Крылышки

Трамвай замедляет ход, и пассажиры дружно устремляются к выходу. На Девятой улице Соколиной горы народу всегда выходит много.
- Следующая остановка Стадион «Крылья советов».
Я жадно впиваюсь в трамвайное заоконье. Вот сейчас мы проедем ещё минутку, и еще одну, и покажется своеобразное белое здание. Необычной формы, будто у него есть «предисловие» в виде одноэтажного овального холла или галереи.
Не знаю, когда это было построено. И советское ли это здание вообще. И что там сейчас, я тоже не знаю: скорее всего – какая-то фирма или несколько их, а, может быть, и казино или боулинг-клуб, модное теперь занятие для состоятельных граждан. Или там сохранился прежний спортивный клуб?
- Стадион «Крылья советов».
Мы стоим на остановке минуту-другую, потом трогаемся дальше. И только я продолжаю стоять. Стою долго и настойчиво...
Однако вовсе не на остановке – физически я осталась в трамвае и еду со всеми дальше. И вообще я сижу. Но стоит – остановилось! – мое сердце. Голова развернулась «в другую сторону», назад, и в памяти раскрываются большие жизненные глубины. То, что бесконечно далеко. Так далеко, что никакие возвращения оттуда просто немыслимы. А вот... поди ж ты... оказывается, и мыслимы, и возможны, и по-своему реальны...

Ведь однажды я была в спортивном обществе «Крылья советов». Может быть, и не здесь, в каком-то другом его московском филиале. В «Крылышках», как народ нежно называл это спортивное общество. Наверное, были для того свои причины. У народа, не у меня. Я никак и ничего тут не называла и попала туда совершенно случайно. Потому что вообще-то в те свои, уже не детские, юные годы относилась к публичному спорту весьма отрицательно, и на то существовало  несколько причин. Ну прежде всего, само общественное значение спорта было тогда слишком велико, престижно. Спорт ставился гораздо выше книг, интеллектуальных занятий, учебы. Человек мог быть дурак-дураком, совсем плохо учился, но если он имел спортивные достижения, какие-то награды, получал кубки, медали, призы, ему почти не требовалось посещать занятия в том учебном заведении, где он числился, и так выводили все нужные итоговые оценки. Гранит науки ни во что не ставился рядом со спортивными высотами. Была в этом какая-то отвратительная фальшь. И невольно возникал вопрос: ну какими же специалистами могут стать эти спортсмены, когда придут к своему рабочему станку или столу?
Вторая причина моей неприязни к спорту, более поздняя, заключалась в его чрезмерной политизированности. Очень часто на стадионах, на других спортивных ристалищах шли не физкультурные битвы, а самые что ни на есть политические. Вспомнить хотя бы хоккей: это же часто были не спортивные состязания, а жестокие рукопашные бои! И чего тогда вести в государственном масштабе бесконечные разговоры о  пользе спорта для здоровья и необходимости им заниматься? Я видела и понимала эту фальшь на всех уровнях, она раздражала меня безмерно, и хотя я не любила «выступать» на такие темы даже среди однокашников в институте или позднее среди коллег, все равно в душе моей постоянно жило возмущение.
А третья причина моего  почти неприязненного отношения к спорту скрывалась тогда в нашей домашней жизни. Семья была очень большой – родители и нас у них девятеро, четыре дочери и пять сыновей. И жили мы всегда очень трудно. Еще бы – прокормить, одеть, обуть такую ораву! Работал один папа, но так как профессия у него была не слишком денежная – литератор, писатель, который не «прогибался», как теперь говорят, перед власть предержащими, жил простой и естественной жизнью честного, порядочного человека, к тому же много горя хлебнул на поприще государственной борьбы с «безродными космополитами», поскольку принадлежал совсем не к титульной нации своей родины, то, сложив всё это, нетрудно догадаться, что мы жили в большой материальной нужде. Какой там спорт, когда всем вырастающим детям нужно было что-то зарабатывать, вносить свою лепту в общесемейную жизнь! Нет, нет, нам поистине было не до спорта. Особенно, может быть, мне. Во-первых, я была одной из старших дочерей. Во-вторых, по характеру очень активной, массу всего делала дома, так что мне не только спортом заниматься было некогда, но даже за свои любимые уроки (училась я всегда очень хорошо) удавалось садиться только ближе к ночи.
Да и не любила я спорт сам по себе. Физический труд – другое дело, его полезность, его плоды в домашней работе, нескончаемой и всегда обильной, я видела наглядно, и это казалось мне самым важным. Или с удовольствием, скажем, пошла бы учиться танцам, потому что и подростком, и в юности была очень эмоциональным человеком. Но на это тоже не хватало времени. Помогать маме и папе, делать что-то для всех своих сестер и братьев, для нашего общего существования – вот что было для меня, наравне с учебой в школе и потом в институте, истинно необходимым. А спорт... Нет уж, извините.
...Наверное, у кого-то сейчас возник бы самый что ни на есть законный вопрос: в те времена, в годы войны, послевоенные и даже десяток-два лет спустя государство очень хотело иметь много больших семей. Стране нужны были люди, особенно после страшных военных потерь. Ну а раз так, то, видимо, многодетным семьям хорошо  помогали? И поощряли людей к хорошей рождаемости детей? Однако реальная помощь многодетным семьям была ничтожной и унизительной. Платили сущие копейки, да и то лишь начиная с шестого ребенка, а все «идущие впереди» пусть растут сами по себе.
И мы росли. У нас были очень хорошие родители, работящие, честные, прекрасные люди. Все мы вкладывали много сил в общесемейную жизнь. Справлялись с немыслимыми трудностями. Потому – выстояли. Выжили.
Но был в нашей необычной семье один совершенно особенный человек, который не просто любил спорт, а едва ли не с ума сходил по нему, по совершенно конкретным его видам: гимнастике и акробатике. Это сестра Лена, старше меня на два года. Мы с ней настолько различались, даже внешне,  что и за сестер не всякий мог принять нас. Ее способности к спорту, ее возможности вызывали удивление и восхищение.
Я не знаю, когда она полюбила спорт, но, наверное, у нее в очень раннем возрасте родилась настоящая потребность в нем. Это было у нее в крови. Реальные занятия гимнастикой, а еще больше акробатикой пришли в ее жизнь самым что ни на есть естественным путём. Примерно так же, как осуществляется процесс дыхания. Потрясающе гибкой я помню ее всегда, то есть со своих двух-трех, а ее, соответственно, четырех-пяти лет. Она любила кувыркаться – на диване, на полу, и хотя бабушка часто сердито говорила ей: «Шею свернешь!», она не слушалась, продолжала кувыркаться и шею не свернула. Могла встать среди комнаты и начать делать какие-то немыслимые упражнения: гнуться, извиваться, словно загадочный зверек. Скажем, мама поручила нам убраться в комнате. Я погружалась в дело со всей серьезностью, начинала вытирать пыль, раскладывать по местам разбросанные вещи, подметать, а то и мыть пол, а Лена, хотя тоже всё это делала, вдруг могла на минуту замереть и, например, сделать шпагат в том уголке, где только что подмела, или как-то особенно изогнуться, будто она не человеческая девочка, а загадочная змейка. В такие минуты я тоже замирала и начинала смотреть на нее с великим изумлением. Но тут мы слышали мамин голос, возвращались к своему поручению и продолжали выполнять его со всей страстью, на какую способен даже маленький еще ребенок, если понимает, как это важно для самых близких ему людей и для всего дома.
Ее настоящие акробатические этюды я впервые увидела в нашем общем пионерском лагере в Голицыне, в 1947 году. Мне уже было восемь лет, а ей десять. Потом я наблюдала их несколько лет подряд, в лагере, и все они слились в моем восприятии воедино. Три тяжелых для меня лета, потому что я не любила лагерь, страшно  тосковала по дому, родителям, братьям и сестрам. В лагере я всегда хотела только одного: как можно скорее вернуться домой. А вот Лена обожала пионерские лагеря. И всегда, везде, на всех праздниках, в родительские дни она неизменно участвовала в концертно-показательных программах. А сколько она занималась акробатикой в промежутках между выступлениями! У меня осталось ощущение, что всю лагерную жизнь напролет, к какому бы году она ни относилась, Лена занималась акробатикой.
В лагере она была потрясающей девочкой. Умела то, что не умела ни одна другая девчонка, из какой бы значительной семьи она ни происходила. В тех лагерях было много детей высокопоставленных родителей. Но они все, даже при самых знаменитых папашах и мамашах, в общем-то были одинаковыми; у них постоянно шли свои состязания и соревнования – на степень «великости» родителей, обычно папаш, и богатства. Но вот то, что так легко, изящно, будто дышит, делала Лена, человек из бедной многодетной семьи, не могла делать ни одна лагерная королева.
Лена выступала со своими акробатическими этюдами всегда. Отчетливо помню: я, просто по причине возраста, еще очень многих слов тогда не знала, что-то неправильно произносила, но словосочетание «акробатический этюд» выговаривала четко и правильно, не ошибаясь ни в каком слоге или звуке. Это же было именно то, чем славилась Лена.
Обычно она выступала и с сольными номерами, и в общих. Помню, например, «ласточку» она делала так, что казалось, будто сейчас по-настоящему взлетит, прямо в небо. Ее «спортивное колесо», когда, перескакивая с ладоней на ступни, а потом снова на руки и так несколько раз подряд, она действительно неслась по площадке или арене выступлений, напоминая катящееся колесо, - тоже было очень изящным. Она прогибалась назад, вперед, вправо и влево так легко, будто ее тело было сделано из особой пасты. Мы тогда любили  читать книжку «Гуттаперчевый мальчик» Дмитрия Григоровича, о необыкновенно пластичном мальчике, акробате из цирка, который многое умел. Так вот,  и Лена была «гуттаперчевой» девочкой.
У нее удивительно гибким было всё: руки, ноги, стан, шея. Когда она поднимала руки вверх, казалось, что это две тонких лебединых шеи, необычайно красивые и изящные. Когда, оттянув мысок, поднимала ногу вверх, то «раствор» был таким, что обе ее ноги, и стоявшая, и поднятая, вытягивались в ровную прямую. Если она поворачивала в упражнении голову и шею, это тоже напоминало изящное птичье движение, причем какой-то очень яркой, симпатичной птицы, вовсе не хищной или остроклювой.
Она потрясающе проделывала упражнения на турнике, на «шведской стенке», которую мы называли просто лесенкой. Причем взбиралась на самый верх и там вытворяла что-то невообразимое. И тоже очень напоминала то ли птицу, то ли маленькую, верткую, гибкую обезьянку, которая упасть оттуда не может, потому что, если такое начнёт происходить, она крепко зацепится руками или ногами  за любой брус «лесенки» или за турник. Нет, нет, проскользнуть, соскочить, упасть она не могла.
Так считалось...
Но ведь это была абсолютная чушь! Могла упасть, и еще как! Тем более, что все выступления проходили без страховки. Об этом тогда и речи быть не могло! Почему? Да просто потому, что в нашей замечательной стране такого не могло быть в принципе. Мы никогда не сомневались – нам никто не позволил бы усомниться в этом! – что революционеры, а мы все, прямо с детсадовского возраста, уже были «революционерами», - рождены только для побед. Нет, нет, Лена ниоткуда упасть не могла.
Как, скажем, не могла разорваться в «смертельном шпагате», своем коронном номере. Шпагат она делала виртуозно. Кое-кто из девочек в лагере спортом все-таки занимался, и шпагаты тоже делали. Но лишь его обычный вид: одна нога вытягивалась вперед, другая назад, и в таком положении они обе напоминали прямую «веревочку». Такой шпагат Лена делала моментально, очень эластично, быстро и без малейшего труда. Другие, те, у кого он выходил тоже, делали его затрудненно, и получалось далеко не всегда. Для Лены это было чем-то вроде спортивной рутины, хотя и очень красивой.
Но «смертельный шпагат» был куда опаснее, особенно для девочки. Все, не стесняясь, говорили, что девочка в нем может просто разорваться. Нужно было сесть на пол, растянув ноги вправо и влево, и  они тоже должны были вытянуться ровной «веревочкой». Этот шпагат не получался в лагере ни у кого и никогда. Если кто-то и пытался его сделать, то почти сразу отказывался.
Я помню, как этот фокус получился у Лены впервые. Может быть, сама бы она и не рискнула. Но ее попросили, и вышло. Ей тогда было, наверное, одиннадцать лет.  И сейчас вижу эту минуту: вокруг стоит чуть ли не весь лагерь, а она пытается сделать «смертельный шпагат» и... делает. Все кричат: «Ура-а-а!!!» И это не фальшивое «ура», а самое настоящее, восхищенное. Все поражены ее героизмом.  Живая! Не разорвалась! Одолела «смертельный шпагат»! Это почти то же самое, что одолеть... саму смерть!
...Кажется, только я одна по-настоящему переживаю случившееся. Стою рядом со всеми, в общем кругу, ни жива ни мертва. С Леной ничего не случилось! А я никак не могу прийти в себя. Счастлива неимоверно! Но... и полна особой ненависти ко всем, кто сейчас восхищается Леной. Моей старшей сестрой! Ведь на что ее обрекали... Нет, таких слов я не знаю, у меня в душе другое: они заставили ее выполнять страшно опасное упражнение!.. Заставили! И она пошла на это, рискнула сделать «смертельный шпагат», только чтобы им угодить... И потом делала его неоднократно... Но, может быть, самым страшным был именно тот первый раз... Сегодня художественная гимнастика достигла такого уровня, что остается только поражаться ей как диву дивному. Наверное, все прежние акробатические номера на ее фоне смотрятся не очень трудными. Но тогда – совсем другое дело. Тогда Ленины упражнения воспринимались как очень сложные и абсолютно виртуозные.
Хотя я еще сравнительно маленькая и наивная девочка, некоторые вещи я чувствую и знаю совершенно определенно. Как бы я ни гордилась Лениным умением,  все равно обостренно понимаю, что это опасно для нее. Гуттаперчевый мальчик Петя... Сколько раз я читала эту книжку! Тогда, может быть, раза два, но потом читала -  бесконечно. Какой был мерзкий его цирковой хозяин Беккер! А разве эти... «детки» в лагере лучше? Беккер заставлял Петю делать опаснейшие трюки! Под самым куполом цирка, на шесте, который он засунул концом себе за пояс... Ему было тысячу раз наплевать, если с Петей что-то случится. Найдет другого развлекателя! И с Петей случилось! Он не сумел зацепиться ногами за перекладину под куполом цирка и повиснуть вниз головой. Упал и погиб. Беккер тут  же забыл о нем. А... если бы с Леной что-то случилось?..
Я считала, что она «прислужничает богатым деткам». Правда, они ее обожали. Но – как того, кто их развлекает, и всё. В свой круг они ее все равно не принимали. Она была для них тем же, чем был Петя для публики в цирке. Вроде прислуги... Я же по характеру была совсем другой девочкой и ненавидела всякое прислужничество уже тогда. Очень остро чувствовала его, отличала от просто дружбы, не путала одно с другим. Но Лена... Я ничего не могла сказать ей, потому что она была старшей, а я младшей. Она бы не послушала меня! Сказала бы, что я... что? завидую ей? Вряд ли, потому что она прекрасно понимала, что я ничему не завидую. Или что я ничего не понимаю? Например, что с ее стороны нет никакого прислужничества, просто для нее очень важен этот успех? Так, наверное... Но я не могу не чувствовать ее униженности, вот что! С удовольствием побила бы кого-то из противных девчонок и мальчишек. Но такое в принципе было невозможно. Оставалось только переживать. И еще – уйти куда-нибудь в дальний уголок лагерной территории, там посидеть в траве, порвать цветочки, поиграть с бронзовым жуком, если он мне попадется. Может быть, когда приедем домой, расскажу всё маме и папе, они тоже не любят Ленину акробатику и очень боятся за нее. На секунду мне становится легче от этой мысли. Но она тут же уносится  прочь. Ничего маме и папе не скажу, потому что - не ябеда.
Наверное, интуитивно, то есть в глубине души я понимала и еще одну важную сторону этих ее выступлений. Тогда сказала бы: она хочет, чтобы эти девчонки, богатенькие, хвастливые, водились с ней. Чуть позже сказала бы: чтобы они дружили с ней. А еще позже назову это потребностью в компенсации. Ее ощущения по части нашего неравенства с «главными детками» в лагере были не менее острыми, чем мои, но она считала, что может как-то превозмочь это неравенство, вот и пыталась. Ее тысячу раз можно было понять. Но я ничего не могла сделать со своей собственной душевной болью и жалостью. Мне казалось, что чем больше она выступает ДЛЯ НИХ и чем опаснее эти выступления, тем хуже. Слова «унижение» я тогда, конечно, не знала, но то, что они никогда не возьмут  ее в свой круг, понимала однозначно. И очень страдала за нее. Сама я почти ни с кем в тех лагерях не дружила, за редкими  исключениями, но то были совершенно особые девочки, милые, хорошие, они ничем не обижали – то есть не унижали! – меня. А в основном я защищала свою душу от унижений как-то иначе. Родители много раз со смехом рассказывали мне, что еще в двухлетнем возрасте, если кто-то в группе детского сада обижал меня, я могла подойти и сказать: «Так и дам грязными руками!» Руки были не грязными, просто в песке, я играла в песочнице, делала куличики, «лепила пирожки» из мокрого песка, из глины, из земли. Очень любила такие занятия. И при желании действительно  могла кому-то влепить весьма смачно. А Лена так защищаться не умела. Никогда. Став взрослой, тоже.
...Но вернусь к ее акробатическим этюдам. Вершиной этих выступлений были спортивные пирамиды, в которых участвовало несколько человек. Они могли быть «двухэтажными», трех... и даже «четырехэтажными». Внизу стояли  три-четыре крепких парня из старших отрядов лагеря. У них на коленях или на плечах стояли два или три других парня, чуть моложе и на одного меньше, чем на нижнем «этаже». У тех на плечах стояли один или два, тоже парня, еще немного моложе и легче. А на верхнем «этаже» всегда был один человек, человечек, наша Лена. Самый верхний парень либо держал ее обеими руками и она восседала наверху, как настоящая прекрасная принцесса, это было ей совсем легко. Либо она стояла в его ладонях, подняв руки кверху, словно к звездам. Еще труднее, потому что непросто удержать в такой позиции равновесие. Либо – высший пилотаж! – он держал ее ладони в своих, и вся она устремлялась вверх в какой-нибудь невероятно красивой спортивной фигуре. Бывало, что стрелочкой устремлялась вверх. Либо делала наверху шпагат. Или еще какие-то упражнения. В любом случае, это, конечно, было очень красиво, элегантно, трудно и опасно. Когда такая пирамида выстраивалась на спортивной площадке перед взорами присутствующих, все разражались бурными аплодисментами и громкими возгласами.  Лена ликовала. И только когда она оказывалась внизу и переводила дыхание, становилось видно, как непросто далось ей изящное упражнение на высоте, как она устала. Но счастье ее в такие минуты было выше всяких мер.
За один праздник или родительский день обычно выстраивали несколько пирамид, от простых до самых сложных. И Лена участвовала во многих, особенно – в трудных. Но она не возражала. Была уверена, что со всем справится.
...Спортивные пирамиды тех времен – в них, как я постепенно догадалась сама, а потом и почитала об этом, был особенный смысл. Они несли в себе очень важный советский символ, потому и были столь популярны. По форме они напоминали советские дворцы, типичные для тех времен, которые по такому же принципу и строились: нижняя часть широкая, а дальше ввысь каждая часть становилась меньше и уже. Спортивные пирамиды не обязательно были акробатическими, их нередко выстраивали и гимнасты. Наша общегосударственная задача и какая угодно личная одна – всегда и во всем только ввысь, к победам. Выстроить такую пирамиду значило еще раз прокричать «великое советское ура».
У меня иногда не хватало душевных сил выдерживать ту опасность, в которой всегда находилась Лена. Нередко, не дождавшись окончания ее выступлений, я уползала куда-нибудь подальше, к жучкам и червячкам, к траве и цветам, где было тепло и я не испытывала никаких мучений, мечтая об одном: скорей бы закончился  концерт в честь  праздника или родительского дня. Если к нам приезжал папа, он тоже смотрел Ленины выступления очень напряженно и потом что-то ворчал себе под нос. А вот старший брат Виля с восторгом относился к акробатическим этюдам и пирамидам.
 
Лена занималась акробатикой много лет. Ходила ли в какую-нибудь школьную физкультурную секцию или нет, скажем, при Доме пионеров? Не знаю. Семья не поддерживала ее увлечения акробатикой. Очень боялись за нее, даже за ее жизнь. А другой причиной, конечно, выступали наши вечные трудности. Это теперь занятия спортом в хороших семьях ставятся во главу угла воспитания детей, часто на это не жалеют ни времени, ни денег. Кое-где именно спортивное воспитание детей стало культом в семье. С сегодняшних позиций ту нашу прежнюю жизнь, видимо, и не понять. А у нас был один главный закон существования: если все мы, дети, кто уже хоть как-то подрос, не будем помогать родителям, семья просто не выдержит. Как болела от недоедания и вечных трудностей мама! Сколько мучился папа, терзаемый и борцами с «безродными космополитами», и коллегами, «прогнувшимися» перед сильными мира того! Он не был, скажем, диссидентом или открытым протестантом против очень многих порядков той жизни; он был просто умным и честным человеком, который всё понимал в соответствии с той истинной ценностью, которую оно имело. Прислуживать не любил и даже не умел. Мы жили просто, искренность считалась высшим качеством человека. Отчасти как результат таких взглядов жили очень трудно.
Кое-кто открыто упрекал родителей в том, что создали столь большую семью: мол, содержать ее не по силам кому угодно. Родители возмущались такой критикой. А я... ненавидела всех, кто говорил нам подобное. Хотелось спросить «добрососедей» или знакомых: кого из нас не надо было  родить и привести в жизнь?  Мы все очень любили друг друга. Наши родители создали потрясающе защищенный мир для любого из нас, мир, где нас во всем понимали, поддерживали, оберегали в любых жизненных неприятностях. Большая семья была нашим огромным счастьем, а вовсе не горем. В жизни вообще так мало счастья, что иметь много любящих родных, теплейший в душевном отношении дом, иметь место, куда всегда можно было прийти с любыми своими бедами и горестями, - это самое большое счастье, которое может быть дано человеку. Я и тогда так считала, и теперь – тем более.
Но Лену, конечно,  задевала неподдержка дома в главном ее увлечении. Правда, чем старше становилась она, тем легче ей тут было действовать, как она хотела. «Крылышки», спортивное общество «Крылья советов» появились в ее жизни, наверное, лет в семнадцать. И попала она туда, насколько я помню, через старшего брата Вилю, он там занимался в секции тяжулой атлетики. Дома вдруг появились гантели, сначала по два килограмма каждая, потом по три. Он вечно махал ими в коридоре, а если чувствовал, что кто-то идет и может попасть ему под руку, начинал грозно шуметь. Мы относились к его гимнастике с уважением, хотя и не без юмора. Может быть, потому, что в нашем доме уважались не «упражненческие» виды спорта, а совсем другие: вольные походы, поездки, путешествия. Способность пройти в день двадцать-двадцать пять километров – вот это да, считали мы, а гимнастика и акробатика... Фальшивые кумиры вокруг: «Рабочий и колхозница», «Девушка с веслом», какие-нибудь советские силачи, изваянные в бронзе или гипсе... Родители относились к этому с некоторым юмором, и собственные старшие дети в роли советских физкультурников, мускулистых, серпастых и молоткастых, – это было не для них и не для нас в принципе.
Виля считал иначе. Почему он вообще пошел заниматься тяжелой атлетикой, а потом и борьбой? Конечно, хотел стать атлетом и силачом, это ясно. Но, думаю, была причина и поважнее, хотя она тоже связана с собственной физической силой. Его к занятиям  тяжелой атлетикой подвигло понимание своей слабости перед людьми, в том конкретном окружении, в котором он жил. В нашем доме и дворе, совершенно однозначно, не культ знаний и интеллектуальных интересов правил бал (тут Виля, вечный отличник и разносторонне развитый человек, был всегда силен), а физическая сила, богатство и возможности, влиятельность, успешность, хотя это слово не было тогда столь модным, как сейчас. Вилю, очкарика, интеллектуала, паренька, не очень близкого основному окружению, да еще и еврея по национальности, пусть даже только наполовину, иногда по-настоящему били во дворе. Вот тогда он и почувствовал необходимость овладеть какими-то силовыми искусствами, чтобы быть в состоянии хотя бы дать сдачу своим обидчикам. В «Крыльях советов» он, однако, не был лучшим спортсменом, наоборот, и кое-кто откровенно подтрунивал над ним. А дома утешали: те духовные и интеллектуальные богатства, которыми ты обладаешь, в конечном счете куда важнее.
Он и привел Лену в спортивный клуб «Крылышки». Просто рассказал ей, что у них  есть секция акробатики, и она понеслась туда на всех парусах. Занятия секции посещала довольно регулярно, у нее сразу пошли большие успехи, она скоро стала там чуть ли не лучшей акробаткой. Выступала на их соревнованиях с акробатическими этюдами. А потом и в пирамидах тоже. 
Дома она по-прежнему не очень об этом рассказывала, иногда даже врала напропалую, что в школе велели прийти помыть полы. Или что у них дополнительные занятия, явка обязательна. Или другую такую же муру. Что еще ей оставалось делать, если никто не разделял ее интересов и только критиковали? Мама не очень верила ей, но отпускала, понимая, что если совсем перестанет отпускать, Лена придумает что-нибудь особенное, даже опасное. Нет, лучше пусть идет... Лена иногда рассказывала мне о том, что у нее в секции большие успехи.
Конечно, Лене очень нужна была поддержка и дома, чтобы самые главные люди понимали, что значил этот спорт для нее. Это был не просто спорт. Не просто акробатика. А – акробатика и балет вместе. Спорт для нее был частью Искусства, которое она всегда очень любила и понимала. За акробатику в «Крылышках» она готова была платить чем угодно. Впрочем, «плата» была одна: как бы всё-таки выбраться из дому и успеть к началу занятий секции. А там ее ждал совсем другой мир, в котором имела значение только сама ее спортивность.
Довольно скоро Лену заметил один очень хороший гимнаст и акробат по имени Герман и предложил ей переключиться на парные выступления с ним. Она согласилась. Дело у них пошло настолько хорошо, что скоро они стали лучшей акробатической парой. Герман много помогал Лене шлифовать все движения и особенно те, которые были у них синхронными. Она часто рассказывала мне о Германе. Думаю, потому, что и душа ее была переполнена новыми переживаниями и чувствами, и потому, что хотелось с кем-то поделиться.
...Вот какая странная штука: Лена занималась в «Крылышках» года  три, наверное, а в моем восприятии это сливается чуть ли не в одну тренировку! Парные выступления были совсем иной акробатикой, чем всё, чем она занималась роеэже. Чувствовалось, что они нравятся Лене гораздо больше, чем сольные или в пирамидах. Она всегда ощущала поддержку Германа, его как опору, защиту, чего не знала в индивидуальных выступлениях. Никакой гарантии и здесь не существовало, но лучшей страховкой были руки  Германа.
Лена никогда, ни разу не упала, тренируясь и выступая с ним, что вообще-то в акробатике, наверное, нередко случается. Если когда-то просчиталась в точности своего движения, если  как-то соскользнула вниз, он ее тут же поймал – как пушинку. Поставил на пол, дал опомниться, перевести дух. Однако стоило ей заглянуть ему в лицо (всегда снизу вверх, потому что она была значительно ниже ростом), как все страхи немедленно   пропадали. Я очень живо представляю себе такую сцену или сцены.
Вообще сейчас, когда эта часть интересов старшей сестры неожиданно проснулась и запылала в моей душе и воспоминаниях, вызванная к жизни видом из трамвайного окна на остановке «Стадион «Крылья советов», она кажется необыкновенно живой. Будто я и впрямь ходила с ней на такие соревнования или тренировки. Мы приезжали в «Крылышки» вместе. Входили в зал. Точнее, меня она сразу отводила куда-то наверх, на галерею, откуда весь зал был очень хорошо виден, а сама тут же спускалась вниз. И дальше я видела ее уже на сцене-арене, куда она выбегала в специальном костюмчике, похожем на очень закрытый купальник, не разделенный, цельный. Такой была основная спортивная форма тех времен. Ноги и руки полностью оголены, а тело спряталось в этом «купальнике», как в футлярчике, и теперь оно смотрится удивительно элегантным. Лена никогда не была полной, разве что года за два до смерти, и то не очень долго, чисто возрастное явление. А так ее всегда отличала абсолютная стройность. Однако мама и папа, а вслед за ними и мы считали, что Лена очень плохо ест, поэтому худенькая, худоба вредна для здоровья. Но она была не худой – элегантной.
Пожалуй, я поняла это в зале «Крылышек», едва увидев ее там в закрытом спортивном «купальнике». На самом деле он назывался иначе, но как именно, я не помню. Трико? Может быть.
...Да, поистине удивительно это ощущение моей полной причастности к ее тренировкам и того, что я нередко на них присутствовала. На самом-то деле – один-единственный раз, и не по секрету. Мама отпустила меня на какое-то важное Ленино выступление! Вот тогда я и сидела на верхней галерее. Думаю, сестра не приводила меня туда, я прошла одна, нашла всё сама. И, кажется, мне при этом не нужен был никакой пропуск: я лишь сказала, что Ленина сестра, и меня пропустили. Она к тому времени стала там весьма известной личностью. Ну как же – лучшая акробатка, замечательная спортсменка; ее парное выступление с прекрасным Германом – знаменательное явление в «Крылышках».
Сверху не всё было хорошо видно, в основном только головы и плечи акробатов. И вся Лена наверху, на ладони Германа, в которую она так доверчиво поместила свою ладонь, маленькую, но сильную, коль скоро она так уверенно держалась на ней. Так уверенно держалась на ней фигурка, вся Лена... Если бы не только вид сверху, я бы разглядела какие-то детали, эти «фигуры высшего пилотажа» во всей их красе, каждый штрих. Но даже то, что я увидела, было впечатляющим. Лена выделывала наверху какие-то немыслимые трюки, а Герман просто держал ее, но, наверное, надо было обладать очень высоким спортивным искусством, чтобы так держать партнершу. Когда требовалось изменить что-то в номере, она так ловко сползала по его руке или соскакивала, что он ловил ее очень красивым движением, и это спускание вниз тоже было удивительно элегантным. Зрители чуть ли не выли от восторга. А Лена и Герман, едва переведя дыхание, принимались за новый трюк, и он был так же великолепен, как все предыдущие.
Я, конечно, разглядела Германа – какая девчонка или молодая девушка не разглядела бы его? Высокий, статный и очень спортивный человек. Аполлон. Настолько   значительный на вид, что не восхищаться им было просто невозможно. Все девушки, взиравшие на него с галереи или из других углов зала, обожали его одинаково. Лена тоже смотрелась очень симпатичной и казалась игрушкой в его руках.
Сколько времени длилось их выступление, я не помню. Но помню другое: вдруг я  стала нервничать, опасаясь, что мне попадет от мамы. Мало ли, что она сама отпустила меня! Но не век же я должна здесь находиться, дома дел невпроворот: посуда, полы, стирка, обед надо готовить... Я точно знала: то, что не сделаю я, будет делать мама, а у нее и так всегда дел выше крыши. Она была ещё относительно молодой, сильной, пятидесяти с небольшим лет, но вечно столько работала, что оставалось только дивиться. Сказывался изначальный опыт далекой деревенской девочки, которая с совсем юных лет много помогала матери. Сказывался и собственный опыт многодетной матери. Мне всегда было очень жалко маму, и помогала я ей по дому с довольно ранних лет, сколько могла.
...Помню, как на тех показательных выступлениях я тихонько поднялась и направилась к выходу. Зрители с удивлением смотрели на меня,  кто-то даже сказал в спину, что с таких великолепных представлений не уходят. Однако как объяснишь свои проблемы чужим людям? И еще... что мне, может быть, неизмеримо важнее и интереснее было посмотреть Ленино выступление, чем любому из них, но...
Домой я ехала в смятенном состоянии. Казалось, что за мной летит очень красивая птица, то обгоняет меня, то немножко отстает, и эта птица – Лена... Гораздо позднее, десятки лет спустя, Лена как-то поехала по приглашению в американский город Сан-Диего. Домой привезла много впечатлений и фотографий. На одной из них она стоит на берегу лицом к океану, смотрит в бесконечную даль, а вокруг птицы, птицы, сидят на песке или гальке, взлетают, возвращаются назад, улетают прочь. Такое бесконечное птичье движение. И все они, даже те, кто присел отдохнуть, устремлены ввысь, в большой полет, и Лена сейчас тоже оторвется от пляжа, найдет себе местечко в огромной стае и понесется вместе с ней туда, куда поведет вожак. Ее движения будут ничуть не менее элегантными, чем у самой красивой птицы. А уж если кто-то на земле (вроде меня) станет наблюдать за этой волшебной картиной, обязательно обратит внимание на птицу по имени Лена, настолько изящным будет ее полет...
Не помню, после того выступления Лены и Германа, на котором я была, или какого-то другого, где я, точно, не была (ведь это случилось на Всесоюзных спортивных состязаниях), но Лена и Герман заняли первое место по Союзу в парных акробатических выступлениях. Это было немыслимое событие.
Наверное, излишне говорить, что Лена влюбилась в Германа. В него, такого красивого, невозможно было не влюбиться. Постоянно тренируясь вместе с ним, в его руках, она, наверное, испытывала и немалый физический трепет по отношению к нему. Он был ее кумиром, идеальным мужчиной, напрочь лишенным грубости и низости, что  она вообще не переносила. Она боготворила Германа. Мама и папа, никогда не видевшие Германа, но кое-что слышавшие о нем, догадывались об этом. Как и я.
Один конкретный разговор все же помню. Я вдруг сказала (когда мы были одни на кухне), что Герман, видимо, скоро сделает ей предложение. «Но он женат!» - почти вскрикнула она. Если бы даже использовала тысячу слов для объяснения состояния своей души, она не могла бы выразить свои чувства точнее, чем этим простым и ясным словечком «но»: «Но он женат...» И можно было ни о чем больше не спрашивать, в том числе и о ее чувствах к Герману, мечтах и тщетных надеждах.
Примерно в 59-м году она перестала заниматься акробатикой, ей было уже двадцать два года. Объясняла это не только тем, что работает и учится на вечернем отделении филфака Московского университета, но и тем, что возраст для спорта ушел. Ну да, ну да... О работе тренера и не помышляла, она любила только саму по себе акробатику, свои занятия. Нельзя было сказать, что к этому возрасту она растолстела, но, возможно, как-то потяжелела. Наверное, сама по себе плотность тела с возрастом меняется. Да и вообще существуют же возрастные ограничения для занятий каждым видом спорта. Думаю, главной стала другая причина: ей, влюбленной в Германа, очень тяжело было смириться с тем, что он «навсегда женат» (у него и ребенок уже был). Так или иначе, но Лена прекратила  заниматься акробатикой и пересела на совсем иной поезд своей Судьбы, который увозил ее в другие сферы. Жизнь любого человека нередко четко делится на совершенно разные стадии, и возвращение назад обычно бывает невозможно.

Кроме акробатики, были у Лены и другие очень сильные увлечения.
...Я мысленно прикрываю глаза, и в памяти моментально встает картинка. Мы  школьницы, старшеклассницы. Лена, одетая в самодельный фрак, в белую рубашку (кого-то из братьев), с галстуком-бабочкой из тетрадного листка, на голове самодельный же картонный цилиндр, выкрашенный черной гуашью, стоит передо мной на одном колене и исполняет роль Альфреда из «Травиаты» Верди. Я завернута в простыню, призванную изображать платье до пола, какие носили женщины в ХIХ веке, подпоясана стареньким папиным галстуком. Волосы у меня распущены, в них воткнут красный бумажный цветок, сделанный Леной. Примчался Альфред! Я, Виолетта, ошарашенная признанием Альфреда в любви, не совсем верю ему и что-то спрашиваю. Диалог у нас горький и счастливый.

Он:  – Смеетесь! У вас есть ли сердце?
Она: - Во мне? Да! Боже! Зачем вы так спросили?
- Вы б не шутили, если б билось в вас оно...
- Ужель всё правда?
- Правда святая!
- Давно ли вы полюбили?
- С первого взгля-а-да.

Господи, ну какая из меня Виолетта! Я упитанная, розовощекая девочка, не очень похожая на барышень столетней давности. Лена-Альфред меньше меня ростом, но спортивно-подтянутая. Смотрится маленьким, опрятным кавалерчиком, некой «помесью» Альфреда Жермона и Ленского.
Лена так увлечена, что забыла: я пою неважно, на высоких нотах голос у меня срывается. Вдруг спохватывается, ругает меня. Сама она поет лучше.

 Ах, то любовь, то любовь зажглась огнем,
 Страстью могучею, страстью светлою, чистой...


Вообще-то она играет не просто роль Альфреда, но Альфреда в исполнении Лемешева. Она так хорошо знает этого певца и так почитает его, что с легкостью, даже не обладая особенным голосом, споет любую его партию, все знает наизусть. И действительно, Лемешев был потрясающим певцом и артистом. Как он исполнял, например, роль Ленского! Это был у него не просто романтичный юноша, которому наутро предстоит по глупости стреляться с другом. Он играл и пел настоящую трагедию чистой, романтической души, которой почему-то не дано счастье взаимности в любви,  создал по-настоящему трагический образ Ленского!
Лена была завсегдатаем Большого театра. Точнее – его филиала, где давалось очень много опер. На билеты денег никогда не набиралось, но она и две ее подруги умели доставать контрамарки. Мама часто ругалась, считая, что Лена где-то прохлаждается, а надо бы сесть за уроки, да и в доме полно дел. Ругала Лену, когда она появлялась. Но  бесполезно: наступал очередной «вечер оперы», и Лена всякими правдами и неправдами исчезала из дома. Иногда брала с собой в театр и меня.
О тонком артистизме Лемешева, о том, что для него каждая роль была особенной и любую он играл не хуже отменного драматического актера, что его голос обладал редкой лиричностью и красотой, сегодня можно прочесть во многих книгах. Когда я вспоминаю свою собственную ограниченность тех дней, не позволившую мне прочувствовать искусство замечательного певца всерьез, до дрожи, как его чувствовала Лена, мне становится за себя неловко. Что поделаешь, гораздо больше, чем опера, меня всегда привлекали книги, которых я читала в отроческие и юношеские годы несметное количество. Однако сейчас могу с гордостью сказать: благодаря сестре и мне посчастливилось много раз видеть и слышать живого Лемешева!
У этого певца в те годы было очень много поклонниц. Но Лена воспринимала его как сугубо художественную личность. Ее отношение к нему было преклонением, романтическим восхищением, восторгом молодой души, которая хорошо чувствовала и понимала Искусство в принципе и могла дать адекватную оценку этому певцу.
Лемешев-Альфред, Лемешев-Ленский, Лемешев в роли Фра Дьяволо и его задорно-размашистое, угрожающее и лукавое:

Страши-и-тесь, встретить ещё вам придется
Того, кто всеми зовется: Дьяволо, Дьяволо, Дьяволо...

И его наивно-прелестный герой  в фильме «Музыкальная история». Романсы, выворачивавшие душу наизнанку, когда стала постарше. И многое-многое другое. Понимаю, что хотя в моей жизни эти походы в театр, полулегальные или вовсе нелегальные, занимали не столь значительное место, все-таки они сыграли немалую положительную роль. Недаром воспоминание о них по сей день просветляет душу.
...В Большом театре и его филиале, где теперь находится Театр оперетты, Лена любила не только оперу, но и балет. Ее кумиром здесь стала Уланова – пропустила ли Лена хоть один спектакль с нею с той минуты, как открыла для себя эту потрясающую балерину! Часто выступала и молодая, необычная, ни на кого не похожая Майя Плисецкая. Папа именно ее считал гениальной балериной. Но сестра предпочитала нежную и необыкновенно лиричную, нередко пронзительную Уланову. «Лебединое озеро», «Жизель», «Дон Кихот», «Ромео и Джульетта»... Лена видела каждый балет по много раз. Танец Улановой буквально доводил ее до дрожи. Она глубоко чувствовала и понимала буквально каждое движение балерины, смысл всякого балетного жеста. И обязательно говорила, что никто не может даже приблизиться к Улановой, она – совершенство. Утверждала, что второй такой актрисы не существовало в истории искусства. Каждое ее выступление становилось для сестры праздником. Думаю, глубоко-глубоко в душе она и сама мечтала стать балериной и на балетной сцене видела себя. Может быть, акробатика была лишь ступенью на этом пути, как она себе представляла. Вполне возможно, что если бы не бедность и суровость жизни, не тяжелейшее время, на которое пришлось наше отрочество, отчасти и юность, не чрезмерная отданность родителей материально-насущным проблемам, они бы обязательно послали Лену учиться балету. Но... было, как было.

Время не стояло на месте. Лена закончила школу. Через два года и я. Дальше у нас многое пошло параллельно. Она поступила учиться на курсы машинописи и стенографии, и вскоре я последовала этим же путем. Я поступила одновременно на курсы английского языка, и туда пришла Лена. Нам обеим нужно было работать и помогать семье, поэтому дальше учились только вечерами. Я поступила в ИНЯЗ, на факультет английского языка, и Лена пошла в этом же направлении, но поступила на английское отделение романо-германского факультета МГУ. Мы обе стали преподавателями английского языка, и, хотя очень отличались друг от друга, общая специальность рождала особое взаимопонимание.
Постепенно Лена, человек Искусства,  стала потрясающе разбираться в театре. Ей можно было задать любой вопрос, и она дала бы исчерпывающий ответ. Она без конца ходила в театр, смотрела спектакли, если можно так выразиться, интуитивистски-профессионально: как потенциальный режиссер или актриса. Особенно любила театры из Великобритании, и когда они стали приезжать на гастроли в Москву, она не пропускала ни одного спектакля. Подавляющее большинство здешних «англичан» смотрели спектакли в основном ради языка, а она воспринимала английский театр на английском языке всесторонне. Запоминала, анализировала дома. Иногда могла вдруг разыграть какую-то сцену на языке, и не просто на одного персонажа, а на нескольких. Получалось у нее замечательно.
Несколько лет она работала в московской английской спецшколе № 14. Ей удалось сколотить из своих учеников-старшеклассников увлеченный театральный коллектив, и она создала там свой шекспировский театр на английском языке. Это было очень сильно. Ребята, хорошо обученные ею языку, великолепно играли спектакль «Гамлет», глубоко переживая все те страсти, которые включала в себя каждая роль. Театр стал украшением и чуть ли не смыслом Лениной жизни. Позволял и ее ученикам жить очень насыщенной жизнью в искусстве. Он стал для сестры способом осуществления своих заветных желаний. Ученики боготворили ее. Театр пользовался известностью в Москве, на его спектакли (несколько раз даже в знаменитом студенческом клубе МГУ на Моховой) съезжались из разных концов города люди, причастные к миру английских спецшкол, их знакомые и родители. Моей сестре было чем гордиться. И если бы не случайный поворот событий (завистники, враги в школе, из-за которых она перешла работать в другую, где подобный театр создать не удалось), она бы, видимо, стала известным человеком, скорее всего – режиссером.

Но вернусь к другим сторонам Лениной судьбы. Личная жизнь у нее не сложилась, но она, очень скрытный человек, всё держала в секрете. Даже в свои последние три месяца, когда я взяла ее к себе и до самого конца ухаживала за ней, умирающей, она ничего мне не рассказала.
А вот о Германе, акробате, разговор однажды возник, и не в те горькие часы,  годом раньше.
Летом 96-го наши ближайшие родственники, младший брат с женой и ребенком, рожденным в поздние родительские годы, потому слабеньким, сняли дачу в подмосковном Звенигороде. Какое-то время пожили там, малыш, уже почти годовалый, набрался сил, и родители стали иногда уезжать с ним на своей машине куда-нибудь в далекие леса, в глухомань. Если кто-то из нас приехал в гости, мы, конечно, ездили вместе. Всем очень нравились такие вылазки. Мы устраивали пикники, разводили костры, готовили или согревали на них еду, говорили, мечтали... А мальчонка с радостью переходил с рук на руки и принимал живейшее участие в общей встрече на природе.
В тот свой выезд в лес мы остановились около какой-то кудрявой деревушки, вышли. Кругом было очень красиво: деревенский пруд, наполовину покрытый ряской, по берегам старые ивы, березы, даже дубы; а трава вокруг была такой сочной, зеленой и свежей, что глаза от нее не отрывались. Солнце стояло еще высоко, день выдался не слишком жарким или холодным, запомнилось, что мы разгуливали вокруг в легких куртках.
Развели костерок, попили чай с бутербродами. Уезжать очень не хотелось. И пока семейство брата прикорнуло в палатке, мы с Леной пошли прогуляться вокруг. Берег пруда был таким романтичным, будто вся эта картинка пришла сюда из какого-нибудь романа Тургенева. Жизнь казалась легкой и прекрасной. Лена наверняка уже ощущала в себе первые признаки тяжелейшей болезни, но как-то старалась отогнать эти мысли прочь. Особенно в те минуты, когда мы гуляли вокруг пруда из сказки!
И тут она вдруг сказала: «Ни за что не угадаешь, кто мне звонил!» Я и пытаться не стала, потому что гадать можно было долго. Ясно же, что кто-то из времен молодости и я этого человека знала... «Герман!» - выдохнула Лена. О, Господи!.. Да я бы никогда в жизни не догадалась! Этот человек навсегда остался в далеком прошлом.
В мгновенье ока вспыхнули в памяти те дни – будто из другой реальности. А Лена вдруг разоткровенничалась и стала говорить, что Герман был ее первой любовью, причем настолько сильной, что она не забылась до сих пор. Конечно, сказала Лена, она ни на что не надеялась, но любить не запретишь... Она тогда сразу и навсегда закрыла этот вопрос для себя: так мы были воспитаны своими родителями, никто из нас никогда бы не покусился на чужое счастье, не совершал подлостей и ни за что не стал бы строить свое счастье на чужом горе...
Я мгновенно вспомнила, как Лена проворной птичкой взлетала на колено Германа, дальше на плечи, а потом, упершись своей маленькой ладонью в его большую, выделывала наверху элегантные упражнения и казалась необыкновенно гибкой и легкой. Начинались истинные чудеса акробатики.
Оттого, что ее мечты о Германе были неосуществимы, они, наверное, становились только сильнее...
С тех пор, когда она знала Германа, прошла фактически целая жизнь, сорок лет, чуть больше или чуть меньше. И вдруг он позвонил ей... Потрясающе! Мне очень хотелось спросить ее, что же будет дальше, ведь он объявился не просто так... Но я не  могла задавать ей такие вопросы! С трудом выуживая слова из своей души, спросила, как он поживает, что у него слышно. Лена что-то отвечала, а потом подытожила, словно выдохнула:
- Представляешь себе, отыскал меня, позвонил. Вспомнил... У него много событий произошло. В том числе – жена умерла, сын вырос и живет сам по себе, а он остался один.
Мысли беспорядочно крутились и волновались в моей голове. Ну да, остался один... И мог бы позвонить кому угодно, вокруг него наверняка и теперь крутится много женщин. А он позвонил Лене, вспомнил свою молодость... И вдруг стало совершенно ясно, что тогда, давным-давно, он тоже был влюблен в свою необыкновенную партнершу, но статус женатого мужчины и отца не позволил ему хоть как-то сблизиться с Леной. Видимо, ложных обещаний он давать просто не хотел и не мог.
Брат позвал нас – мол, пора, в темноте ехать неприятно. И мы, прощаясь с волшебным прудиком, направились к машине. Ивы и березы потянулись за нами, а мелкая ряска, усыпанная крупинками листвы, будто всплеснулась роскошным ковриком и тоже прощается, уговаривая: приезжайте еще, погуляйте здесь, поговорите, у вас ведь такая необыкновенная тема...
Я поневоле вспоминала, какой красивой была Лена в молодости, с ее роскошными темными кудрями, с большущими глазами – я никогда и ни у кого больше таких не видела. И ее фигурка, напоминавшая изящную статуэтку... Я чувствовала, что сейчас Лене  больше всего на свете хотелось бы пойти на свидание с Германом, но и понимала, что, скорее всего, не пойдет. Она всегда была очень застенчивой, даже зажатой; раскрывалась только в акробатических этюдах и на собственных преподавательских уроках английского языка; особенно – в своем театре. Я понимала: она ужасно стесняется и даже боится предстать перед Германом в теперешнем виде. И очень хочет посоветоваться со мной: может быть, стоит пойти? Из всех родных она никому не могла бы сказать о своем желании. А я... Я тоже ничего не могла ей посоветовать, понимая, какие тяжелые проблемы надвигаются на нее...
В машине мы ехали молча. Обе сидели сзади, у меня на руках спал малыш. Молчали. Ну да, ну да, как же можно говорить, разбудим его...
Лена уже начинала жить в состоянии глубокой печали, в настоящей депрессии. Она догадывалась, что тяжело больна. И без врачей поставила себе диагноз: рак. Только ошиблась с его локализацией: говорила, что это рак горла и он – расплата за  преподавательскую работу;  на самом деле это был тяжелейший рак брюшины, а в горле уже вовсю развились его отдаленные метастазы. Нам она часто доказывала, что очень больна. Она худела, старела, у нее действительно был совсем больной вид. Но мы убеждали, что она не права, это мнительность, надо сходить к врачу, сдать анализы, пройти проверку, и окажется, что всё не так уж и плохо. Она категорически отказывалась идти к врачам.
Осенью того же 96-го года Лена, большая любительница путешествий, поехала туристкой на Бали. Мы радовались за неё, хотя и опасались: осилит ли? Осилила. Но когда вернулась, очень долго и горько плакала. Рассказала, что в поездке ее ограбили, скорее всего – свои же: стащили кошелек со всеми деньгами. А потом как подаяние собрали ей сто долларов. Она ужасно возмущалась человеческой подлостью. И плакала, плакала, плакала... Я пыталась успокоить ее: мол, что ж поделаешь, подонков хватает; а деньги... да вряд ли они стоят таких огорчений. Я понимала, что по-настоящему она плакала совсем по другой причине: просто четче, чем когда-либо, поняла, что это последняя ее поездка... Успокоившись, стала показывать фотографии. На одной из них она идет по аэропорту в Бали; вокруг море огней, а в ее лице такая несказанная печаль! Весь ее лик был уже совершенно нездешним.
К врачам она так и не пошла, в больницу лечь категорически отказалась. Я взяла е к себе, потому что уже была на пенсии и могла целыми днями находиться дома. Мы с ней часто вспоминали прошлое, смотрели фильмы из периода своей молодости, иногда даже смеялись. Лена никогда не упоминала Германа. И я, естественно, не спрашивала о нем. Мы сумели найти ей некоторую медицинскую помощь, и она физически не очень мучилась, хотя душевные ее муки были нестерпимыми.
Летом 97-го года Лена умерла. Только на самый последний день согласилась лечь в больницу к нашему знакомому врачу. Сама попросилась, понимая, что это уже всё.
Под Новый 1998 год, именно 31 декабря, я заехала в наш старый дом, всегда так делала. Наивно, но мне казалось: если заеду, то и в наступающем году мы все  обязательно будем вместе. До сих пор так делаю, хотя в живых уже остались совсем немногие. Я посидела с младшей сестрой, поговорили о том о сем. Незаметно подкрался вечер, мне нужно было ехать к себе домой. И тут зазвонил телефон. Оля как раз отошла в ванную, и я взяла трубку. Какой-то мужчина попросил к телефону Елену Семёновну.
- Простите, а кто это говорит? – спросила я.
Мужчина замялся, но всё-таки сказал:
- Ее друг.
Теперь замялась я, догадавшись, что звонит именно Герман.
- Вы знаете, Лена умерла, - тихо сказала я.
Может быть, он и хотел бы положить трубку, но не сделал этого. Долго молчал, и я не мешала ему своим нервозным «Але! Але!» Я слушала тишину, необыкновенно выразительную и полную истинной горечи. Помолчав, Герман тяжко вздохнул:
- Хотел поздравить ее с Новым годом.
И снова замолчал.
- А вы не сестра ее? Может быть, вы меня даже помните, Герман, акробат...
- Ну, конечно, - сказала я.
- Лена долго болела? – спросил он.
- Да, довольно долго. И очень тяжело.
- Вот теперь я понимаю, почему она отказывалась встретиться со мной, - вздохнул он. – Как жаль, что не повидались! Я ведь тоже теперь совсем другой...
- Удивительно, что через столько лет Вы разыскали ее и позвонили.
В трубке снова стало очень тихо.
- Слава Богу, что однажды я сумел сказать ей...
И снова молчание.
- Успел сказать ей, - продолжал он, -  что никогда не забывал ее. Никогда. С тех самых пор, когда мы вместе выступали в акробатических этюдах...
В трубке что-то хлипнуло.
- Вы понимаете? – спросил он чуть ли не шепотом.
- Да, - тоже очень тихо ответила я.
- Всего доброго, - сказал Герман, тяжело вздохнув, но как-то справившись со своими чувствами. – И с Новым годом.
Я положила трубку.

...И вот теперь, проезжая трамваем мимо остановки «Стадион «Крылья советов», я всегда вздрагиваю. На какие-то секунды мне кажется, что Лена вдруг вернулась ко мне. «Крылья советов», «Крылышки», как говорили люди...
Для Лены это были крылья ее мечты.