Ты всё усложняешь

- Ты все усложняешь.

Разговор соскользнул в клише, а фраза наверное в брюках запуталась и там и осталась  - в клише его брюк. Он шёл домой и нёс с собой эту фразу и думал – всё ли сложное рождается из простоты, всё ли простое из сложности?  Свободные, всё упростившие прапраправнуки несвободных предков, текущие мимо – счастливее ли? Нет. Кто хочет замачивать и стирать? Да никто. Эта дама на небоскрёбоподобных подпятках – хочет ли она идти пешком милю за милей, чтобы добраться до сити? Ну уж дудки, конечно. А ходить к реке за водой стала ли бы эта брючная девушка, спешащая к парикмахеру? А этот месье хотел бы рубить дрова для камина? А сам я? Свободен, белорук, здоров…  Несчастлив – шепнули его брюки. И рубашка закричала беззвучно – несчастлив, и плавились узники в огне его глаз – и кричали, кричали, немо кричали - несчастлив. И только подбородок молчал, сдерживал всех квадратными скобками, удерживал звук – потому что он был решительный, как всегда.

Машины текли ровным потоком – где переправа? И почему только серый прижился у них? Неужели, чтобы под стать быть этому городу, асфальту и людям? Всё как в природе – приспособляемость. А если ты выделишься – хищник заметит, кинется с неба и унесёт в жёстких когтях твоё мягкое тело. Так что не суйся, бери посерей, авось не заметит. И куда они едут? Может они знают место такое, где счастье их ждет, стоит только доехать. И потому это лица их так напряжённо всматриваются куда-то, видят вдали свою цель. Да нет, обман это всё, ходули и фижмы, кресло-каталки для ходячих, но растерявшихся и разжиревших, постаревших детей. Я вот посмелей бы был – остановил бы сейчас эту вот барышню, эту вот женщину, мужчину того с проплешиной и спросил бы – честно, как друг у друга – ведь мы не чужие, один прародитель нас зачинал, хоть и давненько – что делать? Я спросил бы – что делать? Как надо? Как ставить ступню, наклоняться и приседать, ходить, говорить, улыбаться, бриться или не бриться - чтобы почувствовать счастье. Есть ли секрет? Как надо свой день начинать, чтобы не было тошно с первых секунд осознанья – вот он пришел, новый день, надевай кандалы. Но я только остановился, попросил закурить и помедлил – секунду какую-то, может глаза растеплеют, узники моим улыбнуться и будет такое мгновенье, секунда, момент теплеющего вневременья, - подходящее для вопроса. Но, вы же понимаете. Не было этого конечно, подбородок знает свою работёнку. Зависшая пауза, чуть замедляешь – и сразу всплеснулись в супротивных глазах вопросики и подозренья, подсузили их, подзадёрнули шторки и крючок запустили за шиворот мне – кто таков? Что за супчик? Чего тебе надобно? Но я увернулся – я ловкий бываю, и плелся себе, размышляя – как быть?

Мой дом вырос из-под земли – давно когда-то, не сейчас, но рос всё равно каждый год понемногу, а я уменьшался. Я жил сначала на третьем, потом переехал на пятый, когда там освободилась жилистая жилплощадь – как раз мне под стать, вся кожа да кости, а то в старой мои мысли уже умещались с трудом, грозились пожаловаться куда следует на меня и мою неуёмность, и мою непристойность и плодовитость. Пришлось переехать. К тому же жена родила. И хоть я раздвоился, меня стало больше в два раза, я всё равно уменьшался – я больше не мог дойти сам на пятый этаж, я нанял наш серый лифт. Он возил меня лично, он жалел меня – это было видно - что я такой жалкий, и немощный, молодой инвалид. Он был корректен конечно, не позволял себе высказываться, но однажды все-таки выдал – «все дураки», выжег на своих внутренностях, бедный, не выдержал, решил – пусть знают моё мнение. И мы проглотили, молча продолжали ездить на нем, такие от него зависимые, как малые дети от няньки.
 
И вот я стою перед ним – и мы смотрим, уставясь друг в друга. И он понимает, что я принимаю решенье. И стены это видели, и почтовые ящики – они знали меня и не знали, не думали, что я смогу. Но больше всех лифт не верил, он двери открыл, как издёвку, рожая очередного лифтёныша, и стоял так, затаив дыханье, светом маня, обещая покой и уют поглощенья. Лифт мне сказал – считаю до трёх – и где-то у меня пересохло, а где-то взмокло наоборот от волненья. Но я твёрдо решил, и не было у меня другого решенья – я счастья хотел  - себе, своим брюкам, рубашке и прочему. И я пошёл. По ступенькам я начал свое восхожденье, и вздохи недоверья неслись за мной следом. Но я шёл и шёл, узнаваньем отмечая уступы – вот дверь деревянная с крашеной ручкой, а эту сменили, а вот и моя, бывшая – значит третий. Я больше прошёл, чем осталось и радость нахлынула, заколола в ладонях игольчатая, вылилась потом, я лбом её чувствовал и руками – вот она, вот оно. Дыханье моё задыхалось, рвалось вместе с радостью – выше, еще, и оказалось, что в ногах у меня мускулы есть – они натянулись и пели, как бурлаки, работали и тащили меня – и радовались.

И вот я дошёл, позвонил, и вошел, но это было не так – пришел и точка, и нечего больше добавить к этому действию, эка важность и прочая. Я поборолся – и я получил в награду: эту квартиру,  и эти светлые комнаты, глазницами смотрящие сразу наружу и внутрь, жену и ребенка, и тысячу всяких приятных вещей – приз недурной, как считаете?