Межкультурные браки в Финляндии в XIX в. 1

                «Финляндские» женщины, русские солдаты и их дети.
  Очерк по истории «межкультурных» семей в Гельсингфорсе. 1809-1874 гг.



                Введение.
                Efter det ryssen kom i landet…
   (После того, как русский пришел в наш край...(шведская поговорка)

В 1808 году в Финляндию в очередной раз вступила русская армия, чтобы остаться на ее территории, которой предстояло стать частью Российской империи на ближайшие сто девять лет. В каких условиях происходило это присоединение? Только в течение предыдущего столетия Россия уже в четвертый воевала со Швецией на территории Финляндии и трижды русская армия полностью оккупировала всю территорию. Последствия любой войны, любой оккупации, это, прежде всего, посттравматический синдром для мирного населения. В случае с Финляндией, можно сказать, что нескольким поколениям подряд довелось перенести сильнейшие психологические травмы, проявлявшиеся позднее в разнообразии форм – от психических расстройств и нервных заболеваний, глубочайших депрессий и пьянства до непримиримой ненависти к русским. Формировалась «родовая память» или, как это назвал К. Юнг - «коллективное бессознательное».   
Историк М.М. Бородкин приводит свидетельства казачьего офицера Е.В. Иванова , объезжавшего прибрежные районы Финляндии в 1833-1838 гг. по поручению генерал-губернатора князя А.С. Меншикова и передававшего ему в личных корреспонденциях собственные впечатления о настроениях местного населения. В целом, его характеристики были благоприятны и выдержаны, «хотя истинного душевного расположения к русским» он не обнаружил. Напротив, Е. В. Иванов отмечал, что «…все финляндцы… считают себя несвободными, недовольными под русским правлением», а «…ближе к Гельсингфорсу крестьяне-финны несколько научились по-русски, но духом не русеют. Господствующий дух и здесь неприязненный».  Парадоксально, но Е.В. Иванов пишет совершенно иное о женщинах: «Странно, женщины – финляндки, как из лучших сословий, так и из простых, вовсе не разделяют неприязненности мужчин – финляндцев к русским и к России, только некоторые старухи не жалуют русских». 
Мы уже упоминали, что окончательному завоеванию Финляндии в 1808-1809 гг. предшествовали три войны, две из них получили в финской историографии имена собственные – «Isoviha» и «Pikkuviha»,  значение и смысл которых подчеркивают исключительный характер происходивших событий для населения тогдашней шведской провинции. Несмотря на то, что современная шведская и финская историческая наука имеет уже несколько иную точку зрения, что Isoviha времен Северной войны, как и последующие конфликты Швеции с Россией, не были столь тяжелым временем, как это представлялось в устном народном творчестве и ранней историографии, тем не менее, нельзя отрицать имевшие место грабежи, разорения и насилие в отношении мирного населения.  Женщины не были исключением, напротив, на их долю доставалось, возможно, больше всех. Х. Кувая приводит примеры из народного фольклора, хранящего память о том, как русские приходили в деревни, «убивали тех, кого там встречали, насаживали на пики или рубили своими длинными саблями. Женщин сначала насиловали, а потом убивали. Не щадили даже детей, убивая их жестоким образом. Их либо пронзали пиками в колыбелях, либо вынимали из колыбелей и ударяли об стену так, что мозги разлетались по сторонам…».
В исследовании финского историка из Академии Або Йоханны Аминофф-Винберг «Переселенцы в собственной стране» есть отдельная глава, которая озаглавлена весьма примечательно: «Bilden av den ryska fienden: «Qwinnor i stycken de sleto» - «Образ русского врага: «Женщин рубили на части».   
Не говоря о действительно имевших место случаях физического насилия или принуждения в том или ином виде к вступлению в связь с завоевателями, на женщин обрушивалась еще и ненависть соотечественников после ухода русских. Вне зависимости были ли женщины изнасилованы или добровольно завязывали отношения с солдатами, (а таких случаев тоже было немало, ведь русские войска приходили, казалось, навсегда, занимали на несколько лет практически всю территорию провинции), тем не менее, после ухода русских, всех виновных и невиновных подвергали остракизму, называли «русскими шлюхами», запрещали посещать церковь. Таким же преследованиям подвергались и их незаконнорожденные дети. 
Необходимо отметить, что лютеранская мораль и шведские законы, в отношении внебрачных связей, относили их к преступлению «прелюбодеяния», основываясь исключительно на трактовках Ветхого Завета, и карали очень сурово, вплоть до смертной казни. Позднее, после 1709 года, (т.е. после Полтавы), а также смерти короля Карла XII, наказания были смягчены , но общественное мнение оставалось непреклонным, и женщин, вне зависимости от причин, по которым они имели отношения с русскими солдатами, ждала незавидная судьба. По свидетельствам, приводимым финским историком Кустаа Вилкуна эти женщины опускались на дно общества, занимались торговлей спиртным, проституцией, бродяжничеством. 
 Казалось бы, что источник всех бед для женщин Финляндии, имевшим связь с русскими солдатами, как в предыдущие войны, так и в последующие периоды уже мирной жизни, оставался неизменным, поскольку общественное мнение, определялось, прежде всего, мужской частью населения. И даже с образованием Великого Княжества Финляндского в составе Российской империи, по свидетельству того же Е.В. Иванова, мужчины – финляндцы относились к русским неприязненно, а женщины подобной точки зрения не придерживались. 
Это подтверждает и Сара Ваклин (1790-1856), одна из первых финских женщин-писателей Финляндии, заметив, что «русские оказались в значительной степени корректными и нередко приятными для финских девушек».
Документальные подтверждения обоюдных симпатий русских солдат и финляндских женщин мы обнаруживаем в метрических книгах русских военных православных церквей, которые хранятся в значительном количестве в Национальном архиве Финляндии. 
Со времен царствования императора Петра Великого вся жизнь русского человека в обязательном порядке прописывалась в метрических церковных книгах, которые еще иногда называли «троечастные», ибо они состояли из трех частей – «о рождении», «о браке» и «о смерти», и эти записи позволяют пролить свет на весьма малоизученные вопросы личной жизни русских солдат Финляндского корпуса и матросов Балтийского флота и дают ответы на вопросы – как далеко заходили симпатии местных женщин и насколько распространены были браки между русскими солдатами и «финляндскими уроженками». Таким образом, мы рассмотрим важную проблему взаимоотношений населения Финляндии и русских гарнизонов, в ее, выражаясь современным языком, гендерном ракурсе, тем более, что эта проблема мультидисциплинарная, объединяющая в себе сразу несколько аспектов: исторический, религиозный, психологический, социальный и культурный.
Ныне подобные браки именуются «межкультурными» , изучением которых занимаются социологи и психологи, в т.ч. и в центрах гендерных исследований, созданных практически при каждом западном университете. Однако, под «межкультурными» браками понимаются браки между представителями коренного населения и иммигрантами, и речь идет чаще всего о глобализации этих браков.  Но русский солдат, пришедший в Финляндию в 1808 году окончательно и бесповоротно, не был иммигрантом. Главной целью его пребывания в Великом Княжестве была военная служба. Да, она могла длиться очень долго, но его корни оставались где-то там далеко, в деревнях России. Нынешним домом солдата была армия, его полк, ротная артель, вне зависимости от места расквартирования, была ли это Финляндия, Польша, Лифляндия, малороссийская или великороссийская губернии. О том, что будет потом, после отставки, останется ли он жить по месту последней службы или вернется домой - солдат особо и не задумывался. Солдат никогда не знал, как долго его полк простоит на одном месте – месяц, год или все двадцать пять лет. Можно ли службу в любой из провинций Российской империи считать иммиграцией? Конечно, нет. Это, во-первых, а во-вторых, парадоксально, но выражаясь языком современных социологов т.н. «глобализация» браков коснулась только Финляндии.  Пример тому, 114-й Новоторжковский пехотный полк до Финляндии квартировавший в Митаве, Лифляндия (совр. Латвия). Перевод полка в Финляндию совпал с военными реформами и законом 1874 года, когда срок службы сократился, а нижним чинам было запрещено жениться во время службы. Однако, согласно метрическим книгам полковой церкви за предшествующий период дислокации в прибалтийской провинции браков между солдатами (офицеры не в счет) не зафиксировано на протяжении многих лет. 
Существуют различные точки зрения на распространенность «межкультурных» браков в Финляндии. Например, проф. П. Лунтинен считает, что «брачные союзы между русскими и финнами имели место, но их было довольно мало, может быть по причине существовавших различий в обычаях и религиозных верованиях», отсюда «трудно подсчитать число финок вышедших замуж...»  А британский исследователь крепости Бомарсунд на Аландских островах Грэхэм Робинс, напротив, утверждает, что в период 1809-1839 гг. (т.е. наиболее интенсивных работ по возведению крепости) несколько сотен жительниц Аланд вышли замуж за русских солдат и многие из них переехали в самые отдаленные уголки Российской империи вслед за мужьями.   
Так какие все-таки существовали «pro et contra» в отношении «межкультурных» браков того времени?
 Исторический и с ним же связанный напрямую психологический аспект, мы уже упоминали. Причем, если бы, скажем, присоединение Финляндии произошло в петровское время, в период т.н. «IsoViha», когда шведская провинция потеряла огромное количество мужчин – до 50 тыс. из 400 тыс. населения , правда, большей частью вне своих пределов, то этим можно было бы объяснить значительное количество случаев возникновения отношений финляндских женщин с русскими солдатами, о которых упоминает в своем исследовании К. Вилкуна. После окончательного завоевания Финляндии в 1714 г. наступил относительно мирный период оккупации, когда русская власть в лице кн. М. Голицына стремилась нормализовать обстановку, успокоить население, предотвратить насилие со стороны собственных войск, и до заключения Ништадского мира 1721 г. жители находились в неведении о своей будущей судьбе – постигнет ли всю Финляндию участь Выборгского лена, или она будет возвращена Швеции.
Последняя, завершающая историю военных конфликтов Швеции и России война 1808-09 гг. не отличалась особым кровопролитием, и потери Финляндии были незначительны.  В тоже время, следует отметить одну характерную особенность этой войны - ее партизанскую составляющую, со всей ожесточенностью подобного образа ведения боевых действий. Ф. Булгарин, принимавший участие в войне в составе второго батальона Уланского Его Высочества Цесаревича полка, сравнивал действия партизан с герильей – яростным сопротивлением испанцев войскам Наполеона.  Жестокость действий одних, порождала ответную реакцию других, но оставшиеся без надлежащей поддержки Швеции финские партизаны были неминуемо разгромлены, что в итоге явилось причиной очередных посттрамватических психологических проявлений - бессильной злобы, уныния и т.п.       
Возникает другой, серьезный аспект или препятствие. Это различие веры.  Во-первых, практически все население Финляндии относилось к лютеранской церкви. Это ясно видно из тех же метрических книг, где абсолютно все женщины - «финляндские уроженки», вступавшие в брак, были лютеранского вероисповедания. Буквально менее чем через два года после вхождения Финляндии в состав Российской империи последовало Высочайшее указание от 5 июля 1811 «О браках между людьми различных исповеданий во новоприобретенной Финляндии»,  в котором имелась ссылка на указ Петра I от 18 августа 1721 г., определявший, что «при вступлении в брак с лицом греко-российского исповедания, последнее остается в том же исповедании, а дети  крестятся в Православие…», с добавлением, что «все это распространяется и на новоприобретенную Финляндию». Известный петровский указ, конечно, на тот момент устарел, ибо относился, прежде всего, к многочисленным подданным шведкой короны, оказавшимся за долгие годы Северной войны в русском плену и обзаведшимся там семьями. Поэтому Высочайшее указание было несколько расширено рядом обязательств, возлагаемых на тех, кто намеревался вступить в брак. Прежде всего, должно было быть представлено свидетельство «о дозволении вступать в брак и беспрепятственности к этому», для «природных тамошних жителей , Лютеранский и иной закон содержащим от Пасторов и тамошнего правительства». В свидетельствах должно быть показано, непременно, что «он действительно не женат, а холост, ежели вдов, то после какого брака, а без таковых свидетельств, равно уведано будет о принуждении к оному, или окажутся несовершеннолетние, также похищенных насильно невест на брак, ни под каким видом Священникам Греко-Российского исповедания не венчать»… прежде венчания «должен быть учинен обыск с поручителями под оных и записан брак в метрическую книгу, с показанием в оной, какого именно исповедания и звания, вступившие в брак с лицами греко-российского исповедания…. По прошествии года сии книги присылать в Консисторию».
Следует обратить внимание на несколько моментов: во-первых, судя по всему, ссылаясь на петровский указ, не обратили внимание на то, что речь шла о представителях мужского пола, а вопрос преимущественно должен был касаться женского населения Финляндии; во-вторых, оговорили недопустимость какого-либо принуждения к вступлению в брак, равно, как и случаев двоеженства или двоемужества; в-третьих, помимо представления свидетельств, вводился институт поручителей, как по жениху, так и по невесте с обязательной записью всех в метрическую книгу.
Однако, судя по всему, вопрос смешанных браков стал чрезвычайно остро, что в ближайшее время потребовалось оглашение особого Манифеста от 20 марта 1812 г. «О правилах заключения браков между Финляндскими жителями и Российскими подданными».  Причины появления подобного документа заключались и в том, что браки «ныне чаще прежнего могут быть заключаемы…», поэтому «признали нужным издать общее учреждение о правилах…».
 В Манифесте говорилось, что «в силу данного жителям Финляндии обещания свободного вероисповедания… постановлено что дети, рожденные от брачной четы различного вероисповедания, должны быть воспитаны в той вере, к которой принадлежит отец, не допуская о сем особых договоров между брачными лицами, совершение же таковых браков должно быть по обрядам обеих церквей» . Естественно, подразумевалось, что отцом ребенка является русский солдат, хотя, при этом, было подчеркнуто, что остается в силе шведское королевское предписание от 24 января 1771 г., которое согласуется с тем, что дети, рожденные в браке, крестятся в веру отца. Присоединение Финляндии к Российской империи абсолютно не означало появление на территории Великого княжества потенциальных православных русских «невест» или «жен», коих мы сейчас можем видеть в значительном количестве, отнюдь, пришла армия, состоявшая из мужчин, следовательно, речь шла о местных женщинах лютеранского вероисповедания. 
  Определялось, что решившие обзавестись семьей «унтер-офицеры и нижние чины получают разрешение от их ротных командиров».
Интересен также параграф 13 названного Манифеста, где сказано, что «дети, рождающиеся от незаконного сожительства должны, однако ж, не взирая на исповедуемый отцом закон, воспитаны быть в том, к которому принадлежит мать, исключая незаконных детей, содержимых в Финляндии на общественном иждивении, и которые всегда имеют воспитаны быть в господствующем в том краю законе, хотя бы мать и не принадлежала к нему» (курсив автора).   Учитывая существования с 1805 г. школ кантонистов, о которых речь пойдет далее, следовательно, участь незаконнорожденных мальчиков была уже предрешена, если отец ребенка был русским солдатом. Тем более, как мы увидим, женщины сами несли младенцев в православную церковь, ибо опасались за их будущую судьбу в финском обществе, исходя из сложившихся традиций времен шведского владычества, да и сами нередко, особенно в первые годы после окончания войны, принимали православную веру. Позднее, напряжение спало и зафиксированные случаи смены вероисповедания единичны. Тем не менее, некоторые матери даже отказывались от своих детей в пользу отца. В качестве примера приведем довольно курьезный случай «похищения» ребенка, с которым разбиралась канцелярия генерал-губернатора Ф.Ф. Штейнгеля. Было заведено дело под названием: «О доставлении сведений о мальчике Иоганне, отданном по условию для воспитания казаку Василию Арешкину и вывезенном им на Дон. 12.1.1817».   Суть заключалась в том, что 25 мая 1811 г. у донского казака Василия Осипова сына Арешкина из полка Кисилева 2-го и  находящейся в услужении финляндской девушки Марии Иоганнсдоттер Розинг родился незаконнорожденный сын Иван (Иоганн). Мария Розинг была родом из Тохолампи, во время последней войны переехала в Лохтео (Лохтайя – фин.), где и познакомилась с казаком Арешкиным. Отец забрал сына на Дон в Мартыновскую станицу с письменного согласия матери от 23.8.1814 г., однако, в 1817 г. суд г. Вааса стал разыскивать мать на предмет подтверждения этого и обратился в канцелярию генерал-губернатора. Судя по всему, найти Марию Розинг суду не удалось, потому что показания были получены от ее сестры, которая подтвердила вышесказанное.  Возможно, отказ матери от ребенка в пользу отца был формальностью, дабы избежать трений с местными властями и наказания за «преступление вне брака», так именовалось ее деяние, «как в старых, так и новых шведских правах в завоеванных провинциях», «денежный штраф в размере 5 талеров, а не имеющим платить того штрафа… наказание приватное розгами» . Вполне вероятно, что они все вместе уехали на Дон.      
Указанным манифестом также был введен ряд льгот, например, отменялось королевское учреждение от 10 июля 1803 года, определявшего гербовый сбор за выдачу свидетельства о заключении брака, отныне можно было использовать простую бумагу и др.
Манифест вступал в противоречие с традицией лютеранской церкви, считавшей, что согласие на брак с лицом лютеранского вероисповедания есть согласие на крещение и воспитание детей в лоне той же церкви. Совпадало ли это мнение с настроениями финнов? Ответ дал финский писатель Я. Аренберг в своем романе «Семейство на Хаапакоски», вложив его в уста отца главного героя, требовавшего, чтобы внук (от русской невестки) был обязательно крещен в лютеранскую веру, «не потому, что стал бы верующим, а потому, что «вера и язык накладывают свою печать на обычаи страны, а те, в свою очередь, на законы, так как обычай более древен, чем закон, он его мать, основа всех наших сводов законов и постановлений».   
Сопротивление этому гражданской половиной в браке могло вызвать нежелательные для нее последствия, как со стороны общества, так и местных властей. Насколько серьезны были опасения лютеранской церкви, мы сможем увидеть в метрических книгах.
Третий, безусловно, очень важный аспект – культурный, в первую очередь с точки зрения различий в семейных отношениях, в вопросах взаимоотношений полов, включая добрачную и внебрачную активность, имеющим под собой, безусловно, как религиозную, так и исторически-правовую основы. Несмотря на сохранявшееся в XIX в. и в России и в Финляндии традиционное распределение гендерных ролей, равно, как и образование семей по-прежнему связывалось с хозяйственной и родовой целесообразностью, что предполагало возникновение определенного круга прав и обязанностей, порожденных возникающими социальными и существующими биологическими связями, однако, имели место весьма серьезные различия. Российская традиция семейных отношений и семейная культура уходила корнями в знаменитые «Домострой» и «Пчелу» и другие литературные памятники , сохраняя даже к середине XIX в. крайне патриархальный характер. Известный историк, публицист и автор трудов о женском вопросе и истории русской общественной мысли  С.С. Шашков писал в 1871 г., что «закон прямо называет власть мужа над женой властью неограниченной.  Только в самых крайних случаях он старается обуздать самовластие мужа и тем нисколько не содействует ослаблению того варварства, которым полна наша брачная жизнь, в которой тирания мужа часто доходит до ужасающих размеров. В купечестве, крестьянстве, мещанстве до сих пор господствует убеждение, что муж может делать со своей женой, что ему угодно – бить ее, драть, подвергать всевозможным оскорблениям, даже убивать».
В Швеции женщину, хоть не уравнивал закон с мужчиной, но защищал, по крайней мере, от посягательств на ее жизнь. Еще в т.н. «законах ярла Биргера», упомянутых в знаменитой «Хронике Эрика», говорилось о праве женщин на наследство, а также присутствовали положения – «мир женщин», предусматривающие наказания за преступления против них: 
Он узаконил их равное право,
Искореняя жестокие нравы.
Женщин закон охранял от обид.
Тот, кто ослушался, мог быть убит.

 Конечно, полными хозяевами жизни в «Хронике Эрика» оставались мужчины. Женщины — здесь речь шла о знатных представительницах прекрасного пола — фигурируют там только в связи с мужчинами, как члены их семей, соучастницы мужских забот и страстей. Их удел — частная жизнь. Но женские характеры, тем не менее, выступают вполне четко. Это волевые, решительные натуры, сильные личности, с которыми приходилось считаться.
   Новые представления в семейную культуру принесла Реформация, отменившая таинство брака, но оставившая функции венчания за церковью, прежде всего, с воспитательной целью. В разделе «О браке» Требника 1549 г. епископ Турку Микаэль Агрикола пишет о том, что «коль скоро свадьба и заключение брака являются делом сугубо мирским, нашим духовным и церковным служителям не следует каким-либо образом регулировать их…», в наставлениях «о чине посещения священником дома умирающего» сказано о муже – «ваш спутник и верный друг». Вслед за наставлением о браке следуют «Правила и предписания» (Regulat ia oienuxet), которые требовалось соблюдать при вступлении в брак. Так подчеркивалась необходимость публичного обручения, устанавливался минимальный возраст – для мужчин 14 лет, для женщин 13 лет, разрешались браки между кумовьями, т.е. восприемниками,  что категорически запрещалось в Православии .
Отцу финской письменности вторил в своих «Поучениях» и другой епископ епархии Турку – Эрик Соролайнен: «Господь избрал женщин, дабы они возвестили Воскресение Его Сына. Да послужит нам это в назидание, что Господь судит человека не по его внешности, т. е. мужчина это или женщина, бедняк или богач, старик или юноша. Ибо все люди равны перед Ним…   Бог отнюдь не случайно избрал женщин для возвещения великой радости о Воскресении Своего возлюбленного Сына: ведь грех вошел в мир именно через первую женщину, совратившую затем и мужа своего Адама. Коль скоро сатана через женщину посеял грех, извративший природу человека, то Господь и пожелал, чтобы, в посрамление нечистого, именно женщины первыми возвестили Воскресение Христово». Отцов семейства Соролайнен называет «епископами в своем доме», а их жен – «епископессами», хотя и не забывает вслед за М. Лютером подчеркнуть, что первые наделены от Бога большей властью, но одновременно и огромной ответственностью за воспитание всех домашних в уважении к Богу и благоговению перед Ним.
Хоть законы и обычаи не предусматривали места для женщины в публичных сферах, стараясь ограничить ее интересы домом, семьей, церковью, тем не менее, вырабатывался новый тип женщины – энергичной, самостоятельной, которая управляет домом, ведет дела в отсутствие мужа, устраивает личную судьбу и может выступать в обществе, как самостоятельная глава семьи, как предприниматель. Так в налоговой описи Стокгольма за 1501 г. упоминаются т.н. «кремеры», т.е. лавочники  - трое мужчин и четверо женщин, в т.ч. некая «Ингрид из каменной лавки».  После смерти мужа женщины могли распоряжаться имуществом, например, Бригитта Мейдеборг, родом из Турку из знаменитой купеческой семьи Фрезе, овдовев, продала ювелирную мастерскую мужа с домом и участком земли.  Женщин принимали в гильдии, а также в ремесленные цеха на льготных условиях и с правом наследования места покойного мужа – мастера.  В 1525 г. в Стокгольме упоминается некая Анна, вдова ткача, в связи со смертью подмастерья Йенса, кстати, уроженца России.  Судя по всему, жена заняла место мужа в цеху, поскольку его имя даже не названо.
Во время т.н. «Эры свободы» (1718—1771) женщины, состоящие в гильдиях и платящие налоги, получили право голоса. С 1726 по 1742 год они приняли участие в 30 % всех выборов. С 1743 года новая система налогообложения сделала участие женщин в выборах ещё более частым.
Иногда за женщин голосовали представлявшие их мужчины, что являлось одним из аргументов против женского избирательного права. В 1758 году женщин лишили права голоса на городских и местных выборах, позволив им голосовать только на парламентских. В 1771 году, с принятием новой конституции, женщины полностью потеряли право голоса.
Но, тем не менее, XVIII век с его войнами с Россией, как это не звучит парадоксально, придал женщинам «большую самостоятельность и способность перешагнуть рамки, установленные для ее пола».  Немалую роль играл и достаточно высокий уровень грамотности населения, в том числе и женщин. По свидетельству Я.К. Грота, «слишком резкого различия между сословиями» не было, «все крестьяне Финляндии умели читать, обязанностью матери было обучение своих детей грамоте».
Из «пяти вопросов науки» - что, где, когда, откуда и почему – самым нелюбимым является «почему».  И действительно почему и зачем относительно свободной финской или шведской женщине, воспитанной в совершенно иной религиозной и семейной культуре было выбирать себе в мужья потенциального тирана, деспота, способного издеваться над собственными домашними, вплоть до покушения на их жизнь, в первую очередь жены, ибо это все было в соответствии с культурными если не нормами, то обыкновением, традицией, впрочем, подкрепленной законами государства и канонами церкви, о чем свидетельствуют многочисленные исследования XIX в.  Так ли уж была велика пропасть между двумя семейными культурами, и насколько были привержены к русским абсолютно патриархальным в семейном отношении традициям солдаты, становившиеся избранниками финляндских женщин и девушек? И здесь автор позволит себе высказать некоторые предположения, которые основываются на фактических данных о служебном положении их мужей. Как мы увидим далее, основной контингент относился или к унтер-офицерскому составу или к нестроевым чинам, среди которых преобладали писари, фельдшеры, аптекарские ученики и мастеровые. Большинство из них прошли школу кантонистов, что приравнивалось к гимназическому курсу, с самого раннего возраста находились в армии и были абсолютно не знакомы с тем укладом жизни, что царил в России, в отличие от обычных рекрутов. Им незачем было оглядываться назад, они не были связаны ни с какими традициями, им была практически не знакома семейная жизнь русской деревни, откуда приходила основная масса новобранцев. Бывшие кантонисты просто старались устроиться в привычной армейской среде, как можно лучше, досконально освоить службу, продвинуться в чинах, возможно, даже выйти в офицеры или военные чиновники и.. обзавестись семьей.  О том, кто выходил из кантонистов свидетельствует русский писатель, публицист В.Н. Никитин, обучавшийся в такой школе в середине XIX в. и дослужившийся до секретаря директора канцелярии военного министерства генерала К. Кауфмана, а позднее состоявший одним из директоров Санкт-Петербургского тюремного комитета и чиновником особых поручений при министре земледелия и государственных имуществ. Из 300 выпускников школы «одни, человек 60, хорошо выдержавших ничтожный классный экзамен, восторгались предстоящим им писарским званием и почестями; другие, человек 60, посредственных знаний, назначенные в фельдшерские ученики, также мечтали о перспективе фельдшера, с мягкими, вкусными булками, с чудесными жаркими и другими лакомыми казенными порциями, так часто раздражавшими их нервы во время лежания в лазарете; третьи, человек 50, предназначенные в цейхдинеры, цейхштрейберы (артиллерийские и инженерные надзиратели), тоже радовались своим будущим местам, хотя никто из них положительно не понимал, что такое цейхдинер, или цейхшрейбер; наконец, четвертые, человек 100, чересчур уж рослые и старые летами, готовились: красивые, ловкие -- в саперы и пионеры , а корявые и искалеченные -- в мастеровые команды, в гарнизон».
В Гельсингфорсе, как пишет М.М. Бородкин, воспитателей – унтер-офицеров роты кантонистов часто приглашали в шведские семьи в качестве учителей русского языка. Двоих из них – Шитикова и Саламатина стараниями генерал-губернатора графа А. Закревского «в награду за распространение русского языка пожаловали в чиновники 14 класса».  Соответственно, можно предположить, что они передавали своим воспитанникам некоторые впечатления от семейного уклада местных жителей.
В целом и финское общество довольно спокойно стало смотреть на своих женщин, вступающих в брак с русскими солдатами. Случались какие-то бытовые конфликты, в основном, среди молодежи «из-за девушек» , но открытого порицания, такого, как в XVIII в., не было.
Лишь окрепшая идея национальной независимости Финляндии в связи с Февральской революцией вкупе с разгулом новой «демократической» русской армией, ставшей неуправляемой, породили ненависть ко всему русскому, в т.ч. и к своим женщинам, гулявшим с русскими солдатами, которые получили уничижительную характеристику «русские невесты».  Но это уже совсем другая история.             
Профессор Т. Вихавайнен в своей работе, посвященной теме «культурной границы между финским и русским народом в XIX в.», считает, что преодолевать ее «удавалось главным образом только незначительной группе дворянской молодежи, которая уезжала в Россию ради военной карьеры».  Общее число их составляло от 3 до 4.5 тыс. чел.
 Настоящее исследование предлагает возможность признать еще один, не менее важный, путь преодоления «инаковости» наших народов через «межкультурные браки», поскольку автор может позволить себе предположение, что в целом по Великому Княжеству Финляндскому количество подобных браков, а также детей, родившихся в русско-финских семьях, составляет значительную цифру.   
 Автор предполагает рассмотреть проблематику «межкультурных» браков в пределах столицы Финляндии – Гельсингфорса, его гарнизона, а также гарнизона крепости Свеаборг, в период с 1809 по 1874 гг.
В данной работе основные архивные источники состоят из метрических книг военных церквей Гельсингфорса – госпитальной Всех Скорбящих Радость Иконы Божьей Матери и крепостной – Св. Бл. Кн. Александра Невского и она не является исчерпывающим исследованием указанной проблемы даже ограничившись регионом столицы Великого Княжества, ибо не охвачены все метрические книги располагавшихся в городе и крепости военных церквей. Часть из них, возможно, утрачена, часть, возможно, разбросана по различным архивам Финляндии и России и является предметом дальнейших исследований автора, не только по Гельсингфорсу и Свеаборгу, но и по всем гарнизонам русской армии, находившимся в указанный период на территории автономии.
Вместе с тем, автором предпринята попытка представить не только имеющиеся документы и произвести статистические расчеты, но сопроводить работу комментариями с точки зрения действовавшего в соответствующий период законодательства, практики его применения, традиций, а также необходимой информацией о структуре русской армии, наименований должностей и чинов солдат, матросов и унтер-офицерского состава, порядке прохождения и особенностях военной службы.   
Поскольку метрические книги Свеаборгской церкви присутствуют в наличии, лишь начиная с 1846 г. , то в первой части настоящего исследования рассмотрим документы, относящиеся к предшествующему периоду 1809-1845 гг., к церкви Гельсингфорского военного госпиталя.
Правилами ведения метрических книг был установлен определенный порядок записи: первая часть посвящена новорожденным, вторая – бракосочетающимся, третья – умершим. Однако, для наглядности развития отношений между солдатами и «финляндскими» женщинами, мы будем рассматривать проблематику в несколько измененном порядке – сначала браки, а затем рождение детей и их смертность. Следует отметить, что метрические книги православных церквей в отличие от лютеранских приходов не фиксировали мертворожденных детей,  соответственно, получить какие-либо данные об этом не представляется возможным.