Непростая история простыми словами, эрос, ч. 9

Юровской Елене Геннадиевне  посвящается.
-------
 Начало новой-старой жизни в Петербурге, симпатичном месте под названием г. Пушкин - не обещало больших сложностей. Он с ходу купил тёще скромный телевизор в подарок, что переселило её, наконец, в свою комнату. Бесконечные новости и ментовские сериалы серьёзно ограничили бабкино желание хаотично перемещаться по квартире. И они, а особенно он, с наслаждением почувствовали, что есть свой угол, а точнее два. На кухне можно было смачно курить и втихаря потягивать семиградусную сангрию. Но бокалы приходилось прятать, так как время от времени туда влетала тёща, с домашним прозвищем "бабка", и, упираясь руками в бока, а взглядом в вечность, торжественно докладывала последние новости из телевизора, сопровождая всё это порцией винегрета из собственной головы под видом комментария. Вообще то тёща-бабка была неплохим человеком. Но почему то в этой семье главным развлечением было обслуживание ролей и масок, что она обкатала за свою долгую жизнь. Бабуля вполне доходчиво могла изобразить мужика-бригадира со стройки, властным голосом давая глупейшие распоряжения, не предполагавшие ни ответа, ни исполнения. Или доморощенного политолога, с выпученными, когда-то красивыми, еврейскими  глазами, доказывая, что все беды от жидов. Или воцерковлённую благостную старушку, истово и показушно крестящуюся, и тут же, по приходу из церкви, с пеной у рта, поносящую со злобным раздражением персонажей с улицы, телевизора, или Эха Москвы.
Поначалу перепадало и ему. Он вынужден был доказывать, что не предатель Родины, раз выезжал за границу, что народу своему он больше сочувствует, чем ненавидит. Особенно его поражал тот махровый, тупой, домашнего приготовления антисемитизм. Откуда, при явно еврейской внешности, такая яростная, примитивная ненависть к евреям, он понять не мог и относил всё к дремучести провинциального воспитания. Самое грустное, что бабка, то ли нажимом, то ли примером перекачала многое из себя своей дочери. И для грамотного интеллигентного москвича было диковато смотреть, как его любимая - молодая цветущая женщина, злобно шипит и плюётся в сторону Вифлеема.
Нередки были и мелкие пограничные стычки, но до Сталинграда тёща не доходила, хотя Сталина почитала за эффективного менеджера, не смотря на то, что прочла Солженицина.
Всем вокруг доказывалось ежеминутно, что тёща необычайно интеллигентная пенсионерка - ходит в библиотеку, но терпеть не может Булгакова с его "Мастером...", ходит в церковь, но через 20 минут - брызгает слюной на кухне, со злобой порицая всё, на что падает взгляд, ходит по магазинам, здорово выручая молодую семью, но не умея готовить, предаётся примитивному чревоугодию, последствия которого не помогал скрыть ни обширный домашний халат, ни пальто-парашют.
Всё это по первости, хотя и раздражало, но казалось сущей чепухой по сравнению с тем, что он отвоевал у жизни, вытерпев все её плётки. Тёща искренне называла его зятем, а свою дочь считала его женой, хотя развод давно состоялся. Любимая была рядом и, наполненая уютным доширачьим мещанским спокойствием, была нежна и больше не материлась с бычком во рту. То, что с ними происходило, все называли семьёй без налёта иронии, скепсиса и сарказма. И на горизонте даже в телескоп Максутова было не разглядеть ни подводных камней, ни Сцилы с Харибдой. Он нежно встречал её вечерами с работы, предварительно приготовив ей ужин и накрыв стол в их комнате, и наслаждался жадным соитием голодной жены с котлетой перед сном, поражаясь тому, что она не толстеет. Они ходили в ванну на ночь только вдвоём и это было праздником паппилярных линий. Соскучившись за день, они урывали у суток лишние полчаса для нежных поглаживаний, которые часто переходили в подготовительный, перед постелью, сексуальный отрыв. Особенно после того, как она торжественно обьявила, что мужнин член она вечером будет мыть сама. И добросовестно это исполняла, с интересом констатируя, как он вырос после мочалки. Места в ванне было немного и ванна была скользкой. И поэтому, когда она впускала его сзади, часто с грохотом срывалась занавеска. Но у бабки шла программа "Время", кого-то опять ловили на взятке, и можно было попробовать сесть на фиолетовый от желания и напряжения сверху. Но разъезжались ноги, опять гремела занавеска и они со смехом выбегали на кухню курить и наслаждаться болтовнёй друг-друга. А через полчаса - всем спокно и под одеяло, что бы через час или два потными и утомлёнными в ту же ванну вместе пописать. Он в раковину, а она, свесив попу и отодвинув подлую занавеску, прямо на белую стеночку...
Спокойствию и размеренности, казалось не будет конца. Он нашёл работу, опять по суткам. Ехать на метро, вставать рано. Но и с утра у неё стало привычкой, не открывая глаз, нагладить ему, и без того не спящий член, чтоб или цулнуть его, или минут пять посидеть на нём перед работой. Кончалось это тем, что она убегала пить крепкий кофе и курить утреннюю сигарету. А он долго не мог натянуть бельё и так и выходил к ней - с пизанской башней в широких семейных трусах. Она тут же ловила момент и умилительно хихикая, фотографировала на телефон, что бы послать ему с работы письмом. Но случалось, что ему на сутки, ей на работу, и он уезжал с болью в промежности, уповая на то, что уж в следующий раз он положит её грудью на столешницу, завяжет рот шафом, как тогда, перед их браком в Сочи, и спрашивать не будет... Целыми днями они звонили друг-другу, вечером тоже и на ночь разок, когда он был на сутках, то и рано утром. С работы он приезжал в пустую квартиру, где было всё заботливо приготовлено, включая так любимые им сладости. В их доширачьем состоянии он вдруг открыл для себя, что его любимая - ещё и повар высокого полёта. С равным успехом - хоть кашу из половника, хоть утончённое фрикассе. И при этом ни в книжки, ни в инет не заглядывая. Он был поражен вкуснотой и изысканностью её кухни и немного завидовал - сам любил готовить, особенно мясо. Но у него было грубее, брутальней. Её вкус был воздушней. Не удержалась от женских инстинктов и бабуля. Как же - в доме мужчина! Раскормить до полного несоответствия прошлогодним фотографиям! И пошли сладчайшие пироги-шарлотки по утрам, вечерам и с собой на работу. Всё это было настолько приятно, что он, как старая баржа, оброс ракушками, осел ниже ватерлинии и стал забывать про паруса и крылья.
   Надвигалась зима. Пронзительная питерская зима с ветрами из Маркизовой Лужи. То пальтишко, что он купил ей в Сочи, уже не тянуло на соответствие 59 широте. И он решил подарить пуховик. Пуховики во всех магазинах не прикрывали любимую попу и он уговорил её на длинное пальто с шикарным меховым капюшёном. Вдруг выяснилось, что под пальто и одеть нечего и он с радостью купил и свитор. Ему и раньше нравилось наблюдать, как зажигаются её огромные глаза, когда она становилась чуть счастливее от таких пустяков. Если грамм её счастья можно купить на деньги, что у него есть, разве жалко? Тем более, что фото в этом свитерке станут его любимыми - она по утру,собираясь на работу, расхулиганилась однажды, и, задрав всё до подбородка, флиртовала набухшими сосками, позируя перед камерой...
Что бы уберечься от зимнего стресса, он пытался вытаскивать её на прогулки с бутылкой испанского вина и бутербродами, но в ней жило редкое сочетание неземного и приземлённого. И всем напиткам она предпочитала тривиальное пиво из пластиковой баклажки. Но бытие счастливых дошираков подразумевало взаимные уступки. Поэтому они гуляли по парку, пили испанское полусладкое, весело болтали и не строили планов. Несколько раз, беззаботно шляясь, натыкались на те кусты, где она, надувшись пива, отдалась ему возбуждающе- похабным образом в начале мая. Продолжая веселить её разговором, он с тоской думал и о её доступности, и о том почему и зачем был выгнан тогда, и о том, как завоевал её снова, и о здоровье, что потерял в этой войне. В одном у него не было сомнений - он любил её. А она любила его. Но какой то непрочитанной до конца любовью, напоминавшей дорогущий коктейль со сложным названием в престижном баре из неизвестных составляющих и неизвестным действием, но  цвету и на язык - до боли знакомый тривиальный портвейн Алы-Башлы. Что-то было в её любви и родное, и неземного происхождения, чего нельзя было понять ни умом, ни сердцем. Но ему казалось - впереди полжизни и он сумеет. Он разберётся. Даже если это инопланетное в ней начнет питаться его мясом...