Буквы на обоях

Карандаш изменился. Длинная стройная фигура совсем нового карандаша, купленного мною вчерашним вечером в магазинчике напротив дома, одиноко покачивалась, подвластная неведомой мне силе мистического давления. Кажется, я сочиняю. Или несу какой-то несуразный бред. Никакой неведомой мистической силы нет. Всего лишь мои кулаки устало падают на стол каждый раз, когда я устаю ковыряться в своих густых кучерявых волосах пальцами. Смешно, так смешно, что я смеюсь. Смешно смеюсь, многие этого не понимают, выделяют, подчеркивают карандашом. Как же многие недооценивают карандаши. Вы подумайте только! Черви копошатся в грязи, пальцы копошатся в волосах. Тело карандаша испещрено глубокими бесцветными укусами, кончик, маленький бледный резиновый кусочек, объеден бездельными вечерами почти до твердого древесного основания. Так было, когда он лежал передо мной. Где он сейчас?
 Пришлось отодвинуть свой стул от стола почти на метр. Звук от колес, перебирающих маленькие твердые волоски грязного ковра, вызывает у меня волну мурашек. Интересно, как карандаш, скатившись со стола, умудрился закатиться под стол, против наклона. Разве это возможно?
 Вот он снова на месте. Маленький, в моих больших черствых пальцах, карандашик, снова смотрит на меня своим лучезарным серым стержнем. Я его кладу на стол, но уже не на открытую поверхность, иначе он опять скатится. Теперь я кладу свой карандашик сбоку от подставки, резиновый кончик прячется под приставшим со стола черным покровом клавиатуры. Она совсем новая, но от клавиш дурно пахнет, пальцы липнут к квадратным кнопкам; кажется, мое вчерашнее пиршество повидлом не прошло бесследно для серебристо-черного аппарата. Кнопки так смешно смотрят на меня двойными буквами.
 За дверью, скрывающей прохладное темное пространство моей комнаты от всего остального мира, послышался глухой хлопок. Кажется, это форточка. Может ветер? Надеюсь что ветер. Если стучится сосед, придется встать и, скорее всего, вынести свой ленивый зад на холодную улицу. Идти проверять я не хочу, вместо этого нервным постукиванием пальца по круглой кнопке на своих массивных тяжелых колонках, я включаю музыку на максимум.
 Я потерял тот момент, когда пресная крошащаяся резинка оказалась у меня во рту, раздробляясь между зубов, а черное деревянное тельце свисало на губах, клонясь под собственной тяжестью вниз, словно протягивая руки обратно к своему любимому месту, откуда он свалился на пол и спрятался под столом. Ого, до меня только сейчас доходит странная мысль. Что если карандаш-проказник решил сбежать от меня? Забавно, даже карандашу не прельщает перспектива проводить со мной в компании одинокие весенние вечера.
 Песня слишком хороша, погода за окном – не хуже. Но насморк, наглухо забивший каналы моего носа, вот кто точно меня никогда не оставляет в одиночестве. Что если попробовать попросить свой нос убедить карандаш, что не такой я и плохой парень. Я ломаю карандаш на две части, он вкусно трескается, такой звук в осеннем лесу, когда проламываешь своей тяжелой подошвой сухие прутья. Да, точно, и именно так: вкусно трескаются. Это понятно только мне, очень вкусно, сочно трескаются. Маленький сухой хруст отдается у меня под языком тысячами сладких сахаринок.
 Наконечник-то мокрый! Вот гаденыш, промок в моем рту, будто знал, что его ждет. Но ничего, я знаю что делать, о да, я в этих делах собаку зарыл! Познакомься с моей черной футболкой, мистер карандаш. Он сейчас не в самой лучшей форме, поэтому не относись к нему слишком предвзято. Эти засохшие белые пятна принадлежат утренней банке сгущенного молока, там же должны быть хлебные крошки. Половина пятен точно принадлежит сгущенке, вторая принадлежит, скорее всего, украшению моего печального одиночества. На вкус определять я не стану, всего лишь проведу мокрым ластиком по черной потертой ткани, пусть она подготовит карандаш к важной встрече. Моя футболка как чернокожая домработница, с пышными светлыми губами, с высокими ровными, как выстроенные в ряд кафельные плитки, зубами. Всё резко контрастирует на круглом лице цвета свежей и еще нетронутой кучки сажи. Негритянка напевает ласковым голосом старинную африканскую песню, все рабы её знают. Мягкими руками она тщательно моет его деревянное покусанное лицо, аккуратно, и почти с опаской, протирает ему тряпкой между ног, тонкой острой палочкой прочищает под ногтями. Кавалер всегда должен быть в форме, говорит моя футболка, поправляя белый чепчик, который так и норовит свалиться в широкий овальный жестяной таз с водой, где домработница увлеченно вымыливает моего друга ластика. Наверное, она рассказывает ему какую-нибудь интересную байку, про героического раба, который помог своим друзьям рабам и не дал их в обиду. Все черные знают эту песню, сдается мне.
 Резинка высохла, как будто и не мокла вообще! Спасибо тебе, чернокожая старушка, ты очень помогла моим друзьям найти друг друга. Пока они мылись, предвкушая долгожданную и неожиданную встречу, я уже забыл, о чем писал, и какая задумка была изначально. Факт в том, что карандаш так и не был поломан на две части, а вкусный хруст прозвучал в моей голове, потому что захотел там прозвучать. На колонках так смешно прыгают под басы динамики, мне нравится прикладывать к ним ладонь, чтобы низкие гудящие нотки юрко и нежно касались мягких подушечек на ладонях дыханием тысяч своих маленьких, совсем мизерных, холодных ноздрей.
 Я не могу найти карандаш, он где-то безнадежно затерялся, закатился, наверное, под кровать к кому-нибудь, или всё же, наконец, сбежал от меня. Ловкий всё-таки парень, карандаш то мой.
 О, я уже вижу его. Да-да, это точно он, я узнаю эту тонкую линию бледно-серого света отражения. Отражение исходит с улицы, через узкое квадратное окошко на стене, которое вырублено на гладкой бесцветной стенной массе, почти что под потолком. Так славно пропускает это узкое отверстие бледный свет с улицы. Так ловко ложится на черной стройной кожице палочки. Густое пятнышко багрового цвета плавно обтекает по краям мой карандаш, готовясь поглотить его всего в своих теплых объятиях, не могло затмить некой индивидуальности и неповторимости форм и образов, которые вызывал в моей улыбающейся голове карандаш. Я смотрю на него по-доброму так, как мать смотрит на сына, когда он стоит еще зеленый перед отправкой в военную часть, стоит, сам чуть ли не на ветру качается, а уже нацепил на себя здоровенные сапоги, и стоит такой, бритый, лицо-то поднял. Карандаш мой такой же сейчас, деловой весь из себя. Вспомнит ли он обо мне, когда вернется?
 Уже следующий день залез в открытую форточку, день отоспался где-то, и теперь пришел ко мне. Я не успел. Меня клонит ко сну, в колонках завораживающе играет горячая мексиканская мелодия, я чувствую себя тореадором, а музыка – разъяренный бык, гордо бегает вокруг меня, игнорируя мои отчаянные взмахи красным полотном, что вздымает столбы колючей пыли.
 Карандаш отдалился от меня, со вчерашнего дня он ни на шаг не отходит от монитора, лежит тихий, спокойный, прижался к бездушной черной стойке экрана и спит. Спит, не догадывается, чертенок, что я пришел уже.
 Начинаю сомневаться в наших отношениях. Другое дело ручка, думал я, когда порешил-таки искать себе любовницу. Вскоре, ручка меня тоже бросила. Да-да, у нас не срослось в первый же день. Курочка понравилась ручке куда глубже меня, что-то её привлекло в курочке. Я пытался удержать своей ладонью ручку, когда она делала свои попытки слиться в едином поцелуе с курочкой. Но ничего не выходит, и не выходило. А курочка, о господи, ну и проститутка же она! Она до сих пор лежит на полу за моей спиной посреди зала, лежит и смеется, и плачет радостными кровавыми слезами. Поцелуи еще слишком яркие, они бросаются в глаза сразу же, ошеломляя моих новых гостей своей откровенной пошлостью. Приходится и их угощать ласками ручки, когда ручка болеет, за него выбегает из дома лучший друг карандаша – точилка. Заводной парнишка, всех вокруг готов целовать без остановки, ему хоть бы что!
 Вообще-то у меня уже целая компания друзей тут. Нас много, но нам почему-то не весело. Карандаш и ручка всё время пытаются сбежать к ним, к этим гостям, бросив меня тут, одного. Я итак одинок. Никто не хочет со мной дружить, для них важнее поцелуи моих карандашей и ручек, они от них сразу валятся на пол. Кто-то закатывается под кровать, одна, на лисичку похожа была, пыталась выпрыгнуть в окно, и чуть не разбила его. Стекло не обижается, но я обижаюсь!
 Я стесняюсь. Я очень стесняюсь подойти к ним и сказать что не так. Что они уводят моих друзей, они подвергают меня проклятию, пытаются оградить от меня всех моих друзей своими кровоточащими поцелуями. Но я стесняюсь им что-то сказать, хотя, честно говоря, мне уже всё равно. Вот только карандаш к одной подкатил, чуть не засосала эта хитрюга моего друга. Но моя домработница помыла его. Я сейчас не в ней, кстати, сижу, я сижу в другой футболке. Серая такая, с какими-то непонятными глупыми словами. Они глупые, ведь я не понимаю их. С чего это они не должны быть глупыми?
 Карандаш лежит как ребенок, смиренно так, я слышу его легкое посапывание. Он всегда стеснялся спать при мне, боится, что захрапит, а я сниму это на камеру. Вот уж шоу было бы, это точно! На центральном канале обсуждали бы, в ток-шоу, часов в девять, когда мозги уже спят. Эх, карандашик, не понимаешь ты своего счастья, а такая звезда получилась бы. Отвернулся, хочет чтобы я замолк. Такой забавный, хороший такой. Глаз не нарадуется.
 Звонил сосед, говорит, пахнет, мол, у меня чем-то, что в его соседней квартире всё провоняло. Мне он всегда казался странным парнем, но нет, я не насмехаюсь и не презираю! Просто это глубокая своеобразная личность, все время умничает, размышляет, перед кем-то выслуживается. Я не осуждаю этих бедолаг, я тоже похож на них в чем-то. Но я не умею стирать себе кофе. Да и ладно, что там, подумаешь, кто умеет то! Во-во, никто не умеет, я и говорю. Так лень продолжать рассказывать дальше об этом соседе. Попытаюсь найти источник этого запаха, который всё не дает ему покоя. И чего он не уймется, я же не прошу его жить в своей берлоге. Живет он в своей субстанции, ну и живет. Может, мне не нравится топот его босых лапищ, который я слышу каждую ночь через стенку. Но я же молчу. Пойду, поищу чего-нибудь, может и найду. Наверное, клубничный пирог поднялся и расцвел, эх, только вспомнил, вчера хотел не спать. Знаете, очень интересно, как это выглядит. Ну, когда клубничка пытается протиснуть свои тоненькие зеленые стебельки сквозь толстую кожу теста.
 Я вернулся. Ничего не нашел. Всё пахнет весенним грязным днем, всё пахнет так, как пахнет всегда. Разве что, у Полли изо рта чем-то неприятным несет. Но я это, говорил ей уже почистить зубы, говорю, грязные они у тебя. Но нет, не хочет, смеется и целует мою ручку животом, а щеки то тают! Я и говорю: может ты это, Полли, зубы помоешь? А она кричит на меня, и дальше целуется. Вот поколение пошло странное. Да ладно, что я прямо как мой дед, который умер, когда мне было минус два года. Бабушка всегда рассказывает мне о нём, когда я приезжаю к ней на кладбище. Сумасшедшая у меня старуха, все залезают под землю, чтобы помолчать, чтобы спрятаться, а она дальше болтает. Я пытался её выкопать, но не смог. Нашел какую-то игрушку из грязных палочек, такие палочки забавные. Формы разные, а в грязи все одинаково, а еще у игрушки мячик на кончике! Но мне не понравилась эта игрушка, оставил я там, в раскопанной яме. Бабуля хитрая, услышала, как что-то шуршит над ней, и давай залезать в секретный ход, как давай сбегать через потайные тоннели в другой конец кладбища.
 Микрофон смешной, он как моя бывшая собака. Хорошая сука была. Сидит в своей будке, голову поднимет, а потолок низкий, ну она и выглядывает мордашкой из двери. Микрофон! Ну, точно такой же, ей богу, забавный! Умора. Выглядывает из-под могучего крепкого плеча монитора, а тот всё прижимает карандаш и прижимает. Ну, маньяк, ей богу.
 Почистил зубы Полли, Густав тоже захотел, что-то бубнил через заклеенный пластырем рот. Я и ему почистил, он так рад был серной кислоте (собака, кстати, та, о которой рассказывал, посоветовала чистить гостям зубы этим), смеялся и крутился по полу. Ну как дети, эти друзья моего карандаша. Волю им дай - будут и делать только, что смеяться и крутиться по полу. И целоваться еще. Целоваться любят, о да, это точно.
 Действительно чем-то пахнет. Полли я задвинул под кровать ногами, молчит, спит, наверное. Залила своими слезами мне весь ковер, как теперь отмывать эти въевшиеся пятна кетчупа? Не могут люди есть на кухне, и для чего кухни придумали, спрашивается.
 Штора сказала, что ей холодно. Кто знает, может быть, она ошибается, может быть, она просто хочет привлечь к себе мое внимание. Мне это вполне понятно, я ничего не говорю. Все нуждаются в нашей любви, но не всем представляется возможным её предоставить. Но шторку то я не обделил, много добра она сделала мне вчера. Заворачивал в неё Полли.
 Маленький желтый язычок пламени прижал к себе в объятиях болотного цвета штору. Язычок разрывался на тысячи других язычков. Прямо как язык Густава сегодня утром, когда я, по его просьбе, проковырял язык вилкой. Он сказал что хочет, чтобы его язык горел пламенем, я и сделал ему пламя во рту. Глупо выглядит, но Густаву говорить бесполезно. Уже если он что-то возьмет себе в голову, так ему только и поддакивай, а то и тебя втянет в свою историю. Такой он, Густав этот.
 Как жарко стало, лицо потом покрылось. Я будто в маске супергероя сижу, часы гремят на стене, а я сижу в мокрой маске пота, вокруг довольно скачут маленькие желтые язычки. Один укусил меня, но я не злюсь на него, я улыбаюсь, но руку прячу, больно ведь. Какие милые, но даже им я  остаюсь не интересен. Им интересен Густав, он ведь под кроватью. Язычки запрыгнули на кровать и полезли под неё, сейчас, наверное, хитро щурят глаза и пальчиками заигрывают с Густавом, а он хохочет в ответ.
 Карандаш только вот что-то грустный, горит весь, от него отваливаются съёженные маленькие игольчатые кусочки древесины, а он грустный. Потухшими глазами смотрит на меня и молчит. Язычков то много, так много их и так много любят они, всё любят. А любовь ведь, она не может, и не должна так. Карандаш любит меня. Я кашляю, дышать трудно. Так вот как бывает, когда твоя любовь взаимна? Задыхаешься, тело жжет, оно расплавляется на твоих глазах, глаза меркнут, медленно погружаясь в хаотичный мрак. А ты только и делаешь, что смотришь на свой карандаш. Дерьмовое чувство. Кашляет ведь люди тоже по всякому. Ужасно кашляют они порой, кашлять даже не хочется, рот закрыл. А глаза надуваются. Карандаш где? Кажется, он уже умер. Так всегда, огонь горит, когда карандаш сгорел.
 Бог мёртв. Полли и Густав тоже мёртв. Карандаш жив. Карандаш изменился.

.От автора.
Очень редко делаю какие-либо комментарии по своим работам. Нет, что вы, дело не в высокомерии или в чем-то подобном. Просто обычно я даю волю фантазии читателя, не смущая его своими скупыми разъяснениями и трактовками.
Здесь "аннотация" написана в виду инцидентов на ресурсе с подобными текстами, когда читатели слишком серьезно к ним относились (пример - вчерашнее обсуждение моей подобной экспериментальной никчемной работы "Краска" на одном любопытном писательском форуме).
Дабы ослабить оковы, сдерживающие агрессивную критику, и дать волю тыканию пальцами в полной мере, я делаю разъяснение.
Данный текст является экспериментальным, подобных текстов у меня валяется очень много, такие я пишу чуть ли не через день. Они нужны чисто для собственного развития и как эскизы. Этот текст мне просто понравился задумкой, но это не делает чем-то большим, чем всего всего лишь эксперимент.
Суть текста заключается в мыслях сумасшедшего убийцы. Мало кто знает, что творится в их больных головах. Да ладно убийц, - любого человека. Я просто сделал предположение, которых на сегодня мы имеем очень много. Просто это мое видение. Вот и всё по подобию сюжета.
Разрывайте на части, можете унижать словесно, критикуйте, можете даже молчать - я всё восприму для опыта, и за эту предоставленную читателями возможность - благодарю. Вот вроде бы и всё.
Спасибо за внимание, с уважением ____.