Immortelle. Лирическая драма в стихах и прозе

*
Место действия – бескрайние просторы родной страны
Главные герои:
Книга
Воспоминания
Действующие персонажи:
Поэт – автор Книги, носитель Воспоминаний; рассказчик.
Муза – редактор книги; вдохновляющая стихия.
Волк – врач, ученый.
Рем и Ромул – братья, друзья Музы, попутчики Поэта.
Художник – сумасшедший творец; наемный убийца.
Беркут – самый верный ученик Художника.
Вышивальщица – стихия жизни; ось мира.
Immortelle – стихия вдохновения, творчества, жизни, памяти, вечности; основа мира.

                *
                Откуда приходят книги…
Откуда приходят книги?
От Бога – скажут одни, разумея под вопросом не место, а создателя…
От мудрости и знания жизни – скажут другие, заменяя место содержанием…
От общественной ситуации – скажут третьи, определяя не место, но предпосылки…
Множество интерпретаций вопроса порождает множество ответов…
…Поэт долго смотрел на белоснежную стену почти прозрачным взглядом слишком светлых серых глаз. Долго и печально, будто стараясь и одновременно боясь что-то вспомнить. Устав ждать, я тихо приоткрыла Книгу:
- Откуда приходят книги? Откуда пришла твоя книга?
Он вздрогнул от шепота страниц и перевел на меня растерянный взгляд:
- Откуда?.. От зеркал, что отражают бездну. От двух зеленоватых звезд чуть ниже луны. От… - Он усмехнулся и покачал головой. – А впрочем, от той тонкой грани, на которой сходятся в смертельной схватке реальность и твоя иллюзия о ней, мир внешний, наваливающийся на тебя извне, и мир внутренний, подпирающий тебя изнутри. Там, где они встречаются, рождается книга…  - Поэт снова усмехнулся. - … или шизофрения…

                *
«Нет ничего прекраснее умирающей красоты…».
 Увидев эти слова на полусгнившем деревянном заборе, она невольно остановилась.
Весенний вечер легкой капелью падал с крыш и уносился в бесконечность мокрых улиц. Где-то вдалеке нервной барабанной дробью стучал салют. Тук-тук… тук-тук… тук-тук…
Она перевела взгляд на впечатляющих размеров рекламный плакат. На нем матово поблескивала белая обложка книги с нарисованной пастелью картиной. Там была девушка. Она лежала на сером асфальте, слегка повернув голову. Лица видно не было. Его полностью закрывали рыжеватые волосы, из-под которых угасающими искрами тлели глаза. Правая рука была приподнята, будто она хотела смахнуть непослушную прядь, и в ней неестественно ярко чернела увядающая роза. Картина постепенно размывалась по краям и завершалась рваной белой каймой. Я тысячу раз видел эту картину, и все-таки при каждом новом взгляде меня пробирала дрожь…
Потому, что я видел ее наяву...

                «Действие второе
                Явление шестое»
…Только лежала она не на сером асфальте, а на раскаленном гудроне крыши, и цвета были намного ярче. Но художник пожелал смягчить цветовую гамму, чтобы передать то, что многие побоялись бы даже представить…
Вы когда-нибудь видели, как холодный густой туман неумолимо душит весенний рассвет? Как небо будто отдаляется от вас, застилаясь мутной дымкой все больше и больше, и вот его уже почти невидно, еще мгновенье, и розовый рассвет исчезнет за пеленой тумана. Не так умирают люди, но так умирала она. А я стоял рядом на раскаленной крыше и ничего не мог сделать. Ничего. Только наблюдать эту леденящую кровь картину.
- Не правда ли, она прекрасна? Я дал тебе возможность подняться сюда, потому что только ты, Поэт, можешь оценить неповторимую красоту улетающих мгновений.
Я обернулся на голос и замер. На крыше стоял человек с мольбертом и легкими быстрыми движениями рисовал.
- Не дергайся, Поэт. Одна твое неосторожное движение – и ты ляжешь рядом с ней и будешь беспомощно смотреть, как она умирает. А умрет она… - серебряная цепочка часов яркой молнией блеснула на солнце, - через двадцать восемь минут и пятнадцать секунд. 
Он замолчал и вновь запорхал по мольберту воздушными пальцами.
Я стоял и тупо повторял сказанные им цифры, убавляя по секунде. 13… 12… 11… 10… 9… 8… 7…
Человек поднял голову и пристально посмотрел на меня. Потом поманил воздушными пальцами:
- Подойди, Поэт, и посмотри. Ты не спугнешь шедевр, ведь мы с тобой служители одного бога.
Повинуясь, подобно пастельному мелку, движению его руки, я подошел и заглянул за край мольберта. Он только закончил рисовать ее волосы и перебирал мелки, подбирая сочетание цветов для бледнеющей руки. Мгновенье… – острый взгляд на нее… – два мелка в воздушных пальцах обеих рук вновь легко запорхали по мольберту, бросая на бумагу едва заметные штрихи. Все ближе, все гуще – и вот на серую крышу беспомощно упала рука, обнимая полуживыми пальцами увядающую черную розу.
Вы когда-нибудь видели, как бурная река ласкает утонувшего ребенка? Как она резвится в его кудрях, как нежно гладит беспомощную руку? Так рисовал ее он. Нежно, с неизмеримой любовью описывая каждый изгиб ее тела, каждую прядь ее рыжеватых волос. И такое же чувство ужаса захлестнуло меня, заставляя нервно дрожать губы и барабанной дробью стучать в висках кровь. Мысли путались в голове, сплетаясь в причудливый комок. Только сейчас я заметил черные тени в углах крыши. Неподвижно застывшие, они казались темными базальтовыми статуями. Но один мой неосторожный жест – и они моментально придут в движение.
Человек оторвал глаза от мольберта и покачал головой:
- Расслабься, Поэт. Учись получать удовольствие от каждого мгновения жизни.
Расслабиться?! Получать удовольствие?! Она умирает у моих ног, а я должен стоять и наблюдать за этим?! Он издевается надо мной, смеется, играя с ее жизнью.
Человек продолжал рисовать, не обращая никакого внимания на мое негодование.
Муза все также неподвижно лежала перед нами. Губы приоткрылись в неслышной мольбе… Слабо вздрагивала тонкая вена на шее… Страшно… Я привык видеть ее насмешливую улыбку, взгляд, от которого выступал на лбу холодный пот, привык слышать спокойный, рассудительный голос... Я никогда не боялся за ее жизнь… Она всегда была для меня символом выносливости… Она всегда была рядом, когда нужна была помощь. И вот теперь ей самой нужна помощь, а я стою и совершенно не знаю, что делать… Я никогда не видел, как умирают люди… Никогда не думал, что друзья тоже умирают… Животный ужас густой слизью капал на сердце. Хотелось упасть на колени, согреть ее холодеющие руки, вырвать из них проклятую черную розу. Очнись, Муза! Улыбнись, встань! Нет… Не встанешь… Не очнешься… Не молчи! Скажи что-нибудь, Муза! Почему ты молчишь? Почему не смотришь на меня? Нет… Не ответишь… Не посмотришь страшным своим взглядом, проникающим в самое сердце холодными когтями и потрошащим его жестоко и беспощадно до тех пор, пока не польются кровавой рекой строчки… Муза… Нет, не смотри, не говори… Просто дыши… Дыши… Тихо, едва заметно… Легко, как утренний бриз, как взмах крыла бабочки…  Дыши… Какая бледная… Как слабо трепещет вена на шее… Как страшно… Как больно…
Плавный и спокойный голос человека с серебряными часами будто издалека доносился до меня:
- Посмотри на небо, Поэт, вглядись в это окно в бесконечность. Что видишь ты там? Что шепчут тебе облака, Поэт?
Бездонное небо пристально смотрело холодными голубыми глазами. Такое жаркое небо и такие холодные глаза…
- Видишь этот огненный шар над самой головой? Как тяжело смотрит он на тебя. Как давит… Только представь, Поэт… Три  дня безудержного бегства под этим небом. Давит распаленное солнце, ударяет в лицо жаркий ветер, сбивая дыхание… Остановиться нельзя – черные тени идут по пятам… И невозможно от них убежать, оторваться… Нельзя вернуться к друзьям и навести на них беду… На краткий миг замирает в изнеможении поправляющая длинную челку рука, застывает в оцепенении, затаив дыхание силуэт в тени дома. Жарко… Душно… Тяжело смотрит на голову раскаленный солнечный диск. Миг – легкий порыв ветра – и вновь бегство по плавящемуся асфальту безучастных проспектов. Кажется, отстали черные тени, потеряли… Но плотной паутиной оплетает весь город неутомимый враг. Тянется черная рука, свистит черный дротик – и вновь бегство шумными проспектами, безмолвными переулками, пустыми улицами навстречу заходящему солнцу… Ты видел ее на закате, Поэт? Когда остро вырисовывается на красном диске чуть вздернутый нос с едва заметной горбинкой, плотно сжатые губы, отчаянный блеск прищуренных глаз? Ты видел ее такой, Поэт? Взмах руки, поправляющей упавшую на глаза прядь, хриплый порыв ветра, невольно вырывающийся из приоткрытых губ, - и на холсте замирает картина - там, где должна была замереть ее жизнь… И вновь несутся мимо пустоглазые дома, ветер жадно хватает за ноги. И тут с крыши гаража голос… Такой знакомый, такой долгожданный…
«- Муза! Скорее сюда!
- Это ты, Поэт?
- Да, это я. Я здесь. Давай руку. Скорее»
Она поднимает голову. Раскаленное солнце яростно рвется в глаза, не давая разглядеть лицо. Рука в кожаной беспалой перчатке подхватывает и с силой поднимает наверх… Да, Поэт, в твоей перчатке… Твой голос… Беркут умеет подделывать голоса… Слишком поздно спряталось солнце… Поздно поняла, что рука слишком сильная, слишком уверенная… Острый укол в шею… На смену резкой боли приходит горячая тяжесть… Трудно дышать полной грудью… Тело, еще минуту назад напряженно-послушное, безвольно падает под собственной тяжестью… Злое раскаленное солнце льется в лицо густой волной… И от него никуда не спрячешься… Из последних сил цепляются руки за край крыши, в последнем проклятье слабо шевелятся губы… Тяжелее давит на грудь солнечный диск… Опускается, неохотно, но неотвратимо на раскаленную крышу рука… Замирают губы, не дошептав… Порыв ветра роняет на лицо прядь темно-янтарных волос… Плавные изгибы тела… Тени от облаков на бледном лице… И глаза… - Голос его чуть заметно дрогнул. Человек замолчал, перебирая в руках мелки. - Ты видел ее глаза, Поэт? Ты падал в эти бездонные пропасти? Ты тонул в этих ледяных озерах?...
Художник замолчал, выронил мелки и порывисто подошел к ней. Долго стоял он над ней, потом опустился на колени, осторожно прикоснулся к бледной руке. Что было в этом прикосновении? Откуда столько трепета в руках убийцы?.. Человек вернулся к мольберту… Руки его легко вспорхнули, дрогнули, снова вспорхнули, осторожно прикоснулись к бумаге нежной пастелью… Он снова заговорил:
- Посмотри на нее, Поэт… Что ты чувствуешь сейчас?
Я чувствовал, как жгучее солнце переполняет мои глаза и течет из них густыми, как смола, слезами. Я почти потерял ее… Она еще дышит… Слабо… Чуть заметно… Несколько минут – и исчезнет слабый трепет, не тронет упавшей пряди ветерок из ее губ… Но еще можно что-то сделать, еще можно спасти, согреть  ледяные руки, спрятать от жадного солнца…
Художник вновь подошел к ней, опустился на колени. Резким движением он выхватил из ее руки черную розу и швырнул на крышу. Тонкими длинными пальцами он обнимал кисть ее неживой руки, осторожно скользил по каждому пальцу… Сколько любования было в этих движениях… Тонкая нежная улыбка скользнула по его губам… Он поднял на меня иссиня-черные безумные глаза:
- Посмотри на нее, Поэт… Разве она не прекрасна?.. Вот она еще дышит… - Рука его скользнула на тонкую шею, - Еще бьется сердце… Слабо… Нечетко… Неровно… Но еще стучит… Пройдет несколько минут… Нет, лучше одно мое легкое движение… - Рука его нервно дрогнула, поглаживая ее шею. – Ты понимаешь, Поэт?.. Одно движение… И прервется слабое дыхание… Замрет, не достучав, сердце… Смотри внимательно, Поэт… Нет ничего прекраснее умирающей красоты…
Раскаленное солнце яростно блеснуло в ее темных глазах…
- Только вот эти глаза… - Человек резко отдернул руку, быстро поднялся с колен. Серебристая молния часов блеснула в раскаленном воздухе.
- Если мы хотим спасти ее, то надо торопиться. Семнадцать минут, – он сунул мне какую-то коробочку, - Возьми, это часть противоядия, там написано, с чем его нужно смешать, Волк разберется.
Я с удивлением взглянул на него. Он улыбнулся:
- Я не могу отказать себе в удовольствии нарисовать ее еще раз.
Так и не поняв смысла его слов, я подхватил на руки умирающий рассвет и помчался по опустевшим улицам.
Пятнадцать минут… Раскаленное небо низвергалось на землю потоками обжигающего ветра, залепляя песком глаза, ставя то тут, то там невидимые стены, о которые разбивалось мое и без того хриплое дыхание.
Двенадцать минут… Дома, разъяренные бликами солнца, прилетавшими из окон напротив, угрожающе сдвигались, грозя друг другу ослепшими от яркого света фонарями. Их ровный марш острой болью стучал в висках. Улицы становились все уже, все плотнее сходились серые громады, потрясая распахнувшимися окнами.
Десять минут…  Мои глаза неотступно застилал туман. Слабеющий ветерок уже не мог разорвать мутную пелену, и в ней начинали мелькать какие-то зловещие тени, вызывая из болот памяти детские страхи. «Что будет, если…»
Девять…
Восемь…
Семь…
Шесть…
Пять минут… Густой, как вода, воздух резвился в ее волосах, нежно гладя беспомощную руку…
У двери стоял Волк, нервно перебирая золотую цепочку часов. Она мелькала в воздухе ярким бликом, раскидывая по траве солнечных зайчиков. Я мчался сквозь туман к этим осколкам солнца, опасаясь случайного облака, которое легко могло сбить меня с пути. Ветра больше не было, и я хотел верить, что он не умер, а просто дышит слишком тихо… 
                *
…Я закрыл глаза, с силой вырывая себя из лап этого чудовищного воспоминания. Мокрый летний вечер освежил мое лицо, смывая остатки ужаса, как холодная вода смывает последние обрывки кошмарного сна. Девушка внимательно смотрела на плакат. Покачав головой, она усмехнулась, встряхнула рыжеватыми волосами и… смахнула меня в новую пучину воспоминаний.
                *
                «Действие первое
                Явление первое»
…Зной летнего дня, растворяя стекла, густо вливался в маршрутное такси. Раскаленный воздух врывался в открытый люк, наполняя салон ароматом цветущих деревьев и тяжелым запахом бензина. Четверть часа назад, спасаясь от палящего солнца, я юркнул в маршрутку, надеясь проехать несколько остановок в тени и прохладе. Тщетные надежды! Казалось, только грязь, налипшая на стекла, спасала мою одежду от возгорания. Забившись в угол, я лениво созерцал редких прохожих, поникнувшие от жары деревья и острый блеск солнца на капотах машин. Остановка сменялась другой, люди ныряли в салон с напрасной надеждой, а через несколько минут с тою же надеждой поспешно покидали его. Маршрутка повернула, и солнечный диск с усмешкой заглянул в задние окна. Я поспешно отсел подальше от назойливого взгляда. Мое место тут же занял высокий молодой человек с длинными жилистыми пальцами на крепких руках, напротив него села девушка, а рядом с ней парень, очень похожий на первого. Парней можно было принять за близнецов, но приглядевшись внимательнее, нельзя было не заметить определенные различия: второй парень имел более мягкие и тонкие черты лица, был немного ниже брата и шире в плечах. Девушка была невысокого роста, имела  женственную фигуру с широкими округлыми бедрами и достаточно тонкой талией, солнечные лучи радостно играли на ее темных, с рыжеватым отливом, волосах. Поправив спадавшую на глаза челку, она достала из рюкзака маленький складной веер и легко взмахнула им. Это движение, казалось, было настолько привычно ее маленькой, с длинными блестящими ногтями, ручке, а розовый хлопковый сарафан настолько туго обнимал ее стан, что она походила на барышню середины XIX века... От наблюдений меня отвлекло резкое торможение уже было тронувшейся маршрутки. Спустя несколько секунд дверь открылась и в салон поспешно заскочил еще одни пассажир. Поблагодарив водителя, он уселся на центральное сидение напротив прохода. Это был мужчина  средних лет и среднего роста, широкоплечий и коренастый. Крупные красные руки его сжимали ручку небольшого коричневого чемоданчика. Осмотревшись, он осторожно поставил чемоданчик на пол, придерживая его ногами, и достал большой платок, по-видимому, намереваясь протереть вспотевший лоб. Резкий визг тормозов… Удар… Звон разлетающегося стекла… Тихий вскрик девушки… Неожиданная жгучая боль в руке… Чемоданчик, стремительно катящийся по салону к помятым задним дверям… Испуганные глаза человека… Его красные руки, роняющие платок… Секунда тишины и неподвижности висящего на волоске маленького мира… Тихое шипение… Громкий хлопок… Новая жгучая боль…

                «Действие первое
                Явление второе»
Я открыл глаза и чуть не ослеп от яркого света. Высоко надо мной горела широкая лампа. Я повернул голову. Слева от меня лежали близнецы, обвитые какими-то проводками и шлангами, справа лежала она. Рядом стоял человек, нервно перебирая золотую цепочку часов. Тихо и в унисон пикали приборы, показывающие пульс. Человек с кем-то ругался по телефону. Потом он убрал телефон и нервно заходил взад-вперед по комнате. Ему снова позвонили, он остановился и напрягся, затем замотал головой и что-то прокричал в трубку. Потом снова прислушался, и вновь отрицательно покачал головой и что-то проговорил. Я прикрыл глаза, утомленный яркостью электрического света. Человек замолчал и вновь заходил по комнате. Потом наступила пугающая тишина. Я открыл глаза. Человек с крупными красными руками стоял рядом с девушкой и дрожащими пальцами целился ей в висок из пистолета. Я вскрикнул. Человек резко обернулся:
- Тихо. Не надо ее будить…Так будет проще.
Девушка тем временем пришла в себя и ловила взгляд человека с золотыми часами. Заметив это, он долго бегал глазами по комнате, избегая ее немого вопроса. Но ее глаза  все же затянули его. Что видел он в этом взгляде? Что слышал он в нем? Я мельком взглянул в эти глаза и вздрогнул. Глаза засасывали, как два болота, вызывая из памяти какие-то полузабытые детские страхи… сказки про темный лес, полный призраков и живых деревьев… глубокие, бездонные колодцы… омуты с мягкими лапами водорослей… гул камнепада… предсмертный вздох падающего дерева… ночные шумы и шорохи… потрескивание костра… лихой смеющийся свист ветра на вершине горы… беззвучность дождя над пропастью… прощальный шепот улетающих листьев… и бесконечно долгий звон падающей капли. Глубинный ужас шевелился во мне, когда я смотрел в эти глаза, потому что в них отражалась пропасть, в которую они были распахнуты, и я виде ее в этих зеленых зеркалах, видел, что весь мир – это пропасть, и мы рано или поздно упадем на ее дно, притянутые единым мировым законом. Кто-то раньше, кто-то позже…
Человек с золотыми часами тоже вздрогнул и выронил пистолет. Губы его задрожали, он сел на пол и закрыл глаза руками.
Девушка перевела взгляд на меня. Я поспешно спрятал глаза, боясь вновь окунуться в него. Она усмехнулась и отвернулась.
Человек нервно вздрагивал на полу.
Слева от меня зашевелились близнецы и одновременно открыли глаза. Они переглянулись и попытались встать. Не удалось: руки и ноги были пристегнуты к кушетке толстыми кожаными ремнями. Они приподнялись, опираясь на предплечья, и обратились к девушке:
- Что происходит?
Человек с золотыми часами все еще сидел на полу, обхватив крупными красными руками тяжелую, на короткой шее, голову.
Девушка пожала плечами и усмехнулась:
- Не знаю. Нас всех приковали к кушеткам, я очнулась с пистолетом у виска, – она немного помолчала, потом еще раз пожала плечами. - Видимо, ничего хорошего не происходит.
Голос ее слабо дрожал. Было понятно, что ситуация ее раздражает, и она явно не хотела это скрывать.
Человек тихо поднялся с пола и направился было к выходу. Она снова поймала его взглядом. Какое-то время он молча смотрел в ее зеленые болота, потом отвернулся. Она покачала головой:
- Может быть, Вы нам объясните, что происходит, и почему я прихожу в себя с пистолетом у виска?
Человек с видимым усилием вновь повернулся к ней:
- Я не могу вам этого сказать, это государственная тайна.
Девушка прыснула нервным смехом:
- Пистолет у моего виска – государственная тайна! Поверьте, если вы меня пристрелите, я никому ее не выдадим. Честное пионерское!
Он поднял голову, оглядел нас беспокойным взглядом, потом вернулся к ней:
- Какая вам разница, почему я хочу вас убить?! Через минуту вы уже не сможете воспользоваться этой информацией.
Действительно, воспользоваться ей мы, в таком случае, не сможем, но как-то уж очень обидно умирать в неизвестности.
Девушка, видимо, тоже не удовлетворилась его ответом. Очень осторожно и медленно она заговорила вновь, стараясь успокоить дрожащий голос:
- Да. Если Вы нас убьете, мы не сможем употребить эту информацию против Вас. – Она остановилась и внимательно посмотрела на него. Человек замер, вертя в руках пистолет и внимательно ее слушая. Девушка перевела дыхание и продолжила – Поскольку, как Вы верно заметили, мы не сможем воспользоваться этой информацией, Вы можете ничего не опасаться и хоть намекнуть нам о причине своего желания.
Человек с золотыми часами рассеянно покрутил в руках пистолет, покачал головой и поднял на девушку полный усмешки сероглазый взгляд:
- Нет. Вы меня не проведете. Я ничего вам не скажу.
Девушка нервно дернула носиком, но тут же вновь  заговорила:
- Хорошо. Вы можете не говорить нам этого, если не хотите, - голос ее, спокойный и немного замедленный, лился ровным потоком, постепенно вытесняя собой все мысли и сомнения. Хотелось непременно согласиться с этим голосом. В какой-то момент я начал путаться и уже не мог отделить свои мысли от тех слов, что неторопливо и мелодично пел голос. – Поскольку для Вас нет никакой опасности, Вы можете позволить нам угадать то, что Вы не желаете говорить.
Человек усмехнулся и задумчиво протянул:
- Ну попробуйте…
Девушка улыбнулась:
- Хорошо. Спасибо. С Вашего позволения, я постараюсь догадаться. Поправьте меня, если я ошибусь. – Она замолчала, перевела дыхание, на секунду прикрыла глаза, а затем продолжила. – Было жарко и душно. Вам хотелось как можно скорее очутиться в тени и прохладе. – Человек кивнул. Глаза его перестали нервно бегать и остановились на девушке. – Вдалеке показалась маршрутка. Это была Ваша маршрутка, и Вам очень не хотелось ждать следующей под палящим солнцем. – Человек вновь кивнул. Пистолет медленно и неуверенно лег на стол. Девушка продолжала, - Поскольку Вы были далеко от остановки, а маршрутка уже отъезжала, Вы побежали. На Ваше счастье, водитель не торопился уезжать и охотно Вас дождался. – Все это время девушка неотрывно смотрела на человека. Казалось, ее голос успокаивал его. Он присел на край стола и беспрестанно кивал головой. – Тяжело было бежать по жаре. В салоне тоже было жарко и душно. Вы достали платок из кармана пиджака. – Человек закивал чаще. Девушка приостановилась, тяжело, но тихо вздохнула и продолжила. – В такую жару тяжело всем, и водителям тоже. Кто-то не уследил и врезался в маршрутку, где Вы сидели. Не очень сильно, но Ваш чемоданчик от толчка скользнул в конец маршрутки и ударился о заднюю дверь. – Человек продолжал кивать. – Из-за удара его содержимое вырвалось наружу и попало на тех, кто сидел рядом, что привело их организмы к нежелательным последствиям, - Она внимательно посмотрела на человека. Он кивал и шевелил губами, словно желая что-то сказать. Девушка чуть заметно улыбнулась, - о которых Вы как раз собирались им рассказать. – Она немного выделила голосом последнюю фразу и замолчала.
Человек с золотыми часами вновь кивнул:
- Да, как раз собирался им рассказать о том, что… - в его кармане громко и резко пиликнул телефон. Человек дернулся, как от удара током, вскочил со стола и, тыча в девушку пистолетом, закричал:
- Загипнотизировать меня решила! Не выйдет! - Рука с пистолетом нервно дрожала, царапая ее висок. – Ничего ты от меня не узнаешь. Слышишь?! Ни-че-го!!
Приборы, показывающие пульс, запикали быстрее и уже не в унисон. Двое парней возились на кушетках, пытаясь освободиться. Голова у меня кружилась, кровь громко барабанила в виски.
Человек с золотыми часами отвернулся от девушки и потянул курок. Раздался выстрел. Красная капля скользнула по ее щеке и упала на подушку рядом с головой. Подушка медленно окрашивалась в алый цвет.
Человек подошел к ней. Глаза девушки были закрыта, улыбка не сходила с бледных губ. Он осторожно убрал с ее щеки осколок разбитой лампы и вытер кровь. Она открыла глаза. Человек с золотыми часами задумчиво смотрел куда-то вдаль. Потом он неожиданно улыбнулся, схватил телефон и выбежал.
В комнате было светло, несмотря на то, что одна лампа была разбита. Девушка смотрела на разбитую лампу и беззвучно плакала. Крупные слезы, смешиваясь с кровью на щеке, стекали на подушку, оставляя на ней красноватые пятна. Она плакала тихо, без всхлипов и нервных вздохов. Просто слезы, в которых отражалась разбитая лампа, прядь рыжеватых волос, упавшая на лицо, асфальтового цвета глаза, деревянная дверь в углу комнаты, – все это, искажаясь, обнимало капельки зеркал, то и дело стекавшие по ее щеке.
Минута… две… три…
Пока она говорила с человеком, я сдерживал панику, глядя на ее спокойные глаза, но сейчас, когда из них капали слезы, мое спокойствие утекало вместе с ними, уступая место животному страху. Мне хотелось стереть эти слезы, стереть даже воспоминания о них, хотелось, чтобы ее глаза всегда оставались спокойными и никогда не плакали. Я отвернулся, ища поддержку у парней, но они были заняты ремнями, сжавшими руки и ноги, и не обращали на меня внимания. Я судорожно сглотнул комок страха. Губы мои дрожали. Я повернулся к девушке с рыжеватыми волосами и дрожащим голосом произнес:
- Не плачь. Пожалуйста, не плачь.
Она оторвала неподвижный взгляд от потолка и повернулась ко мне:
- Почему?
Липкая волна страха медленно наползала на меня:
- Потому что мне страшно. Не плачь.
Девушка издевательски усмехнулась одним уголочком рта:
- Всем страшно.
Зачем она так говорила со мной? В чем виноват я, что она так издевается надо мной?
Вязкий, как кисель, страх наполнял меня. Казалось, еще немного, и я лопну, как переполненный мешок. Я никогда в жизни так не боялся смерти. Мне казалось, что человек с золотыми часами сейчас напустит в комнату ядовитый газ, и мы, беспомощные, будем лежать и задыхаться, не в силах даже позвать на помощь. Да и кто нам мог помочь? Окон в комнате не было.
Вдруг лампы над головой погасли. От неожиданности я вскрикнул и зажмурился. Я слабо осознавал происходящее и чувствовал только нескончаемый поток страха. Сквозь него слабо доносился голос девушки, я слышал лишь его спокойную волну, но не мог разобрать слов. Изо всех сил я пытался зацепиться сознанием за это голос, но он становился все слабее, все громче стучала в висках кровь. Казалось, что из темноты встают чудовищные существа и тянут ко мне свои лапы-щупальца. Одно из них, холодное и мокрое, скользнуло от желудка к сердцу… Кажется, я кричал. Голос, который я слышал, пугал меня, потому что походил скорее на звериный рев. Хотелось вырваться и убежать, но кожаные ремни крепко держали меня за руки. Что-то черное и огромное накрывало меня. Я кричал и пытался вырваться. Неожиданно резкий и громкий крик вернул меня к реальности:
- Молчать!
Я перестал вырываться и открыл глаза, ища источник спасительного звука. В комнате по-прежнему было темно. В дальнем углу открылся светящийся прямоугольник и появилась фигура человека, того самого, с золотыми часами. В руке он держал фонарь. Он подошел к девушке, осветил ее спокойное, мокрое от слез лицо, потом посветил на нас. Казалось, он не может решиться на что-то. Поставив фонарь на стол, он направился к одному из парней. Тот уже успел освободить одну руку от ремней и показал человеку внушительный кулак. Человек остановился. Потом отошел обратно к девушке и громко проговорил:
- Если вы хотите жить, то должны идти за мной. Сейчас я освобожу вас. Обещаете ли вы слушать меня?
Воцарилась тишина. Один из братьев тихо усмехнулся:
- А с какого перепугу мы должны тебе верить?
Человек нервно дернулся:
- Вы что, не понимаете, я хочу вас спасти!
Девушка повернула к нему удивленные глаза:
- Честно? Не понимаю.
Человек обернулся к ней. Губы его сжались, словно силясь сдержать какой-то звук. Он долго смотрел на нее, потом отвернулся и повторил:
- Я еще раз спрашиваю, вы можете мне гарантировать, что не причините мне вреда и не убежите, когда я вас освобожу?!
Все молчали. Девушка усмехнулась уголком рта:
- Ну предположим, что мы тебя не покалечим и не убьем. Хотя, признаться, руки чешутся.
Он испытующе смотрел на нее:
- Тогда что остановит тебя, когда твои руки будут свободны?
Она долго изучающее смотрела на него, потом спокойно проговорила:
- Мне нужно знать то, что знаешь ты. Калечить и убивать не буду.
Человек нервно кивнул и начал отстегивать ей ремни. Она спокойно лежала и ждала, пока ее конечности будут свободны. Человек расстегнул последний ремень и быстро отскочил. Девушка осторожно села, растирая затекшие запястья, потом встала и молча подошла к человеку. Удар был красивый. Быстрый, четкий, но не очень сильный. Человек пошатнулся, сплевывая кровь, и замахнулся было в ответ, но тут же опустил руку, кивнул и пошел отстегивать меня. Я тоже замахнулся на него, но девушка перехватила мою руку.
Я повиновался. Близнецы восприняли освобождение спокойнее. Человек оглядел нас, покачал головой и тихо проговорил:
- Идем быстро и тихо, не отстаем. Когда мы будем в безопасности, я вам все объясню.
Девушка молча кивнула и направилась за ним. Близнецы двинулись следом. Я замыкал шествие…

                «Действие первое
                Явление третье»
Мы долго шли вонючими подвалами, поднимались и спускались по каким-то лестницам. Несколько раз из темноты вылетало что-то с холодным свистом. Тогда приходилось бежать, путая следы и кружа по неизвестным дворам.
Час… два… три…
В очередной подворотне мы остановились. Наш провожатый судорожно вертел в руках карту. Девушка запыхалась и тяжело дышала. Парни настороженно осматривались. Местность была мне знакома. В паре улиц отсюда был дом, в котором я провел всю свою жизнь. Я подошел к человеку с золотыми часами. Он поднял голову. В его взгляде читался испуг. Я взял из его рук карту, нашел свою улицу:
- Я живу здесь недалеко. Можно добраться туда. – Я ткнул пальцем в точку на карте. Человек задумчиво покрутил в руках золотые часы, спрятал их в карман, внимательно посмотрел на меня, потом на карту, и кивнул.
Я помчался по темному двору, петляя и путая следы. Несколько раз я возвращался на прежнее место. Детские игры с пластмассовыми пистолетами вспомнились мне. Я инстинктивно повторял давно забытые траектории, прижимаясь к холодным стенам домов и ныряя в тайные щели между стен. Азарт погони вновь охватил меня, заставляя быстрее биться сердце. Как и тогда, в глубоком детстве, я играл с улицами, домами, грязными дворами. Только теперь игра была настоящая, каждый поворот мог стать для нас последним.
Мы почти добрались до моего подъезда, когда неожиданный приступ тошноты и головокружения чуть не сбил меня с ног. Я качнулся, удерживая равновесие и остановился на пороге. Крепкие руки подхватили меня и аккуратно подвинули в полумрак подъезда. Я прислушался к ощущениям. Голова кружилась, комок тошноты подкатывал к горлу, все кости начали тихо ныть.
Человек приложил руку к моему лбу, покачал головой:
- Кости ломит? Тошнит?
Я кивнул, сглатывая тошноту. Он покачал головой:
- Надо быстрее добраться до безопасного места.
Я снова кивнул и, шатаясь, пошел вглубь полутемного коридора.
В квартире было темно и тихо.
…Мы лежали на мягком ковре посреди темной комнаты и смотрели в потолок. Голова моя шла кругом, кости ломило все сильнее. Человек с золотыми часами ползал между нами, щупая температуру, пульс, проверяя дыхание, раздражая глаза фонарем. Покрасневшая комната плыла перед глазами, закручиваясь в причудливую спираль, старинная люстра дрейфовала по потолку, угрожая выколоть глаза. Сердце, тяжелое и тугое, больно билось о ребра. Невидимая дыба выворачивала руки, незримые, но тугие веревки растягивали тело в разные стороны. Волна красной боли постепенно заливала меня, сбивая дыхание, заставляя нервно цепляться за ворс ковра. Мое тело извивалось, как пойманная за голову змея. Кажется, я кричал. Внутри что-то рвалось и растягивалось. Боль дробила кости и раздирала мышцы. Красная волна полностью затопила комнату, я уже ничего не видел и не слышал. Красный ад захлестнул меня.
Вечность… две… три…
Из красного моря всплыла люстра. Я цеплялся за нее взглядом, то и дело соскальзывая. Боль притуплялась, медленно и тяжело, как мокрое ватное одеяло, она сползала с меня. Рядом кто-то прерывисто дышал и цеплялся за ковер. Я повернул голову. В красном полумраке я увидел глаза девушки – темные, неподвижные, полуживые глаза. Все ее тело было напряжено, в тишине слышалось неровное, судорожное дыхание. Человек с золотыми часами щупал ее пульс, беспокойно поглядывая на часы. Близнецы, кажется, тоже понемногу приходили в себя. Один из них повернулся на бок и сел. Я решил последовать его примеру.
Девушка перестала цепляться за ковер, тело ее вытянулось, напрягая все мышцы. Человек с золотыми часами отвернулся от нее и направился к стене, у которой лежал один из братьев. Тот тяжело вздохнул и открыл глаза. 
Я испуганно следил за девушкой. Она несколько раз судорожно вздохнула и затихла. Глаза ее были закрыты. Я взял ее за запястье, ища пульс. Тонкое и холодное, оно безвольно лежало в моей руке, как задушенная змея. Не нащупав на ней пульса, я потянулся к шее девушки. Легкий порыв ветра скользнул по моей руке, я отдернул ее быстрее, чем успел это понять, но все же слишком медленно. Холодные тиски сжали мое запястье. Холодный, не человеческий взгляд обжег меня.  Дыхание перехватило. Перед глазами поплыло. Липкие невидимые щупальца обвили мою память, выуживая из нее все забытые страхи и мерзости.
…Мама… Она тихо плачет у окна, стараясь не поворачивать головы, чтобы мы не видели ее слез. Левее – маленькая сестренка, худая и бледная, как иссохшее дерево. Она молча смотрит на меня, не понимая, почему плачет мама. Еще левее, в углу, взлохмаченный, с запыленным гневом лицом мальчик лет девяти. Он стоит в углу и злобно улыбается… Дьяволенок, настоящий дьяволенок, несущий за собой боль и страдания.  Зачем он заставляет мою маму плакать? Как он смеет это делать? Я отомщу ему, я не хочу, чтобы мама плакала. Дьяволенок, зверски улыбаясь, медленно поворачивает ко мне лицо. Его взгляд скользит по холодной глади зеркала…
…Потом из подворотни быстро и неотступно наползала ночь… Ветер яростно трепал намокшую рубашку. Что-то черное и мохнатое шевелилось в проеме двери… Сестренка тихо плакала, пытаясь подняться с земли, протягивая ко мне розовые ручки. Черный силуэт приближался к ней, а я не мог ей помочь, потому что тупой звериный страх сковал мои ноги, потому что я никогда не был сильным и смелым воином, в которого так любил играть, потому что черный силуэт не был человеком…
…Туман поднялся мгновенно, застилая собой поля и реку. Я стоял на мосту, боясь сделать шаг, потому что ни моста, ни реки, ни берега, на котором ждала мама, больше не было. Я обернулся на шорох, но не мог разглядеть приближающегося ко мне, только неестественно высокий лохматый силуэт и угрожающее рычание… 
Холодные тиски отпустили меня. Задыхаясь от ужаса, я упал на ковер.
Один из близнецов удивлено наклонился ко мне:
- Ты чего?   
Я стер со лба холодный пот и смущенно посмотрел на девушку:
- Все в порядке, просто показалось.
Девушка помотала головой, разбросав по старому зеленому ковру полупрозрачные струи рыжеватых волос. Человек с золотыми часами обернулся на шорох. Сколько разных эмоций сразу изобразилось на этом полном лице! Напряженные крупные черты его разгладились в облегчении, затем широкие брови выгнулись удивленными дугами, вновь напряглись и неслышно чертыхнулись губы, выражаю невольную досаду. На что он досадовал? Неужто он желал ей смерти? Досада снова сменилась удивлением. Человек направился было к девушке, но близнецы ловко подхватили его за руки и прижали к стене. Он испуганно дернулся, силясь высвободиться, но быстро осознал бессмысленность этого: парни были выше и крепче его, казалось, без особых усилий они удерживают этого, тоже немаленького, человека. Один из них обшарил карманы человека, вытащил из них пистолет и положил на стол позади себя, затем внимательно, чуть прищурясь, посмотрел на него:
-Говори, что ты с нами сделал!
Человек тоже внимательно посмотрел на него, будто что-то пытался определить, но не сказал ни слова. Тогда парень подошел ближе и схватил человека за горло:
- Говори, если не хочешь остаться без головы! – прошипел он с такой злобой, что брат испуганно посмотрел на него. Девушка легко встала и подошла к парню:
- Ослабь хватку. Если ты свернешь ему шею, то сто пудов ничего не узнаешь.
Парень опустил руку, давая человеку вздохнуть. Тот хрипло закашлялся. Девушка подошла к нему, покачала головой и заговорила, тихо и спокойно:
- Будьте добры, расскажите нам, что произошло. Думаю, мы имеем право знать, что с нами случилось. Может быть, мы вместе придумаем решение этой проблемы…
Человек не дал ей договорить:
– Придумаем решение?! Вы меня за дурака держите?! Вы просто не понимаете, о чем говорите!
Девушка улыбнулась:
- Вы правы. Я совершенно не представляю, о чем говорю, и в такой ситуации очень тяжело принять правильное решение. Мы не знаем, что произошло и что теперь делать. Единственное решение, которое представляется мне логичным в ситуации полного неведения, - это немедленно обратиться к врачу и пройти обследование. Если Вы ничего нам не скажете, боюсь, мы так и поступим, так как иного выхода у нас нет.
Человек вновь дернулся в крепких руках близнецов:
- Вам не нужно никакое обследование. Я сам врач, а кроме меня вряд ли вам кто-то что-то определенное скажет.
Девушка вновь улыбнулась:
- В таком случае, скажите нам Вы, что с нами.
Человек тяжело вздохнул, посмотрел на девушку, на близнецов, потом на меня, вновь на девушку:
- Хорошо. Я расскажу все, что могу, но предупреждаю, это вам не понравится. – Он перевел дыхание и опустил глаза. -  Как вы догадались, все дело в том чемодане, который взорвался во время аварии. В нем были штаммы мощного... Как бы это правильнее сказать… Вируса, что ли... Попадая в организм, он проникает во все ткани и органы, встраиваясь в их жизнедеятельность. Он дает человеку возможность мгновенно и рефлекторно мобилизовать все ресурсы организма на короткое время для преодоления определенных трудностей. Однако после этого наступает длительный период восстановления сил организма, который может занимать от нескольких часов до двух дней в зависимости от выносливости и тренированности организма. Кроме того, этот вирус обладает регенерирующими свойствами, помогая организму не только быстрее залечивать раны, но и справиться со многими хроническими заболеваниями. Но не спешите радоваться, все не так просто. Во-первых, распространение вируса по организму происходит достаточно болезненно и, если организм слабый, просто убьет его. Во-вторых, при его введении психологически не подготовленным людям он может разрушить их психику, делая человека бессознательной машиной для убийства.  – Человек выдохнул и вжался в стену.
Девушка с любопытством посмотрела на него:
- А какое-нибудь антивещество, нейтрализующее действие вируса, есть?
- Отпустите меня, тогда скажу.
Девушка пожала плечами и посмотрела на парней. Они переглянулись, еще раз обыскали человека с золотыми часами, вынув из карманов складной нож и сами часы, потом отпустили. Человек размял затекшие руки, отошел подальше от близнецов, напряженно посмотрел на девушку:
- Антивещество?  Я работал над его созданием… Но времени было мало… Я не успел его закончить… Но можно попытаться…
Один из парней прервал его:
- То есть, нет.
Человек устремил на него затравленный взгляд:
- Оно в процессе разработки.
Парень недоверчиво покачал головой:
- И когда же оно будет разработано?
Врач медленно, по стенке, направился к коридору, но наткнулся на второго парня. От неожиданности он вздрогнул, а парень, наклонив голову, так же, как брат, настойчиво спроси:
- Так когда, Вы говорите?
Врач полез в карман за часами, но не обнаружил их там:
- Верните мне мои часы.
Девушка подошла к столу и взяла часы. Солнечные лучи радостно играли на граненом циферблате и золотой крышке. Девушка покрутила их в руках и посмотрела на человека:
- Вот эти часы? – она продолжала небрежно поигрывать часами. При каждом ее движении человек нервно вздрагивал и беззвучно шевелил губами. Наконец он не выдержал:
- Пожалуйста, аккуратнее. – Голос его нервно дрожал.
Будто не замечая этого, девушка продолжала играть часами, потом вновь обратилась к человеку, повторяя вопрос:
- Когда, Вы говорите, будет завершена разработка антивещества?
Человек дрожащими глазами следил за каждым движением золотых часов. На мгновение он поднял на девушку раздраженный взгляд:
- Я же не могу разрабатывать его на коленке! Мне нужно добраться до лаборатории!
Девушка перестала играть часами и подошла к человеку:
- Это далеко? – теперь уже ее голос нервно дрогнул.
Врач опустил глаза и растеряно развел руками:
- В другом городе… Далеко… В другом конце страны… - Он с надежной посмотрел на девушку, протягивая руку за своими часами. Девушка отдала часы и растерянно повернулась к близнецам. Один из них пожал плечами, другой недоверчиво посмотрел на человека:
- А как вообще такое опасное вещество попала в обычную маршрутку?
Человек бережно спрятал часы в карман и поднял на него глаза:
- Я вез его заказчику.
Парень, видимо, не удовлетворился его ответом:
- На маршрутке?
- На чем мог, на том и вез! – Человек раздраженно махнул рукой.
  Второй парень, до этого задумчиво наблюдавший за их диалогом, покачал головой:
- Ага, то есть теперь заказчик остался без заказа?
Врач закивал:
- Да, и это наша вторая проблема.
Парень усмехнулся:
- Это Ваша проблема, товарищ Франкенштейн! – Он прищурил глаза и внимательно посмотрел на врача, - Или мы чего-то не знаем?
Человек с золотыми часами тяжело вздохнул и опустился на пол. Девушка подошла к нему, подняла выпавший платок и подала его человеку:
- Значит, не знаем. – Она выжидающе посмотрела на него.
Он кивнул, вытирая вспотевший лоб:
- Да. Заказчики остались без заказа, и им это не понравилось...
Ещё бы им понравилось! Небось кучу денег вложили в этот проект!
До этого у меня не было никакого желания вступать в обсуждение, но неожиданно посетившая меня идея заставила вылезти из угла и присоединиться к этой странной компании:
- А не к ним ли Вы хотите нас доставить?
Девушка вздрогнула при звуке моего голоса, парни обернулись, вздрогнул и человек с золотыми часами. Несколько секунд он смотрел на меня, словно пытаясь понять смысл моих слов, потом рассеяно улыбнулся:
- Да зачем вы им нужны? У них там свои люди есть, специально тренированные под эту вакцину. Или, вы думаете, они извлекут из вас это вещество и введут своим?
Один из парней задумчиво пожал плечами:
- Ну… А почему бы и нет?
Врач усмехнулся:
- Нет, ребята. Если бы все было так просто, и ее действительно можно было бы извлечь из организма, мы бы с вами сейчас тут не сидели, я бы его извлек, пока вы были в больнице.
Девушка недоверчиво посмотрела на него:
- Тогда в чем заключается проблема?
Человек покрутил в руках золотые часы:
- Понимаете… Это секретные разработки… Они держались в строжайшей тайне… Из-за этой аварии случилась утечка информации… Естественно, что в интересах заказчика устранить эту утечку.
Вязкое молчание разлилось по комнате. Мысли беспомощно трепетали в голове, как запутавшийся клубок. Волна ужаса и злобы поднималась где-то в углу комнаты, грозя захлестнуть нас всех, смывая последние остатки человеческого с наших лиц, пробуждая звериный страх. Больше всего хотелось проснуться, осознать, что все это лишь дурной сон, что я по-прежнему простой человек, простой кассир, простой... В груди что-то больно громыхало. Улыбающийся дьяволенок в зеркале вновь вспомнился мне. Может быть, все это было дурным предзнаменованием, которое мы вовремя не разгадали? Может быть, прав был человек с золотыми часами, желая убить нас, не говоря ни слова. Я нечаянно взглянул в зеленые глаза девушки. Они спокойно приняли меня в свое болото, засасывая, заплетая мысли в причудливые косы, холодными ловкими пальцами раздвигая их в поисках чего-то. Гибкая лиана потянулась из меня, складываясь в звуки, слова, фразы…
Я стою одиноко на пустом перекрестке.
Я стою и гадаю, как на картах цыган.
Облака в поднебесье расплескались известкой,
Опускаясь на старый позабытый курган.
Кто лежит в той могиле без цветов и портрета?
Чей плакучая ива охраняет покой?
Чей вопрос позабытый, не нашедший ответа,
Серой пылью клубится над могилою той?
Я стою и гадаю на распутье забытом.
Позади меня лентой вдаль бежит колея.
Кто лежит в той могиле, старым дерном покрытой?
Не мои ли надежды? Не судьба ли моя?
Зеленые глаза бережно держали тонкую лиану слов. Обливаясь холодным потом и стараясь не отпустить взгляд, я рванулся к столу. Белый листок легко скользнул из блокнота. Легко выпорхнула давно потерянная ручка. Легко, как осенний дождь, закапали на бумагу строки.
Вечность…
Две…
Три…
Густое спокойствие затопило меня, застилая весь ужас происходящего. В эти вечные мгновения я четко осознавал, что, в сущности, не важно, кто я есть: человек ли, зверь ли… Важно только то, что есть эти строки и этот зеленоватый взгляд, который их держит, и эта рука, которая их легко и бездумно переносит из незримого эфира на бумагу, низводя до простого текста, набора бессмысленных знаков языка, чтобы с их помощью другие могли узреть этот эфир. Строчки, ложась на бумагу, в сущности, умирают, как и все, что мы низводим из плана ментального в план материальный. Это ясно осознавали друиды, сознательно отказавшиеся от записывания своих знаний. Но так терялась ценная информация, скажете вы. Глупости! Что может быть ценного в трупе? Только память о том, чем он когда-то был. Точно также и записанные стихи для поэта ценны лишь как память о пережитых мгновениях, память, которая постепенно застилается другими, более новыми, а потому более яркими переживаниями и, в конце концов, стирается. Что есть стих для поэта? Это процесс его столкновения с иной реальностью. Именно процесс может быть ценен в стихе, потому что процесс – это жизнь, это живые переживания и чувства. А что есть стихи для читателя? Только набор знаков неизвестного ему языка, который, как и все неизвестное, привлекателен и непонятен. И пусть некоторые думают, что могут познать этот язык, понять его тайне смыслы… Глупости! Я не могу понять язык Пушкина, Лермонтова, Маяковского, потому что я не Пушкин, не Лермонтов, и даже не Маяковский. Я могу лишь гадать о чем-то, пытаясь соотнести чуждые мне знаки и символы с распространенными стереотипами сознания. Только так. Не более того.
Я поднял глаза.
Корявые строчки разбегались друг от друга на измятом листке бумаги. Белая бумага. Черные шариковые чернила. Крупный, но неровный почерк. Нелепое, негармоничное месиво палочек, кружочков и кривых, похожее на размазанных по бумаге комаров. Ни симметрии, ни красоты образов. Хаос бессмысленных значков.
Больно и обидно смотреть на это месиво. Как оно может доставлять эстетическое удовольствие?  Как подобного рода сочетания знаков могли на протяжении многих веков радовать и волновать самых разных людей? Кто вообще решил, что можно и, главное, нужно распинать на бумаге то, что составляет сокровенную тайну твоей души?
Я закрыл глаза, пытаясь воспроизвести в памяти те строки, которые вытянули из меня зеленоватые глаза. Что-то про судьбу, надежды, гадание… Тщетно.
Я опустил глаза на бумагу, и вновь шевельнулась бархатная лиана в груди. Острые алмазики слез зарезали глаза. Больно было вспоминать о пригвожденном шариковой ручкой порыве души. Больно, но сладостно и мучительно-приятно. Записать стих – значит, убить его, оставляя лишь шершавую память. Не записать – забыть. Забыть – отпустить, без слез и сожалений, без воспоминаний, оставляя лишь тусклую надежду на новую встречу. Напрасную надежду. Стихи не повторяются. Потому что не повторяются место, время, обстоятельства, настроение – все, что ученые люди называют контекстом. А легко ли отпустить бабочку, если ты коллекционер?
Я вновь поднял глаза на девушку с рыжеватыми волосами. Моя муза молча сидела на ковре, устремив взгляд на человека с золотыми часами. Злая усмешка исказила ее губы:
- Да, товарищ Франкенштейн…
Он поднял на нее удивленный взгляд:
- Да почему Франкенштейн-то? Поверьте, я не такое чудовище…
Она не дала ему договорить:
- Классики не знаете, товарищ. Ученый, создавший того монстра, звался Виктор Франкенштейн, сам монстр имени не имел. Почитайте на досуге Мери Шелли, полезно.
Врач продолжал стоять на своем:
- Допустим. Но все случилось не по моей воле. Ни один уважающий себя ученый не станет проводить опыты на человеке без его согласия.   
Девушка прыснула нервным смехом:
- И на том спасибо! А только от этого не легче!
Она опустила глаза на ковер и уже тише произнесла:
- Допустим… Только что теперь делать, товарищ… – она замялась, подняла глаза на человека – Как Вас по имени отчеству?
Врач резко выпрямился, глядя на нее с какой-то злобой:
- А зачем Вам мое имя?
Девушка удивленно подняла правую бровь:
- Ну, надо же к Вам как-то обращаться, раз Франкенштейном зваться не хотите.
Он упрямо покачал головой:
- Да хоть собакой назовите, а имени моего Вы не узнаете!
Удивление сменилось презрительной улыбкой:
- Ишь, тайна за семью печатями! А если правда, будем Вас Псом кликать? Небось, не понравится?
Она с нескрываемым раздражением взирала на этого человека. Вдруг что-то дрогнуло в ее взгляде.
- Волк! – тихо прошипела она, резким движением поднимаясь и направляясь на кухню. На полпути она обернулась ко мне:
- Пойдем, поэт, мне нужна твоя помощь.
Я покорно встал и побрел за ней, беспомощно комкая в руках исписанный листок.
Она немножко постоял у кухонной двери, чуть заметно шевеля губами, потом аккуратно нажала на нее и погрузилась в легкий полумрак, ровным слоем разлитый по 6 квадратным метрам. Звонкий щелчок выключателя – и кухня наполнилась призрачным светом одной единственной лампы, тоскливо выглядывающей из старинной люстры. Девушка быстрым взглядом окинула кухню и обернулась ко мне:
- У тебя есть что-нибудь из еды?
Я бросил скомканный листок на стол и направился к холодильнику. Угрюмая постапокалиптика ждала меня там: горы пустых баночек и коробочек белели и серели в глубине, подобно огромным опустевшим домам. Я озадаченно бегал глазами по полкам, пытаясь отыскать хоть какие-то при знаки жизни. Наконец на нижней полке я обнаружил 3 белоснежных купола примерзших к стене яиц. Осторожно, чтобы не повредить тонкую скорлупку, я отодрал их от стены и обернулся к девушке. За это время она успела сделать несколько поразительных открытий на моей кухне. Приподняв старинную скатерть, скрывавшую какую-то тумбочку в углу, она обнаружила морозильную камеру, заполненную мороженым, овощами, слоеным тестом, мясом и замороженной ягодой, уже жаренной замороженной картошкой и целой кучей маминых котлеток. На каждом продукте была наклеена подробная инструкция по приготовлению и использованию: «разогреть в микроволновке в течение 5 минут, есть с кетчупом или другим соусом (холодильник, вторая полка, третья и четвертая баночки в первом ряду)». Я смотрел на девушку в полном недоумении и немом восхищении, как на Прометея, принесшего человечеству спасительный огонь. Я был твердо уверен, что загадочный ящик, скрытый скатертью, не что иное как обычная тумбочка, также твердо я знал, что никогда ничего в нее не клал, поэтому мне и в голову не пришло искать там что-то съестное. Так, скрытая от разоряющего воздействия моего голодного организма, морозилка стояла и буквально ломилась от яств последние полтора месяца, то есть, с того благостного времени, когда ко мне последний раз приезжала мама и наполнила ее едой, по старой привычке именуя морозильную камеру холодильником, в котором я долго и безрезультатно искал перечисленные ею яства. И вот теперь этот клад был обнаружен случайно оказавшейся здесь девушкой.
Увидев мое ошарашено-благоговейное лицо, она звонко расхохоталась:
- Неужто, поэтам достаточно лишь пищи духовной для поддержания жизненных сил? 
Она достала котлеты и картошку и вновь накинула на морозилку старинную скатерть, превращая чудесное видение в бессмысленное воспоминание то ли сна, то ли бреда. Но котлеты и картошка никуда не испарились. Не веря своим глазам, я бережно приподнял скатерть и приоткрыл белую дверцу. На меня повеяло холодом, сквозь узкую щелку глядели красные муравейник мороженной виктории и бледно-зеленые фонтаны цветной капусты.
Сзади что-то зашипело и запахло жареным мясом. Я вздрогну и обернулся, бережно пряча под старую скатерть найденный клад. Девушка стояла у плиты и жарила котлеты.
Смех и возня в соседней комнате вывели меня из оцепенения. Я заглянул за угол и ухнул в новый ступор: близнецы катались по полу, пытаясь побороть друг друга и громко хохотали. Человек с золотыми часами, улыбаясь, сидел на диване. Девушка тоже выглянула на шум и застыла рядом со мной. Увидев наши изумленные лица, врач расхохотался и пояснил:
- Они проверяют новые способности своих организмов. Видимо, им нравятся изменения.
Девушка резко развернулась и отошла к плитке, а я продолжал стоять и смотреть на веселую возню близнецов.
Неожиданно на журнальном столике материализовались 5 тарелок с жаренной картошкой и котлетами, испуская непререкаемый аромат свежей еды. Затем там же возникло несколько столовых приборов и стаканов. Я закрыл глаза, вдыхая запахи.
Потом я вновь открыл их, улыбаясь от сладкого ожидания праздника. Мама и сестра бегали с полными ароматных кушаний подносами кухни в гостиную. Папа медленно и со смаком протирал белоснежной салфеткой и без того сверкающие хрустальные бокалы с позолоченной каймой. Я всегда любил эту предпраздничную суету, когда запахи еды смешивались с ароматом еловых веток, а соцветие гирлянд, горящее на гранях тяжелого, наполненного яблочным компотом графина, превращало эту достаточно привычную мне жидкость в многообразие заморских вин и наливок, уникальных в каждом бокале. И я, издалека глядя на эти диковинные вина, представлял себя то английским бароном, то хлебосольным русским барином, то самим французским королем.
Я снова закрыл глаза, наслаждаясь ароматом…
Нет, похоже все-таки открыл. Моя рыжеволосая муза что-то говорила мне, потом, улыбнувшись, отошла к столу. Я стряхнул накатившиеся воспоминания и последовал ее примеру.
Тишина, пришедшая вместе с ароматом котлет с маленькой кухни, накрыла нас. Только ленивое постукивание вилок о тарелки отдаленным эхом доносилось до моего поглощенного трапезой организма. Все это было похоже на тихие дружеские посиделки. Сейчас все утолят первый голод, на столе окажутся фрукты и соки, и потечет неторопливая беседа. Улыбаясь в предвкушении приятной беседы, я погрузился в глубокое мягкое кресло, предаваясь легким радостным мечтаниям о домашнем уюте. Однако что-то не давало мне полностью отдаться этому приятнейшему из занятий. Какая-то часть меня настойчиво напоминала, что это не простые дружеские посиделки.
Ночь, притаившаяся за окном, тихо шипела на мою старую люстру. Та, в свою очередь, нервно мигая лампочками, стреляя в окно раскаленными бликами. Я поднялся и направился на балкон за компотом…
 
                «Действие первое
                Явление четвертое»
Тяжелый, удушающий туман лежал на городе. Зеленоватая луна пьяно покачивалась на матовом небе, бросая осоловелый свой взгляд на заброшенное и наполовину разрушенное здание центра детского творчества. Оно некогда состояло из пяти соединенных внизу башен с нарисованными на них лепестками ромашки. Теперь два нежных лепестка были рассечены огромными трещинами, будто ветреная девушка, решившая было погадать о любом ей парне, лишь надорвала лепестки, и, отвлеченная подружками, легко вскочила и убежала, весело смеясь, позабыв и свою томную думу, и несчастный цветок, оставленный увядать на посеревшей от времени и стирок скатерти мостовой.
Чья-то тень черной мухой скользнула по белоснежному лепестку и растворилась в туманном мраке. Следом проскользнула другая, третья лишь ненадолго присела на край лепестка, и тут же улетела, будто вспугнутая неосторожным движением ветра.
Я пытался различить темные силуэты в освещенном зеленоватой пьяной луной дворе, несколько раз мне даже казалось, что я вижу движения внизу. Кто-то настойчиво потянул меня за руку. Я обернулся. Она стояла на пороге, напряженно вглядываясь в ночной туман.
- Заходи, не стоит привлекать внимание.
Она пропустила меня вперед, бросила несколько напряженных взглядов за окно и зашла следом. Волк обернулся на шорох и легкая улыбка слетела с его губ. Несколько секунд они с девушкой молча прожигали друг друга взглядом.
- Ты нам не все рассказал.
Волк продолжал молча смотреть в ее зеленеющие глаза.
-Волк, они уже здесь. Кто они? Что им нужно? Они ведь за нами пришли, Волк?
Врач нервно моргнул:
- Где они? Сколько их?
- Много, Волк, нам хватит. И они уже близко.
Волк молчал.
Один из близнецов бесшумной змеей скользнул на балкон.
 Волк тяжело вздохнул:
- Это и есть вторая проблема. Они охотятся за нами. Меня они знают в лицо, вас, хочется верить, еще нет.
Напряженное молчание повисло в воздухе. Часы, захлебываясь раскаленным временем, несколько раз сбивчиво стукнули и остановились  окончательно. Тяжело вздохнул, падая с дивана, старый плед. Сухо и резко, как надколотый колокольчик, зазвенела люстра, потревоженная ударом ворвавшегося с балкона ветра. Напряженно зашипел страницами на пыльном комоде Борхес.
Высокий силуэт одного из близнецов вернулся с балкона. Его голос ударом хлыста разрубил нервную тишину:
- Они здесь, они вошли в подъезд.
Мысли понеслись в голове с ошеломляющей скоростью. Одна за другой выстраивались и безжалостно рушились десятки идей. Голос девушки прервал поток мыслей. Она что-то говорила о том, что бежать уже поздно, прорываться с боем бессмысленно, выключать свет и таиться подозрительно. Не дослушав ее, я рванул к магнитофону и включил музыку. Я уже знал, что нужно делать.
…Ритмично застучали барабаны, подчиняя себе движения, поток мыслей, сердцебиение… …Томно вздохнула флейта, маня обещанием сладостного, почти запретного…
…Легкий шепот струн...
…Страстно и безудержно застонала скрипка, зажигая бесноватым огоньком взгляды, наполняя сладким ядом уста…
…Дьявольская усмешка скользнула по лицу девушки…
…Стук барабанов громче… -  рассыпались тлеющими угольками рыжеватые локоны по плечам…
…Вздох флейты… - разлились огненной волной по груди тугие косы…
…Долгий, бесконечный скрипичный аккорд...  - медленно заструился с плеч красный шелковый платок…
…Быстрее - пульс барабанов, чаще - дыханье флейты, безудержней - стоны скрипки… Яростно темно-огненная волна смыла с  груди невинно-розовый хлопок. Звонкий гитарный раскат бриллиантами рассыпался по белоснежной паутине кружева, бережно обнимавшего робко трепещущие…
Резкий стук в дверь безжалостно вернул меня к реальности. Мысленно проклиная незваных гостей, я встал и направился к двери. Двое в штатском представились сотрудниками уголовного розыска и попросили открыть. Внимательно рассмотрев в глазок оба удостоверения, я приоткрыл дверь. За моей спиной послышался звон бокалов и бриллиантовый смех. Музыка стихала. Я раздосадовано вздохнул и вновь обернулся к «сотрудникам уголовного розыска». Они извинились за беспокойство и спросили, чья это квартира и кто я. Я им сказал, что квартира моя, а я ее хозяин, и поинтересовался, чем обязан их визиту в столь поздний час. Они объяснили, что из  тюрьмы бежал опасный преступник.
- Посмотрите внимательно на эту фотографию. Не встречали ли вы где-либо этого человека? Это очень опасный человек. Его обязательно нужно найти, чтобы сохранить мир и спокойствие не только в нашем городе, но и во всей стране. Этот человек – государственный преступник. Он жесток и беспощаден. Единственной его благодарностью за жалость и сочувствие будет глухой выстрел, который прозвучит за спиной несчастного, оказавшего ему помощь. Он очень опасен. Вы понимаете?
Он говорил негромко и размеренно. Было что-то гипнотизирующее в этом голосе, что-то, что заставляло верить всем словам, что-то, что вызывало подлинное стремление помочь им найти преступника. Я поднял глаза, желая таким образом показать им мое понимание. Две черных раскосых пропасти открылись передо мной. Другой человек продолжал что-то говорить спокойным, вкрадчивым голосом. Черные пропасти пульсировали и раздвигались, поглощая меня без остатка. Мрак заполнил мое сознание, покрывая все мысли серой паутиной и оставляя лишь всепоглощающий страх перед жестоким преступником, бежавшим из тюрьмы, который не пощадит ни меня, ни моих близких. Я не слышал слов человека, но почти тактильно ощущал их, чувствовал, как каждое слово огненным клеймом отпечатывается в моем сознании.      
Из черной кожаной папки легко выпорхнула фотография невысокого плотного человека в очках. Его лицо показалось мне смутно знакомым. Я напряг память, пытаясь осознать, где я мог его видеть. Человек продолжал говорить, заставляя мое сознание отчаянно биться в дверь памяти, но она была наглухо замурована. Постепенно мне стало казаться, что я никогда не видел этого человека, а видел, может быть, лишь похожие очки или похожую рубашку. Я пожал плечами и вновь поднял взгляд на стоявших на пороге мужчин:
- Нет, лицо этого человека мне не знакомо.
Черные раскосые пропасти резко расширились, выбивая почву у меня  из-под ног. Я стремительно падал, хватаясь за обрывки воспоминаний. Смутно знакомое лицо становилось все более и более знакомым. Ужас охватил меня, когда я узнал в нем Волка.
Глаза неожиданно отпустили меня, остановившись на чем-то за моей спиной. Я оглянулся и тоже замер… Тонкое белое кружево лишь в двух местах обнимало гибкое, по-змеиному обвившееся вокруг двери тело. Рыжее облако волос окутало обнаженные плечи. Холодный пот прошиб меня, когда ко мне пришло осознание того, что я чуть было не совершил. Сдвинув бровки и сделав обиженное личико, девушка нежно промурлыкала:
- Нам грустно без тебя, малыш. Иди к нам.
Как от пронизывающего осеннего ветра, я вздрогнул от звука ее голоса.  Как пугающе противоречил он холодному взгляду, скользнувшему по мне. Я сглотнул панику и недовольно проговорил:
- Подожди немного, киса. Уважаемые сотрудники уголовного розыска хотят со мной поговорить.
Она, смеясь, вышла из-за двери, небрежно поправляя сползающую с плеча лямочку.
Я обернулся к незваным гостям. Эффект, произведенный неожиданным появлением практически обнаженного женского тела, превзошел все наши ожидания. Не поднимая глаз, «сотрудники» извинились и поспешно удалились. С трудом дождавшись, пока они взойдут на следующий этаж, я кинулся в комнату  и упал на диван лицом вниз.
Мысли путались в голове, кровь билась в виски. Кажется, меня трясло. Непреодолимый страх переполнял меня. Лежа лицом в мокрой от слез подушке, я не мог поверить, что так безвольно поддался уговорам, и молил Всевышнего, чтобы эти двое не заметили моих метаний и сомнений.
Громкий скрип кухонной двери заставил меня оторвать голову от дивана. Девушка молча вышла из кухни, держа в руке маленький красный рюкзачок. Огненные волны были усмирены и собраны в тугую косу, от розового платья не осталось и следа: прямые синие джинсы, красная футболка и темно-серый жилет. Легкие босоножки, столь бережно обнимавшие  маленькие, почти детские стопы, были заменены на старые стоптанные кроссовки. Это было последним утесом, о который разбивались испытующие взгляды искателя женских прелестей. Будто поняв мои (да и, пожалуй, не только мои) мысли, девушка медленно обвела нас тяжелым взглядом. Горячо и вязко становилось от этого взгляда, как от расплавленного гудрона. Дыхание перехватывало, голова безвольно опускалась, густая краска, напоминавшая скорее ожоги, нежели простое проявление стыда, пятнами выступала на лицах. Казалось, самого сердца достигали эти ожоги, заставляя его судорожно сжиматься. Жидкий гудрон разливался по венам, проникая всюду, обжигая каждую клетку. Взгляд, раскаленными цепями прикованный к полу, заволакивался туманом. Сама мысль поднять глаза казалась отвратительно дерзкой и наглой и лишь подогревала медленно и вязко растекающийся по жилам гудрон, заставляя испытывать почти физическую боль. Неожиданно холодный и твердый голос девушки заставил меня вздрогнуть.
- Цирк окончен. Всем спасибо, все свободны. Надеюсь, мы выиграли достаточно времени, чтобы уйти незамеченными. 
Она резко повернулась к близнецам:
- Я очень надеюсь, что обо всем здесь случившемся мой муж узнает, в первую очередь, от меня.
Эти слова, сказанные медленно, спокойно и вкрадчиво, острым скальпелем вскрывали вены моего сознания. Я вновь упал на подушку, не в силах больше сдерживаться. Дрожь пробежала по всему моему телу, густые капли гудрона оставляли на щеках длинные борозды. Налитое вязкой раскаленной жидкостью сердце билось тяжело…
…Ночь… Темно… Почему выключили свет? Почему молчит музыка? Черная люстра бешено мечется по алому потолку, роняя раскаленные черные лампы… Стук барабанов быстрее… Лампы на мгновение освещают комнату и разбиваются в острую пыль… Пьяная луна нагло лезет в окно… Раскаленный крик флейты… Красное море… Черные раскосые пропасти, забрызганные лампочной пылью и зеленоватой кровью пьяной луны… Бьют часы… Один… Два… Три… Вечность… Две… Три… Девушка с рыжеватыми волосами. Она лежит на полу… Она смотрит на меня застывшим, невидящим взглядом… Скрипка молчит - струны порваны… Холодно… Черные пропасти глаз… Черные руки разбивают гитару…  Холодно… Мокрый лед струится по моим щекам… Больно… Холодно… Капель… Я люблю весеннюю капель, когда мокрый лед стекает с крыш и разбивается на мириады крошечных бриллиантов… Включите свет… Уберите эту пьяную луну… Весна… Ласточка… Маленькая ласточка свила гнездо под нашей крышей… Музыка звучит… Тихо журчит вода в маленьком ручейке… «Нельзя»… Что нельзя?.. Кому?..  Почему нельзя, если так хочется?.. «Сильный»… Кто сильный?.. Я сильный?.. Да, я сильный…  Сильный… Сильный… «Хватит»… Хватит… Хватит… Хватит… Хватит. Хватит, хватит, хватит, хватит! Сильный! Хватит! Нельзя! Сильный, сильный, сильный, сильный! Нельзя, нельзя, нельзя, нельзя! Хватит! Хватит! Хватит!..
Я дернулся, пытаясь поднять голову от подушки. Это оказалось не так-то просто. Что-то мягкое с силой давило на мой затылок. Я старался открыть глаза. Тяжелые веки верблюжьим одеялом мягко обволакивали их. Медленно и туго сползали они.
Бледные кусочки теней робко скользили по потолку. Они крались, прыгали, кидались друг другу навстречу, стремясь слиться в бешеном танце, но огромные черные балки повсеместно преграждали им путь. Тени с грохотом разбивались о них, рассыпаясь на еще более мелкие осколки.
Горячая грубая рука легла на мой лоб, вдавливая голову в подушку. Несколько мучительных мгновений – и рука перекочевала на мое запястье, золотая молния часов тускло блеснула в приглушенном свете.
Теплый, уютный запах из детства ворвался в комнату. Я улыбнулся и прикрыл глаза от наслаждения. Пахло давно забытыми семейными праздниками у бабушки, свежестью летнего вечера и предвкушением настоящего чуда. Пахло свежей выпечкой. Волк, видимо, уловив мою улыбку, расхохотался, повернувшись к скрипнувшей двери:
- Я же говорил, что ароматы с кухни не оставят равнодушными никого, в отличие от запаха нашатыря.
Девушка подошла к нам, улыбнулась мне:
- Как себя чувствуешь?
Голос ее немного дрожал, выдавая то ли волнение, то ли усталость, то ли все вместе. Озадачившись ее вопросом, я обратился к анализу своих ощущений. Немного кружилась голова, слегка ныли мышцы. Но было еще одно, что перекрывало все остальные ощущения. Я даже не сразу понял, что это.
Волк настороженно пощупал мне лоб, проверил пульс.
- Что такое? Ты в порядке?
Я повернул к нему голову, потянул носом воздух:
- Есть хочу.
Врач с облегчением улыбнулся:
- Это просто замечательно! Если хочешь есть, значит жить будешь!
Радостно потирая руки, он обратился к девушке:
- Можешь принести нашему больному немного еды?
Она молча кивнула и вышла.
От мысли, что все будут ужинать там, за стеной, а я буду лежать здесь и одиноко жевать, стало очень обидно. Кажется, я даже заскулил. Человек с золотыми часами с неподдельным удивлением посмотрел на меня:
- Ты чего?
Подавляя детские слезы и пытаясь сделать голос как можно увереннее, я ответил:
- Не хочу есть один! Хочу вместе со всеми!
Кажется, с голосом у меня не очень получилось. Волк расхохотался:
- Ну хорошо. Тогда вставай и пойдем есть!
В соседней комнате было светло и тепло. Посредине стоял большой круглый стол, окаймленный темными деревянными стульями. Огромная коричневая люстра многоголово склонялась к нему пыльными плафонами с такого же коричневого деревянного потолка.
Уютно и радостно пахло пирожками и мятным чаем. Казалось, все располагало к дружеской беседе, но разговор не клеился. Близнецы ели молча, перебрасываясь напряженными взглядами с девушкой. Она же курсировала между столом и духовкой, подливала чай, доставала новые порции пирожков и почти не садилась. Рука ее дрогнула, расплескивая ароматную жидкость. Один из близнецов забрал у нее чайник и положил на плече тяжелую руку, заставляя сесть. Молча кивнув, девушка села, схватила кружку с чаем и замерла над ней.
Меня охватило то отвратительное ощущение из глубокого детства, когда мама подводи к тебе дочку ее подруги и говорит: «Познакомься, это N. Не дай ей заскучать». Возникает глупая пауза, когда ты совершенно не знаешь, о чем говорить, но ясно осознаешь необходимость завязать беседу. Мучительно неприятно, хочется проснуться от этого кошмара или провалиться под землю, если это реальность; убежать на край света или в параллельный мир, если края света не существует… Как и в глубоком детстве, я начал из подлобья рассматривать тех, с кем очень нужно и так сложно было заговорить. Девушка по-прежнему неподвижно сидела над кружкой, пар от чая отражался в ее темных зеленоватых глазах. Близнецы оказались вовсе не близнецами, они, видимо, были братьями, но при тщательном рассмотрении абсолютно разными. Схожи, пожалуй, были только силуэты: оба высокие, жилистые; длинные узкие пальцы одинаково осторожно держали чашки  с горячим чаем. Один из них молча потягивал чай, другой что-то шептал девушке, предлагая ей пирожок. Она отрицательно качала головой. Человек с золотыми часами сидел рядом со мной, также прикованный к кружке с ароматной смесью мяты, смородины и меда. Крупные красные руки уверенно обхватили чашку, крепко и надежно покоилась она среди толстых пальцев. Внезапно оторвавшись от кружки, он поднял глаза и заговорил. Это случилось настолько неожиданно, без покашливания, без нервных взглядов, голос его звучал так, будто он не начинает, а продолжает разговор, прерванный глотком чая. Я не сразу понял, что он говорит. Он поблагодарил за ужин, немного помолчал, внимательно оглядывая всех, потом с тяжелым вздохом напомнил, что перед нами стоит нерешенная проблема, что необходимо определить направление дальнейших действий.
… Интересная особенность восприятия: сторонний наблюдатель легко запоминает весь контекст ситуации - выражение лиц, взгляды, интонации, конкретные слова; участник событий легко запоминает суть происходящего и лишь в общих чертах будет способен восстановить все подробности по прошествии какого-то времени. Иногда это нарушается. Но эти нарушения скорее исключения, еще больше подтверждающие правило…
… Человек пространно говорил об опасности, угрожающей нам как со стороны тех, кто за нами охотится, так и со стороны собственного организма, о необходимости проведения более полного обследования и, по возможности, поиска путей извлечения вируса из организма. Он сказал, что осуществить это можно только в его лаборатории, но она далеко, и добраться до нее в условиях охоты будет весьма сложно, придется скрываться ото всех, в том числе и от родственников…
Врач озадаченно жевал ароматный пирожок. Как горько было сейчас вдыхать это запах, такой домашний, такой уютный.  Как шаток был этот уют, легче эфира домашняя атмосфера. Будто ощущая эту хрупкость, все сидели неподвижно, боясь спугнуть слабую иллюзию. Аромат чая и пирожков все нелепее раздражал ноздри. Эта нелепость, почти до слез обидная, казалась тем яснее, чем дольше длилось молчание. Вязкий горячий гудрон густо тек по венам. Тяжело и горько, несмотря на медово-сладкий чай…
Этот вечер глубоко отчеканился в моей памяти. Первый вечер нашего совместного бегства. Волк многое рассказал, объяснил. Девушка почти все время молчала, внимательно слушая. Близнецы шутили, стараясь разрядить обстановку. Это заставляло девушку улыбаться. Волк не сказал нам своего имени… Никто не сказал имени… Мне всегда казалось странным, когда люди называют друг друга выдуманными именами. Но тогда это было не важно. Дело даже не в том, что мы не доверяли друг другу… Страх погони крепко сидел в сердцах, и казалось, что даже у стен могут быть уши. Близнецы, смущенно краснея и пряча глаза, представились Ромулом и Ремом, девушку они называли Музой. Пожалуй, лучшего имени для нее было не придумать. Не знаю, что видели они в ее зеленоватых глазах, но легкий холодок пробегал у меня по спине и таял на бумаге строчками, когда на меня обращался это взгляд. Это было так странно и так упоительно… Я не писал стихов уже несколько лет, а теперь они один за одним лились из меня сплошным потоком. Тогда меня впервые назвали Поэтом. Она назвала… Это было странно… Никто раньше меня так не называл… В сущности, никогда раньше я и не был поэтом, но теперь.... Нельзя сказать, чтобы обстановка сильно располагала к творческим излияниям, казалось бы, нужно собраться, посмотреть на все холодным, не замутненным переживаниями взором… Но это было сильнее меня, я совершенно не мог думать ни о чем, кроме стихов, беспорядочно крутящихся в моей голове…
                *
… Рыжеволосая девушка отвернулась от плаката. Нет, это была не она. Не та, что год назад, в такой же свежий летний вечер назвала меня Поэтом. Просто рыжеволосая девушка. Очень похожая, но не она.  Да и где она теперь? В каком уголке мира искать ее? И зачем искать? Вполне достаточно того, что иногда мне снятся ее глаза. А большего мне от нее никогда ничего не было нужно. Только это взгляд… Что-то заставляло нервно дрожать колени и пересыхать губы, когда наши глаз встречались. Что-то поднимало волну восторга, смешанного с животным ужасом. И тогда все опасности казались суетой, вся жизнь – пустым мгновением, и строки лились из меня, как вино из опрокинутого кувшина. Почему у нее был такой взгляд? Что в нем было?

                «Действие третье
                Явление третье»
… Ночное небо отражалось в ее глазах. Тускло мерцали в расширенных зрачках звезды. Тогда я долго смотрел на нее. Потом на небо. Потом опять на нее. Наконец я не выдержал:
- Почему у тебя всегда такой взгляд?
Она удивленно обернулась ко мне:
- Какой взгляд?
Она говорила тихо, словно боясь что-то спугнуть. Долго смотрела на меня, потом снова спросила:
- Какой у меня взгляд?
Мне стало страшно от звука ее голоса. Но еще страшнее было поднять на нее глаза. Она почему-то представилась мне огромной черной кошкой, готовой броситься мне в лицо, стоит мне только взглянуть на нее. Нет, не кошкой, а старой страшной ведьмой, яростно хохочущей над несчастной жертвой. Не дождавшись моего ответа, она отвернулась к небу. Я из подлобья разглядывал ее руки. Длинные ногти ее вжались в деревянные перила, отделяющие балкон от огромного черного неба. Золотое колечко впивалось в бледную кожу, оставляя неглубокий красноватый след. Весь силуэт ее подался вперед и вверх, но руки не отталкивались от перил, а еще крепче впились в старинное резное дерево, будто пытаясь удержать, сопротивляясь небесному притяжению. Огромная желтая луна выплывала из-за ее головы, неприятно оттеняя рыжеватые волосы. Две зеленоватые звезды блеснули чуть ниже луны, устремляясь на меня. Я слишком поздно понял, что это были ее глаза. Слишком поздно, чтобы спрятаться от них. Холодный свет луны отражался в них, как в зеркалах, ослепляя меня. Зеркала сменились болотами, поросшими черными, иссохшими ресницами-травами. Недвижны травы, ничто не нарушает зеленоватый покой водной глади. Кажется, никогда и ничто не беспокоило эту гладь, никогда не трепетали под холодными порывами эти травы. Но вот ветер пробегает по поверхности, сгоняя с воды беззаботную ряску, заставляя, нервно дрожа, перешептываться травы…
Тихо, тихо кошкой черной
Ночь крадется по степи.
Тихо, тихо тропкой торной
Я крадусь за нею… Спи.
Спи. Задуй скорее свечи.
Спи. Закрой скорей балкон.
Тихо кошка душит вечер.
Спи! Не спишь? Так выйди вон!
Выйди ночью из квартиры!
Распахни глаза луне!..
Вышел… Звуки старой лиры…
Пой, несчастный, песню мне!
Ночью темной, в час предлунный
Ты позвал меня в тиши,
Задевая робко струны
                Тихим голосом души…
Ночью темной, в час беззведный
Троекратно произнес
Имя страха, имя бездны,
Имя боли, имя слез.
Дай мне руку, робкий мальчик,
Руки-струны протяни.
Сердце бьется - нервный мячик.
Тихо, мальчик, не спугни.
Ты боишься? Слишком поздно.
Я уже к тебе пришла…
Хочешь небо? Хочешь звезды?
Обнажаю зеркала…
Страшно, мальчик? Смотрит бездна,
Отражаясь в зеркалах…
Темно-серое железо
Набухает на глазах…
Страшно, мальчик? Бесконечна
Эта бездна Бытия…
В эту бездну слишком вечно
                Смотрится душа моя…
                Не решил Творец-Зиждитель,
                Кто я: зло или добро,
                И навек моя обитель –
                Тонкой грани серебро.
                И навеки распахнулись
                В пустоту мои глаза.
                И навеки захлебнулись
                В темно-каменных слезах…
                Нервно бьется сердце-мячик,
                Жадно ждут глаза рассвет…
                Ты привыкнешь, робкий мальчик…
                Ты не первый мой поэт…

… Это стихотворение она очень любила и считала моим шедевром. Она любила все мои стихи любовью фанатика, готового отправить на священный костер каждого, кто имел неосторожность хотя бы взглядом высказать свое недовольство. Она могла часами сидеть над моей тетрадью, тихо что-то шептать, улыбаясь, роняя слезы, нервно покусывая губы. Но сохрани меня нездешняя сила допустить хоть малейшую ритмическую неточность, неаккуратность в употреблении слова! Критика ее была столь же страстна и безудержна, как любовь. Взгляд ее делался холоден и жесток, губы искривлялись в презрительной усмешке. Простым карандашом она жирно подчеркивала неудачное слово или слог, ставила галочку на полях и уходила на балкон, окатив меня ледяным взглядом зеркальных глаз. В такие моменты я ненавидел ее, мне было мучительно больно от этого взгляда, нестерпимо обидно от презрительной усмешки. Хотелось порвать только что написанные строки, сжечь, выбросить. Но назло ее презрению и собственному оскорбленному самолюбию я садился и впивался глазами в строчки. Вновь и вновь перечитывал я их, запинаясь на подчеркнутом слове до тех пора, пока не рождалось другое, то единственное, которое и должно было здесь быть. Тогда она возвращалась и садилась рядом, прикрыв глаза. Она слушала долго, до тех пор, пока мой восторг не сменялся усталостью. Тогда она брала у меня исписанный листок и долго сидела, вглядываясь в неровный почерк. Легкая улыбка вырисовывалась в ее глазах, губы беззвучно шевелились… 
                *
… Девушка растаяла в темном переулке. Я прикрыл глаза, подставляя лицо каплям дождя. Мимо проносились машины. Тяжело пахло мокрым асфальтом и бензином. Тонкое навязчивое ощущение d;j; vu не давало мне спокойно насладиться теплым вечером, теребя память.
                *

                «Действие второе
                Явление первое»
… Капли дождя яростно хлещут по лицу. Мимо проносятся машины. Пахнет мокрым асфальтом и бензином. И еще… В поле что-то цветет… Сладкий аромат осторожной кошкой наползает сзади, опускает на плечи мягкие лапы… И хочется поддаться их пушистому, но упорному давлению, упасть навзничь и закрыть глаза, забывая про дождь, близкую трассу, долгую утомительную дорогу и стоящего рядом человека. Он трясет меня за плечи, что-то говорит. Третий день мы с Ремом топчем обочину, едем на попутных машинах, обедаем в дешевых забегаловках. Третий день этот молчаливый парень развлекает водителей непрерывной болтовней о жизни, людях, последних достижениях науки и техники. Казалось, каждую тему он может подхватить со знанием дела, рассказать что-то новое. Но меня занимала не столько эта удивительная способность Рема, сколько сама дорога - бесконечная, то уходящая под самый небосклон, то срывающаяся в туманную бездну, то извивающаяся огромной серой змеей по пестрым полям. Бесконечно мелькали сквозь мутные стекла маленькие деревушки, большие города, интенсивно-желтые поля подсолнухов, белые стволы берез… Это была странная дорога… Куда вела она? Зачем? С самого начала у нас не было никаких иллюзий о конечном пункте нашего путешествия: мы понимали, что нас там будут ждать. Но не ехать туда мы не могли. Потому что оставаться и ждать чего-то было бессмысленно. Чего ждать? Здесь – только смерти. Скрываться, прятаться у родственников было жестоко. Что скрывать? Там – только страх…  Открыться всем: врачам, полиции, родным – бесполезно. Что открыть? Им – только боль… Поэтому оставалось бежать и надеяться. Куда бежать? Туда – в неизвестность… На что надеяться? Нам – только на чудо. И мы бежали в неизвестность и надеялись на чудо, потому что не могли иначе.
С самого детства я любил дороги, они воодушевляли и давал надежду, успокаивали и примиряли со всеми проблемами. Даже теперь, осознавая всю бессмысленность надежды, я все-таки в глубине души трепетно хранил мысль: «Все будет хорошо». И эта мысль грела меня холодными ночами и заставляла невольно улыбаться, глядя на проносившиеся за окном леса, поля, города, деревни…

…Неутомимо мчал по горной дороге небольшой черный джип. Его хозяин, высокий статный мужчина лет пятидесяти с длинными рыжевато-седыми усами с задумчивой полуулыбкой курил старую глиняную трубку, неторопливо пуская за окно колечки молочно-густого дыма. Светлые глаза его, внимательно и спокойно следившие за дорогой, периодически невольно соскальзывали на Рема, увлеченно что-то рассказывающего. Когда Рем смолк, переводя дыхание, шофер задумчиво прокашлялся, глядя куда-то вдаль, и улыбнулся:
- Спасибо, ребята, потешили старика. Будет что рассказать домашним. Расскажу и я вам одну сказочку. Давно не вспоминал я ее, да вот теперь пришла на ум. Значит, ваша это сказка. Я услышал эту легенду от старой тетки, гостившей у нас на рождественских праздниках. Тетка, несмотря на постоянные уговоры, не приняла святого крещения, называя христианство верой воров и убийц. Это было странно и непонятно. В нашей семье все чтили Закон Божий, поэтому тетку не очень любили, особенно мать. Но боясь идти против воли отца, которому тетка приходилась сводной сестрой, она каждый раз мужественно переносила присутствие в нашем доме этой, как она ее называла, «старой еретички». Впрочем, тетка особо никому и не докучала. Целыми днями она тихо покачивалась в старом кресле, а вечерами, сидя у большого камина, рассказывала нам неведомые сказки и старинные легенды.
В канун Рождества все говорили о Боге, читали места из Евангелия, рассказывающие о рождении Иисуса Христа и о дарах волхвов. Одна тетка лишь усмехалась этим рассказам, мерно покачиваясь в старом кресле. Эта усмешка крайне заинтересовала меня, я еле дождался вечера. В трепетном ожидании мы уселись у камина и устремили глаза на тетку. Она, будто не замечая нас, продолжала задумчиво покачиваться в кресле. Не вытерпев, я подбежал к ней и, дрожа от волнения, спросил:
- Мама говорит, ты в Бога не веришь?
Тетка строго посмотрела на меня:
- Ну?
Я испугался ее взгляда и, отползая к камину, чуть слышно прошептал:
- А в кого тогда, если не в Бога?
Тетка проводила меня суровым взглядом:
- Маленький еще такие вопросы задавать.
Она еще немного задумчиво покачалась и посмотрела на огонь:
- Лучше послушайте вот какую сказку:
«Далеко, на самом краю мира, между покрытых густою тайгой гор стоит дом. Давно почернели его бревна и накренилась крыша, но всегда находились заботливые руки, готовые поправить ее. В этом доме живет девушка. Молода ли она? Говорят, с самого начала мира живет она в этом доме на краю света. Может быть она стара? Но видевшие ее говорят, что нет озер глубже, чем ее глаза и нет цветов нежнее, чем ее губы. Она никогда не выходила из своего дома, ниразу не видела, как блещет роса на рассвете. Но она знает все это. Знает, как расправляет крылья гордый орел, как просыпается и вылезает из норы навстречу новому дню маленькая мышка. Запах каждого цветка, голос каждого зверя знаком ей. День и ночь сидит она у окна над деревянными пяльцами и шелковой нитью вышивает узор. Что вышивает она, спросите вы? Шелковой лентой протянулась от ее крыльца дорога, тонкими нитями взмывают к небу ветви деревьев, звоном драгоценных каменьев рассыпались по канве птичьи трели. Нет в этом мире ничего, что нельзя было бы найти на ее вышивке, и с каждым днем расцветают там новые цветы, новые звери впервые открывают там свои очи. Взмывают к небу и низвергаются стяги тысяч великих полководцев, рождаются и гибнут народы. Прозрачно-серой струей течет сквозь канву река времен. И повинуясь ее течению, сидит над пяльцами девушка в длинном зеленом платье, не зная усталости. И пока сидит она над пяльцами, пока порхает в ее нежных руках иголка с шелковой нитью, спокойно течет река времени, умирают и рождаются народы, приходят и исчезают великие полководцы, открываются навстречу солнцу глаза животных и лепестки растений. Изо дня в день. Из года в год. Из века в век.
В давние времена люди знали и почитали Вышивальщицу. Приходил срок, и старейшая женщина старейшего рода отправлялась в последнее путешествие к дому Вышивальщицы, чтобы служить ей до конца своих дней. Из века в век люди чтили этот обычай, и старый почерневший дом всегда был чист, крыша отремонтирована и тугим кольцом вокруг головы Вышивальщицы была уложена темно-русая коса. Великие мудрецы и поэты приходили к ней, и для некоторых из них приподнимала она шелковый платок, покрывающий вышивку. И познав часть великой истины, возвращались они в мир,  дабы показать ее людям. И в мире был покой. Реки спокойно несли чистые воды, орошая плодородные земли, колосящиеся золотыми хлебами. Солнце серебрило луга, вскармливающие тучные стада. И люди радовались солнцу и пищи, и в радости своей вскоре забыли о Вышивальщице. А между тем последняя служившая ей женщина умерла. Почернели бревна старого дома. Прогнила на крыше солома. Но никто не шел к Вышивальщице. И оставила она свою работу на краткий срок, дабы самой починить крышу и прибрать в доме. И вышла из берегов река времен, разлилась бескрайним морем, смывая луга и пашни, людей и скот, города и деревни. Быстро вернулась к работе Вышивальщица, не все погибло еще в бушующем море. И вышила она ковчег, дабы укрыть в нем последних тварей по паре каждой, чтобы сохранились они там, пока вновь не вплетет она реку времен в спокойное русло. Долго трудилась она, прежде чем удалось усмирить ей  взбешенные воды. В священном страхе вновь пришли к ней люди, моля о прощенье. Ничего не сказала Вышивальщица, только просила прислать ей старейшую в роде женщину, чтобы не приходилось ей самой править крышу, да убирать дом. И, исполненные страха и раскаяния, долгие годы чтили люди Вышивальщицу и, памятуя о Великом Потопе, свято исполняли старинный обычай. День и ночь работала Вышивальщица, возвращая пашням плодородие, лугам зелень трав, лесам прохладную сень деревьев. Вновь спокойно и легко потекла река времени, вновь люди возрадовались солнцу и пище. Многие века прошли, и постепенно стиралась память о Великом Потопе, оставляя после себя лишенные истины сказки и легенды. И забыли люди дорогу к дому Вышивальщицы.
Одиноко, забытая неблагодарными людьми, сидит у окна над деревянными пяльцами девушка в длинном зеленом платье. Солома на старой крыше давно прогнила, заросла вековым дерном тропинка к ее дому. Никто не приходит к ней править крышу и косить траву. И печально смотрит она на заходящее солнце. Встанет ли оно завтра, если никто не отыщет дорогу на край света, к старому дому Вышивальщицы?» - Водитель кончил свой рассказ и замолчал, попыхивая трубкой.
Призрачная тишина сумерек разливалась по долине, скапливалась по низинам, расползалась по горам. 
- Ну, удачи вам, ребята. Пусть дорога ваша будет безопасна, а цель достойна столь длительного путешествия, - сказал шофер, высаживая нас на перекрестке.
Рем с благодарностью кивнул:
- И Вам доброй дороги. Спасибо, что подвезли.
Черный джип тихо чихнул и через несколько секунд скрылся за поворотом. Мы остались одни на освещенном солнцем перекрестке. Вдалеке, у подножия высокой синей горы, одиноко ютился маленький домик с прохудившейся крышей. Не сговариваясь, мы молча двинулись к домику, улыбаясь тому, как похож он на затерянный на краю света дом грустной девушки в зеленом платье…

                "Действие четвертое
                Явление второе»
… Я уже не боялся умереть. Этот страх оставил меня давно, когда я стоял рядом с Ремом над кипящей бездной холодной горной реки и смотрел на камни, жадно ловящие лоснящимися губами холодные брызги. Тогда я подумал, что умирать не страшно. Больно, обидно, не хочется, но не страшно. Страшно смотреть, как умирает рядом человек, с которым ты прошел огонь и воду, которого называл другом, с которым делил последний хлеб. Но когда сразу двое друзей в горячке умирают у тебя на руках, а ты ничем не можешь им помочь… Не дай вам Бог испытать то, что тогда испытывал я! И еще больше убереги Вас Создатель почувствовать то, что чувствовала тогда она… В конце концов, я знал близнецов немногим больше месяца. Да, мы с Ремом долго путешествовали вместе, делили пищу и кров… А Муза знала их десять лет. И я не возьмусь описывать ее глаза, когда она в минуты отчаяния с немой мольбой распахивала их навстречу холодному беззвездному небу…
Что за болезнь свалила разом этих двух крепких, здоровых ребят? Почему так тяжело бороться с ней их крепким, выносливым организмам?
Волк ушел за лекарством. До города было пару часов пути, а он не возвращался уже больше суток. Звонить прямо с дачи было слишком рискованно, поэтому было решено, что я пойду ближе к городу и позвоню ему, а Муза останется с близнецами…

                "Действие четвертое
                Явление третье"
Высокое беззвездное небо с холодной улыбкой полумесяца приняло меня под свое крыло. Я бежал, продираясь сквозь кусты, видя далеко впереди разбредающиеся огни большого города сквозь спутанные пальца небольшого леса. Неожиданно мир сорвался с места и ринулся вверх, стремительно пролетая мимо меня расплывчатыми бликами светотени. Потом он также резко остановился, сбивая дыхание и накрывая меня темной волной боли…
…В темноте постепенно проступал силуэт... Тошнота, нахлынувшая вместе с осознанием действительности, дополнилась тупой болью в затылке и спине. Что-то горячее и жесткое вдавило голову в подушку, извлекая из моих губ какой-то странный звук, отдаленно напоминающий человеческий стон. Рука осторожно гладила меня по голове, чей-то спокойный голос пытался пробиться сквозь сгущающуюся волну барабанящей в висках боли… Но темнота овладевала мной. Сквозь нее что-то тускло светилось, слабо пульсируя и постепенно угасая, как единственный глаз умирающего циклопа…

                «Действие четвертое
                Явление первое»
… Небо беспощадно хлестало по стеклу мокрыми розгами. Дождь косыми ударами ложился на окна вагона. Его крупные капли, словно маленькие зеркала, отражали седеющий тучами закат, превращаясь в капли пыльной крови. Эта же пыльная кровь отражалась в прищуренных глазах Рема. Эту же кровь слизывал я со своих пересохших губ. Эта же кровь горячей болью билась в виски, заставляя бессильно падать тяжелые веки. Из-за покрытых мокрым закатом холмов все ближе и острее выглядывали сырые небоскребы того города, в который с отчаяньем стремились мы с самого первого дня нашего путешествия, и которого тем сильнее избегали, чем ближе подбирались к нему. С высоты очередного холма перед нами распахнулась беззубая пасть вечернего города, сверкающего, как циклоп, единственным немигающим глазом какой-то далекой башни. Глаз этот будто насмехался над нами, над всеми нашими надеждами и бесплотными мечтами. Казалось, он улыбался своим беззубым ртом, говоря: «Вы можете бежать куда угодно, но никуда от меня не денетесь. Я, конечно, не Рим, но все ваши дороги ведут ко мне. Так зачем продлевать мучения? Зачем бояться и бежать, когда можно покончить со всем этим бредом через несколько часов, нет, даже через несколько мгновений: просто не сойти с электрички на ближайшей станции, а остаться здесь, в этом старом вагоне со сгоревшими лампочками, остаться до самого конца, до последней остановки…» До последней?.. Да… Самая последняя станция нашего бессмысленного бегства… Бегства от себя, от тех «себя», которых мы еще совсем не знаем, но уже так стремимся избавиться… Бегства от судьбы, от той «судьбы», которую не дано знать наперед, но которой все так боятся… От смерти, от той «смерти», которая, как нам кажется, идет за нами попятам… Глупо… Детские страхи и предрассудки… От себя убежать невозможно; судьба тебе неизвестна; а смерть… она не станет бежать за тобой… даже не сдвинется с места… она просто будет сидеть и ждать тебя в конце твоего пути…
Я взглянул на Рема и запнулся на полумысли… Глаза его, еще минуту назад отражавшие капли пыльной крови, светились радостным оживлением, тонкие губы, еще недавно так напряженно сжатые, распахнулись в восхищенной улыбке. С выражением детского восторга он обернулся ко мне:
- Ты только посмотри, Поэт! Какой прекрасный город! Я никогда не видел ничего подобного!
Я проследил за его взглядом и, будто примеряя этот взгляд на себя, увидел мириады огней, огоньков, огонечков, причудливыми гирляндами опоясывающих весь город. Сами здания, невидимые в темноте, казалось, уносились в бесконечность вслед за утопающими в облаках сверкающими спиралями. Улицы и проспекты пестрыми лентами заплетали город в одну густую, ниспадающую с высокого холма косу. Рядом с ней, туго перетянутая бриллиантовыми заколками мостов, с того же холма ниспадала широкая река. Под холмом река изгибалась, словно небрежно отброшенная на плече коса, и казалось, что смешливая девочка сейчас спрыгнет с качелей, взмахнет косами и умчится, радостно улыбаясь ветру, играющему с ее волосами, солнцу, румянящему ей щеки, и качелям, так легко взлетавшим к облакам.
Где теперь тот циклом с беззубым ртом, что-то насмешливо и глупо шамкавшим про «себя», «судьбу» и «смерть»? Где эти капли пыльной крови? Нет этого всего и никогда не было. А есть только две густые темные косы смешливой девчонки, украшенные лентами улиц, блестками фонарей, заколками мостов, домов, кораблей. И так легко спрыгнуть вслед за Ремом со ступеней электрички и мчаться навстречу свежему ночному ветру по подсолнуховому полю…

                «Действие четвертое
                Явление четвертое»
… Через две недели после возвращения Волка мы с близнецами совершенно оправились. День и ночь они, как пара змей, бесшумно скользили по городу в поисках Музы. Волк заперся в своей лаборатории, выходя из нее только на ночь. На наши просьбы помочь с поисками, он отвечал, что делает для этого намного больше, чем мы можем себе представить. Меня погребли под собой бытовые заботы. Теперь я вынужден был готовить еду, ходить в магазины, мыть посуду. Справлялся я с этим из рук вон плохо, да и не очень-то хотел. Чувство беспомощности и панического ужаса не покидало меня все это время. Я просыпался с криком, когда видел во сне ее глаза. Тогда я впервые задумался о том, что связывает  меня с этой странной девушкой. Мы волею случая были знакомы чуть больше месяца, да и, честно говоря, особо за это время не общались. Обычно наше общение сводилось к обсуждению плана дальнейших действий за ужином, да подробных инструкций, что и в каком магазине взять. Но бывали моменты, когда весь мир заволакивало туманом, отдаляя от меня на безразличное расстояние, и тогда оставались только я, карандаш с бумагой и ее зеленоватые глаза. Мне достаточно было короткого взгляда, чтобы туман затопил и меня самого, оставляя лишь карандаш с бумагой и неведомо откуда берущиеся слова. Теперь же завеса тумана, поднимавшаяся из моей души, не находила пути наружу и с горечью рассеивалась, оставляя неприятную, липкую росу в моем сердце. Любил ли я ее? То чувство, которое я к ней испытывал, не было похоже на любовь или влюбленность. Но я был смутно уверен, что уже неоднократно испытывал его.
Я долго лежал и думал об этом после очередной бессонной ночи. Утро было на редкость солнечное и теплое. Золотистые лучи сквозь кружевную занавеску прокрадывались в комнату, пели птицы за окном, во дворе скрипели старые детские качели. Ощущение полной беспомощности не давало сосредоточиться.
Вчера Волк вышел из своей лаборатории и ушел. Его не было несколько часов. Потом он вернулся угрюмый и вымокший под дождем, проворчало что-то о бесполезности поисков и вновь заперся в кабинете. Мы с близнецами долго сидели в гостиной, еще раз перебирая все возможности. Уже на рассвете мы разошлись, так и не найдя выхода.
Холодный скрип качелей безжалостно точил остатки моей надежды, заглушая пение птиц и стук моего сердца. Я попытался сосредоточиться на собственном пульсе и уснуть, но равномерный скрип постоянно сбивал меня. Не выдержав, я встал с намерением остановить проклятые качели. Выглянув в окно, я обнаружил, что их качает не ветер. Кто-то сидел на залитых солнцем качелях и слегка покачивался. Вязкий холод пробежал по спине и ногам. Сердце напугано шарахнулось в пятки. Чуть слышно ступая, я прокрался к входной двери и заглянул в замочную скважину. Мысль о том, что нас выследили, испуганной птицей билась мне в виски. В замочную скважину било солнце, не давая разобрать силуэт на качелях. Открывать дверь было слишком опасно. Я задвинул засов и вернулся в дом. Комнаты Волка и близнецов были закрыты. Зловещая тишина, нарушаемая только скрипом качелей, окутала старый  деревянный дом. Ветер, сквозивший из открытой форточки, осторожно трепал старые занавески. Я подкрался к окну и притаился. Тишина. Холодный скрип качелей. Медленно, стараясь не шуметь, я открыл окно и нырнул в куст жасмина. На улице тишину нарушало пение птиц и равномерный скрип качели. Кровь стучала в висках, заставляя действовать быстрее, чем понимать происходящее. Я выскользнул из кустов и заглянул за угол дома. Красные солнечные лучи четко очерчивали девичий стан в белоснежном сарафане. Она была стройна, невысокого роста, с двумя забавными косичками. Девочка сидела на качелях и что-то тихо напевала. Что делала она здесь? Кто она такая? Я долго колебался, боясь западни. Неожиданно скрип качели стих. Девушка перестала петь и обернулась ко мне. Быстро, быстрее, чем успел сообразить, я скользнул за дом. Успела ли она меня заметить? Скрип качели снова разрушил мелодичное пение птиц. Даже если она меня заметила, она не спешила это показать. Я обошел дом и взглянул на нее с другой стороны. Она сидела ко мне спиной, слегка опираясь на спинку качели. Ветер легко трепал косички. Что-то блеснуло на ее руке. Колечко. Все девчонки таскают колечки. Я пригнулся к земле, обходя крыльцо. Она обернулась быстро, быстрее, чем я успел скользнуть назад. Зеленоватая бездна глаз милостиво приняла меня в свои объятия. Легкая усмешка исказила ее губы. Муза встала с качелей…
Я проснулся, смеясь от радости. Робкий призрак рассвета бесшумно крался в мое окно, прячась от двух одинаковых теней. Сон. Бессмысленный, безжалостный сон. Всего лишь сон. Тяжелые, как верблюжье одеяло, веки скрывали от меня предрассветный полумрак. Где-то вдалеке звенел колокольчик. Тирлинь-тинь, тирлинь-тинь-тинь. Тонкий его голосок разливался по полям, вплетался в переплеск ручьев и птичьей трелью взвивался к розовеющей бездне над головой. Тирлинь-тирлинь-тирлинь. Поднявшись выше облаков, пытаясь дотянуться до серебристого гребня месяца, он вдруг срывался и падал вниз. И влекомый законом мирозданья к неотвратимой гибели, колокольчик отчаянно взывал о помощи. Но за высоким перезвоном никто не слышал его мольбы, никто не протягивал руку. И, зная об этом, он пел, как поет маленькая птичка в кусту терновника, взахлеб рассказывая о своей маленькой, но такой яркой жизни тем, кто никогда не в силах был этого понять. Тирлинь-тринь-тринь-тинь-тинь. Взвизгнул колокольчик, ударяясь о землю и разбиваясь на тысячи хрустальных перезвонов. Тинь-тинь-тинь. Слабеющим голосом кричал колокольчик где-то совсем близко. И так страшно и больно становилось на душе. Хотелось собрать воедино хрустальные осколки, склеить их утренней росой и вдохнуть в них жизнь теплым летним ветром.
Пораженный этой мыслью, я вскочил с кровати. Колокольчик на задней калитке последний раз слабо вздохнул и затих. Преодолевая головокружение, я высунулся в окно. У дальней калитки за холмом копошились близнецы. Они что-то разглядывали, пригибались вперед, негромко переговаривались. Какая-то суета и нервозность была в их движениях. Рем наклонился, на мгновение пропав из виду. Ромул кивнул ему и рванул к дому, что-то крича находу. Выскакивая из комнаты, я столкнулся в дверях с Волком:
- Что происходит?
Ромул ворвался в дом, тяжело дыша. Первый раз я видел его таким… Нервным? Напуганным? Даже не знаю, какие чувства переполняли этого крепкого, обычно невозмутимого парня.
- Муза… - Кричал он, тяжело дыша. – Мы нашли ее. Ей нужна помощь.
Не дослушав его, Волк выскочил на улицу.
Сквозь открытую дверь я видел чью-то беспомощную фигуру на крепких руках Рема. Это была девушка с рыжеватыми волосами. Очень похожая на Музу, но очень тонкая и какая-то почти прозрачная. Безвольно висящая рука ее, казалось, светилась в лучах солнца, будто была сделана из матового стекла.
Волк что-то крикнул Рему и убежал в кабинет. Ромул распахнул входную дверь, я держал дверь кабинета. Ужас, гнавший перед собой осознание, скальпелем полоснул меня, застилая все густым туманом. Осторожно, как хрустальную статуэтку, положил Рем девушку на кушетку. Она слабо застонала. Очень тихо, немного хрипло, как будто где-то вдалеке скрипнули старые качели.
Ножницы в руках опытного врача легко рвали грязную материю куртки. Быстро скользнули стальные лезвия по алой, как кровь, футболке, обнажая бледную кожу. Волк приник ухом к груди девушки и прислушался. Она вздрогнула и открыла глаза. Беспокойный взгляд зеленоватых глаз блуждал по комнате, ища опоры, потом остановился на мне. Две зеленые пропасти распахнулись мне навстречу. С трепетом и надеждой я нырнул в них в предвкушении сладостной муки вдохновения, теплый туман ласковой кошкой мягко окутывал мир вокруг. Улыбаясь, как ребенок первому солнечному утру после долгой блеклой зимы, я кинулся в это взгляд, но  неожиданно почти физически натолкнулся на что-то, словно стекло не давало мне погрузиться в это волнующее зеленое море. Еще не понимая, что произошло, я бабочкой отчаянно бился о стекло ее глаз. Взгляд девушки потерял четкость, зрачки слабо вздрогнули и остановились. Кажется, я вскрикнул. Волк обернулся на мой крик, его грубая рука быстро опустилась на шею Музы, ища пульс. Быстро, но осторожно запрокинул он голову бледнеющей девушки, приоткрыл ей рот и сделал несколько вдохов. Также быстро кивнул стоящему рядом Ромулу. Раз, два, три… Четкие, отточенные движения, точные команды, невозмутимый взгляд. Раз, два, три, четыре…
В глазах у меня поплыло. Какое-то холодное и липкое ощущение опутывало скользкими щупальцами мою душу. Хотелось забиться в дальний угол комнаты и тихо скулить. Зеркальные пропасти остановившегося взгляда стояли у меня перед глазами. Тонкая, матового стекла рука соскользнула с кушетки и бессильно зависла в воздухе. Не упала, а именно зависла. Зависла в густом предрассветном тумане неоконченная трель колокольчика. Нет, еще не упал, не разлетелся алмазной росой по траве, застыл на мгновение в последней отчаянной мольбе перед страшным мигом падения… Время расслоилось. Невыразимо долгим был этот миг для хрустального звона колокольчика. Неописуемо коротким был он для того, кто отчаянно к нему протягивал руки, стремясь схватить, удержать, не дать разлететься на тысячи осколков. Душа моя потянулась к замершему колокольчику в страстном порыве, но в смятении отшатнулась, натыкаясь на полупрозрачный лед замершей в воздухе руки. Вязкое ощущение невосполнимой потери с силой ударило меня в грудь, отбрасывая на колени в угол. Я ее потерял! Я потерял мою Музу! Бездонные пропасти ее глаз покрылись вечной мерзлотой, и слабый огонек, захлебываясь в зеленоватом море, в последних судорогах бился о матовый лед смерти. Что-то задрожало внутри меня, надрываясь, как слабая мышца от непомерного груза. Отчаянный звон колокольчика, матово-белая рука, застывшая в воздухе… Я обхватил голову руками, стремясь закрыть глаза и уши, и рухнул на пол. Страшные, нечеловеческие звуки рвались из меня, раздирая на части слабый призрак моего сознания. Сквозь бред и невыносимую боль кто-то пытался докричаться до меня, но то ли голос его был слишком слаб, то ли я был так далеко от него, но ни одно слово не долетало до моего угасающего разума. Липкая тошнота поднималась из глубины души. Кажется кто-то тряс меня за плечи. Неожиданно боль, заполнившая все мое существо, немного оттеснилась новым чувством на моей щеке, затем на другой. Я судорожно схватился за него, стремясь вырваться из когтей невыразимого отчаяния. Ловя ускользающее ощущение, я протягивал лицо вперед, что-то кричал. Постепенно это ощущение стало более осознанным. Горячо. Щеки вспыхивали, как сухая трава и, не успевая погаснуть, вспыхивали вновь. Неожиданно мириады льдинок одновременно впились мне в лицо, словно я упал на твердый наст. Невольно я открыл глаза. Надо мною стоял Рем с пустым стаканом в руках. Он сурово, со злобой посмотрел на меня и замахнулся. Я рефлекторно сжался. Жесткая рука схватила меня за плечо, встряхнула и поставила на ноги. Он сунул мне под нос часы, тыча пальцем в циферблат:
- Когда секундная стрелка пройдет полный круг, сообщи нам об этом. Сообщай после каждого круга. Начни считать с трех, два круга она уже сделала.
Я молча кивнул. Ужас сменился каким-то пустым отупением, завязнув в серой трясине густых мыслей. Секундная стрелка, набирая обороты, начинала третий круг. Стараясь не выпускать ее из виду, я подошел к кушетке. Муза неподвижно лежала, запрокинув голову. Волк, закусив губу, ритмично и уверенно нажимал ей на грудь. Красный от напряжения Ромул по его команде осторожно прикасался к ее губам и делал два сильных вдоха. Вскоре брат сменил его. Ромул молча отошел, стараясь не смотреть на нее, дрожащими руками налил воды в стакан и неожиданно вылил ее себе на голову. Наши взгляды встретились. Что-то скользнула на дне его непроницаемых глаз. Он поставил стакан на стол и молча отвернулся. Маленькая стрелка золотых часов, отмеряя секунды, завершала третий круг.
- Три…
Мой дрожащий взгляд упал на руку девушки. Сквозь ее матовое стекло что-то слабо розовело, трепеща и вздрагивая. Но это что-то было настолько слабым и бледным, что я готов был списать его на обман зрения. Какая тонкая! Никогда не думал, что у нее может быть такая тонкая рука, такая матово-белая кожа, будто в ней течет вовсе не кровь, а молоко.
- Четыре…
Мои мысли скользили по ее руке в поисках жизни. Отчаянно, из последних сил пробивался луч рассвета через молочный туман кожи. Дрожа всей душой, я осторожно дотронулся до нее. Какая холодная! Матовая льдинка, хрупкая и безответная.
- Пять.
Мне казалось, что если я ее не отпущу, она вовсе растает. Осторожно, затаив дыхание, я опустил ее руку на кушетку. Шея тоже тонкая. Та же льдинка. И тело тоже. Тонкое, бледное и будто прозрачное.
- Шесть.
Что он с ней сделал? Она так сильно… растаяла… как лед на слишком ярком солнце. А где же пробивающийся сквозь туман луч рассвета? Его нет. Ничего нет.
- Семь.
Волк прервал массаж сердца и пощупал пульс на шее. Заглянул в неподвижные огромные зрачки. Что увидел он там? Что понял? Волк кивнул Ромулу и отошел к столу.
- Восемь.
Тонкие пальцы Ромула опускались ей на грудь ритмичными нажатиями. Волк искал что-то на столе. Запахло спиртом. Что-то блеснуло.
- Девять.
Бледная. Безответная к нашим немым мольбам. Волк вернулся. В руках скальпель. Сталь. Кровь.
- Десять,
Мой голос звучал совсем чужим. Время ускорялось. Мы не успевали за ним.
- 11,
Я отвернулся, чтобы не видеть. Что он делает? Зачем?
- 12,
Он знает. Он умеет… Он все понимает лучше нас…
- 13,
Взглянуть на нее? Страшно…
- 14,
Взглянул. Рассвет…
- 15,
Слабый рассвет…
- 16,
Сквозь лед…
- 17,
Сильнее…
- 18,
Ярче…
- 19,
Еще…
- 20,
Сильнее…
-21,
Румянец на щеках…
- 22.
Огромные зрачки дрогнули…
-23.
Еще раз дрогнули, сузились от света…
-24…
Уже не такая матовая льдинка. Живее неподвижная рука…
-Двадцать пять.
Дышит. Слабо, осторожно. Волк убрал руки. Ромул замер. Смотрит…
-Двадцать шесть.
Дышит. Сильнее и увереннее. Еще бледная, но уже живая. Страшно радоваться…
-Двадцать семь…
Рем забрал часы. Волк осторожно накрыл ее одеялом. Правильно. Здесь холодно. Очень холодно. У меня даже пальцы замерзли. Это открыто окно. Какие вязкие мысли. Как же так получается, что секундная стрелка опережала мои мысли? Нет, сперва не опережала, а потом вдруг побежала, понеслась, ускоряясь. Сейчас вроде снова замедлилась. Волк снял перчатки. Красные перчатки.
- Ребята, выйдете, пожалуйста. Если нужно будет, я вас позову.
Близнецы молча кивают, Ромул тянет меня за рукав:
- Пойдем.
Как же я пойду? Как оставлю ее одну? А впрочем, зачем я ей сейчас? Да она и не одна, с ней Волк. Он знает лучше нас. Он ей поможет.
Молча выхожу из кабинета, осторожно закрывая дверь.
Солнечные лучи густыми потоками льются из огромного, настежь распахнутого неба в окно. Какое оно, оказывается, огромное и светлое, даже теплое. Светлое, почти бесцветное, но такое родное. Так приятно смотреть на его лучи. Даже пылинки радостно теснятся к окну, греясь в теплом небесном свете. Я давно не поднимал к нему глаза. Даже если и поднимал… Я никогда раньше не видел этого неба.
Прозрачные струи янтаря льются с бледного неба… Как это было у Пушкина?.. «Вся комната янтарным блеском озарена…» Вот как это бывает…
Повинуясь какому-то наитию, выхожу из домика в сад. Покрытая сверкающим янтарем листва радостно тянется к небу. Птичья трель… Не та напряженная последняя трель, зависшая в предрассветном воздухе, а настоящая трель, радостно-взволнованная, приветствующая наступающий день... Ощущение детского восторга охватывает меня. Хочется плакать и смеяться, умчаться в поле с булкой свежего душистого хлеба, упасть в тяжелые колосья, вместе с ними отдаться яркому утреннему солнцу, раствориться в его лучах прозрачным янтарем. А еще хочется зарыться лицом в мокрую траву и лежать, не шевелясь, вдыхая аромат янтарного утра... Как тяжело и радостно одновременно!
Небо… Как странно и чудно меняет оно наши души! Как по-разному отражает оно их в огромном своем окне! Какое небо видел Андрей Болконский на Аустерлицком поле, беспомощно лежа у ног своего кумира?.. Как это там у Толстого…? Да, Бог с ним! Какое чудесное небо! Как опьяняют его янтарные лучи!
                *
…Я поднял глаза к небу… Не такое… Темное… Ясное… Нет янтаря… Только огромная круглая луна… Внимательно смотрит она на город высохшими озерами глаз… Такая же луна смотрела на меня несколько месяцев назад, когда я начал писать. Быстро и легко лились строчки. Прошли недели, месяцы – и луна весело подмигнула мне, осветив огромный плакат с рекламой моей книги. И вот я стою под этим плакатом, радуясь успеху и, в то же время, содрогаясь от воспоминаний. А луна все выше ползет по ночному небу. Затихает городской шум. Зажигаются фонари. Тонкий миг, когда дневная жизнь уже отошла в тень, а ночная еще не набрала силу…   
               
                «Действие второе
                Явление четвертое»
… Тонкий, ускользающий миг… Как свеж и прозрачен воздух над рекой! Как спокойны ее сизые волны! Легко и приятно после знойного дня пройтись по набережной, с трепетом ловя иссохшими губами холодное дыхание реки. Легкой изморосью с неба сыпется ночь. Сначала слабо, ненавязчиво, прозрачно, затем  все гуще, гуще… Но еще не затопила улицы рыжая тьма, еще не слепят взгляд, а слабо трепещут сквозь легкую дымку томные глаза фонарей… Воздушный, сказочный миг!..  Кажется, именно в такие мгновения Золушка превращается в прекрасную принцессу и стремительно летит в золоченой карете на бал... И, как знать, не вывернет ли из-за угла эта карета, ослепляя тебя своим блеском и растворяясь в сумерках… Но нет… Жестоко и обманчиво это время… Затихает и забывается дневная жизнь, другие люди выходят на улицы, другие законы вступают в силу. Несколько неуловимых мгновений – и засверкает яркими огнями вывеска над узкой дверью, и слетятся на эти огни скромные дочери, послушные сыновья, примерные родители… Затянутся сигаретным дымом все дневные дела и проблемы, сотрутся опьяняющим коктейлем тонкие грани социальных рамок, - и начнется безумный шабаш, неистовый карнавал без масок.
Страшное, ложное время! Время обмана и оборотничества!.. И вдвойне страшно это время для нас, когда каждый проспект пленяет туманом мнимого спокойствия, усыпляя осторожность, опьяняя дыханием реки. И ты стоишь, наслаждаясь свежим вечером и предаваясь легким мечтам, пока не накроет тебя огромной лапой ночь. И тогда будет поздно и страшно бежать, потому что плотно прижала она тебя к земле, застилая глаза пушистым мехом, и ты бежишь, оглушенный неожиданной темнотой, практически наощупь,  а она, холодно улыбаясь криворогим месяцем, то выпускает, то прячет когти, терпеливо ожидая, когда же ты наконец налетишь на них в своем отчаянном бегстве.
В этот вечер мы с Ремом действительно не знали, что делать. Мы прибыли в город на сутки раньше, чем планировали. Здесь не было еще ни Волка, ни Ромула и Музы. А, между тем, здесь планировалось сделать небольшую остановку, поскольку, по мнению Волка, прошло уже много времени, и дальнейшая мобилизация сил организма может очень быстро привести к нервному и физическому истощению. Рем полагал, что нам особо нечего опасаться, поскольку вряд ли тайные охотники за нашими головами, зная конечный пункт нашего путешествия, станут пытаться поймать нас в дороге. Таким образом, вероятность попасться им в пути стремилась к нулю. Однако были и другие, ищущие нас – наши родные. И с этими дело обстояло намного сложнее. Нет, мы еще не встречали наших портретов на столбах и заборах, но, признаться, уже ждали этого.
Подгоняемые в спину холодным речным ветром, мы долго и бесцельно бродили по темнеющим улицам. Незнакомые улицы незнакомого города… Безучастные к нашим мечтам и страхам, с ослепшими от яркого света глазами витрин… Дальше от шумных кварталов, дальше от нестерпимого блеска фонарей… Быстрее, еще быстрее, лишь бы не видеть этот мертвенный желтоватый свет…
- Стой! – голос Рем заставил меня вздрогнуть. – Куда мы бежим?
Я остановился и осмотрелся. Маленький темный переулок, пропахший сыростью и разлитым пивом… Куда мы бежим? Зачем мы здесь?
Мой спутник невольно поморщился:
- Нет, давай мы дальше не пойдем. Мы ведь не хотим нарваться на местную «интеллигенцию»?
  Что-то, а общение с местным криминальным миром в наши планы не входило. Но куда тогда идти?
Рем кивнул, видимо уловив мой вопросительный взгляд:
- Куда идти? – Он улыбнулся, подставляя лицо заблудившемуся в переулке прохладному ветру, - Туда, где вероятность нежелательной встречи стремится к нулю.
Он резко развернулся и зашагал в том направлении, откуда мы только что с такой поспешностью пришли. Я молча шел за ним, не очень понимая, что нам делать и где провести ночь. Спать пока не хотелось, но также не хотелось всю ночь гулять по улицам, вынужденно наслаждаясь красотами города. Нет, он, безусловно, был красив в зареве ночных фонарей, но ветер с реки с каждой минутой становился все холоднее и все настойчивее терся о кожаную куртку, заставляя дрожать.
Между тем, мы возвращались к центру, народу становилось больше, запах сигарет все чаще смешивался с ароматом духов и смогом машинных выхлопов. Рем повернулся ко мне, улыбаясь совсем по-детски. Я никогда не видел его таким: куда-то пропала обычная сдержанность и напряженность, чуть раскосые глаза, казалось, немного расширились, непонятный, чуждый огонек блестел в них. Кивнув головой в сторону массивного здания с высокими колоннами, он тихо спросил:
- Поэт, ты давно был в театре?
Я никогда не был в театре. Нет, разумеется, я посещал театр, но сегодня я впервые по-настоящему  видел и слышал все происходящее на сцене. Какой это был балет? Кто его ставил? Кто танцевал в нем? Что-то невесомое и неуловимое, как узор на крыле мотылька, легко трепетало на сцене, повергая сердце в неясное волнение. Дрожа от восторга, я вышел вслед за Ремом на улицу. Ночь была в самом разгаре: невыносимо ярко расцвели огни ночных вывесок, жадно косились на них пьяные глаза фонарей, холодный ветер с набережной, пронизанный тонкими нитями ароматов, ласково льнул к лицу.
Потом мы долго сидели в маленьком уличном кафе, катались по ночной реке на теплоходе, бродили до рассвета по набережной, ни на секунду не задумываясь о том, что делаем мы в этом странном, сказочно-пугающем городе, зачем через несколько дней убежим отсюда навстречу неизвестности. Мы просто гуляли, пили горячий шоколад, болтали о пустяках и наслаждались каждым мигом существования.

                «Действие второе
                Явление пятое»
На следующий день мы встретились с остальными и обосновались на какой-то пустой квартире. За едой до ближайшего магазина отправили Музу и меня.
День был светлый, даже немного жаркий. Солнце с навязчивостью пьяницы заглядывало в глаза, радостно скалясь беззубым ртом. Мы шли и молча улыбались каждый своим мыслям. Легко и спокойно было на душе. Вся эта погоня, вирусы, бегство казались каким-то страшным сном, бессмысленным и уже почти забытым. Муза повернула ко мне голову и улыбнулась, радостно и спокойно, совсем по-детски. Потом в дверях магазина мелькнули раскосые глаза, Муза резко оттолкнула меня за угол и рванула в переулок.
Что произошло? Как это случилось? Почему заметили ее, а не меня? Почему не я шел первым? Почему дал ей скрыться в переулке? Почему не отвлек преследователей на себя? Эти и другие, не менее мучительные, вопросы крутились в моей голове все те дни, пока мы ее искали. Эти же вопросы мучили меня, когда я стоял на крыше и с содроганием смотрел, как этот человек первый раз рисовал ее беспомощную руку.
                *
… Я резко отвернулся от рекламного плаката и зашагал по мокрому проспекту к дому. Нужно было хоть немного поспать, хоть пару часов. Зачем? Чтобы завтра пережить еще один день. Зачем? Этот вопрос мучил меня уже несколько дней, и я решительно не мог на него ответить. И от этого мне еще больше хотелось убежать из пыльного города туда, где так легко и спокойно дышать поутру, где так мягко окутывают белоснежные пики облака, и солнце на рассвете рассыпается ярким калейдоскопом сквозь резные ветви вековых сосен…
               
                «Действие третье
                Явление второе»
… Я никогда не был ценителем многодневных походов с тяжелыми рюкзаками, под дождем, по колено в грязи. Я бы никогда не променял мягкий диван и теплое одеяло на промозглый рассвет в палатке. Но, Боже праведный, я бы отдал даже самое последнее мгновение жизни ради того, чтобы еще раз увидеть это небо, разрезанное седыми пиками, чтобы глотнуть этой студеной воды из горного родника, чтобы подставить лицо лихому горному ветру.
Очередной поворот узкой дороги выбросил нас в какой-то совершенно иной, неведомый мне ранее мир. Маленькая деревня на краю горной долины встретила нас грудным мычанием белоснежных телят, разноголосым лаем собак и мерным шорохом холодной горной реки. Вырвавшись из серого плена городских улиц, я долго стоял на мокрых камнях, вдыхая холодный, чуть сладковатый от цветущих трав воздух.
Далеко внизу, отчаянно хватаясь мокрыми пальцами за блестящий камень, проносятся зеленовато-молочные волны реки. Странный, совершенно белый, вертикальный камень неколебимо стоит посреди вод, равнодушно внимая их вечному ропоту. Бьется река, рвет о камень матовые струи, толкает его в гремящую бездну водопада, но тих и неподвижен он в своем гордом величии, и не один век пройдет, прежде чем совладает с ним яростная стихия. И, кажется, от этого еще сильнее бьется о гладкую белизну камня горная река, крутится воронками, осыпается сединой брызг. Есть что-то завораживающее в этом безостановочном мчании. Кажется, чем дольше смотришь на этот камень и разбивающиеся о него воды, тем стремительнее сжимается мир вокруг: тают в небытие горы, деревья, маленькие домики в долине, скала под твоими ногами, и ты понимаешь, что есть только эта беспощадная водная стихия и белоснежный камень, гордо и неприступно разрезающий ее холодные волны… И ты – такой же камень в реке жизни… Хватит ли у тебя твердости выстоять? Хватит ли стойкости вытерпеть?... Пройдут века – и рухнет, сломленный бездушной стихией белоснежный камень, и сотрется память о нем, и сотрется он сам в мелкий песок… Зачем?.. Почему?.. Потому что таков закон мироздания… Потому что все рушится… Потому что… Тогда зачем борется этот камень? В чем смысл?.. Ни в чем… Нет, неправда… Смысл есть… Это странное соревнование… И награда за него – память… И каждый старается выстоять и рухнуть так, чтобы эта память была больше и дольше других… Память, которую он никогда не увидит… Зачем?.. Чтобы стать мифом… Бессмертным мифом… Зачем?.. Чтобы кто-то другой, опираясь на твой миф, тверже встал в несущемся потоке жизни, дольше выстоял и оглушительнее рухнул, становясь новым мифом… Борьба мифов… Борьба бессмертий…
                *
…Холодная зеленоватая луна не дает мне покоя. Она весь день мрачной тенью дрожит на небе, а вечерами протягивает сквозь узкие щели в шторах свои иссушенные худые руки и, жадно хватаясь за мой локоть, тащит меня по пыльным проспектам. И каждый вечер я иду, повинуясь этим властным рукам, навстречу закату и спутанным воспоминаниям. Сегодня  - снова по темнеющим улицам навстречу закату. К бесконечным плакатам. Боже правый, как посмел я показать кому-то эти картины?! Как хватило душеных сил так осквернить память этого человека?!
Невысокая девушка с темными, чуть рыжеватыми волосами сидела за столиком уличного кафе и задумчиво смотрела в кружку. Сколько сейчас этих рыжеволосых девушек бессмысленно ходит по улицам нашего города, ловит меня за рукав и смотрит зелеными линзами, прося автограф! Разве этого желал я, когда писал мою Музу?.. Разве мог предположить?
Девушка сверлила меня взглядом. Сколько таких взглядов обращалось ко мне каждый день с единственным немым вопросом: «А может быть я похожа на твою Музу? Может быть, это я?». Как обжигали сердце эти взгляды! Как они могли так нагло спрашивать о самом сокровенном, что когда-либо было в моей душ?! Как больно и страшно для поэта видеть и осознавать то, как опускается и опошляется его высокая идея, выходя в широкие массы!
Я с раздражением отвернулся от девушки и быстро зашагал вниз по проспекту. Больно и страшно было смотреть по сторонам, натыкаясь на столь знакомые мне рекламные плакаты. Боже! Боже! Что я наделал?! Как я посмел это сделать?! Зачем я написал это?! Зачем не отпустил, не забыл?! Я убил, втоптал в повседневную пошлость все, что было дорого моему сердцу! Как это случилось, Господи?! Как эти зеленоватые пропасти превратились в бездушные цветные линзы?! Как этот отблеск вечности превратился в отблеск тупого подражания в газах тех, кто даже не мог себе представить ту бездну, в которую был распахнут ее взгляд?!
В полумраке старого сквера я увидел каменную беседку и в отчаянии метнулся к ней. Нет, не убежать от назойливого прозрения! Не взглянуть больше в кривое зеркало, если хоть раз увидел истину!
Обхватив голову руками, я упал на скамейку.
Муза! Где ты сейчас? Знаешь ли? Видишь ли ты, что сделал с твоим образом безумный поэт?! Простишь ли ты его или отвернешься с презрением, обжигая душу холодным взглядом зеленоватых глаз?! Муза!
За моей спиной послышался тихий смех и женский голос:
- Ты меня звал, Поэт?
Я в негодовании повернулся, намереваясь грубо ответить этой самоуверенной девушке, так жестоко шутившей надо мной. Как она смела принять на свой счет это бессмертное имя?! Как у нее хватило наглости своим смехом врываться в мои воспоминания?!
Девушка немного отстранилась от меня, покачивая головой. Я вскочил, не желая уже даже говорить с ней, а только убежать. Далеко, чтобы не видеть всей этой пошлости и глупости!
Девушка отвернулась, с усмешкой обращаясь к кому-то:
- Мда… Он, кажется, совсем свихнулся, – она снова покачала головой.
Из полумрака сквера возникло и направилось ко мне три крепкие мужские фигуры. Неожиданный страх юркой мышью скользнул в мое сердце. Кто они? Что им нужно от меня?
Фигуры быстро приблизились. Две пары крепких мужских рук подхватили меня и потащили куда-то. Я вырывался и пытался закричать, но голос будто пропал: я не мог издать ни одного звука.
Руки притащили меня к фонарю и отпустили. Я зайцем рванулся к аллее, ведущей из сквера, но наткнулся на девушку.
- Стой! – повелительно сказали зеленоватые пропасти, вонзаясь в мое сознание, – остановись!
Я покорно замер, не в силах пошевелиться.
Эти глаза… Где я их мог видеть?.. Нет, не линзы… Настоящие глаза… Ее глаза… Не может быть… Это бред… Или сон…
Твердая рука с тонкими пальцами легла на мое плече:
- А ты все такой же заяц, как год назад…
- И такой же параноик, - подхватил насмешливый голос, так похожий на первый и так неуловимо, но безошибочно отличающийся от него.
 - Нельзя быть таким нервным. Я тебе тысячу раз говорил, что это опасно для твоего психического здоровья, – довершил третий голос и утробно рассмеялся.
Волна облегчения сшибла меня с ног. Я упал на колени, обхватил голову руками и расхохотался.
Муза озабоченно наклонилась и потрясла меня за плече:
- Поэт! Ты меня слышишь?
Я поднял на нее слезящиеся от смеха глаза. Тысячи нецензурных слов и выражений крутились в моей голове. Кажется, я никогда не знал других способов изъясняться, потому что ни одного культурного слова я упорно не мог вычленить из бессвязного потока мыслей, разрывающих в это мгновение мою голову:
- Му… Ты… Как?.. Не… может… - шептал я, задыхаясь от восторга и облегчения, - Но… Не… Я не… А-ха-ха… Не… Как..? Муза! – выдохнул я, вновь роняя голову на колени.
Две пары крепких мужских рук вновь подхватили меня и потащили обратно, на лавочку беседки. Я уже не сопротивлялся, а только смеялся и плакал, и беспомощно улыбался. Спокойные красные руки держали меня за голову и пытались напоить, но я только смеялся и фыркал, как кот.
- Поэт, перестань. Мы тоже очень рады тебя видеть. Выпей воды, - гладя меня по голове, говорил Волк.
Я не мог успокоиться. Чувство радости, отчаяния, облегчения, стыда и пережитого страха толкались в моей измученной бессонными ночами голове беспорядочно и неуловимо.
Что-то холодное заструилось по голове, лицу, губам, медленно и неотступно поползло за шиворот. Я съежился, встряхнул головой и вновь рассмеялся. Страх, осознав свою неактуальность, отступал, стыд и отчаяние послушно отошли в тень, давая место детской радости. Я откинулся на спинку скамейки и, радостно улыбаясь, рассматривал всех.
Волк посмотрел на мое счастливое лицо, рот его распластался в улыбке, и он нежно и смущенно, по-отечески, обнял меня. Близнецы одновременно протянули мне руки и улыбнулись. В полумраке сквера их улыбки казались лукавыми и таинственными. Муза стояла в тени, и ее лица я не видел. Она только подала мне руку с длинными золотыми ногтями, которую я долго не выпускал.
Немного придя в себя, я решил, что негоже гостей держать на улице, и потому  через полчаса мы уже сидели в моей гостиной, пили ароматный чай и наперебой делились последними новостями.
Близнецы активно сотрудничали с Волком в исследовании вируса, на своей шкуре испытывая результаты их совместных научных изысканий. Муза вместе с мужем полгода жила за границей, они вернулись на прошлой неделе.
Разговор зашел о моей книге. Волк, с важностью знатока, начал перечислять достоинства и, как он дипломатично выразился, особенности не на всякий вкус. Краснея и не зная, куда деть глаза, я молча слушал его комментарии. Близнецы нашли книгу весьма забавной, но сложноватой в психологическом плане.
Муза молча сидела в кресле, вдыхая терпкий аромат чая. Волк обернулся к ней:
- А ты ничего не хочешь сказать о книге?
Муза подняла на него удивленный взгляд:
- Я уже написала рецензию на эту книгу.
Действительно, написав книгу и нуждаясь в рецензии филолога, я сразу же отправил ее Музе и получил грамотно составленный положительный отзыв. Но сейчас я хотел не этого:
- Нет, Муза, я не рецензию хочу, я… - Я запнулся на полуслове, задыхаясь под  ее холодным взглядом.
Она посмотрела на обложку. Это была одна из картин Художника, та самая, процесс сотворения которой я видел вживую. Муза встала с кресла и подошла к окну. Сквозь прозрачное, чуть искривленное, стекло был виден огромный рекламный плакат на стене соседнего дома. Она долго стояла, глядя на этот плакат. Я не выдержал:
- Муза…
Она усмехнулась, покачала головой и повернулась ко мне. Из зеленоватых глаз ее текли слезы.
Все то, что я чувствовал за минуту до встречи с ребятами, поднялось во мне с новой силой. Я обхватил голову руками и тяжело уперся ей в ручку дивана:
- Муза… Я не хотел этого… Ты же знаешь, я не хотел… - Я поднял на нее глаза.
Муза продолжала стоять у окна, молча глядя на меня улыбающимся ртом и плачущими глазами.
- Муза, прости меня! Я не хотел, я клянусь, - шептал я, отчаянно сжимая руками растрепанные волосы.
Она все также молча отошла от окна и села в кресло.
Волк тихо прокашлялся:
- Ладно, бог с ней, с книгой. – Он повернулся к Музе, - мы еще не всё знаем о самом нашем путешествии. Муза, может быть теперь ты расскажешь нам о твоих приключениях у Художника?
Муза улыбнулась и задумчиво кивнула:
- Может быть. – Она резко повернулась ко мне, - Поэт, будь другом, принеси какао.
Я поднес Музе чашку какао и с нетерпением сел рядом. Напряженное молчание повисло в воздухе. Муза задумчиво вдыхала шоколадный аромат из кружки, непроницаемым взглядом смотря в зеркало на стене. Я не выдержал:
- Расскажи… - Металлический взгляд обрушился на меня, как топор палача, невольно заставляя замолчать. Я запнулся на середине фразы.
Она усмехнулась уголками рта:
- Хочешь узнать правду? Всю? Без утайки? Без жалости к твоему не в меру богатому воображению? – Холодное лезвие улыбки скользнуло по ее лицу. – А ты не боишься? Что даст тебе эта правда? Ты хочешь знать, как малиновое предрассветное небо, такое далекое и необъятное, сжимается до острия копья и стремительно падает на тебя? Ты хочешь слышать, как мировой гул затихает, уступая место твоему пульсу, и ты лежишь, не в силах закрыть глаза, глядя на летящее копье малинового неба и из последних сил вслушиваясь в удаляющийся стук собственного сердца? Ты хочешь слышать рассказ безумца о том, как разум капля за каплей покидал его, оставляя пустоту и вечное одиночество души?
Ее слова были холодны и пропитаны злобой. Какой-то чуждый огонек мерцал в ее металлических глазах. Сердце мое в ужасе сжалось. Кровь стучала в виски. Уж не сошла ли она с ума? Неужели слишком много пришлось ей пережить? Или слишком поздно Волку удалось вернуть ее из царства смерти, и какая-то часть ее души осталась вечной пленницей мрачного Аида? Ужас невосполнимой потери железным когтем медленно вел по стеклу моего сознания. Я поднял глаза на Музу. Она неподвижно сидела в огромном кресле, слегка запрокинув голову и прикрыв глаза. Греческая богиня. Холодная мраморная статуя греческой богини. Безжалостная память о том, кто когда-то давно был человеком из плоти и крови, из радостей и печалей, из любви и дружбы. Холодная, как камень, слеза обожгла мне лицо.
- Муза… Зачем ты так? Мне же больно.
Девушка открыла глаза и уставилась в потолок.
- Больно? Это хорошо. – Она опустила голову и внимательно посмотрела на меня, чуть прищурясь. – Это хорошо, что больно. Значит, ты еще живой. Значит, ты еще человек.
Она снова замолчала, обводя задумчивым взглядом всех нас:
- Боль – очень полезное чувство. Она отрезвляет разум. За нее он хватается, как за последнюю соломинку, когда все остальные чувства уже предали тебя. Если тебе больно, значит в мире происходит совершенно не то, что ты себе придумал. Боль убивает наши иллюзии, открывая непроницаемую бездну пустоты. Но это не первозданная пустота, которая единственная являет собой суть мира, как полагал Ницше. Это пустота, которая окутывает тебя, когда ты уже не видишь сон, но еще не открыл глаза. Ты можешь уйти обратно, в мир снов, но уже обретенная боль будет постоянно ломать твои сновидения, пытаясь приблизить тебя к реальности. Если ты будешь сопротивляться, рано или поздно ты не сможешь вернуться в мир иллюзий и завязнешь, как в трясине, в пустоте между сном и явью. Но еще ты можешь открыть глаза, вырвать себя из объятий сна, и кто знает, что покажут тебе глаза, когда ты начнешь использовать их по прямому назначению. Я не говорю о ясновиденье и прочих сверхспособностях. Просто почаще открывай глаза, когда тебе кажется, что ты висишь между сном и пробуждением, и может быть однажды ты окончательно проснешься.
Муза снова усмехнулась и протянула мне два дайса:
- Если выпадет 6, я расскажу вам все, что было, так, как это осталось в моей памяти. Если выпадет 1, вы останетесь в счастливом неведении, а я не буду зря теребить больную конечность. Если выпадет что-то другое, я расскажу вам то, что считаю нужным.
Мысли мои дрогнули. Я вовсе не был уверен, что хочу знать все подробности ее злоключений, какое-то смутное опасение не давало мне тут же протянуть руку и кинуть дайсы.
Рем усмехнулся:
- А если на одном кубике выпадет 1, а на другом 6? Что ты тогда будешь делать?
Ромул кивнул, соглашаясь с братом:
 - Да. Как ты будешь решать эту проблему? И вообще, к чему этот цирк с дайсами? Расскажи то, что хочешь.
Муза улыбнулась. Просто и легко, как делала это раньше:
- Начну отвечать с конца. Зачем цирк с дайсами. Затем, что я просто не могу решить, что рассказывать. Если выпаде 1 и 6, то я умолчу подробности моего общения с Художником и более подробно расскажу о том, как я до вас добиралась. Если выпадет наоборот, соответственно, наоборот. Если выпадет 1, то вы лопнете от любопытства, а я от невысказанности, а если 6, то вы лопнете от обилия информации.
Близнецы кивнули, но к дайсам не притронулись. Я тоже не решался. Не хотелось лопаться ни от любопытства, ни от переизбытка информации.
Волк, все это время молча наблюдавший за нашим бредом, встал и подошел к столу:
- Ну поскольку всех лопнувших от чего бы то ни было придется зашивать мне, решать, от чего вы лопнете, видимо, тоже буду я.
Он убрал золотые часы в карман, взял дайсы, слегка встряхнул их в руке и бросил на стол. Дайсы завертелись на одном месте. Первый остановился на 2, второй на 5.
Невольный вздох облегчения вырвался у меня и у Музы. Она молча кивнула, сгребла дайсы и зависла над кружкой с какао. Потом еще раз кивнула.
- Я даже не знаю, с чего начать. Так что давайте вы будете задавать мне вопросы, а я отвечать.
Ромул нервно постучал пальцами по подлокотнику и, остановив на Музе полный удивления взгляд, спросил:
- Как тебе вообще в голову пришло уйти к Художнику? А главное, зачем?
Муза долго и печально смотрела на него, как бы пытаясь что-то понять:
- Давай без шуток. Сейчас не самое подходящее время.
Ромул покачал головой:
- Я вполне серьезно спрашиваю.
Она вновь устремила на него взгляд. На секунду мелькнули глаза обиженного ребенка. Но это был лишь краткий миг, слишком слабый и мимолетный, чтобы заронить в зеленоватые пропасти даже тень слезы.
- Ситуация была очень непростая. Волк ушел в город за лекарствами, оставив двух больных пациентов на наше с Поэтом попечение. Когда через два дня он не вернулся, а я не могла сбить температуру, Поэт пошел ему звонить. Я ждала. Долго. Когда через два дня после ухода Поэта у моих пациентов начался бред, а температура стала зашкаливать за градусник, я решила, что терять больше нечего и позвонила Волку. Как ни странно, трубку взяли. Правда, не Волк, а Художник. Мы с ним недолго побеседовали, и он передал трубку Волку. Я тщательно записала инструкцию и немедленно приступила к ее реализации. Все было, на первый взгляд, несложно. – Муза глотнула какао, внимательно посмотрела на Ромула и продолжила. – Но эта простота оказалась мнимой. Надо было взять красненький шприц и поставить укол внутривенно. И так каждые три часа обоим пациентам в течение трех дней, а затем два раза в день еще дней пять. Проблема оказалась в том, что я никогда даже внутримышечно не делала уколов. Более того, я панически боялась их делать. Следующие три часа происходил какой-то трагифарс. Сейчас мне самой смешно вспоминать все мои переживания. Но это сейчас. А тогда мне было очень страшно. Первому не повезло Рему. Стараясь не думать о головокружении и тошноте, которые наваливались на меня, стоило лишь взглянуть на шприц, я перетянула руку выше локтя.
Рем усмехнулся, вспоминая, как две недели после этого его конечность с огромным синяком не давала ему покоя:
- Хорошо так перетянула, с душой!
Муза усмехнулась:
 - Да нет. Перетянула-то не очень, проблема была в другом. Я взяла шприц, нашла на руке вену, смазала ее спиртом… Пришла в себя я уже на полу. Полный шприц валялся под кроватью. Рука твоя за время моей отключки, хвала богам, не отсохла, но слегка посинела. Было очень страшно. С перепугу я даже как-то поставила тебе укол, положила ватку со спиртом, сняла жгут. Но когда я осознала все это…
Близнецы дружно расхохотались.
Муза тоже улыбнулась:
 – Да, да, очнулась я снова на полу. Следующий час я пыталась взять в руки второй шприц. Руки дрожали, не слушались, периодически я снова оказывалась на полу. Наконец я засунула в нос ватку с нашатырным спиртом и поставила укол Ромулу. Конечно, я ждала незамедлительного результата. Но его не последовало. Температура и не думала спадать. Не буду говорить, как мне было страшно, обидно, снова страшно, только такой истерики у меня давно не было. Я вновь звонила Волку, долго рыдала в трубку. Не помню, что я говорила, но его, похоже, тоже проняло.
Волк поперхнулся чаем:
- Еще бы не проняло. Сперва ты просто рыдала в телефон. Потом кричала, что не можешь, что либо их угробишь, либо себя. То, что ты все же поставила им уколы, я понял, когда прибежал туда и нашел на столе твою запись.
Дружный хохот прокатился по комнате. Потом Волк неожиданно перестал смеяться и укоризненно посмотрел на близнецов:
- Надо сказать, уколы были поставлены более чем вовремя, иначе я бы точно опоздал.
Вязкая тишина растекалась по комнате. Было что-то пугающее в этой тишине. Казалось, еще секунда, и она затянет меня, как трясина. Захлебываясь этой тишиной, я потянулся за кружкой. Рука моя дрогнула, кружка встрепенулась, как бы балансируя на краю, и рухнула вниз. Я зажмурил глаза, предвкушая звон разбивающегося фарфора. Однако его не последовало. Я открыл глаза, не понимая, что происходит. Ромул молча протягивал мне абсолютно целую кружку.
Муза встряхнула рыжеватыми волосами и продолжила:
- Я осознала происходящее, лишь когда добралась до условленного места. Это был покрытый бурым мхом обрыв на краю леса. Мрачные ели с протяжным стоном тянули ко мне хрупкие голые ветви. Внизу тихо и размеренно перекатывалась река. И такое спокойствие было в этих перекатах, в легком шелесте травы, что мне мучительно захотелось слиться с этой рекой, вплести в волосы ее шелковые травы и обрести-таки покой, которого последние несколько месяцев мне так хотелось и так не хватало. Я вспомнила последние несколько дней, проведенных в маленькой, как гроб комнатке, с холодным светом электрических ламп, с друзьями, которым не в состоянии была помочь, которых не могла спасти. Вспомнила, что согласилась уйти к Художнику в обмен на Волка. Это казалось мне каким-то бредом. Казалось глупо, страшно и обидно отдавать свою жизнь, такую свежую, такую бесценную, в руки этому чудовищу. Страшно и бессмысленно было возвращаться назад и смотреть, час за часом, минута за минутой, как умирают друзья. На краткий миг блеснула мысль попытаться найти Поэта. Но и она была не менее глупой и бессмысленной. Бессмысленность всего происходящего и безнадежность всех моих попыток острым лезвием скользнула по горлу, высвобождая горячую, как кровь, тугую струю отчаяния, бившую из надорванного горла ключом рыданий. А внизу спокойно и мерно катилась река. И ничто не менялось в ее течении. Легко и непринужденно струились ее воды по лакированным камням, лаская прибрежные травы. Минута за минутой. День за днем. Век за веком. Меня притягивала эта неизменность, но где-то в глубине души животный страх смерти сковывал ноги, не давая сделать шаг. Сквозь холодный туман рассвета я увидела Волка. Он что-то кричал, бессмысленно махал руками. Рядом стоял Художник. Стоял неподвижно и смотрел на меня раскосыми глазами. Этот взгляд путал мои мысли, сбивая с такого простого и ясного решения. Я хваталась за это решение, но оно, как золотая рыбка, ускользало от меня, становясь все более призрачным и чужим. Я стояла на краю обрыва и не понимала, зачем я здесь. Река все также мерно катила свои воды, но видела я это будто через стекло. Потом взгляд исчез и я вновь погрузилась в пучину терзаний. Мир вокруг безостановочно линял от дождя. Дождь порождал нервную рябь на поверхности реки, и она в негодовании бурлила все громче и сильнее. Нет, даже там не было покоя. Старая ель вздрагивала и сыпала иголками под тяжелыми ударами дождя. Ветхий мир вздрагивал и сыпал надеждами под тяжелыми ударами жизни. Я вновь обратила взор к реке. Мутная, неистовая ее глубина уже не казалась мне столь притягательной и желанной. Легкая рука осторожно легла мне на плечо. Художник тихо спросил:
- Что ты здесь делаешь?
Наш дальнейший диалог, когда я вспоминала его позже, казался мне разговором психа и психиатра. Только вот кто был кем, я решительно не понимаю. Два спокойных голоса на краю обрыва рассуждают о метафизических понятиях. Мои слова опережали не только мои мысли, но даже осознание сути вопроса.
- Бегу от реальности.
Улыбка отразилась в его голосе:
- Не правда. Ты что-то ищешь. Что ты здесь ищешь?
- Покой.
- Его здесь нет.
- А где он есть?
Бережно и заботливо он обнял меня за плечи:
- Его нет.
- Почему?
- Потому, что он тебе не нужен.
- Почему?
- Потому что твоя природа противится этому. Покой и стабильность суть отсутствие изменений в человеке, отсутствие стремлений. Только людям без желаний и стремлений нужен покой. Только им он приносит благо. Остальные же, в поисках этого мнимого блага, часто утрачивают саму цель своей жизни.
- А в чем моя цель?
- Ты Муза. Твоя цель – волновать сердца, сплетать из них причудливые кружева творений, просеивать души людей, выбирая из них золотой песок.
- Это больно.
Художник осторожно взял меня за руку.
- Больно. Потому, что вдохновляя творца, ты вместе с ним переживаешь его творчество, а творить всегда больно. Пойдем. Ведь тебя уже не тянет река, ведь тебе не нужен мнимый покой бесконечности.
Я покорилась ему, потому что на тот момент мне было все равно.
Следующие две недели были настоящим адом и раем одновременно. Он научил меня очень многому, показал совершенно другой взгляд на мир. Он стал для меня настоящим Учителем. Такой школы у меня еще не было и уже никогда, даже не знаю, к счастью или сожалению, не будет.
Ромул усмехнулся:
- Интересно, чему же он тебя такому научил, что нам полчаса пришлось тебя возвращать с того света? Умирать научил?
Муза совсем по-детски улыбнулась:
- Ты прав, что-что, а уж умирать он меня научил по-всякому. Это было одно из основных моих занятий там.
Ядовитая усмешка сползла с его лица, уступая место какому-то неприятному удивлению:
- То есть как?
Теперь та же издевательская усмешка заиграла на губах Музы:
- Я же говорю, по-разному. Ты хочешь подробных описаний? Боюсь, что я плохо помню детали. Да и выпало вам только 2, а на 2 я уже рассказала.
Удивление пошло гулять по лицам. Ближе всего ему было до Рема. Там оно и остановилось:
- Хм… Зачем?
Не выпуская из губ ядовитой усмешки, Муза перевела на меня взгляд:
- Поэт, а ты как думаешь? Ты уже читал его дневник?
Холодок пробежал по спине при воспоминании о его дневнике.
- Читал. Но там ни слова нет про…
Тут я запнулся, онемев от ужаса.
-… Так это… Это были не просто постановки? А я еще удивлялся, как ему удалось так точно передать… Господи, я думал, это просто его бедный бред, мне и в голову не пришло… Он… он рисовал тебя, да? Как тогда, на крыше?
Муза рассмеялась:
- Это был наш с ним совместный бедный бред.
Близнецы, окончательно запутавшись, с раздражением смотрели на нас, Волк задумчиво смотрел на Музу, поигрывая цепочкой золотых часов. Его голос прервал нервную паузу:
- То есть, ты хочешь сказать, что он доводил тебя до состояния клинической смерти, а потом рисовал? И сколько таких картин у вас с ним получилось?
В его голосе звучало явное недоверие. Муза уловила это и отрицательно покачала головой:
- Нет, что ты. Обычно все ограничивалось простым обмороком… иногда с остановкой дыхания. Только пару раз… Но это ненадолго…  И… не так …
В ее голосе ощущалось волнение. Она искала слова и не могла их найти. Длинные золотистые ногти ее нетерпеливо постукивали по кружке.
Ромул нервно встряхнул головой:
- Псих он, что ли?  Зачем так делать?
Муза подняла на него почти удивленный взгляд и пожала плечами:
- Я не возьмусь интерпретировать его сложную эстетическую концепцию, ибо зачем осквернять великую мысль убогим переложением. Однажды он сказал, что только прекрасное способно открыть души людей навстречу истине, но, к сожалению, ценить это прекрасное они начинаю лишь тогда, когда теряют его. В своих картинах, насколько я поняла, он хотел изобразить прекрасное в его высшей ценности, то есть в момент его умирания. Может быть, с моей стороны это звучит как самолюбование и оправдание собственного безумия…
Она задумалась, глядя в опустевшую кружку:
 – В общем, идея его была в том, что мы начинаем ценить что-то лишь тогда, когда это теряем. И чтобы заставить нас ценить это постоянно, нужно представить это под таким углом, чтобы страх потери не давал нам спустить это до пошлого быта. Помнишь эстетику античной трагедии: катарсис очищает душу, но достичь его можно, лишь когда на сцене кто-то трагически гибнет… Видимо, он чувствовал что-то подобное, только считал, что окончательная смерть лишает зрителя надежды, вынуждает опустить руки и сожалеть о потере, а изображение того, что еще на грани между жизнью и смертью, способно заронить в душу человека надежду «а вдруг мир еще можно спасти», и тогда он способен взглянуть на этот мир по-другому и, может быть, что-то изменить… Эстетика его картин не жестокое и обезнадеживающее средневековое «memento mori», а взывающее к душе человеческой «цени, пока не поздно».   
Ромул нетерпеливо кивнул:
- Да, идея очень глубокая. Но зачем других-то гробить?
Муза строго посмотрела на него:
- Во-первых, никого «других» он не гробил. Он только меня рисовал. Во-вторых, меня он отпустил вполне живую. И в-третьих, у него, если вы забыли, вообще приказ был нас убить, так что нелогичности в его действиях я не замечаю.
Ромул, до этого казавшийся достаточно спокойным, словно взорвался. Он вскочил с кресла и нервно заходил по комнате:
- Ты с ума сошла? Ты его оправдывать будешь?! Я хорошо помню, какую живую он тебя отпустил. Нет, приползла к калитке ты, конечно, живая, но это было ненадолго. Он тебя два раза на тот свет отправлял, а на третий мы тебя вообще еле откачали! И ты еще утверждаешь, что он нормальный человек?!
Меня поразило, как непохож он был на прежнего Ромула, равнодушно-намешливого, старавшегося любую ситуацию превратить в шутку.
Он резко развернулся, подошел к ней, сел на подлокотник, повернул к себе ее голову и долго смотрел в ее глаза. Что искал он там? Что он там нашел, когда осторожно отпустил ее и отошел к окну?
Муза поправила спавшую на глаза челку, хлебнула остывшее какао и задумчиво посмотрела на меня:
- Поэт, скажи… Он был ненормальным?..
Вопрос был непростой. Конечно, он был гениальным художником. Ему легко удавалось изобразить то, что не дерзнул передать никто другой, и в этом отношении он был великий мастер. Но с позиции человечности…
Я поднял глаза на Музу. Она неподвижно сидела в кресле. Глаза ее неотрывно следили за Ромулом.
Он дернул плечом, как бы желая смахнуть ее взгляд, и отвернулся от окна:
- Послушай… Я не могу судить его как художника, но как человек разве он не достоин осуждения?
Она с надеждой посмотрела на меня. Что я мог ответить? Я ненавидел его как человека и преклонялся передним как перед мастером. Не выдержав ее взгляда, я отвел глаза.
Муза строго улыбнулась:
- Не судите и не судимы будете. Ты слишком резко берешься ставить диагноз человеку, с которым слишком мало общался. Твои рассуждения логичны. Если смотреть на него только как на человека, у него явно не все хорошо с психикой. Но проблема в том, что это же «не все хорошо» делает его гениальным художником.
Ромул устало вздохнул:
- То есть ты считаешь его хорошим человеком?
Муза встала с кресла и подошла к окну, глядя куда-то вдаль. Какая-то потерянность была в ее движениях. Будто яркий свет ослепил ее привыкшие к полумраку глаза, и теперь она наощупь ищет спасительную тень.
- Знаешь… Я никогда не рассматривала его с этой позиции…
Ромул резко выпрямился. Длинные его пальцы крепко сжали подоконник.
- Так рассмотри!
Она повернулась к нему с тяжелым вздохом человека, крайне утомленного допросом, запутавшегося в собственных мыслях и чужих вопросах:
- Как я могу сказать, что он плохой человек, когда он удержал меня на краю обрыва, не дав сделать шаг? Как я смею называть его врагом, когда он столько помог мне понять? Но как я назову его другом, когда он наслаждался моей смертью? Что ты от меня хочешь услышать? Я не могу оценить как человека того, кто таковым не является? Художник, мастер победил в нем человека. Именно этот Художник спас нас от гибели, ослушавшись приказа. Художник, а не человек. Человек бы так не сделал.
Рем, до этого внимательно наблюдавший за их разговором, усмехнулся и сказал:
- Человек… Художник… Жил бы себе спокойно человек, выполнял приказы, убивал людей. И все было бы просто с его моральной оценкой – плохой, и точка. Но тут ему попалась Муза и… погиб в нем человеческий рассудок, и теперь мы маемся, пытаясь оценить его в обычных категориях. Формально он навсегда останется для нас врагом, но в глубине души каждый из нас будет судить его по-своему.
    Муза с радостной улыбкой прожгла его взглядом и вернулась в кресло:
- Только не торопитесь судить. Вот Поэт опубликует Его дневник, тогда…
Она не договорила что будет «тогда», а может быть и не хотела этого говорить.
 Публиковать? Дневник? Конечно, сейчас многие выставляют на всеобщее обозрение свои мысли и чувства… Блоги, дневники в интернете… Но опубликовать то, что никогда не было предназначено для публикации… Это был личный дневник запутавшегося в жизни человека, который потерял, затем обрел и вновь потерял смысл своего существования… Простая тетрадь, изрисованная его рукой… Не для того, чтобы показать это кому-то, но лишь для того, чтобы пригвоздить лоскутья расползающейся реальности… Нет, я не буду это публиковать.
Я поднял взгляд на Музу. Она сидела в кресле и улыбалась каким-то своим мыслям:
- Нет. Я не стану его публиковать.
Будто очнувшись ото сна, она подняла на меня глаза - зеленоватые пропасти, в которых отражалась старая люстра в полупустой кружке:
- Почему?
Как она не понимала этого? Очень хотелось сказать ей, чтобы не богохульствовала… Я еле удержался от этого:
- Ты сама прекрасно понимаешь, что его нельзя публиковать.
Долго и внимательно смотрела она куда-то вдаль, потом кивнула:
- Ладно. Это присказка. Сказка будет впереди.
Муза встала из-за стола и подошла к окну. Осенний вечер, сглаживая краски, нежно обнимал серыми лапами улицы города. Просыпались шумные проспекты, улыбаясь рекламами и задорно подмигивая фонарями. Она смахнула упавшую на глаза челку и отвернулась от города.
- В некотором царстве, в некотором государстве… Короче, сами знаете, в каком городе это было. В один прекрасный момент моему многострадальному организму надоела наша творческая идиллия, и мне стало больно и мерзко.
Волк задумчиво покрутил золотые часы:
- Еще бы. Я бы на месте твоего организма от таких издевательств просто сдох, чтоб не повадно было!
Муза усмехнулась и продолжала:
- Естественно, никакого толку от меня в таком состоянии не было, и Художник это сразу понял. Сперва он предложил притащить туда Волка, потому что считал, что отпускать меня в том состоянии было опасно. Потом хотел самолично доставить меня к вам. Пришлось ему напомнить, что он вообще-то ваш враг, поэтому я не могу показать ему дорогу. Много, долго и убедительно он пытался донести до меня всю опасность моего желания. Я не спорила с ним, полностью осознавая мою неправоту, мысли в голове путались, отдавая тугой болью в висках. Еще давно, на краю обрыва, он обещал отпустить меня по первому требованию. И он отпустил меня, только взял обещание, что я сразу же отправлюсь к вам. Доставил меня с завязанными глазами на привокзальную площадь рано утром и ушел. Вот тут и начались приключения психа в незнакомом городе. Естественно, я не сдержала слов. Сложно сказать, правильно это было или нет… Может быть, если бы я сразу направилась к вам, то добралась бы в более… живом виде… Но тогда меня это мало волновало. Несколько мыслей крутилось и путалось в моей голове. Черные тени бесшумно скользили по узким улочкам призрачного города. Я бежала от них в самые отдаленны и запутанные переулки, из последних сил стремилась в маленький деревянный домик и панически боялась привести за собой хвост. В старом заброшенном парке я долго разговаривала со своим организмом, пытаясь прийти к консенсусу с измученным телом. Этого мне не удалось. Первое, что мы с ним обсудили, это сколько мы еще можем продержаться в таком темпе. Оказалось, немного, дня три максимум. Если не останавливаться на каждой второй скамье и побольше петлять по закоулкам, то дня два в лучшем случае. Какая-то черная тень скользнула между деревьями. Я поспешно вскочила со скамьи и нырнула в кусты. Получилось два варианта развития событий: какое-то время я медленно и бессмысленно шатаюсь по городу, добираюсь до места назначения, привожу с собой хвост и там склеиваю ласты; другой вариант - я ускоряюсь, путаю следы, не добираюсь до места назначения, но зато хвост тоже не добирается. По второму пути я и решила отправиться. Причем меня вовсе не волновало, что жизнь, о которой идет речь, моя собственная, а хвост, скорее всего, плод моего же больного воображения. Все казалось логично и просто: нет человека, нет проблем.
Ромул внимательно, слушавший ее рассказ, недоверчиво покачал головой:
-  Абсолютно нелогично!
Муза энергично закивала:
- Это непросто нелогично, это абсолютно безумно! А вот если добавить к этому бред, галлюцинации и общее неудовлетворительное состояние организма, то получится достаточно яркая клиническая картина. Крыша моя переехала, не оставив мне адреса.    Придерживаясь избранной тактики, следующие сутки я сновала по самым дальним закоулкам города. Черные тени, притворяясь то деревьями, то зданиями, неотступно следовали за мной. Раскаленное небо красной пяткой усиленно давило на голову. Приходилось уходить подальше от людных переулков, чтобы меня не приняли за пьяную или обколотую. Мысли, одна бешенее другой, разбрасывая нервы, врывались в мою голову, сталкивались, расшибались в кровь. Наверное, так и сходят с ума: в голове что-то происходит, а ты не можешь не то что контролировать происходящее, но даже отслеживать нескончаемый поток мыслей, ощущений, обрывков фраз. И поверх всего этого красноватый туман, который, как ни старайся, не получается ни смахнуть, ни сморгнуть, ни смыть водой. Целые сутки расплывающихся улиц, слепящих фонарей и красноватого тумана. Целая вечность безумия, боли и страха. Неожиданно – резкий скрип и удар. Что-то горячее и шершавое тяжело упало на щеку. Я лежу. Боже, как приятно лежать! Как тепло! Почему я лежу? Лежа спят… Наверное, надо спать… Да, глаза закрываются от усталости. Кто-то меня трогает, трясет за плече… Что ему нужно? Не надо меня переворачивать, мне так удобнее! Черный сверкающий диск кинулся в глаза с бледного раскаленного неба. Кто-то тряс меня за плечи и что-то кричал. Откуда столько людей на этом безлюдном переулке? Что им всем нужно от меня? Почему они не дают мне спать? «Прямо на переходе…» «Скорую…» «Полицию…» Стойте! Не надо скорую! Не надо полицию! Впервые за последние несколько дней мысли мои прояснились, и ужас создавшейся ситуации холодной испариной растекся по моему телу. Мне нельзя попадать в больницу, потому что они найдут в крови непонятный вирус. И полиция… меня же ищут… А если я вдруг умру здесь… Нет, умирать не страшно… Но… Все узнают про вирус… Нельзя! Ни в коем случае! Красное солнце яростно бросалось в глаза, вызывая тошноту и головокружение… Что я говорила этим людям, вырываясь из их рук? Что отвечала на их увещевания? Не знаю. Только мне нужно было где-то спрятаться, открыть карту и найти дорогу.
Как много может вынести человеческий организм, если сильно приспичит! Еще несколько часов назад он готов был сдохнуть от натуги, а теперь, после столкновения с машиной, встал и куда-то поперся! Нет, меня не сбило, так, зацепило слегка. Даже не сильно больно было, только разодранная коленка ныла и чесалась.
В каком-то очередном переулке мне удалось найти безлюдное место и разобраться в карте. Оказалось, что не так уж и далеко находится заветный домик. Напрямую чуть больше десяти километров: пара километров до окраины города и там еще лесами и полями. Было четыре часа дня. Особо не напрягаясь, можно было добраться до темноты. Напрямик, через поля и леса строго на запад. Казалось бы, что проще! Какой-то несчастный десяток километров для бешенной Музы не крюк! Сказано – сделано. Взяв курс на окраину города, я медленно (хотя и быстрее, чем прежде) потащилась по душным улицам. Почему-то вспоминался Петербург Достоевского: палящее солнце, вонючие нищие переулки с такими же нищими оборванными прохожими, полуразваленные домишки, испуганно жмущиеся друг к другу грязными боками. Типичные окраины крупного города. Только это не Петербург. Тысячи километров и почти два века отделяли меня от Северной Столицы, какой видел ее великий русский писатель. Да и я не Раскольников. Хотя тот же страх быть пойманным, тот же мучительный вопрос: «Тварь ли я дрожащая или право имею…» Но нет угрызений совести, и право оспаривается другое – простое право на выживание, естественное и не преступное по своей сути. Такое ли уж непреступное? Своим стремлением выжить я могу поставить под угрозу жизнь всей нашей компании. С другой стороны, моя смерть им также опасна, она может вывести на наше убежище кого угодно. Тварь я дрожащая, которая сдохнет в этих трущобах, или имею право на жизнь? Да и страх другой: сильнее, отчаяннее. Страх разгласить тайну… Но не моя это тайна и потому еще страшнее.
Погрузившись в подобного рода размышления, я не заметила, как добралась до окраины города. Угрюмо-серая линия гаражей и какая-то канава отделяла меня от небольшого перелеска, за которым виднелось золотистое пшеничное поле. Пара минут – и я уже там… Какой-то шорох сзади заставил меня обернуться. Их было человек шесть. Жилистые, коренастые подростки с бешеными злыми глазками и зверскими ухмылками. Откуда столько ненависти и злобы в таких молодых душах? Что превратило группку ребятишек в стадо хищников? Это сейчас я могу размышлять о том, из чего и чем делается человек. Тогда у меня не было на то ни желания, ни возможности. Бежать! Еще двое подошли сзади, меня оттеснили к серой кирпичной стене. Бежать было некуда. Отбиваться! От толпы гопников? Я едва стояла на ногах и не была способна отбиться, пожалуй, даже от дворовой кошки. Звать на помощь!.. Кто услышит меня здесь, а если и услышит, придет ли?.. Отдать им оставшуюся сотню и золотые серьги? Попросят – отдам… Один из подростков, покрупнее, вышел вперед. По его голодному взгляду я поняла, что им от меня нужны вовсе не деньги. От страха и судорожных размышлений голова пошла кругом, в глазах поплыло. Упасть в обморок и очнуться, когда все уже кончилось, всегда казалось мне наименее травмоопасным для моей неустойчивой психики способом. Возможно, будучи в таком же состоянии, но другой ситуации, я бы так и поступила… Да и в этой ситуации мое тело с каждой секундой все больше склонялось к этой душеспасительной мысли. Но какое-то десятое чувство упорно стучало в виски мыслью о том, что мне ни в коем случае нельзя допустить этих варваров до моего тела. И это было не чувство верности мужу (хотя и эта мысль крутилась в моей разгоряченной голове), и не гордое чувство самолюбования и т. п. Просто одна шальная мысль случайно забрела ко мне погостить. Поскольку Волк так и не сказал, каким путем передается вирус, кроме как через кровь, возникло предположение, что он вполне может передаваться и половым путем. Именно это опасение удержало меня от желания свалиться в обморок и принять факт надругательства как кару небесную. Неуемное мое воображение тут же нарисовало мне толпу гопников, под действием вируса способных буквально смести все и всех на своем пути. Нужно было сделать что-то такое, что отбило бы у них всякое желание. Что-нибудь неожиданное и отталкивающее. Ноги и руки предательски дрогнули. Какая-то холодная судорога пробежала по всему телу, перехватывая дыхание, заставляя сделать нервный, хриплый глубокий вдох. Поддаваясь единственным возможностям организма, я сделала несколько демонстративных хриплых вдохов, имитируя удушье. Колени, больше не удерживаемые остатками воли, дрогнули и подогнулись, и я повисла на держащих меня руках. Оказалось не так уж сложно заставить измученное тело изображать судороги эпилептического припадка. Сложнее было эти судороги контролировать, дабы не убиться головой о стену. Державшие меня пальцы разжались, парень с голодным взглядом озадаченно остановился. Секунда – и лицо его приобрело презрительно-брезгливое выражение. Все замерли и озадаченно смотрели на девушку, судорожно извивающуюся в пыли. Надо полагать, зрелище было не самое приятное, и желания что-то со мной делать у них, похоже, действительно поубавилось. Мышцы рук и ног начинали затекать, перед глазами все плыло и затягивалось красноватым туманом. Еще пара минут – и все бы таки закончилось обмороком, которого я так старалась избежать. По закону жанра должно было произойти что-то чудесно-неожиданное и спасти несчастную девушку от толпы гопников: прилететь супермен, свалиться каждому из них наголову кирпич, а лучше метеорит, выехать из кустов рояль и раскатать их в лепешку… В общем, за неимением собственных сил, приходилось надеяться на чудо. И оно случилось. Правда, жанр, по законам которого все происходило, оказался, каким-то низкопробным боевиком из тех, что продают в привокзальных киосках. С одной из крыш гаражей кто-то что-то громко шикнул. Парень махнул своим, и они мгновенно растворились в узком проходе между гаражей. Сам же вожак этой волчьей стаи бросил на меня полный ненависти взгляд, выплюнул сквозь зубы несколько матов и с силой пнул куда-то в район солнечного сплетения. Потом еще разок… И еще… И… Когда я снова научилась дышать, меня уже не пинали. Резкая боль в груди не давала нормально вдохнуть, извлекая вместе с вздохом слабый, какой-то совсем старушечий, стон. Мерзко кружилась голова, мерзко тошнило. Было почти темно. Рядом что-то уныло журчало. Сквозь спутанные ветки и траву просвечивало темно-малиновое  закатное небо. Похоже, посчитав трупом, меня скинули в какую-то канаву и закрыли ветками, дабы никто не нашел. Потом липкая тьма вновь накрыла меня своим холодным покрывалом… Небо из малинового превратилось в темно-сиреневое, когда я вновь смогла на него взглянуть. Казалось, в мире осталось только два звука: скучное журчание какого-то канавного ручья и мое собственное дыхание, больше похожее на кашляющий стон. Приняв как данность тошноту, головокружение и боль в груди, я сосредоточилась на других ощущениях. Медленно и неохотно, как пудовые гири, отвечали на мои потуги затекшие мышцы. Холодно и тяжело было лежать в вонючей канаве. Убедив ноги и руки в том, что главная их задача состоит именно в движении, я долго лежала и прислушивалась. Кто-то ходил наверху, я слышала голоса двух мужчин и еще что-то… кажется, рацию… Периодически вдоль канавного ручья скользил свет фонаря. Возможно, это была полиция, ищущая ту банду. Не дай бог, они с собакой! Кто бы это ни был, нельзя было, чтобы меня нашли. Луч фонаря совсем близко заставил меня задержать хриплое дыхание… Когда я снова пришла в себя, никаких шорохов слышно уже не было. Ночная тишина нарушалась только журчаньем ручья. Спустя, казалось, целую вечность, мне удалось выбраться наверх и доползти до перелеска. Небо было уже совсем темным, осколок луны мутно мерцал из-за деревьев. Хотелось лечь на спину, раскинуть руки и дать вечный отдых до предела измотанному организму. Но это было чревато нежелательными последствиями, поэтому позволить себе такую роскошь я не могла. Но точно также не могла я встать и пройти несчастные восемь километров вдоль дороги. Я вообще не могла встать. Вроде и не была парализована, но сил едва хватало на передвижения ползком. Так я и преодолевала оставшееся расстояние, вспоминая всевозможные романы о войне, побеге раненных солдат из плена, на которые так щедра была мировая литература XX века. Эти солдаты казались мне героями: они сражались за Родину и теперь из последних сил стремились к ней. А за что сражалась я, чего искала в этой жизни? Размышления мои прервались накатившейся тошнотой. Очнувшись, я долго лежала, осознавая, где я. Потом снова ползла по пшеничному полю, стараясь не терять из вида вьющуюся слева дорогу. Беспокойные мысли вновь закрались в мою голову. Сперва показалось, что обидно умирать молодой. Однако, поразмыслив, я поняла, что все равно придется умирать, рано или поздно. Лучше уж молодой и красивой. Пугала не мысль о несвоевременности смерти, а осознание ее неизбежности. Умрешь, и ничего не останется. Ну память лет на двадцать… даже пятьдесят… память маленького сгустка людей. А хочется чего-то большего, чего-то вечного. Хочется выбирать не между  умереть сейчас или через пятьдесят лет, а между умирать или жить вечно. У каждого были моменты, когда он думал о бессмертии. Память – это тоже своего рода бессмертие: бессмертие творца в его творениях, бессмертие ученого в его открытиях. Все мы ищем бессмертия, когда боремся за авторское право, за патент. Каждый миг мы боремся не столько за славу прижизненную, сколько за единственно доступное нам бессмертие – бессмертие памяти. Не дано нам иное бессмертие. Да и нужно ли нам оно? Были бы люди бессмертны, остались бы на уровне каменного века. Все мечты  о том, что будь у человека бесконечно много времени, он бы успел за свою жизнь гораздо больше, - только миф, рожденный нашим сознанием дабы постоянно подстегивать наше стремление к бессмертию-памяти… О чем я думала после этого, я  уже совсем не помню. Светлеющее небо… пшеничное поле… холодный ветер на холме возле домика… звон колокольчика на калитке… и накрывающий весь мир красный туман, густой и тяжелый, как ватное одеяло… чьи-то холодные руки… испуганные глаза… крики…
Муза замолчала, задумчиво вертя в руках давно опустевшую кружку. За окном было темно.       
Соотнося все услышанное с записями Художника, я все больше поражался тому, с каким спокойствием говорила Муза. Пережить столько страха  и боли, а потом так легко об этом говорить! Сколько мужества надо иметь! Однако подняв глаза на Музу, я понял, что ошибся. Руки ее слабо подрагивали, дыхание было прерывистым, глаза блестели от наступающих слез. Боясь этих слез, как огня, я забрал у нее кружку и ушел на кухню за какао. Когда через пару минут я вернулся, Музы в комнате не было. Она стояла на балконе и смотрела на ночной город. Рядом стоя Рем и что-то говорил. Я поставил кружку на стол и молча уселся в кресло. Не хотелось говорить. Хотелось остаться одному и подумать, и вспомнить все, что было. Будто поняв мое состояние, Волк решительно поднялся с дивана:
- Ладно, ребята, поговорили, и будет. Время уже позднее, пора по домам.
Муза вернулась с балкона, улыбнулась мне светлой детской улыбкой. Есть ли смысл в тысячный раз описывать этот взгляд, как холодное зеркало отражающий бездну? Он молча подала мне желтоватый лист бумаги и карандаш.
- До завтра, Поэт, – шепот ее звучал уже из коридора. Минута – и тяжелая металлическая дверь захлопнулась за ними. Робкое эхо несмело выглянуло из-за угла и пропало, оставляя одиночество пустой квартиры и тишину летней ночи. И больше ничего, что подтвердило бы реальность моих ночных гостей. Только желтоватая бумага еще сохранила легкий аромат духов.
Я оттолкнул себя от кресла и вышел на балкон. Никого в темном дворе, ни одной тени. Только зеленоватая луна усмехалась пьяным глазом, так же, как в ту летнюю ночь, когда загадочные черные тени рыскали по двору в поисках наших следов. Полно! Было ли это все? Вот уже не осталось запаха на бумаге, скрылась за тучей луна… Я зажмурил глаза, погружаясь в свои мысли. Может я сошел с ума? Или выдумал все это? Или мне все это приснилось? Тогда какое сегодня число, какой год? Может, я еще сплю? Может, вся наша жизнь – лишь сон? Тогда что будет, если я вдруг проснусь? Как страшно проснуться! Кто-то когда-то говорил мне, что обязательно нужно проснуться, несмотря на то, что страшно. Только проснувшийся мы увидим мир таким, какой он есть. Кто говорил? Когда? Быть может, я это где-то читал… Все может быть… Только нужно обязательно открыть глаза… Ничего нового: темное ночное небо, луна, выплывающая из-за туч. Что же это было? Сон? Бред? Выдумка? Где-то в глубине письменного стола лежит простая тетрадь, изрисованная и исписанная чужой рукой. А может быть и это только выдумка, и нет никакой тетради? Подгоняемый страхом, я ворвался в комнату, вытряс все ящики стола… Нет! Нет никакой тетради… Только мои рукописи, старые стихи… Неужели это все моя выдумка? Не может быть! Нужно позвонить кому-нибудь из них! Да, я позвоню, услышу спокойный голос Волка или насмешку Ромула. Не доступен? И Ромул… А телефона Музы вообще нет… Быть может, я записал ее по имени? Как ее зовут? Я не знаю, как ее зовут! Это точно бред! Так не бывает, чтобы плечом к плечу пройти с человеком через многие опасности и не помнить его имени… Или не знать? В порыве ярости и ужаса я кинул телефон на диван.
Изрисованная чужой рукой тетрадь соскользнула со стола. «Дневник Художника». Жадно схватился я за эту тетрадь, стараясь собрать расползающиеся лоскутки разума. Вот тетрадь. Значит, все это не мой бред. Во всяком случае, не только мой.
Желая удостовериться в том, что и эта тетрадь не является творением моих рук, я открыл ее чуть дальше закладки и с каким-то остервенением начал читать. Красивые почерк. Каллиграфический.

                "Дневник Художника"
«… Мне нет дела до причин случившегося. Важно лишь то, что он меня предал. Просто и беспринципно. И он за это заплатит.
Мы предвкушали еще несколько мгновений творческой идиллии. Несколько часов, дней или недель. Но все это рассыпалось прахом. Меня предали. Он появился без каких-либо предупреждений и потребовал, чтобы я немедленно доставил ее к шефу. Мерзкий человек. Короткие жирные волосы, прилипшие к низкому лбу, острый подбородок, бегающий взгляд маленьких мышиных глаз, который невозможно было поймать, удержать. Мерзкий человек. Ничтожество. Правая рука шефа. Жестокий, неумный человек. Бес – его кодовое имя. Мелкий Бес.
Звонок шефу подтвердил его слова. Бесполезно и опасно спорить с шефом, потому что он очень подозрителен. Малейшее неповиновение расценивает как измену. Но ко мне он иногда прислушивается. Довольно часто. Но не теперь. Надо было убить этого мерзкого человека, сразу убить, а не звонить шефу! Убить сейчас? Не выполнить приказ? Спасти ее? Надолго ли хватит такого спасения и будет ли в нем толк? Шеф найдет других прислуг, у него их много. И  тогда на кон будут поставлены  уже и наши жизни. Тогда я не смогу ее спасти. А сейчас… Убить шефа! Да, тогда никто не будет ее преследовать. Но аккуратно, очень аккуратно, чтобы не вызвать подозрений.
И я подчинился приказу, связал ей руки и отвел в его вертолет. Она молчала. Ничего не сказала она и по дороге. Только страшно обожгли меня ее зеленоватые глаза, когда тяжелая дверь камеры закрывалась за ней. Не гневайся, Immortelle, я вернусь за тобой. Только нужно немного потерпеть. Ты уже столько терпела, подожди еще немного. Только бы ты поняла, что я не предавал тебя, это меня предали…»
Я оторвался от тетради, вспоминая тот вечер.

                «Действие пятое
                Явление третье»
Мы, как обычно, сидели в зале за чаем. Что-то больно кольнуло меня, тело сделалось ватным. Ребята тоже осели в креслах. Потом появился Художник со своими людьми. Он звал Музу с собой, называя странным, непонятным мне тогда именем. Она встала и пошла за ним, а мы не могли ее остановить, не могли даже крикнуть. Потом все исчезли, а через полчаса, когда мы все еще беспомощно лежали на креслах, вернулись его люди.
Они что-то говорили о том, что нам нельзя покидать дом. Потом они исчезли. Но все наши попытки выйти за калитку карались очередной порцией парализатора. На следующий день они принесли нам еду. А еще через четыре дня пришел Художник и привел за руку Музу. …

                "Действие пятое
                Явление пятое"
Помню, я вскрикнул, когда взглянул ей в глаза. Это были обезумевшие глаза затравленного звереныша. Зеркало вечности треснуло. Она не отвечала на вопросы, ни с кем не говорила, передвигалась медленно, будто заторможено. Художник долго говорил о чем-то с Волком, закрывшись в его кабинете. Потом он вышел, бледный, взволнованный. Волк вышел следом. С минуту Художник стоял и смотрел на Музу. Безучастно сидела она в кресле, устремив за окно неподвижный взгляд. Он подошел к ней, взял за руку и встал на колени, что-то долго шептал заглядывая в глаза. Медленно опустила она на него глаза. Он сгорбился под этим взглядом, пот выступил на лбу, глаз нервно дернулся. Не меняя отрешенного выражения лица, Муза отняла у него руку. Он встал и медленно пошел к двери. Близнецы загородили ему проход:
- Что ты с ней сделал?
Покорно остановившись, он поднял на них глаза:
- Я готов поклясться всем, что имею, что не причинял ей вреда. Меня предали. Я не мог ей помочь, а когда смог, было уже поздно.
Тяжелый вздох, против воли вырвавшийся из его груди, прервал его речь. Он прокашлялся и продолжил:
- А вы теперь свободны. Больше никто не будет преследовать вас.
Ромул вплотную подошел к Художнику:
- Ты не ответил на наш вопрос. И если ты на него не ответишь, я убью тебя здесь и сейчас.
Художник, кажется, был рад такому повороту дела. Он просветлел, внимательно посмотрел на Ромула, какой-то нервный огонек блеснул в его глазах:
- Поклянись, что убьешь меня! Я расскажу все, что произошло, а потом убей меня! Клянись!
Ромул немного растерялся. Он отступил на шаг и кивнул Художнику на диван:
- Садись и рассказывай, а там посмотрим.
Покорно сел Художник на диван и оглянулся туда, где сидела Муза. Ее там уже не было. На кухне шумел закипающий чайник. Через минуту она появилась оттуда с подносом кружек и неведомо откуда взявшегося печенья. Молча и медленно поставила поднос на стол, взяла свою кружку и села на прежнее место, уставившись в одну точку…
                *
…Я встряхнул головой, не желая вспоминать подробности того вечера. Художник рассказал многое, возможно, все, что знал сам. Но я так и не понял его мотиваций. И эта загадка не давала мне покоя. Вытерев вспотевший лоб, я вновь обратился к его дневнику…
                *
«Дневник Художника»
«… Я не видел ее два дня. Все это время я готовился. Нужно было все просчитать и предусмотреть, проверить оружие и верность моих учеников, уверить в своей верности шефа, дабы он ничего не заподозрил. И он не заподозрил. Когда в полдень третьего дня я зашел к нему в кабинет якобы подписать бумаги, он был там не один. Бес тоже был там, за тонкой ширмой я слышал его сопение. И еще слышал плеск воды, кашель, хриплое, прерывистое дыхание. Потом все звуки прекратились, осталось лишь сопение Беса. Выглянув из-за шторки, он кинул на меня подозрительный взгляд и обратился к шефу:
- Шеф, она опять нахлебалась. Что делать?
Раздраженно ударив кулаком по столу, шеф велел мне ждать, а сам ушел за ширму. Послышался какой-то шорох, постукивание, потом удар. Резкий кашель и хриплое, смешанное со стоном, дыхание. Голос шефа:
- Не трогай ее без меня.
Вытирая руки, шеф вышел ко мне, сел за тяжелый деревянный стол и склонился над бумагой. Легкое движение – и он навсегда замер в своем массивном кресле. Из-за угла выскользнул мой верный Беркут. Мгновение – и Бес тоже замер в его руках.
Она неподвижно лежала на столе, пристегнутая к нему темными кожаными ремнями, туго перетягивавшими руки и ноги. Бледные губы были чуть приоткрыты. Капли воды тускло мерцали на ресницах закрытых глаз. Она дышала хрипло, кашляя. Мгновение – и она в руках Беркута. Еще мгновение – вспыхнула урна для бумаг, старый деревянный стол, ширма; едкий дым пополз по кабинету. Еще пара минут – и мы уже поднялись над базой. Она быстро пришла в себя, но стоило мне взглянуть ей в глаза, и я понял, что потерял ее. Ни следа прежней Immortelle не осталось. Это были холодные, напуганные глаза загнанного звереныша. Она не реагировала на слова, не отвечала ни на какие вопросы и ни с кем не разговаривала. Добравшись до места, я немедленно осмотрел ее. Абсолютно здорова физически, но насчет психического здоровья я не был уверен. Она будто находилась в оцепенении. Если мне удавалось вывести ее из этого состояния, она сразу начинала плакать, а потом засыпала. А кода просыпалась, то вновь погружалась в оцепенение.
…Два дня я бился, пытаясь вернуть ее к реальности. Но чем дальше, тем глубже погружалась она в оцепенение и тем труднее и больнее было выводить ее из него.
…Я никогда ничего не боялся так сильно. Первый раз в жизни разум мой затуманился страхом. Больно и страшно. И больше ничего. Беркут уговорил отвести ее к Волку. Надеюсь, в привычной обстановке она быстрее придет в себя…
… Две недели прошло. Она все еще молчит. Мне кажется, она не хочет меня видеть. Не смотрит на меня. Волк пытается что-то сделать. Он говорит с ней, дает какие-то лекарства. А мне все больше хочется ее рисовать. Но не такую, какая она сейчас, нет. Я хочу рисовать ту, которой она была когда-то.
…Трудно пересматривать картины. Больно. Я раньше не знал, что такое боль. Нет, не физическая, другая… А она снится мне. Она улыбается мне во сне, говори со мной… Я рисую ее… Каждую ночь… Так страшно просыпаться… Зачем просыпаться, если надежда лишь обманывает? Даже если она выйдет из этого страшного оцепенения, она никогда не будет прежней… Да и смогу ли я рисовать ее? Буду ли также спокойно и уверенно звать ее Immortelle, Бессмертная?
… Нет больше моей Immortelle, нет ее загадочных глаз, затягивающих в пугающие, но манящие пропасти. Она жива, она, как прежде, дышит, ходит, даже готовит еду. Но глаза ее – треснутые зеркала, в них больше не отражается вечность, они мутны и пусты.
… Что толку винить шефа, он давно поплатился за свое предательство. Беркут, верный мой ученик… Скажи мне, Беркут, неужели я действительно предал ее? Качаешь головой… Скажи мне, Беркут… Ты говорил с ней в тот вечер? Что она говорила? Не молчи! Рассказывай, я должен знать... Да, говори, как было, весь ваш диалог, всю правду!
… Immortelle - Беркут, это ты? Ты там за дверью?
Беркут - Да, Immortelle. Это я. Я здесь.
Immortelle - Беркут… Ты клялся мне в верности… Ты друг мне, Беркут?
Беркут - Нет, Immortelle, не друг, но вечный служитель храма души твоей.
Immortelle - Мой храм разрушен, Беркут. Нет больше храма. Вода… Она размыла камни. Холодный ветер засеет маками холм, где стоял когда-то храм. Красными маками забвения.
Беркут - Блажен и незабвенен храм мой, и ни вода, ни ветер, ни одна стихия не способны разрушить его стены.
Immortelle - Не-заб-ве-нен… Скажи мне, Беркут… Что произошло? Учитель предал меня?
Беркут - Нет, Immortelle, он не предавал тебя, но его предали.
Immortelle - Кто его предал?
Беркут - Тот, кому он раньше служил.
Immortelle - Раньше? А кому он служит теперь?
Беркут - Тебе, Immortelle.
Immortelle - Мне? Где же тогда мой служитель, когда оскверняют храм, разбирая его по осколкам? Где Учитель, когда я не вижу впереди ничего, кроме смерти? Кто научит меня терпению, кто даст сил и мудрости? Да и зачем терпеть, чего ждать?
Беркут - Он ищет способ освободить тебя. Будь сильна духом, верь ему, Immortelle, ибо меч его жаждет отмщения.
Immortelle - Сколько ждать? День? Два? Вечность? Нет больше стен храма, а без стен долго ли он простоит… Мне кажется, я умираю, хотя тело мое полно сил. Но душа моя умирает. Нет больше сил держаться. Прощай, Беркут. Я слышу стук шагов палачей моих. Они идут. Уходи, Беркут. Я ничего им не сказала и, клянусь, не скажу. Иди, пока не поздно.
Беркут - Держись, Immortelle. Жди полудня. В полдень он придет за тобой. Только держись.
Силы небесные, она считает меня предателем! Она ждала меня в тот вечер. Если бы я пришел. Быть может, у нее хватило бы сил дождаться полудня… Я предал ее. Я не пришел, когда она звала, не утешил, когда она плакала, не дал сил, когда взывала она ко мне в ночи… Immortelle! Immortelle! Стоят стены храма, но опустел он навек! Не горит огонь на алтаре. Не поют молитву. Потухли свечи. Пылью покрылись иконы. Тараканы да мухи поселились в кадиле. Слишком поздно вернулся к этим стенам одинокий монах, нет у него огня зажечь свечи, нет чистого платья стряхнуть пыль. Даже войти в него не может он, ибо навеки потерял ключи от врат его. Immortelle! Прости меня, Immortelle!
… Не простила, даже глаз не подняла… Поняла ли ты слова мои, Immortelle? Узнала ли голос мой, моя Муза? Не впустила душу мою в разрушенный храм. Давно, в первые дни нашего творчества, ты говорила мне, что способна простить все, кроме предательства. Immortelle! Опустел земной мир, погасло солнце. Нестерпимо темна жизнь моя без света глаз твоих, Immortelle! И только во сне я вновь вижу твою улыбку, вновь рисую тебя. Помнишь ведьму, Immortelle? Помнишь стихи, которые ты мне читала тогда? Рыжие косы – пепел огня. Алое платье – пепел заката. Синие очи вспомнят меня В час покаяния или расплаты…Вспомнили. В час расплаты, ибо поздно каяться у дверей оскверненного храма. Прости меня, Immortelle! Прости за то, что я сделал с тобой. И еще больше за то, что я не успел… А ведь так много не успел я нарисовать… Не успел спасти тебя, моя Муза.
… Поэт, брат мой по призванию! Тебе завещаю я этот дневник. Пусть чужая боль станет хоть каким-то утешением тебе, ибо ты, как и я, потерял самое дорогое. Скажи ей, Поэт… Я был верен ей до последнего вздоха. Я никогда не предавал ее. Прости меня. И она пусть простит, если сможет…
…Беркут… Я ухожу, ибо ничто больше не держит меня здесь… Нет… Не остановишь… не нужно… Отнесешь это Поэту… Нет, молчи! Молчи, если, как прежде, ты верен мне! Клянись! Поклянись, что верен! Вот так… Хорошо… Беркут… Храни ее, Беркут… Это мое последнее наставление тебе. Мы прошли с тобой все круги преисподней. Ты был мне сыном. Я дал тебе все, что мог. Мне больше нечему тебя учить, Беркут. Прощай, мой верный ученик. Дорога уводит меня за пределы этого мира. Нужно торопиться, пока она еще видна в тумане».
                *
…Я стряхнул накатившуюся слезу. Вот так и ушел этот странный человек. Человек, который без малейшего замешательства отнимал чужие жизни, отнимал холодно и безжалостно, не из личной неприязни, а лишь потому, что такова была его работа. Чем была для него эта девушка? Как удалось ей вырвать душу из этого, казалось, вовсе бездушного тела? Любил ли он ее? Нет. Прочитав его дневник, я с уверенностью могу сказать, что не любил. Более того, я убежден, что в некоторые моменты он просто ненавидел ее. Но он не мог без нее творить. А без творчества – не мог жить. Но чем был он для нее?..
                *
                «Действие пятое
                Явление седьмое»
…Помню, как на следующее утро вместо Художника пришел Беркут. Пришел просто, через главную калитку. Зашел без стука в дверь. Муза непривычно резко подняла на него глаза, но не сказала ни слова. Только тускло блеснули зрачки, вновь устремляясь в кружку с чаем. Беркут долго молчал, потом медленно подошел к столу. Какой-то предмет, завернутый в белую бумагу, подрагивал в его руках. Тихо и медленно говорил он слова, не поднимая на нас глаз. Рассказав все, он подошел ко мне, протягивая завернутый в бумагу предмет:
- Он велел отдать это тебе. – С этими словами он резко развернулся и вышел за дверь.
Легкий ветерок пробежал по комнате. Муза сорвалась с места и кинулась за ним. Беркут оглянулся у калитки, вернулся на веранду. Что-то говорит ей. Муза смотрит на него и кивает. Неужели она наконец очнулась? Неужели рассудок возвращается к ней? Беркут растворился за калиткой. Муза вошла в дом, быстро, не поднимая глаз и не говоря ни слова, прошла в свою комнату и закрылась там. В этот день она больше не выходила. Ночью слабый стук закрывающейся двери разбудил меня. Долго лежал я, пытаясь понять, был ли этот стук на самом деле или только привиделся мне во сне. Ничто не нарушало тишину летней ночи. В высоком чистом небе пылали звезды. Но смутное предчувствие не давало мне заснуть. Я тихо спустился по лестнице и заглянул в приоткрытую дверь ее комнаты. Ночной ветер через небольшую форточку трепал белую кружевную занавеску. В комнате никого не было. Вещей не было тоже. Запоздало осознавая случившееся, я выбежал на веранду. Резкий стрекот и гул ветра оглуши меня. За лесом быстро поднялся и растворился в ночном небе вертолет.
Быстро, как только могли передвигаться мои ноги, я помчался на то место, откуда он улетел. Длинные пряди травы полегли под тяжестью лунных лучей. Гладкая, как приглаженная голова, небольшая поляна возле заросшего пруда встретила меня чуть слышным шелестом последнего опускающегося листа. Вдоль заросшего пруда настороженно полз легкий туман. Никого. Только лунный свет, тяжелый и острый, как клинок… Холодный ночной ветер бежал мне навстречу сквозь мелькающие вдоль тропы деревья. У обрыва тоже никого не было. Только далеко внизу спокойная река мерно катила свои воды. Холодом и покоем веяло от них. Трава не примята.. Здесь никого сегодня не было. Опять ветер. Прилизанная поляна… Кто-то стоит в тени деревьев. Ромул.
- Вернулся? Я уж думал, ты вслед за Художником нырнуть решил.
Холодно и остро резанула его неуместная шутка. Нашел время.
- Только после Вас, сэр! – Неприятно для меня самого прозвучали эти слова. Мерзкой слизью капали они с губ. Ромул был единственным человеком, чьи шутки порождали во мне вязкую злость, которая смывалась долго и тяжело. В такие моменты я почти ненавидел его. Если бы я имел привычку драться, то, наверное, кинулся бы на него.
Видимо, почувствовав, что шутка оказалась не к месту, он отвернулся и продолжил осматривать поляну. Молча, без лишнего шороха скользил он вдоль кромки деревьев, впиваясь во влажную от вчерашнего дождя землю бледным лучом фонаря. Долго… Медленно… Тщательно всматриваясь в каждую травинку… Слишком медленно, наигранно долго и вымученно тщательно.
Какой холодный ветер… Луна последний раз осветила гладкую поляну, ныряя за деревья. Звезды тускнели в ясном небе. Безнадежно ясном…
Что произошло? Куда она пропала? Зачем? Она улетела с ними? Но зачем? Куда? А если не улетела… Тогда где она? Что с ней сейчас? У обрыва ее не было… Да и зачем забирать все вещи, если…
Ромул поднял на меня прищуренные глаза:
- С поляны она никуда не уходила. Ты был у обрыва?
Я медленно кивнул:
- Там нет свежих следов.
Ромул легко встал с колен и подошел ко мне:
- Тогда, возможно, она улетела на том вертолете. – Он помедлил, покрутил в руках фонарь. – Надо возвращаться.
В домике горел свет. Рем с Волком задумчиво ходили по комнате.
Ясное небо неуклонно линяло и выцветало. Рассветные лучи, пронзая кружевную занавеску, рисовали на стене причудливые узоры. Волны беспокойного моря… Высокие горы… Прекрасные цветы… Гладкие пряди травы…
Она всегда возвращалась на рассвете.
Затаив дыхание, мы замерли. Сложно сказать, что чувствовал я в то мгновение… Тихий звон колокольчика слабо маячил на грани сознания, угрожая вырваться наружу. Сколько надежды и отчаяния он сулил… С каким трепетом ждал я этой звонкой мольбы о помощи… Как боялся я этого звука… Пронзительная тишина застывшего мига заблудилась в деревянных стенах дома. Молчал Волк, оперевшись на стол большими красными руками. Молчал Ромул, сжимая тонкими длинными пальцами потухший фонарь. Рем стоял у окна, скользя рукой по деревянной раме. Высоко в небе замер черный силуэт коршуна, раскинув широкие крылья и устремив путь свой к восходящему солнцу. И ни птичьего пения, ни шелеста листьев. Застыл мир, как на рассвете Судного дня. Застыл в ожидании, надежде, ужасе. С мольбой ли на устах, с проклятьем ли – каждый со своим, каждый наедине с собой, но все вместе в едином бессловесном порыве.
Далеко-далеко, за гладкой поляной, за обрывом, за спокойной рекой запел жаворонок… Дрогнула скользящая по раме рука… Выронили потухший фонарь длинные тонкие пальцы… Слабо скрипнул стол под давлением больших красных рук…
Где-то совсем рядом, в кусту сирени отозвалась тонкоголосая птичка… Другая… Третья…
В аромате цветов… Под звонкую музыку птичьих трелей… Густой медовой волной вливались в окно и медленно растекались по комнате лучи солнечного света... Только все еще стоял у окна Рем. Ромул не поднимал фонаря. И терпеливо скрипел под недрогнувшими красными руками старый деревянный стол.
Вечером Ромулу позвонил ее муж. Она вернулась домой.
                *
…После этого мы тоже вернулись. Кто куда… Волк – в лабораторию. Рем и Ромул – к своей научной деятельности. Я вернулся в город, на работу.
 Дневник Художника несколько месяцев лежал в ящике стола. Слишком резко оборвалась эта история и слишком свежи были воспоминания. Но в один из вечеров я взял его в руки.
Бессвязный набор коротких зарисовок, ярких и емких. Я ничего не понял из них тогда, потому что при мысли о ней какое-то неприятное чувство обманутой надежды поднималось в моей душе. Заглушая едкие воспоминания, я перелистнул страницы и вернулся в начало небольшой тетради. Сегодня я смотрел на них совсем другими глазами, с совсем другого ракурса. 
               
                «Дневник Художника»
«…Нет, в ее взгляде не было ненависти и упрека. Не было в нем и боли или обиды. Она всегда с пониманием относилась к моим идеям. Она не боялась ни боли, ни смерти, не боялась играть с шелковой лентой, нежно обвивающей ее шею. Что заставляло ее так спокойно идти на смерть?
Я не знаю, что творилось в ее душе, но говорила она со мной на равных, без страха или ненависти, без презрения. Я делился с ней всеми моими знаниями и навыками по философии, медицине, верованиям и культам, литературе, живописи – это вечерами. Потом, одетая в богатое, темного бархата платье, она долго молча сидела в обшитом мехом кресле и внимательно рассматривала созданную мною картину. Ночами я вдохновенно придумывал новую картину, а днем мы воплощали ее на холсте. Ночами она тихо плакала в подушку и иногда пыталась убежать. Но это только первые дни. Потом она смирилась и просто тихо плакала в подушку. Это хорошо… Муза должна плакать… Потому что самые глубокие озера – это слезы музы, упавшие на гладь холста, а самые опасные дороги – это пряди ее волос, упавшие с головы в порыве негодования.

                * * *
В предрассветный час лес умолкал. Ночные шорохи покидали его, а утренние были слишком осторожны, чтобы нарушать воцаряющуюся тишину. Аккуратно, как бесплотные  кошки, подкрадывались они к чаще и долго сидели в засаде на мшистом берегу. Говорили, что если подойти к лесу в такой час, то можно услышать шепот богини.
Но сегодня в сером платке тишины образовалась прореха: шелест шагов, словно бесплотная сороконожка, вполз под покров леса, заставив богиню содрогнуться от омерзения и досады. Никто не смел так быстро и твердо приближаться к запретной границе. Очень редко подходил к ней кто-то, попросить о чем-то, послушать свою  судьбу, но тогда он шел тихо, едва ступая на усыпанную листьями тропу, и останавливался за несколько шагов о границы в священном трепете. Но в этих шагах чувствовался вызов: твердая, быстрая поступь. Вот уже они слышны у самой границе, не останавливаются, хотят нарушить, преступить запретную черту. Гордый человек. Глупый человек. Никому не сравниться силой с богиней. Остановились, смолкли шаги. Все-таки не может человек так просто нарушить веками оберегаемый запрет. Воспользовавшись остановкой шагов, от реки поднялся легкий туман и бесплотной змеей обвился вокруг босых ног. Девушка вздрогнула, но назад не отступила. Бесплотная змея властно повлекла ее вниз, к реке, и уронила на колени у самой воды. Вспугнутые шагами утренние шорохи стремительно разбегались по лесу, и только холодная река невозмутимо катила свинцовые волны, властно раздвигая береговые мхи и безжалостно обгладывая те, что посмели воспротивиться ее бегу. Девушка стояла на коленях и с возрастающей ненавистью смотрела на холодные струи священной реки. Туман, успокоенный ее неподвижностью и покорностью, отпустил ее ноги и медленно двинулся к лесу. Оттуда, из неподвижного зеленого мрака, медленно катила свои воды богиня. Где-то там, в глубине леса, неизменно билось ее сердце. Холодное сердце свинцовой реки, безучастное к человеческим  страданиям, глухое к их просьбам и мольбам. Богиня всегда брала то, что ей нужно, не считаясь с людьми, так она забрала ее мать, старую жрицу, ее сестру, сбежавшую из речного храма с юнцом из соседнего племени. Веками старые жрицы сами уходили к богини. Веками она карала молодых преступниц, вплетая им в косы зеленые ленты водорослей. Веками люди в великом страхе и немом благоговении поклонялись ей. Но она больше не верила богине, потому что был голод, потому что богиня забрала сестру и мать, потому что… Так или иначе, она восстала против богини и направилась в запретный лес, чтобы найти сердце богини, испить его крови и самой стать богиней.
Девушка взмахнула рыжеватыми волосами и поднялась на ноги. Туман кинулся к ней, хватая за ноги, пытаясь помешать идти, но девушка вышла на тропу и остановилась у огромного черноствольного дерева. На нем был начертан знак, указывающий, что здесь пролегает запретная граница, которую, по древним поверьям, не может пересечь никто из живых. Девушка усмехнулась и дерзко шагнула в зеленый полумрак леса. Воздух здесь был тяжелый, спертый. Утренние шорохи вновь где-то затаились, и только шепот богини легким ветром шевелил листья деревьев: «Вернись. Вернись. Вернись». Девушка опустила голову, но продолжала идти, дерзко нарушая веками царящую здесь тишину.
Забытая тропа медленно струилась по лесу параллельно реке. Вокруг нее вековые стволы в бессловесной молитве вздымали ветви к зеленому своду. Слева слышался гневный рокот богини. Громче с каждым шагом. Все ближе стучало ее свинцовое сердце. Все сильнее трепетало сердце девушки. Уловив этот трепет, тропинка, неспеша обтекая огромные стволы, заструилась прочь от реки, унося девушку к границе. Тихо, дрожа всем телом,  шептали листья: «Не беспокой богиню. Вернись домой». Завороженная этими шорохами и напуганная гневным голосом богини, девушка послушно шла по тропе. Туман вновь поднялся от реки и дозором двинулся по лесу. Заметив преступницу, он навалился ей на плечи мокрым ватным одеялом, путая шаги и наклоняя голову к мокрой траве. Когда туман сменили ночные шорохи, девушка бессильно лежала на мшистом берегу реки. Шорохи ушли в глубь леса, чтобы не тревожить ее сон. Только легкий шепот богини слышался на берегу
Так пела богиня, легким прикосновением приглаживая девушке волосы, вплетая в них прибрежные травы:
 «Тих и безмятежен сон твой.. Проснешься и не будешь помнить про гнев и злобу, про то, зачем пришла к запретной границе, зачем бродила по древнему лесу, о чем пела тебе река. Покой и умиротворение разольются по твоему сердцу. Легко вернешься ты домой, в прибрежный храм. Легко будет на сердце. А придет время, также легко вплетутся в твои волосы холодные водоросли, и тогда уже ничто не нарушит твой вечный сон».
Неожиданно девушка вскрикнула и проснулась. Холодные огоньки злобы блеснули в ее глазах. Вспомнила она про водоросли, что вплелись в волосы ее сестры, окутывая ее беспробудным сном. Девушка рывком поднялась на ноги и бегом кинулась вдоль берега. Она больше не верила тропе, и, скользя на прибрежном мху, бежала вдоль реки, которая все также властно катила свои свинцовые струи.
Громче становился гневный рокот богини, ночные шорохи хлынули из чащи и бежали за девушкой. Тяжелый, ватный туман хватал ее за ноги. Быстро и грациозно бежала девушка, заткнув уши, чтобы не слышать пения реки, не оглядываясь, чтобы не испугаться ночных шорохов. Гневно вздымались пенные брызги, сметая все на своем пути. Гневный порыв ветра ударил девушке в лицо, заставляя замедлить бег. Огромное красное солнце грозно вставало прямо перед ней, одаряя багровыми лучами пенное сердце богини, рокочущее в каменном ложе. Вековые деревья в бессловесной молитве склонили ветви, нежным цветом обвили каменные ребра травы. Притихли ночные шорохи, пригнулся густой туман. Вся природа склонилась перед рокочущим багровым сердцем, и только гордый человек стоял, расправив плечи, и дерзко взирал на пенящееся сердце Великой Богини.
«Покорись, гордый человек!»
Девушка сорвала с пояса резной рог и быстрыми шагам направилась к сердцу. Туман хватал ее за ноги, деревья тянули к ней ветви:
«Поклонись, гордый человек!»
Порыв ветра растрепал волосы, заставляя замедлить шаги:
«Остановись, глупый человек!»
Быстро вскарабкалась она по мокрому камню, ловко зачерпнула из самого сердца. Высоко подняла над головой рог и звонко рассмеялась.
Быстро отделилась от реки свинцовая струя, ловко скользнула по каменным ребрам.
Высоко подняла голову серебристая змея и тихо зашипела.
Порыв ветра резко развернул девушку лицом к смерти. Мгновенно встретились серые глаза, ярко мигнули сигнальные огни злобы:
«Молись, гордый человек!»
Тихо вздохнула девушка и медленно опустилась на траву. Тихо охнули деревья и медленно опустили свои ветви. Легко и быстро струилась свинцовая змея по смуглому телу девушки. Багровое солнце разогнало туман и осветило прибрежный мох. На нем лежала тихо девушка. Волосы растрепались, закрывая лицо, только зеленоватые, отливающие металлом глаза, с неизменной злобой смотрели на пенящееся сердце. Свинцовой лентой обвилась вокруг девушки змея, все сильнее стягивая кольца. Тише становился гневный рокот богини, тише билось сердце, слабее шевелились губы, угасал огонь злобы в серых глазах. Медленно и непокорно. Медленно и неотвратимо:
«Прощай, гордый человек!»

                * * *
…Графиня совершила роковую ошибку, отказав Герцогу. Ибо никто и никогда не смел ему отказывать. Потому что все знали его суровый нрав и, как пушечного выстрела, боялись его гнева. Ветреная кокетка! Кичась своей красотой и состоянием,  графиня и не подозревала, какую страшную участь готовил ей Герцог.
Синего бархата, шитый золотом, корсет туго утянул тонкую талию, делая графиню скорее искусно сделанной статуэточкой слоновой кости, нежели женщиной из плоти и крови. Белоснежные перчатки нежным полутуманом обволакивали ее точеные ручки, унизанные золотыми браслетами и драгоценными перстнями. Взволнованно трепещущую грудь украшало бриллиантовое ожерелье. Дорогая статуэточка. Нежный, красного шёлка, чуть приоткрытый в полуулыбке ротик… Будь я поэт, я воспел бы его в таких словах, что каждый облизнулся бы с вожделением… Но я был не поэт. Я был убийца. А она – моя жертва. Но даже осознавая это, я не мог не любоваться ей.
Герцог, весь в черном, с тонкими серебряными нитями узора на рукавах, неспешно подошел к ней. Пригласил на танец. Он дает ей последний шанс.
Как легко скользит она по натертому до блеска паркету! Как точны ее движения! Сколько изящества! Сколько любования своей красой в каждом жесте!
Герцог с легким поклоном отходит. Проходя мимо меня, он легонько поправляет рукав. Графиня не воспользовалась своим шансом. И она за это заплатит.
Я не обделил вниманием никого на небольшом званом балу. Даже бедная, просто одетая племянница хозяина была удостоена тура вальса. Графиня же почти весь бал не танцевала. Все знали о том, что ее на первый же танец пригласил Герцог, и, опасаясь его гнева, не торопились ее приглашать. Это обстоятельство явно оскорбляло Графиню. Я не раз ловил ее гневный взгляд в сторону Герцога.
Когда она оставалась единственной, с кем я еще не танцевал, прикрывая рукой рот, я отошел к столу, за которым играли в вист. Герцог поправил кружевной платок, давая понять, что он не изменил своих намерений. Я постоял у стола до конца мазурки, обмениваясь шутками с играющими. Лениво обводя взглядом присутствующих, я, будто неожиданно, заметил Графиню. Ее темный, с золотым кружевом, веер небрежно манил меня, бросая тень на томный взгляд бархатных глаз. Неторопливо, словно не замечая этого, я обошел зал, уклоняясь от танцующих пар, и приблизился к ней.
- Сударыня, не окажете ли Вы честь станцевать со мной кадриль?
Графиня опустила взгляд:
- Прошу меня простить, сударь. Мне пора уезжать.
Природная гордость не дала ей сразу принять приглашение. Она была оскорблена моим невниманием. Но и я не собирался отступать:
- Прошу Вас, сударыня. Всего один танец.
Графиня жеманно вздохнула:
- Si vouz voulez…
Она присела в легком реверансе и подала мне руку.
Кадриль почти подошла концу, когда сильный порыв ветра распахнул окно, задувая свечи. Графиня слабо вскрикнула, качнувшись всем телом. Я осторожно подхватил ее, помог дойти до дивана и принес воды:
- Выпейте сударыня. Вам станет легче.
Тяжело дыша и обмахиваясь веером, Графиня с благодарностью приняла стакан и сделала несколько глотков. Когда она немного пришла в себя, я предложил ей подышать свежим воздухом.
Мы вышли в сад. Полная луна кокетливо прятала свой бледный лик в белоснежный мех облаков. Ветер почти стих. Ни одного шороха. Мы медленно прошлись по аллее, ведущей к озеру, непринужденно беседуя. Графиня присела на скамейку, обмахиваясь веером:
- Ах, какая душная ночь!
Я с участием наклонился к ней:
- Что с Вами, сударыня? Вам дурно?
Графиня откинулась на спинку скамейки, часто дыша:
- Право, не знаю… Так тяжело дышать…
Я встал, намереваясь уйти, но она меня удержала:
- Ах, постойте… Куда же вы? Не бросайте меня одну…
Я остановился:
- Подождите, я схожу за помощью.
Графиня выронила веер:
- Ах, нет, постойте… Как тяжело дышать… Ах…
Она слабо застонала. Губы ее дрогнули. Маленькая головка бессильно запрокинулась, нежный ротик беспомощно приоткрылся.
Графиня неподвижно лежала на белой скамейке. Холодный лунный свет ласковыми лучами обнимал ее стройный стан, туго затянутый в шитый золотом синий бархатный корсет. Одна ее рука бессильно соскользнула со скамейке, как бы пытаясь удержать выскальзывающий веер. Другая терялась в складках платья. Ледяным блеском сверкало бриллиантовое колье на неподвижной груди. Легкий ветерок играл с ее золотистыми локонами, небрежно бросая их на бледнеющую шею, тонкую шею искусно сделанной статуэточки слоновой кости. Такой же бледной. Такой же неподвижной.

* * *
…Темно-синяя свеча спокойно горела на дне высокого подсвечника, изображавшего длинноволосую девушку, привязанную к столбу. Длинные волосы полностью закрывали опущенное вниз лицо, развевающееся на ветру платье страстно ласкал огонек свечи. Она только улыбнулась сквозь розовый хмель бокала, когда я положил на стол эту книгу. Что-то дьявольское было в этой оскаленной усмешке и огромном, втрое увеличенном прозрачным стеклом зеленовато-асфальтовом глазе. Нескольких секунд этого взгляда мне хватило, чтобы легкими движениями набросать тающий в полумраке комнаты образ этой безумной рыжеволосой ведьмы.
…Она продолжала улыбаться, пододвигая мне высокий бокал, наполненный ароматной красноватой жидкостью. Золотистая кайма сверкающей змейкой опоясывала его. Я пристально посмотрел в зеленоватые глаза, пытаясь отыскать там губительную правду, но только дьявольская усмешка, плавающая в ее бокале, и розовое хмельное море отражались в них.  Я принял бокал и будто нечаянно выплеснул немного кровавой жижи на пол. С тихим змеиным шипением она растеклась по старым доскам. Пробегавшая мимо мышь принюхалась и осторожно попробовала жидкость. Я поставил бокал на стол, как бы боясь расплескать еще больше, и ненароком взглянул на девушку. Улыбка мучительно застыла на ее губах, зеленоватые глаза скользнули на пол и приковались к несчастному животному. Посмотрев на мышь, я почувствовал, как улыбка холодным лезвием разрезает мое лицо. Мышь начала увеличиваться в размерах, потом резко уменьшилась, закрутилась волчком, раздулась и через мгновение разлетелась в пыль. По моему хлопку трое людей в черных капюшонах вошли в дом, взяли под руки покорно вставшую девушку и вывели ее вон.
Она спокойно сидела и смотрела на краснеющее небо, изрезанное, как шрамами, тонкими прутьями решетки высокого окна. Даже не обернулась, когда я вошел в ее темницу. С тяжелым скрипом захлопнулась дверь, порождая гулкое эхо в пустом подземелье. Я подошел к свету, чтобы видеть ее лицо. Обычное лицо обычной ведьмы: зеленоватые глаза спокойно и уверенно глядели на решетки окна, темные, с рыжим отблеском, волосы полупрозрачными волнами ниспадали на бледную шею, губы застыли в презрительной полуусмешке. Сколько таких презрительных усмешек искажались в гримасу ужаса, когда их обнимали жаркие пальцы костра… Сколько таких взглядов… Мысль моя неожиданно запнулась: нет, не таких… Таких спокойных… Такого уверенного в собственной правоте взгляда я не встречал ни у одной из многих и многих десятков ведьм, отправленных мною на костер Святой Инквизиции. Не удостоив меня ни единого взгляда, она подтвердила, что занималась колдовством и что хотела убить меня, служителя Святая Святых Римской Католической Церкви. С каким холодом и равнодушием она сама подписывала себе смертный приговор! И только когда я спросил, не желает ли она покаяться, ведьма опустила на меня удивленные глаза:
- Покаяться? В чем я должна покаяться?
Я еще раз зачитал ей обвинение. Взгляд ее на несколько секунд остановился на моей переносице, затем вновь поднялся к высокому окну:
- Мне не в чем каяться.
Дальнейшие мои увещевания не привели ни к чему. Я и сам не понимал, зачем так страстно уговаривал ее покаяться. Ее вина была полностью доказана и подтверждена ей самой. Никакое покаяние не могло спасти ее от костра.
Я зачитал ей приговор и в первый раз вышел из темницы с непонятной тяжестью в сердце. Первый раз за долгие годы служения церкви ощущение собственной неправоты смутно зашевелилось на дне моего существа. И только исповедь позволила моей душе вновь обрести покой и уверенность в непререкаемости истины Божьей.
Солнце еще не взошло, когда тонкие языки пламени рассыпались по толстым бревнам костра. Слезящиеся от дыма глаза застыли в небе с немою мольбою. Мольба ли это была? Или эту мольбу рисовал себе распаленный жаром костра и важностью исполняемой миссии фанатизм палача… Да и кому могла молиться ведьма? Богу? Услышал бы он её?... Дьяволу? Утешил бы он её?...  Или эти зеленые глаза были полны ненависти и немого укора? Но кого могла корить та, кто еще в утробе матери была помолвлена с огненной душою костра?... Многие служители церкви отмечали, что глаза сжигаемой ведьмы «были полны ужаса, ибо распахнулись они в геенну огненную». Был ли ужас в ее взгляде? … Она слишком любила жизнь, чтобы тратить ее последние мгновения на страх. В огромных зеленого бархата глазах отражались алые пальцы костра, серый саван дыма и над всем этим огромное, распахнутое ей навстречу малиновое предрассветное небо. Она смотрела на него последний раз. Она видела его первый раз. Зеленые глаза трепетали крыльями ресниц. Словно ночные мотыльки, рвались они к пылающей на востоке огромной свече, опаляя пушистые черные крылья… Все краски осеннего утра хлынули в ее глаза. Свежая зелень трав, солнечные брызги умирающих берёз, багряные капли рябины на смуглых ветвях и над этим всем огромное малиновое небо сквозь серебристую завесу дыма… Слезящиеся от дыма глаза застыли в свежем, умытом дождями осеннем небе с неизъяснимым восторгом…
Слабо дрогнули и замерли пушистые крылья, роняя зеленых мотыльков в алые ладони костра; вплелись в рыжеватые косы яркие ленты пламени; серебристый дым прозрачным шарфом обнимал её бледную шею. Жаркие пальцы огня нежно кутали ее в это шарф, пряча от фанатичного взора палачей беспомощный стройный стан».
                *
…Кем был для нее Художник? Чем были эти картины? Что чувствовала она, когда… «Когда малиновое предрассветное небо, такое далекое и необъятное, сжимается до острия копья и стремительно падает на тебя; мировой гул затихает, уступая место твоему пульсу, и ты лежишь, не в силах закрыть глаза, глядя на летящее копье малинового неба и из последних сил вслушиваясь в удаляющийся стук собственного сердца» - острым лезвием впились в мое сознание ее слова. Страшно и горько.
…Рука моя невольно дрогнула, желая смахнуть накатившуюся слезу. От собственного резкого движения я проснулся. Высоко над домами медленно катило свое светящееся колесо тусклое городское солнце. Гул машин и звон трамваев врывался в открытое окно.
…Был ли дневник, или он тоже плод моего воображения?.. Читал ли я его полночи, или все это мне только приснилось?.. Кружка с остывшим какао на столе. Еще несколько кружек из-под чая. Вафли. Печенье… На полу под столом простая тетрадь, изрисованная чужой рукой… «…Она продолжала улыбаться, пододвигая мне высокий бокал, наполненный ароматной красноватой жидкостью…»
Телефон на столе пиликнул, оповестив меня о том, что пришло сообщение… Несколько цифр адреса… «…через два часа». «Можешь захватить что-нибудь к чаю». Улыбающийся смайлик…
Через полтора часа я уже нервно прыгал возле означенного подъезда. Какое-то неясное волнение одергивало мою руку каждый раз, когда она тянулась к домофону. В сущности, волноваться было не из-за чего. Все будет как обычно: Рем и Ромул начнут рассуждать про компьютеры, Волк с улыбкой Чеширского кота устроится в кресле, Муза будет бегать между кухней и залом, а я – наблюдать за всем этим. Только вот будет еще кое-кто… Я его не знаю… Будет ли он рад нас видеть? Предположим, Ромула и Рема он знает давно… О нас наверняка наслышан. В сущности, у него нет оснований относиться к нам хорошо… Особенно к Волку… А вдруг он приревнует ее ко мне?.. Нет, наверняка она звала нас с его согласия. Может быть, он уже смирился и успокоился…
Мои размышления прервало жужжание телефона в кармане. Муза тихо смеялась в трубку:
- Если ты еще полчаса так нервно будешь скакать у подъезда, кто-нибудь из соседей наверняка вызовет милицию или дурку. Заходи уже.
Рука моя неприятно дрожала, набирая цифры. Подниматься я решил пешком, боясь ошибиться этажом, но, если бы насмешливый ее голос не остановил меня на одной из площадок, я, наверное, учесал бы дальше.   
Странная… В длинной, в пол, синей юбке в клетку… Волосы собраны на затылке… Тапочки… Синие… С меховой опушкой… Едва выглядывают из-под юбки… Такие забавные тапочки… Такая странная девушка… Такая домашняя, уютная, немного смешная в этих тапочках… И этот фартук в старинном стиле, с белым кружевом… Кто она?.. Знаю ли я ее?.. Видел ли я ее когда-либо?.. Нет… Только глаза… Темные, зеленоватые… Да… Я видел эти глаза… Я знаю этот взгляд.
Рядом человек… Черноволосый, в халате… Небольшая, но крепкая, жилистая рука… Не расслышал имени… Смеется… Шутит… Очень открытая улыбка…
Видимо, у них часто бывали гости. Во всяком случае, вечная проблема «чем занять гостей, пока кипит чайник» решалась в этом доме обилием всевозможных настольных и карточных игр, что называется, на любой вкус. 
Муза ушла на кухню, оставив меня наедине с этим странным человеком. Улыбаясь и беспрестанно шутя, он предложил мне на выбор несколько игр, с легкостью знатока объяснил правила и начал рассказывать про персонажей. Когда он дошел до последнего, девятого персонажа, сердце мое невольно сжалось. На карточке был изображен человек с растрепанными черными волосами, безумными глазами, кистью и палитрой с красками. Я нервно облизал пересыхающие губы:
- Давай без Художника.
Человек поднял голову и улыбнулся:
- Как хочешь.
Что-то опасное было в этой улыбке, холодное и немножко издевательское. Он мучил меня и даже не пытался этого скрывать. Он улыбался и пил страх из моих глаз, спокойно перетасовывая карты. Быстро и уверенно двигались карты в его руках, тихо растекалась по губам улыбка.  Мы сыграли всего один раз, когда раздался звонок домофона. Он вновь улыбнулся и пошел открывать. Муза нетерпеливо заглянула в комнату.
Я молча мял в руках фантик от конфеты.  Муза не отрывала от меня пронзительного взгляда зеленовато-карих глаз:
- Что с тобой, Поэт? Все в порядке?
В порядке? Да, пожалуй… Только вот он… Он странный, очень странный. Когда я его только увидел, мне показалось, что именно с него писал своего «Демона» Врубель. Те же черные волосы, тот же страстный взгляд. Громкий резкий голос, сильные порывистые движения. Только глаза… один светлый, голубой, ясный и чистый, а другой карий… Он был выше ее почти на голову, но не сильно крупнее. Они смотрелись вполне гармонично, но в этом союзе было что-то, что заставило мое сердце насторожено сжаться. Какое-то пугающее несоответствие, сглаженное временем.
Взгляд мой упал на книжную полку. Вальтер Скотт… Пушкин… Лермонтов… Лев Толстой…  Франц Кафка… Джеймс Джойс… Хорхе Луис Борхес… Джон Рональд Руэл Толкине… Михаил Булгаков… Странно… Это не «Мастер и Маргарита»… «Белая гвардия»… А еще нет «Анны Карениной»…
Тихий голос Музы прервал мои размышления:
- Хочешь знать, что тебя беспокоит?
Я удивился ее вопросу. Конечно хочу, но как она мне в этом поможет?
Змеиная улыбка расползлась по ее губам:
- Загадай 2 числа: первое от одного до тридцати семи, второе от трех до семисот.
Не задумываясь, я назвал:
- Семь, шестьсот сорок восемь.
Муза шепотом повторила:
- Семь, шестьсот сорок восемь.
Она подошла к книжной полке.
- Семь, - сказала она и отсчитала седьмую книгу сначала.
-  Шестьсот сорок восемь, - прошептала Муза, перелистывая страницы.
Она улыбнулась, присел на край кресла и внимательно посмотрела на меня:
- Ну слушай, – сказала она и, вздохнув, прочитала небольшой отрывок из «Демона» М. Ю. Лермонтова. Но это была не каноническая редакция, какая-то другая, неизвестная мне.
Она закончила читать и закрыла книгу.
Это было чертовски смешно. После всего, что мы пережили, я больше не верил в магию, предсказания и провидение… только в отечественную науку и возможности человека… потому что иначе я бы свихнулся в первый же месяц новой жизни. Но как точно зачитанный отрывок передавал мои ощущения.
Муза откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза:
- Михаил Юрьевич Лермонтов. Демон. Редакция 8 сентября 1838 года. Не правда ли, похож?
Я запутался в прерванных ее словами мыслях:
- Кто? На кого?
Она открыла глаза и небрежно махнула рукой:
- Ты сам прекрасно знаешь, кто и на кого похож.
Зеленые пропасти мягко обволакивали опьяняющим туманом. Долго и вязко смотрели они на меня. Потом туман резко растаял. Муза быстро встала с кресла и подошла к книжной полке:
- Ты читал?
- Конечно. Правда, очень давно…
Муза поставила книгу на место:
- Помнишь?
Я не помнил подробностей, но твердо знал, что ничем хорошим у них дело не кончилось. Любовь Демона не принесла земной девушке ничего, кроме смерти.
Муза ушла к окну и долго стояла там, глядя на вечереющий город.
Шум в коридоре вывел меня из задумчивости. Муза отошла от окна и с радостной улыбкой направилась встречать вновь прибывших. У самой двери она остановилась и оглянулась на меня:
- Расслабься, Поэт. Я все-таки не Тамара.
С этими словами она решительно открыла дверь, оставив меня на произвол разыгравшемуся воображению.
Через несколько минут вошли Волк и близнецы, на столе появился чай, пироги, сладости, потекла неторопливая беседа. Волк с кружкой ароматного чая, улыбаясь, погрузился в кресло, близнецы с преданностью фанатиков устремились к компьютеру, наперебой расхваливая человеку в халате какую-то новую стратегию. Муза удовлетворенно созерцала происходящее, изредка выбегая на кухню за новыми порциями чая и сладостей.
Тихо и спокойно: усталый ветер лениво теребит штору, за окном распластывается алым закатом вечер, по комнате плывет аромат мяты и меда. И не нужно ничего бояться, никуда бежать. Такая же тишина и покой на улице, за городом, за дальним лесом. И только тихо поет о чем-то маленькая птичка на березе: осторожно, ласково, словно боясь спугнуть тишину. И что-то далекое и печальное встает из глубин сознания вместе с этой песней: замолкают близнецы, утыкаясь в кружки, сползает довольная улыбка с лица Волка, Муза, потупив взгляд, осторожно уходит на кухню, неподвижно сидит в кресле черноволосый человек, провожая ее печальным взглядом. Маленькая птичка за окном тихо поет: о маленьком домике, затерянном на краю света, о рассвете за высоким окном, о калитке, на которой, надрываясь, истово молится колокольчик…
Неожиданно резкий и громкий звонок домофона спугивает птичку, она прерывает песню и улетает. Человек в халате удивленно встает с кресла и уходит открывать.
Какой странный звонок… Муза взволнованно заглядывает в комнату… Почему она нервничает?.. Какие-то голоса в коридоре… Муза, ее муж… И третий голос… Удивительно знакомый голос… Спорят о чем-то…
Тихо догорает за окном закат, страстно целуя холодеющими губами немые стекла домов. Тихо кивает пустыми ветвями береза, на которой еще мгновение назад пела маленькая птичка. Незаметно вырисовывается в дверном проеме крепкий, но изящный силуэт… Знакомый силуэт… Тихо вздыхает над кружкой Волк, насмешливая улыбка чуть трогает плотно сжатые губы Ромула, Рем, чуть склонив голову и прищуря глаз, неподвижно замирает над клавиатурой. Зеленоватые глаза с легкой усмешкой медленно обводят замершую комнату, Муза пропускает мужа вперед, он возвращается в кресло и тоже замирает. Девушка медленно заходит в комнату, кивает человеку на кресло и поворачивает к нам зеленоватые глаза:
- Познакомьтесь, ребята, это наш тренер по восточным единоборствам… – Она называет какое-то имя.  Человек с легким поклоном привстает в кресле.
Человек в халате спокойно улыбается, вдыхая ароматный чай из высокой черной кружки.
Муза, улыбаясь одним уголком рта, поворачивается к нему:
- Познакомься, дорогой, это Беркут, самый верный ученик Художника.
Беркут тяжело опускается в кресло, закрывая рукой глаза. Муза с дьявольским хохотом убегает на кухню. Медленно звенит, разбиваясь о старый паркет, высокая черная кружка…