Молитва

                1               
Кто в море не бывал, досыта Богу не маливался. ( В.Даль.)


                Молитва.

   Бывшая деревенская учительница Юлия Григорьевна  в свои семьдесят два года, часть из которых была пронизана голодом и холодом  военных и послевоенных лет, да вдовьей судьбой с завистью смотрела, как собираются за клюквой молодые бабы и  девки.
Ох, сбросить  годочков десяток, показала бы она  этим  хохотушкам, как надо ягоды собирать? Смолоду получалось у нее это лучше всех в деревне. Подружки говаривали матери: « Ну и Юлька! Ягоды двумя руками собирает, да еще и ногой прихватывает!»
Бабы, словно учуяв ее грустные мысли, вдруг на перебой закричали: « Григорьевна, поехали с нами. Там и идти то до болота всего ничего. Поехали!»
Словно вожжей хлестнула мысль: «Откажусь, а потом уж может и не бывать».
И вдруг, неожиданно для себя,  крикнула: «Подождите бабоньки! Поеду!»
Собралась, как ноне говорят в «шесть секунд». Вокурат и машина подкатила.
Двадцать минут езды, да полчаса  ходьбы до болота.
Шли споро. Но Юлия  Григорьевна не отставала и радовалась в душе, что не задерживает баб.
Клюквы в первом же болотном отнорке, хоть лопатой греби. Остановились перепышкаться.
«Бабы, я, наверное, тут останусь?» - спросила Григорьевна.
«Дело хозяйское, оставайся. На обратном пути заберем. А мы еще минут с  десяток пройдем, и тоже собирать будем».
Бабы ушли. Старушка не торопясь, положила на высокую кочку, завернутые в пакетик кусочек хлеба, два яичка, и два помидора. Подвесила на сосновую вершинку старую газету. Осмотрелась: «Господи, день-то какой баской! А ведь октябрь уж». Перекрестилась с благодарностью и, придвинув корзинку,  начала собирать быстро и чисто. Словно и не было за склоненными над болотным мхом плечами семи десятков
 по- своему радостных и горестных лет.
Жаль, нет мужа. Порадовался бы столь щедрой ягоде. Вот ведь ушел и разрешения не спросил. А словно ноги подломило. Да что ноги в душе опоры не стало.
Достала тогда из комода старую темную икону протерла и приспособила  в красный угол.
Баб поспрашивала, кто на иконе изображен? Да какие и когда молитвы читать положено.
Сказали, что на иконе Николай Чудотворец и остальному научили.
Припало к сердцу божье слово.
 Десять лет прошло, попривыкла. Длинными, зимними вечерами, когда уж вовсе невмоготу было, перечитывала  Алешины письма с фронта.
Одно особенное, как то не по-мужицки  написанное, наизусть выучила. И сейчас душу греет.
- Юленька, золотиночка моя, здравствуй! Вчера по настоящему понял, как хрупка человеческая жизнь и побоялся, вдруг не успею сказать тебе тех главных слов, которые, стеснялся говорить в  довоенной жизни. Чем дольше длится наша разлука, тем чаще мысленно бываю там, где впервые почувствовал нежную робость твоей любви. Слава Богу, я ни разу не обманул ее.  Вспоминаю до подробностей те слова, которые мы шептали друг другу. Наверное, сейчас новые влюбленные, спрятавшись в кипени весенних черемух, слышат наши слова, могут потрогать и повторить их. Я знаю, что именно ими пронизана вся наша земля. Каждая травинка, каждый окровавленный  камень морской прибрежной полосы, на которой еще вчера шел бой, и даже палуба грозного, стоящего на рейде корабля. Штормовые, соленые волны не в силах их смыть. Да и как смыть то, что до последнего вздоха живет в человечаской душе.  Знаю, как тяжело тебе с двумя малышами. Пиши, как с питанием? Можно ли прикупить  семян картошки. Ее надо обязательно посадить. При первой же возможности вышлю денег. Мне то они и нужны только на махорку.  Мамке моей скажи, что  сварливость ей воздастся. Если в «роно» посодействуют, переедь по зимнику  к своим родителям. Учителя и там нужны.        Алексей.

Юлия Григорьевна осмотрелась. Проверила;  в какой стороне газета.
Вдалеке перекликались бабы.  Взлаяла  собака и с шумом над самой головой Григорьевны пролетел тяжелый одинокий глухарь.
 Радостно на сердце: ягод  в корзине на три дранки. Всем хватит и детям и самой останется на кисели. Склонилась вновь. Руки собирают ягоды. Мысли ворошат прошлое.
Одно другому не мешает.
 Молодая лайка выбежала из предболотья, увидела качающуюся на вершинке газету и бросилась к ней. Охота оказалась удачной: хлеб, яйца  съела, куснула и помидоры, но не понравились; скатила лапой под кочку.   Газета качалась, приглашая к игре. Собака подпрыгнула, легко стащила ее и, мотая головой, разорвала  на мелкие кусочки. Посмотрела в сторону увлеченной сбором Григорьевны и, словно осознав вину, пустилась своим следом наутек к хозяину.   
«Весна, да осень на дню погод восемь». -говаривали раньше старики.
Когда старушка в следующий раз подняла голову, то не увидела ни газеты на сосенке, ни солнышка в небе. К тому же сменился и усилился ветер, да и попутчицы вдруг замолчали.
-Доберу корзинку и пойду на тропу, - решила про себя Григорьевна. « Бабы, всяко, не оставят». Долго ли еще собирала, таская, ставшую тяжелой корзину за собой вспомнить потом не смогла. Но как- то враз навалилась усталость, ноги путались в кочках, а то и проваливались в торфяную грязь. Решила отдохнуть. Поставила корзину повыше, наломала и постелила на кочку сосновых веток, чтобы зад не подмочить, и села опираясь спиной на невысокие сосенки. Задремала  сразу,  видимо, по привычке; дома тоже, пообедав, любила отдохнуть. Сквозь сон слышала,  чей то призывный крик, но  не проснулась.
Бабы,  потеряв свои заломки, сбились с направления и, черпая короткими сапогами болотную жижу, с трудом вылезли на тропинку совсем не в том месте, где оставили Юлию Григорьевну. Покричали, походили по тропке туда сюда и, решив, что старушка давно ждет их в машине, пошли к дороге. Короток октябрьский день.  Пока вышли на дорогу,  уже по настоящему смеркалось. Григорьевны не было, но оставалась еще надежда, что подобрала ее попутная машина. Надежда была слабой. Так для очистки совести. А потому, поехали сразу к ее дому, а потом  к  сыну и все рассказали. Но было уже темно: «выткни глаз». Потому искать решили утром. Так и осталась Юлия Григорьевна  одна на сырой болотной кочке.
Проснулась оттого, что холод пробрался не только в сапоги, но и под фуфаечку.
Всполошилась. Крикнула несколько раз, но никто не ответил в сумрачном промозглом лесу.  Осмотрелась еще раз, надеясь на чудо. Но не признаков тропинки, ни газеты не увидела. Ужаснулась вслух: « Как же я сейчас? Неужто, ночь на болоте коротать? Умру со страху. Мало ли молодых и здоровых в лесах гибнет? А я  разве выдержу?»
Юлия Григорьевна вновь ощутила свое безысходное сиротство. Что-то подобное с ней уже было в день похорон Алексея, когда с поминок все ушли и она, оставив на  дочерей  уборку и мытье посуды, незаметно прошла в боковушку, вальнулась на застеленную кровать и сдавленно зарыдала. Все было в той ушедшей навсегда жизни, но услужливая память выбирала сейчас  только хорошее и от понимания, что ничего подобного уже не повторится, становилось еще горестнее и больнее.               
Робко скрипнула дверь, зашлепали по полу босые ножки, и двухлетний внук ткнулся пушистой головушкой ей под грудь. Опираясь на постель, подтянулся, прилип губками к щеке  и вдруг, отстранившись, спросил:
- Ты плачешь, да? У тебя щека соленая. Я когда плачу тоже солюсь. Поедем к нам жить.
Печку большую возьмем и поедем. Ты будешь блины и оладушки печь. Поедем, а?
И шмыгнул носиком.
Юлия Григорьевна поднялась, подхватила внука на колени, и хоть слезы вновь покатились  по ее морщинистым щекам, она почувствовала, что это были совсем другие  слезы.
Поставила внучка на пол, взяла за ручку, и оттого немного успокоившись, сказала:
-Пошли ко, голубок мой, Ванечка, к маме на кухню. Мне уж и обряжаться пора.
И они вместе шагнули в другую еще не знакомую жизнь.
Нет сегодня внука Вани. Кричи, не кричи, не услышит из далеких  не родных краев. Выгнали молодых из деревень, оставив на одряхлевших, заросших крапивой улицах, да в редких жилых домах вечную, неутолимую родительскую печаль и непреходящий страх за своих детей и внуков.
Юлия Григорьевна еще раз с надеждой огляделась и пошла наобум. Лишь бы с болотной сырости засветло выбраться. Заломила несколько вершинок молодых сосенок, чтобы корзину найти. Напокасть пошел дождь. Крупные, холодные капли его, казалось, прожигали насквозь. Так и шла  с единственным желанием достичь сухого места. Грозно шумел лес. Вдруг словно железная рука  зло и беспощадно сжала грудь.
-  « Вот и  сердце не выдержало»- горько и отчужденно, словно речь шла не об ее сердце прошептала  и истово перекрестилась.  Вспомнила  вдруг: «Валидол в пакетике в кармане фуфайки». Нашла, разорвала пакетик, нащупала таблетки и положила в рот сразу две. Оперлась на  деревце и замерла. Сколько стояла, понять не могла. Но ослабла железная хватка. Поплелась, видя перед собой лишь   торчащие на фоне темнеющего неба вершины больших деревьев.
 Вышла на светлый,  даже в ночи белый, боровой мох. Нашла одиночную, невысокую елочку. Из последних сил наломала сырых холодных веток, бросила поближе к стволу и упала на них, уже не веря в  спасение.

Пока шла, ноги согрелись и, свернувшись клубочком, Юлия Григорьевна попыталась заснуть.
Дождь разошелся,  пробивая  слабую крону  боровой ели.
«Только бы не снег- шептала, вжимаясь в подстилку, старушка. А то утром и тропку то завалит. Тогда уж точно смерть. Вот ведь, когда прихватывало здоровье, звала ее и ничуть не боялась.  Но так вот не по - людски,  не хочется. Конечно, на утре пойдут искать и найдут и обрядят, как следует. Но лучше бы дома. Да и за какие такие прегрешения ей  это наказание?  А как не найдут? Растащит волчье по суземам. И будет ее сиротливая душа мотаться по лесам и весям в вечном поиске успокоения.
Теплые струйки слез робко спускались к старушечьим губам. Приподнялась, поправила подстилку. Села, опираясь на еловый ствол. Ноги вновь стали мерзнуть.  Но еще холоднее было на душе. Резкий треск, одряхлевшего на корню, падающего дерева пронзил страхом все существо Юлии Григорьевны. Мысли о том, что она погибнет в ночном лесу,  заставили снова вернуться  в прошлое и лихорадочно вспоминать, за что все- таки ей такая погибель?
 Всю жизнь учила деревенских детей.  Да своих, шестеро. Шутка ли в такие годы одеть, накормить. А как, повзрослев, разъезжались дети из родного гнезда? Какого, материнскому сердцу, кровинок своих, на чужбину отпускать?  Скулила ночами тихонько, чтобы не разбудить мужа. Забудется иной раз не надолго и сразу сон: таскает в свое гнездо  черно- белая собака утопленных и зарытых  соседом щенков. Слышится ей даже, как  воскреснувшие от материнского тепла  попискивают собачата. Страшно. А вдруг с ее ребятами что-то случилось, а ее и в завидании нет. Рядом бы была, неуж хуже собаки? Кровь бы свою до капельки отдала, лишь бы жили. Тайком, чтобы народ не увидел, к гадалке ходила. Та маленько успокоила: хорошо, что собака пестрая и что щенята оживают. Прибаливают мол, иногда дети, но излечатся. Болезни у них от тоски больше. Привыкнут, и все наладится. Худо, кому черная собака мертвых щенков, таскающая, во сне привидится. Тогда большую беду жди. Не находила Григорьевна  больших грехов в прошедшей жизни. Все отдала своим и чужим детям. Себе оставила немножко,
чтобы посмотреть, как оно дальше то будет? Только чужое пришло время, непонятное.
Все деньги, деньги!  Нет. Не приходили на память грехи.  Зато в  тайниках страдающей, испуганной души неожиданно родилась молитва. Ей даже показалось, что кто-то тихо читает ее, а она повторяет:
 « Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души  и тела моего, вся ми прости, елика согреших  во днешних день, и от всякого лукавствия противнаго ми врага избави мя, да ни в коемже гресе прогневаю Бога моего, но моли за мя, грешную и недостойную рабу, яко да достойна мя покажещи благости и милости Всесвятыя Троицы и Матере Господа  моего Иисуса Христа и всех святых».
 И надо же дождь перестал, но донимал дующий с болота низовой ветер.
 Встала,  походила по боровинке взад вперед, согреваясь. Помогло. Стало чуть теплее. Зубы, по крайней мере, уже не выбивали дробь.
-А может и ничего, перемаюсь, как нибудь до утра.- услышала Григорьевна собственный голос и испугалась его. Прилегла. Невидимые капли прошедшего дождя  лениво падали с деревьев. Забылась, видимо, потому что разбудивший ее плеск воды за спиной оказался,  совсем рядом. Вжалась в подстилку, насколько могла, и крестилась, крестилась,  на одну лишь Божью волю уповая.
Кто – то громадный и тяжелый отряхнувшись на боровинке, прошел близко. «Леший наверно»- подумала Григорьевна,  и страшно стало от собственной мысли. Вспоминались, леденящие душу,  рассказы о «нечисти». Слезы вновь засолонили губы, а она лежала  и боялась их вытереть. «Хоть бы кто не будь, помог. «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешную»- дрожащими губами, раз за разом причитала Григорьевна, мелко крестя себя спрятанной под фуфаечку рукой. Услышала, как «леший» громко сломав ветку начал удаляться. Радоваться боялась. Вдруг обманывает нечистый. Вернется и утащит в сузем, а там то уж ее не кто не найдет.
Стихло. Немая и слепая ночь хранила свои тайны. Григорьевна отлежала бок и хотела повернуться и только тут почувствовала, что сжатая в троеперстье ладонь под телогрейкой  все еще свершает крестное знамение. Достала руку и невольно,  но уже размашисто от плеча до плеча перекрестилась. Вытерла слезы. Вальнулась на другой бок.
Со страхом  и недоверием вслушивалась в  ночь. Прошло, какое то время, но никто не нарушил ночного покоя и Юлия Григорьевна, утомленная усталостью и переживаниями, вновь вздремнула.
Приснилось ей, что  она еще совсем молоденькая, в гостях у бабушки сидит у окна и  наблюдает, как по их  дому ходят чужие, вооруженные  люди. Что- то ищут.
Бабушка плачет в кути. Дед сидит на пороге и тяжело с придыхом тянет из трубки  махорочный, едкий дым.  Он бригадир и украл, как она поняла из разговоров военных, мешок муки. И вот сейчас дед, не раз рисковавший жизнью ради новой жизни, лично знавший Буденного и прошедший в его армии от Туркестана до Перекопа сидел и, склонив голову, оправдывался, перед молодым, холеным «сосунком» с наглыми безцветными глазами. Юле было жаль деда. Да и если бы в доме была мука, не ели бы они лепешки из травы. Грохот на чердаке и мат отвлекли ее от рассуждений. Выскочила в сени, поднялась на чердак и увидела отряхивающегося от пыли военного.
« Немедленно сжечь!»- скомандовал тот, показывая на разваленную стопку икон. Схватил пачку образов и выбросил в слуховое, открытое для проветривания окно. И вдруг на него напала, какая то необъяснимая ярость, он топтал иконы, многие из которых были застеклены и украшены стеклянными, разноцветными шариками, ломал через колено и, матерясь, выбрасывал. Юлька метнулась в куть:
-Бабушка, что делать? Он велит все иконы сжечь? Та, к ее удивлению,  даже не оборачиваясь, как - то обыденно, будто речь шла о куче тряпья сказала:
-Делай, что говорит, и не реви. Бога не сжечь.  Баню истопи. Деда заберут наверно.
Юлька плакала и носила в баню разбитые иконы. Потемневшие лики святых смотрели на нее спокойно и мудро. Растопила берестой печку, сняла с икон уцелевшие шарики, серебром отливающую бумагу и едва заставила себя бросить первую доску в топку печи. Бросила  с опаской, но ничего страшного не произошло. Пламя лизнуло сухое дерево, жадно за него ухватилось и, превращаясь в крупного рыжего зверя, с ревом метнулось в глубь печи.
Юля подбавила дощечек и закрыла печную дверку. Еще раз перебрала иконы. С последней, словно из темных сумерек смотрели на нее пронзительные черные глаза святого. Она отвела икону влево, затем вправо, но глаза неподвижно смотрели на нее. Юльке показалось, что там, за иконой спрятался кто-то живой. Она не бросила эту икону в печь, а укрыла ее в дровах, уложенных в предбаннике.  Разные мысли крутились в  девичьей голове. С одной стороны она уже второй год комсомолка и не раз выступала на собраниях о необходимости борьбы с « опиумом  народа». Но, когда ей приходилось бывать в разоренных церквях, она с трепетом и благоговением рассматривала искусно вырисованные, потолочные и настенные фрески, рассказывающие о житие святых.
Ей не верилось, что можно было усилием одной лишь выдумки изобразить никогда не существовавшую жизнь со всеми ее тонкостями, человеческими скорбями и радостями.
Это настораживало, но как добросовестная атеистка она заучивала  молитвы, чтобы  по совету историка, расчленив их на отдельные выражения доказывать своим  слушателям, чаще всего пришедшим на школьный концерт землякам, что Бога, которому они преклоняются, нет и не может быть.
Открыла печную дверку. Дощечки догорали, постреливая  искрами и пощелкивая. Не
грели. Юля протянула руки к пламени, но стало еще холодней. Ужас охватил девочку, и она закричала:
- Господи прости меня и спаси!
Юлия Григорьевна не понимая, где находится, услышала последние, полные отчаяния, слова комсомолки Юли. Вытянутая вперед правая рука совершенно окоченела и не слушалась. Содрогаясь от холода, попыталась встать, но ничего не получалось, занемевшее тело, казалось, уже стало частью боровой холодной земли.
От страха снова, почти не осознавая, шептала молитву. Блеснула  мысль: «Как хорошо, что в юности она выучила их много».
« Царица моя преблагая, Надежда моя пресвятая, приятелище сирым и странным  заступнице, бедствующих помоще и озлобленных покрове, зриши мою напасть, зриши мою скорбь; отовсюду искушением одержим есмь, а заступающего несть. Ты убо  Сама помози ми яко немощну, окорми мя яко странна, настави яко заблудша, уврачуй и спаси яко безнадежна»….
Юлия Григорьевна еще не дочитала молитву, как услышала негромкие щелчки и тут же вспомнила, что именно так щелкали,  разгораясь в банной печи сухие доски икон.
Продолжая молитву, старушка  поняла, что щелчки двигаются по кругу, в центре которого находится она. Но  было уже все равно. Как только одна из молитв кончалась на память приходила другая, и она шептала ее. Не заметила, как встала с подстилки и пошла по кругу туда, где слышались щелчки.  Прямо идти не получалось.  Едва подходила она, к какой то невидимой границе щелчок раздавался сзади. Она резко оборачивалсь, пытаясь увидеть того, кто щелкает, и снова заходила в круг. Это  и спасло почти потерявшую сознание женщину.

Есть хорошее качество в нашем северном народе. Деревенские жители, узнав о чьей то беде, всегда придут на выручку, отложив  самые  срочные дела.
Вечером, узнав о пропаже Юлии Григорьевны, мужики собрались в доме ее сына, чтобы договориться о  поисках. Засиделись, вспоминая прошлую жизнь и свою учительницу:
- Помню вот, хотя еще в начальных классах учился, как Григорьевна целую семью  спасла.   Рассказывал начинающий седеть мужик с голубыми печальными глазами.  Был у нас в деревне плотник по кличке « Пашнет». Звали его так за то, что вместо вопроса « понимаешь или нет» у него эти слова, таким образом, выговаривались.
Узнал  как - то Сашка от мужиков, что недавно приехавший к ним в деревню фельдшер, обозвал его пьянью и дрянью. Надо сказать плотник, кроме редких дней получки был услужливым и даже стеснительным мужиком. Но, услышав о себе такое, « закусил удила» и однажды в получечный день, деревня услышала его рев  «Убью!» и глухие удары топора в дверь фельдшерского дома. Сашка, хоть и пьян рубил дверь мастерски, отщипывая щепку за щепкой от толстой кондовой двери. Народ столпился. Бабы визжали и  уговаривали плотника. Мужики, потупившись молчали. Знали зверский характер пьяного « пашнета». И надо же Григорьевна идет. В руке портфельчик, как сейчас помню желтенький, тетрадки под мышкой. В толпе сунула свою ношу  в чьи то руки и напрямик к Сашке.
       А в двери дыра уж с кулак. Подошла вплотную спрашивает:
Что обидели тебя Александр Васильевич? Знаю, что зря обидели.
           Сашка с ревом :
- Он меня падла, за человека не считает. Изрублю! И мат соответственно.
- Ну, изрубишь? Посадят тебя.  Кому от этого легче станет?
У тебя трое детей, да у него трое. Вместе играют, вместе в школу ходят. Те и другие сейчас от страха к мамкиным ногам жмутся. Неужто, не жаль? Если уж совсем озверел, руби  меня. И платок с головы стащила.
- А лучше дай топор, да пойди, проспись.
 Охнула толпа, когда взлетел топор над кудрявой головой учительницы, а затем тупо ударил в половую доску у Сашкиных ног. Сам он рванул рубаху до пупа и метнулся на задворки, где темнел небольшой сосновый островок.   
Все видели, как отпустилась Григорьевна рядом с топором, обхватила голову и задрожала в беззвучном плаче.
А мне дочь рассказывала - подхватил разговор мужик с окладистой светлой бородкой. Как она в забастовочный день к ним в школу пришла.
¬- Бастуете, говорит, девоньки? Молодцы! Только доярки, видела, коров кормят и доят. Не бросили. Жалко им, видите ли, скотину. А ведь институтов  стойно вас не кончали и живут труднее, чем вы. И декабристы помнится, на Сенатской площади не заявляли: « Извини мол, царь – батюшко за то жалованье, которое ты платишь,  мы Отечество любить и защищать не можем. Добавь хоть серебренник ».
 Моя вина. Чему- то я вас, девоньки не доучила? Вот и в  коммунистах бойко разуверились, как по команде. И к богу некоторые из вас с выгодой переметнулись вслед за начальством. А я вот старая иногда от безделья задумаюсь, так он по жертвенности своей во имя нас грешных первым интеллигентом на земле был. Да и не обмануть его, не партком. Подумайте на досуге. И ушла. Дочь призналась, что другую бы они немедленно  съели в порядке профсолидарности, а тут, словно языки прикусили.
- Найти бы завтра. Пошли. Утром  раньше надо, до ягодников. Поднимаясь, сказал бородатый. Все согласно кивнули  и заспешили домой.
    Чуть свет на  поиски вышло все мужское население близ лежащих деревень. Та самая лайка, которая оставила Григорьевну без ориентира и еды нашла ее,   уже упавшую, в трехстах метрах от корзины. По молодости собака взлаяла несколько раз и тут же унеслась, зачуяв убегающего по болоту лося.
Несколько мужиков повернули на собачий лай и вскоре увидели лежащую старушку. «Умерла Григорьевна. Горестно заключил один из спасателей. Да и не шутка, такая ночь гибельная». Сняли  вязаные шапочки, потупились. Затихли.
И  вдруг услышали шепот: « и остави нам долги наша, я коже и мы оставляем должникам нашим»….
Мужики бросились к Григорьевне, затрясли, пытаясь привести в себя. И только когда она со стоном  открыла глаза и даже назвала, мужиков  по имени  два ружейных выстрела оповестили всех о  спасении.
Выносили Юлию Григорьевну  по двое,  по очереди меняясь. Ей наверняка было тяжело висеть на мужичьих шеях, но терпела и лишь иногда, если кто- то из носильщиков спотыкался, постанывала  и просила остановиться. Нашелся термос с горячим кофе. Старушка  выпила две термосные крышки  и отказалась от носильшиков: «Сама робята дойду. Спасибо не дали умереть старухе. Вы, да господь. Всю ночь молитвы читала».
-А чего Григорьевна, пока болото  близко, может за клюквой, завернешь? – пошутил один из носильщиков.
- А и сходила бы, но уж не сегодня - улыбнулась женщина и тут же заплакала. Никому в голову не пришло утешать ее. Чуяли, что чистится плачем исстрадавшаяся бабья душа.
Вечером того дня, когда нашли Юлию Григорьевну я и еще многие владельцы коров собрались в их ожидании на крыльце бывшей колхозной конторы. Курили. Говорили о спасшейся учительнице.
- Как это она выжила? Я бы и то с ума сошел- начал коренастый мужичок.
  Без  спичек. Холодрыга. А темень, ладони не видать. Хреново! Говорят       молитвы читала . А я и не знал, что она  верующая. 
-  Да, Тимоха, тебе бы, каюк. Все знают, что ты, особенно по пьянке, кроме  матюков,  все слова забываешь. При  злости, и радости только они у тебя в ходу. Да еще ржешь по жеребячъи. Вот и все твои способности.
 Говоривший, моложавый мужик с тонкими, почти женскими чертами лица, вздохнув, продолжил:
- Григорьевна только после смерти мужа к богу шагнула. Не во всем еще могла разобраться, а потому по деревне, как иные нововерующие с крестом не носилась.
Благодати особой от веры не ждала.  Доброта в нее смолоду заложена. Дед еще рассказывал. Заготавливали они сено на «Мауре». Вдруг выбегают из лесу четверо беглецов. В те годы с « Опокстроя» из лагеря частенько сбегали. Дед косу в небо:  «Уходите, робята, зарублю. Не дайте грех на душу положить. Уходите»!
Беглецы оборванные,  голодные. Видели, конечно, что дед на сенокосе один, а остальные бабы, но повернули и ушли своим следом. Так  Юля, тогда еще девкой  была, с ревом бросилась в шалаш, схватила все «мягкие», какие в холстяном мешке запасены были, и побежала вдогонку. Дед бросился ловить. Остальные бабы  причитали, уговаривали. Но где там.
 Пришла через час. Взглядом виноватится. В мешке два «мягка» осталось. И эти  отдавала, да не взяли. Рассказывала потом:  «Один молоденький такой, не русский. Хлеб ест и лепечет:
Якши кысс! Якши кысс! ( Хорошая девочка.) Киргизский язык.
 Так что, дай ей бог здоровья!  На таких земля то и держится.
    -  Коровы идут! – крикнула молоденькая бабенка,  в обрезанных резиновых сапогах и синей потертой куртке. Черно - белое стадо вышло из-за поворота, остановилось и вдруг  громко в разнобой замычало.
-Вишь ты! Скотины, а понимают, что сегодня последний пастбищный день, прощаются,  подгоняя корову к калитке, проговорила маленькая сухонькая старушка. И чему - то улыбнулась.
Я шел по красивой деревенской улице и думал о Юлии Григорьевне. Каким же надо быть человеком, чтобы и через многие годы к тебе относились с искренним неподдельным уважением. Тревожило лишь то, что только беда с ней случившаяся, проломила лед равнодушия и невнимания.  Все мы хотим быть прощеными, но не любим прощать. В последнее время люди, которые в свое время не задирались с государством, не пели, запершись,  политических, кому -то неудобных песен, вроде бы уж и не люди совсем. А они, как Юлия Григорьевна делали свое дело честно, и точно зная, что при любом строе их труд и опыт будут востребованы. Слава Богу, что таких большинство.
Вот и угор. За пойменными полями серебряной саблей блестит река. Воздух пронзительно прозрачен, и  зовущие дали, бередят душу  неизъяснимой и чистой грустью осени.
Рядом со мной памятник русским пахарям и сеятелям этой земли не вернувшимся к ней
из пекла беспощадной войны.
Слева, едва виден другой памятник таким же мужикам  шесть веков назад погибшим  за эту землю и за это, неприветливое сегодня небо.
 Справа  внизу за свинцовыми отблесками озер  ждет нашего побуждения  Троице- Орловская церковь.
Я часто выхожу на этот красивый угор; здесь успокаивается сердце, и забываешь земные тревоги. Здесь, если позволяет погода и тишина можно услышать печальную, пронзительную, поднимающую к  священному огню веры, молитву.  И даже мне, не верящему в чудеса, становится ясно, что кто-то еще молится за нас, несмотря на изуродованные церкви, запущенные поля, за погубленные леса и иссохшие речки нашего детства.
Кто-то еще прощает нас.  Злых и добрых . Сильных и слабых.  Всех. Без исключения.               
 
                Н.С. Алешинцев. 14 декабря 2008 года.