Письмо из прокуратуры

                ПИСЬМО ИЗ ПРОКУРАТУРЫ

Колчину в очередной раз приснилось, что он маленький, что  зима идет к новогодним праздникам, и что он с мамой едет на троллейбусе домой от бабушки. Были в гостях, мылись в ванной. Горячую воду там обеспечивала  газовая колонка – «водогрей».
 Троллейбус тащится медленно  –  нескончаемый Московский проспект,  мост через Обводный канал, Технологический институт, Витебский вокзал. И, наконец-то, Пять углов, выходить.
Уже темно. В окнах светятся ёлки, идет крупный снег. Сейчас по Разъезжей пешком до Большой Московской,  поворот налево,  третий дом от угла.  А там  топится высокая круглая печь-голландка, дрова стреляют, угольки вылетают и падают на железный лист, прибитый к полу. И если долго и пристально смотреть, можно увидеть, как таинственные саламандры мечутся по горящим поленьям.
Завтра – первый день каникул. Утром на Финляндском вокзале они встречаются с бабушкой и едут в Сестрорецк, к ее подруге, Елене Никитичне. У нее там свой дом, где на чердаке хранятся лыжи с ременными креплениями и финские санки маленького Колчина. И предощущение праздника перейдет в сам праздник. Конечно, было бы лучше у бабушки остаться, заночевать и наутро ехать вместе, но негде там устроиться, много народу  –  старшая сестра матери, ее муж, их дочь. Завтра, завтра…
Проснулся Колчин в восемь утра. Но не по будильнику, как всю сознательную жизнь, а естественным образом. Месяц назад он расстался с инженерным трудом в НИИ, вышел на «заслуженную пенсию». Хотя никто его не выпихивал, мог бы и дальше трудиться. Более того, остаться уговаривали.
В свои шестьдесят он был чуть ли не самым молодым сотрудником  лаборатории. Институт ускоренно  дряхлел. Продолжали работать те, кто казался ему старым еще во времена, когда он пришел «молодым специалистом», выпускником ВУЗа. Тогда им было по тридцать пять – сорок. Энергичные, остроумные, ироничные. Летом – Карелия, палатки, отпуск  на Черном море. Зимой –  горные лыжи в выходные, в Кавголово и Токсово. Или, в зимний отпуск,  – непременные Теберда или Домбай.
 Теперь этим сослуживцам было  за семьдесят. Усталые раздражительные люди, сохранившие, однако, навыки интеллигентского юмора. Продолжающие упорно тянуть лямку. Поднадоевшие друг другу  за долгие годы сидения бок о бок.
Впрочем, Колчин не исключал, что и сам он, вкусив пенсионной жизни, когда-нибудь запросится обратно – хотя бы из финансовых соображений. А притока свежих сил в прикладную науку не предвиделось.  Страна инженеров  и мэнээсов  за  пару десятков  лет стремительно превратилась в страну юристов, политологов, «манагеров»...
Мать, с которой Колчин жил теперь вдвоем  в маленькой  двухкомнатной квартирке, еще в конце шестидесятых переехав из коммуналки в центре города на Охту, спала. Обнаружив, что хлеба дома ни крошки, он отправился в ближайшую «Полушку».
Стоял месяц, бывший для Петербурга ни зимой, ни весной, – март. Светало. Снег в эту зиму шел почти беспрерывно. Слежавшиеся серые сугробы по обочинам достигали окон первых этажей.
Народу в магазине было немного. У колбасной полки тихими ровными голосами спорили старик и старуха. На голове старика, явно не по погоде,  красовалась ядовито-зелёная бейсболка, отхваченная им, вероятно, на какой-нибудь рекламной акции. Бейсболка была богато  инкрустирована  разноцветными значками.
– Я возьму ливерную, – говорил он.
– Нет! –  говорила она.
– Я возьму ливерную.
– Нет. Ее надо брать целую, она большая, ты ее не съешь, испортится.
– Съем. Я в прошлый раз всю съел.
– Нет.
Чувствительный к слову, Колчин приостановился, завороженный лаконичным упорством обеих сторон. Но, не дождавшись исхода спора – никто не собирался уступать – взял нарезку «Ржаного» и пошел к кассе.
Дома мать уже встала и была  заметно встревожена:
– Позвонили в домофон и принесли заказное письмо из прокуратуры…
Колчин  вспомнил: незадолго до увольнения из института он, воспользовавшись служебным компьютером и Интернетом, отреагировал на компьютеризацию госучреждений и послал по просьбе матери от ее имени письмо в городскую прокуратуру с вопросом об  ее отце, своем деде, репрессированном незадолго до начала войны. И, не надеясь на ответ, почти сразу об этом эпизоде забыл. Ответили, однако.
Он достал распечатку своего послания:
Уважаемые господа!
Мой отец умер в лагерях ГУЛАГа во время Великой Отечественной войны. Никаких документов о его смерти я не имею. Была бы благодарна за любые сведения  о нём. Известные мне данные  привожу ниже.
Сидоров Иван Евграфович, 1899 г. рожд., русский, уроженец Тверской губернии. Арестован в 1940 г., осужден на 10 лет лагерей. Дата смерти мне точно неизвестна. Полученная справка о смерти отца была уничтожена моей матерью во время войны. На момент ареста отца наша семья проживала: Ленинград, ул. Курская, д.15, кв. 37. Он работал заведующим табачно-фруктовой секцией универмага «Кировский».
Мать сказала:
– Знаешь, я так испугалась, что сказала почтальонше: «Ее нет дома, я ее сестра, письмо  передам…»
Колчин с удивлением взглянул на нее, хотел сказать что-то порицающее, но сдержался. Вот так:  потеря отца, блокада, эвакуация, скитания… Возвращение в Ленинград, чужие люди в квартире: «Девочка,  больше сюда не приходи!». Участковый: «Возвращайся, откуда приехала! В Ленинград  – только по вызову». Учёба, работа, работа, работа. Пенсия, наконец. И в итоге, на старости лет, испугавшись некоего письма из грозного учреждения, назваться другим человеком, уже умершим…
Колчин вскрыл конверт и прочёл вслух:
Сообщаю, что Ваше обращение по вопросу предоставления сведений об осуждении и о реабилитации Сидорова Ивана Евграфовича, поступившее в прокуратуру Санкт-Петербурга, рассмотрено.
В ходе проверки прокуратурой города на предмет наличия сведений о применении репрессий к Сидорову И. Е. запрашивались архивные фонды города и области, а также центральные архивы МВД и ФСБ РФ.
Сведения об осуждении Сидорова И.Е. имеются только в Информационном центре ГУ МВД РФ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Согласно алфавитной карточке, Сидоров И.Е., 1899 года рождения, уроженец д. Азиренки Калининской области, проживал по адресу: Ленинград, ул. Дровяная, д.14, кв. 55, был арестован 5 февраля 1940 года и осужден 1 декабря 1940 года Народным судом Кировского района за совершение преступления, предусмотренного статьей УК РСФСР, к 10 годам лишения свободы. Умер 18 декабря 1942 года в местах лишения свободы Коми АССР. Дела в архиве не имеется.
Таким образом, сведениями о применении  политических репрессий в отношении Вашего родственника указанные государственные архивы не располагают. При таких обстоятельствах оснований для признания Сидорова И.Е. пострадавшим от политических репрессий и реабилитации в соответствии с Законом РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» нет.
Данный ответ Вы вправе обжаловать вышестоящему прокурору либо в суд.
Начальник отдела…
«Затейливая подпись» – отметил про себя Колчин.
– Мама, а почему в ответе адрес не тот, что мы указали?
–  У нас был обыск, и сразу после него с Дровяной переехали на другую квартиру, на Курскую. А папа там и прописаться не успел, как его арестовали. Вот у него в паспорте и остался старый адрес.
– То есть после обыска не сразу забрали? Странно…
– Месяца через два.
– Медленно НКВД разворачивался… А зачем переехали-то?
– Соседей  стыдно было… Всё-таки, обыск… 
И добавила:
– Конечно,  ничего они не нашли… Да и что искали?.. Один из них очень уж подставкой для керосиновой лампы из кузнецовского фарфора заинтересовался,  так и этак в руках крутил. Красивая была, с гирляндой цветов по кругу…
«Видимо, ценитель попался» – подумал Колчин, а вслух сказал:
– Ну вот, спасибо и на этом. Хоть дата смерти теперь известна. А то пропал человек  – как будто и не было…
Значит,  на каких-то  стеллажах, среди одряхлевших папок, или же в длинных картотечных ящиках,  чудом уцелела  эта «алфавитная карточка». Он представил ее себе: жёлтый прямоугольник дряблого картона, фиолетовые чернила… Лишь самые краткие сведения. Даже причина смерти не указана. И  дела,  в котором могла бы сохраниться последняя тюремная фотография, нет. Всё.
В этот день  Колчин  должен был встречаться со своим институтским товарищем, Мартынычем.
Несколько лет назад покончив с инженерным трудом, тот всё не оставлял попыток организовать своё «дело» – то внедрял какие-то системы охранной сигнализации в дачных особняках «среднего класса», то еще что-то. Кончилось тем, что Мартыныч, продав квартиру в Петербурге, купил дом в области и стал разводить собак на продажу. И сегодня как раз должен был приехать в город, в некую контору, ведающую разрешениями на проведение собачьих выставок.
Они встретились во второй половине дня неподалёку от дома Колчина, зашли в рюмочную – три столика в тесном помещении при магазине. Зато без наценки. Народу в заведении почти не было. Лишь за одним столиком сидел чудак, которого Колчин давно приметил в местных забегаловках. Он занимался своим обычным делом, таинственным и абсурдным: взяв кружку пива и стакан чаю, плескал чайной ложечкой чай в пиво.
Заказали литровую бутылку водки. Помалу не пили. На закуску взяли по фаршированному перцу. Вредную привычку запивать изжили давно.
Мартыныч  всегда был немногословен. Но выражался при этом афористично. Колчин помнил, как однажды, еще в институтские времена, в семидесятые,  в споре о том, почему Россия до тринадцатого года зерно экспортировала, а в советские времена ввозит, высказался так: «Не тот хлеб, что в поле, а тот, что в Канаде».
После второй Колчин  полез во внутренний карман за прихваченным с собой письмом, дал прочесть Мартынычу. Тот отреагировал в своей манере: «Когда ж они очухаются?» «Никогда!» – категорично ответил Колчин. Его всё более распаляли эти «на предмет наличия сведений о применении репрессий…», «при таких обстоятельствах оснований для признания пострадавшим…» 
Продолжили. Мартыныч скупо жаловался на вымогателей из собачьего комитета и дороговизну кормов.
– А кости собаки уже не грызут? – встрепенулся Колчин. Он вдруг вспомнил, как  первоклассником, решив зарабатывать самостоятельно, набрал для сдачи в утильсырье целое ведро вываренных суповых мослов. Сырье это принималось, но ценилось весьма невысоко. И в подвальном пункте приема толстый человек кавказской внешности, окинув кости брезгливым взглядом, выдал школьнику две копейки.
Чудак за соседним столиком выпил свой чайно-пивной коктейль и ушел. За окном  уже смеркалось. Осушив  бутылку, они, наконец, разошлись. Мартыныч поехал к своим питомцам, Колчин отправился домой.
Некоторое время посидев, уткнувшись в телевизор, он  улегся спать, но взбодрённые алкоголем мысли уснуть не давали. 
Нет, обжаловать не будем…  Не будем обжаловать!  Реабилитация… Что значит их реабилитация?.. Мы об этом и не просили. Получается, что они,  прошлые и нынешние, всем скопом как бы говорят деду: ты чист перед нами! Ты перед нами не согрешил, не нарушил нашего закона. Мы за два года уморили тебя, сорокалетнего, отца семейства, в своих  лагерях. Но теперь мы видим, что немного переборщили. Мы убили тебя, но мы тебя за это прощаем…
Он ворочался еще часа два, наконец затих. Путаные мысли  улеглись, как придонный ил, река сна стала прозрачной и унесла его.
…Электричка затормозила у платформы, они с мамой и бабушкой вышли, и белые буквы на зелёной сетке составили сладкое слово: СЕСТРОРЕЦК.

2012

Опубликован: журнал "Волга" № 3-4, 2013;  сб-к "Каждый третий", Германия, 2017.