Тринадцать дней

 
      ГЕННАДИЙ ДОНЦОВ 

     ТРИНАДЦАТЬ ДНЕЙ

ФЕВРАЛЬСКОЕ   УТРО – ДЕНЬ  ПЕРВЫЙ

            Проснулся Гена очень рано.… За леденевшим окном в утренних сумерках едва прояснялись домики соседей напротив. Февральское солнце не спешило заявить о своем предназначении: обогреть, заставить всё живое шевелиться, что-то делать, ругаться, смеяться, лаять, кусать – одним словом жить!
Жить Тюлькину не хотелось. Неприятности последнего месяца достали его до предела. Торговля на рынке дохода не давала. Брали продукты плохо. У торгашей рядом выбор был не намного лучше и разнообразней, но чёртовы покупатели, повинуясь стадному инстинкту, подходили туда, где продуктов было больше. Кричать и расхваливать свой товар, как некоторые бабы, Гена не умел, да и стеснялся. Фрукты и овощи портились, их постоянно приходилось перебирать, что-то ела своя семья, что-то поросята, которые упорно не хотели расти, а лишь визжали ежедневно, действуя на нервы. Катастрофически не хватало денег на расширение торгового дела.
 Пришлось заложить норковую шубу жены. Было это ещё летом, и шуба пока висела без надобности. Покупатель, разбитной, шустрый парнишка лет двадцати пяти, отдал лишь часть денег, а с остальными всё тянул, кормя обещаниями. Вот уже и осень прошла, зима в разгаре, деньги не отдавали, а ждать надоело.
Покупателя, который забрал шубу, - звали Сергеем. Он  сожительствовал с коммерсанткой, которая считалась «крутой» на рынке, но не потому, что удачно торговала, а просто её родной брат держал всех местных торгашей под своей «крышей». Вот с этим Сергеем то и связался Гена на свою голову. С одной стороны было хорошо, его не облагали налогом, то бишь данью в пользу местных бандитов, но с другой стороны, Гена чувствовал, что «плакали» его денежки. А они были позарез нужны….
И вот вроде удача подвалила. Подходит Сергей на рынке, Гена только начал раскладывать свой товар, отвел его в сторону и говорит:
- Давай вечером коробки помоги мне перевезти, рассчитаемся, да и долг отдам. Подъезжай часам к одиннадцати, я покажу, откуда и куда.
Старенькая четвёрка, бегала исправно, на ней Гена по базам гонял, свой и чужой товар развозил. Платили «братья» коммерсанты не много, но на бензин хватало, поэтому предложение Серёги подозрение не вызвало – ударили по рукам.
 К назначенному времени и месту он подъехал чуть раньше и с недоумением оглядывался, поджидая Сергея. Место пустынное, рядом разрушенные скелеты цехов. Некогда это было ремонтное предприятие, и лишь ближе к дороге одно из зданий предприимчивый частник переоборудовал под магазин.
Движение машин к этому времени почти прекратилось. Не видно было и прохожих, всё же для января месяца одиннадцать часов – это почти что ночь. Городок уже спал. Откуда-то из темноты, из-за угла вынырнул Серёга с большой коробкой. Загрузили в багажник:
 - Пойдем, поможешь, - прохрипел тот шёпотом, вытирая пот. – Там ещё много…
Пришлось идти, желание вернуть долг пересилило страх. Когда подошли к магазину, то Гену обуял страх, входные двери были выворочены  с «мясом». Далее в темноте при свете фонарика, которым подсвечивал Серёга, виднелись на полу разбросанные продукты в банках, пакетах, рассыпанные макароны неприятно и шумно лопались под ногами.
- Вот гад! Выручку забрали, Серёга копался к развороченного кассового аппарата, рассовывая по карманам мелочь. Что стоишь?! – Зловещим шепотом он привёл в чувство Геннадия, бери вон в углу коробки, там сгущёнка и консервы путные! Не на экскурсию приехал, давай таскай!
С погрузкой было закончено, салон «Жигуля» больше не хотел вмещать в себя всё, что было приготовлено воришками, пару коробок пришлось бросить на месте стоянки. Сергей дал команду гнать машину на окраину города. Разгрузили товар в ограде какого-то частного домика, в полной темноте. Позже, в гараже у Гены, когда обмывали ночные приключения красным вином, прихваченным в том же магазине, Сергей предупредил подельника:
 - Смотри торгаш, я Афган прошёл, резать и стрелять умею, пикнешь – мне старое придется вспомнить… Деньги, то есть долг, отдам после реализации продуктов, а пока вот возьми детишкам коробку яиц, да молока сгущенного.
Прошло две недели - Серёга-Афганец не появлялся, как будто исчез куда, дома, где он проживал у сожительницы, никто дверь не открывал, на рынке он не показывался. Три дня назад нервы у Гены не выдержали – он запил.
 Пил Тюлькин ни как все, а с особым смаком, по «черному», это когда ни о чём плохом думать не хотелось. В его безумную, задурманенную алкоголем голову, вползали одни приятные мысли, рождались новые слова, фразы, которые он перемешивал, рифмовал и записывал.
По утрам, после первой стопки опохмелки, он просматривал написанное ночью, что-то подправлял, и получалось, некое, похожее на стихотворение. Некоторые относил в редакцию, иногда их даже печатали. Знакомые, а порой и не знакомые люди, узнавая, кто он, спрашивали: - Почему Гена стихи у тебя грустные и «рвут душу»? Приходилось отшучиваться, отвечая:
 - Не я пишу – жизнь пишет!
 Вот и сегодня ночью ему не спалось и, чтобы скоротать ночь Гена писал. Потянувшись, трясущими руками он взял листок бумаги и стал читать при утреннем свете, то, что было им написано ночью в промежутках между принятыми рюмками самогонки. Вроде ничего получилось, надо в газетенку отдать. Самолюбие его грело, когда, развернув газету, читал свои опубликованные творения. Мечталось: - Вот найду хорошую работу, тогда сборник стихов свой составлю, и напечатаю…

Забыть про все, уйти, исчезнуть,
Вернуться из небытия,
Очистится от всякой скверны
И жизнь начать опять с нуля.
Проснувшись рано на заре,
Лежать и не о чём не думать.
В непробужденной тишине,
Как день рождается, послушать:
Пройдет машина за окном,
И отзовется лай собаки,
Возня соседки со скотом,
И кошек крик в преддверье драки.
Вскочить с постели нагишом –
Мне не полтинник – только пять.
Встретить маму с молоком,
Отца живого увидать.
Быстрей на улицу, во двор –
Там столько тайн во всех углах!
С судьбой не выиграешь спор,
И седина уже в висках!
Увы! Года уже не снять,
И в спину колет, нет и сна.
С тоскою думаю опять,
Что день пришел, вставать пора.

Да, день пришёл, вставать пора, но вставать не хотелось. Похмелиться было нечем. В кармане остались последние двадцать рублей, на бутылку самогона не хватит, за пивом идти далеко, да и рано ещё.
Вдруг возле дома, под его воротами послышался звук подъезжающей машины, чуть позже раздался нетерпеливый, частый сигнал. Водила видно нервничал и торопил хозяина на выход.
Перегнувшись с койки, Гена  выглянул в окно. Там стоял милицейский УАЗ, и кто-то уже настойчиво тарабанил в калитку.  Видно было лишь милицейскую фуражку. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе, но делать нечего, надо идти открывать...
. У калитки его поджидали два милиционера. Они вежливо попросили Гену собраться и проехать с ними в отделение милиции для выяснения некоторых обстоятельств по его коммерческой работе. В дом они не ломились, ППСники, участкового Гена знал, тот –то уж точно запёрся бы в хату. Спросив у ментов, привезут ли его обратно, и, получив утвердительный ответ, Гена вернулся в дом, наспех натянул  тёплое трико, прихватил куртку с заначатой двадцаткой, обулся в унты.
            Февральское утро – пробирало до костей. Наверно под сорок давит: - пробурчал Гена, забираясь в тесный милицейский «Джип».
  Машина помчалась по улице, распугивая утреннюю, тревожную, февральскую тишину. Осталось сирену включить, подумал Гена, на ходу размышляя, за что же его «загребли»?
- Да ты, не дёргайся, - вяло успокаивали его милиционеры. Видок у них был усталый, они торопились по всему сдавать смену. Поговорят с тобой и всё. А что ты такой помятый?
- С похмелья я, вы бы тормознули у киоска, я пивка возьму, голова прояснится, да и пить охота…
- Это можно: - засмеялся водитель и притормозил. Купив бутылку «Жигулёвского» самого дешёвого и не оставив копейки на обратный автобус, Гена с жадностью за два глотка влил в себя пиво и подумал: - хрен вы меня назад повезёте, у вас вечно бензина нет…

      АРЕСТ? ИЛИ ВРЕМЕННОЕ ЗАДЕРЖАНИЕ?

В милиции его долго водили по коридорам, ища нужного следователя. Того на месте не было. Доставивший его милиционер выяснил, что он на расследовании дела и редложил Гене подождать. Его завели в дежурку и посадили в «обезьянник». Тут Тюлькин заволновался больше:
 - А почему мне нельзя на улице подождать?
- Не положено…. Был ответ уставшего старшины, наверно он ждал конца смены и очень вкусно позевал – борясь со сном.
- А я курить хочу! – не унимался Гена.
- Не положено…
- А я в туалет хочу! – пошёл на последнюю хитрость Тюлькин, тем более выпитое пиво давало о себе знать…
Тут дежурный не выдержал, вскочил из-за своего стола, сквозь решётку ткнул Гену резиновой дубинкой и заорал на всю дежурку: - А этого успокоителя, ты не хочешь?
Пришлось успокоиться и ждать, судорожно сжимая ноги, что б не пустить струю здесь же. Тогда то уж точно, старшина исполнил бы, свою угрозу. Так прошло часа два, в томительном ожидании, вдобавок ещё «сушняк» начал мучить, водички бы. Старшина ушёл, его место занял старший лейтенант. Зазвонил телефон, старлей ответил: - Есть, и кнопкой звонка вызвал сопровождающего, который повел Тюлькина вновь по длинному, запутанному коридору в кабинет следователя. На табличке двери была надпись: - старший следователь по особо важным делам Железякин В.М. Ноги у Гены стали ватными, на лбу выступила испарина:
 – Вот это да! К «особняку» просто так не водят, с коммерсантами он не будет разбираться, ему плевать, кто кого обвешал, продавая  яблоки, - промелькнуло в голове Тюлькина.
Кабинет был маленький: стол, стул, тумбочка с графином воды. Гена жадно посмотрел на воду. - Что, болеешь? Понимающе спросил следователь, он был в гражданке.
- Мне бы в туалет сначала: - жалобно попросил Тюлькин, ёрзая на стуле.
- Это можно. Пойдём, провожу. После посещения туалета, следователь открыл тумбочку, где стояло, полбутылки какой-то жидкости, и вновь спросил:
 - Ну, что болеешь? Давай полечу – вода тебе не поможет, только хуже, по себе знаю. Гена, не ожидая такого подарка, с готовностью махнул чуть больше полстакана предложенной настойки. Да, напиток коньячный, настоянный на брусники, по вкусу определил он, с удовольствием затягиваясь предложенной сигаретой.
- Ну, ты тут покейфуй пока, а я сейчас приду, только выходить никуда нельзя: - предупредил следователь и вышел.
Гена расслабился, вытянул ноги, мысли потекли вяло и не пугающе. Вспомнились продукты, вывезенные из магазина, но ведь никто не видел, чего бояться? Серега-афганец если и влетел, то не выдаст, зачем ему на себя групповуху с взломом вешать?
Минут через тридцать вернулся следователь, шелестя бумажками:
 - Ну, что, поехали в суд?
 – Зачем? – удивился Тюлькин.
- Ты же сейчас обматерил нашего сотрудника, да к тому же находишся в нетрезвом состоянии. На медицинское освидетельствование поедешь? Или так согласен? Вошёл сотрудник милиции с наручниками, доложил, что машина подана. Гене окольцевали руки, и повели во двор, где его ожидала машина для перевозки заключённых.
Привезли в суд, где без всяких проволочек судья зачитала приговор, - семь суток ареста, за неуважительное обращение с сотрудниками милиции. Вообще уже ничего не понимающий Тюлькин, на вопросы судьи,  не отвечал. Он бурчал что-то нечленораздельное, смотрел на «браслеты» и был готов заплакать от боли и обиды. Такой поворот в жизни испытывать ему приходилось первый раз в жизни.  В голове билась мысль: - может это продолжение вчерашнего сериала о «Ментах», или он бредит после недельного загула? Попытался стянуть с себя наручники, и тут же получил удар резиновой дубинкой чуть ниже спины.
 – Нет, больно! Во сне так больно не бывает.
Привезли его назад в милицию. Заводили не через парадный вход, а со двора, где были сооружения, оборудованные под камеры временного задержания. Конвоиры держали на коротких поводках своих собак. Вся это кутерьма, так подействовала на Геннадия, что его мозги, вообще отказывались что-то думать и воспринимать. Его втолкнули в спецпомещение, где сняли наручники и предложили раздеваться до гола. Полная женщина, начала что-то рассматривать в его заднем проходе, заставив встать раком. Затем, пощупав его промежность, спросила:
 - Мыть будем?
- Из дома, - перебьётся: - ответил сержант, пытаясь снять с пальца Тюлькина золотое, обручальное кольцо. Оно не снималось, так как фаланга пальца была давно перебита, и кольцо не снималось вообще.
- Да оставь ты кольцо, всё равно в камере снимут, ты вон ремни с унтов срежь и давай его в шестую, пусть повеселятся…., там его встретят….
Когда Тюлькина вели по тюремному коридору, ему вспомнилось стихотворение, которое кажется, даже напечатали, в местной газете…
   
 

Не зарекайся от тюрьмы,
Не думай, что не будешь нищим.

Не зная, что там впереди,
Всю жизнь мы лучшей доли ищем.

Но не свернёшь судьбы пороги,
Теченья рек не повернутся вспять.
Не оставляй родным тревоги….
Упал? Вставай! Всё надо испытать!

«Всё нужно в жизни испытать» -
Пусть повторяюсь я в строках…
С нуля не стыдно начинать,
А счастье – в помыслах, в делах!

«ЛУЧШАЯ  КАМЕРА»

Привели Тюлькина в самую «лучшую» камеру. Эту информацию ему любезно сообщил сопровождающий, который вёл его. Кроме него там сидели ещё четверо, как позже выяснилось у каждого от двух, до пяти судимостей. Начались его первые сутки пребывания в СИЗО, с того, что самый авторитетный вор, увидев его кольцо - заржал от удовольствия:
 - А ну, «сявки», помогите фраеру избавиться от «рыжья», мне на пересылке будет, чем ментов подмазать…
- Да оно не снимается: - промямлил Тюлькин, но его никто не слушал.
Двое молодых ребят тут же подскочили к Гене, начали массировать палец. Нашлась откуда-то нитка, огрызок мыла. За несколько минут кольцо перешло под каблук «Балахтинца». Так в камере обращались к мужчине лет сорока. Свою «кликуху», он получил в честь населенного пункта, где его арестовали в последний раз. Фаланги пальцев обеих рук Балахтинца были все в татуировках, что было изображено дальше по телу – можно лишь догадываться. Этим «пресс» не закончился. Гену быстренько освободили от верхней одежды, объяснив, что на этапе у первоходка, всё ценное всё равно отберут. Так перекочевали в другие руки, норковая шапка, теплая куртка, свитер и носки.
Пригорюнился Тюлькин, забрался на нары, /ему определили второй этаж/. Лежать днём запрещалось, но и сидеть на них долго невозможно. Нары покрыты толстым листовым железом, из постельного белья ничего не было. На бетонных стенах изморозь и наросты льда. Тем, кто сидел не по первому разу,  родные передали одеяла сразу, и одеты они в тёплые шубы и фуфайки, а Гена остался в одном, правда, в теплом трико, да в олимпийке. Через некоторое время ему пришлось перебраться к батареи отопления. Необходимо было усвоить ещё одну камерную премудрость – сидеть на корточках. Сокамерники забрали ещё у Тюлькина нижнюю, тёплую рубаху. Тут же скрутили жгутом, намазали салом и в углу камеры в металлической кружке стали заваривать «чефирь». Священнодействие приготовления бодрящего напитка продолжалось более часа. Когда «зелье» было готово, по кругу, по одному глоточку, стали смаковать напиток, было предложено и новенькому.
Глотнув один раз этого горького, терпкого напитка, Тюлькин почувствовал, что его сейчас вырвет. Бешено заколотилось сердце, он сморщился. Ему протянули конфетку: - Зажуй, не так горько будет, а вообще если раньше не «чифирил», то не привыкай, на зоне с чаем напряг, а он как наркотик, доставать трудно.…
- Сколько бы мне не сидеть, а надо привыкать, к общению – подумал Тюлькин. Выпросил Гена карандаш у новых товарищей, тетрадочка нашлась, и стал он изучать тюремный жаргон:

*************
Зарики – кубики. * Дубак – охранник
Шконка – нары  * Коцы – ботинки, сапоги.
Чебурашка – лошка  * Клифт – костюм.

Шлемка -чашка        * Чефирь – крепкий чай.
Нагнать – освободить.    *         СИЗО – следственный изолятор.
Хозяйка – кружка        *  Кумарить – болеть.
Общак – стол        *  Кум – оперуполнамоченый.
Алёнка, скала – параша. *  Коцать – открывать.
Гнать – переживать        *  Закоцывать – прикрывать.
Решка – окно.        *  Робот – дверь.
Мойка – лезвие.               *        Майдан – сумка.
Дачка – передача.         *  Окрестить – осудить.
Тарочка – кусочек
 бумаги для самокрутки  *  ПКТ – помещение камерного
        типа (БУР)

В тюрьме свои развлечения. После чефиря поболтали о жизни, о делах: кто кого заложил, кому, какой срок светит, о добрых и злых следователях, когда «дачки» принесут.
По лязганью дверей определили, что ещё кого-то закрыли в соседней камере. Определяется это просто, в камерах проходят вентиляционные трубы, которые соединяют их по одной стороне. Три стука в стену ногой и откликается соседняя «хата», поговорили, передали дальше. Так, узнали, что среди заключённых три «курицы» - женщины. Одну из них муж посадил, она его избила. У малолеток, - изнасиловали  пацана, такого же заключённого, ещё до Нового Года. В камере напротив мужик, не выдержав своего положения – повесился. В общем, жить весело и интересно!
Предложили Гене в нарды поиграть слепленные из хлебного мякиша. Выпытали в разговоре «по душам», что у Тюлькина машина не одна, хоть старенькая, но имелась ещё у коммерсанта иномарка. Пришлось соврать, что играть в нарды он не умеет, хотя три года проведенные во Вьетнаме, научили его играть не плохо. Сокамерники взялись рьяно объяснять ему правила игры, но, видя, что Гена совсем отупел от нахлынувших за день ощущений – отстали.
Тут и ночь подошла. О, ночь это особое время. В 22 часа общий отбой. Вместо подушки пригодились унты, как их не отобрали? Заключенных пятеро, а нар четверо, в два яруса, поэтому Генин погодок (выглядит лет на шестьдесят), сидит за убийство – ложиться рядом. С шуточками со стороны других, не прижиматься близко  друг к другу – укладываются все.
Принято рассказывать истории, желательно смешные, о своей или чужой жизни, анекдоты здесь не в цене. Так как Тюлькин сегодня новенький, то начинать ему...
Пришлось по памяти вспоминать свой юмористический рассказ, который он отправлял, в какой то журнал, но ответа, так и не получил, назывался он «Телепузики». Как помнил, от первого лица, Тюлькин и начал своё повествование:

       «ТЕЛЕПУЗИКИ»    

        Осенью, с приближением поры уборки урожая на личных огородах односельчан, для Кузьмича наступала горячая пора заготовок сельхозпродукции. Давний его друг детства работал в торговом отделе Военторга в городе. Он по телефону сообщал, какая продукция востребована и по какой цене он ее у него примет для нужд Российской Армии.
       Кузьмич расклеивал объявления у сельских магазинов со слезными обращениями к местным бабушкам:  «Помогите, люди добрые, сдавайте излишки картошки и другой зелени, надо помочь Армии России, не может быть она боеготовой на голодное брюхо. Расчёт на месте наличными, сразу».
Надо сказать, что Кузьмич по-доброму относился к местным бабулям: и подъедет, и сам стаскает заготовленное в мешках. «Жигуленок» его уже дымил, но таскал сельскохозяйственные грузы. Так, получив доступ в хаты своих сельчан, стал Кузьмич примечать, что почти в каждом доме стоят не по одной паре единиц  радиотехника. В основном, старые ламповые телевизоры. Их в деревне чинить никто не хотел, да и не умел, вот и отдавал народ эту рухлядь по смешной цене, а вернее, за бутылку.
Наш мужик, какое понятие имеет? Стоит себе сломанный телевизор, ну и пусть стоит вместо столика, путную мебель купить не за что, а на нем хоть огурцы режь, не жалко. Вот выкинуть жалко, а за бутылку – это вроде как продал, от этого и на сердце веселей, и на обмывку имеется за сдачу сельхоз продуктов. Тут никакая баба слова супротив не скажет, сама еще в погреб слазит за солониной. И набрал этой чудо-технике Кузьмич штук пятнадцать.
           Брал-то он не просто так, а опять «мужицкая» смекалка подсказала, как можно копейку попутно заработать. Друг детства ему помогал - одноклассник. Обезножил братишка к 45 годам, по пьяному делу ноги отморозил. Его счастье – руки сохранились, а они у него «золотые»: умел он и телевизоры чинить, и многое что другое. Раньше-то, за бутылку все чинил. Вот Господь его и усадил в кресло – каталку. Хорошо еще жена  не бросила, ухаживает за ним, вот он и паяет теперь сутками в своей каморке. К нему-то и заскочил как-то Кузьмич.
Вспомнили школьные годы  чудесные, помянули одноклассников. Выпили за тех, кто на горе да на «Генералихе» успокоился, окончив свой жизненный путь, так называли местное кладбища. В ходе беседы договорились. Саша  ремонтирует технику, гарантию дает, как положено на три месяца, а расчет зерном. Благо зерно и дробленку еще таскали по ночам по дворам в деревнях, где Кузьмич заготовки делал.
             Тут надо сказать, что совхозы в районе, как и страну в целом, растаскивали давно. С Ельцинских времен, как перешли работать на хозяйственный, а вернее, бесхозяйственный расчет, а еще вернее, как государство перестало денег давать крестьянину. Живите, мол, сами, как сумеете, хозяйствуйте, кормитесь.…Вот и оказалось, что не умеем пока. Раньше-то с флагом и вперед, а тут волю дали мужику, хочешь – работай, не хочешь – дома водку пей. Копайся на личном огороде и расти свою скотину, если силы есть и желание. А желание-то, оказалось, не у всех было. А как начали пить, то почитай лет пятнадцать уже пьют по деревням.
       Бабы мужиков  не смогли удержать, надоело им глядеть на пьяную мужскую половину, и стали они от безысходности им помогать. Теперь, считай, в деревне трети не наберется, чтоб в семье не было своего «горя».   Мужик пьет, жена, сын или дочь, а чаще – все вместе. Кузьмич бывал в домах, где кроме кроватей, нет ничего. На завтрак, на обед жрать нечего, а вот на бутылку всё равно находилось. На утро, чтоб голову полечить, бредут по дворам, ищут работу за выпивку да за сало кусок.
               Починил друг семь телевизоров, все семь с гарантией, показывают. Нацепил Кузьмич антенн на свою крышу пять штук, получилась не крыша, а аэродром какой-то. Голуби - стервецы облюбовали крышу и понавадились свои свадьбы на антеннах справлять. Шум, гам, драки птичьи, то вороны налетят, то голуби с ближайших ферм. Там им уже нечем питаться, а у Кузьмича в подворье и телята, и поросята вместе с курами. Птицы не дуры, где сытнее – там и собираются.
Развешал Кузьмич объявления по деревне, даже в районную газету написал, что так, мол, и так, имеются на продажу телевизоры разных марок и размеров, а у кого денег нет, то согласен поменять на мясо или зерно. С утра теперь включает три на каждую программу отдельно, чтоб «обкатать» их, после обеда другие три в работе, один, готовый к продаже, в переднем углу находится.
Его подруга, как теперь говорят, жена гражданская, баба чисто деревенская. Ей не надо объяснять в каком углу сарая стоят вилы, а где лопата для навоза. С утра корову подоит, Кузьмичу два яичка разболтает с солью, даст запить стаканом сливочек, чтоб свою мужскую «форму» соблюдал, и во двор уходит. Целый день, у нее какие то бабские дела, то у свиней чистит, то у телят, то стирку разведет, случись, и про мужа забудет, что обедом кормить пора.
А на обед опять все свое, домашнее было, пельмени, или, на крайний случай, окрошка с мясом. У него же тоже забот на целый день. До тех пор телевизоры крутил, настраивал, пока программы телевизионные не заканчивались. А их как назло до утра гнали. Да еще телики нужно было, почему-то  постоянно подстраивать, то ли птицы были виноваты, толи друган туфту ему подсовывал. Покупателей нужно было встречать качественным товаром и обслуживать вежливо, хотя они и были почти все – местные пьяницы.
А покупатель что-то  не торопился. Так почти месяц прошел. Приходила, правда, тетка Наталья, козла своего приводила, Петунчика облезлого, просила на временный обмен, пока ее японский телик в ремонте в райцентре. А на что Гене козел, который и прославился лишь тем, что пьяного Якута сбросил с телеги? Якут привёз травы накошенной, перед этим он изрядно вывил на покосе и продолжал по дороге домой прикладываться к бутылке. Перед самым домом уснул косильщик, укачавшись на запашистой скошенной траве. Козлина забралась на самый верх воза, а там  Якут спит. Тело пьяницы помешало трапезе козлиной, и оно было опрокинуто Петунчиком вниз с воза. А тут лужа, где лежала свинья. В этой луже и спал несчастный, пока его жена с магазина не пришла.
Как известно «с козла молока…», так что обмен не состоялся. Загрустил  Кузьмич, а тут еще по всем программам то ужастики с рекламой, то, каких-то телепузиков показывают. Те прыгают, рожи корчат и голоса какие-то противные.
Понадобилась как-то ему отвертка фигурная, ведь помнил, что где-то в тумбочке была. Нет, - перерыл все шкафы и ящики и нашел, но не то, что искал, а целый склад вина домашнего за диваном. Надо же было бабе его додуматься, за диваном, где целый день и почти до утра Кузьмич просматривал программы, хранить такое богатство!
Баба в тот день укладывала огуречные грядки. Весь день пропадала на огороде. Огурцов в этом году решили посадить больше, да под пленку закрыть. Первые огурчики на рынке нарасхват идут. Санаторий-то рядом, а для отдыхающих это классная закуска.
Пересчитал Кузьмич бутылки, ровно десять штук. С огурцами-то промашки не должно быть, подумалось ему, когда он, не замечая сам того, открывал вторую бутылку. Это тебе не телевизоры, путный  хозяин давно японский имеет, ему старый ламповый не нужен. А кому он нужен, у того ни денег, ни зерна, ни мяса.
Подвела Кузьмича «мужицкая смекалка»! Когда его вторая половина пришла с огорода, он сидел на диване и спорил с телевизором. Кузьмич громко, перекрикивая звук, доказывал, что, дескать, телевизор имеет право показывать рекламу только на отдельном пятом канале, такой закон дума приняла. Телепузикам место на шестом. Уроки секса – только после 12 ночи, с обязательной повторяемостью отдельных эпизодов, а то не успеваешь запомнить. Для  «Аншлага» тоже отдельный круглосуточный канал. Евдокимову необходимо присвоить звание Заслуженный банщик России….
Увезли Кузьмича в  Овсянку, там для таких мужиков и баб озабоченных, тихо свихнутых, специальная  клиника имеется. Подлечили, через три месяца  вышел. Голова ничего – работает, на вопросы отвечает ясно, впопад, только тихий стал, устроился на работу сторожем на автостоянку. Жена, по секрету, с его матерью делилась, что по ночам на работе стихи пишет, домой приходит, за баян садится и на музыку перекладывает. Ну, это ничего, все лучше, чем сутками телевизор смотреть. А, главное, на спиртное смотреть не может, даже на пиво. Говорит, что в «Клинским» можно и «Толстяка» в «Бочкареве» утопить.
Бабы по деревне судачат по вечерам коров дожидаючи, что вот были бы деньги у поселкового Совета, то можно было бы собрать всех пьющих мужиков по деревне и отправить в Овсянку. Пусть бы потом песни пели по деревне, а то у нас как мимо клуба не пройдешь, он все на замке. Податься-то не куда, одни ларьки коммерсантов круглосуточно работают, да самогон в любое время купить можно. Вот  молодежь-то и привыкает  за речкой собираться.  Там тебе и дискотека, и место «траха» за кустами в крапиве, а потом на  «монциклеты» - и прохожих пугать. Мы бы на это мероприятие помогли Совету деньгами, с пенсии понемногу собрали бы с каждого двора. Стал бы клуб  работать, пусть участковый там определит себе кабинет, мужикам бильярд поставить нужно. Бабкам – телевизор цветной, сериалы вместе интересней смотреть. А то бродят они  друг к  другу по дворам, выбирают, у кого телевизор больше да показывает лучше, а опосля просмотра очередной серии – на стол накрывают. Конечно, без выпивки никак не обходиться. Обсуждение просмотренного сериала порой до утра затягивается, с песнями. Как-то надо наводить культуру на селе?
Мужик в запой пьет от чего? От безвыходности своей. В совхозе под карточку мало кто хочет устраиваться на работу. На эту карточку, что дают? Хлеб да крупу, и то не всякую, а в семье-то копейка живая нужна. Опять же в совхозе работать – надо уметь хотя бы лошадь запрягать, а многие и это забыли. Девки да бабы молодые тоже  не прочь  вечеринки вспомнить, брали бы вязание, за чайком, глядишь, и песни вспомнили, да пели. На чаек по двадцатке можно скинуться, а так никому ничего не надо, вот и прозвали нашу деревню  пьяной.
 Каких-то лет семьдесят назад, старожилы помнят, славились наши мужики самой богатой упряжью, в кошевках возили  душистые, вкусные калачи, на дорогу взятые, да на продажу. В ту пору хлеб в район на лошадях доставляли, а путь не близкий, пока до элеватора добирались до города, останавливались на заезжих дворах, один из них был в нашей хате в деревне: - «рассказывала бойкая старушонка, которой уже под девяносто лет подвалило. Мы - хоть и малыми были, но выбегали встречать за околицу возниц с хлебом. В детстве лишь я такие вкусные калачи ела, теперь печь так не умеют. Да, крепкий был хозяин в деревнях, теперь только видимость одна….»
Как бы хорошо Кузьмич не играл на баяне, стихи у него получались грустные, плаксивые. Отстукивал он их на древней печатной машинке. Всё бы ничего, да проявлялся у него талант по ночам. Видно Муза – тоже баба не дура, посещает мужиков своих, когда законные жёны спят, готовясь к очередному нелёгкому трудовому дню. А тут стук-стук машинка, бряк-бряк гитара, во двор выйдет покурить – баян растягивает. Собаки воют, соседи просыпаются, а ему на всё наплевать, если Муза рядом пригрелась.
Не смогла хозяйка этого творчества долго выдержать, а тут ещё с ногами стала мучиться, у самой бессонница от болей в суставах, надо к коровам вставать, забот полон рот с огородом, а приживалец на крылечке свои песни выводит:
«Никуда не уеду, ни куда не уйду. Я дарю тебе песню,  потому, что люблю».
         Ну, скажите, на какой хрен бабе любовь, когда скотина не кормлена?
Собрали дочки семейный совет: дом продать, мамке купить квартиру благоустроенную в районном центре. На однокомнатную со всеми удобствами денег хватит, а этого «композитора» куда? Благо не успели зарегистрировать свои отношения, хотя Кузьмич неоднократно порывался это сделать. Даже в район возил свою сожительницу, да видно Бог отвёл – ЗАГС в этот день не работал. В общем, подогнали зятья машину грузовую, загрузили его деревяшки, нехитрые шмотки, сам он с баяном на верху на узлах восседал. Вот так с песнями и подвезли к материному дому: «Принимай, маманя, своего сына, поженихался – хватит. В деревне работать надо, а не песни петь»
Видно в дурдоме крепко вбили Кузьмичу в голову, что у него талант и способности. Уехал он от матери в город, устроился на работу. Дали ему жильё служебное в малосемейном, но многоквартирном доме. А там народу много проживает всякого, кто ночью работает, кто не работает, тоже ночью не спят – гуляют, музыка по этажам разносится на любой вкус. Так что песни Кузьмича никому не мешали. Время шло, появились книги, которые, как ни странно, получили одобрение у людей сведущих в этом деле. Стали Кузьмича на различные мероприятия приглашать.
Весной, в апреле месяце, в деревне, где раньше он проживал с матерью, на добротно отремонтированном сельском клубе появилась афиша: «Отчётный концерт перед земляками. Вокальный ансамбль «Зорюшка». Солист – автор произведений Платон Кузьмич Тюльковин. Фамилия была незнакомой, но фотография кого-то напоминала. Прошло почитай десять лет, но местные пьяницы, кто ещё жив, остался, признали в ней Кузьмича.
Народу набилось полный зал, даже немощные старушки приползли, кого и на лошадях привезли. Послушать да посмотреть на живого члена Союза писателей России не каждый день доводится, это не по телевизору на слащавые морды смотреть, свой местный, такой же любитель, как и они.
Задолго за полночь гуляла деревня, уж и концерт кончился. Вначале Кузьмич автографы раздавал, которые подписывал на своей очередной книге, привёз штук пятьдесят. Да главное раздавал бесплатно, а на халяву, кто не возьмет, это же память на всю жизнь. Вечером было уже прохладно, поэтому в фойе клуба, где стоял бильярд, новая заведующая разрешила поставить столы. Пробежавшись по своим сусекам, земляки натащили всего, ну а самогонку - то знали, кто продаёт. Бабка Пузанчиха узнав для чего, три литра бесплатно выставила. Как не уговаривали земляки Кузьмича, пил он только чай, правда, попросил кофейку покрепче, курил много, а спиртного ни-ни, ни грамма не пригубил.
Когда расходились, разъезжались, разбредались, чуть живой дед Евсей, которого поддерживали с двух сторон его сыновья, остановился и как-то вмиг протрезвев, поднял вверх указательный палец и произнёс умную трезвую речь:
 -  «Алмаз от водки не тускнеет, он лишь огранками сияет, Дурак, он пить-то не умеет и на гармошке не играет!»
Затем вмиг завалился на плечи сынов и уже не очень, чтобы с душой затянул:
«Ах, зачем эта ночь, так было хороша,
Не болела бы грудь, не стонала душа…».
Да оно и понятно, под восемьдесят ему, но сынам отец указание дал: «Меня к бабке моей, щас я ей бока пощекочу…»

Все постояльцы камеры, слушали внимательно рассказ Гены, ни разу не перебив его, лишь иногда «солёные» шуточки позволял отпустить Балахтинец. Когда Геннадий замолчал, то тот спросил его:
- А ты сам-то стихи не пишешь?
- Да иногда пробую, - поскромничал Гена.
- Ладно, завтра почитаешь, на сегодня хватит, всем спать! – поступила команда Балахтинца и камера заворочалась, устраиваясь поудобнее на ночь.

                ДЕНЬ  ВТОРОЙ.

В камере «Балахтинец» был в авторитете, сидел он не первый раз и сейчас ждал, пока его отвезут  в город, где его взяли - для следственного эксперимента. В отличие от молодых, он объяснял Тюлькину правила поведения для СИЗО спокойно, с достоинством, даже с каким-то снисхождением. Он назначал дежурных по камере, которые ежедневно по утрам перед общим «шмоном», убирали, мыли, выносили «парашу» и следили за тем, что б менты не нашли ничего запрещенного. Запрещённым могло оказаться всё, что не понравится «Дубаку» это лезвие, иголка, сгоревшая спичка, окурок, за это нарушение камера всем составом могла быть наказана – лишением сигарет на сутки, И тогда уж дежурному было не сдобровать, его бы наказала вся камера. Как? Это бы решил тот же «Балахтинец».
Уснуть невозможно, металлические нары холодом доставали до самых печёнок. Ворочаться нельзя – мешаешь соседу. В голове мысли, что мухи, мозгам не дают отдыху. Главная мысль, что говорить следователю и за что взяли? Ведь уже и так ясно, что вся стряпня вокруг его особы – это спектакль для того, чтобы закрыть его в камеру, если бы он был трезвый, то прокурор не дал бы санкцию на арест. Значит завтра, будут выбивать показания…
           В коридоре орёт магнитофон. Охрана не спит. Как заведенный цокает каблуками охранник, заглядывая каждый раз в глазок. Двенадцать лет, проведённые на Севере, даром Гене не прошли, почки  стали ныть и шевелиться, отталкиваясь от листового, холодного железа. Перевернулся на живот – холод впитывается грудью. Хотелось курить, но и курить ночью нельзя, если увидит охранник, то отберёт курево у всей камеры, а это здесь самое дорогое. Что бы отвлечься начал Гена игру словами, стараясь заучить придуманное:

Скорей бы утро. Утром в шесть часов
Взыграет радио, для тех, кто смог уснуть.
Да, на свободе наломали много дров,
Завтра – этап, друзей проводим в путь.
Под стук колес в промерзшей тишине
«Столыпин» увезет в ночную тьму.
Сосед по нарам все ворчит во сне,
Глаза закрою, может быть, усну.
Нет, не усну, металла холод нар
Забрал тепло, и курточка не греет.
Сейчас сюда б домашний самовар…
Ну а пока подсяду к батарее.
Шаги дежурного затихли у двери
И грозный окрик: «А ну, лечь на место!»
Под голову – уложу сапоги,
Да и вдвоем на узких нарах тесно.
Кусает вошь, и клоп упал на грудь.
И тело чешется, немытое давно.
Увы, сегодня снова не уснуть,
Но ночь прошла, хоть в этом повезло.

Сегодня должны были отправлять «Балахтинца», для дальнейшей раскрутки его дела. В камере, не принято, открывать «душу» первому знакомому, но по всему было видно, что статья у него серьезная, даже по отношению к нему ментов, чувствовалось уважение.
Подъём. После поверки и «шмона» одежды в коридоре, обыска в камере, «баландер» выдал утреннюю порцию «параши» - жиденький суп с гнилой картошкой, пахнувший селёдкой. Наступило некоторое затишье. Кто, закручивал самокрутку из вчерашних «бычков», кто, делил целую сигарету на троих, кто, начинал священное приготовление «чефиря».
«Балахтинец» подсел к Тюлькину: - ты, - первоходок, по годам  в камере старший, я уйду,  тебя молодежь «прессовать» начнёт. Здесь камера у ментов специальная. У  следока не был ещё? Вот тебя дня три мариновать будут не вызывая, что б ты морально созрел. А потом, что ему надо ты сам всё подпишешь. Обещать будут многое, но чужого на себя не бери, пойдёшь «паровозом» и на долго, а так у тебя статья мелкая, отделаться можешь условным сроком.
Почитай, что нибудь душевное… Тюлькин сильно скучал и любил мать, она осталась в деревне и ни в какую не хотела переезжать к старшему сыну в город, говорила:
- Я, сыночек, кружку воды ещё сама себе принесу. На тебя надежды нет. А у старшего сына, своих детей полный дом, я им только помехой буду….

Как мне словами передать
Все что на сердце наболело?
Моя единственная мать –
Из-за меня ты постарела.
Ты поздно ляжешь, рано встанешь
И целый день ты вся в делах.
И никогда ты не устанешь,
И ласка лишь в твоих глазах.
Моя единственная мама!
За все сыночка ты прости.
За то, что я тебе так мало
Приветы слал – лишь горести.
Меня когда-то ты ласкала,
Кормила кашей с молоком.
Теперь ты сала мне прислала,
Чтобы не стал я слабаком.
Дождись, мама, я вернусь,
Обнять тебя в наш час заветный.
И нежно с грустью улыбнусь,
Войдя в твой домик неприметный.

«Балахтинец» долго молчал, видно вспоминая свою мать, а потом спросил: - А, ты на гитаре играешь?
- Самоучка я, нот не знаю.
- Ну, это ничего, на зоне музыкантов хватает, я прослежу твой путь, если судьба закинет на зону, то я найду тебя, будет у тебя и чай, и сигареты, да и работа не в обузу.
«Тасуя» камеру шагами,  сосед по нарам, осужденный за убийство своего «пасынка», беззубым ртом прошамкал:
 – На этом можно деньги делать…
На, что Гена иронично пошутил: -

Может быть напечатают,-
Но вначале, ты заплати…
Деньги, так просто не капают,
Слава придет,  сначала – умри!

Начали вызывать арестантов по одному, кого к следователю, кого к адвокату, Тюлькина в этот день, так никуда и не вызвали.
Ближе к вечеру стали раздавать передачи, кому кто что прислал. Гена, зная свою нерасторопную жену, ни на что, не надеялся, его волновало не еда, а курево. Курить постоянно хотелось, а просить было стыдно. Забившись в угол нар, он с завистью наблюдал, как тормошат свои «дачки» остальные. Доставали на стол в общую кучу сало, печенье, чай, сигареты, конфеты, - вообщем всё, чем были богаты  жёны и родственники. Это был – общаг. К столу подпускали всех, кроме «обиженных», но таковых в камере №6 пока не было.
Неплохо поели, всё ж это не тюремная баланда. Покурили по очереди, разгоняя дым, «чеферисты» подогрели «вторяки», на стреме поставили молодого и разлеглись по нарам (днём лежать запрещалось). Вновь началась травля баек. Володя Бардин  был специалист про «Бешенного», он цитировал эти книги так, как будто они лежали перед ним. Пока все слушали про похождения «Бешенного» - Тюлькин лежал на нарах, загороженный сидящими от бдительного ока смотрящего по коридору, и писал стихи. Книги Воронова были ему интересны, но знакомы. Многие он читал, ещё торгуя в краевом центре картошкой, в минуты, когда покупателей не было.
Ему думалось о своём месте в этой нелегкой и порой непонятной жизни которую хочешь или нет, но проживать как то надо.



ОТЪЕЗД  «БАЛАХТИНЦА».

- Тюря, ты, что там оперу пишешь? А ну, давай читай, а то ты может «стучишь» за нашей спиной?
- Слушайте, это я пробую нашу жизнь описать и запомнить, хотя для меня это первая тюрьма вряд ли забудется….
- Ничего, успокоил «Балахтинец», - Первый год тяжело, а потом на зону, как домой тянет. Эх, потянулся он. Скорей бы в «крытку», а это СИЗО самое гнилое место, и менты как собаки, с ними не договоришься.… Ну, читай, что там накарябал! 
   
Еще денек прошел в неволе.
Короче срок, все ближе дом.
Нет мне в жизни горче доли,
Чем дни считать в краю чужом.

Искра надежды не угасла.
Мерцает, теплится во мне.
Я знаю: будет все прекрасно
И впустишь ты меня к себе.

Откроешь двери торопливо,
Как будто только вышел я,
Прикроешь грудь свою стыдливо,
Обнимешь, трепетно дрожа.

Вскрикнешь, словно птица,
Обмякнешь на руках моих.
И будут слезы твои литься
Одним потоком за двоих…

Уже начало смеркаться, когда пришёл «Автозак» и «Балахтинца» увезли в город, где он был арестован за последнее дело. Простившись со всеми, перед самым отъездом Балахтинец подсел кТюлькину и пожелал негромко:
 - «Смотри мужик, не повтори моих ошибок, вот мне тридцать восемь, из них двадцать один – у «хозяина» живу. Всякое бывало, но если за себя сразу не постоишь – заклюют, а ещё хуже, в «обиженных» будешь….- это закон тюрьмы и его надо знать!
До встречи братва! Сибирь большая – но тесная, ещё увидимся…
 Так Тюлькин и не узнал, что натворил этот бывалый сорокалетний мужчина, но он ему, чем-то понравился. Справедливостью наверно, по отношению к любому, не считая возраста и срока отсидок. Чувствовалось, что он, знаком с законами «воровского мира», поэтому, когда он, что-то просил сделать, то это воспринималось, как должное и не ощущалось чувства унижения. Видно в тюрьме свои законы общежития, и выполнять их – твоя   святая обязанность.
Если ты захотел по малой нужде, то должен спросить разрешения у всех присутствующих, и не дай Бог, кто-то в это время будет принимать пищу. Закон суров – будешь всё время кушать рядом с «парашей». Большую нужду справляли по утрам и старались сразу выносить, стуча в двери и вызывая охрану.
Так в делах и разговорах закончился второй день тюремного пребывания Гены Тюлькина. Стали укладываться под громкие крики в коридоре охранника:
 - Отбой! Всем спать, не разговаривать, не курить, без надобности не вставать!
Но разве уснёшь в десять часов, когда организм не устал от физической работы, и чтобы как-то размять ноги приходится ходить по камере между «шконками», туда, сюда, это называлось – «тусоваться».
Пришлось Тюлькину шёпотом рассказывать свой второй рассказ, о его жизни в деревне…

         МУЖИЦКАЯ  СМЕКАЛКА.

В совхоз я приехал года три назад, нужда привела. Мама у меня тут старенькая проживает. А я, помотавшись по свету, и промотавши почти все нажитое ранее, обосновался у матери. Сами понимаете – без достатка ты не нужен никому, а мать есть мать – приняла блудного сына. Да не одного, а еще и с молодой женой.
Что греха таить, попивал я горькую, ну не так, чтоб каждый день, а если уж попадет на язык, то недельку – другую мог своему  организму «встряску» дать по полной программе.
Так и стали жить – поживать. Мама вся в заботах по дому, суетится промеж хозяйства, в огороде копается. Сама портниха – шьет трусики да маечки на продажу. Я, между перерывами от загулов, с машиной копаюсь, хоть и старенький «Жигуленок», но бегает пока. Думы постоянно овладевают, куда на работу устроится, или как наличную копейку заработать?
Жена у меня на мордашку симпатичная, устроилась в гостиницу, дежурным администратором. Жить вообщем – то можно. У мамы – пенсия, на хлеб хватает, я пару раз в город смотался – картошку на рынке продал, в доме завелась «лишняя» копейка, которую хотелось увеличить.
Так как свою картошку мы очень скоро выгребли из маминого подполья, то стал вопрос, с чем и как мотаться в город? Тут и сработала мужицкая смекалка. Денег в нашем
совхозе нет, поэтому процветает товарообмен. В перерывах между загулами я на спиртное смотреть не мог. Стали потихоньку гнать самогон, как бы для себя,  маме - для растирания  суставов, мне – от простуды, я после Севера простываю часто.
Как-то по утру, приходит сосед, лицо у него синими пятнами, руки крутит, глаза слезятся. Сразу видно, что «разведенку» вчера употреблял и принял дозу немалую. Разведёнкой у нас спирт технический называют. Руки у соседа хоть и скрюченные, но в них, ведро с картошкой, сам чуть не плачет:
- « Выручи соседушка, не дай умереть, у тебя - то самогонка добрая!»
Я законы знаю. Продавать самогон нельзя, а для себя гнать можно, и соседей угощать никто не запрещает. Я соседа быстро в баньку провожаю, а там уже стол накрыт, свое же все с огорода, садись, мой дорогой, поправляй здоровье, а я, извини, не могу, противна она мне с утра. Да и неделю уже не пью, начинать не охота. Он, конечно, соглашается – уговаривать не надо. За первым ведром пошло второе, третье. Я тем временем картошечку перебираю, кумекаю, между прочим – эта на семена, эта на продажу, эта поросенку пойдет.
Один сосед уходит, бредет – другой, к вечеру мужики на телегах подъезжают, сдают оптом, отъезжают весело, с песнями, да под дружную брань своих жен, бывало, последнюю картошку из погреба выгребали и тащили на пропой. Страх только брал, что бабы сдатчиков побьют или сам не выдержу, за компанию загуляю. К вечеру деревня затихала. С восходом луны слышалось лишь тяжелое дыхание отдыхающих коров после дойки, да ленивое тявканье собак:

Пьяная деревня дремлет в тишине,
Звякает калитка, гаснет свет в окне.
Ленивые собаки – лаять не хотят,
Пьяные ребята – тискают девчат.

Спит моя деревня в страшном, пьяном сне,
Лишь в одной хатенке, бденье в тишине.
Пьяная старуха, гонит самогон,
Спичкой проверяя, чтоб был крепок он!

Там за занавеской – пьяная невестка,
            Деток накормила пьяным молоком.
            Крепко спят детишки, не читают книжки,
            Утром их накормят – запаренным овсом.

Спит моя деревня, утром на рассвете,
            Прибредут соседи – их нужно похмелить!
            Грязные стаканы некогда помыть,
            Да не в этом дело, было б что налить.

 Эх, моя Россия, ты пела и пила,
 До чего судьбина, ты нас довела
 Денег нет в совхозе, пятый год их ждем,
 Не во что одеться, а за что же пьем?

Частенько под утро, меня поднимали осторожным стуком в окно – это значит, принесли дробленку или овес. Приносили то, что кто-то потерял, объясняя при этом, что мешки на дороге,  между складами лежали.… Приглашаю в баньку. Мать у меня не совхозница, своей земли нет, поэтому «дивиденды» зерном за землю, не получает. А коровенка, хоть и нетель еще, но есть-то, просит.
Лошадь под окном заржала, по всему видать мужики сенаж привезли, прихватили пока ехали на утреннюю дойку или с вечера припасли, на опохмелку. Правильный мужик  всегда помнит, что как бы хорошо не было вечером, но наступит утро…
Так вот, в деревне, главное не воровать,  а так найдут – и все ко мне во двор!  Поэтому мне лично в деревне жить и лучше и веселей! Так вроде еще наш «отец народов» поговаривал.
«Главное законы не нарушай!» - растолковывал мне наш участковый, когда в баньке моей угощался, а еще поучал:
 «Сам много не пей, да и мужикам скажи, пусть лишнего не находят, а то подозрительно будет».
А я что? Стаж у меня «северный» выработан, на пенсию выходить, года не позволяют, а законы у нас с каждым годом, и с каждым президентом меняются. А так корова с поросенком есть, справку о том, что я был за границей по трудовому контракту – имеется. Я может, в «кубышку» валюту складывал, на черный день?
Вот он и наступил, попробуй теперь финансовый инспектор до меня докопайся!
Так, что с «мужицкой» головой не пропадешь. Еще Райкин говорил:
 « А голова то на что? Шарики в ней бегают, кумекают»
Вот так и живу…пока…

ДЕНЬ  ТРЕТИЙ. ПРЕДСКАЗАНИЯ  «БАЛАХТИНЦА».

На третий день начали исполняться предсказания «Балахтинца». После его ухода, началась устанавливаться новая власть в камере. Поступили двое молодых ребят с пересыльной  тюрьмы, Их рассказы об этапе, о Столыпинских» вагонах, велись непрерывно, они чувствовали себя уже «бывалыми» зэками и конечно уборку камеры считали ниже своего достоинства. К тому же были они здесь в СИЗО не  первый раз, и знали многих из охранников. Первое, что они решили после полугодового катания по этапу, это то, что надо удовлетворить свои мужские инстинкты! Так как «голубых» и «опущенных» среди сидевших не было, то началась активная подготовка к их созданию. Подсаживались к любому, заводя разговоры о женщинах, при этом поглаживали коленки собеседника и смотрели на его реакцию. Если так не получалось, то затевали различные тюремные игры с завязыванием глаз, и если вместо поцелуя в щеку, кто-то мог поцеловать голый зад «водящего», то считалось, что с таким можно было делать, всё что угодно! Когда и эта провокация им не удалась, то, забившись в дальний угол камеры и потягивая «чифирёк» они стали полушёпотом строить планы на ближайшую ночь…
Гене, лежавшему на верхней «шконке», не трудно было понять, о чём шла речь:
- Сегодня на ночь заступает на дежурство мой знакомый мент, парень он жадноватый, думаю на приличное «шмотьё»  позариться…
- Да у меня то приличного ничего не осталось, - отвечал второй.
- Шапка норковая, да свитер новый, что у Тюри забрали эти «сявки»,
он на это должен запасть, попросимся минут на пятнадцать в камеру напротив. Ты, как? Успеешь?
- Да я три раза успею, знаешь, противны мне были эти «петухи» в тюрьме, другое дело за что-то круглое подержаться…
- А вдруг «курицы» заартачатся?
- Я «малявку» им скинул уже, две согласны, а третья посмотрит, сама подставит – заржал прыщеватый «урка», закатывая глаза и почёсывая у себя между ног.
Их мечтания прервало бряцание ключей. Камеру открыли: - Тюлькин! К следователю на выход. Гена вышел в коридор и зажмурился от непривычно яркого света.
- Лицом к стене, руки за спину, ноги шире плечь!
Лязгнули наручники, и дежурный быстро его обыскал.
В кабинете кроме стола и стула ничего не было и ни кого тоже. Минут десять ждал Гена следователя с трясущими коленками и лихорадочными мыслями, что говорить, с чего он начнёт допрос, и что ему известно?
Вошёл молодой парень, поздоровался, привычным жестом положил сигареты «Прима» и спички.
- В соседней камере сидит подельник твой Серёжа, его сегодня взяли, поэтому тебя и не вызывали долго, строчит как из пулемёта на тебя показания. Так, что смысла нет запираться. Рассказывай, как магазин брали?
Закуривая предложенную сигарету, Тюлькин лихорадочно соображал: - ну, раз они имя подельника знают, значит, действительно «Афганца» взяли, какой смысл отпираться?
- Ничего я не «брал», я только коробки вывез, он со мной продуктами расплатился…
- А продукты где?
- Дома немного осталось…
- Пиши записку жене, чтобы отдала всё добровольно. .
Пришлось Тюлькину писать записку, не подозревая, что он как самый последний «лох» подписал себе признание, а значит и срок! Как оказалось позже, никакого они Серёгу «Афганца» и в глаза не видели, и лишь на суде позже Тюлькин узнал, что он объявлен во всероссийский розыск. А некоторые подробности своего дела, он сам слил, когда беседовал с жителями по камере. В любой прессхате, стукачи свои.
Получив заветное признание, следователь вызвал дежурного и отправил его за конфискацией товаров домой к Тюлькину.
- Ну, что ж, иди, посиди, может ещё, что вспомнишь? Куда ещё ездили, где ещё магазины вскрывали?
Так, на грустной ноте закончился третий день заключения для Гены, однако впереди была ещё ночь, которую с нетерпением ждали двое любителей женщин…
«Ноздреватый», и «Прыщеватый», как прозвал про себя их Тюлькин, сразу после отбоя запретили всем переговариваться, с тем, чтобы не раздражать охрану. Примерно через минут сорок «Прыщеватый» открыл глазок на дверях камеры, и о чём-то пошептался с дежурным.
- Ладно, идите, побрейтесь, пока проверяющего из управы нет, можно вдвоём, но не надолго. Двери забряцали, и друзья торопливо вышли из камеры. Все оставшиеся стали с особым «смаком» обсуждать и представлять в картинках, что могло сейчас происходить в камере напротив…
Геннадию вспомнились слова песни, которую он когда-то, очень давно, в студенческие годы, любил напевать на общаговских вечеринках, под гитару, вызывая томные взгляды подвыпивших подружек:

Не говори мне о любви,
Это всего лишь тела зов.
А наши встречи сохрани,
Как память о коварстве слов.

Не говори мне о любви,
В твоих словах один обман.
Уж лучше крепче обними,
Прости меня, я сильно пьян.

Не говори мне о любви,
Тебя забыть я не хочу.
Ты снова ласки повтори,
Ты постарайся, я смогу.

И я хочу, и хочешь ты,
Ну, а в словах один обман.
С ума сошли, похоже, мы,
Прости меня, я сильно пьян.

Не говори мне о любви,
                Когда устану от тебя.
Уйду, твою любовь кляня,
И ты, прошу, забудь меня.               

Минут через тридцать «любвеобильные» вернулись в камеру, по их грязным ругательствам стало всем ясно, что  затея провалилась, вместе с Генкиной шапкой и свитером, которых с ними не было:
- Всё это сука рыжая, из-за неё прокол. Здесь вам не публичный дом!
- Да, просто она недавно из под мужика, не въехали мы, что её недавно посадили – вторил другу «Прыщеватый», вот покатается по «этапу» - сама кидаться будет. Конечно, можно было при ней, те  две шлюхи согласно улыбались, но побоялся я шуму, если б рыжая орать начала, прикинь, что б было? По камере прошёл вздох разочарования, все ожидали рассказа с картинками, но теперь эти картинки мог каждый увидеть в своих «дрёбанных» снах, когда они воплотятся в реальность? У каждого светил свой срок…
С вздохами и матерками улеглись по нарам. Кто-то попросил Тюлькина: - Ну, что, давай про свою деревню трави, что ли? А то не заснёшь так. Гену долго уговаривать не надо было, тем более что когда он читал стихи или рассказ, то отключался полностью, ощущение было такое, что он дома лежит у себя на диване и просто читает, от нечего делать…


                ПОЗДНЯЯ  КЛУБНИКА

Вторая неделя пошла, как мы со «Светом», «гудим». Света – это жена моя молодая, она администратором работает  в гостинице. Пришлось на днях – уволить ее. Пусть дома грядки поливает, травку на грядках дергает, да за банькой присматривать надо, где у меня мини заводик «Бахус» оборудован. Когда я в отъезде, то матери трудно за всем хозяйством углядеть. А тут еще график у моей жёнушки какой-то, странный стал? Мне говорит:
- « Поток отдыхающих хлынул…, не успеваем  обслуживать, даже ночью…».
           Уедет на сутки, по приезду, глаза в очечках шаловливо отводит, линзочки-то потеряла по пьяне. Как-то раненько утром поехал я к ней на работу. Вдоль  гостинице по газонам травки покосить для своей коровки. Накосил – сложил в тележку, иду за своей благоверной домой ее отвезти.
Едва достучался, выходит вся  заспанная, растрепанная. В общем, меня сомнение взяло. Что думаю за работа такая?  Тут спит, дома еще полдня отсыпается?
Проявил  «мужицкую» волю. Уволил. Все бы ничего. Да Светик мой  на солененькое потянуло, мне бы радоваться, но чувствую, что-то, не-то. Мать моя женщина опытная в этих делах, увела ее в баньку, и допрос учинила на повышенных тонах. Да я и сам знаю, что после северных скитаний у меня детей не должно быть. Что с разлюбезной делать – не знаю. Я меж двумя женщинами, как между двух огней. Мать жалко, да и к женки привык, как ни как, а шесть лет вместе.
В общем, свозил я ее в больницу на чистку. Что-то там у ней по женской части не все в норме  было.   
Так и жили дальше, а тут как на грех, мамка к старшему брату уехала погостить на пару недель. Самогонка на исходе была, а брагу, две  фляги, мы поставили на крышу бани, чтоб поспела быстрей на солнышке. Чувствую, из нутра подпирает что-то. Видно, пришла пора « встряхнутся», организму разрядку дать, и так почти месяц не пил ее родимую. Благо, матери нет, а то, бывало, раньше напьюсь, а она в крик. Бежит по деревне, голосит:
- «Ой, сынок умирает».
 Не знает старая женщина, что могу от крика ее умереть. А знакомый доктор мне говорил, что если перебрал, или пьешь с неделю, то нужно отвыкать от нее постепенно. Через четыре часа по сто грамм, пусть через силу, но закусить, а иначе « удар» случится или сердце не выдержит.
  Света, у меня с понятием, умереть не даст, чем может – всем поможет!
Вообщем, после материнского отъезда, самогонку мы прикончили вдвоём. Затем настала очередь браться за брагу. Светик  мне стул держала, когда я за ней на баньку лазил. В общем, вторую неделю гудим, как брага на крыше. Незаметно для нас, время ягоды подоспело. Соседские бабушки клубнику ведрами таскают с «Поповской дачи». Лес недалеко от нас, за огород выйдешь, через речку, начинаются выпоса, и вот по выпасам, по полю, головенки в платочках торчат, там тебе и клубника. Ближе к лесу и костянику отыщешь, она кустиками красными раскидана ближе к берёзкам. Благодать - у кого время есть. Все запасы на долгую Сибирскую зиму в нашем лесу можно заготовить.
А мы со Светиком по грядкам своим огородным ползаем, зеленью закусываем, жрать-то нечего. Мамка уехала, хлеба в доме даже не оставила, вот вредина! Ведь знает, что невестка городская, ни е чему не приспособленная. Да и меня младшенького сыночка можно сказать на выживание оставила, мне всего-то весной сорок три годочка исполнилось. А ее, видите ли, к младшим внукам потянуло? Как хочешь, так и живи…
Тут « Свет, мое – зеркальце», закапризничало, губки надула:
- « Хочу, клубники!».
 Надоело ей, видите ли, горохом, да морковкой закусывать. А я после бражки слабый, какой-то стал. Думаю  ладно, через речку по мостику, я еще пройду, а вот по солнцу полем идти будет тяжеловато. Пошел к соседке
 « Пузанчихе», кое-как выпросил под будущую клубнику бутылку самогонки. Хотя и говорят, что она в нее для дурману таблетки  « Димедрол» кладет, ну ладно, думаю, не усну, а то от браги только дурман в голове. Как допинг приняли со Светиком по рюмочке, взяли ведра и пошли за ягодой. Только кузнечики, из-под наших ног выпрыгивают. Немного пройдем, клубнички пощиплем, я еще по пять граммов налью – экономлю на обратную дорогу.
Клубники мы что-то мало набрали, всего с чашку, ну да ладно, хоть с молочком дома покушаем, но до леса кое-как мы добрались…
А там, благодать!  Солнце в березках прячется, под ними прохлада, ветерок комаров отпугивает, кукушка вдалеке за сопкой, монотонно кому-то года отсчитывает. Раскинутые ветви у корней берез, так и манят прилечь на шелковистую траву с запахом пряной земли и лета. И так мне хорошо  стало! Тут же в траве, под белой березонькой, приняли на грудь еще грамм по сто от лишней стеснительности, и меня, после длительного загула на интимные отношения потянуло…
Света рядом лежит, глазенки близоруко поблескивают, очки то дома забыла, поэтому ягод то и не видела. Подмял я ее под себя, платочек только пестренький с ее головы подстелил. Возле носа моего, прямо за шейкой Светланы, такой красивый кустик клубники растет. Дотянулся до него ртом, сорвал губами, а она горькая…, плесенью уже покрылась. За обрамлением листвы, червоточинки-то не видно было. Как шли домой, не помню, спиртное свое дело сделало, но то, что клубники мы больше не нарвали – это точно!
Выгнал я через три дня «Светика» своего из дома. В первый день утром проснулся, голова болит, похмелиться нечем, и жены нет. Соседка  «Сизиха», всегда всё знает, она то и подсказала, в каком конце деревни гуляют, и где мне свою женушку искать. Едва нашел, деревня то длинная. Компания разношерстная, мужики молодые и старые, как и бабы с девками, все помятые, не мытые. Мне стакан бормотухи сразу предложили, чтобы скандала не было. Пока на ногах, тороплюсь домой, по жаре запросто скопытишься, а идти километра три. Можешь, не можешь, но хозяйство кормить надо. И так три дня подряд. Только находил я ее в разных компаниях и в разных концах деревни. Немного отошёл от пьянки и выгнал:
- Иди, говорю. Куда хочешь, к кому хочешь, мне надоело тебя по деревне искать. Думал, испугается, а она и правда ушла.
Ушла она со своими пожитками, даже не сказала куда. Где теперь находится, кто приютил? Так наверно и ходит от двора ко двору, где наливают. Правда, местные женщины докладывали мне, что видели её то в одной деревни, то в другой…
 Люди у нас добрые, угол всегда найдется, особенно у одиноких мужчин.
Бабки в деревне мне советовали, что таких жен надо учить оглоблей, сам, мол, виноват. А как учить? Бить, не умею, да и не по божески это. Ведь недаром говорят, что жена голова, а нашему деревенскому мужику две головы надо иметь – свою, и супружницы.
А я с мамой пожил ещё с полгода, да и забрала меня сердобольная женщина, тоже одиночка, пить, сама не пьет, да и мне не даёт. Да я вроде и сам не хочу, не с кем же? Так, после баньки разрешают мне рюмашку, на травах настоянную, и все…,
Приду к матери в гости, выйду на огород, посмотрю, в сторону леса, где располагалась когда-то «Поповская дача», а во рту плесень появляется – клубничная!

    ДЕНЬ  ЧЕТВЁРТЫЙ  «ПРЕСС»

На следующий, четвёртый  день, Тюлькина вновь вызвали на допрос к следователю.
- Ну, как сидится? Домой не хочешь? С тобой вроде всё ясно, ты извозчик. Мы сняли отпечатки протекторов твоей машины, тем более подельник хорошо даёт показания, так, что давай, запишем, как было дело с магазином в деревне Сосновка и до суда пойдёшь домой. Судимость у тебя первая – получишь условно, чего тебе зря на нарах париться?
        - Ни в Сосновке, не в Еловке, я не был, гражданин следователь, зря вы это, мне чужого не надо! Вспомнил Гена наставления «Балахтинца», тем более он знал, что за последние полгода в районе «пошерстили» много магазинов, особенно по деревням.
- Я тебе прямо скажу, мне дело закрывать надо, не сознаешься, покатаешься, по этапу с полгодика, а потом вспомнишь, иди в камеру – подумай, завтра скажешь своё решение.
Когда Тюлькин удручённый явился в камеру, тут же за ним вызвали на допрос «Ноздреватого», у них как, оказалось, был один следователь, затем ушел «Прыщеватый». Процедура допросов длилась до обеда. После принятия обеда, которого почему-то уже Тюлькину не хватало, не то, что в первые дни. Тогда он на «баланду» смотреть не мог, После обеда, все уселись на шконках, началось обсуждение допросов.
Первым, на правах бывалого начал давать советы – «Ноздря»: - Ты, Тюря зря артачишься, тем более подельник у тебя «гнилой». Подписывай, и иди к бабе, он положил Гене руку на коленку и стал её поглаживать. Она у тебя молодая, сам говорил, небось, соскучилась? Но вряд ли, что-то она за всё время тебе даже пачки сигарет не передала? Наверно другой голубит, ты бы шёл домой – разобрался…
- Отстань, сука! Гена сбросил руку «Ноздри» с коленки. Без тебя тошно. Не знал и не успел усвоить Тюлькин всех тюремных правил. Слово «сука» - было самым нехорошим ругательством.
- Ты кого сучишь, подонок? Все слышали? Да мы тебя за такие слова сегодня ночью Таней сделаем, так, что можешь мыло готовить…
По лицам сокамерников Гена понял, что совершил большую глупость, поддавшись на провокацию «Ноздри», и что будет ночью, одному Богу известно. Он отошел к своему любимому месту, у батареи отопления в углу, сел на корточки и закрыл глаза. Мысли в голове были невесёлые и строчки стихов слагались без усилий, как будто их в мозгу кто-то записывал:
   
Я не осужден, не было суда,
Но я как зверь, запертый в клетке.
И не доходят известья до меня.
Дни проходят, оставляя метки.
На стенке отмечаю прожитые дни,
Рубцы на сердце, как сплошные раны
Озлобленные, как цепные псы,
Люди мы? Иль уже бараны?
Еще не зверь, но и не человек,
Всяк норовит по свински относиться.
Запомни, эти лица, дни на век,
А завтра что? Осталось лишь молиться…

У тюрьмы  свои законы, что б их изучить, надо прилично отсидеть. На верхней «шконке» справа, спит Володя «Бурда», вообще-то он Бардин, но здесь у всех свои кликухи. Ему 27 лет, из них 12, он мотается по зонам и тюрьмам. На свободе – как в отпуске. Последний срок давали пять лет, только вышел, укололся, напился, снял шапку с прохожей, незнакомой женщины. При его задержании менты выбили ему все передние зубы, у него повело челюсть – сейчас плохо разговаривает. Его мечта, чтоб быстрее отправили на «зону», там он себе – золотые зубы вставит!
«Балахтинец» перед отправкой, проглотил Генино золотое кольцо,  перед сном он молил Бога, чтобы не захотеть по «большому», поэтому и от вечерней пайки – отказался. Над Тюрей лежит угонщик автомашин, капитал себе этим занятием не создал, всё пропито и пущено на девочек, так, что на «Деточкина» из фильма «Берегись автомобиля» он не похож. Романтика….
Но почему все свои похождения сокамерники вспоминают, как лучшие прожитые годы в своей жизни? Наверное, потому, что действительно хорошего в их жизни и не было?
Ночь. Про свои обещания сделать Гену – Таней, Ноздря и Прыщеватый может, забыли? Или оставили на потом свои угрозы? Сна не в одном глазу…
 Всё, невозможно лежать, начинает бить озноб. Пока дежурный с охранником увлеклись разговором, Тюлькин занимает своё любимое место у батареи. Чёртов кочегар, по радио объявили, что дети в школу не пошли из-за морозов, а ему угля жалко. Посадить бы на нары, на денёк, наверно до пенсии бы потом нормально кочегарил. А возможно у него приказ такой, здесь не курорт – тюрьма, хоть и называется «Изолятор временного содержания».
Так первые четыре дня прошли у Тюлькина почти без сна. Потом он научился впадать в сон на час, полтора, что бы затем перевернуться или тихонько встать, размять ноги и окоченевшее тело, и опять на нары….
               
Не спится мне, железный холод нар,
На два часа он не дает забыться.
Я по годам совсем еще не стар,
Но жизнь во мне уже едва теплится.

Утробный кашель разрывает грудь,
И нет уж сил, его остановить.
Бычок заначил, надо бы курнуть.
Ты не один, всем хочется курить.

«Дубак» маячит, в «решку» заглянул,
Чтоб ты лежал и не посмел подняться.
Он понял все и глупо подмигнул,
А мне осталось всего лишь улыбаться.

Шаги затихли, в камере все слышно,
Как у параши точит когти мышь.
Как все случилось? Почему так вышло?
Не вскроешь дверь, никак не убежишь.

ДЕНЬ  ПЯТЫЙ.

Наконец бодрое радио, включаемое на полную громкость, объявило, что в Москве два часа, у нас значит шесть.
«Дубак – охранник» пинает во все двери по коридору своим кованым сапогом, по очереди. Подъём! С проклятиями и матерками встаёт вся камера. Все в ожидании, когда дадут кипяток – называемый чаем. Братва быстро засыпает в металлические кружки своей заварки, хоронясь, в уголочке камеры, кипятят, сжигая остатки теплой нижней рубахи Тюлькина. Утренний «чефирь» готов. По глоточку, по очереди, потягивая эту чёрную жидкость – закуривают. Гене за вчерашний «косяк», сегодня даже не предлагают.  В камере шесть человек, выкурили по три целых сигареты. Экономия строжайшая, сигареты передают сюда самые дешёвые, без фильтра, курят их  до тех пор, пока могут терпеть пальцы. Окурки аккуратно тушат, оставшийся табак выкрашивают в «тарочку». На второй раз это будет уже самокрутка.
Пожалев Гену, глотающего слюну, «Ноздря» протянул бычок ему:
- Курни, за это будешь вне очереди убирать камеру.
Жадно схватив размером с ноготь – бычок, Гена согласно кивнул, ему удалось пару раз затянуться. Какое это было наслаждение!
Уборка камеры, дело непростое. Щётка одна на весь следственный изолятор, и передают её по очереди из камеры в камеру. Этим вышарканным инструментом  нужно, так убрать, чтоб не дай Бог, где осталась одна сгоревшая спичка. При утреннем шмоне если обнаружат эту оплошность, то опять же всю камеру лишают курева. А попробуй, убери чисто, если на всё небольшое пространство, одна лампочка, вделанная в стене, которая даёт света достаточного только для того, чтобы человека разглядеть. Приходится мести наугад, по нескольку раз, а тут ещё торопят – щётка одна!
На оправу не водят. Все садятся на «парашу» по очереди. Раз в неделю разрешено помыться до пояса, но вода только холодная, бриться станком долго и больно, поэтому у Тюлькина подрастала окладистая борода. Опять же повод для насмешек: - Ничего Тюря, через неделю зубы выбьем, чтобы не кусался и можно «трахать»!
Зубную пасту, щётку и мыло, станки в камере хранить не положено. Один дурик с полгода назад зубной щёткой вскрыл себе живот, чтоб попасть на больничку, а другому «братья» по камере за «косяк», что-то сказал не то, половину куска в рот запихали, чтоб не орал, а другую половину использовали для скольжения….
Все готовятся к шмону. Это, что-то вроде утреннего осмотра в армии. Только здесь стоишь не по стойке смирно, а руки за голову, ноги шире плечь и лицом к стене. После команды, все бегом выбегают из камеры в коридор и становятся в «Стойку». Раздеваться необходимо до нижнего белья. Одежду бросаешь на пол. Пока один надзиратель ощупывает тебя в различных местах тела, другие, тщательно проверяют твою одежду. В это же время происходит осмотр камеры, осматривают каждую шконку, в камере не должно быть ничего колющего или стеклянного. Присутствующий на осмотре старший офицер, редко, но на осмотрах иногда бывает сам начальник милиции, задаёт дежурный вопрос:
- Больные, претензии, жалобы есть? Услышав дружное: - Ни как нет, гражданин начальник!
Раздаётся команда: - По камерам!
Заключённые хватают быстрее свою одежду и разбегаются по камерам. Команды выполняются бегом, смотреть по сторонам запрещено, тем более разговаривать,
 соседом может оказаться лицо, проходящее по твоему делу, здесь утечки информации не должно быть. За этим строго наблюдают дежурные с дубинками. Так каждое утро.
Наконец «долгожданная» камера. Можно немного расслабиться перед завтраком и перекурить. С куревом и спичками – большая напряжёнка. Если с воли пришла передача, то первым делом ценится чай, потом курево и сало, остальное это так – баловство. Бывает, в камере заканчиваются спички или сигареты, то это катастрофа! В выходные дни передачи не приносят, могут выручить соседи, но для этого надо так «ублажить» охранника, унижаясь при этом, жалостливо и заискивающе улыбаясь, называя рядового контрактника «гражданин начальник», а ведь перед тобой безусый пацан, который по годам подходит под сына или даже внука многим из сидящих под следствием.
После завтрака, работа следователей с задержанными, здесь заключённых нет, ещё неизвестно, какое решение примет суд, так, что пока все здесь равноправные граждане великой России.
- Тюлькин к следователю! Гена выходит, поворачивается к стене, называет статью и фамилию, надевают наручники и уже знакомый кабинет, только на месте следователя сидит его родной старший брат….
Как он добился свидания, ему только известно, вообще-то до суда свидания запрещены, рядом стоит сержант. Долгим, утомленным взглядом он смотрел на Гену, в этом взгляде Тюлькин видел, то жалость, то удивление, то осуждение, Его взгляд переворачивал душу….
- Доигрался? – это были все его слова, Сунув Гене три пачки «Примы» он вышел. С Тюлькина сняли наручники, принесли пресс-папье и откатали пальчики, спросили размер одежды, домашний адрес. Велели в камере подготовить список необходимых ему вещей.
- Готовься к этапу, - сказал следователь. Раз уж ты такой несговорчивый.
Вернувшись в «хату», Тюлькин отдал в «общак» сигареты, сам закурил в уголке. Мужику за сорок, а хотелось плакать, как ребёнку. Надо же, брат даже о матери ничего не сказал. Как там она? Куда его разлюбезная жёнушка пропала? Мать, конечно, плачет, а вот с женой надо разбираться самому, за неделю, ни одной передачи не принесла….

Мой брат, ты старше и умнее,
Тюрьму ты тоже испытал.
Так будь немножечко добрее.
Я поздно этот путь начал.

Кто не сидел, тот жизнь не знает,
Почем баланды котелок.
Кровь у того не заиграет,
Кто не отведал «чифирок».

Мой брат, прошу тебя, пойми,
Что эта ходка не по мне.
Ты подскажи, и помоги,
Как не споткнуться в темноте?

Тобою  пройденный этап
Теперь пришел в мой дом бедой.
Я в этой жизни, видно, слаб,
Не сговорился я с судьбой.

Меня ломали, жестко били,
Чтоб взял чужие я грехи.
Но честь мою не опустили,
И мне не братья «петухи».


При встрече больше расскажу,
Нам не подвластен бег времен.
Наколок синь не покажу,
Все расскажу, как будто сон.

ДРАКА

Ближе к вечеру, уже после ужина, к Тюлькину вновь подсели двое «весельчяков»:
- Ну, что, пальчики откатали? В камере мы шум поднимать не будем, а вот в «Столыпине», мы тебя оприходуем, на пересыльную тюрьму, ты уже «сукой» приедешь.
Нервы у Тюлькина не выдержали. Он спокойно встал, подошёл к параше, открыл крышку, там на дне немного плескалось мочи. Подняв «мамку» над головой, он двинулся на своих обидчиков, со словами:
- Не знаю, как вы меня, а я вас сейчас «замочу»!
Выполнить свою угрозу Тюлькину не дали, кто-то подставил ножку и Тюлькин с грохотом, вместе с парашей отлетел к стене. Его начали бить.…В тесных условиях камеры дракой эту потасовку не назовёшь, но было достаточно, чтобы охрана услышала шум и открыла двери. Двое дежурных с дубинками быстро всех успокоили, один остался у двери камеры наблюдать в глазок, а второй побежал докладывать начальству о происшедшем. По всей видимости «наверху» предполагали такой вариант, так как не прошло и десяти минут, как Тюлькина вместе с вещами вывели в коридор и поместили через дверь в камеру №8.

ЗЕМЛЯКИ

Войдя в «новое» своё жилище, Тюлькин уже по всем законам тюремного мира – поздоровался, спросил, кто главный и куда можно положить свои вещи?
- А ты вначале о себе расскажи? Что за шум был и почему ты здесь? Присаживайся рядом со мной и начинай, что-то мне твоя рожа знакома, мы здесь все местные чалимся.
Выдав, такую длинную тираду, молодой фиксатый парень пододвинулся на нарах, освобождая Гене место. Назвав своё имя, и фамилия, статью по которой его обвиняют, Тюлькин как на духу поведал всё, что приключилось в камере, откуда его перевели. В конце его рассказа вся камера валялась на шконках, умирая со смеха.
- Тебе Генчик, надо было обмочить хоть одного, его бы в тюрьме самого «обиженным» сделали. Дело в том, что пока мы под следствием – мы все равноправные люди, а то, что они тебя запугивали и раздели – это беспредел, но не забывай, что в каждом СИЗО есть такие камеры, где разводят таких как ты, что б  на себя чужие, нераскрытые дела взял. У кого нервишки слабые, те клюют на эту приманку ментов.
Новая «хата» была теплее и попросторней, сидело в ней всего четверо, так по мелочи, в основном за наркоту, но сроки светили немалые лишь двум – они торговали зельем, а другие попались на шприце. Когда все перезнакомились, фиксатый вдруг заорал: - Вспомнил! У тебя «Тайота» была? Ты же нас за дозой возил, мы с друганом укололись – мало. А тут ты подвернулся, по пути подкинул к цыганам, думали денег попросишь, сам то ты «круто» выглядел, а ты ничего... Мужики, да это свой кореш! Как видишь, места у нас свободные есть, кидай шмотки – располагайся!

ДЕНЬ  ШЕСТОЙ

День начался с того, что после завтрака по вентиляционной трубе из шестой камеры сообщили в восьмую о том, что новенький не совсем «хороший» человек. На эту «маляву» был отстукан ответ приблизительно такого содержания, что если беспредел дойдет до авторитетов, то тому, кому парашу чуть было не одели на голову – лучше бы помалкивать….
Видно Тюлькин приглянулся фиксатому, закурив, он спросил: - Ты прошение прокурору писал?
- Зачем?
- Да затем, что б до суда домой отпустили, слёзно пиши, что раскаялся, готов возместить потерпевшему все убытки. У тебя дома деньги есть, или, что продать имеется?
- Две машины у меня, иномарку можно продать, должно хватить….
- Вот так и пиши, а сидя здесь, что ты можешь продать?
В этот же день, выпросив бумагу и ручку у дежурного, прошение было написано, и начались томительные дни ожидания для Гены Тюлькина. Вызовы к следователю для него прекратились. Дни коротали ещё ничего, а вот ночи были, страшнее не придумаешь, до галюников доходило:

Зимними холодными ночами
Отмечталось, тяжко вспоминать
Синь в окне, утыкана свечами
Круглая луна, собравшаяся рожать.
Ну, кому я нужен в этот час вечерний?
Кто разбудит раннею порой?
И сегодня в этот час последний
Выть хочу под круглою луной.
Выть над не свершившейся судьбою…
Миг последний, вот она петля…
Спеленать округу всю тоскою.
Не сложилась «песня бытия».
Не сложилось всё, о чем мечталось.
Закрутила жизни кутерьма.
А на выбор все, что мне осталось:
Шею в петлю иль долгая тюрьма.

Прогулок не полагалось. «Господи» - думал про себя Гена, хотя бы на работы выводили, всё бы глоток свежего воздуха. Когда раньше, на свободе, ему доводилось по телевидению смотреть передачи про зоны или тюрьмы, то казалось, что это не так уж и страшно. На зоне работы тяжелые, холод, нормы, дисциплина строже, чем в армии, но замкнутое пространство камеры – оказалось для Тюлькина более сильным наказанием.
               
               

Закрыли, ограничили свободу -
Сильнее в жизни наказанья нет.
Сижу в темнице, прихлебывая воду,
Что натворил, за все держу ответ!

Зачем все это зло я натворил?
Что на свободе мне не доставало?
Мне старший брат частенько говорил:
«Не тронь чужого». А мне все было мало.

Кого винить? Себя, скорей всего,
На женщин и на водку жалко денег.
Ну а как выпьешь, все для одного,
Плывёшь и ждешь свой желанный берег.

Закрыли, ограничили свободу,
При всем желанье водки здесь не пить.
Никак не превратишь в спиртное воду
Лишь тихо вечером можно чифирить.

        ДЕНЬ  СЕДЬМОЙ

Недельное пребывание в следственном изоляторе стало примечательным тем, что разыграли чемпионат камеры по нардам. «Зарики» были изготовлены из хлебного мякиша, а «фишками» служило все, что могло под их подойти: пуговицы, сломанные спички и даже жёванная бумага. Игровое поле - расчертили карандашом на нижней «шконке», ближе к двери, чтобы вовремя закрыть «глазок» при приближении надзирателя. Играли по «круговой» системе, каждый с каждым. Победителю в партии в качестве приза вручалась конфета -  карамелька, а чемпион получал главный приз – пачку сигарет «Прима».
Накануне, передали передачи от родственников. Так вот Володьке Рыжакову – «Рыжему», мать передала немного «хавки» и сладостей, остатки «дачки» и служили призовым фондом. «Рыжий» сел за употребление наркоты и молил Бога, что это случилось вовремя.
- Представляете, пацаны! Дошел до того, что чуть мать не порезал, ломка у меня была страшная, а перед этим матери пенсию принесли. Как не просил – не давала денег, не помню, как, но помутнение нашло, я за нож – она убегать. Хорошо не догнал – сил не было. «Кореш» заявился с бутылкой водки – выпили, а потом уже и на «дозу» нашли. Да видно переборщили – очнулся в больничке, менты на улице подобрали. «Откапали» меня и в камеру, сейчас «следак» колет, чтоб поставщиков наркотиков я «сдал», но лучше на зону пойду, а то свои кореша прирежут, да и у цыган община большая. Одного сдашь, второй придёт, тоже прирежет. Полгода считай, по этапу катаюсь, ну ничего, на днях – суд, кончится эта «бодяга». Спасибо мамане – не забывает. Жена то с дочкой сразу к своим «родичам» в деревню уехала, когда я пил – ещё терпела, а на шприц «сел» - у меня «крышу» сносить стало, вот она и собрала манатки. «Хрен» с ней, с женой – дочку жалко, три годика уже ей, сейчас ночами снится.
Эту свою «весёлую» историю Володя выдал всем в процессе игры. «Фортуна» в игре пришла к Тюлькину, сказался Вьетнамский опыт. Три года он играл с представителями всего Советского Союза, которые там работали по контракту. И теперь, лежа на верхних нарах и посасывая карамельки, он сочинял:
 
Мама, испеки мне пирожков,
                Хрустященьких с картошкой.
Каким же был я чудаком,
Что ковырялся в еде ложкой.
Поставь мне крынку молока
С пахучей, желтоватой пенкой,
Я выпью всю её до дна
И лягу в горнице, за стенкой.
Я лягу в мягкую постель,
А ты машинкою строчишь.
И за окном пускай метель,
Под койкой балуется мышь.
А мне уютно и тепло,
Спокойно, чисто на душе.
Всё зло отмылось и ушло,
А все хорошее во - мне.

Когда Тюлькина попросили прочитать, что он там «накарябал», то, прослушав стихотворение – наступила тишина, а затем все вдруг стали закуривать, при этом, пряча глаза, сигареты, что ли были подмочены, но во рту было горько и слезились глаза…

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

Проснулся Тюлькин от резкого визга тормозов. Ему вроде ничего не снилось, но его подкинуло на нарах оттого, что он явственно услышал скрежет зажатых тормозных колодок, и хруст сжимающего металла после глухого удара.
Все спали. Что же его подняло? И почему так нехорошо и воздуха не хватает? Тело было покрыто испариной от пота. Гена перевернулся на живот, пошарил в уголочке нар, где был запрятан «бычок» и спички – жадно закурил. Отдышавшись и немного придя в себя, он начал анализировать. И так, сна никакого он не видел, тогда что это было? Ощущение словно он побывал, в какой то аварии и сейчас очнувшись, пытался вспомнить, как это произошло. И тут его вновь бросило в пот, сегодня же двадцать четвёртое число! Годовщина со дня смерти его второй жены Ольги, она погибла в автомобильной аварии. Гена сам был за рулём новенькой «Волги», которую они с женой пригнали с завода два месяца назад. Ольга была на четвёртом месяце беременности. Ребёнка ждали как чуда. После внематочной беременности, возможность родить у его жены уменьшилась вдвое, да и возраст подгонял уже, всё-таки  тридцать четыре года. Гена ждал своего первого ребёнка, поэтому все появляющиеся «прихоти» жены исполнял охотно. Но в этот раз он поехал с нежеланием, выпал первый снег, гололёд, да и к машине ещё не совсем привык, но перед этим они обошли весь рынок в своём городе и не смогли купить домашнюю курицу. Оле хотелось именно курицу, домашнюю, да что б ещё её не доварить и съесть полу сырую, отрывая от тушки куски мяса зубами. Об этой своей потребности, она уже второй день твердила мужу.
Пришлось ехать в соседний город за сто шестьдесят километров, на рынок, искать эту чёртову курицу.
Перед глазами Тюлькина вновь нарисовалась та ситуация, которая возникла на дороге, этот трактор, этот встречный автобус и этот хрустящий удар.… Потом была операция, едва Тюлькин очнулся от наркоза, ему сообщили, что Ольга погибла. А затем всё происходило как в длинном сериале, который Гена помнил урывками, так как был постоянно под наркозом, но только теперь – алкогольным. Он смутно помнил похороны, его мать приехала из Сибири на девятый день, потом был сороковой день, всё это время Тюлькин пил, просыпаясь лишь за тем, что бы открыть новую бутылку и поменять свечу, которые горели все сорок дней. Долго с ним мать мучалась, ложила его в больницу под капельницу, лечила у психиатра, наняла медицинскую сестру сиделку, которая не давала Гене спиртного, а кормила таблетками и ставила уколы. А когда Тюлькину стало лучше, то не прочь была полечить Гене и душу, но в его постели… Гена не мог, перед глазами сразу возникало насмешливое лицо жены.
Затем наступил период стихосложения, при жизни Тюлькин редко посвящал стихи своей жене, а тут как прорвало. Он писал и выбрасывал, всё не то, всё не так, лишь два или три стихотворения он переписал в свою тетрадь, и сейчас пока все спали,  лежал и вспоминал одно, которое так и не смог опубликовать, но оно ему нравилось больше других:
 





               
               
Развенчали тебя, развенчали.
Кольца с рук – мы тебя потеряли.
Ты ушла в непроглядную тьму.
Где ты, милая? Дай, догоню…

     И дочь, и друзей ты   оставила,
Со мною, с судьбою лукавила.
Говорила, две жизни дано…
Ты во второй, а мне в первой темно.

Чтоб виден был дальний твой путь,
Сорок дней свечу не задуть.
Поседела моя голова,
А что с сердцем, не видно пока.

Приняла тебя глина стылая,
Что же ты мне оставила, милая?
Дитя не родив, забрала с собой,
Никого не оставив со мной.

Раскопать бы каменья холодные
Да поведать бы речи любовные,
Что при жизни так мало дарил,
О делах все других говорил.

Ты прости, если можешь, родная,
Что наделал, того не желая.
На меня накатилась ночь.
И ни кто мне не в силах помочь.


ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Прокричало радио, известив о начале ещё одного дня заключения. Вставать  не хотелось, слишком воспоминания ночи разволновали Тюлькина, но в этих условиях выбирать не приходилось. В этот день «шмон» проводили особенно тщательно, как потом выяснилось в одной из камер, какой-то доведённый до отчаяния задержанный порезал себе вены заточенной ложкой Как это «баландер» не посчитал ложки? Ждали прокурора района. Когда все забежали по камерам, по коридору послышалось бряцание ключей, значит, начался обход. Прокурор зашёл вместе с дежурным офицером, все стояли вдоль нар в ожидании:
- Ну, что ж, неплохо. Чисто и народу не больше нормы. Просьбы, жалобы – есть? Все молчали, и тут Тюлькин решился, когда ещё попадёшь к нему, а от следователя мало толку.
Гена преставился, назвал статью, фамилию: - Я прошение вам писал, отпустите на свободу, свои ошибки исправить я могу лишь дома. Прокурор кивнул офицеру: - Запиши, у меня там бумаг много, надо поискать, рассмотрим. Они ушли, «фиксатый» заулыбался: - Что Тюря к бабе захотел? Ну, ничего, молодец, так дело может быстрей выгорит, а то поговаривают в коридорах, что завтра этап, могут и тебя кататься увезти, а теперь возможно тормознут.
День проходил как обычно. Трёп на различные  темы, ожидание завтрака, обеда и ужина, в перерывах дремота, перекуры. Тюлькин ждал отбоя. Лишь ночь давала ему свободу, в своих мечтах он был свободен и распоряжался этими часами по своему усмотрению. Вспоминал прошлую жизнь, гадал, что будет с ним в будущем, вспоминал своих женщин, которые прошли через его жизнь – писал стихи. Благо ему досталась небольшая потрепанная тетрадь, и был карандаш, было, что и чем записывать утром.
Часам к одиннадцати вызвали Тюлькина к следователю. В комнате для дознания, уже знакомой Гене по прошлым допросам на этот раз был не его «следак», а мужик лет под сорок, с усами и двойным подбородком в форме сержанта милиции. «Завхоз», - мысленно окрестил его Гена. И, правда, не разводя канитель, он достал чистый бланк бумаги, заполнил данные на этапированного заключенного, и начал заполнять графы: - размер одежды, обуви, шапки.
Всё, приплыли, завтра увезут – подумал Тюлькин, и буду я до суда кататься в «Столыпине» пока им не надоест, а если месяца два, три повозят меня, то на суде точно срок на зону дадут, не видать мне тогда условного срока. Не дав до конца завхозу заполнить его бумаги, Тюлькин заявил: - Прошу вызвать ко мне адвоката, ничего больше говорить не буду…
Почесав свою стриженую «репу» - завхоз крякнул с досады, что его работа срывается, а видно было, что он привык всё делать аккуратно и тщательно.
- Ну, иди в камеру, вызову адвоката, завхоз ещё раз крякнул, с сожалением посмотрел на не оформленные документы и вызвал охрану.
В камере его ждали с вопросами.
- Этап по всему точно завтра, сказал Тюлькин, забираясь на шконку, одежонку примеряли. Фиксатый обрадовался: - Значит вместе поедим, ничего Тюря, в тюрьме полегче, там держиморды попокладистей, да и веселее, народу больше. Гена, ты напиши мне, что нибудь на память, а то вдруг нас судьба больше не сведёт вместе?
- Давай рассказывай о себе, а то о чём я писать-то буду.
Взобравшись на верхние нары, Костя – так звали фиксатого, долго излагал о себе, о своих бедах и приключениях. Он «выворачивал» душу перед Тюлькиным, и это ему нелегко давалось, порою, он надолго умолкал. Гена его не торопил, в таких делах спешка не к чему, возможно па -рень в эти минуты всю свою жизнь переоценивал. Когда Костя замолчал в очередной раз, Тюлькин понял, что ему больше не о чём говорить, то попросил его оставить одного в покое и где-то через пол часа он выдал:

Мне двадцать семь, из них моих - пятнадцать,
Когда под крышей матери я жил.
И первых три мне дали разогнаться,
До десяти, я в лагерях прожил.
В тюрьме ломали и жестоко били,
На воле был, как будто в отпуску.
Менты зубов моих не пощадили,
Но уцелел, а как, сам не пойму.
Прошел по тюрьмам, зонам и этапам,
Как первоклассник, с ранцем за спиной.
Солдат на вышке, греясь с автоматом
Шутливо планку скрещивал со мной.
Восьмая, Красноярск, Красс. Лаг. Решеты,
А впереди опять «Лесоповал».
Вот жизнь рассудит и подскажет, кто ты?
Я эту явь не по картинкам узнавал.
Судьба - злодейка, хватит, наигралась.
Мне дай покой, и я начну с нуля.
И сколько в этой жизни мне осталось?
Последний срок, нужна и мне семья.

Когда все прослушали написанное, то нашлись ещё желающие излить душу, но Тюлькин отказался: - Устал я ребята, да и адвоката жду. Но в этот день адвоката не было, не пришёл. Тюлькин нервничал, могут завтра с утра, и отправить, хотя с утра вряд ли, поезд был один, и он уходил вечером.



ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

Наступала спасительница – ночь. Ночами Гена предавался воспоминаниям, анализируя жизнь, отдельные её куски. Хотелось хотя бы в мечтах, как в кино, отмотать киноленту назад  и попробовать исправить самую малость. Жил он интересно, много повидал и испытал, поэтому к своему аресту он тоже относился философски:
- Все нужно в жизни испытать,
И вздох любви, и горечи – ненастья…
В камере становилось прохладно, особенно по ночам после двенадцати, кочегар наверно в это время отдыхал. За окном февраль, морозы стояли под сорок, по радио было слышно по утрам, как детям отменяли занятия в школе, и становилось страшновато – а если впереди ждёт лесоповал? Сможет ли он это испытание пережить? Конечно за двенадцать лет проведённые в Норильске, он всякую погоду видел, и морозы за пятьдесят, пурги и метели, но там была свобода!
Вспомнилась первая жена, хохлушка, Лидунчик /****унчик/ - так ласково он называл её в минуты обоюдных шуток. Взял он её из общежития, она приехала работать по контракту штукатуром маляром на стройке, работа тяжелая, ни одну тонну раствора ей приходилось перетаскивать на себе, да ещё поднимать бадьи на подмости.
Жить начали в женском общежитии, в двухкомнатной квартире располагались шесть коек её подружек, вот и ждали пока все уснут. Зачастую Генина пассия засыпала быстрее, приходилось вставать и идти к себе, благо мужская общага была в этом же здании, в другом подъезде. Вскоре Гене надоели эти походы в гости, и он снял отдельную комнату. Уговаривать Лиду долго не пришлось, взял он её не девочкой, поэтому ещё долго приходилось отбиваться от её ухажёров, но когда стали жить вместе, постепенно всё утряслось.
Тяжелая работа, походы по ресторанам в капроновых чулочках в лютые морозы, видно сказались на её женском здоровье – дети у них не получались. Без взаимных упрёков и оскорблений, прожив шесть лет, они разошлись тихо и мирно.
Сейчас лежа на нарах, Тюлькин сочинял стихи о Севере, а вдруг придется весточку ей послать, если конвой закинет его вновь за полярный круг?
               
Не знаю я «зоны», но помню морозы,
Мне снится Норильской «Надежды» дымок.
Ты первой была, привезу тебе розы,
Я знаю, ты ждешь. До встречи, Лидок.
Пусть встретит меня полоса,
Промерзлый бетон – «Алыкель».
Все манит и манит пурга
В «вихрастую» колыбель.
Юности годы – к старости свет
Приеду я, сбудется, знаю!
Норильску! привет! Таймыру! привет!
Привет - Заполярному краю!
Прошло много лет, их не вернуть
Слезинки щипают глаза.
Маршрутом сто первым рвануть,
Хоть в Кайеркан, иль в никуда.
Еще подожду я немного, чуть-чуть,
Мечтаний уляжется грусть.
Во сне мы махнём с тобой на Валёк,
Хотя бы на день, отдохнуть.

К адвокату вызвали сразу после обеда. Каждый выход из камеры для заключенного это событие. Замкнутое пространство давило не только морально, но и физически, от длительного сидения затекали ноги. Чтобы мышцы не атрофировались, занимались хождением по камере по очереди, все сидели, а один минут тридцать «мерил» камеру шагами. Это называлось «тасоваться».

Тасую в камере шаги,
Пяток вперед, пяток назад.
А в коридоре сапоги
Мне в такт охранника стучат.

Он обувь шоркает за деньги,
Свою я тру, за просто так.
Нас разделяют только двери,
Нам в месте ни шагать никак.

Он отшагает и уходит
В свой дом, к детишкам и жене.
Я остаюсь, и сердце стонет,
Домой хожу я лишь во сне.

Адвокат, маленький, сухонький старикашка, имел привычку потирать свои такие же маленькие и сухонькие ладошки. Вид у него был такой, как будто он и родился в тюрьме.
- Ну,  молодой человек, ознакомился я с вашим делом и хочу доложить следующее.… Поступили вы правильно, чистосердечно признались в содеянном преступлении, и на сегодняшний момент моя помощь будет заключаться в том, чтобы не допустить вашего катания по этапу.
 Этап – это срок! А мы будем добиваться наказания условного, читал я с ваше прошение к прокурору и надо признать, это вы поступили мудро – ходатайствуя о том, чтобы возместить ущерб потерпевшему. Правда насколько я знаю, подельника вашего так и не нашли, поэтому я думаю, судить вас будут одного и возмещать ущерб, придётся одному, ну а если его всё-таки найдут, то потом вы ему можете предъявить иск. Правда и то, что у нас убийц не всегда находят, а искать воришку дело хлопотное, если сам не попадётся. Буду так же ходатайствовать о вашем освобождении под подписку, но придется подождать, у прокурора сейчас есть дела поважнее нашего.

  ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ

Опять потянулось время ожидания, а, как известно: ждать и догонять хуже всего. Каждый ждал своего: кто этапа, кто суда, Гена ждал освобождения под подписку. Развлекались тоже, кто, как может, бесконечный трёп о жизни, о женщинах, когда всё надоедало, то было время, когда в камере наступала звенящая тишина – каждый думал о своём…
К Тюлькину подсел Володя Бардин, сам он был из деревни, жил с женой, растили дочку, держали небольшое хозяйство, за счёт его и жили, работы путной в деревни не было, а задаром ишачить в совхозе не получая денег, Вовка не хотел. Деньги водились в деревне лишь у стариков – пенсионеров, вот им то и помогал по случаю, кому уголь перекидать, дрова заготовить, скотину завалить, все звали его. Платили не очень много, в основном пытались хорошо угостить самогоном, так понемногу и пристрастился к домашнему зелью. Дошло то того, что, ещё не начиная работу, Володя просил бутылку. Жена всё терпела, дочка же росла, да и все так жили по деревням, это уже вошло в норму. Так, годам к сорока и спился бы Володя, треть мужиков в любой деревне, сейчас с синюшными лицами ходят, да случай помог – посадили. Угнали жеребца с соседом по пьянке из небольшого совхозного табуна, гоняли пока не загнали его до хрипоты, а, немного протрезвев и решив, что дело плохо – прирезали. Как говорится рога, и копыта не успели спрятать, утром участковый всё и обнаружил.
Вот такую историю о своей жизни исповедал Володька и попросил:
«Гена, состряпай моей Анюте письмо в стихах. Виноват я перед ней, неужели, чтоб всё осознать и осмыслить свою жизнь, нужно обязательно в тюрьму попадать? Напиши, а я выучу и с зоны отправлю, суд то был у меня – два года общего. Лады?».
Уединившись, если это можно так назвать  в общей камере, Тюлькин просто отвернулся к стене на втором этаже нар, и стал писать письмо незнакомой женщине, пытаясь вложить в простые слова как можно больше тепла и нежности:               
 
Анюта, здравствуй! Милая Анюта!
Как много я хочу сказать,
И перед тем, как лечь мне спать,
Я не могу не помечтать
О том, как встретимся с тобой,
Возможно, скоро, иль весной, но знай:
Вернусь и я домой!
Пусть через год, пусть через два,
Верь, не пусты мои слова,
Сегодня снова не уснуть,
Легла разлука мне на грудь.
Как жаль мне время, что ушло,
И что со мной произошло?
Зачем тобой я пренебрег,
Ведь я давал тебе зарок.
Прости, любимая моя,
Пусть через год, пусть через два
(Верь, не пусты мои слова),
Но я вернусь к тебе, к дочурке,
Ты не узнаешь во мне «урки».
Забудем прошлого урок.
Я снова дам тебе зарок.
Зарок на счастье и любовь,
Тебе готов я вновь и вновь
Все повторять любви слова.
И пусть кружится голова,
Лишь об одном тебя прошу,
Свою любовь я сохраню.
Ты жди родная, пусть всегда
В твоем окне горит звезда.
И я в ночи найду твой дом.
Любовь и счастье будут в нем!

 
        ДЕНЬ ДВЕННАДЦАТЫЙ

                ПРОВОДЫ НА ЭТАП

Сборы на этап начались сразу после обеда. «Фиксатому» и  Бардину выдали с каптёрки их «майданы» и они начали укладывать свой нехитрый скарб . Рыжаков и Тюлькин оставались ждать дальше своей участи. «Столыпинский» вагон присоединяли к пассажирскому поезду, а приходил он в седьмом часу вечером, время ещё было и на разговоры и на обмен адресами родственников. Особенно просили Тюлькина, так как все верили, что ему нары недолго «парить», и он скоро выйдет на свободу. У Кости фиксатого была совсем просьба необычная для понимания простого человека, каким себя Тюлькин и считал. В душе Гена немного гордился тем, что судьба его свела с такими разными людьми. Будет, что вспомнить на старости лет, да и материала для своих творческих трудов, он набрал немало.
Так вот Костя попросил Тюлькина, чтобы он зашёл к его «шмаре» и передал одно слово – мыльница! А потом, самодовольно ухмыляясь, начал рассказывать:
После последней отсидки, я, навестил свою подругу. О ней мне рассказали много чего интересного, пока я сидел, она там целый притон организовала. Ну да её как-то

 понять можно, двое пацанов, сама не работает, жрать то надо, вот она и принимала мужиков, те конечно кроме выпивки, что-то и из еды приносили. Сама она смазливая, фигурка ничего, но меня заело то, что мне она вечную любовь обещала, а  давали два года всего, вот я её сразу и навестил. То, да сё, когда слюни перестала пускать, я её в койку, пацанов её дома не было, только да дела доходит, стук в дверь. Она встанет, халатик набросит и выходит объяснять, что-то своим посетителям, и так два раза.
Надоела мне эта тягомотина, встал я с кровати и в ванную пошёл бриться, а мыльную пену со своей щетиной завернул в полотенце и иду опять к ней. Лежит, ждёт. Без лишних разговоров намазал я своё хозяйство этой пеной щетинистой  «оттрахал» как следует, после такого долгого воздержания. Ужом она подо мной извивалась, ничего понять не смогла. Потом я узнал, что месяца три она гинеколога навещала, уж не знаю, что ей там делали, но щетину так просто не вытащишь! Конечно, ждать она меня не будет, на этот раз я двушкой не отделаюсь, но может, письма хотя бы писать будет, на зоне они как воздух, а там возможно и на передачу раскошелится. Так что Тюря не забудь, зайди!
Прошел ужин, в коридоре начался шум, забрякали ключи, глухие удары открываемых и закрываемых дверей. Дошла очередь и до камеры №8, целоваться было не принято, пожали руки и двери закрылись за фиксатым и Бардиным. В камере стало необычно пусто.
Разговаривать Тюлькину не хотелось с Рыжаковым, он забрался на верхнюю шконку и начал представлять свою будущую встречу с женой. Какое же ей наказание придумать, это же надо, он сидит, вторая неделя к концу подходит, а она ни одной передачи не прислала. Может тоже в загуле?
У неё такое бывало и не раз, но в основном пили они вместе, она от Тюлькина отставала редко, конечно это не семья, но что делать, шестой год живут, да и привёз он её издалека с её восьмилетним сыном. Гена просто чувствовал, что уйди он от неё - она пропадёт, не приспособлена для самостоятельной жизни.
 Жить было противно, а бросить жалко, как чемодан без ручки тащил ей Гена по жизни, а куда? Сам не знал.
    
     ДЕНЬ ТРЕНАДЦАТЫЙ

Всё когда нибудь заканчивается, и хорошее и плохое. Тринадцатый день пребывания Тюлькина в следственном изоляторе временного содержания стал последним. Как обычно после завтрака, только они с Рыжим собрались в тихушку выкурить по первому чинарику, как забрякали засовы и голос «дубака» за дверью заставил быстро прятать приготовленные окурки. Слышно было, как охрана о чём-то переговаривалась, наконец, дверь распахнулась и последовала команда:
- Тюлькин! На выход с вещами.
Уговаривать себя Гена не стал, тем более все пожиточки были приготовлены заранее, вернее их почти не было. Всё таки Тюлькин готовился к досрочному, поэтому всё более менее ценное было давно распределено. Что из вещей уехало на зону, а что осталось сокамерникам по первой его хате здесь.
Следователь тоже мурыжить долго не стал, подсунул Гене бумаги на подпись, а потом объявил, что сейчас он получит вещи, которые изъяли при аресте, и может следовать домой.
Морозный воздух, был таким обжигающим и приятным, что Тюлькин первое время стоял минут пить и буквально заглатывал его как мороженное в летнюю жару. Обалдев от кислорода, покачивающей походкой он устремился вверх по улице, подальше от этих ворот, из которых его только что выпустили. Подальше, быстрее подальше!

Подальше – почти бегом, Тюлькин удалялся от городской тюрьмы, и он уже знал, что эта школа ему многое дала для будущей жизни. Сколько её осталось той, будущей жизни? об этом думать ему ещё предстояло впереди, но уже сейчас он чувствовал, что подсознание само решило за него, что переступать черту, за которой начинается ограничение свободы и прав – он никогда не будет. А это лишь подтверждает поговорку, которую люди не зря придумали:
- Всё, что в жизни не делается – делается к лучшему! Ну, а лучшее у Тюлькина – впереди, и он знал об этом!