7. Бороздою в сердце

     Когда уже свечерело, и с поля пригнали набившую за день  свою утробу богатым ныне травостоем  домашнюю скотину, к сложенному из дернопластов методом асара  приземистому дому Степновых подошел управляющий. Улыбчиво подозвал  загоревшего  в хозяйских заботах Аркадия и, глядя на его клочками облезшие плечи и спину, весело спросил:
     - Ты, вот отличник и в учении, и в работе… А знаешь ли, паря, што значит слово «лето»?
     - Лето? – переспросил он, застенчиво пряча от аульного начальника правую ногу с порванной сандалией. – Ну, лето, это время  года…
     - А юмор-то у тебя есть? – с той же веселостью прервал его коренастый, самый образованный (после сельхозучилища) на всю округу специалист. И Аркадий, уловив заданную ему тональность, негромко  отшутил:
     - Лето? Это такая пора каникул. Не успела толком опуститься на нашу землю, как снова собрала свою гусиную стаю и с гвалтом подняла ввысь, к теплым краям…
     - Ах, вот как, очень короткая пора?! Пролетела, и в школу опять, – не унимался начальник. Потом, демонстративно растаптывая  хромовым сапогом недокуренную «памирину»,  уже посерьезнее добавил: -  Нонче у нас набирается шестеро учеников 6-7 классов, а раз школа всего в шести километрах, то и принято решение возить вас на центральную усадьбу хозяйства на лошадях. Кучером будет Степан Акимыч…  Потом, конечно, эту заботу хозяйства придется отработать.


     Он, словно и сам осчастливленный таким сообщением, глянул на разулыбавшегося от внезапно привалившего счастья  Степнова-старшего, затем перевел изучающий взгляд на  остолбеневшего от этой вести Аркадия. Столь неподвижным парнишка казался сейчас для окружающих лишь внешне – научили  молчаливой выдержке два года мытарств по чужим углам и людям. А вот в его душе, такой же открытой и слегка уже пораненной, как само прикрывающее её перезагоревшее тельце, впервые кипело едва сдерживаемое чувство огромного восторга. Ему не надо будет больше вскакивать по ночам в роли няньки чужих  детей, не надо будет управляться по чужому хозяйству, не надо будет незаметно от окружающих готовить школьные уроки, да и еще получать за все это унизительные подзатыльники и скрытно ото всех плакать. Попросту не надо  будет  мерзко чувствовать себя в чужом обустроенном уюте. И вот за все эти «не надо» он и готов был сейчас расцеловать каждого стоящего рядом. И коренастого, с горбатым носом управляющего Носкова, чей сын тоже пойдет в шестой класс. И осунувшегося  от постоянного летнего недосыпа папаньку,  который перевез его с сетренками поближе к школе.  И, конечно же, счастливо поглядывающую сейчас на него из  дверного проема мудрую мамулю тоже.


     Хотелось всех поочередно расцеловать, даже припасть к их ногам и заплакать. Заплакать от великого, только ему ведомого  счастья не разлучаться с ними, со своим детством.  Но чтобы быстрее и по-мужски выйти из этой  душевной ситуации, Аркаша только сжал  до посинения свои кулачки и, не поднимая уже заслезившихся глаз, дрожащим от волнения  голосом выдавил из себя слово «спасибо». И эта внешняя, как им показалось, мальчишеская скупость на чувства оказалась вскоре оправданной.
     …Вся зима прошла для этой ребятни с испытанным Аркадием чувством душевной благодарности. Хоть и приходилось  ежедневно, кроме воскресенья,  на час раньше вставать, чтобы поспевать в нелегкую  дорогу. Степан же Акимович задерживать отъезды в школу не имел права, потому запряженная в большие (на двух подсанках) розвальни пара гнедых ждала ребят у сельской конторки уже в 7.30 утра.  Пока они учились, он забирал на центральной усадьбе хозяйства почту, на складе – различную выписанную для своего малолюдного села утварь и продукты.  А после обеда, который  обходился в лучшем случае зачерствелым куском хлеба да шматочком сала,  - опять в дорогу. Она тоже была самой разной: метельной и морозной,  теплой и слякотной. Но независимо от погоды – всегда одинаково длинной и затратной по времени. Особенно с утра, когда приходилось оставлять вместе с подушкой и недосмотренные, а порою и прерванные сладкие сны.


     Но такие  лишения оказались для ребят простой шалостью по сравнению с тем, что им вот сейчас приготовила жизнь. Вернее – всё то же начальство. Когда их вместительная  с дощатым коробом на  шесть пассажиров телега подкатила к конторке, у входа уже поджидал управляющий. Всё тот же коренастый, в хромовых нечищеных сапогах и с «памириной»  в прокуренных зубах.  Но уже без куража и былого настроения.
     -Ну, что отъездились! – не спросил, а утвердительно-хмуро  подытожил он. – Начинается подготовка к весенне-летнему сезону, лошадей и телег не стало хватать… Вот с центральной усадьбы, значится, позвонили: хозяйство больше не может тратиться на вашу транспортировку, придется ходить на своих двоих.
     Степнов посмотрел на перекосившихся в лице ребят и нахмурившего брови сынишку и со свойственной ему прямотой съязвил:
     - Лушше бы и правадОв энтих  проклятих, как их тамо, тяляфоных, што ли, не пратягивалы… А то и я, хренище тоже старой, для их сталбов ямы гарбатився, далбил.
     - Что же теперь казнить себя, - приглушенно-задумчивым голосом, словно успокаивая чертыхающегося отца, сказал Аркаша. -  Ваша доля такая, а наша такая. Походим и пешком, а где-то кто-то и подвезет попутно. Всего каких-то два месяца, да и время к лету уже…
   

     А в понедельник и он, и его школьники-попутчики поняли, как не сладка доля пешего ученика. Проснувшись по прежнему  распорядку дня и впервые отшлепав шесть степных верст, они едва подоспели  только ко второму уроку. Долгие объяснения в своих классах, конспектирование на переменках пропущенного материала забрали еще немало времени. И  отучившись  в таком «скоростном» режиме, они поплелись домой уже походкой всегда хмельного в их  ауле сторожа Гоши, который после каждой ночной сдачи магазина выпивал по стаканчику белой и  не спеша  «восьмерил» до избы.
     А вот им, не выспавшимся и уставшим от утренней дороги и в школе, голодным от скупого пайка и холодным  от сыровато-пасмурной погоды, надо было спешить. Спешить, чтобы не попасть под нависающий над их головами дождь. Спешить, чтобы  погреться горячим материнским борщом, чтобы подсобить по домашнему хозяйству, чтобы успеть выучить уроки на завтра, чтобы просто хотя бы чуточку отдохнуть. Словом, надо спешить, а у Аркаши, как по наговору какому-то, вскочил от утреннего маршрута волдырь на правом большом пальце ноги. Пришлось уже через двадцать столбов, чтобы не отстать от ребят, снимать свои парусиновые «вездеходы» и осваивать этот пеший маршрут босиком.


     Но отвыкшие  за зиму от такой процедуры ноги оказались не очень готовыми к этому испытанию, требовали частых остановок и присестов. Когда же один из них пришелся на место  с небольшим железным столиком, вкопанным телефонистами на середине этого шестикилометрового пути, Аркадий решил воспользоваться  таким отдыхом по-своему. Достал из сумки тетради и стал готовить письменные уроки.
     - Ты случаем в навоз по дороге не наступил? - попытались подтрунить над ним старшие, семиклассники. – Наверняка опять на грамоту выбиваешься…
     - И то, и другое! – через силу весело воскликнул он. И  после минутной паузы всеобщего смеха уже без юмора добавил: - У меня же, братцы, дома времени не будет. Отец-то ногу подвернул, так что все мужицкое хозяйство теперя на мне…
     Потом  еще какие-то житейские причины, еще. С тех пор этот накренившийся на бок, истертый природой и людьми  столик и стал для него рабочей границей между школой и домом. А дорога – настолько изученной, что ему казалось, он знает особенности уже каждого из 120 столбов и мелодию их проводов, цветовую гамму каждого поля, глубину каждой природной и рукотворной впадинки… «И это пойдет на пользу, - как бы в заключение подумал он, последний  раз возвращаясь домой из своего шестого «А». – Еще зиму повозят, а потом опять возьмем ноги в руки». Но этому не суждено было сбыться. Уже по причинам, от них не зависящим.


     Тем же вечером их школьников-пешеходов  впервые собрали  в конторке, прокуренной за день до того, что и портретов  на стенах не видно было. Взволнованная этим ребятня даже подумала, что позвали для поздравлений с окончанием учебного года. Но всё тот же коренастый управляющий, разгоняя  мясистыми руками с растопыренными  пальцами сизые клубы дыма, официально произнес:
     - Очень в пору ваша учеба кончилась. Тут такое в наши края надвигается, такие дела райком партии затевает… Настала и ваша очередь. Думаю, еще не позабыли наш осенний разговор. Так вот, как старшеклассники,  пойдете на сенокос, отработаете    зимнюю заботу хозяйства  о себе. А там, глядишь, и вагончик целинников подоспеет.
     Аркадию, как «наиболее самостоятельному и ответственному»  выпало работать на технике, в паре с передовым трактористом села Вилли Нантом. Его единственный здесь и всегда до блеска ухоженный колесный «МТЗ-5» без кабины позволял брать на прицеп самые широкозахватные грабли и давал наибольшую гектарную выработку. Но и вкалывать с этим передовиком – тоже никому праздником не казалось: в поле пропадал от первых петухов до появления последней звездочки на небе.
     - Главное в нашем деле что? – иронично инструктировал своего новоиспеченного помощника почти вдвое старший его Вилли. – Нет, не трудодень заработать… Главное – не уснуть!   


     Не стала исключением и эта суббота. Разве только оказалась наиболее солнечной, чем уходящая неделя. И Аркадия за день так разморило, что к вечеру это жесткое железное сиденье на грабельном агрегате ему уже стало казаться  чуть ли ни мягкой подушечкой, которую мамуля подкладывала под его детскую попку при переборке семян. Такая ассоциация  вызвала и подобную дрему, в которой он тогда и клюнул носом о стол. Только теперь повзрослевший Аркадий сидел у  железных рычагов управления шестиметровыми  дугообразными  к верху граблями. Едва под ними набиралась скошенная до этого и уже высохшая трава, как он тянул на себя первый рычаг – и грабли поднимались, оставляя за собой сенной валок. Приведение в действие второго – возвращало те же стальные, через каждые десять сантиметров дуги опять на землю.
     Эти два высоких рычага выполняли сейчас для него и роль держателей равновесия пропитанного потом и пылью худенького тела. Малейшие рывок трактора или колдобина под железными колесами агрегата – и  его руки цепко хватались  именно за  те же металлополоски. Но как только тракторист начал делать в конце загонки резкий поворот для  захода на следующую кромку поля, агрегат вдобавок  попал одним колесом  в лисью нору. И его подбросило так, что на миг вздремнувший Степнов не удержался и слетел на раму грабель. Ударившись плечом о металлическую рейку, парнишка не успел уберечь свою правую руку, и она в секунду  оказалась зажатой грабельными прутьями. Стиснув от боли зубы, Аркадий всем телом напрягся  на левый бок и начал сантиметр за сантиметром вытаскивать оголенную дугами руку…


     Расстроенный случившимся, Нант провел у дома Степновых почти всю ночь. Его мучила совесть за невнимательность к новичку  - «оглядываться бы надо на него почаще, давать передых».  А этому, в свою очередь,  сейчас больнее было от стыда за «свою слюнтяйскую сонливость и невыносливость». Поэтому когда подошедший к утру управляющий глянул на синеватые кровоподтеки  парнишки  и взялся, было, за воспитание тракториста, Аркадий категорически возразил:
     - Дядь Виль тут не виноват. Только я один, больше никто… Не надо было дремать, слабаку  полудохлому.
     - Ну, ты того… Не нагоняй на себя волну, - глянув на его побитый таким «дебютом» вид, начал успокаивать прошедший морфлотовскую службу Носков. – Виноватым всегда остается командир, а в нашем деле – тракторист. Он точно - ни себе, ни прицепщикам своим продыху не дает…
     - Зато работает без халтуры. Старается же для хозяйства, - не сдавался, придерживая вспухшую от разноцветья руку, юный прицепщик.
     - Ладно, - махнул на них начальственной кепкой коренастый Носков – Все одно уже поздно воспитывать, отдохните, трудяги-циркачи. А вечером – на собрание, суюнши получите…


     Это  их взбудоражило обоих  больше, чем только что  нервно закончившийся разговор.  «А, может, он  вовсе и не закончился еще? – настороженно подумал Аркадий. – Неужто даже на собрание вынесет?... Ну, и пускай, все равно буду стоять на своём».
     А вечер выдался  не по-северному  теплым, и на собрание к конторской коновязи подошло чуть ли ни всё село. И те, которые еще с утра ходили-пожимали плечами после посещения единственного на эту округу уже покосившегося от старости сельмага. В нем, как оказалось, именно сегодня начались расчетные дни для получивших зарплату любителей сидеть в его «черном списке» должников, вот и пользовался их такой слабиной продавец тоже. Подходит к прилавку покупатель, открывается амбарная книга, клацают костяшки конторских счет, и вплетается в их денежный звук такой вот диалог:


     - Так, кладем на счеты твои десять булок хлеба, полкило масла, две бутылки водки.
     - Ни-ни! Ее же я не брал.
     - Значится, занимаешься подпольным самогоноварением, подрываешь казну советской власти?!... Вот и молчи, раз в список попал, с тебя по рублю 22 копейки за каждую поллитровку.
     - Читаем дальше… Кило сельди океанической.
     - Да я же брал всего две штучки.
     - На месяц всего две таких вкуснятины? Твоей соседке тоже ее килограмм показался одним запахом… Так что плати еще 70 коп.
     - А вот и 30 пачек папирос «Памир».
     - Не 30, а 20.
     - Сколь у мени записано, столь и говорю. Тебе ж уже давно пачки на день не хватает, вот и подсчитай, а то под запись больше отоваривать не стану…


     Случайно, словно «за компанию», пришла на собрание даже парочка заезжих мужичков, которые уже с обеда расположились в тенечке железной бочки с короткой надписью «Соднцедар». Аркадий проходил мимо в аккурат, когда один из них весело пробасил:
     - Не теряйте время даром…
     -…похмеляйтесь солнцедаром, - сипловато добавил другой. Опрокинул стакан, скривился и резюмировал:
     - Тьфу ты! Керосин какой-то, а не вино виноградное.
     Парнишка брезгливо глянул на них и подумал: «Все наши мужики эту копеечную гадость уже перепробовали, теперь появились пособлять  в выполнении продавецкого плана и чужие. Зачем же людям такую отраву продают для питья? Лучше бы еще малость ее доработали да пустили на керосиновые лампы и фонари для подворья»…


     В общем, заинтересовались предстоящим сбором все ходячие, да и первый он такой в этом году. А главное, каждому хотелось узнать, что же произошло столь важное в их маленьком и по-семейному дружном селеньице. Только Аркадий с трактористом встали особняком, с прежней виноватостью искоса поглядывая на действительность: «неужто и вправду всему народу сейчас расскажет?»  Но управляющий подъехал на своей  одноместной «двуколке»,  запряженной почему-то выездным (для самых официальных случаев) конем и лишь на миг задержался взглядом на провинившихся. Улыбнулся при этом, рукавом стирая усталость с лица, и необычайно торжественно для этих мест начал:
     - Товаришши-и-и!...
     Все от такого крайне редкого обращения враз притихли, а сам оратор заметно разволновался, словно собрался отчитываться здесь вместо тракториста с прицепщиком.
     - Не-а,  разговор будет не про нас, - слегка толкнул Нанта локтем здоровой руки Аркадий. – Что-то есть поважнее.


     - Товаришши! – отрывисто, взяв себя в руки, повторил управляющий. Окинул всех взглядом советского руководителя и продолжил. – Те, кому  провели на днях радиоточку, уже знают о главной новости нашей области. С весны работают  в  районах отряды первоцелинников. Уже распахано и засеяно зерном боле мильёна гектар ковыльного поля, поступает невиданная здеся доселе техника…Теперя целина начинатся и в нашем селе. Завтра прибуксуют первый вагончик молодых. Так шта прошу оказать им максимум внимания и нашей деревенской заботы…
     - А девок  тамо багато будеть? – уловив хорошее расположение духа Носкова, попытался выказать свое присутствие всё тот  же ночной сторож-«стограмщик».
     - Не-е-ет! – рассмеявшись, почти пропел уже уставший от ответов на вопросы управляющий. И почему-то глянув на  грустно стоящую рядом сестру  Нанта – Марусю, уточнил: -  Будут одни парняги, ровно полкоманды футбольной…
     - А я тут при чем?- застенчиво буркнула Маруся и, резко забросив за спину лежавшую на ее расцветающей девичьей груди почти белесую косу, юрко скрылась в вечерней мгле.


     Вскоре разбрелись по домам и остальные. Но никто толком уже не уснул, каждый думал о новом, идущем из-за медленно рдеющего горизонта дне. О новом – во всех отношениях. И прежде всего о людях, которые вот так внезапно вторгнутся в их размеренную, без замков и секретов жизнь. Какие они, эти комсомольцы-добровольцы, что хорошего привнесут  в  сложившуюся культуру взаимоотношений людских, не испоганят ли ненароком их? А Аркадий, умостившись левым бочком на деревянном в сенях топчане, со вздохом подумал о своем: «Наверное, теперь дядь Нанту дадут вместо меня другого прицепщика, а, может,  и его тоже разжалуют… Парней-то вон сколь появится».
     …Наутро, когда уже отправили в поле коров, за околицей послышался непривычно натужный для села гул моторов. Все повернули головы  и увидели две полуторки, за кузовами которых болталось из стороны в сторону по зеленому с красным лозунгом вагончику. Когда они подкатили уже совсем близко, Аркадий глазами прочитал: «Слава Ленинскому комсомолу!» и «Принимай, Казахстан, своих помощников-первоцелинников!». Смущенный такой помпезностью управляющий суетливо забегал, выбирая площадку для стоянки столь судьбоносного каравана. И вот  он с распевными под гармошку  словами «Едут новоселы по земле целинной…»  вписывается в березовый колок, что на окраине сейчас собравшихся здесь жителей села.
     - Едуть наваселы з мордою вяселай…, - передергивая песню, скороговоркой пролепетал уже остограмившийся после ночной сторож.
     - Да ладно тебе, Гоша! -  прервал его Нант. - Пускай люди феселятца…
     - Какие там люди-блюди! – огрызнулся сторож. – Ты вот   получшее Маньку сваю от ентих людей бяряги.


      …Все три дня, что ушли на обустройство целинников, освобожденный от работы «по увечью» Аркадий имел возможность наблюдать за новоселами. Даже из окон степновской избы, которая  стояла через дорогу от утопающих в березовой зелени вагончиков. Один, видать, был ихней спальней, а другой, что поближе к сельской помойке, - кухней-столовой. Топили «буржуйками» с выходящими через окошечки уже заржавевшими  жестяными трубами. И действительно, как заметил он, управляющий оказался прав: сновали взад-вперед «одни парняги». А еще  подумалось ему: «Что-то не все они на комсомольцев-то смахивают… Особенно вон тот, самый здоровенный усач… Каких только наколок на нем нет, словно за их рекламу ему зарплату дают».
     Незаметно, словно крадучись,  подошла и пора, объявленная новоселами  села  как «Вечер  знакомства». Из любопытства пришли даже старики и малолетки. Весело запиликала гармошка, и к собравшимся со своими соленьями и вареньями коренникам стали выходить один за другим разновозрастные и разномастные целинники. Последним появился  в дверном проеме вагончика одетый в морскую тельняшку тот самый верзила. Хмурый и нестриженный, с отеками под прикрытыми глазами.  Он левой разрисованной рукой ухватился за железное перило, соединившее приподнятый на колесах  вагончик с уже истоптанной после дождя землей, а в правой - небрежно держал недопитую бутылку вермута. Ухмыльнулся через силу и заплетающимся  языком процедил из-под смолистой щетки усов:
     - Ох, и зАкуси сколь  ната…натаранили. А пова…поварихи-то, бля, у вас хоть имеются, а? – И не обращая  внимания на настороженно притихшую публику, добавил: - Мол…молчите, бля…, сам найду… 
 

     Подошел к первой стоящей у вагончика многодетной и овдовевшей с войны Казизе,  и она с искренней улыбкой подала ему самое дорогое угощение своего дома - трехлитровую банку кумыса с миской еще пышущих жаром баурсаков.  Он небрежно отпил прямо из банки  пару глотков унесенного  от семи детей бодрящего напитка и, еще больше перекосившись в лице, обильно сплюнул.
     - Че, кобылью мачу па…па…подаешь, старая мочалка, -  теперь жадно сделав несколько глотков из все той же бутылки вермута, выпалил он. - Мне лучше па…повариху давайте, да настоящ-щ-щую!
     А остальные, что потрезвее и послабее здоровьем, парни начали всячески сглаживать ухабистость начавшегося знакомства. Один, демонстрируя московское «аканье», хрипловато спел про «какую-то любовь». Другой, обутый в отдающие глянцем хромовые сапоги, попытался сплясать лезгинку. А сам их командир приподнял над кудрявым русым чубом уже потрепанную бескозырку и тоже слегка  заплетающимся голосом произнес:
     - Сами понимаете, ребята подустали за дорогу, ну и расслабились чуток…Особенно Борька, он еще после тюряги в себя никак не придет. Но зато  вкалывать станем, как ваши волы… Так что все будет хо-ро-шо… Давайте веселиться!


     Многие колхозники-мужики уже, было, поверили старшему целиннику, начали с пришельцами  ручковаться, даже  пить на брудершафт. Ну, а взгляд Аркадия почему-то по-прежнему привлекал  нахмуренный  с бутылкой  «полосатый комсомолец». Он, щедро используя  мат и блатные словечки, приставал  то к одной, то к другой, третьей… А когда уже вконец стемнело, крадучись подошел сзади к Марусе, взял ее за загорелые кругленькие плечики и, шепча что-то ей на ухо, незаметно почти вынес из тускловато освещенного  столовской лампочкой  круга за вагончик. Аркадий, наполняемый наивным любопытством, вправил свою перевязанную марлевой шториной руку в карман распахнутой ситцевой курточки и сначала глазами, затем пошел по кругу искать ее брата. Но найти здесь Нанта не удалось.  «А, может, он уже их сам увидел?» - подумал почти четырнадцатилетний раненый и направился за вагончик. Однако и тут никого уже не было.
     - Где же они! – взволнованно и непонятно кому воскликнул парнишка.  Однако его сейчас мог услышать лишь находящийся  чуть поодаль березовый перелесок. Словно пальцами перебирая  свои листья-бусинки, он послал в ответ  из  вечернего полумрака  только немой шелест этого темно-зеленого платья природы. И неведомое ранее чувство страха стало подкрадываться к Аркадию, наполняя его сердце и сознание единственным вопросом. Ответ же на него последовал с первым порывом лесного ветерка.


     - А-а-ай!  Не на…да!…. – донесся  из того полумрака какой-то приглушенно-надрывный голос.
     - Это ж она, Маруська, - прошептал уже привычно пересыхающими  в волнении губами он и, не осознавая своих действий, кинулся в сторону лесного зова. Случайно надетые сегодня кирзовые сапоги позволили ему бежать напрямую, не выбирая дороги. Несколько  мгновений – и он уже в самой березовой гуще.
     - Цы-ы-ыц! – словно прошипело рядом от  него, у раскидистой, почти до самой земли, говорящей с ветром кроны.
     Парнишка остановился,  резко повернулся в эту сторону – и, словно, остолбенел. На темном фоне природы  хорошо просматривались две барахтающиеся в полумраке фигуры. Прямо головой к березовому стволу, с запрокинутыми за него и привязанными брючным ремнем ручонками, лежала на земле Маруська. Заткнутая ей в рот  часть тельняшки и не давала больше прокричать ни слова. Она только мотала головой, пытаясь поднять и хоть как-то спрятать сочно белеющую в проеме порванного платья уже хорошо налитую зрелостью грудь. Он же, точно медведь над маленькой добычей, сидел на ее ногах, а рядом лежала  та самая почти литровая бутылка…
     - Ты…ты… ты, - словно проглотил от растерянности язык Аркадий, но быстро пришел в себя, - ты что же это, сволочь такая, делаешь!
     - А павариху вашу испытываю, - хихикнул в сторону парнишки  усатый. - Вот щас выдержит мой баль-шой экзамен, возьмем на кухню, а нет…


     Он задрал подол ее голубого платья и рванул ручищей, вокруг увитой наколкой змеи, за такого же цвета трусы…
     - Отпусти ее, едри тваю мать! – впервые закричал отцовскими словами задрожавший от накатившейся злобы и беспомощности, по сути, однорукий сейчас парнишка.
     - Пшел вон!... Не мешай мне мужскую работу делать, - уже процедив сквозь зубы, начал расстегивать у бьющихся Марусиных ног свои штаны целинник…
     - Не-е-е-ет! – раздирающим еще детской хрипотой голосом почти пропел Аркадий и, не раздумывая, снял свой кирзовый сапог и запустил его левой рукой в готовящегося к азарту насильника. Но этот обминающий сейчас  лапами  свою «добычу»  медведь, получив сапожный шлепок, даже не шелохнулся. Разъярился и парнишка. Ухватившись покрепче за голенище второго сапога, он подбежал к увлеченному последними приготовлениями насильнику и со всей силой левой ручонки ударил каблуком его по голове. Тот  на мгновение свалился на бок, даже затаил дыхание, потом как взревел:
     - Ну, вы****ок аульный!…Теперь тебе и …здец! А ты, кобылочка, полежи минутку,- быстро связав своими штанами Марусины стройные ноги, язвительно прошипел он. – Я сейчас только угомоню этого смарчка и верну-у-уся.


     Наскоро натянул ботинки и в трусах, уже на ходу допивая свой вермут, кинулся за Аркадием. А он, ступая по колкой прошлогодней  одежде берез  своими истертыми на пятках носками, растерянно заметался в поисках хоть какого-то орудия обороны. Но вечерний полумрак ничем существенным не помог, под ноги попала лишь немногим более чем метровая палка.  «С такой против этого медведя, - подумал растерянно убегающий, - да и еще одной рукой»... И споткнулся о коротко торчащий пенек, зацепившись правым плечом за сучок березы. Болью заныла рука, но он собрался  и вскочил на ноги. А перед ним уже - рычаще-растопыренная фигура  хулигана. Аркадий замахнулся на него палкой и безнадежно в своем положении закричал:
     - Уйди, уйди, а то убью-ю-ю!
     Тот заскрежетал, точно гусеничный трактор на крутом повороте, прокуренными зубами и кинулся с  бутылкой на  парнишку. Он отскочил и  огрел разъяренного усача палкой по плечу. В ответ – удар дном бутылки по стволу умирающей березы, и острые осколки оставшейся в руке целинника горловины  смертельно зависли над головой юного защитника Маруси. Он от испуга на миг аж зажмурился, а когда открыл полные слез глаза, рядом уже был неожиданно подскочивший к усатому сзади Нант, а за ним  бежали еще двое.


     - Арка-а-а-аша! – крикнул Вилли надрывным голосом, словно опять увидел парнишку лежащим на сенокосных граблях. И, завершая свой прыжок, толкнул хулигана в правое плечо так, что тот в замахе своем круто развернулся к нему и с силой опустил остро сверкнувший на лунной полоске осколок бутылки прямо в левую часть его груди. Тракторист захрапел и медленно, наваливаясь на полуголого преступника, опустился на землю…
     На его похороны пришло всё село. Кроме сестры Маруси, которую увезли, как тронутую умом,  в город, для срочного вмешательства областных врачей. На её месте у ладно убранного за счет хозяйства гроба стояла теперь «хлюпающая»  веснушчатым носиком младшенькая, как откопированная самой природой Маруся. И, наверное, не только ей одной непонятными были сейчас слова, с которыми выступают комсомольский вожак района, директор этого хозяйства, командир приехавших в село целинников… Никакие теперь извинения и заклинания не воскресят ей старшего брата, людям - прекрасного трудягу и человека, а Аркадию – первого рабочего наставника и мужественного защитника.


     - Конечно, поднимать наш целинный край приехало очень много прекрасных парней и девчат, - тихо, последний раз глядя на своего любимого тракториста, произнес коренастый управляющий. – Это тоже мужество, мы понимаем. Но зачем же средь них везти и жулье амнистированное?… Что теперь будет с неузнающей даже своих родственников девчонкой? Как отголоснется все это в душе того же Аркаши?  Да и жившие здеся почти коммуной люди стали враз закрываться на засовы да замки…
     Он приподнял при этом руку с крепко зажатой  в кулаке кепкой-восьмиклинкой и, словно глядя лишь на плачущего с венком Аркадия, добавил громко:
     - Вот и получается, что целина своею бороздою врезалась в сердце  не только Вилли Нанта. В сердце всего нашего села… Хотя история, как и мудрый человек, злопамятной не бывает.