Остановится сердце и винт

(24-25 сентября 1910 г.)

…25 сентября 1910 года. Александр Александрович Блок сидел, откинувшись в кресле, и смотрел, как за раздвинутыми шторами синело небо. Глубокая тень падала во двор-колодец дома на Галерной улице, где он жил, и поэтому небо за окном казалось насыщенно-голубым. На столе лежали разбросанные листки, исписанные обрывками стихотворений, а прямо перед ним – стопка еще чистых листов бумаги. Душу переполняли эмоции, но никак не удавалось адекватно выразить немногими словами охватившую его сумятицу мыслей и чувств, горьких утрат после вчерашнего потрясения. Вчера… И недавно, и, одновременно, так давно! Вчера был Всероссийский праздник воздухоплавания… А сегодня сердце кусала острая боль.

«…Грозись, грозись над головою,
Звезды ужасной красота!
Смолкай сердито за спиною,
Однообразный треск винта!
Но гибель не страшна герою,
Пока безумствует мечта!»

Нет, не то, не то… Вчера солнце, также как и сегодня, клонилось к закату, и также голубело небо. Слегка шевелились флаги на флагштоках – ветер почти утих. Сколько же людей собралось на Комендантском аэродроме – сто или даже, может, двести тысяч? Кто добирался сюда пешком, кто на автомобиле, кто на пролетке, кто на поездах Приморской железной дороги. Каждый одет в лучшее, что есть у него… На солнце ярко горела медь оркестра… Но это ощущение вселенского праздника вдруг прервал отчаянный, почти истеричный женский крик. Потом он узнал: кричала жена летуна. Трибуны оцепенели от ужаса. Он ясно услышал пронесшийся над трибунами предсмертный «Ах!», а через мгновение тысячеголосый вопль и рыдания…

«И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом...
Ищи отцветшими глазами
Опоры в воздухе... пустом!»

И опять не то… Как отразить то настроение и ту боль, охватившее людей, когда толпа как единое целое вдруг поднялась на ноги?… Он вместе со всеми кинулся к месту гибели. Мациевич лежал, уткнувшись в землю лицом. Правая рука отброшена в сторону, левую он подогнул под себя… По одному виду тела, распростертого на земле, все было ясно. Уже ничем нельзя помочь. Смерть прилетела раньше людей и, как всегда, первой… Чуть дальше упали обломки аэроплана.
Больше всего Блока поразила протянутая к людям правая рука. Как безмолвный жест, который как бы говорил: «Не оставляете меня!».
К горлу подкатил ком.

«Уж поздно: на траве равнины
Крыла измятая дуга...
В сплетеньи проволок машины
Рука - мертвее рычага...»

Вспомнив это, Блок покачал головой: «Да, увиденное меня потрясло. И я бежал прочь, я с трудом пробрался сквозь толпу, но потом оглянулся на скопище спин, брюк, юбок, шляпок, котелков». Его внимание затем вдруг привлекла одна пара. Дородная девица тянули парня за собой за руку. Он упирался.
– Погоди, Нюша, зачем, не надо!
– Идем же! Я хочу посмотреть, как он убился!
Эта фраза «…Посмотреть, как он убился!» внезапно резанула душу. Она была невыносимо бесчеловечна, дисгармонировала со всеобщим состоянием скорби. Смерть – это не цирк, смерть – это не зрелище. Неужели у них в душе нет ничего святого? Неужели они ничего не чувствуют, ничего не понимают?...
…А как начинался день, как прекрасно и трепетно было утро!

«Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.

Его винты поют, как струны...
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет...

Уж в вышине недостижимой
Сияет двигателя медь...
Там, еле слышный и незримый,
Пропеллер продолжает петь...

Потом - напрасно ищет око:
На небе не найдешь следа:
В бинокле, вскинутом высоко,
Лишь воздух - ясный, как вода...»

А здесь, в колеблющемся зное,
В курящейся над лугом мгле,
Ангары, люди, всё земное -
Как бы придавлено к земле...

…24 сентября 1910 года. Председатель Всероссийского аэроклуба генерал Каульбарс рассеяно смотрел на летное поле нового, только что выстроенного Комендантского аэродрома, на переполненные трибуны. Нынешние летания авиаторов недаром названы «Праздником воздухоплавания». 8 сентября на его открытии присутствовали Великие Князья Александр Михайлович и Дмитрий Павлович. Сегодня ощущение праздника подчеркивалось изумительно яркой солнечной погодой, хотя и несколько прохладной. Вдали в цветах осени желтыми, красными и зелеными пятнами виднелись кроны высоких деревьев. Доносились звуки вальса «Над волнами», старательно исполняемого духовым оркестром. И, хотя многотысячная толпа приехала на аэродром поглазеть на полеты, еще не все осознали разумом и душой, что свершилось величайшее из чудес XX века - покорение воздуха людьми. Для масс летание все еще остается возвышенно-поэтической новинкой. Авиация только сейчас начинает переходить из героической сферы в сферу будничную. Да, пока летание сопряжено с риском для жизни. Да, пока то здесь, то там пионеры воздуха пополняют собою ряды жертв воздуха. Утром адъютант зачитал ему донесения, поступившие из других городов, где также проходили мероприятия Всероссийского праздника воздухоплавания:
«Казань, 8 сентября. Авиун Летор после 5-ти минут от порыва ветра упал, аппарат разбит, авиатор невредим.
Тула, 9 сентября. Россинский на аэроплане Блерио поднялся на 40 метров и продержался две минуты. На повороте аэроплан упал и разбился, авиатор отделался ушибом ноги. Собравшаяся десятитысячная толпа произвела беспорядки».
А у нас, в Петербурге, слава богу, несмотря на обилие полетов, серьезных происшествий пока мало. Разве что Кузминский «выбыл из стаи» летунов с серьезным ущербом: у него сломана рука и повреждены нога и лицо после падения его аппарата.
Каульбарс приказал позвать капитана флота Мациевича. Минуты через две к нему подошел летун в кожанке, свитере, с кепкой на голове. Каульбарс, взяв его за локоть, отвел на такое расстояние, чтобы никто из свиты не смог услышать ни одного произнесенного слова.
– Вот что хочу Вам сказать, Лев Михайлович, и о чем хочу попросить. Премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин лично выразил Вам благодарность за полет, который он совершил с Вами день назад. Сегодня, ввиду тихой погоды, катайте пока пассажиров. Если приедет особоважная персона и изъявит желание полетать с Вами, я прикажу вытянуть рядом с собой гирлянду цветных флажков. Как увидите, сразу приземляйтесь!
– Будет исполнено! А я со своей стороны попросил бы Вас подготовить для «персоны» кожанку и каску. На высоте все же холодно.
– Приму к сведению. И еще, Лев Михайлович, прошу Вас летать предельно аккуратно, плавно. Помните о безопасности пассажиров, особенно о…».
– Понятно. Но я хотел бы Вам сказать, что в воздухоплавании ныне учесть степень риска трудно, а поэтому о возможной гибели лучше не думать.
– С богом!
Каульбарс посмотрел, как Мациевич вразвалку идет к своему аппарату, и вернулся к свите. «Господа», – сказал он, – «подберите и принесите сюда кожанку и каску. Если позволят обстоятельства, думаю подняться с каким-нибудь летуном. Погода-то стоит какая!».
…Мотор «Соммера» никак не хотел устойчиво работать. Характерный хлопок, иногда другой, третий – и винт перестает крутиться. Мациевичу нравился этот аккуратно сработанный аппарат, и он надеялся полетать на нем. Но, увы! Пришлось выкатить из ангара испытанный «Фарман IV». Опробовав его мотор, и, убедившись, что все в порядке, Мациевич махнул рукой, чтобы механик Жуков подвел пассажира. Сегодня записались на полет лейтенант, полковник из Инженерного управления, полковник Генерального штаба, декан кораблестроительного отделения и одновременно декан Курсов авиации и воздухоплавания Санкт-Петербургского политехнического института императора Петра Великого профессор Константин Петрович Боклевский. Вчера вечером его особо попросил поднять в воздух вице-адмирал Яковлев из Главного морского штаба. У всех пассажиров интерес сугубо практический: что и как можно увидеть с высоты, как лучше применять аппарат для решения практических задач, стоящих перед армией и флотом. Мациевич все это хорошо понимал. Честно говоря, ему уже надоело писать докладные записки в различные инстанции о том, что аппарат тяжелее воздуха в скором времени станет незаменимым средством ведения военных действий. Пусть они это сами увидят, пусть окунутся в воздушную стихию.
Набирая высоту с Боклевским, а потом и с Яковлевым, Лев Михайлович старался уклониться немного к югу и юго-западу, чтобы пошире охватить взглядом восточную часть Финского залива. Голубела вода, на которой отчетливо можно было различить с беловатыми «усами» бурунов плывущие торговые суда, извилистая береговая линия, обрамленная желто-белой полоской песка, уходила в дымку к западу. Петергоф, Кронштадт, улицы города, леса и парки с извилистыми ленточками дорог – все как на ожившей наглядной географической карте. Мациевичу даже на миг показалось, что все его пассажиры «заразились» этой болезнью неба, и ему захотелось, чтобы это ощущение праздника они надолго запомнили…
Слегка накренив аппарат, Лев Михайлович начал выполнять разворот. Про себя отметил, как побелели пальцы рук адмирала Яковлева, сжимающие подлокотник сиденья… Как ему рассказали, несколько дней назад на одном из заседаний Яковлев выразил сомненье в необходимости доплачивать морским офицерам за полеты («Мы же не платим за день, проведенный на палубе корабля»). Что ж, возможно, теперь он по-другому будет оценивать реалии…
Внизу на трибунах шумела публика. Люди делились впечатлением от увиденного, восхищались мастерством пилотов.
Двое молодых людей, один в университетской тужурке, а другой – в путейской, стояли у ограждения и внешне неспешно беседовали, глядя на летное поле.
– Вы исполнили поручение партии? – спросил путеец с тонко подстриженными усами.
– Трудно. Сами понимаете: охрана, тысячи глаз…
– За невыполнение Вы ответите перед руководством. Вы же социалист-революционер, Вы должны понимать, что уничтожение какого-нибудь царского сатрапа при таком скоплении народа произведет неизгладимое впечатление на людей. Они поймут, что эсеры – это сила, они пойдут за нами. К сожалению, в чем-то мы опоздали: Столыпин уже отлетал с Мациевичем вчера.
– Но при чем здесь этот пилот? Помимо него есть и другие. А к ним легче подступиться.
– Очень удобная фигура. Известный и популярный летун. К тому же он член малороссийской организации «Громада», которая, как Вы знаете, пока лояльно настроена к властям. Хотя сейчас и отошел от активной политической работы. Понимаете, какие возможности тут открываются перед нами? Можно многих дискредитировать. Можно столкнуть «Громаду» с самодержавием. Словом, одним ударом можно поразить столько целей! Итак, отвечайте, конкретно, что Вы сделали?
– Нам всего на полторы минуты удалось подобраться к «Фарману». Подчеркиваю, только к «Фарману». И удалось надкусить проволочные стяжки. Чтобы не было заметно, надрезы замазали ржавчиной.
– Лучшего не могли придумать?
– Суть в том, что стойки коробки крыльев на «Фармане» просто вставлены в стаканы и стянуты стяжками в единое целое. Порыв ветра – стяжки лопаются, стойки вылетают из стаканов, и аппарат разваливается в воздухе. Нам стало известно, что сегодня Мациевич собирался летать на «Соммере». Чтобы этого не произошло, в бензин для заправки «Соммера» подсыпали сахар. Поэтому он пересел на «Фарман». Но сами видите, тихо, только листья слегка колышутся, и никаких порывов ветра… Будем ждать. Глядишь – вдруг еще пассажиры появятся…
…Мациевич мягко посадил «Фарман». После остановки мотора помог вице-адмиралу Яковлеву спуститься на землю.
– Благодарю Вас, Лев Михайлович. Многое увидел и, осмелюсь Вас уверить, многое понял. Во всяком случае, суть Ваших предложений для меня прояснилась.
– Очень рад! Надеюсь, при следующей встрече с Вами более детально обсудить проблемы единения флота морского с флотом воздушным.
Мациевич несколько раз присел, чтобы размять затекшие ноги, пока унтер-офицер Жуков протирал нижнюю поверхность крыльев.
– Как «Соммер»? – спросил он механика.
– Очистил свечи от нагара. Но мотор еще не гонял. Магнето бы разобрать, но такая тонкая работа не для летного поля.
– Давай «Соммер» сюда.
…Мотор снова никак не желал нормально работать. Несколько хлопков, максимум десять секунд ровного урчания, – и вновь остановка…
– Жуков! Заправляй «Фарман»!
– Не надо бы сегодня Вам больше летать, Ваше благородие. Вид-то у Вас такой усталый!
– Приказ не понят? Или работать не желаешь?
Но, посмотрев на механика, с обиженным видом закручивающего гайку, Мациевич добавил:
– Будь ласков, смени гнев на милость. Погода-то какая! А если завтра дождь? В Петербурге это вполне возможно. Когда еще смогу пойти на рекорд? И еще. Сними сиденье пассажира и бензина много в бак не лей. На подъеме каждый золотник дорог.
Жуков провернул за винт мотор «Гном». В отличие, скажем, от мотора системы «Фиат», «Гном» для лучшего охлаждения цилиндров вращался вместе с винтом вокруг неподвижного вала, намертво прикрепленного к аэроплану. Фыркнув и выпустив облако дыма с еще не сгоревшим маслом, мотор заработал, постепенно прибавляя обороты.
Жуков махнул рукой пилоту и выдернул привязанные к веревке башмаки перед колесами:
– С богом!
Словно нехотя, «Фарман» начал движение, с каждой секундой увеличивая скорость.
…Над летным полем в вечернем воздухе мягко плыли звуки красивейшего вальса «Воспоминание». Александр Александрович Блок смотрел, как разбегался «Фарман» Мациевича. Стоявший рядом зритель в фуражке инженера достал карманные часы, открыл циферблат.
– Семнадцать часов тридцать три минуты, – произнес он.
– А разве это имеет какое-нибудь значение?
– Летун пошел рекорд высоты устанавливать. Интересно, сколько времени ему потребуется?
– А откуда Вы это знаете?
– Позвольте представиться: инженер Дьяков. Минут семь назад проходил мимо угловой палатки и слышал, как Каульбарс приказал кому-то зафиксировать время, чтобы потом включить в протокол.
– Александр Блок.
– Тот, который пишет стихи?
– Да, хотя считаю, что признаваться в этом нескромно.
Они обменялись рукопожатием.
…Мациевич, заложив вираж, по спирали шел вверх. Теперь, когда нет пассажира, из аппарата можно «выжать» все, на что он способен. Слишком крутой крен уменьшит вертикальную скорость, при пологом крене аэроплан удалится от аэродрома, рекорд не зачтется. Значит, выберем нечто среднее. Лев Михайлович поправил висевший на шнурке на шее альтиметр, затем плавным движением взял ручку управления на себя, пока не ощутил легкую, едва уловимую дрожь. «Фарман» предупреждал: не торопись, остановись, еще немного, наступит срыв потока, и ты будешь падать.
«Слушать, что говорит природа, и поступать сообразно ее законам», – думал Мациевич. – «Вот в чем суть, в чем основа искусства летания. Надо слиться с машиной. Надо чувствовать ее!».
Заходящее солнце контрастно высвечивало дома, деревья и слегка золотило обтянутые полотном поверхности аппарата. На земле желтые, красные, зеленые пятна осенней листвы и травы.
Господи! До чего же красиво! Да, чтобы увидеть это, стоит жить!
…Блок дотронулся до руки Дьякова.
– Смотрите! Один «Фарман», кружась в ритме вальса, набирает высоту, другой, напротив, снижается. Вальсирование механических чудищ, не так ли?
– Снижается аэроплан поручика Руднева. Возможно, он тоже поддался настроению и включился в представление к радости зрителей.
Ровно в шесть часов вечера раздался выстрел пушки, возвещавший о завершении официальных полетов на Комендантском аэродроме.
…На высоте стали ощущаться порывы ветра. Температура воздуха тоже немного понизилась. Мациевич зябко поежился в кожанке от мысли, что выше будет еще холоднее.
Дзинь!
Мациевич повернул голову. От былого радостного настроения не осталось и следа. Вытягиваясь, в воздушном потоке болталась лопнувшая растяжка.
Надо садиться на землю.
Он отдал ручку управления от себя. Аппарат стал разворачиваться носовой поверхностью вниз. Скорость постепенно начала увеличиваться, а вместе с ней и нагрузки на все несущие поверхности.
Дзинь!
Дзинь!
Лопнули еще две растяжки. Часть крыла, на которой располагались коуши лопнувших растяжек, немного прогнулась вверх.
Мациевич повернулся. В этот момент одна из расчалок попала в оребрение крутящихся вокруг вала цилиндров мотора. Рывок – и из стаканов сначала выпала одна стойка, затем другая.
Лопнули другие растяжки.
Аэродинамическая сила от развернувшегося верхнего крыла, пока еще связанного с фюзеляжем, мгновенно рванула вверх носовую часть аэроплана. Мациевича, как из пращи, выбросило из сиденья, к которому он был неплотно пристегнут лишь поясным ремнем. Он еще продолжал держаться за ручку управления. Но практически сразу лопнули несколько расчалок, последовал новый рывок – и, барахтаясь, Мациевич полетел вниз. Он что-то несвязанно кричал, от ужаса на какое-то время потеряв рассудок, но потом собрал волю в кулак:
«Я офицер. Я должен достойно встретить смерть!»
Он распростер руки и ноги. Беспорядочное вращение тела прекратилось.
Как быстро несется к нему земля!
А там, в толпе, жена. Она всегда ждет окончания полета. И теперь по завершении уже никогда не дождется его возвращения. Что есть силы, Мациевич крикнул, обращаясь к любимой:
– Про-ща-а-й!
Кто-то из зрителей услышал «Ай!» и подумал: от боли. А кто-то, из-за шума, как громкий выдох: «Ах!».
Удар. Резкая боль. Последняя мысль: «Господи! За что?»
Рядом через несколько секунд на землю грохнулись обломки аппарата.

25 сентября. Это все было только вчера. Вчера! Но как велико потрясение! Невыносимо тяжело вспоминать и думать о происшедшем. Чтобы унять боль, все еще кусающую сердце, Блок встал и прошел по комнате. Он бесцельно ходил от окна к книжному шкафу, от шкафа – к входной двери. Иногда, подойдя к столу, стоя, писал несколько строф – просто мысли на память. Им когда-нибудь еще предстоит стать стихотворениями:

Что' счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот...
Очнешься - вновь безумный, неизвестный
И за' сердце хватающий полет...

Зачем люди летают? Что ищут в небе? Во имя чего при этом идут на смерть? Может, потешить тщеславие («Я установил рекорд!»)? Ради рукоплескания толпы? Впрочем, это тоже форма тщеславия…

Но снова в золотом тумане
Как будто - неземной аккорд...
Он близок, миг рукоплесканий
И жалкий мировой рекорд!

Покрасоваться в глазах красавицы (что душой кривить, лично мне это ближе), всколыхнув в ней если не восторженное чувство, то краткое забвение обожания?

Зачем ты в небе был, отважный,
В свой первый и последний раз?
Чтоб львице светской и продажной
Поднять к тебе фиалки глаз?

Но как уже сказано Лермонтовым, «на время – не стоит труда, а вечно любить невозможно»...
Во имя неукротимого стремления бежать от суеты, бессмысленности, обыденности и однообразия жизни, когда каждый последующий день есть повторение предыдущего?

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Всё будет так. Исхода нет.

А может быть, от поиска чего-то неземного, от сумятицы в душе? От разлада в ней? Отсутствия гармонии в себе? От мучительного поиска себя? Тогда хоть в петлю, хоть в аппарат, и с ним к земле… Летание, как вид самоубийства, когда заранее не знаешь, когда и где тебя настигнет смерть?

Или восторг самозабвенья
Губительный изведал ты,
Безумно возалкал паденья
И сам остановил винты?

Кто не нашел себя в жизни, ищет забвенья в ином – в водке, в опиуме, морфии, кокаине. А кто садится в аэроплан… Забвение… Бегство от себя…

И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, -
Не сходим ли с ума мы в смене пестрой
Придуманных причин, пространств, времен...

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно всё! Как дико! - Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.

Лететь и врезаться в землю! Чтобы смертью своей попытаться достучаться до души каждого и человечества в целом: «Смотрите, люди! Думайте! Что такое прогресс? Куда ведет он нас, в рай или ад? За стремление познать, за желание приблизиться к Богу, скорее, за самомнение: «Я выше Бога!», всегда надо платить… И восстает Каин против Авеля… А если авелей уже тысячи и тысячи, а в руках Каина не нож, а ручка управления аэропланом?».

Иль отравил твой мозг несчастный
Грядущих войн ужасный вид:
Ночной летун, во мгле ненастной
Земле несущий динамит?

Блок сделал еще один круг по комнате. «Я не знаю, как ответить на поставленные вопросы», – говорил он сам с собой. – «Я лишь чувствую боль людей, но не могу придумать для всех и для каждого рецепт спасительного лекарства… Я любуюсь Прекрасной Дамой, но существует и другая дама в женском обличии – всегда грязная Смерть, несущая дисгармонию и страх. Но все же я думаю, что Человек рожден, чтобы всеми своими деяниями прославить Творца, чтобы любить и нести любовь. Искусство дано людям, чтобы, в свою очередь, славить Человека в радости его и в горести».
Блок подошел к столу. Взяв из стопки чистый лист бумаги, написал:

В неуверенном, зыбком полете
Ты над бездной взвился и повис.
Что-то древнее есть в повороте
Мертвых крыльев, подогнутых вниз.

Как ты можешь летать и кружиться
Без любви, без души, без лица?
О, стальная, бесстрастная птица,
Чем ты можешь прославить творца?

В серых сферах летай и скитайся,
Пусть оркестр на трибуне гремит,
Но под легкую музыку вальса
Остановится сердце - и винт.

Чуть слышный шелестящий перестук… Это ветер срывает листья с веток и швыряет их в стекла оконных проемов. Монотонную прощальную песнь осени вдруг нарушил едва слышный посторонний треск.
Блок подошел к окну. Над крышами показалась желтоватая полоска, контрастно различимая в чистом, ослепительно голубом небе. Аэроплан, покачиваясь от налетающих порывов ветра и переливаясь в лучах заходящего солнца, упорно летел вперед и, казалось, ни какая сила не прервет его уверенного полета к намеченной цели.
Росток всегда тянется к солнцу.
Куда идешь ты, человек?