Перед покоем

Банное предприятие №6 производственного объединения "Радуга" - улица Большая Молочная, 13.                               
                Карта-схема путеводителя по городу. 

        Она стояла за нашим домом, через дорогу, и я давно считал её старушкой, чей век позади. Жена же уповала на реанимацию, хирургическую пластику, косметику - все ожидала увидеть молодушку, но не тут это было пока, и чёрт бы с ним, а жена - нет, изводится, - ну что мне тут было делать?               
    Пробовал, особенно по началу, шутить на разные лады; потом - останавливался и ждал; потом просто останавливался, и теперь - отключенным холодильником - вот, стою: жена нет-нет да и пройдет мимо нашего подъезда, постоит на углу за нашим домом, вздохнет и понуро вернется назад. Это значит, что рельсы, трубы и балки лежат по-прежнему и в облике старушки-бани нет перемен.

    Шесть лет уже так; сколько же можно томить себя ожиданием и во что верить при этом? ладно бы мужа с войны ждала...
    Подсунул как-то газету с критикой столичных бань, все-таки открывшихся после ремонта, - придумали там как поразвлекательнее сделать все и вход подороже, а тут еще не изобрели, видать, хотя и не можется и не хочется кому-то по-старому делать все.
    Вслух, когда вернулась жена, сказал, что теперь осталось недолго - 15 лет, и - новый век, и повесят табличку тогда "Памятник архитектуры ХХ века. Баня. Охраняется государством". И все дела.
    Жена молча повернула домой, стала подниматься не дожидаясь меня. Это значит, что я злой, нехороший.
    А я, может, не злой? я просто потерянный, потому и сказал так...
    Ведь всю свою жизнь мылся в этой, которой больше не будет, бане. Она ушла. Да, может быть, будут фонтанчики и правда фонтанчики и какая-то еще кондиция,но - другое... не та баня.
    Были времена, когда специально в эту баню люди ездили из других концов города; как перед театром машины перед ней стояли. Парок, мол, хороший. Да?.. А еще раньше - на трамваях - ездили к Федору Ивановичу...
    Разъехавшиеся по новым кварталам и микрорайонам съезжались даже в последние, старческие годы...
    Подтек на подтеке и копоть на копоти. В тусклом свете ламп под запотевшими колпаками копошатся молчаливые посетители; если кто и чихнет, произведет звук, то все как под водой слыхать. Пришедшие кладут билет на столик и отправляются раздеваться. Помывшиеся, обычно на пятках, подходят большими шагами, чтобы взять ключ от шкафчика, - с того же столика. Нет-нет, да и спросит кто, где ключ: кому- то не захотелось еще раз шагать к столику, за которым клевал носом ключник. Принудительная вентиляция, непривычно пошумев жестяными трубами два года, вышла из строя; воздух недвижен; как пар над телом, повисают и тают редкие претензии; выступившие осаживаются громче: не мешай человеку, не видишь - устал Федор Иванович, шкафчик, что ли, открыть не можешь? А то и встрепенется, столкнет лысой шваброй с размокших досок слякоть, неприличную для пола, улыбнется кому и сам ключник. Но ненадолго: пятьдесят восьмой год в бане. А начал он свой по банному делу путь двадцати четырех лет в Лондоне...
    Мне было что-то около пяти, когда произошел бунт в женском отделении, где мать или бабушка обычно меня с младшим братом отмывали, - "они уже все понимают!" И тогда нас стал брать с собой дед. По средам, без пяти минут два, он торжественно поднимался по ступенькам и ждал,когда откроют баню; всегда первым оказывался и на полке. Когда начали возвращаться из школы позже, стали ходить в баню одни...
    Федор Иванович не подкупал нас конфетами, но при случае -  угощал; не говорил бравым голосом и не сюсюкал, не провоцировал какую-нибудь стихотворную нелепицу, но - разговаривал, смеялся. Докторский халат, свежая скатерть на столике, ароматные веники, лимонад, пиво, бутерброды и люди, которым пока хватало места и времени, которые рассуждали, слушали, переживали.Может быть, теперь это только кажется так, но - все разговаривали с Федором Ивановичем. Во всяком случае, все могли слушать ответы, вопросы,отрывки из арий или чужестранных песен... - попотеешь. отмоешься, на место душу отведешь.
    Чаще других баню открывал Федор Иванович.Увидев деда он расцветал.Почему-то оба очень радовались друг другу. Дед, заслышав движение за закрытой еще дверью, часто вслух произносил один и тот же вопрос: интересно, кто же сегодня откроет? Может быть и Федор Иванович спрашивал себя: кто-то там сегодня первым стоит? - не знаю. Я не мог себе представить, что интересного в том, что открывается баня, которая и должна быть открыта, и какая разница в том, кто сделает это, и не все ли равно, кто будет первым из посетителей. Однако вот будто исчезла бронхиальная астма, когда дед торопился к кассе, - много позже я обнаружил, что и в банях водятся хронические "зайцы"...
    Помывшись, дед ничего на зуб не клал, ничего не пил, редко-редко нам лимонад разрешал. Правда, позже, когда мы подросли и разобрались в обстановке настолько, чтобы самостоятельно выстаивать очередь в буфет, всегда давал на газировку, - потом и буфета не стало, вечно барахлящий автомат иногда выплевывал воду, но сначала исчезла скатерть со столика Федора Ивановича, пожух халат, не стало ни бутербродов, ни пива, ни любимого солодового лимонада в бутылках с вечными пробками на проволочном запоре, он выродился в бурую, без газа почти, жижицу под названием "Напиток здоровья с витамином С" ; как-то в дальнем углу кладовки жена нашла бутылочку непривычной формы с керамической белой пробкой на красной резиновой прокладке. Это что, зачем? Это  лимонад такой был - газу как в нынешней "пепси-коле", и вкус не хуже - "Рижский солодовый напиток"... и бутылка, видишь, тогда уже была удобная: тоже не пол литра а всю пить не хочешь - отпил и закрыл... Она молча поставила ее обратно, но я понял, что когда испортится настроение, она ее тайно выбросит: и пластмассовых пробок довольно, и бутылок. И действительно, эта - с керамической пробкой - недавно ушла от меня, тайно, и опять я - потерянный.
    Если теряется частица дома и не находится замена, дом разрушается, а тело, жившее в нем, бродит среди развалин -  потерянное. Если теряется частица тела...
    Нет-нет, когда я глядел на Федора Ивановича, который частенько стал клевать носом по вечерам, я не думал так. Тогда, под светом мутных ламп, я ощущал, что он уже уходит от меня. Может быть, с тех  именно пор, когда через день или два после похорон деда, тоже поздно вечером, я отправился в баню, - не то, чтобы отпотеть, помыться или душу на место вернуть. Я выдумал передать Федору Ивановичу последний привет от того, кто называл его Банщиком и снимал шляпу, когда встречал на улице.
    Дед одевался довольно быстро, но иногда мы обгоняли его, заведенные жаждой к газировке. Нам было не интересно его прощание с ключником, но мы знали как оно происходит: всегда с рукопожатием, легким поклоном и улыбкой. Возрастной период разоблачения видимых ликов действительности еще не наступил, мы принимали все таким,каким оно виделось или преподносилось, открытия были случайны, мы еще не ожидали их и не сторожили несоответствия. Со временем рукопожатия эти стали казаться странными: никаких ведь особо задушевных разговоров у них не было, они не спорили, ничего не выясняли, со стороны казалось, что просто уточняют давно известное. Может, их связывает что-то в прошлом? Нет, у каждого была своя соль. Тем любопытнее становилось их прощание, - и смешнее. Скоро я заметил,что дед, перед тем как подать руку ключнику, всегда опускает ее в карман; Федор Иванович опускал свою руку в карман после рукопожатия.Тогда и я, подержав руку в кармане, солидно протянул ее Федору Ивановичу; тот, с большим воодушевлением и даже, показалось мне,  радостью пожал ее и опустил свою руку в карман, - тогда я не знал еще, что в том же кармане всегда был ключ от шкафчиков, которым Федор Иванович привычно поигрывал... Я чего-то не понимал, и потому верить улыбкам взрослых было нельзя - вот единственное, что было мне ясно, и настороженность осталась. Наконец, еще через какое-то время, я углядел: дед что-то передает ключнику, прощание за руку - маскировка.Я получил ответ на прямой вопрос и понял, что "на чай" - значит мелкие деньги, но зачем, почему? Ведь теперь и уже столько лет, сколько исполнилось мне самому, считается, считается, что так делать не принято, - это я узнал от бабушки.
    Неудобным стало не только время, когда дед ходил в баню, не только его вопрос перед закрытыми еще дверями, отдых после парилки, прощание с Федором Ивановичем за руку... Я почти наслаждался самостоятельностью ходить в любое, когда вздумается, время и день, здороваться или не замечать Федора Ивановича, халат которого был тогда уже далеко не так свеж, а белая скатерть с лимонадами и прочим не вспоминалась даже, и мужики, приносившие с собой свертки - что "бог послал" - казались туземцами, перепутавшими баню с закусочной. Федор Иванович не спрашивал, почему я иногда прихожу будто впервые все видящий житель Юпитера и раздеваюсь в дальнем углу, а иногда - "как свой", на  "свое" место.
    Мало-помалу  "инопланетность" с меня пооблетела, и Федор Иванович стал расцветать так, будто я был...сам дед. И это после тех диких лет, когда я ходил в баню с братом или  знакомыми ребятами, - обычно перед закрытием, попозже вечером. Входило, еще более-менее по-человечески, несколько "инопланетян", но в процессе мытья некоторые структуры их организмов начинали испытывать влияние прорезавшихся в них спиралек антивещества, антибыта, и под их влиянием организмы периодически взлетали, носились меж струй горячей и холодной воды, вылетали, оставляя за собой перекошенные физиономии последних посетителей и хлопающего крыльями Федора Ивановича, который так никогда и не озлился всерьез, не окрысился. Даже не пожаловался ни разу деду, и только ненароком как-то проговорился, назвав нас чем-то вроде разбойников, а дед долго допытывался, с чего бы, да что это значит. Да просто устает он, ведь теперь знаешь сколько народу? - а пойти чуть раньше - три часа в очереди простоишь, и в буфет очередь - не достоишься, а в последнее время и вовсе закрыт, да и черт с ним. А мы - что, ну, побрызгаемся, ну, попадет на психа какого капелька, ну, пожалуется Федору Ивановичу... Об остервенелости в озорстве, конечно, ни слова. Дед слушал и думал о чем-то своем.
    После денежной реформы, дня за три до бани, дед начал вздыхать: сколько же теперь давать Федору Ивановичу? Бумажку - вроде бы много, а мелочь - вроде бы неудобно, - и прятал в усах улыбку.
    Да что он, спину  тебе трет или штаны надевать помогает? А что, оживился вдруг дед, ты можешь ему прогрессивку выписать или премию. Было бы за что, буркнул я и подумал, что давно бы от такой работы помер: голые задницы, вечная сырость - все! а он ( Федор Иванович ) до сих пор песни поет, правда чаще днем, в начале работы, и уже не те -  арии, но - мурлыкает...
    Не знаю, сколько решил дед давать Федору Ивановичу. Придя в баню после похорон, чтобы передать Федору Ивановичу последний привет от человека, который называл его Банщиком, я сжимал в руке трешку. Было необычно оживленно и шумно, ключника звали сразу из нескольких мест, он отзывался на каждый голос. Я поймал его молча за локоть, и когда начал говорить, обнаружил, что голоса моего не слышно, и Федор Иванович, хоть и улыбается каждой морщинкой на лице, слушает,но не слышит, опускает в карман руку с трешкой и, ничего не понимая, своей танцующей походкой спешит на очередной зовущий голос, вот уже смеется анекдоту. Ухожу. Понимаю, что все идет своим путем, и злюсь, как, возможно, сам Сатана.
    Через несколько недель Федор Иванович подошел ко мне, подождал, когда положу полотенце, и спросил - "Где же твой дедушка, что-то я давно не вижу его?" Я ответил одним словом и увидел, как что-то остановилось в Федоре Ивановиче, он словно по инерции повернулся и медленно пошел прочь, ничего больше не слыша, походил, потом направился к своему месту. Сатана потянул меня за язык, и я, не удержавшись, начал произносить фразу по его наущению, однако сумел-таки не закончить, Федор Иванович, хоть и тихо было, не слыхал и этого; хорошо: нет Сатаны, хотя чуть не родился, чуть не пошел гулять из меня по свету.
     Федор Иванович продолжал встречать меня и провожать по-старому, но с того дня, когда он не заметил трешки, мне стало казаться, что он тоже уходит от меня. Все на свете, приходит оно или уходит, идет своим путем, думал я, замечая новые подтеки или копоть, новый участок труб или свежее пятно цемента; казалось, что реже, чем раньше, Федор Иванович пользуется лысой шваброй, сгоняя грязь с размокших досок пола, и чаще клюет носом. Все идет, а я, а те, кто считает, что остается жить... не стоят ли, не идут ли чужим путем? Не своим.
    В мутном свете под запотевшими колпаками тихо шевелятся предпоследние посетители. Кто билетик на стол положит, кто отправится на пятках за ключом; если и говорят, то редко, с паузами, голоса не сплетаются, словно из разных сторон говорит кто-то один. Хоть и поздно, а парок еще есть, а китайцы, паразиты, чтоб им, что делают, и, понимаешь, стою в полутора метрах от улицы, от людей, отдаю кошелек - да, а то и пикнуть не успеешь...
    Необычно долго не закрывается дверь из моечного отделения, два похожих друг на друга старика переставляют ноги, не выбирая мест почище, один поддерживает другого, но оба пошатываются, и люди, стихнув разом, опускают головы: дело не только в том, что неверное движение от чужого взгляда или задрожавший невпопад мускул, и они упадут, должно быть... разве могут быть живые еще глаза выцветшими настолько? Эти вот, которые видят всех сразу... а возьмешь за плечо, и кожа не разгладится больше. Люди вдруг замирают: не толкнуло бы шевеление воздуха или нечаянный взгляд, да и не только смотреть, двигаться стыдно; не раздетый, а бессильный по-настоящему гол. Отворачиваясь, медленно оживали те, мимо кого прошли старики.
    Между замершими людьми и стариками появился вдруг, развернулся и ухватил за кисть покачнувшегося старика Федор Иванович, и протянулось несколько рук с разных сторон, помогли дойти, сесть.
    Товарищ напротив оторвал озабоченный взгляд от ногтей на своих ногах, трагично вздохнул, спросил:
    - И кем он вам приходится?
    - Отец мой.
    - А сколько ему лет?
    - Сто восемь. - Старик помоложе обвел всех взглядом, засмеялся, показав три длинных зуба, еще оставшихся на тонких старческих деснах. - Да нет, только девяносто восемь.
    Молчание. Потом кто-то заговорил в дальнем углу, еще несколько раз отчетливо щелкнули ножницы; осмотрев их перед тем как убрать, мужчина кивнул на стариков и подытожил:
    - Жизнь-то нелегкая была. - Посмотрел по сторонам и добавил: - А то все пишут - гериатрия, медицина, долголетие... - Опять посмотрел по сторонам, фыркнул и занялся своими вещами.
    После этого случая Федор Иванович, заметно старея, проработал еще несколько лет.Иногда, когда я смотрел на него, возникали глупые какие-то вопросы:  а что же он ест, когда, где? Ведь у него нет никого, и целый день в бане, и в магазин не выйдешь. Неужели он не может без бани?! Или баня так уж не может без него...
    Когда Федор Иванович исчез, люди нет-нет да спрашивали старого ключника в соседнем отделении или друг друга, что с ним.
    Сломал ногу.
    Поправиться ему было не суждено.
    Ключники стали меняться каждые два-три месяца, а года через полтора баня закрылась и вовсе. Тоже ушла.
    То, что от нее осталось, так с тех пор и стоит. Что из этого будет, вероятно вероятно знают уже люди, которые... сидят в своих ваннах? Разъезжают? - по модным теперь финским, которых немало, говорят, выросло за городской чертой. Я же пока знаю, что баня ушла за Федором Ивановичем.
    Не раз, разглядывая халаты последних ключников, я задавался вопросом: почему они не как докторские, даже в первый день носки? Почему, почему, а почему... - тогда у бани была надежда на жизнь.
    Все идет своим чередом, по своим путям, и верить в то, что это не так, смешно, - еще смешнее, чем верить в воскресение бани с Федором Ивановичем или злиться. Я просто потерянный...
     Как это все объяснить жене, - какую-то одну свою минуту.
     Она ушла не дожидаясь меня, - уже не моя. Хорошо, что жена - не минута, - она уже поднялась по лестнице и открывает квартиру, и я тороплюсь, чтобы... все... Нет, она только простить меня может, и я тороплюсь.