Колька

Скрипнув тормозами, усталый поезд осел, выпустив на предрассветный перрон горстку заспанных, озябших пассажиров. Одних встречали родные, другие сами торопились договориться с попуткой. Последним из вагона вышел паренек в форме. Он не спешил, потому что знал: его, Кольку, никто с этим поездом не ждет. К тому же идти-то недалеко, километра три. Да и грех не пройтись по родным местам, где еще по малолетству все тропки исхожены, все подворотни и заборы излажены, где столько пережито и выстрадано. Перекинув через плечо дорожную сумку, с неизвестным доселе трепетом в сердце Колька зашагал по опустевшему перрону в свое недалекое детство.

***
Про таких, как Колькина мать, в деревне говорили просто: беспутная. Профессии нет, тяги к работе – тоже. За свои сорок с лишним лет устраивалась три раза: посудомойщицей в столовую, уборщицей в школу и дояркой на ферму. Нигде больше года не продержалась. Не было порядка и в доме. Готовила так себе, о стряпне не могло быть и речи; большой двор и амбары завалены хламом, стайки повалились от старости. Часть огромного огорода, если удавалось достать семена, засаживали картошкой и парой грядой зелени, которую ребята выедали еще в июне.  В остальном же хорошо родились только полынь да крапива. Правда, лет десять назад заводили корову, которую три года с грехом пополам кормили за счет колхоза да соседских подачек, так как своего сена едва хватало до конца зимы. С рукоделием у матери тоже не ладилось – ни рубаху детям починить, ни носки связать. Одно слово – беспутная. Хорошо у нее получалось спать до обеда, по гулянкам рюмки сшибать и ругаться с родней.  Да вот еще их троих сподобилась от разных отцов народить.
Старшую Катьку, прижила еще в девках, срам на всю деревню. Пока девчонка не подросла, не знали от кого. А когда всем своим обличием на отца походить стала, признали, да поздно, того уже в живых не было.  Своего отца Колька практически не помнил, хотя знал, что жил он все эти годы в соседней деревне, изредка присылал алименты, пару раз встречались.  Да вот еще подростком хоронить его ездил: постоял минут пять у гроба в чужом доме да вышел во двор. На том родственные связи по отцу и оборвались. Правда, в школе Колькины однофамильцы встречались, люди говорят, что родня ему. Да только что с того стеснительному, замкнутому мальчугану. На Колькино сиротство оформили пенсию. Мать стала получать деньги, продукты, муку, на то и выживали.
Только последний мужик - Сонькин отец, держался при матери уже семнадцатый год. Видно под стать себе подобрала – болтлив и хвастлив не в меру, такой же беспутный, как сама, да еще и самодур. Благо, после тюрьмы спиртного ни капли в рот не брал, да на ферме работал. Их троих худо-бедно выкормил, с голоду не пропали. Зато и натерпелись с Катькой от него вдоволь.
 Сестре, конечно, доставалось больше. Отчим рьяно оберегал ее девичество, в последние годы практически посадил под домашний арест. О возможных ухажерах речи быть не могло, он сразу предупредил, что мужа выберет ей сам. Мать на все это глядела сквозь пальцы, не в ее положении было ругаться с мужиком, который кормил весь ее выводок. Катька бунтовала, устраивала скандалы, по ночам ревела в подушку. Время от время,  тайком забегала к бабе Поле, материной тетке. Та, как могла, учила ее житейскому уму-разуму, давала наставления на будущее. После девятого класса другая бабкина племянница с великим боем  забрала Катюху к себе в райцентр, пристроила в ПТУ.

***
Кольке «принести в подоле» не грозило, поэтому, пока отчим воевал с сестрой, его сильно никто не трогал, воспитательных мероприятий не проводил. Молчаливый и тихий от природы, он старался реже попадаться ему на глаза. При неплохих способностях в школе  перебивался с тройки на двойку, дома приглядывал за малолетней Сонькой да носился на улице с местной шпаной. Вроде и в семье жил, а все, как безродный.
Когда Катька уехала, осиротел совсем. Как оказалось, все это время между ними была какая-то связь, единая печать безотцовщины. Колька сразу потерялся. Теперь он был старшим, на виду, пришел черед его воспитания. Но к наставлениям отчима у парнишки оказался иммунитет. Он целыми днями с друзьями пропадал на реке, порой ночевал на сеновале, начал покуривать. На все нравоучения молча тупил глаза и, получив очередную порцию угроз, а когда и затрещин, беззаботно бежал дальше. Что с такого возьмешь.
Тогда-то однажды и выловила его на улице осиротевшая без деда и Катькиных «забегалок» баба Поля. Привела в дом, накормила досыта котлетами и душистыми калачами, дала пригоршню дешевой карамели. Парнишка растеряно озирался по сторонам, не зная, как вести себя в столь непривычной для него ситуации: стоять истуканом было неловко, а благодарить и ласкаться он не умел. Но баба Поля долго раздумывать не дала. Утирая краем головного платка глаза, запричитала:
- Ой, Колька, Колька! Как это Господь не видит, что на земле делается. И за что вам такая мать беспутная досталась. Уж сколько я ей говорила, сколько уму-разуму да жизни учила. Я – старуха, так хоть бы добрых людей послушала. Нет, хоть кол на голове теши! Ты заходил бы когда, не чужие ведь.
Оказавшись за воротами, Колька взглянул на окна маленького, но аккуратного домика, подивился в душе новой родне, схватил брошенные в траве удочки и побежал на реку рыбалить. В вопросах крови и родства тринадцатилетнему пацану разбираться было недосуг. Однако к бабе   Поле стал заходить. У нее всегда водились вкусный обед и стряпня. Когда просила, помогал по хозяйству: грядки вскопать, картошку огрести, охапку дров принести. Но однажды они рассорились. Хулиганистая шпана забралась к бабке в огород и забавы ради истыкала гвоздями все бочки с водой. Соседи доложили, что с ними был и Колян. Бабка осерчала и, накричав, захлопнула перед ним двери. А он – гордый, оправдываться и объяснять что-то не стал. Катерина пыталась доискаться правды и помирить их, но оба остались непреклонны.

***
На первые свои каникулы Катюха приехала затравленным зверем, готовая при малейшей опасности бежать из дома на вокзал. Но отчим и мать переменились к ней, и Катька осмелела, переломила ситуацию в свою пользу. За это время она увидела, как живут люди, успела кое-что понять. Работала до поту, но и ела вдосталь. Теперь уже она гнала мать и отчима в огород и на сенокос, стыдила за грязь и неряшество. И они, нарочито огрызаясь, прислушивались к ее советам.
Взялась она и за брата, проверяла уроки, терпеливо объясняла запущенный материал, журила за прогулы, и слегка приобняв, поучала жизни: «Ты, Колян, учись, школу не бросай! Тогда совсем пропадешь. Да смотри, в историю не попади, с друзьями-то аккуратней, я очень тебя прошу!» Сказать легко, сделать трудно. Ей что, погостила и уехала, а Колян опять один на один со своими проблемами.
Проблем к тому времени накопилось предостаточно. С родителями отношения так и не складывались, а тут еще подоспела подростковая пора делить сферы влияния, определяя свои позиции среди сверстников. А Колька как был изгоем, так и остался. К хорошистам-отличникам и маменькиным сынкам не примкнешь – родом не вышел, к местной братве подаваться – вечно в шестерках ходить да на чем-нибудь по малолетке попасться тоже не хотелось. Оставалось одно: либо битым ходить, либо откупаться. А как откупаться, если он настоящих денег отродясь в руках не держал. Да и вообще в их семье деньги водились редко. Если какая мелочь и появлялась, то выдавалась на хлеб строго до копеечки. А чтобы отстаивать свои позиции кулаками ни ростом, ни весом парень не вышел: выглядел натуральным шибздиком супротив долговязых сверстников.
К тому времени свое будущее он уже ясно определил – решил, что станет пастухом. Это единственное ремесло он постиг практически с пеленок, по малолетству таскаясь с отчимом на ферму из интереса, а потом  каждое лето неофициально подрабатывал помощником пастуха, или нанимался к частникам в деревенское стадо за дневную пайку еды. Так что по его мнению, с профессией проблем не возникало: для пастуха и восьми классов образования вполне достаточно, а в технике он от природы разбирался не хуже любого ПТУшника.
К тому времени, видной, уверенной в себе девахой вернулась домой сестра, устроилась на работу в школу, поступила заочно в институт. И звалась меж людьми уже не Катькой  бесфамильной, а уважительно Катериной, иногда даже Архиповной, по прадеду, как при регистрации с дуру записала мать. Подруги уже давно устраивали свою судьбу, заглядывались парни и на нее. Заметив это, отчим завел было старую песню, начались скандалы. Схватившись за голову, Катерина безоглядно выскочила замуж за такого же «богатея», как и сама. Ничего, со временем слюбилось, стерпелось, стали обустраиваться. Когда о брате спохватилась, поздно было.  Сколько ни уговаривала, сколько не гнала силком, в школу он не вернулся. Поворчав, отчим пристроил его на ферму. Почти год, до полных шестнадцати лет, в бухгалтерских документах Колян не значился, платили на вскидку зерном и сеном, а после тянул лямку наравне с фермерскими мужиками, за что сразу поднялся в глазах местной шпаны. Сестра тем временем обивала пороги директорского кабинета и учительской. Там сжалились, выправили Кольке хиленький аттестат. И на том спасибо. По осени уговаривала брата пойти в ПТУ, выучиться на тракториста, обещала помочь деньгами. Но Колька наотрез отказался, заявил, что и так неплохо зарабатывает, а протирать штаны за партой не намерен. Но Катя догадывалась об истиной причине отказа: он боялся выпасть из среды, где впервые почувствовал себя человеком, где с ним считались, и общались практически на равных уважаемые в деревне мужики. А пойти в ПТУ – значило вернуться в прошлое и вновь противостоять беспринципной уличной шпане, а на это не было сил, а главное – смысла.

***
Колька хорошо помнил тот день, когда ему впервые осознанно пришлось принимать решение. Стояла июльская жара. Коровы в поисках тени разбрелись по тальниковым кустам, и он стер ноги до колен, пока собрал их в стадо, чтобы гнать к вечерней дойке. Уже на ферме не досчитались стельной телки. Собрали мужиков, пошли искать. К ночи нашли ее в кустах у реки, а рядом – лобастый теленок на тонких качающихся ногах. Пока дотащились до фермы с ношей, уже смеркалось. Только к полуночи голодный и вымотавшийся Колька пришел домой, где его явно не ждали. В кухне изрядно подвыпившая мать угощала подруг копченой колбасой, горбушей и шоколадными конфетами. Запивали все «катанкой». Пьяный отчим (после ухода Катерины и он не брезговал рюмочкой) спал в сенях на лавке. Сонька, зашторившись в своем углу, слушала хрипящий, вдоль и поперек перемотанный изолентой ошарпанный магнитофон. Заглядывать в холодильник Колька не стал, и без того знал, что вся вчерашняя зарплата уже прогуляна, на плите  кисли кастрюли из-под недельних щей.
«Мы тут твою зарплату отмечаем», - начала было мать, но видя, как наливается кровью лицо сына, осеклась. Тетки за столом засуетились, уронили лавку. На шум прибежал отчим, что-то кричал про то, что, дескать, он пасынка выкормил-выпоил, теперь его черед быть благодарным и почитать его, как родного. Колька молча выбежал за дверь, и, перемахнув через завалившийся забор, огородами побежал к реке. К сестре пришел, когда уже светало, будить не стал, похрустев огурцом с гряды, завалился спать в бане.
Утром  забегала Сонька, рассказала сестре о вчерашнем. Та, растолкав заспанного Кольку, расспросами мучить не стала, налила стакан молока, показала, где ключи от дома, к вечеру наказала истопить баню. Так с молчаливого согласия деверя Колька поселился у них.
Жировать и бездельничать опять не пришлось, ведь и здесь перебивались копейками, только-только вставали на ноги. Хозяйство, хоть и немудреное, требовало внимания и сил. Лямку тянули сообща. Пока родители работали, Колян водился с племяшкой, поливал огород, чистил стайки и за пять километров таскал с фермы, где земля пожирнее, для борова тяжелые мешки с крапивой. Зато и есть стал досыта.

***
Дни мелькали своим чередом. Однажды вечером прибежала испуганная Сонька, протянула сестре какую-то бумагу и записку от матери. «Вот, Кольке принесли, - пояснила она, - что, повестка?»
Армии Колька боялся больше всего на свете. По рассказам деревенских парней знал, что все проблемы, создаваемые местной шантрапой, которая все еще досаждала, покажутся ему сущим пустяком. Весь день Колька молчал, а вечером сестра случайно застала его в огороде за кустом смородины  с топором в руках. Почувствовав неладное,  подошла. Брат стоял белый, как мел, и на ее молчаливый вопрос, дрожа всем телом, заикаясь произнес: «Да вот, хотел… думал, без пальца на руке не возьмут…». И, уронив топор, расплакался у нее на плече.
Проводины делали в родительском доме. Ради такого случая Колька примирился с матерью, с отчимом, или только создавал видимость. Те на радостях так пригубил горькой, что под конец не помнили, по какому случаю пир горой. Уже перед самым отъездом Колька отвел сестру в сторону и попросил:
- Ты пригляди, пожалуйста, за Сонькой. Пока меня не будет, совсем без догляда девка останется. Она, как погляжу, вся в мать пошла, ветренка». 
- Конечно, не чужая ведь, - вздохнула Катерина. - Ничего, Колька,  ты главное пиши мне, чуть что – пиши.
Служить Колька попал на подводную лодку, правда та, по случаю продолжительного кризиса, уже несколько лет  дальше пирса не отходила. Пока четверо суток трясся в поезде до Владивостока все дивился мелькающей за окном бескрайней тайге, степям, деревенькам, неоновому свету и яркому убранству ночных городов. Никто из ехавших с ним ребят и подумать не мог, что он впервые не только сел в поезде, но и вообще выбрался за пределы своего района. Выехал в новый, абсолютно неизвестных и враждебный ему мир.
Но жизнь не остановилась, как думалось Кальке, а, взяла его в оборот, вынудив опять приспосабливаться и подстраиваться под обстоятельства. Он служил, а Катерина, поджидая писем, после работы ежедневно бегала на почту. Шел второй год службы, когда однажды, распечатав очередной конверт со знакомым почерком, вместо подробного письма, которыми отличался брат, прочла: «У меня проблемы, и я не могу их решить. Но жить так я больше не могу. Прости». Едва не потеряв сознание, она со слезами на глазах бросилась на остановку. Уже через два часа она сидела в кабинете у военкома, а тот по внутренней связи пытался связаться с Владивостоком и командиром части. Вроде все выяснилось, утряслось, беда миновала. И собравшаяся с силами Катерина вновь по вечерам выводила ровные строчки очередного письма, терпеливо описывая мельчайшие подробности их житья-бытья, деревенские события, осторожно настраивая брата продолжить службу по контракту.

***
И вот, наконец,  он дома, который за эти два года там, в сыром, чужом и ненавистном Владивостоке, снился ему чуть ли не каждую ночь. Вот идет по родным улицам, где у загонов ядрено пахнет навозом, отчего в душе волной поднимается буря неясных чувств.  Много воды утекло с той поры, как гуляли на его проводинах, а деревня все та же: нищета, пьянь и безработица. Только нет того голодного Кольки, который днями пропадал на улице, вздрагивал от каждого окрика, скрывался от местной шпаны и еще подростком вкалывал наравне с мужиками. Нет Кольки, от которого, как от чумного, шарахались деревенские девчонки. Теперь перед ними  уже окрепший телом и духом парень в  парадной форме, который на них смотрит свысока. Это он, Колька, на зависть своим сверстникам, большинство из которых либо мотало срок, либо маялось от безделья, за эти два года сумел справить себе подходящий гардероб, купил часы и сотовый телефон. Пусть и проездом, он видел полстраны, служил в большом городе. Он теперь знает другую жизнь.
Прямо с вокзала Колька пошел в дом сестры, и теперь уже не с просьбой о помощи, а с гостинцем. Навестил еще больше постаревшую, подслеповатую бабу Полю. Сходил и к матери. Отчима дома не было. Поздоровавшись, Колька постоял немного на пороге родного дома, перекинулся с ней  парой фраз, и вышел во двор. Опухшая от водки мать удерживать его не стала. 
Вечером, по случаю его приезда сестра накрыла праздничный стол и даже выставила бутылку, что в их семье было редкостью. После застолья Катерина вышла  во двор и застала брата все у той же смородины. Она тихо подошла и обняла его за плечи.
- А помнишь, как я тут чуть было не натворил? – вдруг неожиданно спросил он.
- Было бы что помнить, дурачина. Обошлось все, и, слава Богу.
- Обошлось... Хм, обошлось, говоришь. Да только я один знаю, как обошлось. Как я все это ненавижу.
-Что? Что именно?
- Армию ненавижу, службу. Даже не верится, что все уже позади. Позади, сестренка, - он схватил Катюху в охапку и со смехом закружил между грядок.
Ошарашенная таким откровенным признанием, она больше  не заводила разговоров о службе.
Остаток месяца молчаливый Колян провел у сестры. Днями охотно помогал по хозяйству, возился с племянниками, а вечерами все больше пропадал на реке. Почти до зори просиживал на берегу, глядя на черную муть воды. О том, что в родной деревне ему ничего не улыбается, Колька уже отчетливо понимал. Мать и отчим редко выходили из запоя. Сонька, еле выцарапавшись из вечных второгодниц,  с грехом пополам закончила девятый класс, и Катерина как раз пристраивала ее в ПТУ. Домой она теперь заходила редко, чаще обиталась у бабы Поли. Сама Катерина с мужем и детьми ютилась в однокомнатном домишке, подрабатывала везде, где могла. Он знал, в помощи она не откажет, но не вечно же сидеть у нее на шее. Когда-то надо и самому обзаводиться углом, семьей. Понимал он теперь и несостоятельность своей пастушьей профессии.
Как ни старалась Катерина, не могла разглядеть, что у брата на душе, и какие у него планы на будущее. От прямых вопросов он уходил, а допытывать было не в ее характере. Колька ходил мрачный, задумчивый. На танцы в местный клуб не торопился, на Сонькиных подружек, что томно строили глазки, пратически не смотрел. Сестра  даже подшутила однажды: «Уж не влюбился ли? Может зазноба во Владивостоке осталась?» Колька отмахнулся. Не сказать, чтобы брат сильно стеснял их, но скоро осень, и как ни крути, придется переселяться ему из сеней в избу, где и самим-то не повернуться.  Идти к матери, у которой он не был с самого приезда, как поняла Катерина, он не собирался. Но она знала, что когда-то все разрешится, а потому не торопила брата. И вот через неделю, как откосились, Колька за ужином вдруг сообщил:
-Я на той неделе в райцентр ездил, в военкомат заходил. В общем, контракт подписал.
 - Да как же, Коля. Ты же говорил, что не нравится, что ненавидишь армию… - начала было Катерина.
- Да помолчи ты,  мало ли чего говорил. Я все уже решил, назад пути нет. Завтра  к матери зайду, попрощаюсь, и на поезд.
- Так скоро?
- Чего тянуть, сенокос позади, с остальным сами управитесь. А я поеду, еще послужу.
Утром, когда все семейство было на работе, Колян неторопливо покидал в сумку свои вещи, достал из холодильника приготовленный сестрой пакет с провизией, отсчитал оставленные на буфете деньги, часть положил назад. Замкнув дверь и повесив ключ на гвоздик у собачьей будки, он вышел за ворота и,, не оглядываясь, быстро зашагал в сторону вокзала.

Светлана Долгова.

2006-2013 г.