Несколько слов о доме моего детства

     Предвоенное детство, военное отрочество и послевоенная юность моего отца прошли в подмосковном городе Бабушкин.
     Впоследствии  стал этот городок Бабушкинским районом Москвы.
     Сегодня же о существовании такого населенного пункта напоминает лишь станция метро с одноименным названием – Бабушкинская.
     Семья отца жила на втором этаже в дореволюционной постройки двухэтажном доме на улице Спартаковской, переименованной ныне в Печорскую.
     Большое полукруглое окно украшало второй его этаж, отчего на лестничной площадке всегда было светло. По молодости лет запомнил я  эту площадку огромной. На ней часто собирались мальчишки нашего двора, травили байки, пели песни под гитару, сумев заразить  этим инструментом и меня.
     Девчонок на этих посиделках я не помню.
     Подьездный козырек довольно долго украшала копия картины «Три богатыря», написанная пожилым жильцом первого этаже.  Однажды мы расстреляли ее самодельными дротиками, сделанными из сварочных электродов. И долго стыдили нас потом.
     В первые же дни войны из этого дома ушел на фронт  мой дед, а следом и сын его Василий – старший брат отца  двадцать третьего года рождения. Того самого, что растерял на дорогах войны девяносто семь из ста родившехся в нем ребят.
     Отец вспоминал потом, как, оставшись за старшего мужчину в семье, участвовал он в  октябре сорок первого в семейном совете.
     Немцы к этому времени вплотную подошли к Москве. Шла эвакуация. Мародеры громили магазины. На дорогах там и тут валялись полусожженные канцелярские бумаги, местами попадалась рассыпанная крупа, хрустели под ногами баранки. А по улицам ползли машины, груженные домашним скарбом,  мебелью, фикусами. Пахло гарью. Это горели по конторам сжигаемые по приказам и без документы.
     Тот страшный октябрь особенно запомнился отцу именно этим запахом горелой бумаги. И этими баранками под ногами.
     На семейном совете решено было Москву не покидать.
     - Будь, что будет – сказала  бабушка – куда мне с малыми? Уж, коли помирать, так дома.
     Немцев вскоре отогнали. Тринадцатилетний отец пошел токарем на завод «Калибр» - нужно было кормить семью. Завод в сорок первом находился на казарменном положении. В перерывах между сменами  здесь же ели, здесь же спали,  не выходя с территории. Прямо у станков. И как рассказывал он  после, есть и спать хотелось постоянно.
     Однажды отца сильно заинтересовала картинка в моем школьном учебнике по истории.  На ней был изображен мальчишка, стоящий у станка на ящике из-под боеприпасов. Он разглядывал ее долго, потом выдохнул грустно:
     - Как будто с меня подглядели.
     Отец, как и многие мальчишки той поры, дежурил по ночам на крыше своего дома и с восторгом наблюдал, как зенитчики, взяв в клещи прожекторами,  расстреливали немецкие бомбардировщики.
     Брат Вася – старший лейтенант,  погибал дважды. Первый раз – после похоронной, которая пришла на него осенью сорок второго, второй  – после извещения о том, что пропал без вести в  сорок третьем.
     Между двумя этими датами он объявился дома. Заскочил на день по дороге из госпиталя на фронт. Оказалось, что был он тяжело ранен и лежал в госпитале где-то за Уралом.
     Приехал Василий не один, а с группой друзей – офицеров. Бабушка с порога его не признала. Решила, что приехали товарищи с фронта проведать мать погибшего друга. 
     Она рассказывала потом, что в коридоре было темно, а на лестничной клетке светло. И не рассмотрела она лиц. Захлопоталась потом, засуетилась, стала накрывать на стол. И все приговаривала:
     - Да, вы раздевайтесь, раздевайтесь, присаживайтесь…
     И грохнулась  в обморок, услышав за  спиной Васин голос:
     - Мама, да это же я.
     И собрались соседи. И радовались все вернувшемуся с того света Ирининому сыну. И говорили дружно:
     - Ну, Василий, долго жить будешь, коль однажды похоронили тебя.
     Потом отец провожал брата на станцию Лосиноостровская, которая находилась рядышком. 
     Бросилось  в глаза и запомнилось накрепко, что в эшелоне, отправлявшемся на фронт, ехали одни только офицеры – молодые, красивые, смешливые.
     И вагоны, вагоны, вагоны.
     Отец напросился проехать немного с ними  и его хохоча подсадили в вагон. Узнав, что это Васин младший брат, офицеры  стали задаривать  его драгоценными хлебом и тушенкой – набрался целый рюкзак.
     Когда отъехали  от Москвы прилично, напомнил Вася брату, что пора возвращаться. И на одном из поворотов, на котором сбавил поезд ход, выпрыгнул отец неохотно в мягкий снег. А потом долго махал рукой  вслед.
     Вскоре поезд  скрылся из виду. И не доехал никуда. Говорили потом, что попал он под бомбежку. И что мало кому, из ехавших в нем, посчастливилось остаться в живых.
     Дед довоевал до конца. Командовал ротой. Вернулся  капитаном с множеством орденов и медалей. Контуженный не раз. С тремя, обросшими волосами памятками от пуль: под лопаткой, в районе поясницы и на голене.
     О войне дед рассказывать не любил. А на мои расспросы неизменно отвечал:
     - Ничего интересного не было там. И не дай тебе дай Бог испытать это.
     Иногда прошлое все же прорывалось.
     Так было, когда он выговаривал меня за нежелание во время поездки за грибами пить из его фронтовой фляжки, горлышко которой было обсыпано махоркой, которую дед везде рассыпал от моли:
     - Брезгливый ты больно. А в войну, помню,  бежишь в атаку мимо лужи, да на бегу в рот  воду ладошкой зачерпнешь. И потом только заметишь, что убитый солдат в ней лежит.
     Так было и тогда, когда восхитился я обилием его военных наград:
     - Кто о них думал на передовой. После каждого боя  я  всегда самолично заполнял представления на награды. Было бы желание – всю  грудь можно было обвешать. Но другое желание было тогда. Единственное. Выжить. И детей сиротами не оставить.
     В тысяча девятьсот сорок девятом году в этот же дом отец привел мою мать. Здесь сыграли их свадьбу, на которую на собственном автомобиле «Победа» приехал материн дядька.
     - Богатую невесту взял себе Андрей – шептались соседи.
     Из этого же дома уехали они по комсомольским путевкам строить в Хабаровском крае порт Ванино.
     Сюда же привозили меня, а потом и нас с братом, во время редких – раз в три года отпусков. Оставят бабушке с дедом. А сами с полными карманами шальных северных денег на юга – отдыхать.
     В шестьдесят втором году в этот же дом вернулись мы по срочному вызову отцовских родителей. Дом расселяли и всем давали квартиры. Комсомольцам, уезжавшим на стройки пятилетки по путевкам райкомов комсомола, сохранялась в те времена московская прописка. И терять ее было жалко.
     А первого сентября этого же года  пошел я из нашего дома в первый класс. И получив первую свою пятерку, бежал радостный домой с расстегнутым ранцем. И растерял по дороге  все учебники и все тетрадки. И мы с мамой, проделав вместе обратный путь, как это ни странно, все собрали. И ничего не пропало и не затерялось на дороге.
     Такие были времена.
     Через год  всех расселили. Мы получили двушку в Свиблово и без сожаления покинули дедовский кров.    
     Дом этот, как ни странно, сохранился до сих пор. И когда однажды, став уже взрослым, я нечаянно оказавшись в тех местах, наткнулся на него, что-то екнуло в груди и влажными стали глаза.
      Стоит он  на своем месте и поныне с табличкой "ДЭЗ" на свежеоштукатуренной и свежеокрашенной стене. 
     Нарядный среди грязно-серых безликих многоэтажных коробок.
     С таким же, как и в моем далеком детстве,  дощатым палисадником.
     Только прежних георгинов нет в нем.

    
    "Город" - автор Руслан Трофименко, холст, масло, 1994 год.