын. А мужа в этот год на три летних месяца взяли на какую-то учебу под Москву.  Опять дом стоял без печей. Перейти в него нельзя. Да, я только пришла из роддома. С двумя  детьми осталась одна.  Я опять забежала вперед. Пока его (мужа  - прим. Ред.) не было, я сумела купить тысячу кирпича. А он стоял в Ляхове, на кирпич, на очереди. Когда муж приехал с курсов, с Ляхова привез кирпич, и стали класть печи. Дом стоял без окон, т.е. даже не были прорезаны бревна, где должны были быть окна. Мы с мужем сами пропиливали, потом пришлось нанять плотника. Он сделал косяки для окон и дверей, а также входную дверь. В дому сделали перегородки. Получилось у нас три  комнаты по двенадцати метров кв., одна комната восемнадцать метров и шесть метров – прихожая. Одну двенадцатиметровую комнату сделали кухней. Там поставили русскую печь, которая одной стеной выходила в большую комнату. «Голландку» (печь – прим. Ред.)  поставили между двух комнат. Топка была из прихожей. В комнаты  двери заказали на мебельной фабрике. В еще недостроенный дом вошли жить.
В новом 1952 году сделали новоселье. Зять, муж золовки, который без ноги, который крыл нам крышу – клал нам и печи. Они жили в деревне Остреево, Борского района, переехав из села Шарапово, Лукояновского района. К ним оттуда переехала еще одна семья – племянница с мужем и сыном. А муж племянницы немного играл на гармошке. Приглашая их на новоселье, сказали, чтобы они приехали с гармошкой. Они купили и приехали с гармонью. Да мои родные, да соседи – набралось много. Гуляли всю ночь, было весело. Когда утром, я пошла кормить кур, выйти из дома не могу. Ночью была такая вьюга, что засыпало обе двери из сеней и из подвала. Тогда сын Евгений (ему было двенадцать лет), спрыгнул с крыши на прируб. У нас была крыша пологая, из чердака была туда дверь. Лопата стояла около курятника. Он туда добрался и сделал дорожку, откопал двери. Утром, первого, мы продолжили гулянье. Потом, проводив гостей, после Нового Года, стали запасать дранку, чтобы все в дому оштукатурить. А у племянницы сын на этой гармошке стал учиться играть. Он был способный, любил гармонь, хотя и самоучкой – до сих пор играет. Работал в пионерлагерях, приглашали его на свадьбы. 
Еще недоделали, как следует дом, моя племянница попросила деньги, которые они нам давали взаем. Им подвернулся дом, и они его решили купить, а мамины полдома продать. За эти годы мы так плохо питались – все уходило на строительство. Мы сеяли просо, рожь. Хорошо, что рядом было подсобное хозяйство сельхозинститута. Там была мельница крупорушка. Рожь смололи, просо ободрали, даже нам сделали пшенную муку для блинов. Нам её пришлось отдать брату мужа, а также часть ржи. Он нам давал муки – печь хлеб. Когда рубили сруб, плотники питались нашими харчами. Муж жил тоже там, доставляя плотникам продукты. Снопы после молотьбы мы продали на канавинском рынке – где только можно доставали деньги. Я уже не работала, а пенсию мужа мы отдавали сестре. Опять у нас достроить дом не было сил. Сын Евгений кончил девять классов, не пошел в десятый, а пошел работать учеником слесаря-водопроводчика в Ленинский завод. Дранка у нас была куплена, а сын на заводе выписал алебастр для штукатурки. Нам его привезли к калитке, и мы постарались убрать в прируб, чтобы не намочил дождь. Втроем мы его убрали. Был ветер. Я насыпала в ведра, они таскали. Массы было три тонны. Я, видимо, вспотела, да все, наклоняясь – продуло, и я уже не смогла разогнуться. Меня всю сковало, кое-как добралась до постели и встать с неё уже не смогла. Прогревали утюгом, гладили через одеяло, как можно только терпеть. Натирания. В общем, я встала. Приступили опять к отделке дома, начали прибивать рейку под штукатурку, а я готовила обед, чтобы накормить работников. Мужу помогал сосед, которому муж тоже помогал. Они заканчивали кухню, когда я пошла звать их обедать. Посмотрела вверх, где сосед прибивал дранку, и поразилась его желтизной. Оказалось, он заболел желтухой, потом раком и больше он с постели почти не вставал. Ему делали операцию желчного пузыря. Вторую операцию делали в Москве – чистили протоки. Привезли из Москвы опять в больницу. Потом выписали его домой, а ему все хуже и хуже. Он опять попросился в больницу. Он там и умер. Когда он был дома, мы с мужем его навещали, но в больнице он уже никого не хотел видеть, даже жене не разрешал оставаться ночевать в больнице. Умер он ночью, без родных, видимо не хотел, чтобы  жена видела его страдания.
Потом сына Евгения взяли в армию на три года. Когда его приписывали, послали учиться на шофера, он в армии и был шофером. На грузовой ездили в колхозы убирать урожай, и возил на легковой генерала. Летом опять на грузовую, словом за три года по-всякому было. Когда вернулся домой, кончил десятый класс и сдал  в институт строительный. И работал опять на заводе сантехником, учился вечером. Но муж продолжал к нему относиться плохо, а я все это видела и переживала, как могла, смягчала ихнее отношение. И сын стал выпивать. Окончил он институт, но к выпивке пристрастился сильно. Курить начал рано. Поступил на работу. В это время младший уже учился в школе. Летом к нам приезжал из Германии сын с семьей. Он в Германии жил долго, потом его назначили на Дальний Восток. Оттуда он уже не приезжал. Попросился куда поближе, ему предложили Орджоникидзе – сейчас опять называется Владикавказ. Там ему выделили трехкомнатную квартиру, и он там пошел на пенсию. Стал командиром запаса. Вырастил детей, поженил, понянчил внуков. От цирроза печени умер в 1981 году.

А в 1975 году умер муж. Нас уже предупредили, что будут ломать наш поселок – он мешает строительству моста через Оку. Сын отца пережил только на шесть лет.
Опять я  забежала вперед. Когда муж попросил меня съездить с ним в Москву, я решила, что он остается со мной. Муж почему-то приехал домой без пенсии. Я работала, но этого мало, приходилось шить детские пальто и продавать на рынке. Сын, приезжая из Германии в отпуск привозил подарки. Все эти подарки пришлось продать. Случайно встречаю на улице бывшего сослуживца мужа. Когда он узнал, что муж вернулся, а пенсию не получает, он посоветовал – если есть документы – послать их в Москву. Довоенные документы я все сохранила. Когда пришла домой, рассказала мужу. Мы тут же собрали документы, которые были у меня, да плюс фронтовые, которые были у него, сходили снять копии и копии послали в Москву. Нам быстро их вернули, требуя подлинники. Мы послали и очень быстро оформили ему пенсию. Вот тогда и пришли документы на строительство. Мне пришлось уйти с работы, загоревшись строительством. Сорок седьмой был очень тяжелый год. Осенью мы мужем рыли картофель – одна десятая себе. Таким образом, мы запасли четыре мешка, да до этого я с ребятами раскопала во дворе, где сваливали мусор, небольшой участок. Там нарыли два мешка. Но эту мы отдали дочерям. Пока они еще не завербовались. Вот так прожили 1946г. И 1947г. Потом начали строиться.

В 1949г. родился сын Юрий. Тут у нас был уже свой участок. В овощах мы уже не нуждались. У меня был в работе перерыв в шестнадцать лет. Пока строились, пока растила детей. Потом пошла работать, чтобы уйти с работы на пенсию, проработав пять лет в магазине продавцом в чае-кофейном, который был на Свердловской улице против стадиона Динамо. Был гастрономом, позднее его перевели в Нагорный пищеторг вместе с продавцами. Многие продавцы ушли опять работать в гастрономы, а я осталась. Потом меня перевели работать заместителем директора. С этой должности я и пошла на пенсию. Зарплата у меня была 90 рублей. А пошла на пенсию, вышла годовая 106 рублей. Мне назначили пенсию 55 рублей. Муж сначала получал 135 рублей, потом при Хрущеве снизили до 127 рублей. Так с этой пенсией и помер. Помер на ногах – что-то нездоровилось. Я хотела вызвать врача , а он сказал, что он сам сходит в военную поликлинику в Кремль. Я с ним поехать не смогла, у меня был ребенок Юры. Пока я не работала, сын Юрий окончил десять классов. Учиться дальше не захотел – пошел работать на завод Фрунзе. Школа была там частым гостем. В восемнадцать лет он решил жениться. Как я уговаривала до армии не жениться, уговоры не помогли. Пришлось сделать свадьбу. Свадьба была летом в саду. Народу было много, столы брали в столовой. Потом его взяли в армию. Жена работала в магазине. В праздники к нему ездила на свидание. Он служил около Ярославля на локаторе. Сначала все шло хорошо.
Прошел год. Я со снохой летом решила съездить до Астрахани на пароходе. Она у меня задурила. Ехала семья – мать, отец и сын. Они познакомились и больше не могли расстаться. Как мне было стыдно за неё. Но мои уговоры ни к чему не привели. А он был женат, была дочь. Но они были в разводе. Когда сын (Юра – прим. ред.) женился, она была такая худая, вся в чирьях, у неё ничего не было. Нам пришлось одеть её  с ног до головы. На наших витаминах она прямо расцвела, пропали чирьи, не стали болеть глаза. Но пока не беременела. Связавшись на пароходе с мужчиной, видимо, она забеременела. Когда приехали домой, она собрала свои вещи и уехала к нему. Они жили в Городце. Потом родители оставили им квартиру, сами уехали в совхоз. Отец у него работал директором совхоза. Когда я написала сыну о несчастье, он сильно переживал, видимо, это его первая любовь. Потом она подала на развод, ей нужно было регистрироваться с отцом её ребенка. Сын приехать из армии не мог. Прислал документ, что не возражает, и мне пришлось с ней быть в ЗАГСе и расписываться  за него  по доверенности. Когда сын отслужил два года, приехал домой, немного отдохнул, опять пошел работать на свое место в завод Фрунзе. И, вдруг, его жена стала приезжать в город, приходить на завод, вызывать сына в проходную и просить его опять сойтись с ней.  У неё уже был сын от второго брака. Что-то у неё дело не пошло с новым мужем. Долго она ездила к сыну, изводила своими просьбами. К нам она приходить боялась, муж обещал её выкинуть, как только появится. Потом она с сыном уехала на Украину к матери. И  оттуда шли письма сыну. Он не отвечал и она, постепенно прекратила свои приставания.
Пока  дом отделывали, у меня жил двоюродной сестры сын. Учился он в медицинском институте. Такая у меня судьба – все время была большая семья, и я за кем-нибудь всегда ухаживала. Потом еще жил студент. Он прожил один год и ушел в общежитие.
Был такой случай. Когда мы были в саду с мужем, чего-то делали, а племянник учил уроки, пришли цыганки. Их было человек 6-8. Я видела сквозь забор, что они завернули к нашей калитке. Решила сходить, проверить. Где побывали цыганки, всегда что-нибудь пропадало. Когда я пришла к двери, они уже расположились основательно, попросив пить. Когда племянник вынес им ковш воды, они попросили целое ведро. Когда он пошел за ведром, они вошли в сени. У двери, откуда вышел племянник, на полу положили ребенка, а две (цыганки – прим. ред.) племянника увели уже за погреб под предлогом гадания. В это время я и подоспела. Они видимо думали, что племянник один, не успели войти в дом, потому что дверь открывалась в сени. Когда я стала их гнать, они тоже мне хотели погадать. Я их толкаю, пинаю, а они уходить не собираются. Мне пришлось звать мужа. Говорю ему – бей их. Они говорят, что бить не имеете права. Тогда я говорю (на стене в сенях висели веревки)  - связывай двоих и, мы отведем их в милицию. Только это подействовало. Они стали отходить к калитке, и ушли совсем. Я все-таки в милицию ходила, все рассказала, а они мне сказали – набили бы им, как следует и вам, ничего бы  за это не было, они у нас вне закона. Слишком много было случаев ограбления цыганами. Много было случаев, которые выбивали нас из колеи.

Как-то был случай, приехал из Германии старший сын. Я уже не разделяла кто свой, а кто приемный. Всех я одинаково растила. Наступал праздник май. Генеральную уборку я уже сделала, выстирала белье. Почему-то я белье сушить вешала на чердаке. Осталось вымыть полы, выгладить и повесить занавески. Полезла на чердак, сняла белье, с охапкой белья стала спускаться с лестницы. На ступеньке стоял ковш. Я спускалась задом. Наступив на ковш, я полетела с лестницы, стукнулась о швейную машину, которая стояла в сенях. Разбив бровь, получив трещину на кости под глазом, я потеряла сознание. Муж работал в огороде, другие ушли. Когда пришла в сознание, на лице кровь. Я поднялась на ноги, стала звать мужа. Он помог добраться до постели, пошел к соседу Звонкову – он был нейрохирург. Тот осмотрел, велел лежать, по возможности не двигаться. Глаз у меня заплыл синяком, опухолью. Пришлось май отмечать семье и гостям у моей постели, придвинул стол поближе. А пол и занавески так и остались одни, не повешены, пол не вымыт. Жена сына ничего не помогала, видимо решив, что раз приехала в гости, то можно ничего не делать.
Позднее, сын Юрий решил жениться вторично. Свадьбу справляли в саду. Опять повторилось все сначала. У Евгения тоже была свадьба, но она была зимой в дому. Но ему тоже не повезло. Он тогда работал и учился. А жену взял с ребенком. И она его заставляла сидеть с ребенком, пропуская занятия в институте. А у неё еще жила мать, так что есть с кем оставлять ребенка. Да он ходил уже в детсад. И он (Евгений – прим. ред.) от них ушел – слишком большие запросы были у жены. Оказывается она мужей меняла, как перчатки, предварительно обобрав их. Ну, да Бог с ней, я рада была, что он окончил институт.
Я уже стала писать не по порядку. Кое-чего стала забывать – потом вспомню. Да разве все вспомнишь, опишешь? Нужно было писать раньше. Я начала, да бросила, решила, что это никому не нужно. А когда поговорила с внуком Борисом, он мне сказал, что нужно ему – если можешь – пиши. Я опять начала, но время уже ушло. Стала забывать, да и руки трясутся сильнее.

Вот так всю жизнь боролась и боялась за детей, а они совершали свои ошибки. Евгению тоже делала две свадьбы. Вторую уже после смерти мужа, в 1976 году. А жить они с ней стали с 1975 года. Тоже взял, опять с ребенком. А когда нам дали квартиры, т.е. Юрию с семьей двухкомнатную, Евгению тоже двухкомнатную, а мне однокомнатную – дом пошел на слом. На этом месте стали строить подъездные дороги к новому мосту через Оку, мимо церкви Карповка. За дом нам ничего не заплатили, за  постройки - тоже. Был погреб, над которым было большое помещение слито из щебенки с цементом. Продолжение – была баня с предбанником. Отделение для складывания яблок. Там были нары, а сзади, по длине, еще пристроен курятник уже из толстых досок. Над погребом было два окна. В бане – одно, но широкое. В курятнике тоже было окно, не широкое, но нормальное, как в дому. Все покрыто железом. А на чердаке хранили сено, которое я стлала для тепла курам. Они в нем швырялись. Когда делалось грязным – я его выкидывала в кучу на улицу, и оно там понемногу горело или, вернее, тлело. У нас было четыре рамы парника. И мы его набивали этим теплым навозом, засыпали землей. Там растили рассаду помидоры. Помидор садили много – как-то нужно было достраивать дом. Если бы мы знали, что нас снесут, разве стали так стараться  отделывать дом? Мы думали, что это навсегда – самим и детям. Столько положить труда, а прожить всего двадцать семь лет!
Когда я осталась одна в квартире, у меня было такое ощущение, как будто я всю жизнь бежала, бежала и, вдруг, уперлась в стену, и бежать стало некуда. На меня напала тоска такая, что я заболела. Два месяца пролежала. Поправившись, никак не могла привыкнуть готовить для одной – привыкла готовить всегда на семью. С сыном Евгением жена жить не стала. Её нужна только была квартира. Мне пришлось с ней обменяться и я, опять стала жить с сыном. Квартира была в Кузнечихе, а моя однокомнатная около психбольницы в Приокском районе. Опять я стала заботиться. Мне стало легче жить.
С сыном я прожила четыре года с 1978 до 1982 года. У него были на ногах расширены вены. Сначала все было хорошо. Потом,  сначала воспалилась одна нога, его положили в тридцать пятую больницу, сделали операцию. Операция прошла хорошо, нога осталась нормальной, без отеков. Это я еще с ним не жила, он еще жил с женой. Ему врач предлагал сделать и на вторую ногу операцию. Он не рискнул – перед ногой у него была тяжелая операция на прямой кишке. Её делали в больнице Семашко. Но, прошло четыре года, и вторая нога воспалилась. Это случилось на работе. Он работал на Авиационном заводе. И его увезли в ихнюю больницу на улице Ярошенко. Ему там предложили операцию. Когда он мне сказал, я стала отговаривать – пусть он опять сделает в 35-й больнице. Отзывы о больнице на Ярошенко были плохие. Что там эту операцию сделают плохо. Ну, зачем браться за эту операцию врачу, когда не умеешь её хорошо сделать!? Когда он мне сказал, что он под натиском врача согласился на операцию, у меня что-то сжалось сердце. Предчувствие меня не обмануло. Когда сделали операцию, нога вся отекла. Без палки он ходить не мог. Сделали небрежно. Когда он спускался в подвал, головой стукнулся о косяк, он (Евгений – прим. Ред.) был высокий. Еще пришел в квартиру и ему стало плохо. Он хотел взять таблетку и упал на пол. На полу и помер. Таблетки рассыпались на него. Так как дома никого не было, пришлось вызвать врача и милицию. Врач не приехал, милиция тоже, хотя сказали по телефону, чтобы не трогали ничего. Время уже к вечеру. Собрались его два брата, а милиции все нет. Пришлось младшему сыну звонить секретарю райкома. Только после этого приехала милиция, написала направление в морг. За это слово человек пролежал целый день на полу. Машину не дали. И только в девять вечера (лил дождь) обратились в завод. Он (завод – прим. ред.) быстро дал машину, и тогда, отвезли его в морг. Я думала, что сойду с ума. Итак, 7-го июня 1982г. его не стало. И я опять осталась одна в двухкомнатной квартире. Хорошо, что младший сын жил рядом в дому.

Когда немного успокоилась, стала опять ездить в Москву за мужа на встречу 9 мая в 73 дивизию. Меня там принимали очень хорошо. Я на встречу ездила пятнадцать лет, с 1976 года по 1990 год включительно. Сорок пятый год после Победы мы встречались в музее Вооруженных Сил. Там так много собралось дивизий, бригад, батарей – такое большое помещение – всем  хватило места. На память осталось только фото. Каждый год мы снимались у школы на крыльце, все вместе. Потом на Красной площади, потом в Александровском саду. И вот, сорок пятая встреча… это была последняя. Больше встреч не было. Мало того, в некоторых школах и музеев не стало. В нашей подшефной школе №288 остался музей в целости. Видимо, он останется до тех пор, пока жив и работает директор школы. Многих уже не стало, а которые живы, не могут приехать из-за дороговизны поездов и гостиниц. Смотришь на фото и вспоминаешь, как несколько лет подряд снимали для вечера избу рыбака. До двенадцати часов веселились, начиная с пяти часов. Конечно, эти вечера мы справляли за свой счет. Заранее посылали деньги на вечер и цветы к вечному огню, и кто нуждался в гостинице. Заранее сообщали, чтобы им оставили.
Да, пока живешь, сколько было всяких историй. Когда мужа не стало, а сын Юрий ночевать ездил к теще в Сормово, потому, что жена его с сыном уехала на зиму туда, а другой сын Евгений, тоже был у жены – я в дому оставалась одна. Это было так страшно. В прихожей всю ночь горел огонь. Температура в дому доходила до восьми градусов, я не успевала топить – котел был кустарный. Муж к нему приспособился, а я никак не могла. Хорошо, что были хорошие друзья,  живущие около меня, они меня не забывали. Позднее я пристрастилась ездить в дом отдыха. Где могла – доставала путевки. Там я опять возобновила выступать в самодеятельности – это меня отвлекало. Я стала плясать, петь, позднее – декламировать. И это длится двадцать лет. Теперь езжу только раз в год в пансионат в Зеленый город. Но со сценой расстаться не могу.
Когда нам дали квартиры, я и сыновья встали в очередь на телефоны. Мне еще хотели поставить в этой квартире, но сосед за взятку мой (телефон – прим. ред.) сумел поставить себе. Я осталась без телефона. Когда съехалась с сыном, у нас получилось два заявления в одну квартиру. Так он (Евгений – прим. ред.) и не дождался телефона – мне ставили одной. А другому сыну, что живет на Малиновского – до сих пор не поставили. Двухкомнатную квартиру я сменяла на однокомнатную улучшенной планировки  - это бывший военный дом на Ванеева дробь 60 лет Октября. Квартиры хорошие, но очень много коридоров, типа общежития. Лифт работает один, другой сломался и вот уже два года. А дом двенадцатиэтажный, лифт остался маленький. А случись несчастье, я живу на восьмом этаже. Лестницы узкие, темные. Лифт часто ломается. Не жизнь, а сплошное мучение. А мне исполнилось восемьдесят четыре года – лишний раз спуститься тяжело. А когда лифт не работает – я совсем не выхожу – жду, когда починят.
Описала я свою жизнь вкратце, как говорится, по жизни пробежала галопом, не останавливаясь на мелких и средних деталях. А, вообще, из них состоит вся жизнь. Помню, работая в магазине за прилавком у холодильника, я все больше студилась. У меня вдруг пал голос, стала говорить шепотом, пришлось идти к врачу горла-уха-носа. Она посмотрела и послала меня в раковое отделение, которое было на Костиной улице (ул. Костина – прим. Ред.). Взяв направление, я пошла в больницу. Врач меня осмотрела, сказала, когда приходить. Я пришла. Врач меня приняла, сделала укол, велела посидеть в коридоре. Я чувствую, что у меня все замерзло во рту. Сижу, жду. Она стала принимать больных, которые лежали в больнице. Сижу час, сижу другой, чувствую, что у меня начинает отходить наркоз. Стала чувствовать язык. Вышла сестра. Я жестами спрашиваю, когда меня примут. Наконец, позвали. Села в кресло. Доктор чем-то была расстроена, придралась, что я плохо держу рукой язык. Может и плохо, меня било, как в лихорадке, я вся тряслась. Я уже чувствовала  в горле, как врач там задевал маленький язычок. Потом, вдруг бросила щипцы и говорит – ладно, придите в другой раз, вам не в опере петь. А ведь я работала с народом, была продавщицей. Что я  после этого чувствовала и как доехала до дома, до сих пор не помню. Немного успокоясь, я решила написать в газету. Все описав, я написала, что к этому врачу на операцию больше не пойду. Газета передала письмо в Горздрав. Тогда ко мне стали приходить сестры, уборщицы, чтобы я шла на операцию. А я не могу, как вспомню, так меня опять начинает бить, как в лихорадке. Мне сказали, что будет делать операцию зав. отделением. Я опять пошла, набравшись храбрости. Когда пришла, меня опять усадили в кресло, сделали заморозку и сказали – посиди тут. Начала принимать больных (врач – прим. Ред.). Немного. Приняла. Села напротив меня, сестре велела подать  инструменты и спокойно сделала мне операцию. Сказала, чтобы я молчала неделю. Через неделю я должна придти опять к ней. Получив больничный, я поехала домой. Дома лежала, молчала. А через неделю поехала в больницу. Все обошлось благополучно. Я стала опять нормально разговаривать.

Был еще случай. На складе стояли большие ящики с папиросами на стеллажах... А под стеллажами стояли ящики с водкой, с вином, с ситро. Директор распорядился брать ящики с вином из-под стеллажа. Я его еще предупредила, что сначала нужно снять ящики со стеллажа. Я тогда работала заместителем директора. Пока мы с ним разговаривали, а рабочие носили ящики с вином за прилавок – со стеллажей ящики с папиросами полетели прямо на меня. Я угодила в больницу с сотрясением головного мозга.
Помню случай, я купила черной рябины, поставила настойку, а потом решила перегнать в  спирт. Спирт получился крепким. Когда я решила проверить, а блюдо поставила на столе, зачерпнула столовой ложкой из чашки, зажгла спичку и подожгла в ложке содержимое. Все вспыхнуло и, от неожиданности, я ложку опрокинула на стол, и попала в чашку. Все горит, попало на руки, на фартук, смотрю, и они загорелись. Руки я быстро под кран, стол покрыла лежащим одеялом. Пока погасила огонь, а руки в последнюю очередь. У меня на них получились волдыри. Больше гнать не стала, ограничилась настойкой. Потом настойка получалась неплохая, так говорили люди, которых я угощала.
Помню еще, как вытащили кошелек в дверях магазина. Там было двадцать два рубля. Я уже была на пенсии, получала пенсию 55 руб. – пятьдесят пять рублей.
Перед пенсией я работала в магазине заместителем директора. Когда продавцы передавали смену друг другу, идти приходилось поздно домой. Я жила на Мызе, трамваи ходили до конечной остановки, а от остановки до дома ой как далеко ходить. И, все же, я старалась не отставать от людей, которые шли тоже до Щербинок. Потом пошли троллейбусы. Сначала до Ленинского завода. Вроде одна остановка, а как она помогала. А то я уже стала от людей отставать. Потом продлили до Щербинок. Тут уж совсем стало хорошо. Остановка была против нашего дома. Один раз, когда троллейбус еще ходил до завода Ленина, и я бежала на работу, а было скользко, я упала затылком, что голова аж зазвенела. До остановки было уже недалеко. Я тут же присела на лавку, хотя была зима, было холодно.
А то, как-то летом варила щи в чугуне на керосинке. Бульон немного ушел и, когда я стала вытаскивать чугун из керосинки, тряпка, вместе с ладонями, с чугуна соскользнула. Бульон вылился мне на руки, и я опять ходила с обожженными руками. В это время я работала, дорабатывала свои пять лет до пенсии.            
Много всяких случаев было в моей жизни. Есть пословица: жизнь прожить – не поле перейти. По-всякому приходиться жить. После того, как нас из дома выселили, как я немного успокоилась, стала беспокоиться о детях. Одного похоронила, осталась одна. Я уже об этом писала. Старший, Эдуард, стал беспокоить, много выпивает. Пошел на пенсию, денег стало меньше, а пить нужно. Стали неприятности в семье, с женой, с взрослым сыном. Да еще курит. Где же взять денег? Устроился дворником, потом бросил, лето не работал. Вчера по телефону разговаривала с его женой. Говорит, что опять начал работать – надолго ли? Последний, Юрий, живет недалеко от меня. Что мне нужно сделать – сделает. У него тоже сын взрослый. У того и у другого (сына – прим. Ред.) сыновья женились. Всем нужна квартира, в которой я живу. Если бы можно было меня уговорить куда-нибудь уехать или пойти жить мне с детьми, а внуки, который   нибудь, переехал бы ко мне в квартиру… Но, так как их двое, я сказала, что квартира пополам, пусть один другому выплатит за половину квартиры. Тогда, я уже пошла бы жить к младшему сыну. Тогда можно сделать родственный размен. Про старшего, говорить нечего, он живет в Сормово,  за мной не ухаживает, да и нет возможности – живет далеко, а потом, в Сормово я не поеду. Прожив верхней части города всю жизнь, мне что-то страшно ехать куда-то. У меня тут все под рукой. Везде прочно прописано. Пенсию я получаю за мужа от военкомата. За все коммунальные услуги и квартиру, телефон, свет – плачу пятьдесят процентов. Только жить. Но жизнь уже прожита. Ночью стали беспокоить болезни, то одно болит, то другое. А то все сразу. Бесплатные лекарства отменили, а они очень дороги. Разговорами государство старикам помогает, а в то же время, что дали – обратно отнимают.
Я еще не писала о своей племяннице, от старшего брата, что жили они в Павлове. Брат мне, как мог, помогал во время войны, хотя сам жил не богато. Да еще был инвалид. Его ранило в руку, когда он был в ополчении около Новгорода. Поэтому он и был дома с сорок третьего года. А когда я осталась одна, когда сломали дом, пенсия была маленькая – опять мне помогали они. Тут уж племянница. Я к ним часто ездила. Всегда всего в сумку наложит, да еще заплатит за проезд. Огромное спасибо им. Когда брата не стало, племянница все равно помогала и помогает сейчас. У неё хороший сад, но я в нем уже ходить не могу. Гора для меня стала тяжела. Ей это еще не в тягость, у неё много энергии. А я уже сказала, что ходить в её сад не могу. Но она все равно мне привозит овощей и фруктов. Хотя, она тоже на пенсии.

В 1976 году брату младшему, который живет в Москве, исполнилось семьдесят лет. Он пригласил на юбилей. И если бы не Рита, т.е. племянница, я не смогла бы съездить на юбилей. С ней я легко съездила. Все дорожные заботы были на её плечах. Я так благодарна ей за её внимание ко мне, а то такой возраст. В этом году увиделись, а потом можем не увидеться. Из Ленинграда (так я по привычке зову этот город) брат, который тоже моложе меня, не приехал. А что не приехал, не знаю, чего-то ремонтировал в своей квартире. Словно после не мог, ведь он не только не повидался с братом, но не повидался и со мной – своей старшей сестрой и племянницами. Вот один приезд и так много значит. От старшей сестры сын тогда не мог приехать по причине – его положили на операцию глаза – подошла очередь. Тут уже ничего не поделаешь. После операции он все равно приезжал в Москву. Но это уже не то – всех родных он все равно не увидел. Я в это время находилась в пансионате. Он заранее не списался,  хотя из Москвы приезжал в Павлово к племяннице, в Нижний даже не заехал. Так что опять не увиделись. А увидимся ли еще – кто знает? Скорее всего, нет. Ну, что ж, видимо такова жизнь. А сейчас живу одна, по возможности запаслась продуктами на зиму, не потому, что их не станет, а зимой стало тяжело ходить за ними, скользко. Я прошлый год пошла за хлебом, поскользнулась и так сильно упала на спину, что два месяца чувствовала сильную боль во всем  теле. Больше лежала, особенно первые недели. Спокойно все равно не живешь. Только успокоилась от шока, так пришлось ехать в раковый центр, проверять  легкие. Меня успокоили, что рака нет, что легкие поражены эмфиземой, но надо беречься и беречься. Не кашлять, не простужаться. Теперь другая беда. (сугубо личное – убрал Ред.) Пролежала в больнице неделю, насмотрелась на всяких больных. Видимо, пока я наблюдала, за мной тоже наблюдали. Мне сказали, что у меня сильный кашель – делать мне операцию нельзя. Нужно сначала снять кашель. С моего согласия меня положили в двадцатую швейпромовскую больницу, которая рядом и я перешла в больницу. Отлежав там двадцать один день, я кашель не залечила, когда пришла опять в 29 больницу. Они, проверив меня, сказали, что пока делать операцию нельзя. И я пошла домой успокоенная. Я долгое время об этом не думала. Но, появилась кровь. (сугубо личное – убрал Ред.) Поэтому у меня опять появилось беспокойство. Опять ходила в женскую консультацию, мне сказали, что операцию мне никто делать не согласиться, я уже старая и у меня эмфизема легких. Так что мне осталось только ждать смерти, а так не хочется умирать.
Вдруг появилось у меня дело. Старший сын, когда пошел на пенсию в шестьдесят три года, не стал давать в семью деньги (не отдает пенсию), а питаться приспособился за счет жены и сына. Жена тоже на пенсии. Сын работает. Но не может сын здорового отца кормить, а тот свою пенсию будет пропивать. Они мне жалуются, а что я могу сделать? Хотела помочь деньгами, дать их на его лечение, но он лечиться не хочет. Как им помочь я не знаю.
У родителей всегда душа болит о детях. Но у детей, видимо, для родителей любви в сердце нет. Может это зависит от времени жизни или от строя жизни. Трудно сказать, скажу о себе. Только бы жить, пенсии хватает. Никто мне не мешает, квартира просторная, правда холодная. Нужен большой ремонт. Мне сейчас ремонт смысла нет. Сегодня жива, а завтра может уже не нужно. Да и болезни стали беспокоить. А, тут еще дети, внуки. Всех жалко, чтобы все жили хорошо. Обо всех  душа болит. Может это плохо, все принимать близко к сердцу. А подумаешь, что я мучаюсь, а они, пожалуй, обо мне нисколько не болеют. Всем хочется получить мое наследство.
На этой неделе произошел со мной такой случай. Поехала я в город, прошлась по Мытному рынку, зашла в Океан, посмотреть какая там продается рыба. Посмотрела, ничего подходящего не обнаружила, решила вернуться  домой поскорее, чтобы в двенадцать пятьдесят посмотреть сериал «Рожденная Революцией». Фильм старый, черно-белого изображения. Я его давно смотрела, но с удовольствием смотрю еще. Это наша жизнь, в которой я прожила. Да, еще очень надоели фильмы иностранные, в которых только одна стрельба, убийство и секс. Кроме разврата ничего не дающие. Наши фильмы учат мужеству и каким-то хорошим действиям. Так вот, спешу я на остановку к институту, на конечную, чтобы сесть на троллейбус №9 или 17  в Кузнечиху. Иду по площади (пл. Свободы – прим. ред.), мимо цветов, которые продают на площади. Меня останавливает мужчина, который стоит у цветов. Лет около пятидесяти, блондин, высокого роста, ничего из себя выделяющего не представляет. Человек, как человек. Говорит мне – какой бы Вы выбрали себе букет из роз? Я отвечаю, что никакой, потому, что у меня нет денег на цветы. Он отвечает, что платить будет за цветы он, я только должна выбрать букет для себя. Тут уж начал собираться народ, слушают те, кто покупал цветы. Когда я выбрала, продавец говорит, что это очень дорогой букет. Мужчина сказал – отдайте. Я поблагодарила, взяла цветы, а мужчина сказал – живите долго. Я была, как в шоке и когда села в троллейбус, многие обратили внимание на мой букет и я всему народу, который находился в вагоне, рассказала историю этого букета. Что за причина мужчине дарить мне цветы? Я думаю, что он вместо своей матери или в память о ней. Но, он больше ничего не сказал, а я не спросила. Я была  не в себе от неожиданности. На другой день внук Алеша вечером пришел с фотоаппаратом и заснял меня с этими цветами. Уж очень хороши эти розы. Всем его родным я пожелала доброго здоровья, а ушедшим в иной мир – царствия небесного. Такая стоит осень, просто удивительно, сухая, теплая.
Сегодня восьмое декабря. В девять часов утра было так темно. Потом пошел снег, быстро покрыл всю землю белым покровом.
Третья декада декабря была очень морозная и первая декада января. Потом стало теплее. Сейчас половина января, т.е. прошло половина зимы. Вторую уж как-нибудь перезимую. Все труднее становиться жить, трудно одеваться, выходить на улицу, идти в магазин, покупать продукты, нести их домой. Скоро выборы в Думу. Послушаешь – как хочется кое-кому руководить народом, сидеть в теплом помещении. Небось, не рвутся работать дворником. Такова жизнь, всем  хочется жить лучше. Опять повышение. За квартиру платить будем  вдвое дороже, за свет тоже. Квартиры изнашиваются, им нужен ремонт, а за них повышают квартплату, но ремонт не делают. Сломали дети замок от коридорной двери и я, как могла, дверь опечатала. Сколько гвоздей вбила в планки, которые держали стекло на двери. И, вот, в один день, все изломалось. Соседка вынула из двери стекло, от двери осталась только рама. И стал наш коридор без двери.

Был у меня инсульт, и 1998 год я весь болела. А, поэтому, все, что случилось в этот год трудно мне описывать. А во второй коридор соседи повесили железную дверь на мою стенку. А если и наши повесят дверь, тогда мне не будет совсем житья – ведь я живу на самом стыке трех коридоров. Я предложила подыскать деревянную дверь с ключами, как у нас было раньше. Помешались все на железных дверях! Сидеть, как в тюрьме, кругом решетки! Плохо пишу, но стараюсь. Может рука распишется и, я бы хотела, еще много написать. (некоторые части данного абзаца написаны по смыслу, т.к. было трудно разобрать почерк – прим. ред.)               
22 октября выпал первый снег, он быстро растаял. На 17 ноября выпал вторично снег и вот уж два дня лежит. В воздухе мороз. Это, похоже, настала зима. Да, пришла зима…
Опять я взялась за перо. После перерыва.  Двадцать первого августа мне исполнилось восемьдесят пять лет. Собирала опять родных, как и в восемьдесят лет. Очень рада, что за эти пять лет  количество людей не убавилось, а прибавилось. Женились внуки. У одного уже родилась дочь – моя правнучка. Как и пять лет назад, приехали братья, которые моложе меня. А старших уже нет. Я их пригласила еще в Новый год, с поздравлением вместе. Поэтому все дружно приехали. Из Петербурга приехал брат Иван, правда, один, видимо не хотели оставить одну квартиру. Зато из Москвы приехали четверо – брат с женой, с дочерью Ольгой и внуком Сережей. Из Ровно не приехал никто – видимо, сестру мою старшую оставить нельзя. Ей тяжело – она не стала видеть. Ей девяносто два года. Остальные родные живут в Н.Новгороде. Племянница Маргарита приехала заранее. Всех овощей мне привезла и даже слив. Так, что стол был насыщен её овощами. Холодец я сварила заранее, пельмени тоже, заливную рыбу. Накануне стол накрывала сама. Салаты были приготовлены Юрием, Людой, Татьяной. Приглашенных было двадцать шесть человек. Из них четыре человека не приехали. Это сестра и Улина из Сосновского. Иван Михайлович был болен. По той же причине их не было и пять лет тому назад. В остальном, все прошло хорошо. Поздравили, много теплых слов я услышала, а сама ответить, как следует, не смогла. Дело в том, что я охрипла. Видимо, понадеялась на свои силы и переутомилась. А сколько хороших слов я хотела сказать своим гостям и не смогла. Дня через два появился и голос. Пригласила две пары соседей, которые помогали со столами и табуретками. Водка, бутылка оставалась,  закуска тоже. Так что, всем хватило. Нанесли подарки, а на деньги купила туфли осенние, за 140 тысяч. Были в магазине и подешевле, но они похожи не на туфли, а на тапочки – никакого вида. А я люблю, чтобы на ноге было красиво. Пусть я, хотя и старая,  но что красиво – люблю. Посмотришь на старого человека, может он еще не так стар, но все на нем одето неряшливо, грязно и, как-то от него отталкивает. Посмотришь на чисто одетого, с ними хочется поговорить.

Жизнь вошла в обычное русло одинокого человека. Смотрю по телевизору четыре сериала. Это – «Девушка по имени Судьба», «Санта Барбара», «Мануэлла», «Антонелла». Два утром и  два вечером, вернее днем и вечером. И, если спать не хочу, стараюсь смотреть еще кино, но, стараюсь наше, российское. Американское не люблю. В нем одни безобразия и убийства. Стараюсь ходить гулять, причем больше пешком. Когда чувствую усталость, то еду. Спасибо, возят бесплатно. Я очень люблю природу. Около нас есть кусочек леса, в который я хожу отдыхать. Пройтись по его аллеям, где гуляют родители с детьми. Лес очень захламлен. В него бросают все, что придется, как на свалку. Да и пьяницы его не забывают. После ихнего посещения – битая посуда, банки, стаканчики пластмассовые, бумага и прочая грязь. Еще одно несчастье – гуляют с собаками по всему лесу. Они бегают, где придется, хотя в этом лесу есть площадка для собак. Но, собачьи хозяева не хотят вести их туда, предпочитают гулять по всему лесу. Как-то на  днях по телевизору была передача насчет собак. Там говорилось, что нужно создать приюты для бездомных собак и, что эти приюты  должно содержать государство. И никто не задал вопроса: а не лучше ли восстановить ясли для детей – ведь не все матери могут гулять три года до детсада. Мне кажется, этим увеличили бы рост населения, а не собак, которые родятся за год 2-3 раза от 3-х до 5-ти кутят. Если мы так будем нянчиться с собаками, не останется ли Россия собачьей, вместо русских людей? Говорят, плохо живут, а в редких квартирах нет собаки, а то еще две. Ну, хватит про собак, надоело, все нужно в меру.
А, лес хороший осенью, особенно, весь золотистый, воздух такой свежий, что не надышишься.  В этом лесу я редкий день не бываю. Зимой хожу кормить птиц, птицы в этом лесу – синички, воробьи, сороки, голуби, галки. Может и еще какие есть, но я их не знаю. Хорошо бывать в лесу, когда легкий мороз, нет ветра и вся грязь закрыта снегом.
Дом, где я живу – двенадцатиэтажный, панельный, имеется два лифта, которые часто ломаются, в которых дети соседних домов катаются. Когда им сделаешь замечание, так они не знают, как и оскорбить, все поощряется родителями. На каждом этаже, кроме первого этажа, по девять квартир. Этажи разделены коридорами, правая сторона и левая. В каждом коридоре – в одном пять квартир, в другом четыре. И эти коридоры, левый, и правый выходят еще в коридор, туда, где находятся лифты. Вся внутренняя отделка (лифтов – прим. Ред.) фанера и гнилые доски. Моя квартира рядом с дверью, выходящей к лифту. Там же находится мусоропровод и еще холодный коридор, по которому можно пройти на лестницу, темную, узкую. Такую паскудную стройку я еще нигде не встречала. Счетчики четырех  квартир находятся в одном коридоре, а мой пятый счетчик, почему-то поставлен во второй половине. Чтобы снять со счетчика цифры для оплаты или проверить, я должна беспокоить соседей той стороны дома. Словом, квартира в одном коридоре, а счетчик в другом. А, про первый этаж и говорить нечего. Он – проходной. И, кто только тут не ходит и чего только тут не делается – одному Богу известно. Половина двери, которая должна быть закрыта, так испохаблена, косяки все вывернуты и унесены. И, главное, это делается осенью, когда все закрывается, по возможности, утепляется. Мне кажется, это делает один и тот же человек, кому-то назло или просто хулиганит, потому что приемы одни и те же. На нашем этаже очень быстро перегорают лампочки в коридорах. Против моей двери, так совсем не зажигается. Два раза вызывала электрика. Он говорит, что тут нужно долбить, уйдет и все. Как будто из другого коридора нельзя сделать проводку по потолку. Я человек старый, не могу ходить и ругаться. А другие лампочки горят, часто перегорая.
Почти все соседи – бывшие военнослужащие. Почему? Да, потому, что дом этот поставлен для них. Позднее, в связи с обменами, появились и гражданские жители, в том числе и я. Двухкомнатную на ул. Малиновского обменяла на однокомнатную. Живем с соседями тихо, мирно, но вот беда в том, что общий коридор. Дверь никто из них чинить не хочет, видимо привыкли, что им подносилось все в готовом виде. Дом стоит на очень хорошем месте – это улица Ванеева и 60-лет Октября. Много зелени около дома. Но дом построен очень плохо, двенадцатиэтажный, с одним подъездом, проходным коридором на обе стороны, с лестницами по обеим сторонам без перил, что очень тяжело по лестницам ходить. Молодым это ничего не стоит, а вот нам, старикам – тяжело. Когда я  обратилась к технику ЖЭКа с просьбой сделать перила, хотя бы с одной стороны, она только отмахнулась от меня, как от мухи – ходили до сих пор так, так и ходите. Но мне, все-таки хочется сходить в райисполком и все там объяснить, может там и помогут. Вот как случилось, хотела про соседей написать, а описала дом, в котором я живу. Я не люблю, где нет порядка, а его нет. Дом разрушается. Сейчас можно сделать ремонт, а потом и ремонт не поможет. А соседи разные. У меня телефон есть. Когда я приехала в дом, всем захотелось иметь дома телефон. Они за мной ухаживали, уделяли внимание. Одни соседи два года буквально сидели на проводе и, я до того устала, что не знала, как  от этого избавиться. Наконец-то им, каким-то образом поставили телефон. Вторая семья тоже два года висела на телефоне, и они как-то бесплатно сумели поставить. Третья семья  - купили. И, как только сумели поставить все телефоны, сразу люди изменились, не стали обращать внимания на меня. Поздороваемся и все. Единственная семья оказывает мне много внимания, чувствую, от чистого сердца. Хотя, у них тоже телефона нет, но они не надоедают, ничего не просят, но внимание мне уделяют.  Поставили на дверь резину, теперь дверь закрывается. Но, соседи так небрежно к двери относятся, что хватит ненадолго этой резины. Я удивляюсь – в свою комнату (квартиру – прим. Ред.) дверь берегут, а общую стараются  поскорее разбить.
Вот пришел и мороз, холод. Организм сжался, как пружина, плечи съежились. Старость, старость… Ничего с ней не поделаешь, приходится приспосабливаться. Меньше приходиться быть на улице и опять длинные месяцы одиночества, в четырех стенах. Хорошо еще, что вижу и слышу – чаще приходиться включать телевизор, а радио вообще целый день работает. Я стараюсь быть в курсе всех событий. Меня все интересует. Что плохо у правительства. Я с ними вместе переживаю, хочется, чтобы в России было все хорошо, и люди жили нормально.
Седьмого ноября у сына Юрия крестили внучку, а мою правнучку. Девочка такая спокойная. После посидели за столом. Мать с отцом, бабушка с дедом. Крестная мать с крестным отцом, другая бабушка и я, с племянницей Ритой. Рита из Павлово. Она у меня ночевала, утром я её проводила, т.е. накормила, и она отправилась домой. У неё в квартире появился котенок, и она торопилась домой, он остался один, появилась забота. Как всегда, чего-нибудь привезет из овощей и я, почти половину зимы, ем её овощи, зная, что они чистые и ничем не опрысканы. Да еще посолю огурцы с помидорами, так, что почти до весны я обеспечена овощами. Достается ей все мне привозить на себе. Было три выходных. В воскресенье я решила съездить в центр города на Покровскую улицу. Она много изменилась. Многие дома подправлены, подкрашены. Особенно мне понравился университет Лобачевского. Восстановлен и краски такие, которые, видимо, были раньше. Стоит такой веселый, что веселит и улицу. Решила заглянуть и на Студеную улицу. Как вошла на неё, меня поразила стройка домов. Такие стоят массивные, красивые постройки, что дворцы… И наш Дом офицеров стоит рядом с ними и имеет жалкий вид. Любовалась, ходила и дошла до площади Свободы. Так устала, что еле доехала до дома. Годы свое берут, а я так любила ходить пешком. Ходила в поликлинику, выписали лекарства. Их я выпиваю все, что выписывают. Я к врачу хожу редко. Когда не хватает лекарства, пью травы (сорваны и засушены мной). Когда отдыхаю, начинаю вспоминать какой-нибудь эпизод из своей жизни.
Когда мне было лет 7-8, в рождественский пост, мама не давала есть мясо, молоко. Коров доили мало, и чтобы скопить к Рождеству молоко, его замораживали в деревянных корытах, таких, в которых и сейчас рубят мясо и овощи. Потом коров вообще «запускали», т.е. не доили, чтобы коровы отдохнули перед отелом. Меня мама всегда посылала в холодную комнату, где я сливала молоко в корыто, которое наполнялось постепенно. А в Рождество из этого молока мама пекла ватрушки, предварительно молоко, превратив в творог. Казалось, что бы сходить, вылить молоко в корыто…  Но этим, мама вырабатывала характер. Мы, дети, знали, что в пост есть нельзя скоромное – грех. Когда молоко держала в руках, так хотелось немного отпить. Но мы знали, что этого делать нельзя, грех.
А вот еще. После Масленицы оставалось много сдобного. Мама все это складывала в печь, сушила, а в понедельник, после Масленицы все, что засушила, положив в корзину, нужно было корзину отнести в холодную комнату. Поручалось это сделать кому-нибудь из нас, и кто относил, никогда, ничего не брал. Опять боялись грехов.
В свои десять лет я знала и умела делать все сельское хозяйство, т.е. жать, молотить, полоть грядки, рыхлить, сеять, садить, ухаживать за скотом. Я и навоз возила на поле, правда лошадь запрягать не умела. Вообще, мама постаралась научить нас, детей, всему, что делала сама. И молотить умела, подавать в машину. Когда машина ломалась, молотили цепами или хлыстами. На гумне ставили на козлах бревно, длинное. Вставали к нему в ряд женщины, человек пять-семь – зависит от бревна, и начинали хлестать, поднимая над головой снопы и опуская на бревно колосьями. Эта молотьба, по-моему, самая тяжелая, но и цепами, только ненамного полегче. На гумно снопы слали вкруг и, сколько было народу, били по снопам цепами. Тяжелая была работа, а мне нравилась и я, все старалась делать  вместе со взрослыми.

С родителями я прожила вместе десять лет. Потом меня отправили в г. Павлово учиться дальше. В двадцать третьем году (1923г. – прим. ред.) соединили учиться вместе девочек и мальчиков. Вместо 7 классов гимназии стала школа – девятилетка. Мне пришлось учиться в третьем классе. Деревенская четырехклассная школа, в которой я училась, недостаточно подготовила меня для пятого класса. Так, что я третий и четвертый классы проходила одно и то же. Это меня расслабило и я, мало занималась уроками – шла первой ученицей, хотя и плохо пришлось учиться в деревне. То не было дров – нас распускали по домам, а когда учились, сидели в пальто, руки зябли. Никто уже не обращал внимания на красоту нашего почерка – руки зябли, учителя с нами тоже зябли. Опять мой отец начинает просить крестьян помочь привезти дров для школы. Я уже писала, что когда очень холодно, учительницы жили у нас, но у нас тоже негде было, хотя дом был большой. Половина дома была холодная. Почему там не было печей, я так и не узнала, да я тогда и не интересовалась. И мне пришлось из-за этого холода в городе проходить в 3-м и 4-м классе одно и то же. Вот, например, арифметика по задачнику Маманина-Буренина 4 года… С пятого класса только начинали учить разные предметы.
Я начала повторяться – это видимо потому, что голова стала уже не та, как была раньше. Куда все делось? Стала забывать и стала разбивать, потому что руки стали некрепкие. Боюсь взять на руки правнучку. Она весит …кг (неясно – прим. ред.) – как бы не уронить. Случилось несчастье – Людмилу, жену Юры, положили в больницу на операцию, у неё щитовидка. Юра и Тоня ездили сегодня к ней, но ничего не добились. Не смогли узнать даже где лежит, сделали ли операцию… Одно слово – приходите  от четырех до шести вечера.
А я вечером ходить не могу. Глаза видят плохо и ноги шагают неуверенно. Вечером должны позвонить, жду телефонного звонка.
Ну, наконец-то увиделись в больнице с Людмилой сын Юрий и дочь Антонина. Операция прошла успешно. В первых числах  декабря должны выписать.
Сегодня холодно. Я вышла на улицу, но долго не могла там быть – холодно. Купила хлеба и домой. Как хорошо, что нужное можно купить рядом с домом. Опять жду звонка, дети уехали в больницу. Вернулись из больницы, я позвонила дочери. Она сказала, что к ней (к Людмиле – прим. ред.) не пускают. На двери палаты висит дощечка «карантин». Но, Людмила к ним вышла, и они с ней посидели, поговорили. Может, к концу недели выпишут.
Попались мне в руки письма сестры Лизы. Как все переменилось. В начале года 1997 сестра писала еще сама. Было прислано два письма за январь и март, написаны рукой сестры, довольно четко, ясно, а дальше уже не смогла, стала плохо видеть, что уже не могла написать сама писем. Это она передала сыну. Теперь пишет он. Но это уже не то. С племянником можно только узнать – жива, здорова и все. Нет такой близости. С ней мы писали обо всем, кто из знакомых жив, кто болеет, а в письмах племянника этого не будет. По телевизору начался сериал «Скарлет» по Дюма. Я читала все пять книг этого произведения и с удовольствием посмотрю по телевизору это кино. Звонила Виктории Антоновне (она тоже читала эти книги), но что-то не дозвонилась. Попробую еще раз. Дозвонилась. Она тоже смотрит.
Ходила за молоком  и на почту. Оттуда еле дошла. Дорогой два раза отдыхала. Да сердечко стало сдавать. На улице холодно, мороз, много не посидишь. Нет привычки брать с собой лекарства, а нужно в карман класть хотя бы валидол. Звонила Антонина – дочь. Хотела узнать в какие часы подъехать на машине к больнице за Людмилой. Она сегодня выписывается из больницы. Жду Юриного звонка или Антонины. Надо сходить за хлебом, но я пока не иду. Подожду еще с часок, наверное, позвонят. Звонка не дождалась. Так и не знаю, приехала Людмила домой или нет? Звонила Антонина, но она тоже не знает, ей никто не звонил.
Опять стало тепло на улице, а в дому холодно. С кем не поговоришь из нашего дома, все жалуются на холод. Зима только еще начинается, а уже ждешь её конца. Приходится больше находиться на кухне, там теплее. Почему писать стало труднее? Время есть, торопиться некуда, и рассказать есть чего, а вот не пишется…  Попробую описать детей.
Дети мужа – сын и две дочери мои приемные. Были старше моих троих сыновей. Старший сын Иринарх был в семье семь лет  до войны, как раз окончил девятилетку. В 1941 году началась вторая мировая война (Великая Отечественная  - прим. Ред.). После учебы в военном училище всех учащихся отправили на фронт под Сталинград. Сын воевал на «катюше». После войны с семьей приезжал в отпуск. Старшая  дочь после войны в 1947 году заявила, что она с нами жить не будет, хочет отдельно. Вторая дочь захотела уйти с ней. Мы с мужем обменяли квартиру. Однокомнатную, отдельную квартиру отдали им. Потом, бросив квартиру, они завербовались и уехали на целину. Связь с ними была только через письма. К старшей дочери отец заезжал из санатория. Она вышла замуж, и у неё было трое детей. Они жили в Омской области, поселок Иссыкуль. Они и сейчас там живут – все отдельно, дочь одна осталась, похоронив мужа – он помер от рака. А я с ней встретилась в 1995 году, т.е. через пятьдесят лет. Вторая дочь работала в зерносовхозе «Барвиновка». Мы с мужем к ним ездили в гости. У неё было двое детей. Это было на целине. Потом, будучи уже на пенсии, она с мужем уехала в г. Кустанай, купив там дом. Дети уже от них уехали. Дочь вышла замуж, жила под Москвой, а сын, после армии приехал сюда, в Горький, женился и сейчас живет в Н.Новгороде. Потом к нему переехали дочь с мужем.  В Кустанае они все хозяйство продали, а здесь купил им сын квартиру. Но недолго пришлось пожить мужу. Он также заболел раком и помер. Младшая дочь вызвала сестру на похороны, вот тогда я с ней и встретилась. Она жила до сорокового дня. Раньше у нас была встреча. Они приезжали хоронить отца, но тогда я ничего от горя не видела и, они так быстро уехали, что и не поговорили.

Теперь четвертый сын – Эдик. Во время войны открылось Суворовское училище. Окончив училище, он стал лейтенантом. Командование училища, распределило всех лейтенантов по частям. Сын попал в г.Сучан. Там он в части ничего хорошего не приобрел, только научился пить. Там женился. Когда Хрущев сокращал армию, ихнюю часть расформировали. Сын подал рапорт об увольнении. Таким образом, он стал гражданином, а пить так и не бросил. Сейчас ему шестьдесят пять лет и он на пенсии, живет с женой (и сыном – прим. ред.).
Сейчас опишу пятого сына – Евгения. Родился он в сороковом году. Его отец, а мой муж в это время был на фронте в Финляндии. Он рано занялся выпивкой, семью не создал, не получилось, почти все время жил со мной.
И, наконец, шестой сын – Юрий. Родился в сорок девятом году после войны. Живет с семьей на Малиновского улице в трехкомнатной квартире. Все живут хорошо, кроме Евгения и Иринарха. Их уже не стало. Старший помер от цирроза печени, а Евгений от тромбов на ногах. Остальные живы и здоровы. Хорошо, что есть телефоны, можно позвонить. А вот младшего сына приходится беспокоить на работе, что я стараюсь делать, в крайнем случае.
В эту неделю что-то я плохо себя чувствую. Может холод в квартире дает себя чувствовать – термометр показывает в квартире 14 градусов. Сегодня на 1 гр. повысилась. Больше нахожусь на кухне. Там теплее. Может, я уже об этом писала. Ну, ладно, пусть повторится. Скоро Новый год со своими праздниками, с Днями Рождения и все на год состарятся. Сначала это не заметно, а мне, ой как заметно. С каждым днем делается все слабее. Раньше, потолок в любой комнате мне побелить ничего не стоило. А, в кухне, летом, ко Дню Рождения, решила побелить и не смогла. Хорошо, что пришел Юра, и мне не пришлось мучиться – он побелил. И вот, так за что не возьмешься, уже не получается. Скоро придется просить, чтобы стирали белье и убирались в квартире, а так хочется делать все самой, не затрудняя других. Прошлые зимы все вязала, вышивала, а сейчас смогу ли после Нового года это делать? Ну, ладно, поживу – увижу. Плохо, что начали трястись руки. С каждым годом все больше и больше.

Сколько 1997 год принес несчастий, с человеческими жертвами и без них. Это и в шахтах взрывы, и крушение самолетов и кораблей, трещины домов, убийства по заказу. Неужели все эти ужасы продолжаться и в следующем 1998г.? Спаси и сохрани, Господи! Выпускают из тюрем, часть, может, попала случайно, они больше никогда постараются не попасть обратно в тюрьму, а некоторые головорезы опять начнут порочную жизнь. Не может быть того, чтобы человек сидел пять, шесть раз, что из этого выйдет? У нас нет смертной казни. Сделали пожизненное заключение. Народ их должен содержать. А, почему бы их ни отправить на самый край земли и пусть они там работают, зарабатывают себе на хлеб сами.
Организовали бесплатный концерт в Доме Учителя. Я была там в первый раз, но зато, пойду туда опять уже в Новом году – 4 января и 18 января.
Антонина собирала обед об умершем Иване, её муже, который помер два года тому назад.
Сегодня правнучке исполнился один год. Сваха хочет уезжать домой. Что они будут делать с ребенком, куда его будут девать, тоже не знай… Ну, поживем – увидим. 31 декабря собираюсь к сыну, у них встречу Новый год. Испекла пироги, сготовила холодец. Оставлю себе немного, а остальное возьму туда. За мной должен придти сын, а то ночью я не дойду и не донесу. Еще подарок Полинке – правнучке, словом набралось много, не донести. Приду оттуда завтра. 1-го января у Людмилы, снохи, День Рождения. Поздравлю её и домой. Сын Юра первого с утра уёдет на работу дежурить на сутки.
Хорошо, что я сумела описать свою жизнь, а вот теперь я бы не сумела. Редко беру перо, а когда берусь – не могу писать,  сильно дрожат руки. Повторяюсь – жалуюсь на руки уже не первый раз. 4-го января ходила на концерт. Выступали учителя Советского района. А 18-го пойду на концерт – будут выступать учителя Приокского района. В конце 1987 г. была на концерте  Нижегородского района. Все концерты проходят в Доме Учителя. Так что жизнь продолжается. Хотела пойти в собес, но так себя плохо чувствовала, что-то с сердцем, даже хотела вызвать скорую помощь, но даже не могла подойти к телефону. Лежала. К  вечеру стало лучше. Еще завтра полежу дома, а в четверг пойду в собес подать заявление в пансионат и в дневной пансион при собесе немного отдохнуть от готовки.  Да чтобы приготовить, нужно за продуктами сходить, купить. Носить много мне нельзя, поэтому я часто хожу за продуктами. Почему-то я как-то сразу сдала, и мне стало тяжело обслуживать себя или это, может, сказывается зимний период. Я зиму стала переносить очень тяжело. Хотя  лук зеленый у меня каждый день, я его выращиваю на подоконнике.
Две недели болела, никуда не выходила. Концерт 18-го января послушать не смогла  в Доме Учителя. Что-то будет 8-го февраля, если смогу, пойду. Радио работает целый день, и я его внимательно слушаю. За последнее время так  надоели говорить о костях царя Николая с семьей, что слушать не хочется. Такая о нем забота, а за что! Царь был человек слабовольный, ничего хорошего для России не сделал, быстро отрекся от престола, а его за это в святые хотят представить. И я, если только это случится, никаким святым верить не буду. Кроме Бога, никого нет. А остальные все святые – выдуманные. Правда, говорят, что Бог один, а веры разные. Сижу дома, на улице очень морозно, а одеваться потеплее сил нет, вот так и сижу дома. Хорошо, что есть телефон. Со многими приятельницами говорила по телефону, все вроде не так одиноко. Вечером позвоню Юре, как он себя чувствует после болезни? Не могу поздравить по телефону Риту. Письмо я ей послала, получила она его или нет? 14 января, сильно простудившись, заболела. Две недели лежала. Сначала пришел Юра, принес продуктов, а через день и сам свалился с температурой 40 градусов. Недавно вышел на работу. Во время болезни посетила меня и Антонина. Больше не пришла, видимо побоялась заболеть. А вот соседка не побоялась и вместе с мужем приходила ко мне. Вышла на улицу, так хорошо. Солнце светит, свежий воздух, решила дойти до Юры. Туда дошла, а оттуда, думаю, не дойду. Два раза садилась на лавочках у домов. Когда добралась до дома, разделась  и повалилась на кровать, отдохнула, потом  начала готовить ужин, ведь есть-то нужно. Мне предлагал собес услугу, чтобы продукты приносили домой, два раза в неделю, но я считаю, что для меня это пока не подходит. Магазины рядом и я, когда выхожу, дохожу до этих магазинов и все, что нужно, покупаю. Сегодня одно, завтра другое. Только мяса нет, но его редко приходиться покупать, потому, что я его беру сразу килограмма 2, и мне его хватает  почти на месяц.

Был мороз. Два дня не выходила на улицу. Какая-то слабость, видимо очень много стало магнитных дней, я стала чувствовать себя плохо. Раньше этого не замечала. У меня лежала шерсть, пряжа. Я её решила использовать на носки, которые свяжу из этой шерсти. Должно выйти трое носков для Риты, Людмилы и Надежды – пусть вспоминают это. Будут последние подарки от меня.
Приезжала Рита. У меня вопросов накопилось, да и у неё много новостей было, так, что мы поболтали два с лишним часа. А я утром испекла пирожков с зеленым луком и ватрушку, так что чай пили с ватрушкой и пирожками. Она поехала домой, а я начала мыть посуду. Потом смотрела Мануэллу, хотела помыться, но воды горячей нет. А скоро сериал Антонелла.
Позвонила Юре, просила его придти завтра с дежурства. Юра приходил, и я с ним вместе ушла получать пенсию. Потом пошла к ним домой. Сберкасса рядом с их  домом. А там принесли ихнюю внучку, мою правнучку и я с ней занималась да её сна. Потом меня сын проводил домой.
Когда я пришла, девочка сидела на полу около батареи, под окном. Я удивилась. А пришла домой, подумала и решила, что она озябла  и села, поэтому к батарее. Они девочку не одевают тепло – закаляют. Девочке второй год, а у неё еще нет зубов. Ничего не говорит, но все понимает.
Интересный случай произошел со мной у них. Людмила пошла укладывать спать внучку в другую комнату, а я села в кресло и что-то там задумалась. У них есть кот. На улицу они его не пускают. И, вот, он сидел у батареи и смотрел на меня, потом, осторожно перебежав комнату, прыгнул на журнальный столик, где сидела я, посмотрел на меня, полизал сначала одну руку, потом другую, так же осторожно спрыгнул и пошел на кухню. Видимо, я сидела очень печальная, и он решил меня утешить или еще что, Бог его знает, что кот хотел этим выразить.
Звонила Тоня. Я её не могу слушать. То жалуется на дочь, невестку, которая плохо относится к ней, и, пожалуй, она своего сына разлучит с женой и женит его на Маше, которая всеми силами хочет втереться к ним. До того дошло дело, что она ухаживает за Антониной, когда та болеет. Несмотря на то, что у него двухлетняя дочь и жена. Причем эта будет третья жена. У первой растет сын, а вот у второй – дочь. Решил, видимо, с десяток раз жениться и у всех оставить по ребенку. Как кукушка яйца кладет в чужое гнездо, пусть детей воспитывает, кто хочет.
Ходила на концерт в Дом Учителя. Был на сцене Ленинский район. Концерт очень понравился, шел почти два часа. По очереди, с концертом, пройдут все районы Н.Новгорода. Приокского района концерта не пришлось смотреть, который был восемнадцатого января. Болела.
Мороз ослабел. Теперь можно сходить за молоком и кое-какими продуктами. Я ношу в сумке один килограмм, самое большее 2 кг. Больше не могу. В одной руке сумка, в другой палка, без которой зимой я ходить не могу, очень скользко.
Сегодня заплатила за все коммунальные услуги, теперь на месяц спокойна. Терпеть не могу долги, они как гири на ногах, которые хочется сбросить. Когда пенсию получаешь, в первую очередь откладываешь на коммунальные услуги.
Как-то с Украиной разговаривала жена внука. Так с неё взяли за одиннадцать минут 31  тысячу рублей. А ведь она захотела только узнать о здоровье отца с матерью. Вот и держи связь с родными, которые по воле судьбы остались по ту сторону границы.
У правнучки появились зубы, но говорить еще не умеет. Удивительно спокойная, серьезная. Что будет дальше?

Почему-то я стала редко брать тетрадь. В голове мыслей много, а когда сажусь за стол, чтобы свои мысли записать, как-то редко получается. Болела полтора месяца. Простудилась.
За это время болезнь сваливала меня три раза. Врачу пришлось выписать антибиотики и назначить уколы. Теперь выдерживаю себя дома. На улицу выхожу на час, не больше, и то, когда солнце. После болезни белье решилась отдать стирать Юре, сыну. У них машина стирает и полощет, выжимает сама. Но, посмотрев на белье, я убедилась в том, что эта машина годна стирать только рабочую одежду, одеяла, курточки, но не белье. Белье нужно, при полоскании, вывернуть на другую сторону и опять прополоскать. Еще постельное белье я люблю немного подкрахмалить.
Получила листок – плата за квартиру и ужаснулась. В нем записано за два месяца – февраль и март. А я помню, что платила за февраль. Хорошо, что я все квитанции сохраняю за прошедший год и текущий. Нашла. Завтра придется идти в ЖЭУ показывать квитанцию. Спокойно жить старикам не дают, все какие-то проблемы. Раньше была одна книжка за все коммунальные услуги, а теперь столько квитанций, что сами же работники путаются.
Скоро выборы. Голосовать будем 29 марта. Как рвутся к власти люди, что хотят менять нам мэра города. У нас он уже есть – это В.Горин. Он уже  отработал 10 месяцев, не быв избранным. Много хорошего для людей он сделал и еще сделает. За него только поставить галочку, утвердить его мэром. Зачем другие лезут на его место? А Климентьеву я бы посоветовала снять с себя судимость, а потом уж лезть к власти. Развалил завод, так восстанови. Потом лезь в высшее общество.
Погода преподносит сюрпризы. Среди зимы вдруг настала настоящая весна, что еще будет, посмотрим. Дорого мне стоило хождение в ЖЭУ, для того, чтобы показать квитанции. Я до того взволновалась, что, зайдя в банк, вместо того, чтобы заплатить за квартиру и свет, я заплатила только за коммунальные услуги, а про свет совершенно забыла, придется идти опять.

НЭП, НЭП, НЭП. Второй раз приходится жить при НЭПе. Первый был в двадцатых годах. Но там было по-другому – людям разрешили торговать своими кустарными изделиями. Кто что умел, сами делали и вывозили на рынок. Папа работал  валяные сапоги, кто делал кадушки, кто плел лапти, кто метлы, кто плел корзины, кто делал сундуки со звоном, с железной оковкой, словом, кто, что умел. На рынке появилось все необходимое для жизни. Сначала брали налог, потом прибавили налог, потом многих лишили прав, многие стали лишенцами. Потом на них еще налог, платить стало нечем. Описывали имущество и дома. Так сжали, дышать нечем. Потом лишенцев выслали кого куда. Мой отец с младшими двумя братьями был сослан в Челябинскую область. А современный НЭП заполонил рынок иностранным товаром. Деньги пошли за границу. И государство стало закупать у других государств товары для потребления людей. Опять средства потекли за границу. Таким образом, разорили всю страну. Соберут ли опять Россию воедино? Да и умельцев стало мало. Вновь никто не учился всякому ремеслу, а старожилы разбросаны по матушке России, ушли в землю. Трудно будет восстановить, и сумеют ли это сделать оставшиеся?
Народ растет избалованный, ленивый. Некоторые имеют все, так и этого им мало – рвутся к высшей власти. И, совпадение или нет, очень много юристов. Скандал в Думе. Мне думается, что Жириновского нужно поместить в психбольницу, он того заслуживает. И как только его терпят в Думе!? Ни одной он умной мысли не высказал. Пока идет правление двух властей, толку в России будет мало, как бы этого не хотелось. А что делает народ? Да что хочет. Одна заказные убийства. И хватит жуликов, воров, хапуг выбирать в начальники нашего города.
Не стало балерины Улановой, но она оставила много своих учениц. Так что память о ней останется на всю жизнь.

Вот так дела! Ельцин меняет своих подчиненных или вернее помощников. Но они что-то не очень унывают, может это хитрость. Ну, как бы там не было, а смена начальства совершилась. Выборы в Нижнем мэра и депутатов назначены на 29 марта. Мне почему-то хочется, чтобы выбрали Горина. Выборы! Выборы! Выборы! Уже скорее бы…
Скандал! Большинством голосов прошел Климентьев, Горин немного отстал. Но вот беда, Климентьев под следствием и ему пришлось сесть на скамью подсудимых. Как могли допустить, чтобы он избирался, зная, что он богат, и купить, сколько надо голосов, ему ничего не стоило. А вот теперь сделали шаг назад. Во-первых, работы текущей совсем не было. Все начальство занято было выборами и их результатами. Если повторно будет голосование, я уже не пойду. Я голосовала за Горина, с ним и останусь.
Хватит о политике. В воскресенье ездила в музей литературный, там вспоминали о Маяковском. Слишком долго затянулось это воспоминание. Больше, чем он выступал в Драмтеатре, когда приезжал в Горький.
Только не хватало, чтобы у нас был мэром гражданин, который развалил такой завод. Пусть он это делал не один. Так почему он не смог справиться с двумя, тремя человеками, а собирался править таким большим городом и властью. Это, ведь, не в карты играть.
Хожу в пансионат. Кормят очень хорошо. И молельня есть и баян. Хочешь – молись, хочешь – танцуй. Мне нравится зарядка перед завтраком. Как-то расправляются все косточки, и целый день чувствуешь себя легко.
Что случилось с моей рукой, не могу писать. Это было в конце марта 1998г. Вызвала врача, он сказал, что у меня инсульт. Это паралич, так его раньше называли. И вот пришлось слечь в постель, и два месяца, июнь и июль, я лежалась.

Это было 1998, мне делали… (мысль не окончена – прим. ред.) А в конце мая я слегла с инсультом. У меня совершенно отнялись руки и ноги, и меня врач уложил в постель, и я лежала два месяца. Врач ходила два раза в неделю. Назначила опять уколы. На этот раз уже не десять, а тридцать – по два укола в день и много лекарств пить. Так, что я пролежала весь июнь и июль. Потом стала понемногу двигаться, потом стала понемногу выходить на улицу. У нас в дому проходная система. На каждом этаже по девять квартир – в одном коридоре пять, в другом четыре. Оба коридора соединены друг с другом. Например, моя квартира находится в одном коридоре, а счетчик находится в другом, а в нашем коридоре все … (слово не прочитывается – прим. Ред.) обоих коридоров.
Не могу писать. Подожду еще. Может все наладится. Или … (слово не прочитывается – прим. ред.)
(На этом рукопись заканчивается – прим. ред.)         
               
СТИХОТВОРЕНИЕ (написано Е.В. - прим. ред.)

Для всех солнце светит,
Для меня уж нет.
Я лежу во гробе,
И не вижу свет.
(святый, Боже, святый кречет)

Я навек уснула,
Непробудным сном.
Сердце уж не бьется,
И не слышу звон.

Крышка уж не давит,
Не теснит доска.
Скорби все умолкли,
Отошла тоска.

Прощайте родные,
Прощайте друзья,
Обитель мне готова,
Мать, сыра земля.

Вырыли могилу
В уютной тишине
Не плачьте родные,
Очень тяжко мне!

Не ходи, прохожий,
Не топчи мой прах.
Я теперь дома,
А ты еще в гостях!

Ответ:

Спи, наша родная,
Спи ты, вечным сном.
Ты к нам не вернешься,
А мы к тебе придем.

Весна-лето, 1999г


Евгения Васильевна Сутырина (12.08.1912 - 17.07.1999 гг.)

Собрано, отредактировано, издано - 2006г., Нижний Новгород, Сутырин Борис