или Жиголо
II часть
- Шпионские страсти, Келесо! Обычная старая квартира. Правда, оборудованная современной техникой. Миксер, соковыжималка, гриль, видеомагнитофон. Тут, кстати, роскошная коллекция порно, можем посмотреть «Табу» или «Екатерину».
- Меня зеркало интересует. Его не завесишь, если кто-нибудь скончается. Не в платяном ли шкафу потайная дверца? – Келесо открыл дверцу шкафа, заполненного одеждами, притом не только пиджаками и рубашками, но и женскими халатами, шелковыми кимоно, прозрачными пеньюарами… Внизу навалены были разнокалиберные туфли и сапоги на шпильках.
- Они знали друг о друге? Его барышни.
- Полигамия возбуждает, - туманно пояснила Татьяна. – Не все брезгливы, как я. Гарем – тайная мечта многих женщин. Пользующихся по Конституции равными правами с мужчинами. А вообще-то у женщин много общего с курицами. И коровами.
За одеждами на полках лежали красочные фирменные упаковки. Филипп не понял, что это за приспособления, и Татьяна, тоже прежде их не видевшая, стала определять эмпирическим путём – примеряя на себя и на него. Черные платья до колен из латекса, маски на лицо (Крюгер!), белье из кожи с сеткой, перчатки до локтей, бюстгальтер с вырезами для грудей (ой, я в нем вся помещусь!) и трусики с вырезами, многочисленные кожаные ремни с металлическими шипами, хомуты, ошейники (я похожа на Жучку?), плётки, намордники, кандалы, металлические наручники, обшитые мягким мехом, всевозможные одинарные, двухголовые и двойные, анально-вагинальные фаллоимитаторы, вибромассажеры, вибраторы…
- Бедный несчастный Коломин, - возмущалась безочёчная, трогательно близорукаяТатьяна, забравшись после латексных испытаний под душ. – Представляешь, как тут над ним измывались?! Тебе не жалко мальчишку?
- А это что? – Филипп осторожно двумя пальцами вытащил из шкафа белые гольфики, ленты и праздничную форму пионерки с алым галстуком.
- Не знаю, - пожимала плечами Татьяна, отдернув занавеску ванны. – Не думаю, что Алёша склонен к педофилии. Скорее геронтофил. Кто-то из старушек переодевался в пионерку и просил хлестать себя по попке. Как папа в детстве. Видишь приспособление у телефона? Автоответчик. Нажми на клавишу, будет интересно. «…Мразь! Подонок! Где ты шляешься всю ночь?!.» Гудки. «Мопсик! Я привезла из секс-шопов на Пигаль потрясающие игрушки! Мне не терпится с тобой поиграть. Мой вечером в командировку улетает…». Гудки. «Baby! I’m in Moscow and I do want you to fuck me very hard! I miss tender competent fingers, lips and your great cock!…» Гудки. «Барсик, ты же обещал привести мне мальчика! Ты же знаешь, как твоя курочка обожает лишать мальчиков девственности!..» Гудки. «Проснулась от восторга, что ты во мне. А это мой старый пердун сподвигся. Ужас! Завтра у меня на даче ты должен утешить свою кошечку…» Гудки. «Твоя маленькая девочка плохо себя вела с чужими дядьками. И за это её надо отхлестать как следует по попе. Жду…» Гудки…
В шкафу размещалась обширная видеотека. Присутствовали известные эротические и порнографические картины, но большинство кассет не были никак маркированы. Татьяна стала вставлять их в видеомагнитофон – и изумляться:
- Да это же тетя Люба!.. А это тетя Зина!.. Наталья Петровна!.. Тетя Клара!.. Ольга Феликсовна!.. Жанна Викторовна, мы ее видели!.. Этих я не знаю, и этих… Ты смотри, что вытворяют тетки!..
- Кто они, эти женщины?
- Это все высокопоставленные дамы, - отвечала Татьяна, не отрываясь от экрана. - Тетя Люся…
- Но это же не скрытой камерой снималось, они позируют, - сказал Филипп. – Вот поцелуй в диафрагму…
- Вот именно!.. Или уж настолько на все насрать… Как бы мне мамулю свою родненькую тут не увидеть.
Съемки производились как в городских квартирах, так и в загородных домах: у каминов, в саунах, а также на пленэре – на берегу моря, у реки, бассейна, в березовой роще, на лужайке в сосновом бору… Кое-что снималось издалека, при недостаточной освещенности, без должной резкости – скорее всего, тайно. Особенно много некачественной съемки было произведено, судя по интерьеру, в этой квартире. Но были и постановочные, едва ли не отрежиссированные съемки, во время которых женщины явно позировали, подражая профессиональным порноактрисам, принимая самые соблазнительные, по их мнению, позы, пытаясь предстать перед видеокамерой в наиболее привлекательном, беспутном, призванном раздразнить, возбудить зрителя виде. А некоторые дамы бросали в объектив такие выразительные взгляды, что не оставалось сомнений: предаются они разврату, да еще перед камерой кому-то назло, за что-то ненавидя и будто бы мстя…
- Не могу больше видеть этот кошмар! – воскликнула Татьяна. – Немолодые бабы, да и просто старухи, дряблые тела, эти ужасные позы, вопли… Глаза у всех какие-то безумные – то ли кололись, то ли обкуривались перед съемками, а может, просто надирались…
- В трезвом уме и здравой памяти сниматься вряд ли станешь, - согласился Келесо.
- C одной стороны, баб, конечно, понять можно, - рассуждала Таня, ставя фирменную кассету, извлеченную из блестящей черной упаковки с грудастой мулаткой на обложке. - Порнография же не просто так, из похоти мужиков появилась, нет, женщины любят, когда их снимают, этим как бы время обманывается, останавливается мгновенье, потому что уже через пару лет и даже через несколько месяцев сиськи, жопа, живот еще более отвиснут, станут более дряблыми, умножатся морщины… Притом не с изуродованными жизнью пузатыми лысыми ровесниками, а с прекрасными тренированными юношами любовью занимаются, типа Лешки… Это все объяснимо... Но не до такой же степени! На экране высветилось на фоне золотисто-бордового заката над морем:
ROSA–FILM PRODUCTION PRESENT
Зазвучали афро-американские мотивы. По зеленой реке, петляющей среди тропиков, медленно плыла большая белоснежная яхта. Трое девушек бикини – негритянка, мулатка и белая – сидели в шезлонгах на палубе, потягивали коктейль и смеялись, разговаривая о мужчинах.
- Твою мать! – вскричал Филипп. – Да это же библиотекарши мамы Розы!
- Кто? – удивилась Татьяна, приподняв очки. – Библиотекарши?
Распалившись мягким, но не без вкраплений жесткого порно, Татьяна с Филиппом предались на широченном ложе тому, ради чего пришли. В самый разгар, накануне обоюдного момента истины, хлопнула дверь в прихожей и зажегся свет.
- Ха-ха-ха! – послышался веселый женский смех. – Федор Кузьмич! Вы не предупреждали, что являетесь поклонником групповухи. Какой опасный и какой развратный вы, оказывается, мужчина! Солидный человек, отец семейства… Я, в принципе, не против. Тем более что вот этого молодого человека давно знаю. Филипп! Какими судьбами?
Молодая женщина, ярко накрашенная, в норковой шубе, в мини-юбке и сапогах выше колен, с очень высокими каблуками, искренне обрадовалась встрече.
- Я Изабелла, - с приветливой улыбкой она протянула руку Татьяне, придерживающей на груди простыню. – Мне очень приятно. Ты извини, что вломились…
- Уходим, - скомандовал с металлом в голосе мужчина.
- Тамарка Павшина. Племянница Эллы, кстати, - сказал Келесо, когда взревел внизу негодующе двигатель и машина отъехала от подъезда. - Мы на Кубе с ней были. Тоже кстати. Это её силуэт в «Интуристе» мелькнул. Давно путанит. С Олимпиады. А с ней…
- Я, кажется, узнала. Он с моим отцом якшался. Генерал. Правая рука самого…
Через час, когда возле заснеженного Александровского сада целовались, ловя такси, подошли двое пьяных. Один из них сказал, что губки у девочки будто специально созданы для качественного отсоса. Филипп, не раздумывая, ударил его головой в лицо. Другой завопил «убивают!» Мгновенно подъехал милицейский газик, выскочили трое, Татьяну отпихнули в сугроб, Филиппа исколошматили дубинками, затолкнули в машину и увезли.
Падал снег. Сквозь согбенные ветви лип виднелся Вечный огонь. В темно-лиловом небе сияли рубиновые звезды Кремля.{mospagebreak}
46
Келесо отвезли в следственный изолятор города Серпухова - «Серпы». Ночью некому было заявить, что содержать его по закону следует не с уголовниками в общей камере, а в специальной: конвоиры ничего слушать не хотели. Уже в полутемном тюремном коридоре он ощутил в себе дрожь. Ему приходилось бывать в тюрьмах – и в Краснопресненской пересылке, и в «Матросской тишине», и в Бутырке, и в Лефортово – но совсем в другом качестве. Здесь, в Серпухове, Келесо понимал, что произойти может что угодно. Во рту пересохло так, что язык, казалось, превратился в рашпиль. Подступала тошнота. Пульс бился в раскаленных висках, в переносице и где-то на уровне подгибающихся колен. Лязгнул дверной засов – из камеры хлынула волна теплого смрада. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел в углу маленький телевизор, что почему-то на мгновенье приободрило. Умывальник. Параша. Крохотное оконце, забранное решеткой. Все двухъярусные шконки были заняты. Филипп тихо присел на табуретку. Минут двадцать на него никто не обращал внимания. Затеплилась надежда, что так и не обратят, не заметят. Казалось, затаившись, почти не дыша, можно дотянуть до утра. А утром разберутся.{mospagebreak}
- Пэрваход? – спросил с грузинским акцентом крупный неопределенного возраста мужчина, лежавший на шконке у окна. - Иды суда, нэ мэнжуйся. Что-то не спытся. Я смотрящий тут. Амиран. Прэдставытся надо. Ты кто?
- Журналист, - с трудом выдавил Келесо.
- А закрыли тебя за что?
- За антисоветскую пропаганду. За хулиганство. Сам толком не знаю.
- Так ты этот… дыссыдент, что лы? – ухмыльнулся мужчина. – Нэ Солженыцын твоя фамылия? А я думал, вашего брата давно нэ закрывают. Еврэй? Мы тоже газэты читать лубим, где пэчатаешьса?
- В журнале «MILLIONAIRE».
- Что?! Так ты мыллионэр, что ли? Так бы сразу и гаварыл, дарагой!
- Мусор он, Амиран, - донеслось из темноты.
- Как мусор, ты чо гонышь, Хряк?
- Нашим рексам по рации передали, что мусорилу везут.
- И прамо к нам? – удивился смотрящий. – Я же бабу из женского корпуса вэртухаям заказывал.
- А чем тебе этот мусорок красивенький не баба, Амиран? – осведомился лысый с волосатой грудью. – На этого, как его… Бельмондо смахивает. Давай ему очко разработаем, а то у меня так ломит, что спать не могу. Утром разберемся.
- Я за бабу пупкарям башлял, - расстроено вздохнул Амиран, садясь на шконку и спуская до колен трусы. – Чтоб жопа, сыски… Ладно. Иды суда, мэнт. На гвозд, чтоб я кончил.
- Я с Серго знаком, - выдавил Келесо. – С которым ты сидел.
- С какым Сэрго? А-а, Берия… Я знал, что он с мусорами. Крыса. Маладэц что расколол – опустят твоего Сэрго. Берия, Берия… Сколко народу палажил его родствэнник! Давай, сасы, мэнт! Нэ стэсняйся, - Амиран развеселился. – Это все равно что цэлочка – мэнты у мэня еще нэ сасалы, быстро спущу. Ну!
Келесо сидел неподвижно. Сильнейший удар в голову – и он отлетел к параше. Его били ногами четверо. Сперва Филипп сопротивлялся. Но его миги уракен, хидари, маваши-учи лишь ожесточали сокамерников. От удара в висок он потерял сознание. Привиделась та женщина. Сидящая перед трюмо. И вопросительно смотрящая ему в глаза. Ну и?.. Она манила указательным пальцем к себе. Очнулся утром. «На вокзале», под шконкой. Рядом на параше шумно и зловонно облегчал желудок Хряк. Ноги Филиппа были связаны за спиной с запястьями мокрой простыней, скрученной жгутом, вывернутые назад руки, казалось, выскочили из плечевых суставов. Болело все. Тошнило. Он подумал о том, что еще несколько часов назад пил водку, ел икру в ресторане, занимался любовью с Татьяной. И все это было в последний раз. Отсюда ему не уйти. Он увидел скорбные глаза бабушки Софико. После завтрака в камеру вошел конвоир. Бросив взгляд на лежащего под койкой окровавленного связанного Филиппа, отвернулся, будто не заметил. Передал сигареты.
- Малявочки пришли, - довольно потер руки Хряк.
- Пагады с малавами, - приказал Амиран. – Эсли я чэго рэшил, кончу обязателно. Как пэл Висоцкий. Суда давайтэ мусора.
Филиппа выволокли из-под шконки и подтащили к «смотрящему». Тот достал свой огромный член, синий от татуировок, изуродованный вазелином и шариками, загнанными под кожу. Вставил Филиппу в уши заточенные спички.
- Эсли зубы укусыш, глухым будэш, - предупредил с нежностью в голосе и взял Филиппа за волосы. – Сасы, скрыпочка. Тэбе бабы сасали, знаэшь, как дэлается. Сперва язычко-ом нэжно...
Вся камера смотрела. Подходили, рассаживались на соседних шконках мужики, занимали очередь. Доставали свои жилистые члены. Кое-кто мастурбировал.
- Погоди, Амиран, - сказал Хряк. – Тут малява от Профессора. От Сурика. По этому мусору.
- Шени дэда шевицы, - выругался смотрящий. – Могит хан! - Он взял лоскуток бумаги, переданный конвоиром в пачке «Примы». – Развяжитэ эго! – велел…
На другой день Келесо перевели в Лефортовский следственный изолятор. Новый, 1986 год он встретил в одиночной камере.
47
Солнечным Рождественским днем после завтрака и прогулки во дворике на крыше тюрьмы его спустили на лифте и повели. Коридоры, покрашенные блеклой голубоватой и бежевой краской, устеленные дорожками, и лестницы были узкими, кое-где приходилось идти с молчаливым мрачным конвоиром гуськом, затылок в затылок. И онемевший, будто существующий сам по себе затылок Филиппа ожидал пули. Хотя к смерти на Рождество Келесо не был готов. «Господи, Господи, Господи, мой Боже, Боже…» – пульсировало где-то внутри. Сжимая в руке металлический кругляш с мембраной, стражник издавал пронзительные трескающие звуки, оповещая об их движении, чтобы зэки не встретились друг с другом. Иногда он стучал по полым трубам, прикрепленным к стенам вдоль коридоров. В деревянном чулане-мешке, в котором конвоируемого спрятали от встречного, Келесо увидел деда. Его также ведут по коридорам этой тюрьмы, построенной в виде буквы «К» Екатериной Великой. Его, избитого, но все еще огрызающегося горца с горящими глазами, держат в «психической» камере, окрашенной в черный цвет, с круглосуточным светом. Его сводит с ума рёв аэродинамической трубы авиаинститута, размещенного большевиками по соседству с тюрьмой в церкви святого Михаила. Его под грохот заведенных тракторов расстреливают. «Да здравстут рэволуциа!» - кричит он, принимая грудью свинец.
Филиппа вновь повели по лестницам и коридорам. На самом верху что-то явно поменялось – расстрелов стало не меньше, чем при Андропове, но говорить о них практически было запрещено. Впрочем, не исключено, что так казалось отсюда, из Лефортово. Атмосфера сама диктовала. Он не верил, что в середине 80-х вот так просто могут взять и расстрелять сотрудника правоохранительных органов, пусть и бывшего. Но все же за каждым поворотом мог ждать конец – ведь бросили его в камеру к уголовникам. Он шагал, слыша сзади шаги и дыхание конвоира, слегка простуженного, с хрипом в легких. И когда вдруг открывалось пространство коридора метров в двадцать до следующего поворота, то представлялось это пространство чуть ли не целой жизнью. Можно идти чуть медленней, никто не торопит. Целых двадцать метров! Восемнадцать, пятнадцать… По лестнице вниз. Четырнадцать ступеней. Еще ниже. Снова коридор. Поворот. Три ступени. Поворот. Снова коридор, более узкий, чем те, по которым уже прошли. Тускло освещенный. Кирпичная стена. Выкрашенная бурой краской, чтобы не видно было крови, успел подумать Филипп за мгновенье до того, как раздалась команда:
- Стой! Лицом к стене стоять!
Прошла секунда. Две, Три…{mospagebreak}
48
«…У вас имя нашей любвеобильной Великой императрицы. И дивное отчество: Владимир Ильич Ленин Октябрьская Революция! Как и сами вы…» - «Гражданин Коломин. Обойдемся без дешевого фарса. Договорились?» - «А если я не буду отвечать?» - «Санкционировано применение так называемого активного следствия. Допроса с пристрастием, как говорили в былые времена. Вы понимаете, что это такое?» - «Шутить изволите? Времена не те». – «Времена, запомните, в этих стенах всегда – те. А желание шутить и вообще чувство юмора здесь почему-то быстро пропадает – и исключений за многие годы не было». – «А кто, интересно, будет осуществлять это …пристрастие? Если лично вы, то я, в принципе, не против… Ой!.. Тяжелая у вас рука. Дали оплеуху – картина сразу прояснилась. Извините. Мне всё рассказывать? С деталями, нюансами?» - «Как на исповеди. Тем более что всё мы знаем. И как в школе ты учился. И как спортом занимался. И похождения твои с иностранками, например, с Вивиан. И некоторые эпизоды твоей службы во внутренних войсках…»
…В кабинете с завешенными белой бумагой окнами, куда ввели Келесо после того, как он простоял лицом к кирпичной стене минут десять, сидел Петр Николаевич Смоляков. Сотрудник КГБ, бывший секретарь советского посольства в Гаване. После коронного рукопожатия, от которого с непривычки у Келесо онемела кисть, вопросов о его пятидневной щетине (бороду, что ли, решил отпустить в память о Кубе?), о настроении, самочувствии, о том, кого из общих знакомых «кубинцев» встречал в последнее время, выяснилось, что приняли, арестовали Келесо «без оснований». Смоляков долго объяснял что-то, «сложившееся исторически», комментировал недавний всесоюзный съезд воров в законе и их арест в Абхазии, давний поджег гостиницы «Россия» вором Лакобой, межведомственность, разоблачение «кротов»… Филипп немногое понял.
- Короче, напоролся ты, Келесо, на генерала, - пояснил чекист. – Кайф ему, как говорится, поломал. Он с Изабеллой, которую мы-то с тобой знаем как Тамару Павшину, на этой квартире работал: Тамарка на нем, имеющим, между прочим, двух внучек и внука, верхом скакала, как на мерине, и порола, как Сидорову козу.{mospagebreak}
- Я был уверен, что Тамара на ваше ведомство трудится. Еще с московской Олимпиады.
- Так точно. Но до недавнего времени она просто вынуждена была на два фронта, так сказать, действовать. Менты ее за валютные махинации щипали, еще там что-то… В общем, не ожидал генерал, что его застукают, рассвирепел на тебя: сгною! Кстати, два дня назад его на пенсию с почетом проводили. И вообще другие времена пришли. Надеюсь, грызня между нашими ведомствами в прошлом. Ни Щелокова уже нет. Ни Андропова. На самом верху товарищами Чебриковым и Федорчуком принято решение о взаимодействии «старших» и «младших» братьев. По многим направлениям. Вышло ряд указаний КГБ – МВД. В том числе и по твоему делу, Келесо.
- Разве меня не отстранили? – удивился Филипп.
- Скорее напротив, - сказал Смоляков. – Ты не прикидывайся, что не в курсе. Заступились за тебя на самом верху.
- Я не в курсе, - пожал плечами Келесо. – Кто?
- Ты об Управлении «В» слышал? В 1983 году по прямому указанию Андропова было создано при Третьем главном управлении КГБ СССР. Основные задачи – деятельность среди сотрудников МВД по выявлению агентов иностранных спецслужб, изменнических и иных враждебных проявлений, а также коррупции. И тебе предлагается сменить, так сказать, ориентацию. И форму.
- Я уж и забыл, когда надевал её.
- Есть реальные преимущества. Я к тебе ещё в Гаване приглядывался, но толком побеседовать не успел. Да и каждому овощу, как говорится… Ты, конечно, вправе обидеться за «овоща». Но после ласкового, прямо-таки нежного отношения к тебе в общей камере следственного изолятора я бы, на твоем месте, обижаться не стал… Так что, от ментов своих ты еще недостаточно огреб? Мало показалось?
Келесо молчал.
- Понимаю. Твое психофизическое состояние. Ладно. Думай, размышляй. В том числе и о будущем страны. Потому что уверен: ты патриот. И имей в виду, что это не только моя личная инициатива. Предложение согласовано. Создается базис для мощнейшей надстройки в будущем. В том числе и финансовой. Политэкономию и диамат изучал? Знаю, «отлично» у тебя было. В ближайшее время будешь работать с куратором одной из оперативных групп.
- Оперативных? Я-то им зачем?
- Указание есть указание. Сверху. Цвигун. Слыхал такую фамилию? Группа называется «Катя». Куратора зовут Екатерина. Молодая женщина. Симпатичная. И очень даже весьма. Послушай их беседу с твоим знакомцем. Которого ты подозревал в убийстве старухи. Оснований было более чем достаточно, понятное дело. И к организации преступления он, конечно, отношение имеет. Но все-таки косвенное. Постарайся не упустить детали.
Петр Николаевич налил из графина в стакан воды и нажал на клавишу диктофона. Сперва послышались какие-то порнографические вздохи, стоны, вопли, разговор, в котором трудно было что-либо разобрать.
- Нет, не то, - Смоляков, чуть заметно смутившись, выключил диктофон, сменил кассету.
Но и на другой было нечто подобное, с вариациями: какая-то женщина низким хриплым голосом вопила и даже рыдала. При этом отчётливо слышны были звуки сильных шлепков то ли по щекам, то ли по ягодицам. Келесо с недоумением взглянул на чекиста.
- Это оперативные записи, - пояснил тот с лёгким раздражением в голосе. – Сделанные в гостиницах и на квартирах.
- А я думал пытки.
- Острить здесь не место, Келесо, - напомнил чекист. – Здесь все юмористы. Кстати, последние записи Жванецкого не слышал? Который тексты для Райкина писал, потом они рассорились и разошлись.
- Я слышал Жванецкого. Жаль, что нам так и не удалось заслушать начальника транспортного цеха…
- Опять остришь? Да, техническое обеспечение оставляет желать лучшего, этот вопрос не раз поднимался… Вот оно, то самое, - поставив четвёртую по счёту кассету, с облегчением вздохнул Смоляков, вслушиваясь в шелест. - Фотографии разглядывает, ему показали для затравки. Даже видавшую виды оперативную сотрудницу покоробило: ужас, говорит, просто кошмар. До этого мужчины с ним работали – шлангом прикидывался. Многих фигуранток, которые с ним на фотографиях и на видео во всех позах, уже взяли в оперативную разработку. Проводилась и видеосъемка. Там и вправду, доложу тебе, такое, что мама не горюй! Самая жесткая немецкая порнуха – шён, даз ист фантастиш! – детским писком на лужайке покажется! Кассета, к сожалению, попала на Запад. Как советское порно. С участием жен политической элиты. Ты представляешь? Мы, конечно, приняли адекватные меры, но все равно – скандал… Учти, Келесо, - сурово свел брови чекист. – Я с тобой уже как с коллегой. Младшим товарищем. Мы с тобой знакомы почти шесть лет. И с делом твоим я хорошо знаком, как ты понимаешь. И с делом деда твоего. Как чекист с чекистом говорю. Упаси тебя бог… Ладно, сам понимаешь, не дурак. Не исключено, что придется и с этим Казановой работать.
Диктофон снова заговорил голосом Алексея Коломина – качество записи было низкое, некоторые фразы трудно было разобрать:
«…Понял. Вопросов больше не имею. Я чувствую, что вы-то, Екатерина Вилоровна, как красивая умная тонкая женщина, меня поймете. Я не убивал. Не грабил. Не сжигал. Клянусь, я готов чистосердечно признаться. Но в чем? Ведь я и сам знаю, что вы все знаете: и про наркотики, и про… тетек. Да и железное алиби. Сознаться в мягкотелости? В том, что потакал? Шел на поводу? Был морально неустойчив? Был. И отмахнуться от этого факта невозможно. Где истоки моей неустойчивости? Не ведаю. Вы «Жизнь двенадцати цезарей» Гая Светония Транквилла читали? Так вот мне теперь кажется, что моя жизнь в последние месяцы была довольно красочной иллюстрацией этой и других книг о гибели Римской империи. Нет, я ни в коем случае не намекаю на великий и могучий Советский Союз, поймите меня правильно. И, конечно, не думаю сравнивать себя с цезарем или с кем-нибудь из персонажей исторической книги. Наоборот… Но расскажу все по порядку. Вернулся я из армии. Куда, как вы понимаете, сам напросился, так как маманя могла запросто решить вопрос с военкомом, у которого четкая такса. Мечтал быть десантником. В детский сад ходил в голубом берете. Спортом занимался, стал кандидатом в мастера. Но мечта не осуществилась. Человек предполагает, Бог располагает. Дембель мой отмечался бурно. На третьи сутки беспробудного пьянства, когда я вновь обрел невесту, утраченную было, мы продолжали возлияния. Сперва в кафе «Валдай» на Калининском проспекте. {mospagebreak}Потом в «Метелице». Потом в валютном баре гостиницы «Россия». Где Марину приняли за валютную проститутку и предложили сто долларов. Сил вступиться за ее честь у меня уже не было. Она сама вступилась. И надавала похотливому америкозу лещей. Потом не помню. Кажется, в квартире с лепниной на потолке и зеркалами, с красно-черными гардинами, покрывалами, подушками. И еще помню кожаные маски, цепи, плети, наручники, о назначении которых тогда не знал. Мы выпивали в компании, курили марихуану по кругу, остались вдвоем с Маринкой, возлегли, полетели. По сей день меня не оставляет чувство, что под утро с нами в алькове пребывал некто третий, чего, конечно, быть не могло. Потом вновь пили, курили, куда-то ехали. Очнулся я у однокурсника. Марины не было. Дозвониться ей не мог. Неприкаянно слонялся по Москве дни и ночи. Меня пристроили к модельеру. Я походил с его девчонками и двухметровыми мальчишками по подиуму, знаете так, плечи назад, грудь вперед, носки вовнутрь... Но манекенщик из меня не вышел. В том числе и потому, что слишком уж активный интерес стал проявлять ко мне сам знаменитый наш модельер: буквально проходу не давал, зацеловывая, хватая за причинное место и умоляя хоть разочек сделать ему сладенько. А я был несогласный. И ушел в побег, как говорится. Пожил у одной из манекенщиц, потом у другой, потом ещё где-то... Тут прошла информация, что невеста моя засобиралась на обучение в Оксфорд. Я приехал. Поцеловались мы на прощание по-русски, три раза. «Береги себя», - напутствовал я. «Тамару навещай!» – крикнула Марина от стойки регистрации билетов. И платком махнула. То ли мне, то ли еще кому-то в толпе провожающих. Показалось, что мелькнуло нечто в таком… пантеровом или пантерном. Из пантеры, короче. Отдаленно и призрачно знакомое. Глядя вслед невесте, хотел я смахнуть скупую мужскую слезу. Но не выдавил. Хрен с ним, думаю. Все равно все впереди. Или спереди. Хотел тут же познакомиться и оттянуться со статной блондинкой, но, во-первых, по привычке решил, что это подстава вашего уважаемого заведения, меня ведь, как вы знаете, с первого дня романа с внучкой выдающегося деятеля пасли, сотрудников пятой службы курировал лично тогдашний руководитель московского управления КГБ генерал Валерий Алидин…» - «Не Валерий, а Виктор». – «Да, вам видней, конечно. А во-вторых, честно говоря, заробел. С той странной ночи втроем с кем-то я почему-то сомневался в своей мужской состоятельности. А Тамарой она и прежде именовала матушку, Тамару Андреевну, которую иные именовали Галиной Леонидовной и с которой нередко они играли в подружек (например, в санаториях, не в своих, где все всё друг о друге знали, а в других ведомственных, Союза писателей, например, или киношников или композиторов). Я всегда ее почитал. И, кстати, взгрустнул, когда до мест не столь отдаленных доползли слухи, что мужа ее посадили за взятки и валютные махинации, а сама Тамара Андреевна (или Галина Леонидовна) стала сдавать. В караулке ли, в конвое ли, коченея на сорокаградусном морозе, я согревался воспоминаниями о том, как душевно мы пропускали с ней по маленькой, когда Маринка удалялась спать. Откровенничали. Мечтали о будущем: вот станем жить под одной крышей, пить чай по вечерам на веранде с видом на Москву-реку, слушать мемуары Розалии Ильиничны… Все еще тогда были живы, здоровы, любимы. Не пеклись о наследстве. Не проклинали дочерей, заподозренных в стяжательстве и заговоре. Ничего не подписывали. Короче, душа у меня была нараспашку. Душа, взыскующая чуда…»{mospagebreak}
*(Протокол - полную расшифровку диктофонных записей допросов гр. Коломина Алексея Эдвардовича, 1964 г.р., см. Приложение № 1 под грифом «Секретно»).
49
…………………………………………………………………………………………………...
«…Остальное вы знаете, Екатерина Вилоровна. Я не убивал. Я понимаю, всё сложилось так, что меня следовало бы обвинить в убийстве и ограблении». - «Было бы слишком просто». - «Да?! Вы согласны, да?! Если вы меня не посадите, к сотрудничеству я готов. Григория Распутина из меня не вышло, как и Платона Зубова. Придется переквалифицироваться в сексоты. Извините. Кстати, знал, что ведется наружное наблюдение и установлен слуховой контроль. Но о том, что фотографируют, видеосъемку осуществляют, не догадывался». - «Есть много в этом мире, друг Горацио… Шекспира читал?» - «Леди Макбет» читал. Мне понравилось. А нельзя ли эту видеозапись просмотреть? Я ведь в юности актером хотел стать, но срезали в Щукинском училище на первом же туре. Себя, сказали, слишком любишь». - «И были совершенно правы… Указания будешь получать лично от меня. Никакой Екатерины Вилоровны. Мы знакомы с тобой уже много лет. По спорту. Ты был в меня влюблен. Зовут меня Катя. Всё ясно? Подписывай бумагу… Прочитай сперва внимательно! За нарушение статья 164-я, вплоть до расстрела. Число, подпись… Так. Послезавтра, 27 июля, открывается XII Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Вот приглашение. На открытии рядом с тобой будет сидеть жена посла Великобритании с дочерью этого грека-судовладельца…» - «Что?!» - «Да, да, та самая Калька...» - «Так ради этого – все?» - «Не знаю, что ты подразумеваешь под словом «все», для кого как, наверное. Но я сейчас предельно конкретна. И слушай меня очень внимательно. Она финансирует молодежные движения. Тебя представит Владимир Гусинский, режиссер, в качестве диплома в ГИТИСе поставивший «Тартюфа», а ныне руководитель художественно-постановочной частью фестиваля, эдакий вольнодумец, с диссидентски-коммерческим уклоном, - представит как сына гонимого советской властью священника, окончившего духовную семинарию и собирающегося посвятить жизнь служению Богу». – «А это зачем?» - «Затем, что ты должен стать в ее глазах чем-то средним между Алешей Карамазовым и Григорием Распутиным – других русских она не знает». – «Но получится овцебык!» - «Это от тебя и требуется. А вопросов лишних больше не задавать. Делай комплименты, пусть пошлые и неуклюжие. Изображай целомудрие». – «А как менты на это посмотрят? Их же там тьма – не подпустят или сразу заметут, дубинками отдубасят». – «Это наша забота. Вы с Гусинским просквозите сквозь оцепление. Да и никто не подойдет к тебе при этих дамах в окружении западных корреспондентов. Гречанка, скорей всего, сама тебя куда-нибудь пригласит, она обожает свежее мясо». – «Если на меня намекаете, то, боюсь, уже не первой свежести…» - « Ты предложишь посетить московские монастыри, в Новодевичьем на ее глазах будешь истово молиться». – «Но я знаю только «Отче наш», и то не до конца». – «Неважно, она все равно по-русски не понимает. К вам подойдет священник, благословит…» - «Он тоже ваш… наш сотрудник?» - «Не задавай идиотских вопросов. Как можно точнее переведешь ей на английский благословение – для нее это очень важно. У выхода к тебе приблизятся двое сотрудников милиции, ты шепнешь ей, что тебя хотят арестовать, чтобы ее охрана тебя прикрыла». – «Так она с охранниками?» - «Потом экскурсия на речном трамвайчике». – «С охраной?» - «Потом пригласишь ее в ресторан и сам попытаешься заплатить, но так, чтобы денег не хватило. Покраснеешь. У тебя получится, в тебе умирает большой актер… » - «Театра драмы и комедии? Мне в ресторане «Метрополя»краснеть? Да я не только покраснею, а без штанов оттуда выйду!» - «Ты и нужен ей без штанов». – «Ценю ваше чувство юмора, Екатерина Вилоровна». – «Деньги накануне получишь». – «На кофе, как Шарапов в «Месте встречи изменить нельзя»?» - «Реальные деньги, частично в долларах и английских фунтах. Если спросит, откуда, скажешь, бог послал. Угостишь ее водкой с икрой. И так далее… Ты должен будешь остаться на ночь в её «люксе» в «Метрополе». В медовой ловушке, как говорят у нас. Поначалу изобразишь девственника, но постепенно, когда она станет тебя обучать, - способного ученика: фут-фетиш, королевский куннилингус, лекар де ля помпе, анал, порка, что угодно, но все будто впервые, неумело, буйно и восторженно… Боль причинить не бойся, она, по нашим данным, мазохистка. Ты обязан заставить эту Кальку вопить и рыдать от счастья. И просить ещё». – «А охранники ее в это время будут нам свечи держать в медовой ловушке?» - «Утомил ты меня, вот что. Ладно, на сегодня хватит. Понимаю прекрасно, что больше половины в твоем рассказе – вранье, плод больной фантазии… Кстати, экспертиза показала, что ты хоть и косишь под параноика и шизофреника, но психически почти здоров». – «Почти?» - «Есть, конечно, некоторые отклонения от нормы… Но экземпляр ты восхитительный! Уж на что я профессионал, ко всему привыкла, но даже мне душ принять хочется после твоих излияний. Будто и я с тобой в жидком дерьме искупалась. Все. Если кто-нибудь узнает о нашем разговоре, оглянуться не успеешь, как окажешься в Бутырке. За переход улицы в неположенном месте, за проезд без билета в общественном транспорте или за тунеядство, которое, кстати, имеет место быть, как говорится. И то, что произошло с тобой у заледенелого сортира на лесобирже, когда зэки раком ставили, покажется курортным романом у моря». – «Где ажурная пена?» - «Потому что будет гораздо веселей. Ты меня понял? Или не понял? В принципе, можно объяснить и по-другому». - «Понял, не дурак. Что же касается заморской миллиардерши, то он, конечно, постарается, как говорил Никулин в фильме «Ко мне, Мухтар». Но… сможет ли? Осилит ли?..» - «Она такая же баба. И устроено у неё всё так же, я тебя уверяю». – «Вы уверены?.. И всё-таки в голове не укладывается, что ради этого, в конце концов, разыграна была вся многоходовая шахматная партия, по сравнению с которой лучшая, сложнейшая игра Бобби Фишера – дворовое домино. Предположим, смогу я её как следует уестествить, извините за выражение, а дальше-то что? У неё же куча родственников, служба безопасности, советников, юристов, должно быть, море…» – «Я повторяю: она такая же баба, как те, которых ты уестествлял, что за слово такое идиотское!.. Да и это уже не твоя забота».{mospagebreak}
Диктофонная запись закончилась.
- Ну, что скажешь, Келесо? – осведомился Петр Николаевич Смоляков. - Заслушался? Имей в виду, рассказ этого Лешеньки Коломина и впрямь надо делить на два или даже на четыре. Шут гороховый. Но есть и неопровержимые, как говорится, факты. Проверенные. Например, тот, что в медовую ловушку он гречанку таки заманил, как ты знаешь. И сейчас уже располагает серьезными по нашим масштабам валютными средствами, которые ему выделяются на мелкие, так сказать, расходы. Веселый парень… Эх, Келесо!.. «А все-таки жа-аль, - вдруг затянул голосом почти аутентичным, очень похожим на сипловатый голос Булата Окуджавы, - что нель-зя с Александром Серге-еви-чем, поу-жинать в «Яр» заскочить хоть на чет-верть ча-са-а…» Жаль, что не пошел ты тогда к нам, на спецкурсы Высшей школы КГБ СССР, куда я тебя почти устроил. У тебя же блестящий испанский был, я помню, мне докладывали.
- Кто?
- Дед Пихто. Сидел бы сейчас где-нибудь в Мехико или в Монтевидео… Сам-то не жалеешь?
- Жалко, конечно, - согласился Филипп. – Что не сижу в Монтевидео.
- Жалко у пчёлки – головой надо было думать, а не тем, чем вы там все думали, дрюча мулаток.
- Каких мулаток, вы о чём, Пётр Николаевич?
- Да не валяй ты со мной дурку, Филипп: каких мулаток! Да у меня на каждого из вас столько писанины, столько компромата!.. Ладно, жизнь длинная. А времена грядут весьма и весьма интересные. С нашей, профессиональной точки зрения, я имею в виду.
50
Того, кто освободился, не поймёт тот, кого не сажали. Эта сентенция крутилась в голове, когда на улице Филипп осознал, что бежит. В никуда. Без цели. Всей грудью вдыхая морозный московский воздух, а выдыхая густые искрящиеся облака пара. Тени синих сугробов, троллейбусов, прохожих в низком, скрывающемся за домами солнце были вытянутыми и одухотворенными, как персонажи художника Эль Греко. В метро мужчины, женщины и дети ехали на эскалаторах. Придерживали двери, чтобы втиснуться в вагоны. Занимали, отталкивая друг дружку локтями и плечами, места. Читали книги, толстые журналы, газеты. Господи! Можно было сделать пересадку где угодно. На «Комсомольской», например. И кружить по кольцу, наблюдая за едущими с работы москвичами и гостями столицы, с переполненными баулами, сумками, мешками, выгружающимися у вокзалов на «Белорусской», «Киевской», «Павелецкой, «Курской». Можно было доехать до «Площади Дзержинского» или «Свердлова» и пройтись пешком. Или сразу выйти на «Проспекте Маркса» и подняться вверх по улице Горького до любимой Пушкинской площади. Где назначал свидания. Где заснеженные липы, фонари. Скамейки, на которых целовался. Он не заметил, как оказался у Александровского сада. На том месте, где его швырнули в «воронок», точно бездомную собаку без ошейника и регистрационной бляхи. Будто кто-то за шиворот сюда привёл. И ткнул носом.
Он пересек Манежную площадь, прошел вдоль чугунной ограды факультета журналистики МГУ, по подземному переходу вышел к Библиотеке имени Ленина, углубился в подземный переход
В воскресенье обедал у бабушки. Из Сухуми приехала погостить тетя Манана (о существовании которой прежде никто не слышал). Софико, дав 25 рублей, отправила Филиппа на Центральный рынок за продуктами и приготовила свои фирменные куч-мачи (куриные и говяжьи потроха, лук, пряности, уксус, гранат), лобиани (хачапури с фасолью), сациви и чакапули (ягненок, тушеный в вине с тархуном). Филипп запивал грузинские деликатесы «Саперави», присланным двоюродным братом Софико из Имеретии, выдавливал на мясо душистые зеленые лимоны, присланные племянником из Аджарии, поглядывал на крохотную седую старушку, прошедшую лагеря, но сохранившую осанку выпускницы института благородных девиц, не научившуюся горбиться, и думал о том, что инстинктивно осознавал еще в детстве, когда прятался от грома у неё под юбкой: ближе человека нет и уже не будет.
Дом, как всегда, наполнялся ароматом кофе по-турецки. Заглянули, как водится, на огонек соседи. Софико гадала. Сперва тете Манане. Выходило, что лет за десять до конца века придется ей оставить родной город, как и многим её землякам, и лучше бы сейчас уже позаботиться о крове над головой и очаге.
- Да что вы гаварите, Софико, дарагая! – всплескивала полными руками Манана. – Сухум – родина наша! Куда от неё? Вся родня вокруг, друзя! Куда поэдим? Зачем? Вай ме!..
Глядя в чашку Филиппа бабушка на этот раз была немногословна. Посоветовала не избегать встречи со старым знакомым, потому что многое откроется. И почему-то верить кавказцам. А человеку с погонами не верить.
- Я же говорила тогда, что поможет женщина с именем нашей грузинской царицы. И другая.
- Ты, бабуль, в прошлый раз точно мне казенный дом нагадала. А что с женщинами на этот раз?
- Мучаешься. Терзаешь себя. Он тоже кавказец. Игрок. Сильный. Слишком себялюбивый. Она сбежит от его ревности. Тебе она не пара. Но не отталкивай. Перебесится. А встретишь ты ту черную женщину. – Софико приложила узловатые, морщинистые кисти к векам. – Не вижу её. Чувствую, что магнит. В ней сила. От меня все время запахивается. Но тебе, Филипп, никуда не деться…
- Осточертело всё это, - вздохнул Филипп, чувствуя, как захлестывает раздражение, что готов послать старуху на три буквы. Софико перекрестила его на прощанье. Хотела прильнуть головой к груди, но он отпрянул.
- Храни тебя Господь, мой мальчик, - прошептала.{mospagebreak}
Тетя Манана у лифта так долго прощалась, приглашая к себе в Сухуми, где у Филиппа оказалось пять троюродных братиков, трое сестрёнок, несколько дедушек и бабушек, а недавно появился даже внук Ахиллес, который больше всего на свете любит глядеть на обезьянок в питомнике совсем рядом с их домом и кидать им конфетки, - что Келесо не дослушал, хлопнул, сославшись на срочное оперативное задание, дверью. На улице, сунув руку в карман дубленки, он осознал, что украл инкрустированное драгоценными камнями фамильное зеркальце, лежавшее на комоде. И решил, что с головой не все в порядке.
51
В «стекляшке» МГУ на Ленинских горах ввели пропускную систему (в связи с участившимися нарушениями режима – жулики вынесли содержимое лингафонного кабинета и ЭВМ). Вместо студенческого билета Филиппу пришлось показать служебное удостоверение. И по гуманитарным факультетам разнеслась весть: ночью кого-то изнасиловали и убили. Татьяну он встретил в буфете.
- А, привет! – кивнула она с индифферентной улыбкой, будто едва знакомы. – Как поживаешь?
- Блестяще, - ответил Келесо. – Вот эбаут ю?
- Лучше всех, - ответила Татьяна. – Английский автоматом ставят. Была Зоя, ненавидела меня. За то, что я дочь. По пять раз приходилось пересдавать. В начале семестра под машину попала. Это она англичан-то пригласила, когда у них там квалификацию повышала. Говорят, в масоны её завербовали. Бред. А впрочем, кто знает. Какими судьбами здесь? Слушай, у тебя висок седой!
- Модно, говорят. Специально покрасил. Тебя зашел повидать. Дома не бываешь, на даче телефон не отвечает.
- Я на другой даче живу, - сказала Татьяна. – Кофе натуральный, бочковой. Будешь?
- Что случилось, Таня?
- Действительно, что? Ничего особенного, - сказала она, глядя на воркующих голубей. – Просто… весна скоро. Я еду к родителям в Альпы. Кататься на лыжах. Маринка из Англии туда тоже подгребет. Потусуемся. Привет, кстати, от неё.
- Она меня знает?
- Ты личность известная. Как агент 007.
- Что произошло, ты можешь объяснить? В ту ночь, когда меня закрыли у Александровского сада?
- Хочешь? – Татьяна развеселилась. – Изволь. Произошло вот что. Из телефона-автомата у «Националя» я позвонила твоей Элле. «Срочно ко мне!» – велела она. А тем временем должна была разыскать свою племянницу. Я схватила тачку, приехала. Какой-то новый сожитель племянницы сказал, что Изабелла должна вот-вот появиться… Излагать все как было? – Татьяна неадекватно расхохоталась.{mospagebreak}
- Излагай, - кивнул Филипп.
- Элла, чтобы я успокоилась и согрелась, предложила вместе пойти под душ. Она… в общем, ты понял, ей нравятся не только юноши, как ты, но и девушки. Успокоила. Смешно рассказывала, как вы познакомились. Когда после вечеринки бывших стажеров-«кубинцев» у неё дома она попросила тебя у своей племянницы – и Тамара тебя ей уступила за сто чеков Внешпосылторга. Сумма символическая, как ты понимаешь - Тамарка со своей международной квалификацией с одного клиента больше имеет. Но она хотела тебе помочь. А Элеонора «встречалась с неким Селютиным, большой шишкой». Ничего не говорит тебе эта фамилия? Так бы и ходил ты в лейтенантах в каком-нибудь районном отделении, если бы не она. И еще Элла рассказывала, как делала тебе фирменные подарки, а ты радовался, как ребенок. В рестораны водила – вкусно покушать ты больше всего на свете любишь. Ну да шут с ней. Около трех ночи мы дозвонились до Тамары-Изабеллы. Та связалась с покровителем – сиречь сутенером – Омаром Давидовичем, тренером по борьбе. Ты наверняка его знаешь. Он ответил, что ничего сделать не может. Менты, мол, сами между собой разберутся. Тамара сказала, что я дочь Калмыкова. Омар поразмыслил и согласился попробовать помочь. Он любит, как сказала Томка, помогать номенклатурным работникам совершенно бескорыстно. Приехали к нему на дачу. Он слушал меня молча, словно пальпируя и раздевая глазами. Спросил, почему не помог профессор? Томка ответила, что никакого профессора не знает, а к мужу Элеонора Степановна по понятным причинам обратиться не может. Омар кому-то звонил, о чем-то договаривался, глядя на меня, вызвал наверх Томку… Вернувшись, выругавшись матом, мол, мужики все суки, сообщила, что придется его благодарить, потому что понравилась, а от девушек он принимает лишь одного рода благодарность. Что было делать? К кому обращаться? Ни родителей, никого. Он выяснил по телефону, куда тебя отвезли. И утром послал туда своих борцов на машинах. Убедившись, что тебя изолировали от уголовников, еще кому-то звонил, о чем-то просил по-русски и по-грузински, кому-то что-то обещал… А потом, - Татьяна сквозь очки зловеще усмехнулась, - предложил мне пойти в душ, чтобы снять стресс. Так что к исходу той ночи, когда ты был в «Серпах», я стала чистой-чистой.
- Ты хочешь сказать… из-за меня тебя поимела сперва Элла, а затем Омар?
- Нас всех имеют в той или иной степени, - ушла от ответа Татьяна. – Сверху до низу… Кстати, остатки старой гвардии разгоняют. Отцу, видимо, напоследок дали отдохнуть в горах с любимой доченькой. Мать уже пенсионные чемоданы пакует. Но помог тебе всё-таки профессор.
- Что за профессор?
- Армянин. В свое время он самого Омара из тюрьмы вытащил, а срок за грабеж и групповое изнасилование Инессы, жены прибалтийского цеховика Моделя, светил немалый. Выяснилось, что гражданин Бантришвили не насиловал и не грабил никого. Человек с очень большими связями. А больше ничего не знаю. Все, пока, - сказала Татьяна, выглянув в окно, чмокнула Келесо в щеку и, напевая, ушла по лестнице вниз.
Через полминуты она появилась у «квадратного трехчлена». Задняя дверца черной «Волги» открылась навстречу – изнутри подал борцовскую волосатую руку, сверкнувшую золотом часов и перстней, Омар Давидович Бантришвили. Татьяна опустилась в салон. На колени ей между раздвинувшихся пол дубленки лег букет чайных роз. «Волга» в сопровождении двух «шестерок» помпезно отъехала. На карнизе ворковали сизари. Сияло в голубых лужах солнце. Филипп распахнул на лестничной площадке окно. Упруго пахнуло весной. Глядя в пронзительную синеву над Москвой, он едва не взвыл по-волчьи.
52.
- … Ладно, мой сладенький, - сказала Элла. – Вечером провожу своего профессора на симпозиум и заеду. Раков в «Океане» захватить по дороге? – игриво поинтересовалась полушепотом, намекая на свою излюбленную позу в постели с ним и томно дыша в телефонную трубку. – Или потерпишь, пока я приготовлю к мясу «папский соус»?
- Потерплю, моя козочка, - ответил Филипп. - Заезжай.
Она приехала – вся из себя шикарная, благоухающая французскими духами.
- Представляешь, ограбили квартиру старика, нашего давнего клиента, избили чуть не до смерти, вынесли весь антиквариат – так пришли ко мне с Петровки, стали намекать, уж не я ли навела? Пришлось Селютину звонить, естественно. Ты уж прости. Начальник твой, кажется, все уладил…
Облачившись в свой халат, висевший в шкафу, стала готовить их тайный афродизиак – «папский соус», после которого, по признанию Эллы, Филипп «мог заменить целый взвод». Напевая «Феличиту», она тщательно смешивала кусочки телятины, мелко нарезанную ветчину, растительное масло, лук, морковь, сельдерей, петрушку, чеснок, гвоздику, лимонные корочки, добавляла чайными ложками бульон и белое вино… Элеонора была мастерицей готовить афродизиаки. Чем только она не потчевала Филиппа! Бывал в рационе и кавказский сыр с плесенью, и трюфели, и сморчки, и устрицы, по форме напоминающие влагалище и несущие двойной заряд сексуальной энергии, потому что являются двуполыми существами, и бараньи яйца… Однажды Элеонора даже принесла в бутылочке колострум, так называемое «молоко ведьм» – желтоватую жидкость, выделяющуюся из груди беременной женщины перед родами. «Откуда?» – изумился Филипп. «Секрет. Но тебе открою. У меня сотрудница на девятом месяце».- «И как она это сделала?» – «Я заехала к ней в гости и подоила, как коровку. Пей, мой сладкий. Только по чуть-чуть, ладно? А то насмерть засовокупляешь свою бедную козочку».
Бутылку экспортного коньяку Келесо выпил стаканами в одиночестве, чувствуя, как подобно сливочному маслу на раскаленной сковороде, закипает в нем злоба и справиться с ней он не в состоянии.
- Согрей свою козочку, она замерзла! – заблеяла тоненьким голоском Элла, когда Филипп доел мясо с «папским соусом».
- Замерзла козочка, - повторил Филипп, наматывая на руку солдатский ремень с латунной бляхой, сохранившийся ещё с военных сборов в Коврове после четвертого курса. – Ну, тогда вставай в свою излюбленную позу. Переворачивайся.
- Ты будешь меня хлестать? – поглаживая живот со складками и груди, Элла с опаской косилась на ремень. – Что-то новенькое. Ты видел фильм про садо-мазохистов?
- Доктор прописал. От целлюлита, - Келесо размахнулся и хлестнул пряжкой по ягодице. Потом ещё и ещё. Элла, вставшая на четвереньки, упала на живот, уткнулась лицом в подушку, сотрясаясь телом. – Старая сука! Выручила, да? – ударил по спине, испещренной гречкой пигментных пятен. – Спасла меня, да? За границу вывозила? Взнос за кооператив внесла? В «Березке» шмотки покупала? И меня купила, да? Сука! – он сёк изо всех сил, не отдавая себе отчета в том, что делает и чем это кончится. Элла, сползая на пол, пыталась прикрыться, выкрикнуть что-то, но захлебывалась рыданиями. Подняла умоляющие армянские глаза – и он хлестнул ее по глазам.
Потом, еще выпив, он стал проделывать с женщиной то, о чем рассказывал на допросе Алесей Коломин: профессиональных фирменных приспособлений для садомазохизма не было, использовал подручные средства: удавку, сделанную из галстука, бельевую веревку, прищепки, бутылку из-под пепси-колы… Снова и снова порол ее… В дверь позвонили соседи. Филипп прервал экзекуцию. Опустился на ковер рядом с иссеченной, в кровоподтеках и крови, любовницей. Бросил под кровать ремень.
- Прости меня, - сказал шепотом. – Если сможешь. Я не знаю, что со мной. Я всех ненавижу.
- Хочешь, я тебе её верну? – еле слышно вымолвила Элеонора. – Посажу этого грузина. Руками Селютина. Он делал и ещё сделает для меня. Всё.
- За то, что ты трахалась с ним сто лет назад?
- Ну уж и сто…
- Хочешь сказать, что и сейчас трахаешься? Ради моей карьеры? Кстати. А как к этому отнесется твой супруг-профессор, которому твой сын когда-то набил морду?
- Ты не сделаешь этого.{mospagebreak}
- Надеюсь, я уже отработал? Или теперь девочки интересуют? Рыдающие под сенью струй у тебя на груди?
- Я ничего плохого не сделала. Я готова была на все, чтобы тебя выручить.
- Ладно. Прости. Совсем я охренел. Останешься?
- Как скажешь.
- Уходи. Постой. Сколько может стоить это старинное зеркальце? У бабки спер.
- Ты украл у своей Софии? – не поверила Элла, разглядывая фамильную драгоценность. - Здесь столько камней! Семнадцатый век. Это новые «Жигули». Но верни. Бог накажет.
- Веришь в Бога?
- Верю, Филипп. Что ещё остаётся? Ты прости. А с девочкой твоей у меня ничего не было. Прощай, мой хороший. Ведь Алеша, сын почти твой ровесник. Бог, должно быть, меня и в самом деле наказывает. Если бы ты только знал… Ладно. Помоги мне снять с антресолей мои вещи, которые там пылятся с осени. Чтобы ничто обо мне не напоминало. Не раздражало тебя. Милый. Глупый…Филипп… - Она присела на пуфик в коридоре, положила ногу на ногу, закурила. – Давай уедем с тобой.{mospagebreak}
- Что? Куда это уедем?
- Совсем уедем. В Австрию, во Францию, может быть, в Штаты – там видно будет. У меня есть деньги.
- Я понимаю, деньги есть… Кстати, может быть, не так уж и не правы были те, которые пришли к тебе с Петровки 38? Наводила?
- Глупый… Деньги у меня есть и там, за рубежом. Сможем купить квартиру или даже домик где-нибудь на юге Франции, в Испании.
- А как же твой профессор? Ты не возражаешь, если я с ним обсужу предложение, которое ты мне делаешь? Или у нас за бугром будет ля мур де труа?
Пылающие после экзекуции щеки Элеоноры покрылись белыми пятнами.
- Ты очень мил, - сказала она, а огромные, опушенные густо накрашенными слипшимися ресницами глаза ее были полны уже не вечной армянской скорбью, но сталью. – Прощай.
53
- …Рассказывай, гражданин Билялетдинов. Ты же не хочешь в самом деле, чтобы гэбье взяло тебя в разработку? Из их подвалов никто не выходил. Это только говорят, что новое мышление. А яйца в тисках по-старому тебе зажмут. Хочешь?
- Зачем хочу? Никакая разработка не хочу.
Они сидели на скамейке у выхода из метро «Кропоткинская» к бассейну «Москва», над которым висело облако пара, формой напоминающее взорванный храм Христа Спасителя. Филипп, доедая эскимо, в доходчивой форме объяснил понятливому дворнику, что только чистосердечное признание и неумышленный характер содеянного могут облегчить участь. Перечисление статей Уголовного кодекса Российской Федерации, по которым будет проходить Билялетдинов, заняло минут десять. Четверть часа – описание красот и удобств современных советских пенитенциариев, как называл Селютин исправительные учреждения тюремного типа.
- …Конечно, неумышленный! – уверял Ринат Ранетович. – Какой же мог быть умышленный! Подходят ко мне на Метростроевской двое мужчин. Говорят, из КГБ. Корочки красные показывают. Желаешь, говорят, «катю» заработать? А я ж за сто рублей от зари до зари спину ломаю. Ну, объяснили, что требуется в один дом проникнуть на моей территории. Дом не простой. В простой они и сами бы прошли, без сопровождения. А нужно им это для того, чтобы наблюдение установить за фигурантом. Шпионом, проще говоря. Но так, чтобы комар без носу. Оказалось, с ними и Николай Налимов. Которого потом ваши застрелили. Поехали мы в его подмосковный поселок. Что-то там загрузили. Потом еще куда-то заезжали. Я не понял, зачем они с собой меня таскали. Боялись, видно, сболтну лишнее. Как бы не ликвидировали после операции, мелькнула мысль. Короче, провел я их в дом через чёрный ход. Так что консъержка ничего не заметила. Налимов что-то установил там на электрику или на телефон. Я не видел. Подслушивающее устройство, должно быть. А больше я ничего и не знаю. Могилой матери клянусь.
- Как выглядели те двое?
- Один длинный такой. Нос крюком. Полон рот коронок золотых. А второго не запомнил. Типичный оперативник. Увидел бы – не узнал. Маленький такой. На какого-то кабардинца смахивает. Или чеченца.
До позднего вечера Филипп бесцельно бродил по Москве, чего раньше за собой не замечал. От бассейна по набережной Москвы-реки дошел до Кремля, взошел на Каменный мост, спустился к кинотеатру «Ударник» и направился зачем-то в Замоскворечье, прошел Полянку, на Садовом кольце свернул налево, вошел в здание Павелецкого вокзала, посидел на скамье между отъезжающими, выпил в буфете чаю, пошел дальше по Садовому в сторону Курского, Таганки, свернул налево и минут через сорок вновь вышел к Кремлю, подошел к Мавзолею В.И.Ленина, посмотрел в толпе иностранцев и наших шахтеров на смену почетного караула, на высвеченное прожектором полощущееся наверху алое знамя, казавшееся кровавым…
Может, и в самом деле – сваливать отсюда, эмигрировать к едреней фене за бугор? – подумал и, представив Элеонору, пропел про себя фразу из «Нинки», старой песни Высоцкого: «Ну что ж такого, что наводчица, а мне еще сильнее хочетца-а!..» По крайней мере, какое-то время с ней можно действительно ни о чем не беспокоиться – прокормит. И что-то тем временем подвернется – какое-нибудь частное сыскное агентство, ориентирующееся на Восточную Европу и Россию, или даже Интерпол. Может, и жениться удастся выгодно – не на дочке, конечно, магната-судовладельца, но на какой-нибудь банковской служащей, хозяйке магазина, ресторана или туристической компании. Он всегда нравился женщинам зрелым, состоятельным. Третий десяток, пусть и вторая его половина – еще не возраст. И в сорок, и в пятьдесят начинают новую жизнь. Будет разъезжать по миру: Рио-де-Жанейро, Мельбурн, Чикаго, Токио, Кейптаун… Языки он более-менее знает… Что его тут удерживает? Разве что бабушка Софико… Да, именно и только бабушка. Она еще несколько лет назад видела в его кофейной чашке эти сомнения – уехать, не уехать? – и взяла обещание, скорее даже клятву, что он лично ее похоронит.
54
Накануне Дня советской Армии позвонил Максим Горычев. Осведомился, как жизнь, что нового? Похвастал, что в «Молодой гвардии» вышла книга рассказов, а на «Мосфильме» заинтересовались его сценарием. Но журналистика не отпускает. Был в Таджикистане, на Чукотке. Недавно в Хаммер-центре на Красной Пресне собирал с ментами и тамошними чекистами материал для первого в СССР репортажа о валютных проститутках, «ночных бабочках», именующих себя не иначе как на франко-испанский манер - путанами. В большинстве своём это оказались образованные, начитанные, даже философичные, с неплохими иностранными языками выпускницы престижных вузов, прежде всего, естественно, иняза. И под березками у стеклянных лифтов он встретил их общую знакомую Тамарку Павшину. Она была с японцем, шефом то ли «Мицуи», то ли «Мицубиси». Расцеловались. Японец долго тряс руку Максиму, а на вопрос, как ему Москва, ответил, что очень хорошо, торько очень хородно и очень ***во. Томка рассказала о том, что произошло с Филиппом. Максим хотел бы написать об этом в «Человеке и законе» или в «Литературке», но информация слишком скудна. Келесо послал Горычева в жопу со всеми публикациями. Но предложение выпить принял.
Для начала посидели в шашлычной «Ингури» на Ленинском проспекте. Душевно повспоминали. О Фиделе, сигарах, мулатках, персонально о Жар-птице из «Тропиканы». Продолжили в кафе «Луна» на Ломоносовском. Коктейль «Луна-коблер» не выдержал критики. В гастрономе Дома преподавателей взяли дюжину «Жигулевского» и парочку «Ркацетели». У таксиста возле кинотеатра «Прогресс» – пузырь «Пшеничной» за двадцатник. Дома у Максима никого не было, так что решили отрываться по полной программе, а ближе к ночи выписать каких-нибудь девиц, по которым литератор и прекрасный семьянин истосковался: «для вдохновения». В холодильнике обнаружилась кастрюля ухи и банка вишневого варенья.
- Да, - говорил журналист, разливая по граненым стаканам. – Кто бы мог подумать в бассейне торгпредства на Первой авениде, что так сложится!
- Да уж, - соглашался детектив, выпивая. – Никто.
- А в тюряге-то как?
- В тюряге-то? Тоже живут люди. Главное, правильно себя поставить.
- Ты поставил?
- Более или менее. А может, хватит пить? Давай уху, чай и варенье.
- Давай, - согласился Максим. - Помнишь Антона Тихомирова, с которым мы на пиратский остров Пинос летали? Второй срок мотает. Депортировали с Кубы – вскоре и посадили. Папа почти академик, мама профессор. Сестра кандидат наук. А ещё говорят про белок обученный, генетику. А может, пошутить просто хотел Антоша.
- Знал он на что идёт! Его ж не по ошибке, не за какое-нибудь мелкое хулиганство взяли. За разбой.
- То есть считаешь, каждый сам кузнец своего счастья? Ты не коммунист?
- Нет. Комсомолец ещё.
- Ах, да. Ты же младше меня на три года. В армии не служил. Работа нравится?
- Не соскучишься. Параллельно четыре дела веду. Одно из них – о серийном убийце. В Ростовской области семь убийств. В Донецке два. Почерк чем-то похож на гаванского маньяка, помнишь?{mospagebreak}
- Помню. Ты, кстати, не задумывался, почему маньяки орудуют в основном на юге, особенно в Ростове? Какие-то загадочные геомагнитные поля? Геопатогенные зоны, сиречь пустоты, образуемые подземными реками?
- Я слышал, что вроде как даже ДНК у человека там нарушается, если жить. Не верю в мистику. Не фаталист я. И в Москве убивали женщин в красном.
- Да, но факт, что маньяки чаще появляются на границе степной России и Кавказского хребта. Треугольник смерти: Ростов – Таганрог – Шахты. Может, всё-таки выпьем? – предложил Максим.
- Погоди. Давно хотел с тобой поговорить. Ещё в Гаване. Но у тебя своя компания была.
- Валяй, говори, - согласился с улыбкой Максим, скользнув взглядом по корешкам недавно купленного в Лавке писателей на Кузнецком собрания сочинений Достоевского. – Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики, все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Так о чем толковать будем? О главном – есть ли Бог, есть ли бессмертие и есть ли дьявол?
- Ну… это слишком уж высокие материи.{mospagebreak}
- Давай с низкой начнем, - согласился Максим. – Скажи. Не обидели, не опустили тебя в «Серпах»?
- Нет, - выдавил Келесо.
- А могли. Я во многих лагерях и тюрьмах побывал. Когда был разъездным корреспондентом «Человека и закона». На Урале. На Севере. На Дальнем Востоке. Знаю, как к вашему брату там нежно относятся.
- И что?
- Да так. Я в Гаване однажды зашел к девочкам мамы Розы в библиотеку. Желал Еву. Или Офелию. А меня самого их охранник Педро возжелал. Зажал – и едва не насадил на свою штуку размером с бейсбольную биту. Я трепыхнуться не мог. И ни хрена-то от меня в тот момент не зависело. А ты говоришь – кузнец. Давай выпьем… Это для Гомера было главной мукой. И для Шекспира. «Быть или не быть? Вот в чем вопрос… Что доблестнее для души: смириться под ударами судьбы? Иль надо оказать сопротивленье?…»
- Нет, - возразил Филипп икнув. – Если бы все рассуждали так, нас бы всех давно перетрахали. И жили бы мы не по законам, а по понятиям. Воровским.
- Не волнуйся. Скоро будем. А кто, по-твоему, режиссер истории человечества? Взять Россию. В Ипатьевском монастыре венчали на царство первого из Романовых – Михаила. И он прошел 23 ступени. А спустя несколько веков последний из Романовых – Николай II – спустился по 23-м ступенькам в доме Ипатьевых, чтобы принять смерть вместе с семьей. Да и предсказал монах, что произойдёт это в 1918 году. А до этого Николай ничего не боялся. Но верил в предсказание. И, говорят, отправил золото и бриллианты за границу – на счета своих дочерей. Хорош царь, кстати, который тайно от страны отправляет деньги, четыре триллиона долларов по-нынешнему! – за границу.
- Брехня, - сказал Филипп.
- Я тоже в этом уверен, - сразу согласился Максим. – Но масоны уверяют.
- Какие масоны? Мальтийские? Которых еще Павел I привечал?
- В принципе, не они. Вольные Каменщики времен падения Третьего Рима.
- Москвы? Так ты уверен, что рухнем? – осведомился Келесо.
- И от нас сие не зависит. Диссиденты, шестидесятники-демократы трепыхаются, шумят. Почитай «Новый мир». «Свободу» послушай.
- Я слушаю. Все скучней.
- Теперь и здесь всё позволено, как говорил Федор Михалыч. Помнишь: но дьявол не дремлет… явилась тогда страшная новая ересь… Горбачев дружит с Маргарет Тэтчер. К нам с Альбиона масоны подтягиваются. Точно вороны. В предвкушении добычи. Мы ещё живем. В очередях стоим за водкой и колбасой. Намекаем, что Ленина из мавзолея надо бы вынести. Анекдоты травим. А они нас делят. Если уже не поделили. Между собой. Кому голову, одурманенную научным коммунизмом. Кому печень, потрошка, изъеденные алкоголем и химикатами. Кому ягодицы. Кому гениталии, измученные онанизмом. Я имею в виду нефть, металлы, газ. Землю. Намедни с одним англичанином общался.
- С тем самым, который про русских миллионеров хочет журнал делать? Помнишь, ты как-то рассказывал, когда арбузы покупали?
- Конечно, помню. Я, кстати, стал с ним потихоньку сотрудничать, не деревянными рублями – зеленью платит.
- Значит, Родину потихоньку продаёшь?
- Ох, Фил, продаю, не говори! Если серьёзно, то ты напрасно отказываешься от моего предложения. Недавно брал я интервью у одного генерала ОБХСС. Интереснейшие вещи про нашу торговую мафию рассказал! Я чувствую, уверен, и ты бы мог…
- Про подпольных советских миллионеров?
- Ну да – как грабят их, как они грабят, убивают, делят… Это ж наше недалёкое будущее.
- Что? – уточнил Келесо, вдруг, как это случается с пьянеющими людьми, будто что-то заподозрив.
- Рецидив периода первоначального накопления капитала. Написал бы или мне на диктофон наговорил, а я бы обработал, отредактировал… Не хочешь под своей фамилией, сделаем под псевдонимом, а! Пятьсот баксов я тебе гарантирую!
- А ты себе как это представляешь? Изложить все то, что знаю, с чем столкнулся в последнее время, притом с указанием конкретных фамилий, фактов, сумм, не сочинять же, они там в этом «MILLIONAIRE» не научную же фантастику хотят печатать, как я понимаю – и подписаться чужим именем? Этот генерал ОБХСС под своей фамилией выступил?
- Хотя да, согласен. Глупо будет.
- Так ты с Россом Диасом общался? – спросил Филипп, внезапно протрезвев.
- Феноменальная память! Тебя Смоляков к себе работать не звал? Давай ещё по чуть-чуть… Да, так вот общался я на этот раз не с издателем «MILLIONAIRE», а с англичанином, точнее подданным Великобритании по имени Пол Коэн, которого на меня действительно вывел, как я думаю, упомянутый тобою Росс Диас.
- Коэн? – переспросил Филипп.
- Древнейшая иудейская фамилия, кстати. Большой друг Советского союза. Вообще-то у него на Гибралтаре вилла. С видами на мировой океан и сразу на несколько континентов. Ученый. Диссертацию защитил по развитому социализму. Была в МГУ на межфакультетской кафедре иностранных языков такая Инна Давыдовна Кричевская. Влиятельная дама. В 70-х в Англии стажировалась. Одно время преподавала на курсе, где училась Марина, внучка выдающегося нашего деятеля, почившего в бозе. Через эту Кричевскую они…
- Масоны? – уточнил Келесо.
- Русофилы уверяют: они. Или мормоны. Так или иначе, но Марина успела организовать им несколько важных знакомств. В высшем руководстве.
- Завербовали Суслова? Громыко?
- Смех смехом, а четверых не стало. Как говорил Хулио Кортасар.
- Ты по-прежнему с ним переписываешься?
- Он умер год назад. От белокровия. Давай помянем. Лучшие люди уходят.
Выпили не чокаясь. Максим снова разлил.
- Кстати, у Кортасара есть рассказ «Захваченный дом». Один из его любимых, как он мне в интервью на Кубе сказал. Всего две странички. О том, как брат с сестрой жили в доме предков. Были счастливы. Но стали появляться таинственные силы и постепенно заняли дом. А брат с сестрой ушли, выбросив ключи в водосток. Вот так и мы.
- Я не уйду.
- Сопротивляться будешь? – усмехнулся Максим, в подтексте возвращаясь то ли к Гамлету, то ли к недавним событиям в «Серпах». – Дело в том, что каждой империи отпущено пять веков. Это как жизнь человека. И никуда не денешься. Ассирийская просуществовала пять. Джуна говорит, что чистых ассирийцев осталось не более трехсот, она из них. Римская империя. Тоже пять веков. Византийская. Константинополь просуществовал еще пять, но только как город. Российская империя началась с Ивана Третьего. И вот теперь на наших глазах заканчивается. Скоро все сами по себе будут. «И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык». Чухонцы первые на очереди. И по большому счёту жидомасоны и прочие англичане с америкозами здесь не при чем. Сами. С усами. Нас могут, конечно, прихлопнуть. Козырным тузом на насыпи. Но скорей произойдет самоубийство. Как с Радищевым. Маяковским. Фетом. Есениным. Цветаевой. Произошло. В той тюрьме в Уссурийске, где я Антона Тихомирова встретил, сидит мужик. Пятнадцать лет у него срок. Бывший школьный учитель. Я долго с ним беседовал. Как это все произошло, спрашиваю. Да так, отвечает небольшой такой {mospagebreak}лысоватый мужичонка, чем-то похожий на толстовского капитана Тушина. Весна начиналась. Солнце. Ледоход. Иду я после занятий вдоль реки. Березами любуюсь розовыми. Звенящий воздух полной грудью вдыхаю. Сизари воркуют. И такое счастье переполняет, что не выразить словами! От того, что жив. От любви к Родине, к России. От того, что дома ждут меня к очень вкусному обеду заботливая мама, любящая нежная жена, дочурка. Заглянул по дороге в чайную, выпил вина. И от этого ощущение счастья вовсе переполнило. Пришел домой. А домашние икону вешают в углу. И застрелил. Сперва мать, потому что она первая ко мне бросилась. В живот и в грудь дуплетом. Перезарядил – и жене в голову. Потом дочурку добил. Хотел себе садануть из двух стволов в подбородок, да патроны вышли. Ворвалась милиция. А я и не думал сопротивления оказывать. Не рубил под пьяного. Идиотом на следствии не прикидывался. А почему же, зачем, спрашиваю, перестрелял всех родных?! Не знаю, пожимает плечами мужик. Просто так. Будто нашептал мне кто-то в тот весенний, солнечный день. Будто за меня решил – и сунул в руки «тулку». Судебно-психиатрическая экспертиза показала – нормальный.
- Просто так, - повторил Келесо. – Бывает. Ты упомянул Кричевскую Инну Давыдовну из МГУ. Я встречался с ней. Вскоре она попала под машину.
- Возможно, они её и пристроили. Много знала. Чекисты ещё при Андропове взяли её в разработку. Впрочем, кому она была нужна, эта отыгравшая пешка? Обычное ДТП.
- А я кому, по-твоему? Мне тормозные шланги перерезали. Чудом в пропасть не улетел. Тоже ДТП?
- Думаю, от Татьяны Калмыковой отсекали. Отец её и сейчас имеет связи.
- И что – сразу в пропасть?
- А чего с тобой церемониться? Бродит тут какой-то следак въедливый, вынюхивает, под ногами путается… Бога нет, говорил Ницше. Мы убили Бога. По себе не замечал? Не хочется тебе иногда сделать пакость – просто так? Diabolico persecutus furore.
- Вселившийся в душу дьявол?
- Ты бы мог синхронить с латыни, - оценил Максим.
- Начальник так и сыпет: хлебом не корми, дай что-нибудь по латыни ввинтить.
- Но переводчик далеко не всегда понимает то, что переводит. Ты дьявола в себе хоть иногда чувствуешь? На обряде вуду, по его своеобычно-кубинской версии, на острове Пинос, где мы были, дьявола крестьянки-гуахирас гнали из себя путем насаживания на фаллос ведуна, пребывающего в глубоком трансе, без сознания. А что делать нам? Если не только из каждого в отдельности (Достоевский говорил, что в русском человеке величайшая святость уживается с величайшей подлостью), но из самой России дьявол выворачивает, выдавливает подлость и маниакальное стремление к суициду? Метка на черепе Горби – не просто так.
- Великим демагогом ты стал, Горычев. Видать, не очень вытанцовывается на писательской стезе. А в Гаване под Хемингуэя работал… Сидел, помню, на Кафедральной площади в кафе за мраморным столиком, трубку покуривал, пописывал.
- Беда в том, что мы все под кого-нибудь работаем. Выпьем за нашу молодость! За Кубу!
Выпили. Максим достал из тумбы письменного стола альбом. Открыл, стал листать страницы с фотографиями разных лет. Одна из фотографий выскользнула, спикировала и, опустившись, с лёгким шелестом проползла по паркету. Филипп склонился, чтобы разглядеть, что на ней изображено – и резко, будто разрядом тока шибануло, отпрянул.
- Кто это? – сглотнув, спросил, поднимая глаза. – И ты знаешь эту… женщину?.. Ах, ну да, я понял…
- Что ты понял?
- Великим демагогом ты стал, Горычев. Видать, не очень вытанцовывается на писательской стезе. А в Гаване под Хемингуэя работал… Сидел, помню, на Кафедральной площади в кафе за мраморным столиком, трубку покуривал, пописывал.
- Беда в том, что мы все под кого-нибудь работаем. Выпьем за нашу молодость! За Кубу!
Выпили. Максим достал из тумбы письменного стола альбом. Открыл, стал листать страницы с фотографиями разных лет. Одна из фотографий выскользнула, спикировала и, опустившись, с лёгким шелестом проползла по паркету. Филипп склонился, чтобы разглядеть, что на ней изображено – и резко, будто разрядом тока шибануло, отпрянул.
- Кто это? – сглотнув, спросил, поднимая глаза. – И ты знаешь эту… женщину?.. Ах, ну да, я понял…
- Что ты понял?
55
Утром, с головной болью и изжогой, Филипп заехал к Софико и молча положил на комод украденное зеркальце. Старушка, надев очки в роговой оправе, долго внимательно разглядывала внука.
- Я знала. Машина у тебя совсем плохонькая. Я дам деньги. Столько, сколько стоит безделушка, - она кивнула на антикварную драгоценность. – Но боюсь, Филиппок, ничего это не изменит. Chercher la femme.
- Кажется, уже почти. Она приближается…
- Что ты бормочешь?
- Да так. Ладно, полетел я. К донским казакам.
- У Донского монастыря…
- Что? – не понял Филипп.
- Дед твой покоится. В братской могиле… Храни тебя Господь. А зеркальце это твой дед из Кабула в 20-х привез. Его нашли в древней гробнице в Бактрии. Оно треснуло в тот момент, когда Георгия расстреляли.
В химчистке, куда еще до ареста Филипп сдал вещи, выдали его белоснежную английскую водолазку, подаренную Элеонорой на прошлый день рождения, желтоватой, в розовых пятнах и подтеках.
- Значит, и была такая! – рявкнула из окошечка тетка в пергидроле. – Вы сперва докажите, что пятен не было! Сдают всякое барахло, а потом новые вещи взад требуют! Что, хочешь, чтобы из зарплаты у меня вычли? Умник нашелся! Давай, жалуйся, жалуйся, кому хочешь! Концы с концами тут не знаешь, как свести, а они в водолазках фирменных расхаживают, в джинсах, в дубленках – и еще чем-то недовольны!..
- Дура ты.
- Что ты сказал?! Ах ты чмо болотное, шваль, козел, была б моя воля, я б тебя размазала по стене, урыла бы, погань сраная! Ну-ка пшёл отсюда на хер, пока яйца не оторвала, и чтоб ноги твоей тут больше не было!..
Прежде Келесо наверняка бы устроил скандал, вызвал бы директора, объяснил, что к чему, а теперь, даже не потребовав жалобную книгу, заплатил, уложил свертки в сумку и молча удалился. На перекрестке «Волга» обдала его грязью. В толпе здорово толкнули, чуть не упал – но не ответил. А потом, когда обидчик скрылся в троллейбусе, едва себя удержал, чтобы не погнаться за ним и не изметелить ногами…
Он физически ощущал, что после ареста и всего того, что там произошло, стал другим. То безразличным к окружающей действительности, то, наоборот, испытывающим даже по пустякам, на которые прежде внимания бы не обратил, ослепительные вспышки гнева. Он стал опасаться за себя. Стал явно не адекватен. Его все раздражали, действовали ему на нервы.
Со стыдом, с омерзением вспомнил он то, что недавно вытворял с Элеонорой – не испытывая при этом ни жалости, ни сострадания, но лишь ненависть, ослепляющее животное возбуждение и, самое главное, зависть, черную липкую вязкую какую-то зависть к Алексею Коломину, этому молодому красавцу-клоуну, не гнушавшемуся ничем и соблазнившему в конце концов, если это действительно так, даже дочь судовладельца- миллиардера; он, Филипп, никогда бы никому в этом не признался даже под пыткой, но он желал быть хоть в чем-то похожим на него, Алексея, явного негодяя и циника, мечтал пусть ненадолго оказаться на его месте, в его шкуре…
Он завидовал. Он думал о том, что никогда никому так не завидовал, как Лёшеньке Коломину, о котором, наверняка, скоро будет взахлёб писать тот же журнал «MILLIONAIRE», брать у него интервью, публиковать фоторепортажи о нём с супругой на Лазурном берегу, на Ямайке, в Новой Зеландии, в Буэнос-Айресе, на Барбадосе, в Сингапуре, в Акапулько, в Токио, Чикаго, Кейптауне, на мысе Доброй Надежды, у бассейна на их собственном острове…
«Нет, Келесо никогда не стремился попасть на страницы, тем более передовицы газет и журналов, на радио и телевидение, - говорил он сам себе, называя себя в третьем лице по фамилии, как великий сыщик Пуаро, и чувствуя, что лукавит, лицемерит, лжет, мягко говоря, потому что стремился, мечтал – хотя и не признался бы в этом никому, не то что однокашнику по Кубе Горычеву, но даже родной бабушке Софико. – Читая резонансные очерки Максима Горычева, наблюдая за прочими своими уже прославившимися или прославляющимися ровесниками, с которыми был и не был лично знаком, киноактёрами, рок-музыкантами, например, Андреем Макаревичем из «Машины времени», {mospagebreak}футболистами, например, Марадонной, да что там аргентинец Марадонна, и своих хватает, хоккеистами, например, Славой Фетисовым, боксерами, борцами, баскетболистами, например, Нематюкайтисом, он мечтал о славе. Мечтал, как мечтает подросток о женщине, подглядывая в просверленную в стенке пляжной раздевалки дырочку. А если б не мечтал – не взялся бы тогда, в конце прошлого лета за это заведомо тухлое, гнилое, бесперспективное, безнадёжное, подлое, бредовое и явно смертельно опасное дело.
- Да неужели все так просто объясняется? – промолвил вслух Келесо. – Всё элементарно, Ватсон?
56
Чтобы пообщаться с Хозой Нахаевым, Филипп приехал во Внуково за час до вылета в Ростов, где дал о себе знать серийный убийца и необходимо было подключиться к группе следователя Генеральной прокуратуры по особо важным делам Мусы Костоева. С черноголовым, похожим на волчонка мальчиком лет восьми. Хоза поджидал в кафе.
- Пивка выпьем? – предложил Келесо. – Вчера хорошо посидели. Всего колотит.
- Я мусульманин, спиртного не употребляю, - брезгливо цокнул языком Хоза.
- И свинины не ешь? Ни разу в жизни не пробовал поджаристый, с розовой корочкой свиной шашлычок?
- Я из вахабитов. Тебе ни о чем не говорит?
- Нет.
- Ещё услышишь. О шахидах мир узнает.
- То-то я смотрю, смахиваешь в профиль на Бонапарта. Ладно. Я вызвал, чтобы сверить, как политобозреватели говорят, часы. Не установили, кто вашего грохнул?
- Процентов 75, что мент. Его наши с люберецкими вычислили. Но рыжье и побрякушки у него недолго были.
- Не понял, почему считаешь, что тот, кто стрелял в Абоезида – мент?
- Года два назад он одного из люберецких посадил.
- Где видели? Фамилия, имя, звание?
- Устанавливаем. По своим каналам. А видели вечером. На техстанции. Под Северянинским мостом. Её люберы контролируют. Этот мент с Абоезидом на бежевой «шестерке» приезжал. Которую Абоезид угнал где-то в Медведково. На станции два комплекта номеров взяли. У мента борода была приклеенная. На чеченца смахивал. Но его узнали.
- Так люберы не только панков и металлистов колотят, но и номерами угнанных машин приторговывают?
- Не надо шить, Фил.
- От конкурентов избавляешься?
- Мента ищу.
- Выходит, Абоезид… с ментом?
- Пацан. Мы из одного села, - Хоза взглянул на мальчика, озирающегося по сторонам. - Я поклялся его родителям найти тех, кто убил.
- Вендетта? А это что за орел с тобой?
- Руслан, сын. Вот Москву решил показать. Где ему предстоит жить и работать. Как завещал великий Ленин, - Хоза усмехнулся.
- Дичок он у тебя… А куда делась «шестерка»?
- Выкинув раненого Абоезида, мент спрятал её в каком-нибудь гараже. Или сарае. А на другой день в час пик пытался проскочить в Москву. Но тормознули. Братва. Кого-то из авторитетных воров. Переодевшись в гаишников. Где-то на пересечении Кольцевой и Минки, почти на въезде в Москву. И самого вышвырнули. Жаль, башку не отрубили.
- Откуда всё это знаешь?
- У нас свои сыскари, повторяю.
- А точнее? Тот, кто видел – узнает мента?
- Пропал. Завалили, может. Ваши.
- С твоими сыскарями я могу встретиться?
- Келесо. Так меня вычислят. Сами найдем.
- Ладно, мой рейс объявили. Бывай, Хоза. Не вздумайте сразу мочить, если найдёте. Посажу.
- Сразу не будем, - усмехнулся Хоза. – Остальных мы почти всех вычислили. Пехоту. До нас двоих в Яузу сбросили у Павелецкого. Одного забетонировали. Порезав предварительно на гуляш, - он нежно погладил Руслана по голове.
57
В самолете стало худо. Келесо вызвал кнопкой стюардессу, но связь была неисправна, никто не вышел. Да и не избавили бы его от абстинентного синдрома. Потому что действовал Указ Горбачева о борьбе с пьянством, спиртное подавали только иностранцам, за валюту. Он откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза. Представил себя на Кубе, развалившимся в шезлонге и потягивающим из горла пиво у бассейна в торгпредстве. Постепенно гул турбин стих. Что-то объявили, но слов Филипп не разобрал. Он увидел стюардессу, которая шла к нему по проходу с подносом. Вместо фирменной аэрофлотовской юбки с блузкой, на ней было нечто клетчатое. Сидевшее, впрочем, превосходно. Она улыбалась. Он силился вспомнить, где видел эту улыбку? На подносе стояла запотевшая кружка пива с пышной шапкой пены и блюдо с креветками и устрицами на колотом льду. Откинув столик перед Филиппом, стюардесса поставила поднос и присела рядом. Губы с опущенными уголками продолжали улыбаться. Она была из тех не первой молодости фактурных женщин, которым он нравился. Посередине лба чуть заметная родинка. На среднем пальце левой руки красовался массивный золотой перстень с плоским камнем темно-рубинового цвета.
«Это… мне?» – изумился Филипп. «Тебе, – ответила она. – Ты же только что вспоминал, как пил холодное пиво на Кубе». - «Откуда вы знаете про Кубу?» - «Знаю, - сказала она. – Ты кушай, пей. Это голландское пиво. И знаю, как вы все там от мулатки заразились, Жар-птицы, 50-летней солистки кабаре «Тропикана». Прелесть! Я вот что у тебя хочу спросить, - лицо её выразило как бы некоторую озабоченность. – Ты кого-то конкретно подозреваешь?» - «В смысле?» – глотнув превосходного пива, Келесо сделал вид, что не понял. «Глупый. Бери устрицу. Давай я тебе покажу, как это делается. Открываешь и… Открой ротик. Все, вместе с соком». - «Не будете же вы меня с рук кормить, как младенца!» – возмутился Филипп. «Но ты и есть младенец, - засмеялась она. – И зови меня на ты». - «С какой стати? Вы старше меня!.. – воскликнул он и осекся. – Извините. Просто неудобно как-то». - «Не надо извиняться, - вздохнула она. – Я и в самом деле немолодая усталая женщина. Желающая всем добра». - «Извините, - повторил Келесо. - Но как вы догадались, что я мечтал о пиве с раками?» - «Это креветки. Тигровые. Которых ты ни разу не пробовал. Довольствуясь раками. Под чешское пиво. Или я опять не так сделала?» - « Почему опять? Ты что-то уже для меня делала?» – «Мне нравится, что мы стали на ты. Знаешь. Я почти никогда не испытываю людской благодарности. Верно говорят: не сделай добра, не получишь зла. Кстати, того несчастного наркомана, который думает, что меня у него украли, уже нет там, куда ты летишь. Но сам всё поймешь. Не буду подсказывать». - «Ты на что-то намекаешь. Но я понять не могу. И почему это я должен кого-то подозревать?» – «Такую избрал профессию, мой мальчик». - «Я не мальчик», - возразил Келесо. «Тебе неприятно, когда тебя так называют?» - «Приятно», - хлебнув пива и проглотив нежно-розовую мякоть креветки, сознался Филипп. «Я знаю, - вздохнула стюардесса. – И знаю, что ты совсем запутался с этим делом. Об ограблении и убийстве старухи. Кстати, когда-то я ей помогла. Она бы не удержала своего мужа. Не пропускавшего ни одной юбки. Но в ответ – неблагодарность. Черная. Я и почернела от вечной людской неблагодарности. А когда-то была светленькой. Кстати, хорошо, что вернул зеркальце. А то бы трещина увеличилась. А может быть, и совсем разбилось. Софико права. Хотя и мешает она мне…» - «Да кто ты?! – вскричал Келесо, но голос его потонул в гуле турбин уже не умолкавшем. – Кто?!» - «Я?! – крикнула она в ответ, коснувшись мертвецки холодными губами кончика мочки. – Часть той силы, что желает лишь добра!» - «Кому?» - «Но вечно совершает зло!» – добавила она, опахнув пьянящими духами и прижимаясь грудью к его плечу. «Фауст» Гёте?! – догадался Филипп, боясь шевельнуться. – Только наоборот». - «Сколько мне лет, как ты думаешь?» – «Лет… 30? Извините». - «Ха-ха-ха! Это комплимент! Аэробика. Спорт. Диеты. Никакого мяса и вообще ничего такого, что разлагается. Подтяжки, утяжки. На самом деле мне намного больше, мой мальчик». – «И работаете стюардессой?» – «Проводником. Обслуживаю {mospagebreak}пассажиров. Все люди – пассажиры. Кого успокоить, утешить надо. Кому водички принести. Кому покушать. Почитать чего-нибудь. А кого и иначе приходится обслуживать». - «Что вы имеете в виду?» – залился краской Филипп. «То же, о чем писали доминиканцы-инквизиторы в своем трактате Malleus Maleficarum – «Молот ведьм». И в своей булле этот славный распутник папа Иоанн XXIII, бывший пират Балтазар Косса, любивший меня всю жизнь, лишивший невинности сотни девиц и даже на смертном одре сосавший груди наложниц. «Мужчины и женщины отходят от веры, отдавая себя в лапы инкубов и суккубов…». – «Кто это?!» – «Дьяволы в образе женщины и мужчины, приходящие по ночам к спящим людям для совокупления. Они убивают детей в утробе матери, а также потомство скота, вызывают неурожаи… Они принуждают мужчин бездумно пьянствовать, отвлекают от свершения сексуальных актов, а женщин от рождения детей, поскольку мужья не знают своих жен, жены мужей. А ты не разучился краснеть, это чудесно!» - «И это ты проделываешь… прямо в самолете?!» – «Причем здесь самолет? Да и я? Я всегда и всюду лишь помогаю людям. Как писали инквизиторы Краммер и Спренгер – «Все дело в неизбывной похоти женщины. Если она не может получить мужчину, мальчика или другую женщину, то будет искать встречи с самим дьяволом». То же касается мужчины, ищущего суккубов или инкубов в юбке». – «Так ты ведьма?! Дьявол в клетчатой юбке?!» – «Кстати, неплохо сидит? Пошили в спецателье на Кутузовском проспекте. Где шьют только для жен Политбюро, ЦК и избранных министров. Я знала, что тебе понравится. И губы для тебя накрасила. Как твоя ненаглядная. Кстати, ты напрасно с ней так. Надо любить людей. Как я. И сама хочу им нравиться. Я понравилась Балтазару Коссе, когда он, спасаясь от преследователей, забежал ко мне в дом, и он продал душу Сатане, изменив ход истории не только католического, но всего мира. Я соблазнила Бранталино, Великого инквизитора, поначалу намеревавшегося пытками вырвать из меня признание того, что я спала с Сатаной: он уверял, что из моего лона доносились лай собаки, петушиный крик, рев быка… Можешь себе это представить? Понравилась Христофору – и он ринулся сломя голову открывать Новый Свет, хотя я предупреждала, к чему это приведет. Понравилась Петруше Романову, когда он был маленьким и мечтал о дальних странах, и он поехал в Германию, Голландию, Англию, и потом уж Россию вздернул на дыбы. И не было после этого чисто русских царей, а многие вообще в большей степени были иностранцами. Понравилась я фавориту императрицы немцу Бирону, но Анна Иоанновна так взревновала, что впору её саму было соблазнять, а она любила карлицу Буженинову, которую потехи ради и заморозила в ледяном дворце со своим шутом князем Голицыным. Ах, эти Голицыны, Волконские, Трубецкие, Нарышкины, Юсуповы! Сами себя сделали шутами. А я лишь помогла. Декабристы, поднявшие руку на императора и друг друга предавшие по первому его требованию! Да вся эта история евроазиатской империи, кончившаяся тем, что её самую вместо собственной мамочки решил уестествить суккуб с немецкой, шведской, еврейской, чувашской, но без единой капли русской крови – Бланк–Ульянов–Ленин! – разве все это не шутовство? не приходы инкубов и суккубов?!.» - «Да кто ты такая, чтобы обсерать нашу историю! Пошла вон! Apage a me Satanas!» – «По латыни ты говоришь лучше, чем твой хапуга- начальник. И вообще ты лучше. Но нет, мой мальчик, я не изыйду. Ты теперь боишься, что я уйду и оставлю тебя с твоими комплексами и проблемами. А кто я? Не понял? Или не веришь? Я же объясняла. Я часть той силы… С некоторых пор меня почему-то стали именовать демократией. Да и в самом деле! Почему великим народом должна править кучка немощных старцев, а сам народ должен стоять в очередях за колбасой и водкой?! Я люблю эту страну! Этих людей! И уверена, что они достойны не только ускорения, нового мышления, плюрализма, свободы совести и выбора сексуальной ориентации, но и вообще всеобщей демократизации! И, конечно, во главе государства должен стоять не секретарь, пусть генеральный, не председатель, а как в Штатах (которыми грезило столько поколений советских людей, мечтая о нейлоновых рубашках, «фордах», джинсах и жвачке) – президент! Я так всё и изложила Мише, познакомившись с ним поближе после приема у Маргарет. Ну и ревнивая, сквалыжная у него Раиса! Бегала по магазинам, шубы, тряпье, бриллианты себе закупала, а вернувшись, застала нас с Мишей – и ну скандалить и пытать, как ты теперь, мол, кто такая?!. откуда всё знаешь?! …как не стыдно!.. А я вспомнила, в интервью журналисту она похвалялась, что французский знает, и говорю: - Ах, monsoeur! Ca lui fait tant de plaisir et a moi si peu de peine! Это доставляет ему такое удовольствие, а мне так мало труда! И когда она особнячок себе приглядела, скромный такой, с колоннами, на Воробьевых, то бишь Ленинских горах. Возьми, если хочется…» – «Кошмарный бред! Так всё просто?» – «Просто. В белом плаще с кровавым подбоем. …Убили мальчика – чеченца. С этого только начинается. Понаедут тейпы, родственники, станут мстить, захватывать Москву и всю эту страну, ленивую и сонную. И кровь будет литься рекой. Как всегда. Без крови народ не может. Этого же хотели! И призывали масонов, без которых неизвестно, куда плыть. Как варягов когда-то. Академик, светило кибернетики, стоит на пороге нового мира. Но ему не дадут. Уничтожат. Потому что уже избрали своего. В Америке. Он еще совсем молод, нет тридцати. Имя, естественно, Билл. Пока о нем мало кто знает. Но он избранный. Еще в отряде бойскаутов достиг ранга орла. А в феврале этого года оказался в списке 50 наиболее желанных холостяков мира. И лет через десять - пятнадцать его сделают самым богатым человеком планеты – он станет первым в мире обладателем ста миллиардов долларов. Для них же деньги – главное. Все поймут, у кого мозг, а кто только воровать и продавать лес, нефть, газ и душу может. Смешно. Всё это было. Великие посвященные. Ха-ха-ха!..» – «Ты хочешь сказать, что от нас ничего не зависит? Мы ничего не можем изменить? Врешь, сука». – «Нет, я не сука. Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto. Я Сатана, и ничто человеческое мне не чуждо. Одна вера сменяла другую, рушили храмы, чтобы на их месте воздвигнуть памятники с кепкой и перстом, указующим в светлое будущее, расстреливали людей, но как-то стыдливо, маскируя благородными идеями. А теперь становится всё позволено. Никто не знает, что будет дальше. И поэтому решили взять от жизни всё. Если б ты знал, мой мальчик, как забурлили и разлились реки вожделения! Как вулканами извергаться стали инстинкты, до времени сдерживаемые! Жены превратились в похотливых фурий. Эта коллективная сочащаяся похоть взывала к падению. И тогда я дала им то, чего они желали. Я стала ублажать их. По очереди и разом. Я их осчастливила. Они исповедовались в своих сладостных грехах. Сами обращаясь в инкубов и суккубов. Отец мог переспать с дочерью. Как это случилось с мужем распутной Гюльчатай, который потом застрелился. Сестра с братом. А всё не верили, что я есть! Пассажиры мои. Милые, любимые. Одна дама была помешана на красоте, уме и талантах своего сыночка». - «Какого сыночка?» – спросил Филипп, догадываясь, о чем речь, и холодея от прикосновения ледяных губ к мочке уха. «Может быть, и запоздало, я не всесильна. Но я сделала так, чтобы они, не ведая того, исполнили свои тайные желания. Нарушили табу. Она все-таки оказалась в объятиях собственного сына. В темноте ни о чем не подозревающего. Но когда-то, в нежном возрасте, за мамочкой, моющейся в ванной, подглядывавшего через оконце из туалета. Да и вообще отношения у мамочки с сынулей были своеобычные. Чтобы мальчик не изводил себя мастурбацией и какая-нибудь лимитчица из деревни не захомутала его уже в нежном возрасте, мама призвала на помощь подругу, а потом её же и обвинила в том, что та развратила и отняла у неё сына. Хотя подруга и не думала никого отнимать, она вообще отнимать не умеет, а только давать, только помогать людям исполнять их заветные желания. А мальчик и впрямь домой не вернулся. Мамочка же в то время сошлась с таким человеком, которого сама боялась. Но это уже другая история. Кушай креветочку. Поверь, я всегда искренне хочу как лучше. Но получается, как всегда».
58
- …Гражданин, пристегните ремень! – за плечо Филиппа трясла стюардесса. Но не та, на месте которой теперь сидел господин с не очень сильной проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином, в коричневом пиджаке, в конце 60-х вышедшем из моды. – Самолет идет на посадку!
Ростов-на-Дону встретил почти как Гавана – сиянием солнца в стеклах аэропорта, искрящимися лужами на пригретом уже асфальте, сплошным, как жужжание роя пчёл, южным говором и лучисто-темноглазыми улыбками женщин. По дороге из аэропорта Келесо, не вспоминая о клетчатом, загадочно возникшем и исчезнувшем без следов и послевкусия креветок и пива явлении в самолете, любовался окружающей действительностью и испытывал то, что поэт бы обозначил невыразимой радостью и легкостью бытия. Его тянуло, как в юности говорили, на подвиги, на романтику. Он предвкушал гостиницу, хорошенькую буфетчицу или дежурную по этажу, похожую на шолоховскую Аксинью, в которую, посмотрев в детстве «Тихий Дон», был влюблен. Но старшему следователю прокуратуры по особо важным делам Мусе Костоеву было не до романтики.
- Ещё один труп, - пожав руку, сообщил он, шевеля усами. - Нашли в лесопарковой зоне, примыкающей к территории завода «Красный Аксай». Только снег стал сходить. Что-то невообразимое! Уж на что я повидал, но такого… Девушка пропала в декабре. Тогда же и убита была, как показала экспертиза. И закопана. Но сейчас, за несколько часов до того, как обнаружили, труп был эксгумирован и… не знаю даже, как сказать… Сперма еще не высохла.{mospagebreak}
Келесо узнал, что с разной периодичностью убийства совершались в течение двух с половиной лет. В самом Ростове, в Шахтах, Зернограде, Вешенской. С мая по октябрь прекращались. Всего было убито девять молодых женщин. На шеях пострадавших странгуляционные борозды, возникающие в результате насильственного удушения. Шестеро при этом изнасилованы, двое из них были беременными. Ценные вещи исчезали. Не обнаруживались и левые туфли жертв – убийца, видимо, их уносил с собой. Девушку, труп которой был найден накануне, звали редким именем Калерия. Просматривая дела, Келесо обратил внимание на то, что имена большинства убитых женщин начинались на букву «к»: Клавдия, Кира, Ксения, Карина… Калерии было восемнадцать полных лет. Она училась в техникуме, занималась рисованием и бальными танцами. Домой из Дома культуры возвращалась через лесопарк. После того как произошло два убийства подряд, родители запретили дочери ходить через безлюдную рощу, и она ездила окружным путем на автобусе. С ней беседовал участковый милиционер, в техникум и в Дом культуры приезжали сотрудники уголовного розыска, прокуратуры, даже УКГБ… Но Калерия, судя по всему, решила испытать судьбу. В ту ночь никто ничего не видел, не слышал. Фоторобот серийного убийцы был уже давно составлен по описаниям якобы его видевших прежде. Шатен. Глаза серо-зеленые. Шея длинная. Лицо треугольное. Лоб высокий. Брови дугообразные. Нос прямой, спинка носа выпуклая. Губы средние. Уши малые, овальные, оттопыренность – общая. Особые приметы: искривленная, будто перебитая носовая перегородка, костяшки пальцев разбиты, правое запястье деформировано…
Да уж не я ли? – спросил себя Филипп, зловеще усмехаясь, а внутри захолонуло, мочку уха, к которой прикасались давеча губы клетчатой, будто заморозили.
Вечером он сидел на лавке за елями неподалеку от входа в лесопарковую зону. Потягивал из бутылки приторную новороссийскую пепси-колу. Солнца уже не было видно, лишь кое-где меж ветвями вспыхивали и гасли звездочки. Проехал на «Яве» мотоциклист. Прошагал строем взвод стриженных солдат с полотенцами из бани, должно быть, и долго слышны были зычные команды замкомвзвода и обрывки песни: «Шире шаг! Р-раз, р-раз, р-раз – два – три! Принять влево! Кому не ясно?!. За-пе-вай!.. Не пла-чь, дев-чо-о-нка! Пройдут дож-ди! Солдат вер-не-ет-ся! Ты толь-ко жди!..» Почти уже в темноте вошла в лес подвыпившая компания с гитарой. Пробежали двое парней, видимо, догоняя. Стихло. Из-под туч выскользнула луна и, словно расставив по местам звезды, слегка наклонив ковш Большой Медведицы, застыла над верхушкой пирамидального тополя.
Становилось зябко. Келесо не мог бы внятно ответить себе, зачем он здесь сидит, чего дожидается? Какая-то смутная догадка, верней сказать, предчувствие, таинственными нитями связанное со всем тем, что произошло в последние месяцы, не оставляло. Уж не надеялся он в самом деле на то, что вот сейчас выйдет из-за крайней пятиэтажки серийный убийца с треугольным лицом, перебитым носом, серо-зелеными глазами… Но что-то его не отпускало. Хотя мысленно Келесо уже был в гостиничном ресторане, где водочка в графине, поджарка, вокально-инструментальный ансамбль, поющий со сцены о «Ростове-папе», девочки за соседними столиками, стреляющие по командированным глазками. Подумал о Татьяне. Неужели она с Омаром, на физиономии которого написано статей десять УК РСФСР? Она, у которой было все – неужели из-за денег? Или сидит уже у камина в каком-нибудь альпийском шале с Мариной… Он вспомнил, как осенью они ночевали в горах в лагере археологов.
Просидев еще четверть часа и почувствовав, что засыпает, Келесо собрался уходить, когда на тропинке появилась девушка.
Мочка правого уха похолодела. Ну, послышался знакомый шёпот. Никто не узнает. Подумают, что это он. Быть может, тебе понравится. Как этому землекопу. Ощущение неповторимое! Помнишь, ты подумал об этом шесть лет назад в Гаване, где сам воздух был пропитан сексом, а ты пытался расследовать убийства маньяка, - хоть раз попробовать, потому что живешь однова и всё надо испытать? Другого случая не представится. Слышишь? Ни души вокруг. Давай, - ледяные губы коснулись мочки, точно благословляя. Свят, свят! – молвил про себя Филипп.
Окликнул:
«Девушка! Девушка, вы не скажете, который час?» «Четверть одиннадцатого», - ответила она, взглянув на часики. «Вы не скажете… - начал он, не зная, что спросить, но приближаясь к девушке, почему-то остановившейся. – Вы не боитесь тут одна?» «Боюсь, - ответила она и добавила, будто прикрываясь невидимым щитом. – Меня папа будет встречать». «Это хорошо», - сказал Келесо не своим голосом и улыбнулся, чужой жилистой рукой крепко взяв её за капюшон. - Если папа будет встречать… А зовут тебя случайно не Клара?» «Откуда вы знаете?!» – вскрикнула девушка, вырвалась, оставив в мужской пятерне капюшон, и побежала в темноту. Келесо настиг её и свалил ударом в спину. Лежа на мокрых прошлогодних листьях, она разевала рот, как рыба, но от ужаса не могла издать ни звука. «Тихо, девочка, тихо, - шептал Келесо, наваливаясь на неё телом, расстегивая молнии куртки, джинсов, стягивая вместе с джинсами колготки и беленькие трусики. – Будь умничкой, сделай дяде сладко – и к папе пойдешь, топ-топ… Тебе так мало труда, а дяде такое удовольствие… Ну, давай!» Девушка закричала – Келесо едва успел перебить крик, захлопнув ей рот ладонью. Она стала вырываться, кусаться, попыталась даже ударить его коленом, и всё это так возбудило, что левой рукой он обхватил её тоненькую шейку и, не сразу нащупав, надавил большим пальцем на остренький кадычок. Минуты три она хрипела и трепыхалась, повизгивая, а он, под шепот клетчатой: «Давай, давай же, кобелина, хоть раз в жизни будь ты вепрем, Минотавром!», - раздвинув ей коленями ноги, проникал в неё все глубже, прорывая девственную плеву и от этого рычал в зверином восторге, брызжа слюной и шумно выпуская газы. И в то мгновенье, когда Клара затихла под ним, неестественно далеко запрокинув голову, – в конвульсиях содрогаясь, кончил. А ты боялся, мой мальчик – тот же смеющийся шепот в ухо, от которого Келесо очнулся, сидя на скамейке у входа в лесопарк. Уж не поллюция ли, как в детстве?
Почему Клара? – спрашивал он себя, быстро, чтобы согреться, шагая по темному безлюдному проспекту к гостинице. И откуда это всё? Он мог поклясться, что не спал. И там, в самолете…
А в гостинице сразу провалился в сон. Снились землеройные работы. Кто-то что-то показывал. Бабушка Софико объясняла. Он проснулся в половине двенадцатого. С чувством, с которым в пещере на болотах проснулся, должно быть, Шерлок Холмс, разгадав тайну собаки Баскервиллей.
Костоев долго пытать не стал. На прокурорской «Волге» поехали в краеведческий музей.
59
- …Он уже несколько дней отсутствует, - сказал старичок-директор. – Простыл, наверное. Кашлял плохо: хронический плеврит. Но я и сам могу провести экскурсию. Вас какой период больше интересует? Гражданская война, гениально описанная нашим Михаилом Александровичем в бессмертном романе? Вот говорят последнее время, не он, мол, создал, в двадцать с небольшим такой шедевр не создашь! А Пушкин! А Лермонтов! А Рафаэль! Ведь это только кажется, что мы сами водим пером по бумаге или кистью по холсту. Нет, уважаемые товарищи! Все свыше.
- Вы коммунист? – мрачно осведомился Костоев.
- В 57-м восстановили. Пуганный. Семнадцать лет от звонка…
- Мы вас пугать не думали, гражданин, - перебил Костоев. – Нам необходимо видеть научного сотрудника Николая Апаназиди.
- Что-то случилось?
- Без лишних вопросов можно?
- А он давно работает в вашем музее? – осведомился Келесо.
- Года три. В длительной загранкомандировке был. В Афганистане. С археологической партией. Заболел, в Ленинграде лечился. В Москве.
–Странностей за ним не замечали?
- У кого нет странностей? Даже у нобелевского лауреата Михаила Александровича. Помню, в прошлом году, незадолго уже до кончины, приехали с немецкой делегацией к нему в Вешенскую, а он выпивши был, встречает нас в папахе, с винтовкой: «Хэндэхох!» кричит...
- Сравнили классика с каким-то…
- Да не с каким-то, уважаемые! – разгорячился старик. – Апаназиди мог стать учёным выдающимся! Вы почитали бы, как о нем отзывался сам Суховерхов в интервью «Известиям»! А что «Нью-Таймс» писала! «Вашингтон»!
- Что, что они писали?! – воскликнул Филипп, чувствуя себя Мухтаром, взявшим след.{mospagebreak}
По коридору старичок провел их в хранилище. Филипп помог ему снять с полки стеллажа запылившуюся подшивку. Директор долго листал газетные страницы, чмокая губами и что-то нашептывая.
- Вот, пожалуйста, - он переменил очки на более сильные и торжественно зачитал дребезжащим от гордости за своего сотрудника голосом: «Нью-Йорк Таймс». «Найденные в Афганистане сокровища могут соперничать с сокровищами Тутанхамона». «Более 20000 украшений из золота обнаружила советско-афганская экспедиция. Крупнейшие специалисты мира назвали это открытие археологической находкой века». «Вашингтон Пост». Слышите – века! А вы говорите с каким-то… Николай и сейчас, хотя врачи категорически запретили, каждый год с мая по октябрь в экспедициях в Таджикистане, на Кавказе…
- Что? – переспросил Костоев, разглядывая расколотую древнегреческую амфору на полке. – С мая по октябрь? Адрес Апаназиди?
- Тут рядом, через две улицы. У тётки он живет. Первый направо, второй налево…
Старичок объяснил.
- Оружие имеется? – осведомился Костоев в машине.
- Табельное, - будто под плащом мог скрываться гранатомёт, уточнил Келесо, едва справляясь с внутренней дрожью.
- Чутье подсказывает, тот ещё археолог, - хрипло проговорил Костоев. – А ты как на него вышел, Келесо?
- Методом дедукции, - ответил Филипп.
- Ладно, потом.
«Волга» остановилась у бывшего купеческого дома, окнами выходящего на Дон: первый этаж из кирпича с осыпавшейся штукатуркой, надстройка бревенчатая, потемневшая от дождей. Отворили калитку, вошли в палисадник. На двери висел ржавый замок.
- А их нету никого! – крикнула из-за забора толстая соседка, похожая на стареющую Аксинью. – Марфа Григорьевна в станицу уехала, а Николая дня три уж как не видать.
- Разрешите? – спросил Келесо старшего по званию.
- Санкции-то у нас нет, - с сомнением разглядывал массивный замок Костоев. – Ладно, пробуй. Учитывая особую опасность… А сможешь?
- Он постарается, - ответил Келесо, извлекая из наплечной сумки связку ключей и отмычек.
- Ну ты даёшь, старший лейтенант!
Повозившись минуты три, Келесо с замком справился. Вошли. Включили свет, сперва в прихожей, потом в комнатах. Кабинет научного сотрудника располагался на втором этаже – его несложно было определить по обилию книг, журналов, фотографий, рисунков на стенах, многочисленных находок из камня, глины и железа, осколков.
- Вот что, Келесо, - сказал Костоев. – Ты тут произведи осмотр, а я в прокуратуру, ориентировку надо срочно давать, пока археолог еще кого-нибудь не закопал. Это же какие-то ритуальные убийства!.. Если, неровён час, объявится, бери живым, но если что, можешь бить на поражение. Не хватало мне ещё тебя тут в огороде откапывать, как Тутанхамона. Всё ясно?
- Так точно.
- Приступай. Я через полчаса с криминалистами подъеду. Пальчики свои тут осторожней, пока не дактилоскопировали. Молоток, старлей!
Келесо осмотрел комнату. Полистал книги, порылся в выдвижных ящиках письменного стола, вскрыл запертую на ключ полку, в которой лежали альбомы с фотографиями. Повертел в руках кое-какие осколки, обломки, ракушки. Простукал даже стены в поисках тайника. Складывалось впечатление, что Николай Апаназиди был человеком без почерка: не печатал (машинки не было) и вообще ничего не писал: ни рукописей, ни пометок, ни дневников, ни единой строки, ни подписи обнаружить не удалось. Научный сотрудник. Ученый с мировым, можно сказать, именем. Такого быть не могло. Одно из двух: или вывез, тщательно собрав по листочку, или зачем-то уничтожил. От книжной пыли разболелась голова. Келесо вышел на двор подышать весенним воздухом. За дощатой покосившейся уборной темнело кострище, вокруг были разметаны ветром обгорелые листки бумаги. Приблизившись, Келесо увидел на скорчившейся от огня дерматиновой тетрадной обложке надпись: «Дневник». Поднял с земли несколько клочков бумаги в клеточку, исписанных мелким ровным почерком.
«…верхом на льве восседает женщина: лицо с правильными, но жесткими чертами. Волосы зачесаны наверх и уложены в круглый шиньон. Женщина прижимает ладонь левой руки к груди, пальцы раздвинуты так, что, возможно, сцеживает молоко в подставленный сосуд… На шее чётко видна гривна с несомкнутыми концами, ноги, обутые в высокие ременные сандалии, опираются на круп животного… Можно не сомневаться, что это изображение владычицы богини Кибелы, непременными спутниками которой всегда выступают львы и всегда в подчинённом положении… В данном случае богиня утверждает своё неоспоримое господство на всем миром, оседлав царя всех зверей. Богиню Кибелу принято считать иранским божеством, но истоки этого образа уходят в глубокую древность…»
Келесо сложил в сумку страницы дневника, на которых ещё можно было что-то разобрать, некоторые унесло за ограду, пришлось слазить к соседям, и пошел в дом, где под руководством Костоева уже работали эксперты. В подполе были обнаружены женские туфли в количестве пяти штук, все левые. В целлофановом пакете там же, в песке – дешевые украшения.
Вечером в гостиничном номере Келесо, разложив листки на ковре и кровати, ползал на четвереньках, читал обрывки фраз, слов, пытался разобрать, сопоставить.
« . . . . . . . Влияние Греко-бактрийского царства . . . . . . . . до Южного Афганистана, Ирана, Индии… . . . . . . . . . . . . и до сих пор неизвестно, откуда происходит клад…. индийские мотивы . . . . . . . . . . . на них более поздние . . . . . . . . . . . . . . …лоб украшает пятнышко – тика, ниспадающие одеяния и крылья за плечами – свидетельство влияния античного и греко-римского искусства… . . нагрудное украшение завершается нашитой на платье золотой статуэткой… Богиня стоит, опираясь одной рукой на «колонну», а вторую кокетливо уперев . . . . . . . . . . . . Задумчивое лицо, чуть повернутое в сторону, имеет индийские черты: высокий лоб с тикой посередине, большие с выделенными зрачками глаза, прямой, слегка расширяющийся книзу нос, припухлые с опущенными уголками губы . . . . . . . . . . . . . Волосы . . . . . . . . . пробором и длинными мягкими прядями забраны под диадему… Груди с чётко моделированными сосками, узкая талия подчеркивает крутую линию бедра и округлый, чувственно выпуклый живот с пупком. . . . . . . . . . . . . . . Предплечья украшены двойными браслетами, а запястья – тройным рядом браслетов, переданных рельефно выступающими колечками… По линии бедер . . . . . . . . . . в складчатые одеяния, оставляющие открытой часть треугольника внизу живота . . . . . . . . . слияние образов: индийского, . . . . . . . . бактрийского . . . . . . . . и античной богини Афродиты или Ники-Хванинды . . . . . . . . . . . по талии перехвачено золотым поясом, свидетельством. . . . . . . . . . . . . . обрывки золотой спирали . . . . . . . . . . . . . . . . . нашивные украшения располагались на скелете, образуя нижний слой бляшек. Вокруг шеи – ожерелье из золотых черепов. На груди круглое зеркало, украшенное геометрическим орнаментом и китайскими иероглифами – подобные зеркала находили английские экспедиции. . . . . . . И ещё на груди лежала дюжина костяных шариков с миниатюрными изображениями орального, мануального, анального секса. В Непале и Индии их называют яб-юм, как объяснил профессор из Кабула. Эти шарики аккумулируют в себе сексуальную энергию земли, воды, воздуха……… на тонких запястьях два литых золотых браслета овальной формы, украшенных скульптурными изображениями головок фантастических животных…………….. морды с разинутыми клыкастыми пастями… раскосые, зло прищуренные глаза… В руках ….. отрубленная голова и жертвенный нож с надписью «Каларатри»…… золотой жезл или скипетр, украшенный кольцевыми выступами…… У локтя …….. золотое цилиндрическое изделие, . . . . . . . . . . множеством золотых лент, а сверху пятиконечной звездой, как бы лежащей на свастике…. Фаланги пальцев обеих рук покрыты золотыми бляшками в виде полусфер… остатки перчаток, расшитых украшениями. На среднем пальце левой руки золотой перстень с камнем темно-рубинового цвета… Вдоль ребер и в области таза скопление нашивного жемчуга… На лодыжках ног золотые, литые, с несомкнутыми концами браслеты, украшенные бирюзовыми вставками…. На левой ступне – нечто вроде золотого шлепанца. Предварительное антропологическое определение указывает на погребение женщины в возрасте около 30 лет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . они украли у меня мою К..и . . . . . . . . .»
Большая часть записей была уничтожена огнём или размыта, их предстояло восстанавливать в лаборатории (см. Приложение №2)**
60
Утром Келесо пришел в областную прокуратуру. Костоев был уже на месте.
- Я полистаю тут кое-что?
- Листай, - ответил мрачный Костоев. – Только в городе археолога уже нет. Черт знает, где всплывет. Может, в Петропавловске. А может, в Клайпеде. Сейчас потерпевшая явится. Этот подонок изнасиловал её. Душил. Но шею не сломал. Спугнули мужчина и женщина, выгуливавшие собаку. Но потом она отказалась от своих показаний.
- Как зовут её?
- Помнишь американский вестерн «Моя дорогая Клементина»? На, почитай.
«Гражданка Сафранчук К.И., допрошенная в качестве потерпевшей, показала, что 11 ноября 1985 г. она вышла из автобуса на остановке «Красная заря» и пошла в дер.Засыхино к родителям. Когда она шла по дороге через лес, её обогнал мужчина, который через 2-3 минуты возник на её пути с открытым ножом. Он резко сказал: «Не ори, сука! Зарежу!» При этом схватил её предплечьем правой руки за шею, стал душить и потащил в сторону от дороги в заросли, при этом осмотрел её руки, грудь, которую обнажил путем разрыва сорочки и лифчика. Но ни перстней, ни колец, ни кулонов у неё не было. «Это ты, я узнал тебя! – в ярости крикнул мужчина. – Ты – моя Кали! Они все у тебя отняли! Но не меня!» Когда мужчина душил её, она теряла сознание, просила не убивать, оставить её в живых, предлагала 3 рубля, на что мужчина ответил: «Деньги мне не нужны! Нужна ты сама! Кали моя, Кали! Мне нет смысла оставлять тебя в живых, потому что ты давно мертва!» Затащив в заросли, угрожая ножом, он повалил её на землю, снял трусы и приказал ей встать на четвереньки. Когда она отказалась выполнить его приказ, он сильнее сдавил ей шею, угрожая зарезать. Боясь быть убитой, она встала на четвереньки и мужчина изнасиловал её в извращенной форме, т.е. совершил насильственный половой акт через прямую кишку. После этого он приказал ей взять его половой член в рот. За отказ выполнить его приказ он стал душить её, а затем совершил насильственный половой акт через полость рта. Когда и куда он ушел, она не знает. Т.к. когда она очнулась, его уже не было. Она плохо помнит, как поднялась с земли и добралась домой, где снова потеряла сознание. 13 ноября 1985 г., проходя недалеко от этого места, гр. Левченко К.И. нашел трусы. Согласно заключению судебно-медицинской экспертизы, на ластовице ситцевых трусов, которые были на Сафранчук К.И. 11.XI.85. обнаружена сперма АВ группы. Свидетель Зайцева Г.П. показала, что 12.XI.85. к ней в детский сад пришла Сафранчук К.И., которая рассказала, что её изнасиловали…»
Вошедшая в кабинет молодая высокая женщина в очках была черноволосой, чернобровой, с крупными правильными чертами лица. У Филиппа ёкнуло внутри: тот же тип. И вновь имя на букву «к». Он чувствовал, что здесь, в Ростове, становилось всё теплее, ещё теплее – и теперь уже горячо, как в детской игре. Но прошло десять минут, Клементина молчала, разглядывая носки своих туфель. Задав пару вопросов, мрачно умолк и Муса Костоев, вперившись в женщину своим увесистым взглядом из-под черно-бурых размашистых бровей. Кто-то позвонил, он вышел. Келесо с Клементиной остались в комнате одни.
- Почему вы отказались от показаний? – мягко, полуфальцетом спросил Келесо. – Никто вас заставлять не станет. И не узнает никто ни о чем, не волнуйтесь.
- Я не волнуюсь, - положив ногу на ногу и будто закончив осмотр туфель, подняла глаза потерпевшая, вовсе на таковую не похожая, и по колкому взгляду её Келесо понял, что она горячих казацких кровей. – Я рассказала мужу. Он кавказец. И он уехал к себе. От позора.
- Какой же позор? Просто дурак. Этот муж.
- Не надо так. Он мой муж.
– Видите ли… - начал Келесо и осекся. - Я в некотором смысле специалист по серийным убийцам. Не такого, конечно, класса, как Костоев…
- Ему я больше ничего говорить не буду.
- Почему?
- Не буду. И всё.
- А мне?
- В любом случае… не здесь, - помолчав, ответила она.
- Могу я вас пригласить поужинать в ресторан? – неожиданно для себя предложил Келесо.
- Чтобы завтра весь город говорил? Впрочем, плевать. Приглашайте.
- Тогда в семь жду вас у входа в гостиницу. А Костоеву я объясню, не беспокойтесь.
- Что объясните? Что я отказалась говорить?
- Да нет. Что мы просто перенесли. На потом.
61
В черном гипюровом платье, с красной лентой в волосах, она сошла с трамвая в четверть восьмого. Улица замерла. Келесо не сразу понял, что просто зажегся красный сигнал светофора. Во рту пересохло.
- Здравствуйте, добрый вечер, - он протянул ей розу, а потерпевшая, близоруко-беззащитная без очков, в ответ протянула ему свою красивую полную руку так, что он вынужден был на глазах у прохожих и швейцара поцеловать её.
- Я сто лет не была в ресторане. Последний раз, когда муж за мной ухаживал. Он меня привел, чтобы выяснить, не была ли я здесь с кем-нибудь другим.
- Выяснил?
Она пожала плечами. Официант принес меню в растрескавшемся дерматиновом переплете с пятью кольцами и надписью на английском и русском - «Олимпиада-80». Гостей со всего света ждали, подумал Келесо. Да Афганистан помешал. Причем здесь? Все – при чем.
Он огляделся. Было за столиками несколько привлекательных, напоминающих героинь Шолохова. Но на актрису Быстрицкую в молодости более всех походила его яркоглазая спутница - с тяжелым пучком, с гордой осанкой и каким-то безоглядным во всем облике вызовом. На неё смотрели. Она, делая вид, что не обращает внимания, изучала меню. Узкоглазый официант в такт оглушительно гремящей музыке постукивал огрызком карандаша по столу.
- Кончай стучать! – рявкнул Келесо. – На нервы действует.
- Какие мы нервенные. А если в милиции переночевать с алкашами вместо девочки? - узкоглазый пошло кивнул на колени Клементины, положившей ногу на ногу.
- Вместо ч-е-его-о?! – грубо, с растяжкой, с блатной хрипотцой в голосе уточнил Филипп. Ему хотелось сейчас быть мачо. – Ты, пристяжь, что, джагу не узнаешь? Гляди у меня, шушар… - И - получилось. Даже удостоверение, как обычно, показывать не понадобилось. В Ростове-папе по традиции уважали тех, кто мог себя правильно поставить. – Вазу тащи для цветуёчка! Значит так! Коньячку нам граммов четыреста! Салат! Поджарку!..
- Не волнуйтесь, у меня деньги есть! – сказала Клементина, перехватив взгляд Келесо, неуверенно ощупывающий колонку с прейскурантом. – Вы же командировочный!
Выпив и закусив, танцевали под оглушительный «Миллион алых роз», потом под ещё более оглушительного «Арлекино». Кудрявая иксоногая деваха на сцене удачно подражала Пугачихе. Келесо и Клементина на каблуках были почти одного роста. Его ладони лежали на её узкой талии, круто переходящей в точеные бедра. Твердые соски чиркали по груди.
- Вы похожи! - крикнула она ему в ухо. – Я вошла в прокуратуру – обомлела! Подумала, взяли! И проводят очную ставку! Но потом поняла: не он! И ростом вы намного выше! Но похожи!
- На вас тут так смотрят!
- Пускай смотрят! Я замуж выхожу, как только развод оформим! За итальянца! В Новороссийске работает! Бесподобно спагетти с сыром готовит!
- А если муж не согласится?!
- Куда он денется?! Проплачено! Притом зелеными!
- Вы не похожи на потерпевшую!
- Что же мне, убиваться до конца дней?! Слава Богу, не прибил! Не закопал! Как эту бедную Калерию! Ужас! Давайте помянем девочек!
Выпили за вечер много. Время от времени Клементина возвращалась к преступлению. И говорила так, будто была знакома с преступником до покушения на её убийство. Иногда казалось, что подозревает она все-таки его, Келесо, внимательно слушающего, вытягивающего – подспудно, почти без наводящих вопросов, взглядами, касаниями – подробности того, что сам прекрасно знает. Но хочет в чём-то удостовериться. У лифта это ощущение вспыхнуло особенно ярко – когда Филипп, почти не надеясь, так, на всякий случай пригласил её подняться к себе в номер, а она вдруг согласилась. В номере, потягивая сухое вино и заедая сухофруктами, смотрели телевизор, пока программы не кончились. Она встала, потянулась, выставив обтянутую гипюром грудь.
- Специалист по маньякам? – неожиданно спросила.
- Приходилось работать. А что?{mospagebreak}
- Ничего. Просто я, когда еще совсем девочкой была, знала, что рано или поздно на меня нападёт маньяк. Мне он снился.
- Один и тот же?
- Не могу сказать. Помню, как проснулась от этого кошмара под утро. Зимой 79-го. Когда война началась. Мой парень в Афганистане погиб.
- А того, который… напал, вы знали до этого? – Келесо тоже встал, прошелся по комнате и, когда она опустилась на диван, присел вплотную к ней.
- Показалось, что я его уже видела. Может быть, во сне. Вы мужчина, вам не понять. С женщинами иногда бывает. Когда кто-то приближается из темноты, берет за руку…
- Он взял руку?
- За локоть. У него были большие сильные руки. И теплые. А когда заговорил, мурашки по затылку, по шее побежали. Как в парикмахерской.
- И что он сказал?
- Что мы оба близорукие, в очках. Об одиночестве. Шел дождь, а у меня был зонт. Мы пошли через парк. Под моим зонтом. Он стал читать стихи.
- Не припомните?
- Странные. «…тебе задумчивые бонзы в Тибете ставили костры… И ты вступила в крепость Агры, светла…» В школе я стихи с первого раза запоминала. Он обнял меня за талию, вот так… - Клементина показала, но вдруг отпрянула: - Что со мной? И почему я это рассказываю? Вас гипнозу в милиции учат? Я никому не говорила. И еще он читал… Обрывки помню. «…Как духи, нагими, должны мы исполнить старинный обет, шепнуть, задыхаясь, забытое имя и, вздрогнув, услышать... Ты медлишь, смущаешься.. Что же?! Пусть двое погибнут, чтоб ожил один...»
- Он обнял так? – восстановил status quo ante Келесо, прижимая её к себе крепче. – Вот так?
- Почти, - прошептала Клементина, приспуская под тяжестью ресниц веки и в три четверти поворачивая к нему приоткрытые губы. – У него были сильные теплые руки.
- Руки убийцы.
- Да-а… - выдохнула она, подставляя расплывающиеся губы.
Филипп поцеловал её, сразу почувствовав, что инициатива переходит к ней. И ему вдруг до умопомрачения захотелось оказаться в роли подопытного существа. В роли жертвы. Размягченные влажные горячие губы становились жесткими и властными. Напряженный язык, раздвинув его зажатые губы, стал медленно, ритмично, как змея, извиваясь, вползать ему в рот, обследуя упругим острым кончиком рисунок неба, строение верхних и нижних десен, тыркаясь изнутри в щеки, на язык Филиппа, не находящий себе места и попадающийся то и дело на пути, бесцеремонно отталкивая, будто сгоняя с дороги в кювет. Келесо откинулся на спину, Клементина, всё расстегнув и сняв с себя, легла на него, продолжая целовать взасос и в то же время разгоряченным, набухшим, как казалось Филиппу, языком совершая фрикции, отчего он все больше возбуждался. Она стянула с него джинсы, села верхом, но не по-женски, принимая в себя, а скорее по-мужски, раздвигая и входя, проникая все глубже и глубже…
- Ты должен, - шепнула она, оторвавшись от его пылающего разверзнутого рта, - испытать то, что испытала я с тем человеком. Иначе ты никогда не поймёшь… и не раскроешь… и не станешь полковником…
- Должен, - покорно согласился Филипп. – Стать полковником.
- Закрывай глаза. Воображай дождь. Сумрак. Стихи. Пальцы, прикасающиеся сзади к твоим шейным позвонкам. Подушечками. Нежно так. Теплые большие руки, гладящие с двух сторон шею. Ложащиеся на горло. И постепенно, медленно-медленно, почти незаметно надавливающие. Сжимающие. Вот так. А потом отпускающие. И снова. Хорошо тебе? Тебе хорошо, скажи?
- А-а-да-со! – выдавил Филипп, чувствуя возбуждение неимоверное. – Так ты… сама… хоте-а-а э-этого? Тебя о-о не наси-и-ова?..
- Не-ет… Он …ме-ня …наси-ило-вал. Вот та-ак. Как я-я. Тебя-я. Сжимая го-орлышко. И все сильне-ей. Сильне-ей. Уже в глазах темнеет, правда, мой хоро-оший?.. Ну, совсем расслабься. Будет так, как ты и не мечтал, мой маленький… моя ку-уколка… ры-ыбка моя… ты трепыхаешься, мой сладкий… ты дрожи-ишь весь… Что, кружки перед глазами? Ты кружки цветные видишь? И рябит?.. Лилово-сине-бирюзово-розовато-карий?..
Уже теряя сознание в конвульсиях, Келесо спихнул зашедшуюся в экстазе женщину. Но и на полу она продолжала извиваться и рыдать. Будто возвращаясь с того света, он набрал полные легкие воздуха, отчего закружилась голова, потолок накренился, а окно, завешенное тюлем, поползло вверх. Лишь минут пять спустя он сумел подняться и водой из графина прекратил её истерику.
- Ты сумасшедшая?
- Не знаю. Шею он мне не сломал. Но что-то внутри обломилось после того случая. Я все время думаю о смерти. Когда шли под зонтом, он рассказывал о раскопках в Афганистане. Гробницу вскрывать было нельзя. Но в других нашли много золота. И хотели ещё. Приехала женщина с мужем-журналистом, который должен был показать эти сокровища по телевидению. Камера его вдруг сгорела. А сам он напился. Жена ушла в палатку к другому, офицеру...
- И что дальше?
- А то, что все, с кем она переспит, либо вскоре уходят с этого света, либо прозревают, - одеваясь, весело рассказывала Клементина. - На другую ночь пуштунов перерезали. Наш «мусульманский батальон» ГРУ. Или ещё кто-то. И останки из гробницы вместе с золотом и камнями исчезли. Их украли. У него, как он сказал. И взял за горло. Потому что у меня красивая шея. Стал душить. Я потеряла сознание. Появилась овчарка, с которой гуляли двое мужчин. Он убежал. А ты что-нибудь успел увидеть?
- Мелькнуло.
- Вскоре после того, как гробницу вскрыли, началась война. Повар наш отравил Амина, его 12-летнего сына убили. Многих. И моего парня. Он в группе «Зенит» был. Началась война, как вы прекрасно знаете… Я могу идти, гражданин начальник?
- Можете. Гражданка потерпевшая.
- Он назвал меня странным именем, - сказала Клементина, взявшись за ручку двери. – Как в детстве только ни дразнили! Но так не называли никогда: Кали. Я смогу его опознать. Вы сами его узнаете. Да, и ещё вот что. С Калерией, которую у «Красного Аксая» убили, я училась в школе. Она немного младше меня. В восьмом классе она пыталась отравиться газом. Спасли. Другая девушка, Карина в детстве, когда родители её наказали за что-то, напилась снотворного, еле откачали. Третья, Кира не так давно из окна выбрасывалась: за несколько месяцев до того, как он на неё напал, в «Вечернем Ростове» писали, что чудом осталась жива, упав с седьмого этажа на тополь… Вот так. Да и я думала о самоубийстве. В четырнадцать поздней осенью переплыла Дон, гадая, утону или нет? А в шестнадцать, когда узнала про Женьку, вены себе в ванне вскрыла. Так красиво кровь в воде завивалась и клубилась. Как облака. Но родители дверь сломали. Удачи вам!
Утром Филипп отправился в областную библиотеку. Взял «Мифы народов мира». «Кали (др.-инд. «черная»), в индуистской мифологии одна из ипостасей жены Шивы, олицетворение грозного, губительного аспекта его шакти – божественной энергии. К. чёрного цвета; одета в шкуру пантеры; вокруг её шеи – ожерелье из черепов; в двух из четырех своих рук она держит отрубленные головы, а в двух других – меч и жертвенный нож – кхадгу; из её широко разинутого рта свисает длинный язык, окрашенный кровью её жертв. В полнолуние из груди её вместо живительного молока сочится яд, более смертельный, чем яд курари. В конце кальпы К. окутывает мир тьмой, содействуя его уничтожению, и в этой своей функции зовется Каларатри (букв. «ночь времени»)».
…Утром Филипп отправился в областную библиотеку. Взял «Мифы народов мира». «Кали (др.-инд. «черная»), в индуистской мифологии одна из ипостасей жены Шивы, олицетворение грозного, губительного аспекта его шакти – божественной энергии. К. чёрного цвета; одета в шкуру пантеры; вокруг её шеи – ожерелье из черепов; в двух из четырех своих рук она держит отрубленные головы, а в двух других – меч и жертвенный нож – кхадгу; из её широко разинутого рта свисает длинный язык, окрашенный кровью её жертв. В полнолуние из груди её вместо живительного молока сочится яд, более смертельный, чем яд курари. В конце кальпы К. окутывает мир тьмой, содействуя его уничтожению, и в этой своей функции зовется Каларатри (букв. «ночь времени»).»
62
В Москве его стало тянуть, как-то неудержимо влечь на кладбища. После работы на своей машине заезжал то на Ваганьковское, где до этого не был с похорон Высоцкого, то на Кунцевское, то на Востряковское, то к Донскому монастырю, то на Немецкое в Лефортове. Бродил между могилами, вдоль стен с урнами. Вдыхал запахи тлена и ржавчины. Читал надписи на надгробных камнях. Разглядывал лица на фотографиях, серьезные и улыбающиеся, но, как ему казалось, с неизменной печатью грядущей смерти. Подолгу стоял в толпе с родственниками и близкими, провожающими усопшего в последний путь. Вслушивался плач женщин, заупокойные молитвы, в которых улавливал доселе неведомый смысл. «Ты еси Бог, сошедый во ад, и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего упокой… Едина чистая и непорочная Дево, Бога без семене рождшая, моли спастися душе его… Аще возлюби прелести мира сего, а не паче слово Твое и заповеди Твоя, аще предавшеся сластем житейским, а не паче сокрушению о гресех своих, и в невоздержании бдение… Прости, Господи, вся согрешения его вольная и невольная и, простив и очистив душу его, изми муки вечныя и всели со всеми святыми Твоими… Прости ей, аще согреши словом, делом, помышлением, ведением и неведением; аще земное возлюби паче небеснаго… Прости ей: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит… не осуди ю по грехом ея на вечные муки… Судии всего мира, оставления согрешений ея… со всеми святыми, тамо ликующими, да вкупе с ними вечно воспевает всесвятое имя Твое с Отцем и Святым Духом. Аминь».
Знакомился с могильщиками, выпивал – несмотря на то, что за рулем. Оказалось, на кладбищах столицы, как и всего Союза ССР, трудится, во-первых, множество интеллигенции, людей с высшим техническим и гуманитарным образованием, закончивших аспирантуру, защитивших диссертации, независимо мыслящих, совершивших даже открытия и имевших авторские патенты, - Келесо многое узнал, общаясь с этой кастой могильщиков, о многом они заставили его задуматься (порой возникало ощущение, что эти люди и являются могильщиками эпохи); а во-вторых, - борцов, спортсменов. Последнее обстоятельство заинтересовало Филиппа с профессиональной точки зрения. С каждым месяцем разрастающиеся преступные группировки, такие, как люберецкая, которая почти уже во всеуслышанье заявила о себе дерзкими нападениями в центре Москвы, пополнялись, в том числе, и за счет этих копателей могил, бывших борцов, разрядников и даже мастеров, выброшенных из большого спорта за ненадобностью и опустившихся. Несколько раз издали Келесо наблюдал на кладбищах Омари Бантришвили, который приезжал с многочисленной свитой к старым коллегам по спорту, призывая их, судя по всему, под свои знамена, и увозил – отпариться, отмыться в бане, отъесться в ресторане… В ту весну произошла серия ограблений магазинов в разных районах Москвы, в том числе нашумевшее ограбление ювелирного на Олимпийском проспекте, где вынесли драгоценностей на несколько миллионов рублей: вскоре на Украине были задержаны гробокопатели-спортсмены с Востряковского кладбища, один из которых оказался обладателем бронзовой медали Олимпиады в Мехико, другой – финалистом чемпионата Европы.
Однажды Келесо заночевал вповалку с могильщиками в сараюшке в глубине Ваганьковского. Под утро разбудили голоса, будто доносящиеся из-под земли, - и Келесо отчетливо понял, что с кладбищами, дабы окончательно не поехала крыша, пора завязывать.
63
В субботу Филипп пригласил Максима Горычева в бар «Жигули» на Калининском попить пива с раками. Раков, впрочем, как всегда в последние годы, не оказалось. Пришлось довольствоваться рыбным ассорти. Водку разливали под столом.
- …Максим, ты меня уважаешь? Расскажи о той женщине. С которой ты на фотографии где-то на югах. Жгучая брюнетка. Там хиповая чувиха ещё справа.
- Племянница со своей тетей. Отдыхали. В Гурзуфе. На пляже познакомились. Давно это было. Меня в армию забрали, а племянницу чуть не посадили. Под следствием была. Они фронтовика-десантника грохнули. Тетя отмазала. То ли с Громыко спала эта тетя, то ли с Подгорным. Нет. Громыко долго ещё потом жил.
- Ты в виду имеешь что?
- Что мужики, которые с ней, в смысле – на ней или под ней, свечку не держал, утверждать не стану, - преставляться имеют обыкновение. Лежат на всех погостах. Должно быть, сама не помнит, где кто.
- Отчего умирают?
- От разного. Но выжить мало кому удавалось. Говорят, и Андрея Егоровича, борца за мир во всем мире, на тот свет спровадила.
- Мистика.
- Черт знает. Меня Бог уберег. Может, хворь в ней какая. Вроде той, что сейчас в Штаты из Африки пришла. Я в журнале Newsweek читал. Так называемый вирус иммунодефицита. Проникает этот вирус в лимфоциты, участвующие в развитии иммунитета. Встраивая в их генетическую структуру новый фрагмент ДНК, который приводит к синтезу вирусных белков.
- Слишком для меня сложно.
- Так кажется. На самом деле всё просто. Я у одного кибернетика в Киеве интервью брал, так поначалу тоже ничего не понял. Он машину времени конструировал. Чтобы в будущее или даже в прошлое можно было кого-нибудь запустить. Не могу сказать, что я всё постиг в кибернетике, но в общих чертах разобрался.
- Академик из Киева? – пробормотал задумчиво Келесо. – Ему не дадут ничего сделать. Уничтожат. Потому что уже избрали своего…
- Ты о чем?
- Да так, ни о чем. И что с вирусными белками?
- А белки эти поражают лимфоциты, захватывая весь организм!
- Так она просто заразная, как та мулатка на Кубе?
- Я не в буквальном смысле, - рассмеялся Максим. – А мулатка, солистка «Тропиканы», хоть и с триппером и лобковыми вшами, хоть и не первой молодости, а хороша была на редкость. До сих пор вспоминаю. Что до Виктории, то я, конечно, в смысле переносном. На все агонизирующее советское пространство.
- Можешь с ней познакомить?
- Жить надоело? Такая тетя неслабая… можешь и не устоять. Мальчишек она всегда привечала.
- Нашел тоже мальчишку. Ей сколько?
- Женщине столько, на сколько она выглядит. То есть, около 30. Я её, правда, давно не видел.
- Я уверен, что она замешана в деле, которое теперь зависло. Об ограблении. И убийстве.
- Она могла. Не сама, конечно. Но ты имей в виду, она напрямую связана с КГБ. В Конторе и племянница её Катерина работает, я слышал.
- Я в курсе.
- Они, правда, с некоторых пор терпеть друг друга ненавидят, как говорится. Друг друга стоят. Катя была под следствием за участие в групповом убийстве. Виктория сидела. Одно время, говорят, с Щелоковым якшалась, со всей этой бриллиантовой братией. А стихи Андропова ругала. Тот, когда к власти пришел, припомнил. Гитлер, кстати, тоже серчал, когда плохо отзывались о его акварелях, занятных, кстати. Короче, в опалу попала мадам. При Черненко, правда, оттуда вышла. А с Горбачевым оказалась знакома еще по Ставрополью. Это она его рекомендовала Маргарет Тэтчер. Та посмотрела документальный фильм и сказала: «Хороший парень. Везите». Там их и охмурили всякие масоны. А некоторым и карту разрушения советской стороны всучили. Знаешь песню про пуговку, которую нашел у границы мальчик Алёша, а была она от не по-русски сшитых широких штанов, в которых забрался к нам шпион? Короче, масоны… А Виктория – загадка ХХ века. Мата Хари в подметки ей не годится. Мир ещё ахнет, когда все раскроется. Но это будет не скоро.
- Поэтому и прошу познакомить. Ордер-то на неё мне никто не даст, коль такие расклады.
Максим вытащил из кармана телефонную книжку, стал листать.
- Да нет, все старые телефоны. Пойду попробую.
Вернулся Максим минут через десять, прихватив в Новоарбатском гастрономе ещё бутылку рому.
- Нет, давно в Крылатское переехала. На улице Горького она жила, в доме за Госпланом. Выпьем! Помнишь, как душевно мы в рабочей столовой у Капитолия гаванского ром запивали пивом? И сейчас неплохо пошло, кстати. У меня ощущение, что ты с ней встречался. Все когда-то с ней встречались. Приезжаю на Лысую гору к тому кибернетику Величко, сидим, про электронно-вычислительные машины беседу ведем. А у него в стеллаже за стеклом фотография, на которой запечатлен кибернетик с Викторией и её мужем-международником на фоне Биг Бена в Лондоне.{mospagebreak}
- Как её девичья фамилия, не знаешь?
- Никто, думаю, не знает, - сказал Максим, под столом разливая по кружкам ром. - Ходили слухи, Галич распускал, что она незаконная дочь Берии. Или самого Сталина. Была когда-то Калиновской.
- Кали-новской? В самом деле - мистика.
- Калиновская, она же Анненкова, она же Родригес, она же Абрамович… Да и кто же она, если не шпионка?
- Логично, - согласился Келесо. – А почему Абрамович?
- Потому что жиды во всем виноваты.
- Тоже логично. Давай за дружбу! А я тебя поначалу невзлюбил. Тоже мне, думаю, Хемингуэй сраный. А Мину классная у тебя была, ты недостоин. С нашей фигуранткой схожи. Жгучестью.
- Так ты с Викторией знаком, собака?!
- Видел несколько раз. И в самолете, когда в Ростов летел, она подсела. Давай вздрогнем. Потом, правда, оказалось, что её нет. И не было.
- Тебе пить надо меньше, братан. Как ваш Дзержинский учил? Сердце должно быть горячим, руки холодными, а голова тверезая. И ноги, кстати, не слишком должны потеть! Эх, Куба! Помнишь, в «Тропикане» лягушек и крокодилов ромом полировали? Солисточка все же была – пососи гвоздок! Слушай, сыщик! А ты часом не влюбился в эту Викторию?.. Пошли отольем.
По длинному петляющему (в стиле советского неоконструктивизма) коридору, настолько узкому, что с трудом расходились двое, прошли в туалет. Встав плечом к плечу, расстегнули ширинки, стали справлять малую нужду, которая в пивных заведениях становилась непреложной частью церемонии и её отправление вызывало восторг сродни сексуальному: об этом свидетельствовали возгласы и постанывания мужчин, успевших добежать и прильнуть к белоснежно-сверкающему заветному писсуару. По другую руку от Келесо кто-то встал. Ухали, звенели писсуары под тугими струями. Краешком глаза, крупицей бокового зрения Филипп увидел рядом с собой такое (тщательно прикрываемое от чужих глаз ладонью), что протрезвило мгновенно. Нет, внушительный размер фаллоса вызвал оторопь. Татуировка. Многоцветная, замысловатая, хотя лишь толику которой – бок чешуйчатой головы дракона с приоткрытой пастью и край фосфоресцирующего крыла – разглядел Келесо. Выше – пола английского твидового пиджака. Белая водолазка. Выбритые по линейке усики. Идеальный пробор. Монгольская скула.
- Вот бы кому я отстрелил яйца, - с пьяным вожделением пробормотал Филипп и потянулся свободной рукой к табельному оружию (которого при нем не было). – Сначала одно. Потом другое. Голову дракона оставил бы напоследок. Произведение искусства, как-никак. Что, Макс, думаешь, промахнусь? Да я из пятидесяти полтинник в тире выбиваю. Редко сорок девять.
- Это кто? – не понял Максим.
- Это? Человек, который, я не исключаю, отправил меня на дно ущелья. В селевой поток. Который смыл бы в Черное море и потом выбросил бы мое бренное тело на скалистый турецкий берег. Который мне не нужен.
- Кончай пургу гнать, Филипп! Пошли.
- Ты ступай. Я побеседую с товарищем. В кабину живо! – скомандовал Келесо, направляя дуло, составленное из указательного и среднего пальцев в боковом кармане брюк, на причинное место китайца. – Максим, сделай так, чтоб я тебя искал! Исчезни, говорю! А то, не ровен час, подмочится репутация твоего тестя именитого.
- Пьяный мент хуже чумы, - плюнул Максим и ушел.
С трудом впихнувшись в кабину, два крупных мужских тела расположились по обеим сторонам унитаза, в котором плавали обрывки розовой туалетной бумаги и недоспущенные попахивающие экскременты.
- Голову для начала ополоснуть не желаешь? – поинтересовался Келесо, указывая подбородком на жижу. – Ладно. Потом. Итак. Считаю до трех. Кто дал команду убрать меня? Раз, два…
- Центр.
- Контора? Раз, два..
- Сам толком не знаю!
- Три, - прошептал Келесо, потому что хлопнула входная дверь и писсуар загудел под напором свежей струи. – Он выходит – я стреляю.
- Не только менты со всего Калининского сбегутся, но и «девятка» из Кремля.
- Глушитель. Больше считать не буду, - сказал Келесо и сделал такие глаза (примерно как Хряк в «Серпах», когда кошмарил Филиппа), что Николай торопливо сбивчиво заговорил.
Он сам толком не знает, кто и кому дал команду. Но факт, что должны были убрать его вместе с Татьяной: они оказались пешками в какой-то игре. Отец Татьяны связан с огромными деньгами за рубежом. Ходили слухи, курировал финансирование дружественных партий, фракций, групп в центральной и южной Европе. Когда власть сменилась, его отправили послом, чтобы раскрылся. Но отследить не удалось. Решили подавить морально – в смысле единственной дочери, в которой он души не чаял. Но вмешалась эта баба…
- Какая? – перебил Келесо. – Виктория?
- Ты её знаешь? – напрягся Николай. – Нет, не она. Тамара Андреевна. Короче, привезли ей Танюшу. Мы должны были обставить так, что вы с Таней, якобы, разругались и она ушла под дождем. А ты на машине бросился за ней – и не справился с управлением.
- Тамара заплатила? Отвечай, курва!
- Да. За Таню. Они подруги с ее дочерью.
- А что на яхте было? Цеховики, их жены и любовницы на спиритическом сеансе…
- Честно говорю, не в курсе. Мы просто контролировали ситуацию. Ты сказал, знаешь Викторию. Она – спец по подпольным миллионерам. Информация проходила, что кто-то хотел вывезти за бугор якутских камней и антиквариата на миллионы. Без ведома партии.
- А кому я мешал?
- Не знаю. Может, сунул нос, куда не следует. Улей разворошил. Осиное гнездо. Или большую кучу говна, - Николай для наглядности перевел взгляд на плавающую в унитазе консистенцию. – Говорю же, пешки. Я тоже. В командировку отправляют. В Афганистан.
- Сойдешь за своего, - утешил Келесо. – Вылитый душман. Одна татуировка чего стоит! Я, Коль, такую же хочу. Адресок не дашь?
- В Шанхае.
- Далековато.
- Я не вернусь, уверен. Из пятерых наших трое в Афгане остались.
- На все воля Божья. А ты в самом деле китаец?
- По отцу. Семнадцать лет в лагере на Колыме папа провел.
- Мне заплакать? Скажи, Коля. Наш «мусульманский батальон» в Афгане – это что, ты не в курсе?
- В самом начале действовал. ГРУшники. Специально узбеков, таджиков, туркмен набрали.
- А причем здесь Главное разведывательное управление?
- 154 отдельный отряд. По виду не отличить от афганцев. Все почти владели фарси. Командовал спецназовец майор Халбаев. Все были в афганской форме, с афганскими документами. Перед штурмом дворца Амина Тадж-Бек они больше месяца сидели в Баграме. Что-то там случилось, я слышал. С археологами. С сокровищами, которые…
- Говори, падла.
- Не могу. Не жить мне.
- Тебе и так не жить. Колись, сука узкоглазая. Считаю до одного…
- Толком не знаю, честно. Ребята из «Грома» говорили. В госпитале.
- Что говорили?
- Что в Союз большинство тех сокровищ бортом вывезли…
64
Она не оставляла его – эта женщина. Он понимал, что смешно, нелепо демонизировать тетку, живущую в том же Союзе ССР, в Москве. Идущую по тем же грязным весенним улицам, что и он, по Вальтера Ульбрихта или Ферсмана, по Горького или Кирова. Смотрящую вечером телепрограмму «Время», где все больше говорят о новом мышлении и о том, что пора бы и начать (все с ударением на первом слоге). На завтрак съедающую яйцо всмятку и бутерброд с сырком «Дружба» или колбасой «Любительской». Подолгу ловящую такси или спускающуюся в метро на станции «Аэропорт» или «Преображенская площадь». И все же… Впрочем, он не представлял её в метро. Или трамвае. И с сырком «Дружба» не представлял. Она была, скорей всего, подданная СССР. Но принадлежала другой касте. И дело не в том, что одета в заграничное, пользуется французской косметикой, парфюмом, дружна с тем-то, вхожа туда-то, подозревалась в том-то, была в Лондоне и Венеции, Рио и Кабуле, Бангкоке и Париже, не говоря о Катманду. Просто другой касте. В которую ему, Келесо, и даже Максиму Горычеву с его мезальянсом - не попасть.{mospagebreak}
Как-то он свернул после Очакова с МКАД и оказался на Троекуровском кладбище, новом, еще не обустроенном, продуваемом ветрами. Оно становилось филиалом Новодевичьего: хоронили маршалов, генералов, народных артистов, писателей. Филипп поднялся по дорожке, огляделся. На другом конце, за рощей, ближе к полуразрушенной церквушке шло погребение. Доносились голоса. И что-то смутно повлекло туда. Приблизился, зная, что она. Увидел её. В черном, под вуалью. Она обернулась. Глаза их встретились. Будто застигнутый, разоблаченный, осужденный, он понял, что всегда она была женщиной его мечты. Едва заметно она подмигнула и улыбнулась – ему? – опущенным краешком губ. Он чувствовал, что выполнит любой её приказ. Беспрекословно. Может и убить. Так просто? Ведь он совсем ее не знает. Она как-то странно исподволь вошла в его жизнь, будто проникла к нему в подсознание - и действовать там стала всецело на свое усмотрение, не считаясь с его, Филиппа, волей, его желаниями и устремлениями… Кто она? Зачем она? И опять кладбище, над которым кружат вороны…
Когда могильщики, распивавшие у ворот из горла портвейн «777», отправились на дальний участок заканчивать могилу к вечерним похоронам, Келесо взял осколок гранита и бросил кладбищенской рыжей дворняге в голову. Не попал.
Что происходит со мной? - спрашивал себя он. - Неужели я, как Алексей Коломин, зомбирован? Неужели – пешка, и меня, взяв подушечками пальцев за голову, передвигают по клетчатой доске? И кончится всё жертвой и матом?
65
- Фил, слушай, - сказал Хоза. – А ведь ты заштопорил Прохорова Юрия. Люберецкие напомнили. Он дембельнулся. Отмечал с друзьями День пограничника. Бухали. Плескались в фонтане на Пушкинской. Менты возникли – они их вырубили. У одного перелом - в реанимации, в «Склифе» мусор. Что-то там еще случилось… Короче, ты, друг мой, чтобы выслужиться у своих опсосов, Прохора закрыл. Хотя не он это. Просто менты его, датого, пришпилили. А тебя к Селютину только взяли. Надо было землю рыть. Не помнишь?
Они сидели на лавке у «Новокузнецкой». Келесо вспомнил Прохорова. Тот умолял разобраться. Клялся, что не виноват. Что хочет учиться, имеет отличную характеристику из армии и рекомендацию в институт…. Разбираться Келесо особенно не стал. В то время Черненко, генеральный секретарь ЦК КПСС, уже конкретно задышал на ладан. Селютин, новый начальник, сулил большие дела, и было не до какого-то Прохорова, участвовавшего в пьяной драке на Пушкинской: он – не он… Какая разница? Келесо просто побрезговал этим заниматься, передал дело другому следаку, который и посадил.
- Так что сука ты, Фил Келесо, - улыбнулся Хоза, вставая. – Вся параша из-за вас, мусоров, - крепко пожимая руку, Хоза чуть ли не с нежностью смотрел в глаза однокашнику. - А стукачком твоим я не буду. Сажай, если хочешь. Все равно будет так, как мы захотим. Потому что мы – чеченцы. Понял?
Келесо вознамерился ответить адекватно, но промолчал. Спустился на набережную, побрел вдоль Москвы-реки. Пахло гнилью. Перед посольством Великобритании напротив Большого Кремлевского дворца мужики удили рыбу. Многоколенные удилища отражались в маслянистой воде. Покачивались поплавки, пронзая облака и щепки разной величины, точно обломки далекого кораблекрушения.
- Ну, как? – спросил Келесо.
- Не клюет, - был ответ. – Какая теперь рыба? Скоро вообще ни хера не будет. Раньше, бывало, выйдешь на зорьке до работы, за полчаса-час натягаешь на сковородку красноперок, зажаришь их в маслице… Хорошо! А нынче одни ратаны, которых и кошка-то не жрет… Бывало, и сомы здесь попадались, и стерлядка…
- Уж и стерлядка!
- Что, не веришь? И жерих, и судачок, и лещи во, по локоть!.. Это сейчас хоть от тоски вой – разве ж это рыбалка?..
И все же Филипп увлекся наблюдением за поплавками – пластмассовыми и гусиными перьями, мерно покачивающимися на волнах, по которым проплывали тучи. Там, в глубине изредка поблескивала позолота кремлевских куполов.
Он вспомнил, как в детстве ловил плотвичек и подлещиков на зорьке, а однажды на спиннинг взял полуторакилограммовую щуку. Забросил блесну совсем недалеко, к камышам метрах в пятнадцати, и больше половины расстояния уже провел по «дорожке», когда вдруг схватила, он решил поначалу, что зацеп, коряга, коих много покоилось на дне, удилище выгнулось – и леска стала разматываться в обратном направлении. Филипп сражался с той щукой не меньше четверти часа и вытащил лишь с помощью товарища, подоспевшего с подсачником. И с гордостью потом снова и снова рассказывал друзьям и бабушке, как тащил ее, упиравшуюся, сражавшуюся за жизнь серебристо-золотую красавицу-хищницу щуку…
Трижды просигналила за спиной машина.
- Келесо!
66
Из «девятки» цвета мокрого асфальта улыбалась Татьяна – как летом из «Хорьха», почившего затем где-то на дне ущелья и унесенного, должно быть, в море. У Филиппа внутри всколыхнулось.
- Таня…
- В буквальном смысле, - подтвердила она, выйдя из машины и приблизившись. – Что ты застыл, как истукан? Таня, Таня. А ты рыбку, я смотрю, ловишь в мутной воде, большую и маленькую?
- Ты… из-за границы?
- Месяц назад.
- А папа твой?
- Тебя действительно интересует судьба моего папы? Вызывали его в Москву. На правёж. С Яковлевым встречался. С Шеварднадзе. Ещё с кем-то. Продлили срок на год.
- С Мариной виделись?
- В Санкт-Морице катались на лыжах. От мужиков отбоя не было. Все только и твердили, что в России женщины самые-самые. Мы с Маринкой пришли к выводу, что скоро девчонок наших косяками из страны вывозить станут.
- А что твой Омар Давидович?
- Девушка-сыщик не смогла ужиться под одной крышей с каталой, ломщиком и харум-пашой.
- Понятно.
- Ничего тебе не понятно. Потому что ты не пробовал жить с гориллой. Как наше расследование?
- Практически закрыли. Сроки вышли. И вообще.
- А в частности?
- Маньяка в Ростове упустили. Нашего с тобой знакомого. Николая Апаназиди.
- Археолога?!
- С которым вы ночью у костра ворковали.{mospagebreak}
- Ты подглядывал?
- Теперь уже значения не имеет. Я читал уцелевшие обрывки его дневника. Не в себе явно, поехавший. Что-то там случилось в Афганистане. А может, потом уже наши психотропами добили.
- Господи… - Татьяна перекрестилась на кремлевские купола. – Он же запросто мог меня… Он утром уже разбудил меня, я вышла, и он сказал, что должен сообщить то, что никто не знает, что пытками не могли выжать. Никакие психотропы из него не могли выжать. Об Афганистане. Я почти ничего не поняла. У него был роман с Викторией. С этого началось. Он действительно маньяк?
- Девятерых задушил. Одной девушке чудом удалось спастись. Подвинулась мозгами.
- Он и меня за горло брал. Огромными своими пальцами. Говорил: красивая шея. Особенно когда вот так, в три четверти.
- Он их душил шнуром или ломал им шейные позвонки. Чтобы голова была повернута. Как у усопшей в захоронении.
- Там, в горах, Апаназиди сказал, что едва она появилась на раскопках и он заглянул в её изумрудные глаза, как понял, что искал её всю жизнь. Но то, что она, как и все женщины в её роду, является земным воплощением Парвати – Деви-Дурги-Кали – он осознал, лишь причастившись через её шакти к энергии космоса и источнику бытия. Я уверена, какие-то сильнейшие наркотики. Психотропы. Он был руководителем экспедиции. И ничего не помнит. Очнулся в госпитале в Кабуле. Она сидела рядом. И гладила его по голове. Представляешь? Вообразил он себя если и не Буддой, то кем-то из триады: Вишной, Брахмой или Шивой. Пуштуны-охранники были убиты. Самая ценная часть сокровищ из захоронения бесследно исчезла… Что на самом деле произошло, не узнает никто. Потом - нескончаемая цепь загадочных смертей…
- Метемпсихоз какой-то. Как сказал бы мой шеф Селютин.
- Апаназиди нес бред. О Кали, которая почти погрузила его в нирвану… Я не могла знать, что он маньяк и каждое слово имеет значение.
- А что с сокровищами? Неужели их просто перебросили в Союз и заховали до поры?
- Я тебе рассказывала о браслете, который был у меня на ноге, с замочком, помнишь? И как моя собака умерла. И я заболела. И зарезали того, который украл эту бранзулетку. Тебе не страшно?.. Вот что. Надо с Люсей говорить. С массажисткой. Я её встретила как-то в метро. Она злая на них. Мужа убрали, с Кутузовского в хрущобу переселили в какую-то чудовищную Капотню. Я бы на её месте сдала всех к чертовой матери!.. Вау! Ты смотри, какие люди!.. – Татьяна вдруг заулыбалась и замахала рукой в ответ на улыбки, посылаемые британскими челюстями из-под клетчатых шотландских кепок от «Роллс-Ройса», припаркованного у чугунной ограды посольства. – Это Пол Коэн и Чарльз Левин. Я говорила тебе о них. Интересно, ещё в Москве или снова прибыли? Hi! – воскликнула она, когда англичане, пропустив поток машин, пересекли набережную Мориса Тореза и подошли. – How are you! I thought you had left Moscow lately. How do you like spring in Moscow? It is cold and dirty, isn’t it?
- O, Good! Perfect! Fresh wind of changes! Soon you will live in the rich and democratic country, like our!
- Sure?
- Absolutely! We have met with Gorbachev and Raisa, they are sure that prozes pashjol - process is going on! Everything will be computerized soon! Today we leave for Kiev to see a cybernetist Velichko! O, he is the greatest scientist of today! We expect him to come and read lectures at ours! Very glad to see you, Tanya! And this pleasant young man with you…
- He is a cybernetist too. He is closed.
- KGB? We will have to see him by all means when return to Moscow! Perfect! I am afraid that we already late for the flight.
- Have a good flight!
- Вы так быстро болтали, я не очень понял, - признался Келесо, когда «Роллс-Ройс», как должное принимая подобострастие, с которым «Жигули» и «Волги» уступали ему дорогу, степенно покатил по набережной.
- Они в восторге от всего, что у нас тут творится. Их обдувает свежий ветер перемен. С Горби и Раисой встречались, очарованы. А сейчас летят в Киев к академику Величко. С тобой тоже хотели бы встретиться.
- Со мной?
- С неразговорчивым, но подающим огромные надежды кибернетиком.
- Опять?
- Извини. Я сейчас на «девятке» своей догоню их и скажу, что никакой ты не кибернетик, а простой мент.
- Я очень рад тебя видеть, честно, - улыбнулся Келесо. – Давай пройдемся.
- И чего эти козлы вокруг Величко вертятся? – недоумевала Татьяна, когда они шли через Большой Каменный мост. Над панорамой соборов и колоколен нависала громадная свинцовая туча, готовая раздавить Кремль всмятку, сделать из него красно-белую яичницу, которую, несомненно, занесли бы в Книгу рекордов Гиннесса. – Не иначе как из МИ-5. Мало им своих электронщиков в Японии и Штатах?
- Когда я летел в Ростов, мне… сказали…
- Кто?
- Голоса, короче, были, - скроил шутливую гримасу Келесо. - Ничего не дадут сделать этому Величко. Они его боятся. И могут уничтожить. Потому что выбрали своего. Зовут Билл. Нет еще тридцати. Он будет самым богатым человеком в мире.
- А ты сообщил своим ментам, что могут уничтожить? – спросила Татьяна без тени улыбки.
- Компьютерный бум грядет. Огромные бабки начинают вращаться. Мне один пожилой вор в законе сказал, что сам был свидетелем сделки в четыре миллиарда долларов по Комитетской линии. А у меня источник информации уж больно… инфернальный. Может, во сне привиделось. Со мной вообще что-то не то.
- Может быть, у тебя третий глаз открывается, как у бабки Софико? Я слышала, такое бывает. Редко, но бывает.
- Мне эта женщина является. Черная.
- Виктория? – сразу определила Татьяна.
- Она. Преследует.
- Ты, прости за каламбур, часом не катаешь колеса, Келесо?
- Наркота больше по твоей части, miss Калмыкова. А водчонкой в последнее время злоупотребляю явно.
- Это заметно. Кстати, Люся, массажистка, не дура выпить. За компанию с Андреем Егоровичем принимала на груди «Зубровочку». Надо бы взять пузырь, если найдем. Для подогрева.
67
В «сороковом» гастрономе «Зубровка», как ни странно, продавалась. И очередь в винный отдел стояла не большая, человек двадцать пять. Тут же принимали пустые бутылки.
- Пропустите! Громогласно воззвал страждущий, ворвавшийся под звон посуды с авоськой с улицы Дзержинского. – На восстановление взорванного Кагановичем храма Христа Спасителя сдаю!
Под вечер приехали в Капотню. Людмила жила в малогабаритной однокомнатной квартире в пятиэтажке. Увидев полную, выглядевшую много старше своих лет, обрюзгшую женщину, Келесо решил, что ошиблись адресом или открыла им мама той Люси, о которой ещё недавно все говорили. Но это была она – сыгравшая, по мнению многих, определенную роль в новейшей истории Союза ССР и без влияния извне или с его наличием, но, безусловно, приблизившая начало конца эпохи.
- Ты, Танюш?! Проходите, ребята, - сразу по-домашнему пригласила она. - Тапочки надевайте, вам уютней будет.
Прошли в комнату. На золотисто-бордовом ковре над телевизором развешаны были мечи и кинжалы с инкрустированными драгоценными камнями рукоятками.
- Все, что осталось, - пояснила Людмила. – Тоже описано. Но пока забыли.
- Это вы коллекционировали? – удивился Келесо.
- Да нет, не совсем, - горько усмехнулась его неосведомленности Людмила.
- Андрей Егорович собирал холодное и горячее оружие, - просветила Татьяна.{mospagebreak}
- Это я знаю. Но здесь как оно?..
- Он моему мужу передаривал, - сказала Людмила. – Дарил дареное. Плохая примета. В последние месяцы они чуть не друзьями стали. Ну, как она ничего, братишка мой молочный? – шутил Андрей Егорыч, когда уже совсем плох был. – Жаль, угостить-то вас нечем… Я на минутку.
Отсутствовала она не менее получаса. Филипп с Татьяной пытались обнаружить на фотографиях в рамках на стенах хоть какие-то следы прежней жизнь при власть имущих, но никаких следов не было. Вернулась Людмила с двумя целлофановыми пакетами, сразу прошла на кухню, быстро приготовила.
Пропустили по несколько стопок «Зубровки», закусывая капустой и малосольными огурчиками. Людмила раскраснелась, Мясистый, лоснящийся нос, пористые щеки ее пошли пятнами.
- Эх, ребятки! От меня-то вы что хотите? Не совались бы в эти дела!..
Келесо объяснил, что рад бы не соваться, но совершены убийства, ограбление квартиры, в которую Людмила, одна из немногих, последнее время была вхожа, но ее уже не подозревают, а надежда на то, что показания всё-таки помогут следствию и правосудие свершится...
- Какое там правосудие! – вздымался союзного значения бюст, утрачивающий четкость очертаний, как разрушающееся государство – границы.
Ей были симпатичны эти молодые люди, хотелось помочь, но уже давно, очень давно, после санатория, в котором проходила курс реабилитации с удивительными, но приятными, как правило, процедурами, очищающими, облегчающими и избавляющими от лишнего, она смутно что-либо помнила. Порой всплывали, но тотчас погружались, исчезали лица, имена, какие-то отличия, зацепки, и сознание вновь скатывалось, соскальзывало, ухало, точно в колодец с «журавлем», в детство, но вытащить ведро не получалось, студеная прозрачная вода расплескивалась и оставался лишь ил, муть… Она была «нимфеткой», как потом назвал её Георгий Валентинович, посадив к себе на колени, а Зоя Степановна, сестра-хозяйка из царского заповедника, куда на черных лимузинах с мигалками приезжали по выходным охотиться, сказала маме: «Не волнуйтесь, вам же трудно, я вас понимаю, пятеро детишек, мужа нет, ей будет хорошо у нас и будущее обеспечено, не сомневайтесь, будет просто собирать грибы, цветы и ягоды…» И собирала, облаченная в красный сарафан, с косынкой на русой головке. Приносила дядям парное молоко, грибочки, огурчики пупырчатые, которые под водочку шли изумительно… А однажды приехал сам Андрей Егорович и назвал внученькой, подарил коробку иностранных конфет, велел не обижать. Не обижали. Зоя Степановна, мастерица на все руки, научила петь озорные частушки, сервировать, прислуживать за столом, массировать в бане после охоты… Что она могла рассказать, если бы даже и не давала никаких подписок? Что Петр Николаевич любил с подхлестом, а Александр Викторыч с вывертом и перехлопом? Что Тенгиз Амвросич обожал подшлепывания, заламывания и щипки, а Гаригин Робертович – с надсадом, перехватом, пережимом, прониканием и выкрутасами? Что из командировки в Сиам товарищ Хорхе Луис привез моду на body massage и этим увлеклись все, даже товарищ Ху и супруга товарища Кеккакивенена, которая особенно неистовствовала? Было ли? А может, ничего и не было. И мужа, произведенного вдруг в генералы. И квартиры в доме № 28 на Кутузовском, из окна которой видна была Москва-река и Центр международной торговли. Она почти уже уверена была, что ничего не было, когда в конце прошлого года позвонила в Капотню сама Розалия Ильинична и расплакалась в трубку, признала, что из тех, кто по-настоящему предан был Андрею Егоровичу, они вдвоем и остались на всем белом свете.
- …Я уже говорила, сколько можно? Стала я приезжать к ней. Ухаживала. Делала массаж. Иногда оставалась ночевать, когда она просила с ней посидеть, потому что ей было страшно одной в огромной квартире. Давала молоко с медом. Читала вслух «Тысячу и одну ночь». Много раз сказку об индийских сокровищах, найденных в гробнице, драгоценных камнях и золоте, которое убивало… Вы спрашиваете, кто приходил к Розалии Ильиничне? Никто не приходил. Только уборщица. Прачка. Электрик.
- Какой электрик? – напрягся Келесо. – Проблемы были с электричеством?
- Да нет, все вроде бы нормально. Сказал, из ЖЭКа. Что-то там проверял на щитке, чем-то щёлкал. Его татарин привел, дворник. Небритый такой. Чернобровый. То ли Регат, то ли Марат. Оставьте вы меня в покое! Не помню…
Первым, что бросилось в темноте на улице, был факел над нефтеналивным заводом. Огромный, мечущийся на фоне грозового лилового небе, он вселял ужас.
68
- Не вняли вы, гражданин Билялетдинов, совету чистосердечным признанием облегчить свою участь.
- Как не внял? Что не внял?!
- Не вняли. И сокрыли, что накануне преступления вы с Налимовым заходили в квартиру. Так что буду я вас сажать. Лет на семь, не меньше. С конфискацией имущества.
Последнее обстоятельство ошеломило дворника, будто был он сыном Ротшильда. Быстро-быстро Ринат Ранетович стал рассказывать о том, что у него мать-старушка, совсем больная, дети, внучка, жена на сносях, что на самом деле тогда в квартиру с Налимовым заходили, но побоялся говорить, зная, что будет называться соучастием, сама хозяйка спала, открыла им полная такая вся из себя видная женщина, - Билялетдинов вытянул перед грудью руки, чуть согнув в локтях и закруглив вовнутрь кисти, - которую электричество мало интересовало, «смотрите, проверяйте», - и удалилась в другую комнату, намазывая руки кремом, а Налимов шмыг в ванную, какие-то провода там вывел, подсоединил, но того, что искал, не нашел, потому что фиксатому и чеченцу, когда вышли, сказал: «Не знаю, где он там запрятан, не скалывать же плитку со стен», - а горбоносый, мол, «девятка» минут через десять будет, а ближайшим патрульным ментам и пяти хватит, так что мочить бабулю однозначно!»
- Совсем чистое сердечное признание! – лебезил дворник. – Правда ведь, гражданин начальник?
- Вот что, Ринат, - сказал Келесо. – Если, конечно, чистое и сердечное. Был высокий горбоносый с фиксами. Был Налимов. Был осетин или чеченец. А больше никого ты не видел?
- Видел, начальник! Мордастый такой, бородатый, в очках. Фиксатый у метро «Маяковская» выходил и с ним разговаривал. По сигарете выкурили. Нет, вру.
- Все врешь?
- Мордастый папиросу курил. Я видел, как он пачку «Казбека» из кармана вытаскивал. Потом мы над тоннелью развернулись и поехали в поселок, где жил Налимов.
- Запомнил этого мордастого? Узнаешь?
- Я хорошо его разглядел, начальник! На ученого не похож. Очки ему, что борову. И борода странная. Как у раввина еврейского. А на голове рябая кепка. И уши такие мясистые торчат. А это мне зачтется? Внучка у меня…
- Все на том свете зачтется, - мрачно предрёк Келесо и выдавил из себя улыбку. – Соучастие в убийстве было, от этого не отмахнешься. Но раскаялся Билялетдинов, сотрудничал со следствием. Скостят, как пить дать.
Вот оно что, думал Филипп, шагая по Гоголевскому бульвару в сторону Арбата. В доме была спецсвязь. С дежурным Девятого управления КГБ. И с милицией. Должно быть, еще с тех пор, как жив был Андрей Егорович. Кнопка или какая-то трубка в ванной. Старушка могла успеть сообщить. И её шарахнули разрядом тока, подведенного извне, из подъезда. Потому никаких следов насилия. Нежилась Розалия Ильинична в пенистой ванне – и перестало биться пламенное сердце большевички. Но как они проникли после этого в квартиру с шестью английскими, немецкими и финскими замками? Только Коломин на этот вопрос может ответить...{mospagebreak}
У памятника Гоголю Келесо присел на скамейку. Ворковали вокруг сизари, интеллигентного вида дедок крошил им хлеб. Между голубями расхаживали детишки в разноцветных курточках и комбинезонах. Келесо стал восстанавливать в памяти магнитофонную запись показаний Алексея Коломина. Возвращение из армии, где охранял зэков. Забавы Тамары Андреевны и этой женщины по имени Виктория. Уроки массажа, светских манер, тантризма – все это, видимо, с целью отомстить предательницам, вскрыв и зафиксировав их животную похотливую сущность. Но контролировал всю операцию Комитет, о чем Тамара Андреевна, возможно, не догадывалась. Прошло чуть больше года, а посты свои удержали лишь единицы: иных уж нет, а те далече. И мужа этой сумасшедшей Евы Браун, и того, который представлял собой сам государственную тайну, и самодержца Востока, и отца выдумщиц – сестричек Джаванидзе, и мужей Иветты, Жоржетты… Может быть, проник в квартиру Розалии Ильиничны кто-нибудь из иностранцев? Нет – эта затея с интернационалом в одной ванне больше походит на плод воспаленной фантазии А.Коломина. Он или дебил, в самом деле, думающий тем, что в плавках, или гораздо хитрей, чем хочет казаться. Пора на него выходить. Наезжать на него пора. По крайней мере все станет ясно. Что он там говорил про своего однополчанина Юрия Прохорова? Розовый портвейн распивали? Несчастную Зинаиду харили по очереди? А ключи от квартиры Розалии у Алексея явно имелись. Так что копии сделать было элементарно, он и не заподозрил. Вот самого его заподозрить было проще пареной репы: ублажал тетушек, постепенно подбираясь по наводке Тамары Андреевны к её матери, выжившей из ума и не собиравшейся оставлять Марине наследства, а тут шанс, учитывая смазливость мальчика и эпохальную слабость безумной старухи на передок… Но никакого завещания так и не случилось. Вместо этого шандарахнули старуху током, открыли дверь и вынесли, притом не что попало, а самое ценное, древнее. Коломин – главный подозреваемый. И единственный. Хотя бы потому, что никого больше в живых не осталось.
Келесо вспомнил разговор с Хозой. Вспомнил, как в подвале дома номер пять по улице Мясковского наповал был застрелен Николай Налимов, отказавшийся подписать протокол своего допроса…
69
12 апреля Келесо позвонил Мише Коренюку, предложил отметить День космонавтики где-нибудь на Калининском, вечерком взять новеньких девочек у Сереги Селиванова по кличке Сильвер, кадры которого постоянно прирастают провинцией, и лучше не двоих, а сразу троих-четверых, и закатиться на всю ночь к нему, Филиппу, на хату. В связи с усталостью от работы и головной болью предпочтение было отдано непосредственно отдыху на природе в Воронцовском парке и без участия провинциалок, одна из которых (как выяснилось при встрече) не так давно наградила Мишу всем, что имела – сифоном.
- Что, правда - сифилис? – недоверчиво спросил Келесо, присаживаясь на лавочке в тени сосны.
- Вассермана ещё не сдавал. Стремно как-то. Но шанкр здоровый. Показать?
- Давай лучше закусим хамсой и накатим пивка для рывка. Не впадай в отчаяние! Есть знакомая. Одна из лучших в Москве врачих-венерологов. Позвоню. Как рукой снимет.
- Спасибо. И была-то ведь явно малолетка, лет пятнадцать, не больше. Утром только в Москву приехала, на Казанский. Ночевать, типа, негде: дали адрес тети, а тетя по адресу давно не проживает. Сама смугленькая такая, кудряшки по пояс, фигурка точеная, как ты про мулаток с Кубы рассказывал, будто из слоновой кости, цыганочка или мулаточка в самом деле… Ну, поставил я ее, однова живем. Куба далеко, Куба далеко – Ку-ба рядом… Оприходовал, короче. А вчера мылюсь в душе, гляжу – есть, бля! Ну, думаю, сучка, найду – урою!
- Скажи, Миша, - начал Келесо, увидев, как на автобусной остановке, в сумерках виднеющейся сквозь липы, Ринат раскрыл перед собой газету, что означало: он, тот самый. – Ты бороду не пробовал отпускать? Тебе б пошла. Национальный герой есть на Кубе Камило Сьенфуэгос. Ты, вылитый. А если очки надеть, то что-то в облике от разночинца-демократа появляется. В кружок никогда не ходил, Миша?
- В какой еще кружок? Ладно тебе пургу гнать.
- В драмкружок, Миша. Во Дворец пионеров, например. Или железнодорожников?
- Какой, на хер, кружок, Келесо? Ты это к чему? Про Сьенхуэфоса какого-то…
- Сьен-фу-эгос, - по складам проговорил Филипп, поднявшись и приглашая товарища пройтись по напоенному весной парку (массивный «Стечкин» оттягивал ремень и пряжка впивалась в раздувшийся от пива живот). – Что в переводе с испанского означает «сто огней». Его первым из знаменитых барбудос убрали после революции. Вылетел он из Гаваны на своей «Сесне» и никуда не прилетел. В океане остался. А всё из ревности. Не могли братья Кастро допустить, что Куба кого-то ещё обожает. А Камило боготворили. Особенно женщины. Ты представляешь, Миша, что это такое – когда кубинки боготворят? Олицетворяют бога – Вуду?
- Не представляю, - по-мальчишески мечтательно улыбнулся Коренюк. – Ты к чему, Филипп? – повторил.
- Да так. Весна, деревья, птицы. Девушки на каблучках. Гавана вспомнилась.
- Мне Гавана тоже как будто вспоминается, - признался Михаил. – Во сне порой кажется, что я там, на площади Фиделя слушаю, потягивая сигару. Вокруг мулатки, как ты рассказывал - кафекон лече, кофе с молоком, морена, темненькие, негритяночки…
- Мало одной показалось?
- Да это я из-за тебя, если хочешь знать! Из-за твоих рассказов. Помнишь, года три назад в Свердловск ехали в одном купе? Заслушался я, честно. Как вы из Шереметьева летели с Иосифом Кобзоном. Франкфурт-на-Майне, где в аэропорту баночное пиво, гамбургеры бесплатно. Голубые небоскребы… Ирландия, где опять же пиво, только темное, «Гиннес», и все улыбаются, и в беспошлинном магазине продается всё, «Березки» наши отдыхают. И потом – Гава-а-на…
Коренюк с таким смаком выговорил название кубинской столицы, что Филиппу самому вновь захотелось на набережную Малекон, над которой вздымаются, расплющившись о парапет, теплые волны с радугой, и парят в небе разноцветные воздушные змеи, управляемые мальчишками. Кружило и хрипло кричало в лиловых сумерках над Москвой воронье.
- Помнишь, рассказывал, как сидите вы в кабаке «Тропикана», крокодилов кушаете, лягушек ромом запиваете. Рядом за столиками космонавты, Эдита Пьеха. Пальмы, фонари в кустах. И звезды такие на небе… И всюду танцуют мулатки цвета кофе с молоком и шоколада «Алёнка»… Источающие, как твой друг-журналист сказал, запахи мускуса, амбры и нашей «Красной Москвы», за флакон которой готовы всю ночь в кустах кувыркаться… Рассветы над океаном… А тут сам, как мандавошка последняя, кувыркаешься. И все время новые вводные с этой долбанной перестройкой. Будто самим нам того гляди введут, большой и жилистый, заокеанский. Какой-нибудь дядя Сэм или дядя Билл. Замучились нас учить. Пора, думают, переходить к практическим занятиям. К вводу в коленно-локтевом положении. Что, не так? Ты это лучше меня знаешь.
- Все так, Миша, - признал Келесо, сворачивая на дорожку, ведущую к облезлой церквушке. - Я вот думаю: а почему ты тогда, в конце лета, ночью позвонил именно мне? До этого мы полгода не общались, даже больше. И вдруг: «Келесо, ты не уехал в Югославию?!.»
- Да все говорили, что ты по ВЦСПС в Югославию намылился. Загорать на пляже этих, как их? Нахуистов.
- Натуристов, Миша, - поправил Филипп. – Натуризм – это образ жизни. В гармонии с природой. Натуристами были Эйнштейн, Ганди, Камю, Волошин, Ленин… А кто тебе сказал, что по профсоюзной путевке я собирался, но не уехал в Югославию? А, Миша?
Даже в сумраке было видно, как налились кровью мясистые уши Коренюка.
- Да не помню! И какая разница, кто сказал? Ты чё, Филипп, меня допрашиваешь, в натуре?
- И не помнишь, - продолжал Келесо, подойдя к церкви, - что за бандитские пули тебя достали, когда я приехал в отделение, а ты там с перевязанной рукой, весь в ссадинах, с распухшим ухом, колошматишь почем зря бедолагу-алкаша Ростислава? Я ещё восхитился твоему рвению служебному, Миша.
Обогнули останки церквушки, пошли в направлении северной караульни. Коренюк то и дело сплёвывал сквозь щербинку между передними зубами и невнятно, как бы про себя бормотал: «Нуиштоблянахштоколотилкозлаебче?..»
- Колотил за дело, Миша, не спорю. И показания выбил виртуозно, что говорить! Но бандитские-то пули – рука забинтованная, щека, ухо… Я поинтересовался, но ни к ордену, ни к медали тебя не представили. Даже премии не выписали. Не ценят они нашего брата – бойцов невидимого фронта. Да, Миша?
- Угу, - кивнул Коренюк.{mospagebreak}
- А может, ты поскользнулся, Миша? У меня было. Поддал хорошенько, наступил на арбузную корку и ка-а-ак ёбнусь! Так ведь было, скажи? А Налимова Николая Петровича ты блестяще расколол! Жаль, завалить пришлось на месте. Но темно ведь, что там разглядишь? К тому же – при попытке к бегству. В протоколе все тип-топ.
Повернули направо, пошли, спотыкаясь в темноте о кочки, по тропинке к развалинам графской усадьбы. Парк был настолько безлюден, по-весеннему влажен, задумчив, таинственен, что перестало казаться реальным окружение Москвы, близость Ленинского проспекта, гостиницы «Спорт», построенной к Олимпиаде-80, магазина «Власта», улицы академика Пилюгина, по которой уехал в это самое время на автобусе незадачливый дворник Билялетдинов, решивший однажды поправить своё материальное положение…
- Слушай, Миша. Друг мой ситный.
- Что?
- Знаешь, гулял я как-то в конце прошлого лета по Садовому кольцу: жара, выхлопные газы… Романтика, одним словом. С тобой никогда не бывало: идешь и предчувствуешь, что встретишь знакомого?
- Нет.
- Иду я, значит, от площади Восстания по Садовой-Кудринской. Мечтаю, как ты знаешь, о югославских пляжах с голенькими девчонками. О кружке холодного пива на углу у Патриарших. Помнишь, Миша? Тезка твой, Михаил Александрович Берлиоз внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же убежать с Патриарших без оглядки…
- У старухи своей сегодня был? – спросил Коренюк, когда подошли к разрушенным ступеням, ведущим в бывшую графскую усадьбу. – Опять колдовала? Что-то я не врубаюсь…
- Не был я у Софико, к сожалению. Давно. Вот с тобой пивка попьем – и поеду. Шел я, шел по Садовому кольцу. О смысле жизни думал. О Вельзевуле с Люцифером, этой братве, овладевающей заблудшими душами. И когда я уже подходил к площади Маяковского (а ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли), впереди, у ограды дворика театра Моссовета, появился человек с длинной бородой раввина и в рябой мятой кепке разнорабочего ЗИЛа. Он стоял и беседовал с высоким горбоносым парнем, фикса которого поблескивала на солнце. Странная, думаю, парочка. О чем, интересно, они говорят? А дело к семи было. Прохожие в метро спешили, в театры, в концертный зал Чайковского. А эти стоят, курят. Приблизился я. Навострив из любопытства уши. Голос у бородатого был специфический – высокий и сиплый. Курил он папиросы «Казбек», что в наше время редкость, сам понимаешь. Не «Яву», не «Приму», не «Столичные», а «Казбек». И о чем же, Миша, ты думаешь, они беседовали? – поднявшись по ступенькам, Келесо оглянулся – Коренюка не было.
Сперва Филипп почувствовал ожог бока поясницы, а потом услышал сзади хлопок, будто муху свернутой газетой прибили. Резко упал вниз лицом – вторая пуля вошла в кладку церкви чуть выше затылка, осыпав волосы пыльцой кирпича и цемента. Выхватив из-за спины «Стечкин», пальнул наугад. Взвились, заметались, заорали вверху вороны. Келесо поднял голову, но два подряд хлопка вновь ткнули его подбородком в теплое ещё собачье дерьмо. Осталось максимум четыре патрона, подумал. Если магазин однорядный. Готовился Мишаня. Глушитель навинтил. Потому и в дом отказался идти, где наверняка дежурная бы увидела или соседи. А так найдут трупешник собачники утром в Воронцовском парке – мало ли кто грохнул. Может, и пистолет у него – не родной ПМ. Бьет тихо. Какой-нибудь «Вул»-ПСС. Тогда осталось всего два патрона.
Келесо пополз к краю площадки. Мелькнула тень, зашуршали в темноте под березами прошлогодние листья. Келесо выстрелил, стараясь брать ниже, по ногам. Вороны улетели. Стихло. Где-то на Профсоюзной или Миклухо-Маклая взревела сирена «Скорой помощи» – и под этот рев из чащи прилетела еще одна пуля, угодив в оконную раму. Келесо всхлипнул, передернулся всем телом, будто в конвульсии, и замер. Прошло минуты три. Из темноты появился Коренюк, весь в мокрых листьях. Приблизился, держа голову Келесо на мушке. Но контрольного выстрела не последовало – короткой очередью «Стечкин» отбросил Коренюка в кусты. Келесо встал, вытер носовым платком лицо, раздумывая, что делать дальше. Послышался стон.
- В жи-иво-о-от… - просипел Коренюк. – В жи-иво-от? – повторил почему-то с вопросительной интонацией, будто не верил. А Келесо возликовал: жив!
Приблизившись, он увидел, что Коренюк целится ему в грудь. И спасти ничего не может – вскинуть «Стечкин» бы он не успел.
- Миша, не надо… - прошептали сами собой пересохшие губы.
Пистолет – оказался ПБ с двухсекционным глушителем – выпал из руки Коренюка, когда тот потерял сознание.
Вызвав по телефону «скорую», прождав двадцать пять минут, Келесо поймал такси (направив «Стечкин» в переносицу, потому что таксист хотел удрать), с помощью прохожего, бледного дрожащего парня погрузил Коренюка на заднее сиденье «Волги», сам сел вперед и велел ехать в 64-ю больницу.
На улице Гарибальди Коренюк очнулся.
- Мы в больницу едем, Миша, - сказал Филипп. – Тебя могут сразу положить на стол, операцию сделать, перевязать… Будешь жить, короче. Но с условием, что ты мне всё расскажешь. Если нет – мы сейчас остановимся вот здесь, у рынка, и подождем. Пока ты концы отдашь. Не довезли, скажем. К сожалению. Какой вариант тебя больше устраивает?
- Пить, - со стоном выдохнул Коренюк, залив кровью уже все сиденье.
- При ранении в живот нельзя пить, Миша.
- Пи-ить…
- У меня «Буратино» есть, - сказал таксист.
- Давай. Намочу ему губы. Тормози.
«Волга» остановилась у трамвайных путей. Келесо налил в пригоршню лимонад и плеснул Коренюку на пересохший рот.
- Рассказывай, Миша. Времени у тебя в обрез, можешь мне поверить.
- Среди тех, кто меня на шоссе тормознул и вышвырнул из машины, были Топор и Гога Батумский. Люди Профессора. Гогу потом закрыли на зоне в Мордовии. Найди Топоркова. Их баба навела. Она с ними работает. Но точно вычислить я не сумел. Кажись, её Японец трахал. Или Монгол. Или Тайванчик.
- Фамилии не знаешь? Имени?
- Не знаю, честно. То ли Коля, то ли Кали… Они тебя уберут, Филипп. С каким-то ученым она.
- С каким еще ученым?
- Вор, думаю. Никто не знает, где и кем коронованный.
- Не Бантришвили?
- Нет. Я думаю, армян. А тебя летом вызвал, потому что шефу кто-то сверху звонил. Я еще тогда подумал: дает Келесо… Плохо мне, Филипп...
- Отходишь, Миша, - предупредил Келесо, ужасаясь самому себе. – А кто тебя навёл, Мишаня?
- Левицкий. Тезка мой. Григорьевич. Он обещал круиз по Средиземноморью. Из Одессы на Стамбул, потом Марсель, Неаполь, Генуя… Спаси, Филипп. Я ж ничего ещё не видел…
70
В четверть восьмого утра Келесо подошел к кинотеатру «Прогресс». Из телефонной будки на углу у магазина «Обувь» позвонил Максиму Горычеву. Тот оказался дома и уже не спал.
На кухне в мойке – гора грязной посуды. Всюду пустые бутылки, пепельницы, блюдца, консервные банки, ощетинившиеся окурками, огрызки, объедки, крошки.
- Не помню, - признался Максим. – Какие-то художники заезжали из Питера. Соседка заходила. За солью. Суки они!
- Соседки?
- Чекисты гребаные. Кажись, блин, не пустили. Вылет в 16-40, а информации по мне никакой!
- Куда собрался-то?
- Опять в Лиссабон.
- Приходилось уже бывать?
- Уже собирался. Года три назад на шахматный конгресс чемодан упаковал. С Гариком Каспаровым. Хотел посинхронить не на шутку. В соцстраны, в Польшу, ГДР, Венгрию, Чехословакию – пожалуйста. В кап – *** на рыло! Поеду в Спорткомитет, может, к Гармашу прорвусь. Спрошу, что за херня?
- Так прямо и спроси.
- Не так, естественно. Да и синхронист с португальского из меня, сам понимаешь, еще тот.... Но может, хоть что-то узнаю. А ты чего в такую рань? Весь белый… Что с тобой? – Максим только заметил бинт, торчащий у Келесо из-под рубашки.
Выпив кружку чаю с лимоном и медом, съев глазунью, Келесо рассказал о ночной перестрелке в Воронцовском парке. О хирургической операции, длившейся четыре с лишним часа, после чего Коренюка отвезли в реанимационную палату уже почти в состоянии средней тяжести. О том, что теперь не знает, кому верить: кажется, все против всех.
- Никому верить нельзя, - согласился Максим. – А пушка где?
- Моя? Вот, - скривившись от боли, Филипп вытащил АПС и положил на стеклянный журнальный столик. Рядом громко бухнулся ПБ с «насадком» – съемным узлом глушителя. Комната наполнилась запахом пороха. – Где Коренюк взял его, интересно? Эти «пистолеты бесшумные» Дерягина вообще-то используются спецназом. В Афгане. В Анголе. Я уж не знаю – может, и спецназ тут замешан? Он мне сказал, что я труп. Что они меня уберут.
Максим повертел в руках оружие, только что употребленное по назначению.
- У них там вроде как устаканивается. Имею в виду МВД и КГБ. В Грузии Джумбер Патиашвили взяток набрал, сколько мог. Воры в законе сами ему несут. В Армении, в Молдавии, в Узбекистане – тот же коленкор. Делятся, с кем надо. Перестраиваются. Демократами становятся. Золотишко партии потихоньку вывозят в Швейцарию, Штаты, Англию. Рассказывал один переводчик.
- Такого же типа синхронист?{mospagebreak}
- Реальный. В ООН синхронил. Летит он от Спорткомитета в Милан с велосипедистами. Выходит в туалет, открывает какой-то отмычкой свой «дипломат» – пьян был, а то бы не рискнул – а там пачки долларов. Как в кино. Захлопнул, передал в аэропорту. А через неделю по «Свободе» сообщают, что красные бригады взрыв устроили. Кто-то признался, что на деньги, которыми СССР итальянскую компартию подогревает.
- Бывал в Италии?
- В Венеции на карнавале. В Сан-Ремо. В Неаполе. На Сицилии, где Виктория, кстати, однажды устроила извержение Этны. Не бывал, но собирался. С гандболистами от того же Спорткомитета. Куда я только не собирался.
- Сдается, теперь, с приходом Горбачева, все только и думают о загранице. Замуж выйти, отвалить, остаться, соскочить, вывезти, переправить. Или, на худой конец, жениться.
- Во-первых, о загранице и прежде думали. И соскакивали за бугор. А во-вторых, почему обязательно на худой? Я слышал, обыкновенный советский паренек собирается жениться на дочери греческого мультимиллионера.
- А Коренюк, который теперь в реанимации, хотел на своей землячке Рахиль жениться, намереваясь для начала просто посетить историческую родину: Иерусалим, Тель-Авив… Ей под полтинник. Ну и что, жена ведь у нас не роскошь, а средство передвижения. А на поверку вышла эта Рахиль чистокровной хохлушкой. Но виноват-то, выходит, я. Заморочил ему башку заграницей. Мулатками, шмулатками, баночным пивом, презервативами разноцветными, кассетниками…
- И в этой связи он всех перемочил?
- В этой. Параллельно башку коренюковскую морочил некий Левицкий Михаил Григорьевич. Любитель антиквариата. Убывший через Вену на постоянное место жительства в тот же священный город Иерусалим.
- С этого и надо было начинать. А то Рахиль, Сара…
- Вышак Коренюку светит.
- Бывает, - пожал плечами корреспондент журнала «Человек и закон», умудренный опытом общения с приговоренными к высшей мере наказания.
- И меня раздавят, - сказал Келесо, глядя в одну точку. – Как мандавошку. Мы для них лобковые вши, Максим. Может, тесть поможет?
- Сомневаюсь. Скоро ему самому впору будет помогать.
Келесо взял телефонную трубку, набрал номер бабушки. Софико сказала, что купила ему седьмую модель «Жигулей», он может забрать ее в магазине на Варшавке. Что-то ещё сказала. И все. Гудки. Короткие. Келесо положил трубку. Потом снова поднял и долго вслушивался в беспросветно-длинный гудок, затягивающий удавку на горле. Даже бабушке нет до него дела. Не знает. Не догадывается. Не чувствует. Причем здесь «Жигули»?
- Я перекантуюсь у тебя, Максим?
- Кантуйся. Дочь с женой на даче. Видео смотри. «Эммануэль» есть новая. «Крюгер». Журналы листай. Вот Aktuell Rapport последний. Друзья-шведы привезли. Там о фильме, который, якобы, у нас снимали. «Сатанисты в СССР». Вторую премию получил на кинофестивале эротики в Барселоне. Прикинь, могли бы мы это представить еще год назад?
Максим отправился в душ. Келесо взял глянцевый журнал с голыми людьми на обложке, в которых, приглядевшись, узнал нудистов с Мыса. Стал листать, забываясь и чувствуя, как все сильнее стучит в висках кровь: такого откровения, как sex-rapport с уроками секса, прежде видеть в журналах не доводилось. На центральном развороте была помещена групповая фотография, не слишком качественная, довольно темная. Но, приглядевшись, на заднем плане Келесо увидел их с Татьяной. Это был кадр из фильма, снятый прошлой осенью в сталактитовой пещере.
Морщинистый старик в мантии. Мужчины и женщины в черных шапочках с золотыми рогами. Прозрачная девушка, распростертая на жертвенном валуне. Коломин, весь расписанный буквами древней азбуки. Факелы. Искаженные экстазом лица… В статье на шведском языке многократно повторялись слова sex, satana, perestrojka, glasnost. Журнал изобиловал обнаженной натурой, мужскими и женскими гениталиями, за сотню другую крон предлагаемыми в пользование, а также фаллоимитаторами и прочими игрушками, которым Келесо давался диву в квартире Алексея. Как многого мы лишены за железным занавесом, подумалось. Такие журналы в Стокгольме, Копенгагене, Амстердаме продаются, должно быть, на каждом углу. На страницах были представлены образцы секса вдвоем, втроем, даже впятером. Все это буйство перемежалось рекламой шикарных авто моделей 1986, кроссовок, сигарет, напитков.
- Классно? – осведомился Максим, выйдя в халате из ванной. – Кассету с фильмом тоже обещали провезти. Я и с таможенниками на всякий пожарный задружбанил. Интервью взял у начальника - о том, какие они молодцы и как иконы и драгоценности всякие отлавливают. Кстати, он намекнул, что сейчас в разработке дело миллионов на пять гринов. Но, возможно, вывозить будут и не через Шереметьево. Ты, Фил, отсыпаться станешь? Или со мной в Спорткомитет?
- С тобой. Меня терзают смутные сомнения.
Пока Максим одевался, Келесо с кухни позвонил Хозе. Тот намекнул, что они вышли и на тех, и на других (на ментов и воров в законе), кое-какие детали еще требуют проработки, но факт тот, что эпицентр событий перемещается в южном направлении.
- Омар Бантришвили? – открытым текстом ляпнул Келесо, но Хоза положил трубку.
71
С метромоста свернули на набережную. Припарковались на стоянке шагах в пятидесяти от входа в длинное серое здание Спорткомитета, ближе к набережной. Максим вошел в подъезд, Келесо остался в машине. От Москвы-реки тянуло холодной весенней водой. На другой стороне темнели голые липы на фоне бурой листвы прошлого, 1985 года, когда все только началось, надежды были на какой-то глобального масштаба результат, и Келесо мнил себя чуть ли не спасителем Отечества. Все в прошлом. Все сгниет, как палая листва. И сам он сгниет, устраненный бампером случайного грузовика на улице или уколом отравленного зонтика в толпе, как болгарский диссидент Марков. И черви будут рады. Он впервые задумался о том, кто и где, на каком кладбище его похоронит? Придет ли, например, Элеонора Степановна, чтобы уронить на его могилу слезу? Или, может быть, даже небольшую мраморную плиту спроворит, у нее ведь всюду знакомые: и в мебельных, и в продуктовых, и на кладбищах…
Желточного цвета «жучок» - «Фольксваген», выползающий задом со стоянки, прервал ход его мрачных мыслей. За рулем «жучка» сидел Алексей Коломин, коротко стриженый, в кожаной куртке и в солнечных очках, как у Алена Делона. В тот момент, когда «Фольксваген» выехал на метромост, из Спорткомитета вышел Максим. Матерясь, проинформировал, что его выездное дело завернули без каких бы то ни было объяснений и комментариев, а в Лиссабон летит переводчица, утвержденная компетентными органами, к тому же имеющая опыт работы в Бразилии.
- В Бразилии, говоришь?! – не удержался Келесо. – В Рио на карнавале, где самбу танцуют?! Быстро за руль! И дуем вон за тем желтым «жучком», на мосту, видишь?
- На фига?
- Потом объясню, Макс, давай живо!
- Мне по барабану, - усевшись, Максим рванул с визгом покрышек и через полминуты вырулил на мост, – желтое пятнышко мелькало далеко впереди, у пересечения с Университетским проспектом.
- Не видать мне развитого капитализма, как своих ушей.
- Может, вырастут ещё уши… - бормотал Келесо, не отрывая взгляда от «жучка». – Может, все срастется. Сложится мозаика. «Рыба» выйдет.
- Какая еще рыба? – не понял Максим. – У тебя жар?
Повернув налево, «Фольксваген» промчал до Ленинского и проскочил перекресток, а Максим с Филиппом застряли на светофоре. Постовой гаишник оказался рядом с правой дверцей.
- Извини, лейтенант, свои, - обратился к нему Келесо. – Тут сержант дежурил, мордастый такой паренек с Гомельской области, с Гойников.
- В отпуске, - ответил младший лейтенант, подняв руку к козырьку. – А в чем дело? Техосмотр вы прошли?{mospagebreak}
- Да ладно. Лещей он обещал вяленых, пососы гвоздок.
- Он и поехал к себе на Припять. Лещей всем обещал.
- Попьем пивка, когда вернется, - подмигнул Келесо, чувствуя, как разгорается внутри, где-то под ложечкой, охотничий инстинкт.
Зажегся зеленый – машины гурьбой двинулись от светофора. Желтый «жучок» увидели у ресторана «Ханой» на площади Хо Ши Мина: Алексей кого-то ожидал. Прошло десять минут. По радио выступал новый главный редактор журнала «Огонек» Виталий Коротич. Журналист задавал ему вопросы, тот рассуждал о перестройке, необходимости возврата к ленинским принципам и нормам жизни, делился впечатлениями от поездки в Италию и Францию, о встречах с коммунистами, которые с надеждой следят за происходящим в СССР. К дискуссии подключились Елдушенко и Яковлев, только что прилетевшие из Вашингтона. Стали уверять, перебивая друг друга, что нынешняя оттепель гораздо теплее той, что была в 60-х, прямо всюду и отовсюду капает. Выразили искреннее сожаление, что уже нет с ними Величко, который и затеял в свое время спор между физиками и лириками, хотя сам был и бардом, и математиком от Бога, стоял, точно гениальный паук, в основании «всемирной паутины», как он называл свое изобретение, и кибернетической программы «Окна», с которой вскоре не сравнятся никакие средства информации и коммуникации, известные человечеству.
- Так академик Величко скончался? – спросил Келесо, не читавший в последние дни газет.
- Скоропостижно. Бегал по 10 километров каждое утро. На Эверест взбирался. Плавал в проруби. Бац - готов. Тромб в сердце.
- После визита зарубежных товарищей, - пробормотал Келесо.
- Что?
- Это я так. О своем.
Коломин вылез из «жучка», зашел в телефонную будку, стал звонить.
- Узнаешь этого атлета? – поинтересовался Келесо.
- Кажется, узнаю. Подстригся. Прошлым летом на пляже на Николиной горе видел. С шикарными чмарами, годящимися ему в мамы.
- Коломин Алексей, - представил Келесо. – Дипломированный, можно сказать, жиголо.
- Дело хорошее. А кого он здесь ждет?
- Если предположение мое подтвердится, то…
Келесо не договорил: из «Ханоя» вышла Виктория в сопровождении Нифонта и Николая. Увидев «жучок», она протянула мужчинам руки на прощанье и те, склонившись, их поцеловали, правую и левую.
- Может быть, все-таки проводить? – послышался тенорок Нифонта. – У нас машина, - он кивнул на черную «Волгу» с длинной антенной на крыше.
- У нас тоже машина, - улыбнулась Виктория уже не спутникам своим, а Алеше, выходящему из телефонной будки, и, стуча по асфальту высокими каблуками, направилась к «жучку».
- Вот это кто, - промолвил Максим.
- Вот-вот… - еле слышно, будто боясь спугнуть, выдохнул Келесо. – Давай за ними.
- А что ты можешь сделать? Тут ведь явно Комитет работает.
- Насрать теперь на Комитет. И так грохнут и так.
- Но мне-то не насрать, Фил. Пошел ты в жопу со своими шпионскими страстями, знаешь. У меня дочь маленькая. А у тебя жар от пули. Повезу-ка я тебя в Первую Градскую, пока сепсис не начался.
- Нет, я сказал! – гаркнул Келесо в ухо Максиму, вытаскивая ПБ. – Здесь два патрона. Быстро за «жучком», - простонал от боли в боку Филипп, стискивая зубы. Лицо его казалось покрытым белилами. – Пожалуйста, очень прошу…
Окончание
- Нет, я сказал! – гаркнул Келесо в ухо Максиму, вытаскивая ПБ. – Здесь два патрона. Быстро за «жучком», - простонал от боли в боку Филипп, стискивая зубы. Лицо его казалось покрытым белилами. – Пожалуйста, очень прошу…
На площади Иосипа Броз Тито у «Профсоюзной», не дождавшись, когда зажжется стрелка, Максим повернул на Ломоносовский, и на перекрестке с проспектом Вернадского возле МГУ они почти догнали «жучок», пристроились в правом ряду чуть сзади, за машинами. Миновав кинотеатр «Литва», «Фольксваген» выехал на Кутузовский, потом ушел на Рублевку, углубился в новостройки Крылатского, остановился у дома на Осенней улице.
- Все сходится, - сказал Келесо. – На пересечении Кольцевой и Минки. А потом сюда. Рукой подать. Я с самого начала так и думал. Но уж больно наружу было все. А теперь укладывается. В мозаику. И Афган с телеведущим. И дружба с Тамарой Андреевной. И фенеботанье, и натаска Коломина. И воры-законники. И спиритизм с любовницами теневиков. И англичане-масоны. И татарин-дворник. Током старушку порешили, когда она в пенистой ванне нежилась. Чтоб не успела шнурок дернуть. Или на кнопку спецсвязи нажать, сохранившуюся со времен Андрея Егоровича. Который тоже в этой гигантской ванне любил полежать, отдыхая от трудов праведных. Вот так. А от Лиссабона до Гибралтара, где скопище масонов, рукой подать. «Рыба»!
- Совсем у тебя чердак снесло, - сделал заключение Горычев.
Виктория вышла из подъезда в длинном черном плаще, в шляпе, с большой клетчатой сумкой. За постом ГАИ «Фольксваген» свернул на Кольцевую.
- Я уверен, я знаю, - бормотал Келесо, точно в бреду, - в этой клетчатой сумке… клетчатый, клетчатая… То-то мне в самолете привиделось. По-твоему, Максим, сатана – мужского рода или женского?
ЗИЛы, КАМАЗы, ГАЗы, которых обгонял «жучок», пытались обдать его, еще желтенького, грязью из колдобин дороги смерти, как окрестили окружную шофера, и это им удавалось, так что к пересечению с Рижским шоссе «Фольксваген» приобрел зловещий леопардовый окрас. Виктория с Алексеем оживленно беседовали: она жестикулировала, оглаживая Алешу, как жеребца, сквозь заляпанное заднее стекло проблескивали ее кольца и браслеты. Он то сбрасывал скорость до пятидесяти, то придавливал до ста, резко перестраиваясь в левый ряд, и гораздо более приемистый, чем «четверка», «жук» скрывался в толпе машин.
- Нервничают, - отметил Максим.
- Как она таможню, интересно, собирается проходить? – задавался вопросом Келесо.
У поворота на Красногорск в хвост «Фольксвагену» пристроилась «шестерка» без номерного знака с тонированными стеклами.
- А вот и братья-разбойники, - отметил Келесо. – Они, Макс, точно.
- Таких «шестерок» в Тольятти миллионов десять наштамповали!
Немецкий «народный вагон» пытался оторваться от пасынка итальянского концерна «Фиат», но тот не сдавался, ревя ревмя и словно уцепившись за задний бампер «жука». В лучах солнца видно было, как Алексей озирается, Виктория размахивает руками, развеваются по салону выбившиеся из-под шляпы черные пряди.
- Обоих сейчас грохнут, вот что, - сказал Келесо, левой рукой вновь вытаскивая ПБ, а правой проверяя в кобуре под мышкой свой «Стечкин». – Отсекай!
- Боевиков насмотрелся, сыщик? Может, и подержать тебя нежно за талию, когда палить начнешь?
Напротив беседки на холме Алексей чудом избежал столкновения со встречной «Победой», которая в последний миг нырнула вправо и угодила под боковой удар «Икаруса». После неудачной попытки отсечь и прижать «шестерку» к обочине, Максим крикнул, что все это ему осточертело и он сворачивает в Москву, потому что не дописал еще свой роман о Кубе. Келесо, напевая «Бэса ме мучо», открыл окно и пальнул из ПБ по скату «шестерки», которая срезу после хлопка вильнула – вторая пуля пробила правый передний скат, и «Лада» вылетела с трассы под откос, где дважды перевернулась и замерла на боку с крутящимися колесами.
Келесо подбежал первым, со стволами в обеих руках, Максим за ним. Внутри «шестерки» барахтались, матерясь по-грузински, окровавленные люди. Их оказалось трое, почти мальчишек.{mospagebreak}
- Гамарджоба, биджо, - сказал Келесо. – Привет от Омара Давидовича!
Не менее четверти часа ушло на то, чтобы извлечь их из салона, обыскать и выяснить, что увечий нет, что они все из Грузии, «просто так» – увидели иномарку и решили попробовать ее «сдэлат». У одного из парней была сломана рука и выбито плечо, другой отхаркивался зубами с кровью. Третий выхватил из кармана нож-кнопку и бросился на Максима, намереваясь ударить снизу в живот, но Келесо боковым ударом ногой в голову отшвырнул грузина далеко в лужу, где тот сперва скрылся с головой. Подъехали гаишники. Келесо, показав ксиву, велел задержать кавказцев до выяснения и за рукав поволок Максима к его «четверке».
На пандус к залу вылета въехали в 16.00. Раздвинулись сами собой стеклянные двери, из-за которых пахнуло потусторонним капиталистическим холодком. Стрелка на сером табло в графе «Лиссабон» указывала на левое крыло, где уже шла регистрация. В очереди к таможенникам ни Алексея, ни Виктории не было. Келесо заскользил по пустынным полированным плитам в правое крыло, но там сгрудилась лишь группа низкорослых японцев, улетающих в Токио, и возвышающийся над ними поэт Елдушенко в антисоветски-канареечном пиджаке и водолазке в разводах.
- Гражданин Елдушенко! – подскочил к нему запыхавшийся Келесо.
- В чем дело?! – сразу окрысился автор поэмы о Хиросиме и Нагасаки.
- Извините, вы не видели тут видную такую брюнетку во всем черном, в очках и шляпе? С блондинистым высоким юношей?
- А в чем, собственно, дело? – гонимый поэт стал похож на гуся. Келесо развернул перед его глазами удостоверение, бросил скороговоркой, мол, за дачу ложных показаний имею право снять с рейса, даже международного. – Видная, как вы изволили выразиться, брюнетка, Виктория Анненкова, давняя моя поклонница, - сообщил шестидесятник. – Она бывала на моих выступлениях в двадцати странах мира, а моя судьба сложилась так, что довелось выступать перед различными аудиториями, не всегда, замечу, дружественно к нам настроенными, в ста тридцати трех странах!
- Виктория где? – оборвал Келесо с желанием грохнуть поэта рукояткой по голову.
- Она совершила преступление? Я вам, имейте в виду, не мать кумовская и не осученный, чтобы закладывать женщин, - выдал поэт, как со сцены Политехнического когда-то, с досадой и ревностью кивая на дверь депутатского зала. Там слуга всех наших футболистов, гандболистов, метателей молота и серпа - сообщил с улыбкой, обратившей его лицо в печеное яблоко, - олимпиец-функционер Гармаш. Поэт же – всегда с народом! И теперь выясняется, что он не заслужил даже депутатского зала, поэт – тогда как право это дадено чинушам, бюрократам!..
Евг. Елдушенко продолжал тираду (чего не хватает, мелькнуло у Филиппа, из Техаса летит к цветущим сакурам, подумаешь, через депутатский не провели?), Келесо не дослушал – распахнул дверь и, готовясь преодолевать заслоны милиционеров, таможенников, погранцов, чекистов, вошел. Но дорогу не преградили. И вообще никто не обратил на него внимания. Лишь худенькая девушка в форменном кителе дежурно ответила улыбкой на искажение его лица в подобие заграничного оскала и что-то лихо крутанула по-английски, а Келесо многозначительно хмыкнул, подмигнул, на что-то вроде намекая, и очутился в баре, благоухающем запахами дыма фирменных сигарет, ликеров, кофе. Виктория с Алешей сидели за столиком в углу. Ее рука в кольцах лежала на его кисти. Видно было, что она дает ему последние наставления, строго, как учительница, будто отчитывая за прошлое и предостерегая. Потом она вдруг подставила щеку и глаза ее заблестели от слез. Чмокнув, он встал, прошел между столиками к барной стойке. Заказал еще кофе и сухой мартини. Клетчатая сумка стояла на полу у ее каблука. Решение надо было принимать сразу – бармен уже отсчитывал по доллару сдачу. Келесо приблизился сзади, взял сумку, повернулся и вошел в какую-то дверь. Через минуту по системе тускло освещенных коридоров, напоминавших Лефортово, беспрепятственно вышел в зал вылета и оглянулся лишь в стеклянных дверях, автоматически раздвинувшихся. Его не преследовали.
- Закончилась регистрация билетов и оформление багажа на рейс, следующий по маршруту Москва – Лиссабон, - объявила дикторша по-русски и по-английски.
72
- Ну и?.. – лишь на въезде в Москву нарушил молчание Максим, посматривая в зеркало заднего вида. – Хвоста нет, вроде. И как тебя комитетчики там не замели?
- Сам не понимаю. Через этот депутатский и шапку Мономаха можно вывезти. А я так, машинально. Не мог же я Викторию там арестовать. Но чекисты где?..
- У них тоже бардак. Мне тесть рассказывал.
- Сдавать надо эту сумочку.
- Уверен?
- У тебя другие предложения?
- Если это то самое дело, то здесь, как минимум на пять миллионов долларов. Усекаешь? Можно виллу купить с бассейном, полем для гольфа и вертолетной площадкой. На мысе Доброй Надежды. Помнишь, Антон мечтал? Или остров где-нибудь на Таити, как Марлон Брандо. Или на Карибах, где-нибудь напротив Фиделя.
- Пошел ты в жопу, - сказал Филипп.
- Все скоро там будем. Давай хоть посмотрим на сокровища.
- Чтобы отпечатки пальцев оставить. Обратно в «Серпы» меня, конечно, тянет. Но не очень.
- Я тебе не говорил… Я никому не говорил. Мину, когда мы на рыбалке были с хемингуэевским стариком Грегорио, предлагала с ней уехать. В смысле жениться. А я представил себя у нее на ранчо: сижу у голубого бассейна в сомбреро, Monte-Cristo покуриваю, ром через соломинку потягиваю, в гараже машины всевозможных марок, кругом табуны лошадей, служанка-мулаточка, которую так приятно потискать на конюшне… Нет, говорю. Мне на родину Ленина надо. А теперь вот и думаю…
- Это иногда полезно, - сказал Филипп, вспоминая как в пражских ресторанчиках и магазинах за него платила Элла, а он делал вид, что просто берет взаймы и обязательно в Москве отдаст. – Слушай. Давай Смолякову это сдадим. Я теперь уж и не знаю, кто есть ху, как говорит Горби. А он, по крайней мере, не шпион. И не вор в законе.
- Ты уверен, - повторил Максим, - что все это старинное золото надо непременно сразу сдавать?
- А ты предлагаешь – не сразу? – зло прищурился Келесо. – И не все? В рост пустить какое-нибудь ожерелье или головную подвеску под проценты? И потом я уверен, следят. Положить нас могут с тобой в любую секунду. Не заметишь, откуда пуля вылетит.
На Маяковской под стрелку свернули налево на Садовое, на Цветном бульваре – направо. Из телефона-автомата на углу у цирка Келесо позвонил, но трубку в кабинете не сняли.
- Он сказал, что всегда на месте, поехали.
Пересекли Трубную площадь. По улице Жданова (бывшей Рождественке) поднялись к Кузнецкому мосту и, не обращая внимания на машущего жезлом гаишника (похожего мимикой и жестами на памятник Воровскому скульптора Каца, что слева во дворе), въехали на стоянку за зданием КГБ. Но Келесо не пустили, служебное удостоверение действия не возымело. Скорее, наоборот. После спора с постовыми на входе, появился офицер, и, позвонив по местному телефону, холодно ответил, что товарища Смолякова, о котором спрашивают молодые люди, нет на месте, а вопросы о том, где его найти по срочному государственному делу, не уместны в этих стенах, так как здесь все дела срочные и, естественно, государственные.
- Недолюбливают тут вашего брата, - констатировал Максим, садясь в машину.
- А за что нас долюбливать? – согласился Келесо. – Давай в Пушкинский, там оставим. Умрут от счастья!
В Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, сославшись на пребывание директора Антоновой с выставкой за рубежом, ничего на ответственное хранение не приняли и выслушать не захотели, потому что закончился рабочий день. В Оружейную палату и вообще в Кремль не пустили, пригрозив автоматом Калашникова. На Петровку 38 и на Огарева 6 Келесо сокровища везти не решился.
- Ну и-и? – повторил Максим.{mospagebreak}
- Чего ты заладил, как ишак! – отрубил Филипп.
Дотемна они молча разъезжали по Москве. Трижды объехали вокруг кремлевских стен, прокатились по набережным от гостиницы «Россия» до здания Спорткомитета в Лужниках, где уже были в тот день, затем от Новодевичьего монастыря до Совинцентра, потом по Садовому кольцу, через площади Восстания, Смоленскую, Зубовскую, Октябрьскую, у Павелецкого вокзала свернули на набережную Яузы и углубились в темные кривые переулки с покосившимися обшарпанными домишками, с разбитым, в колдобинах, асфальтом, порой упирающиеся в тупик.
- Тупик Коммунизма, - изрек Максим. – Я во многих городах видел в командировках. К улице Ленина примыкают. Или Карла Маркса.
После этой сентенции безмолвный автопробег по Москве был продолжен. Мелькали на фасадах названия улиц, переулков, набережных, площадей: Ильича, Моисея Володарского (Гольдштейна), Викторио Кодовильи, Кабельная, Шарикоподшипниковская, Красноказарменная, Менжинского, Молдагуловой…
- Кто эти люди, Филипп? – негодовал Максим. – Что это за названия улиц столицы великой державы?!
У Келесо в голове блуждали невеселые мысли. Он гнал их от себя, почему-то вспоминая, как принимали в пионеры, как увидел в мавзолее Ленина, как мечтал о судьбе Павки Корчагина. Но они возвращались, точно маленькие заточенные бумеранги, и впивались в затылок, в темечко, в мозг. Где-то в темных лефортовских переулках вспомнилось, как счастлив он был, что забрали из «Серпов», но вскоре уже брел под конвоем, думая о деде и отсчитывал последние мгновенья так и не начавшейся по-настоящему жизни: до угла коридора, до дверей, до площадки…
- Останови, - сказал на Комсомольской площади, когда выехали туда через Сокольники. – Выпить хочу.
- Я бы тоже хлебнул, - согласился Максим, паркуясь между такси на стоянке Ленинградского вокзала.
У таксистов, несмотря на детское время, водка была уже распродана, а на ночь черные еще не подвезли.
- Почему черные? – осведомился Келесо.
- Черные таксопарк осваивают, - был ответ пожилого таксиста. – Под себя. Я выселял в войну их, знаю: где наш вопить и угрожать на всю ивановскую станет, тот ножом пырнет. Они еще дадут всем нам просраться. Знаю, выселял…
- Да что ты заладил, отец, выселял, выселял! – рявкнул Келесо. – Скажи лучше, где пузырь взять?
- У Любки, - хлопнул дверцей таксист, обидевшись, что не выслушали.
Любку, тонконогую неопрятную женщину неопределенного возраста, кожа лица которой обвисла, как штукатурка, под толстым слоем дешевой пудры, Келесо разыскал у табачного ларька.
- Стакан нальешь, папуль? – ответила она вопросом на вопрос.
- Какой я тебе папуля, мне самому пузырь нужен! – пояснил Келесо. – Сказали, у тебя есть.
- У меня все есть, папуль, как в Греции. И два пузыря, - голос у нее был сорванный, пропитой, но в свистящем придыхании, в карминно-красных бесформенных губах и поволоке на глазах проступала сохранившаяся низменно-волнующая чувственность, атрофированная у большинства вокзальных проституток. – Пошли, папуль.
Нелепо виляя бедрами, она гордо повела его по перрону, потом, спустившись по шаткой проржавевшей лесенке, по рельсам, мимо штабелей шпал и свалок мусора. За длинным обшарпанным складом она остановилась и, сгрудившись с Келесо столь неожиданно, что он, пытаясь отпрянуть, споткнулся в темноте и упал на четвереньки, просипела ему сверху в темечко ультиматум:
- Стакан нальешь, папуль, отсосу, с проглотиком, как товарищ Берия любил.
- Так у тебя нет ни хера? – отряхиваясь, поднялся он.
- Хер не вырос, догадливый папуля. А ханка есть. Литр. Стакан мне. Согласен? Ваш товарищ Берия вышел из доверия, а наш товарищ Маленков надавал ему пинков…
Когда Люба извлекла из-под ящиков две бутылки «Московской» и объяснила, что если выжрет сама, а бабки не отдаст, придут черные, будут бить ногами в груди, которые и так болят, Келесо понял, что подвинулся рассудком. В машине на площади лежит (если еще лежит!) старинное золото на миллионы долларов. Он ушел с проституткой, обещавшей сделать минет за стакан своей же водки. Она боится каких-то черных, но выпить хочет. А он стоит по колено в зловонных помоях на задворках Ленинградского вокзала и почти готов принять ее предложение, даже озирается вокруг, раздумывая, где это мероприятие сподручней провести. ****ец.
Сунув ей деньги, схватив пятерней бутылки за горлышки, он рванул на площадь и у стоянки едва не сшибся лбом с Хозой.
- Фил, какими судьбами?! – чеченец по-дружески обнял его, опахнув импортным одеколоном.
- Да вот, душа просит, - выудил из захолонувшего нутра Келесо, сжав на боку под полой рукоять пистолета. – Дома компания, телки, а выпивка кончилась. Взял вот у… проводника. Поезд только отошел, - зачем-то добавил.
- У проводника, Фил? – оскалился Хоза, взглянув на пожилого таксиста, резко отвернувшегося к толпе мешочников, спешащих к последней электричке на Калинин. - А поезд отошел?
- В чем дело, Хоза?
- Потолкуем?
Присели на парапет.
- Говоришь, у проводника?
- Вопросы задавать привык я, Хоза, - обрел себя Келесо, убедившись, что «четверка» с Максимом на месте и поблизости прохаживается вокзальный милицейский патруль. – Слышал, ваши тут порядки начинают устанавливать? Таксопарк, якобы, осваиваете. Торговлю водкой из-под полы.
- Лозанские. Таксеры денег задолжали. И будут платить, уверяю. Но это копейки. У нас с тобой дела другого масштаба, Фил.
- У нас с тобой?
- Мы нашли тех, кто прикончил Абоезида. Сперва твой дружбан-хохол в него шмальнул два раза и из машины выкинул. А у попа, которого потом поджарили на глазах ваших пидоров святых, Абоезида братва добила, двое, мы знаем, но их тоже нет. И тех, кто их положил – нет. И никаких концов вы не найдете, Фил. За Абоезида поквитались. Но толку? Золото у твоего хохла забрали, самого выкинув, как падаль, на обочину. Говорят, оно у какого-то совсем другого мента в квартире на антресолях пылилось, а тот лох и не подозревал ничего. Задумана операция была на Лубянке. Им зачем-то это рыжье старое понадобилось. А просто так забрать у старухи не могли. И КГБ стал разыгрывать, как по нотам. Скрипичный такой концерт для фортепьяно с оркестром. Но возник какой-то математик-шахматист, вничью сыгравший то ли с Карповым, то ли с Каспаровым еще в Баку. Он и вступил в партию. И на этот раз, похоже, математик-шахматист мусоров сделал.
- Так ты не знаешь, где сейчас золото? – спросил Келесо, глядя чеченцу в бесцветные глаза.
- Говорю же, прятали его у мента, то ли с Петровки, то ли...
- Больно много у тебя ментов задействовано.
- Этот, по всему, полный мудила. Я за что купил, за то продаю. Сегодня информация прошла, что на Кавказ к нам кое-кто подался: где-то там замышляется кое-что.
- Если кто-то где-то вдруг у нас по-рой, - речитативом пробормотал Келесо, чувствуя почти физически, как зарождается, со схватками в форме пульсирующей боли над темечком, туманное подозрение. Какое-то свинцовое предчувствие. – Мудила уверял: он не мудила. Но это никого не убедило…
73
С Садового кольца за американским посольством свернули на Калининский, ушли под мост на набережную, промчали до Киевского вокзала.
- У меня секретарь посольства Швеции – друг, - сказал Максим, остановив машину у телефонной будки. – Даг Хартелиус. Знаю уже лет десять. Спать, не в пример прочим шведам, ложится поздно, шифровки, должно быть, передает. Как пить дать шпион. Но малый хороший. Много водки с ним выпили.{mospagebreak}
- Это ты к чему?
- К тому, что можно по рюмке чаю пропустить. Квартира у него на территории посольства. Много раз бывал. К тому же посоветуемся, он сечет в антиквариате.
- Вот так запросто? – изумился Келесо. – А чекисты, которые за посольством следят?
- Заехали к другу водки выпить, что в этом такого? Документы при въезде не проверяют, лишь на номер смотрят, если швед изнутри пропуск на машину заказывает.
- А ты ещё удивляешься, что тебя в капстраны не пускают…
Возражений Максим слушать не стал. У «Мосфильма» вышел, позвонил из автомата. Через десять минут они въезжали на территорию посольства, выстроенного из терракотового кирпича, с тремя символическими золотыми коронами на фасаде. Жилой комплекс был расположен во дворе, среди елей и сосен. Четырехкомнатная квартира секретаря посольства встретила непривычным для Москвы простором, пустотой, ультрасовременным кухонным оборудованием, сантехникой, телевизором с видеомагнитофоном и музыкальным центром, мягким светом бра и торшеров в таких же, как очки приветливо улыбающегося хозяина, тонких золотых оправах, ковровым покрытием, белыми стенами с живописью, графикой и чеканкой в стиле соцарт, приобретаемой каждый уикенд на толкучке в Измайлове.
Даг, типичный лысоватый швед, до их прихода почитывал на диване очередную антисоветчину, которой его снабжали литераторы в надежде на переправку за бугор и Нобелевскую премию по примеру Солженицына. Сделав вид, что рад поздним гостям, дипломат выставил из холодильника на журнальный столик тонко порезанную салями, сыр, галеты. Любкину «Московскую» с подозрительно выцветшей этикеткой и мутноватым содержимым секретарь почему-то отведать не пожелал, предложив взамен свою Moscovskaja, приобретенную за кроны в «Березке» у Новодевичьего монастыря.
- Освященная, - проявил толерантность лютеранин, подмигивая обоими глазами и поглядывая на удачно приобретенную в глухой древне под Загорском икону Казанской Божьей Матери суздальского письма.
- На здоровье! – провозгласил неизменное, хотя почти свободно изъяснялся по-русски. – За знакомство!
- Ско-оль! – ответил Максим и добавил что-то по-шведски, но Келесо сделал страшное лицо.
Даг стал нажимать на кнопки пульта: у него оказалось 24 телевизионных канала! Из Останкино передачи уже закончились. Как-то удивительно было: одна, отдельно взятая страна мирно спит, уверенная, что границы на замке, а в других странах прыгают, бегают, показывают моды, стреляют, поют, раскатывают на машинах, пробираются сквозь джунгли, хоронят, играют в футбол, занимаются любовью, едят вкусные вещи…
- Стоп! – взвился Максим. – Дай назад, ва ше гуд! Нет, предыдущую программу! Ёптыть! Вот это ни ху…
На экране был Алексей Коломин. Сойдя с трапа самолета в лиссабонском аэропорту, он стоял рядом с шатенкой лет сорока и растерянно щурился от фотовспышек. Она, привычно улыбаясь, держала его под руку.
Даг переводил с немецкого дикторский текст за кадром:
- … советский спортсмен-переводчик и единственная дочь одного из богатейших, а быть может, и самого богатого человека на планете! Ее отец, греческий магнат, владеет целой флотилией кораблей, бороздящих океаны и моря по всему миру, нефтяными скважинами, островами, самолетами, отелями, казино, сетями магазинов! Сегодня было объявлено об их помолвке! Из аэропорта они отправляются на виллу, подаренную отцом, стоимостью пятнадцать миллионов долларов!..
Пошел другой сюжет, Даг выключил телевизор, а Максим и Филипп все сидели, точно окаменелые, уставившись в экран.
- Наша «Дагенс Нюхетер» еще в прошлом году об этом писала, - прервал молчание швед. – Вы не знали, ребята? Они увиделись в Москве на Фестивале молодежи. А до этого по телефону разговаривали, её подруга, русская художница, их познакомила. На Западе Пенелопа не скрывала от журналистов своего увлечения. Разница в возрасте – двадцать два года. Потом она прилетала в Москву зимой, они были в Ленинграде…
Аккурат в те дни я сидел в «Серпах», думал Келесо. А сейчас, когда влюбленные встретились в аэропорту столицы Португалии, я с Любкой у вокзала препирался. Жизнь прекрасна. Он посмотрел на клетчатую сумку, скромно стоящую у двери на сером ковровом покрытии. Поднял голову, встретился глазами с Максимом. Тот разлил по стаканчикам экспортную водку.
74
- Закусывать трэба, хлопчэ, - морщинисто улыбался старому знакомцу Николай Николаевич.
Сидели в саду под яблоней. На столе – горилка с перцем, сало, огурцы, прошлогодние яблоки. Сторож за полгода потух, совсем выцвел, стал глубоким стариком. Тряслась голова. Говорил тихо, надолго замолкая, теряя нить, шепелявя и только на ридний мове. Келесо мало что понял. Тамара Андреевна в психиатрической больнице. Не выдюжила. Больно уж злоупотребляла в последнее время. Особливо когда сообщили, что дачу отберут, куда-то переселят. А все потому, что пошла она вся в мать-отца. Тот ни одной юбки пропустить не мог. И вона с дытынства на пырыдок слаба была, обожала, как и мать, гарных кудрявых хлопцев: и военные были, и штатские, и милицейские начальники, и журналист из телевизора шастал, Анненков фамилия, в Афгане угробили. Говорил же ей Николай Николаевич: не будет добра из этого, дивчына! Потом уж с ее этими брюликами жулики зачастили, воры, проходымцы всякие. Но все бы обошлось, как бывало, если б не явилась в недобрый час та чернявая вдова журналиста, вся з сэбэ така, бисэння…
В стакан с горилкой капали мутные слезы, скатывающиеся по морщинам. Николай Николаевич вспоминал детство в лопухах, костерил Никитку Хрущева и иже с ним, шакалами набросившихся на убиенного вождя и учителя, клялся в верности своему земляку, благодетелю-однополчанину Андрею Егоровичу, с которым денщиком-ординарцем прошагал до самых вражеских ворот, проклинал баб, доконавших выдающегося деятеля и борца за мир во всем мире, журил за недосмотр и легкомыслие Розалию Ильиничну, хотя она-то его жаловала, то карбованец подкинет, а на Седьмое ноября или на Пасху целую сотню, горевал, что Маринку-кроху с добрым сердцем услали куда Макар телят не гонял…
- Давай выпьемо, щоб вони сдохлы! Бережы сэбэ хлопчэ!
Напоследок он посоветовал Филиппу обратиться к Петру Николаевичу Смолякову, который бывал здесь на даче и является человеком компетентным, понимающим, всегда поможет разобраться. Дал телефон.
- Так ты на Контору трудился, Мыкол Мыколыч? Постукивал?
- Проявлял бдительность, - уточнил старик без акцента. – Мало ты еще чего соображаешь, Келесо.
75
От касс «Аэрофлота» на другой стороне площади он позвонил Смолякову, глядя на возвышающегося над суетой кругового движения автомобилей железного Феликса Эдмундовича Дзержинского и предвкушая торжественный, сродни религиозному, трепет, который всякий раз сопровождал его при входе в этот большой дом, где служил дед и работала бабушка Софико. Но Смоляков сказал, что засиделся за работой и предпочел бы увидеться через полчаса на бульваре у памятника героям Плевны, чтобы подышать весной.
Келесо пришел раньше времени и остановился у газетного стенда. «Город растекся, как масляное пятно, по воде и поглотил пригород, - писал корреспондент «Правды». – Современный Париж протягивает свои щупальца все дальше и дальше… Воздушный бассейн Парижа выполняет непредвиденную роль сточной ямы. Число причин отравления воздуха растет: пыль с транспортных путей, выхлопные газы, газ и дым из котельных предприятий и из домашних печей. Концентрация ядовитых газов превышает допустимые пределы: углекислота, сернистый ангидрид, серная кислота… Доля смертности от бронхита в Париже выросла на 30 процентов… Было доказано, что воздух Парижа способствует появлению рака у крыс… Расцвел бульвар Монпарнас. Но весна…»{mospagebreak}
- …Не радует парижан, - послышался за спиной саркастический баритон Смолякова. – Жуть! – улыбнулся чекист и выдал свое знаменитое еще на Кубе рукопожатие молотобойца, к которому необходимо готовиться, иначе хрустнет кисть и искры из глаз могут посыпаться. – А я недавно оттуда. Застал распускающиеся каштаны. Зрелище, доложу тебе! И вообще неплохой городишко. Давай пройдемся. Я ведь не просто так на свежем воздухе решил с тобой поговорить, Филипп. Теперь и у нас не всем можно доверять. И уши могут быть везде. Грядут смутные времена, поверь моей интуиции.
Они пошли по скверу к площади Ногина. Среди воркующих на асфальте голубей играли дети в разноцветных курточках и кофточках. Смоляков отметил, что детишек стали одевать гораздо веселей, чем в начале 50-х, когда он сам был мальчишкой. Вспомнил похороны Сталина, хрущевскую оттепель, когда все думали, что все будет не так. Первую свою командировку за рубеж вспомнил и первую нейлоновую рубашку, которую посоветовал приобрести Юрий Владимирович, его учитель.
- Андропов просто не успел доделать то, что с таким блеском начал. Естественно, всего я тебе пока сказать не могу. Да и не наш ты еще. Но кое-какую информацию к размышлению подкину. Тем более учитывая судьбу твоего деда. После расстрела Берии и откровенных репрессий Хрущева по отношению к элите органов, особенно разведки, создалось ядро, затаившее ненависть к партийным и комсомольским бюрократам, захватившим в «конторе» ключевые роли. И вот это ядро стало позже основой кружка, возглавляемого Юрием Владимировичем Андроповым. В него входили те, кто обладал информацией и влиянием: модные дипломаты, писатели, художники, журналисты-международники, актеры, экономисты, красивые женщины – жены, а порой и, что греха таить, любовницы высокопоставленных функционеров… Застолья, поездки за рубеж, совместный отдых на курортах. Решения о тех или иных назначениях. Но ты, должно быть, слышал о существовании такого кружка. В основе же, как и прежде, лучшие, честнейшие офицеры, для которых небезразличны судьбы России. В основе ордена – Первое управление ГБ, в котором когда-то служил твой дед. Сейчас просчитываются, как в шахматах на гроссмейстерском уровне, грядущие перемены в стране. Готовятся заделы. В том числе и финансовые. Но обо всем этом – чуть позже. Возможно, после возвращения Горбачева с Раисой из Штатов. Что касается твоего дела, то мы его разрабатывали. Можно сказать, со времени официального визита Андрея Егоровича в Афины. Кодовое название операции – «Дочь О». Ты меня понимаешь? Но вмешались бандиты с ментами, которых уже друг от друга трудно отличить. Дождется этот Федорчук. Прав был Андропов, что на дух не переносил всю эту компанию. Семимильными шагами идем к бандитскому государству…
- Кстати, - Смоляков, когда спустились на набережную Москвы-реки, понизил голос и Филиппу надо был напрягать слух, чтобы в плеске волн о гранит и гуле автомобильных моторов разбирать слова. – Оперативная информация КГБ СССР. Большая группа преступников, воров в законе, мошенников, валютчиков и прочих планирует в ближайшее время совершить захват и угон самолета из аэропорта города Минеральные воды или аэропорта города Ленинакана для того, чтобы осуществить перелет за границу. Возможен вывоз большого количества валюты, изделий из драгметаллов, антиквариата, других ценностей. Преступники вооружены. Ведущая роль принадлежит Сурену Саркисяну, вору в законе по кличке Сурик Профессор и его супруге Элеоноре Саркисян, она же Коломина по кличке Коля, директор ломбарда. Много лет наводила на квартиры закладывавших ей антикварные ценности стариков и старух, но так тонко, хитро, с отсрочкой, что связать никто не мог. Включая одного моего знакомого сыщика… Селютин уже у нас, в Лефортово. Где мы с тобой не так давно запись заслушивали магнитофонную. Кстати, с Алексеем, как ты знаешь, все идет по плану.
- Меня привлекут как соучастника?
- В принципе, можем. Мы все можем. Ты сомневался? – по-доброму зловеще ухмыльнулся Смоляков. – Кстати, вот о чем тебя хотел спросить. Что там за мутная история у Максима Горычева с этим индусом?
- Каким индусом?
- Филипп. Ты же знаешь, что я не люблю, когда меня переспрашивают.
- Потому что вопросы задаете вы?
- Ты же умный парень, мужик уже. Что за херня с этим «MILLIONAIRE»?
- Максим Горычев печатается там. Как и во многих других журналах и газетах, в том числе зарубежных.
- Да я в курсе, что печатается, у меня уже целая подшивка собралась. Но что за компания это, что им нужно? Правда, что они собираются и «РУССКИЙ МИЛЛИОНЕР» издавать о нашей теневой экономике, теневиках, хищениях, в том числе и в особо крупных размерах и на высшем государственном уровне?
- Это вы меня спрашиваете?
- Мы их, конечно, пробили по полной программе. И вот что передай своему другу Горычеву: пусть дурака не валяет, ни тесть его именитый, ни вообще никакие связи в случае чего не помогут. Ты меня, надеюсь, хорошо понимаешь?
- Понимаю. В случае чего.
- А если, не приведи господь, по твоей линии какая-нибудь информация пройдёт или хоть капля просочится…
- Вы меня совсем уж запугали. Мне б по малой нужде отлучиться.
76
- …От безалкогольной свадьбы к непорочному зачатию, - сказала Татьяна, заглядывая сквозь новые очки в пустой холодильник. – Неужели у тебя нечего выпить, Келесо? Где «Двин», где «Ани», где «Наири»? Где «Ахтамар», в конце концов? А где кер-у-сус и кюфта? Где толма и суджук? Даже бастурмы у тебя нет. Бедняжка, приходится тебе мастурбировать после того, как Эллочка-Коля на поверку оказалась людоедкой?
Сидели втроем на кухне – Татьяна, Максим и Филипп. Было уже поздно, но прозрачные апрельские сумерки долго не сгущались над Воронцовским парком.
- Ты продолжай, хватит пить, - сказал Максим. – Россию пропили. На крайняк домой на Ломоносовский смотаюсь, у меня «Старка» на черный день заначена.
- А черный день скоро наступит, - скривился Келесо. – Ты детектив забацаешь, писатель? С элементами театра абсурда получится. И не без порнухи. А вообще-то все элементарно, Ватсон. Жарища была в конце прошлого лета, помните? Сижу я здесь как-то ночью, «Свободу» слушаю. Про роман русского паренька и греческой миллионерши рассказывали… Она прежде встречала мужчин с именами Алексис, Алехо, богатых и не очень, христиан и мусульман, но искала всю жизнь именно такого, голубоглазого православного набожного Алешу; мужу-американцу она уже сообщила о разводе и как только решит проблемы с бракоразводным процессом, на этот раз осложненным, у американца слишком много претензий, - отправится с Алешей в кругосветное путешествие по святым местам замаливать прежние грехи, в которых и не думала исповедоваться, если бы ее не убедил в этом русский мальчик; но она уже счастлива, ибо голубая мечта готова сбыться… И тут звонит Коренюк. Я потом узнал…
- Ты все узнал потом, - перебила Татьяна. – Когда всем все было уже ясно.
- Короче, звонок был мне в ту ночь с подачи моего шефа, Селютина. Чтобы я под полным колпаком был, притом двойным – с одной стороны самого Селютина, с другой – известной вам знойной женщины, верней даже ее мужа – Профессора, как выяснилось. Я мало что о ней знал. Тамара Павшина познакомила, сказала, чахнет баба с математиком, у которого одни формулы на уме. Знал, что родом она из Еревана, родители у нее беженцы, на четверть еврейка, на четверть курдка…
- Гремучая смесь у Алешки, - отметила Татьяна. – А я-то думала, откуда в нем это?
- Оказалась она настоящим вором в законе в юбке. В начале 80-х одних только евреев, отбывающих из Одессы на историческую родину, на лютые бабки кинула. Брала у них золото, бриллианты, картины, иконы, прочий антиквариат, в котором знает толк, на сохранение и для переправки за границу без всякой пошлины через своего человека в таможне, и все – больше бедные евреи своего добра не видели. А если воры наезжали, то вопросы решал Профессор, эдакий математик-шахматист, которого и сухумские, и батумские, и московские уважают. Аслаханов, главный инспектор по особым поручениям МВД Союза, который сейчас громит Одессу-маму по приказу ЦК партии – сажает и ментов, и прокуратуру, и судей, и бандитов, - на неё ничего не смог нарыть. Ни потерпевших, ни свидетелей. Но это я только теперь узнал, дурак. Прошлой осенью деда Алешиного грабанули в Кручеже – на десятки тысяч икон старинных, золота взяли. В стене дома священников было замуровано. Дед, скорей всего, и не подозревал. Пытали его. В больнице скончался. Не нашли никого. Теперь я больше чем уверен, что и там не обошлось без невестки этого деда, Эллочки.
- Эх ты, сыщик, - вздохнула Татьяна. – Мужики только одним местом работать могут. Да и то по праздникам. Надо было мне самой расследование вести.
- Согласен, - признал Филипп. – Втянули, короче. Стал я заниматься какой-то галиматьей. На юга поехал. Там имел возможность взять маньяка тепленьким, когда он по душам с Танюшей беседовал у костра. Но вместо этого чуть ли не приревновал к уроду. И отправился как ни в чем не бывало загорать на нудистский пляж. Выпивали, закусывали. Выслеживали каких-то теневиков, масонов на яхте Берии и в сталактитовой пещере, где фильм снимался. Потом чекисты обрезали тормозные шланги, чтоб дальше нос свой не совал. Но успел выскочить. Очнулся в морге. Подружился с капитаном сухумской милиции Джолией, который достал мне полосатую бело-голубую, как у Марадонны, майку, сигару и все такое. Сам же, кстати, потом и заложил меня Омару Бантришвили, а тот – Селютину. Менты на Кавказе плотно сотрудничают с ворами в законе. По традиции. Чуть ли не со времен Камо и Сталина, честно дававшими откаты полиции с экспроприированного у капиталистов добра. {mospagebreak}Вернулся в Москву. С Тамарой Андреевной встретился под видом корреспондента Хулио, что ее так развеселило, что она чуть не трахнула аргентинца у себя в гостиной на ковре на глазах своей прислуги. Потом, когда застукали на конспиративной квартире… Но это все вы знаете. В «Серпах» прозвучало имя Сурик, я внимания не обратил. Не до этого было. И вообще я уверен был, особенно после Ростова, где мы с Костоевым безрезультатно за маньяком охотились, что все уже раскрыл, осталось уточнить детали. Дело вот в чем. Перед самой войной в Афгане, буквально за несколько недель, археологи нашли в земле древней Бактрии остатки города и захоронения. На скелетах там были десятки тысяч золотых украшений! Сокровища, сопоставимые с сокровищами Тутанхамона! Афганцы, когда наконец наши втолковали им, что это такое, выставили круглосуточную военизированную охрану. Но на третью ночь ее вырезали. Скорей всего, правды никто не узнает. Но неподалеку там в то время, готовясь к штурму дворца Амина, базировался «мусульманский батальон» нашего ГРУ, составленный из таджиков, туркмен и узбеков. И вот туда, на раскопки, приезжал делать репортаж о находке века тележурналист Анненков со своей супругой Викторией.
- Всем известно, что приезжал, - разочарованно зевнула Татьяна. – Вот почему репортаж потом не показали?
- И в архивах Гостелерадио, кстати, его нет, - добавил Максим. – Я у ребят наводил справку. Разве что в архивах Лубянки?
- Очень возможно, - продолжал Филипп. – Но мы это тоже вряд ли узнаем, там минимум десять лет на материалы «сов.секретно». Не знаю уж, что на раскопках в Афгане произошло, но сокровища эти переправили в Союз. Часть их, львиная доля, оказалась в распоряжении, верней, в резиденции борца за мир во всем мире Андрея Егоровича, который преподнес их на 65-летие Октябрьской революции своей дорогой супруге, Розалии Ильиничне, после чего сам в одночасье почил в бозе. Так вот я установил, что сокровища эти изначально принадлежали богине Кали, имя которой переводится как «ночь времени». Понимаете? В индуистской мифологии это одна из ипостасей жены Шивы, несущая смерть, тьму, уничтожение. Сколько смертей вокруг этого имени – Кали! Но когда я узнал, что фамилия Виктории до того, как она вышла за тележурналиста, по предыдущему мужу была Калиновская, меня чуть не тысячу вольт шибануло. Я никогда не был суеверным, не верил в потусторонние силы. И в Бога не верил, если честно. И в черта. Но когда все сложилось одно к одному, когда протянулась цепь совпадений и смертей…
- Ты понял, что во всем виновата Виктория, - заключила Татьяна, поправляя пальцем очки. – Роковая женщина.
- Это было маниакально. Она была воплощением Абсолютного Зла. Каким-то загадочным образом все черные нити к ней тянулись. С того момента, когда я впервые увидел ее на переезде.
- А может, тебе действительно отдохнуть в хорошей неврологической клинике? – предложил Максим. – Моя теща, я думаю, устроит.
- На Канатчиковой даче? Да я во всем виноват! – вскричал Филипп и закачался немецкий светильник, подаренный Элеонорой. – Вы понимаете или нет?! И Юрия Прохорова, однополчанина Лешки, посадил не разобравшись. Потому что только устраивала меня Элеонора к Селютину, своему бывшему любовнику, а там оклад жалованья выше, премиальные, даже перспективы загранкомандировок – на остальное было плевать! Откинулся с зоны Юра уже блатным. И сразу к ворам. Он и сделал слепок с ключей от квартиры старухи, пока Лешка пьяный спал. И Коренюку, грохнувшему Юру, простому запорожскому парню Мише голову заморочил всякими там коралловыми островами, безотказными мулатками в перьях из «Тропиканы». Он все пытал, как да что там в Гаване, Лейпциге, Будапеште, мечтал одним глазком увидеть. А для этого бабки нужны, честному следаку лет десять пахать без отпуска. Вот его и взяли в оборот бандиты, пообещав круиз по Средиземноморью: Неаполь, Марсель, Барселона… Омари Бантришвили (хотя его участие в этом деле под сомнением), ведь это я с ребятами из ОБХСС не посадил, когда прошлой зимой взяли у «Березки» его ломщиков, впаривавших советским специалистам «куклы» в обмен на кровно заработанные вдали от родины чеки Внешпосылторга. А сажать было за что! И вещи Элеоноры я сам из Немчиновки перевозил – мешок с золотом, сам к себе на антресоль закинул. Еще поинтересовался, помню: что там такое тяжелое звенит и бряцает? И за всю зиму ни разу не заглянул. Как честный и благородный. Думал, очередное ржавое антикварное барахло с помойки, в которой профессор все время роется. А у родной бабули я зеркальце спер. И чуть саму в сердцах не пришиб. Затмения на меня стали находить. Себя сам не узнаю. Дошло до того, что черт явился в клетчатом. На высоте десять тысяч метров. И я сам, но другой, чуть в маньяка не превратился.
- Кто-то тебя хранит, Келесо, - задумчиво промолвила Татьяна. – Быть может, твоя Софико? Или другой? Другая?
Помолчали, глядя на лиловое апрельское небо. С юга, за Битцей, мерцая огнями, заходил на посадку во Внукове самолет.
- Скажи, Таня, - промолвил Филипп. – Ты мне соврала, когда мы только познакомились в Лазаревском, что на тебя нападал маньяк? В Ростове, помнишь? Где баскетбольный матч проходил?
- Соврала. И не только это – я много тебе врала.
- Зачем?
- Просто так. Фантазировала. От нечего делать. Но мне часто снилось, что на меня нападает маньяк. Душит и насилует. Может быть, американских триллеров по видаку насмотрелась. Или в генах у меня это, а нападению маньяка подверглась мать или даже бабушка, такое бывает, я читала… В Ростове я не была. Но маньяк действительно преследует меня много лет. И я бегу от него по темному мокрому парку.
- А что еще ты врала?
- Да все, практически. Я же тебе говорила, если помнишь, что хочу стать писателем.
- Агатой Кристи?
- Что-то в этом роде. Сейчас вот с помощью Максима заканчиваю свою первую скромную работу – детектив под названием «Жиголо».
- И кто там главный герой?
- А ты не догадываешься? Собирательный образ. И весьма занятный. Типичный представитель, как говорят на уроках литературы. Могут, конечно, обвинить в феминизме, в предвзятости и нелюбви к мужикам. Но что поделаешь? В последнее время вы мне представляетесь довольно жалкими созданиями. Обслуживающим персоналом. Созданным лишь для того, чтобы нас, баб, обслуживать. Ладно, Филипп Келесо, - сказала Татьяна. – Мы поехали.
- Далеко? – отсутствующим голосом спросил Келесо.
- На «Университет».
- Ты к нему? Обслуживаться?
- Я спать хочу, - ответила она. – У тебя оставаться боюсь. Ты меня пришибешь или задушишь. Ты сходишь с ума. Превращаешься в маньяка.
- Согласен, ты права. Макс.
- Что, Фил?
- На заре ты её не буди…
Татьяне показалось, что Филипп вскочил, опрокинув табуретку и запутавшись в проводе, раньше, чем раздался телефонный звонок, и аппарат оглушительно грохнулся о кафель.
- Да, бабуль, это я! Я, я, Филипп, ты не узнаешь меня? Что случилось, почему ты не спишь?.. Приехать к тебе?..
У универмага «Москва» тормознули гаишники. Удостоверение Филипп забыл, так что пришлось дуть в трубку. Содрали червонец, пригрозив в другой раз забрать права. Филипп, обматерив их, спросил, когда возвращается из отпуска мордастенький сержантик, обещавший наловить в Припяти и привезти лещей «пососы гвоздок». Ответили, что сержант уже должен был заступить на дежурство. Но не заступил.{mospagebreak}
77
- Филипп, - прошептала бабушка в прихожей, отворив дверь, и Келесо понял: случилось чрезвычайное. – Я никогда такого не говорю. Никому. Но теперь, учитывая твою работу, а более память твоего деда, я вынуждена сказать, потому что может быть еще не поздно. Слушай меня очень внимательно. У меня женщина, давняя знакомая. Она редко бывает в последнее время. У нее в чашке… притом подряд трижды! Ничего подобного не было. Ее отец в 20-х начинал у деда Георгия. Еще совсем безусым мальчиком был, а его опасались даже самые лютые чекисты. Он участвовал в секретной экспедиции на Тибет, которую называли «гравитационной». Ее возглавлял дед Георгий. Они там столкнулись с гитлеровской научной экспедицией, тоже по гравитации, верней, ее отсутствию. Всех участников экспедиции расстреляли. В том числе деда. А ее отец остался на Тибете, потом жил в Гималаях, где она и родилась. В Москву вернулись при Хрущеве. Отец брал ее с собой в Америку, он дружил с Кеннеди и с Фиделем на Кубе. Впервые я гадала девочке в октябре 62-го. В ее чашке я увидела тогда плохое. В тот же день, в Америке была еще ночь, из-за наших ракет чудом не началась третья мировая война. Но не было такого, как сейчас, Филипп! И в 67-м, когда разбился Юрий Гагарин, - говорили, что она с ним очень близко была знакома. И когда одной из последних она встречалась с Че Геварой. И в 68-м, когда из-за нее, поведавшей студентам в Сорбонне, как именно этому троцкисту Че в Боливии отрубили руки, в Париже начались уличные бои, а спустя два месяца советские танки вошли в Прагу. И накануне Афганистана…
- Что там, бабушка? – шепотом спросил Филипп, чувствуя, что внутренняя дрожь готова вырваться наружу. – У неё в чашке?
- Вся гуща справа. Вверху. И там глаза, Филипп! Это страшно. Ты должен поговорить с ней, Филипп, - прошептала Софико таким тоном, словно это было ее последней волей. – С делегацией из Москвы она была на Украине на какой-то станции, дающей тепло. Кого-то там награждали за то, что сдали до срока. Цветы, шампанское. А она весьма привлекательная женщина. И после банкета на обкомовской даче согрешила с начальником станции. Обнаженной купалась в Припяти. В полнолуние. Прилетела в Москву – из Внукова прямо ко мне.
- Я видел самолет, - к чему-то вставил Филипп.
- Вот! – с надеждой, чуть ли не с радостью в голосе воскликнула Софико. – Ты сможешь, ты успеешь, я знаю. Дед твой успел бы еще что-то сделать. Ступай и говори с ней. Она сегодня вспомнила, как купала тебя в корыте, когда ты был крохотным.
Перекрестив внука, бабушка удалилась в свою спаленку.
78
Филипп вошел в гостиную. За столом под абажуром, опершись подбородком на сцепленные пальцы, сидела старуха в черном. Она подняла глаза с тяжелыми веками и тяжелыми черными ресницами – он с изумлением узнал Викторию.
- Здравствуй, Филипп, - сказала она. – Я знала, что ты придешь. Я хотела тебя видеть.
- Любопытно узнать, откуда вы все знали и зачем хотели меня видеть? - вырвалась надменная тирада у Филиппа, залившегося краской, и он подумал, что не сумеет произнести больше ни слова.
- Мальчик, - сказала она, вглядываясь в пылающее его лицо. – Милый мальчик. Ты о чем-то хотел меня спросить? Эта непрерывная слежка, преследования, погони… Смешно. Неужели ты не понял, что я немолодая усталая женщина, которая всем всегда желала только добра? Меня обманывали. Предавали. Лжесвидетельствовали. Прелюбодействовали. Отдавали на заклание. Нарушали все заповеди Христа. А я прощала. Тебе этого не понять. Ты слишком молод, удалой мой сыщик. В твоем возрасте я тоже была уверена, что зло должно быть наказуемо. Око за око, зуб за зуб. Но когда встретилась со смертью – мой всемогущий бессмертный папочка, который был для меня всем, скончался у меня на руках, - осознала, что все смертны. И если не прощать, то оправдаться будет нечем. Зачем я тебе это рассказываю? Потому что устала. Я хочу, чтобы меня просто выслушали… Кстати, наконец мне открыли визу. Я ведь была невыездной много лет. А ты был уверен, мой мальчик, что я лечу в Португалию, потому что когда-то танцевала самбу в Рио на карнавале и знаю португальский? Скоро я надолго уеду...
Она чуть расправила плечи, расцепила пальцы и положила красивой лепки крупные кисти на стол, ладонями вниз. Это напомнило Филиппу сеанс спиритизма на яхте. Она прочла его мысли, скорбная усмешка скользнула по опущенным краешкам губ. Она посмотрела Филиппу в глаза. Он отвел взгляд.
- Я отвечу на все твои вопросы, можешь их не задавать. Не желая того и не понимая, я с детства вызываю в людях ощущение чего-то потустороннего, оккультного. Тот сеанс спиритизма, за которым вы подглядывали, словно дети, не что иное, как дань моде пустых пошловатых дамочек, всецело зависимых от мужей и богатых любовников, но грезящих освобождением и вселенским развратом. Однажды в одной элитарной компании я в шутку обронила, что использование одурманивающих зелий – древняя почтенная традиция в ведьмовских и оккультных братствах, ни один шабаш или черная месса не обходятся без оных. И что ж ты думаешь? Вместо средневековых «ведьминой мази», предназначенной для полета, и «микстуры откровения», в состав которых входили белладонна, дурман, белена, мандрагора, появился обыкновенный кокаин, а вместо кожи жаб и саламандр – источников психоделиков диметилсеротинина и буфотенина, - ЛСД. Под воздействием коего однажды в сауне дамы едва не отправили на тот свет знакомого тебе Алешу Коломина. Кстати, зачем ты в Шереметьеве украл его сумку? Думал, она моя и там золото из гробницы? А там оказались майки, джинсы и костюм от Славы Зайцева для помолвки? – Виктория улыбнулась, преображаясь, слегка откинула черную шаль, запахнутую на груди. – Ох уж это золото Бактрии! Мне бы очень хотелось верить, что Элла в конце концов желала обеспечить приданное сыну. Я ведь знакома с ней сто лет, столько не живут. Она души в нем не чаяла. Готова была ради Алешеньки на все. А он с самого начала не принял этого Профессора: безошибочная интуиция нежного возраста.
- А это правда, что вы устроили… инцест? – в лоб, красивый, с высокими надбровными дугами и едва заметной продольной морщинкой, спросил Филипп.
- Устроила? – рассмеялась она. – Разве возможно это устроить? Глупости. Что касается инцеста в принципе, то это понятие, на мой неискушенный взгляд, обретает у нас смысл философский и даже какой-то социально-политический. Зигмунд Фрейд размышлял об Эдиповском комплексе, об инфантильной сексуальности, о неврозах на почве полового влечения мальчика к матери, девочки – к отцу. Но еще более тяжелые неврозы возникают, когда стареющая мать подсознательно пытается спастись от старости тем, что живет чувствами своих детей, молодеет, влюбляясь, если не в собственного сына (хотя и такое не редкость), то в любимого мужа дочери. И теща на зятя обрушивает ураган садистических компонентов сексуального влечения, дабы подавить в себе и желание. У нас теперь поголовная инфантильность. Союз, по крайней мере Россия больна этим неврозом, испытывая патологическое садистское влечение к своим сыновьям и зятьям. Нигде столько не убивали и так не истязали своих, как у нас. Знаешь, когда его доставили, Анненкова, знаменитого тележурналиста, он жив был еще и даже улыбался, как ребенок, но из-за воздействия психотропов уже не понимал ничего, не узнавал даже меня. И похоронить не дали. По подозрению в убийстве, а это явный абсурд, посадили в следственный изолятор «Серпы». Где и тебя впоследствии оставили на ночь с уголовниками, и откуда с моей помощью перевели в Лефортово. А мне в свое время никто не помог. Я-таки сидела с уголовницами: многие из них увлеклись оккультизмом и философией, - Виктория ностальгически улыбнулась, будто вспоминая о студенческой картошке или доме отдыха, где случилась мимолетная любовь, а у Филиппа от этой улыбки мурашки побежали между лопаток к затылку, к той точке, в которую у стены в тюрьме не влетела пуля. - Но если от философии перейти к жизни, то мне приходится исполнять желания, самые сокровенные. Почему-то все от меня этого ждут и требуют, и смертельно обижаются, если я отказываюсь. Начинают мстить, ненавидеть. А я болею, когда меня ненавидят. И, махнув рукой, говорю: ладно, если нельзя, но очень хочется вам… Так что я надеюсь, наивно, должно быть, что мама пыталась обеспечить сыну приданное. И пошла на преступление. До этого Элла грешила лишь мелким жульничеством. Она всегда одержима была мечтой составить ему блестящую партию. Когда Алеша был подростком, я ей между прочим рассказала о том, как сестра моего мужа провела лето на яхте у грека-миллиардера и подружилась с его единственной дочерью. А почему бы и не попытать счастья? – подумала Элла. Разница в возрасте и менталитете ее не смущала. {mospagebreak}Угнетала совковая нищета. Махинации ее тогда еще серьезных доходов не давали. Я думаю, что вор в законе Сурик возник именно поэтому – она его не могла любить, но мечтала с его помощью дать Алеше стартовый капитал. Если б ты знал, как она осаждала меня просьбами через Наташу Анненкову вывести их на гречанку! Я не умею отказывать, в этом моя беда. А гречанка узрела старинные золотые украшения, отреставрированные, разумеется, лучшими ювелирами, на морщинистых запястьях и груди Розалии Ильиничны, которая сопровождала Андрея Егоровича во время одного из последних официальных визитов за рубеж, по-моему, в Лондоне. До этого она читала в «Нью-Йорк Таймс» о найденных советскими археологами сокровищах, способных соперничать с сокровищами Тутанхамона. И, как пел Володя, «я, Вань, такую же хочу». Интересы любящей мамочки и наших компетентных органов совпали. Хотя ни она, ни они на Лубянке об этом не догадывались. Просто миллиардер к тому времени стал совсем плох, хотел по старой памяти даже выписать к себе Наталию и вообще увлекся марксизмом, чуть не инвестировал с легкой руки Хаммера полмиллиарда в строительство БАМа. Так и дана была по согласованию с Политбюро ориентировка на дочь, чтобы заполучить хоть часть финансово-корабельной империи. Сперва чекисты засылались, мужа моего покойного направляли брать у нее интервью. Взять-то он взял, он умел это делать. Но оказался не в ее вкусе. Не нужны мне дурацкие шпионы, твердила она, накачиваясь виски. Хотя Россией, Достоевским, Гоголем была увлечена со времен дружбы с Наташкой. Она прочла по-французски жизнеописание Екатерины Второй и вообразила себя императрицей, пожелав для забавы иметь своего Платошу Зубова, высокого и кудрявого, именно двадцати двух лет. А тут под Москвой другая царственная особа, давно уже бывшая, вознамерилась уесть предавших ее подруг, прежде пресмыкавшихся, посредством своего несостоявшегося зятя, к которому испытывала чисто фрейдистские чувства. И началась работа по Коломину Алексею. Было ясно, что Достоевский, Екатерина, водка, икра, матрешки – это хорошо. Но достойное дочери миллиардера приданое облегчило бы задачу. Самого Алексея до поры держали в неведении. Он сладко спал, калорийно кушал и все более изощренно совокуплялся с бывшими подругами Тамары Андреевны, а их мужей, подсиживавших в свое время Андрея Егоровича, тем временем отправляли на пенсию или, в лучшем случае, послами. Кстати. Забавно, но измена жены на глазах мужа порой ненадолго возвращала ходячий труп к жизни… Казалось бы, пустяк… Просто так у вдовы выдающегося деятеля и борца за мир золото реквизировать было не с руки, - продолжала Виктория. - К тому же гречанка пошла в папу, который сколотил состояние международными авантюрами, подлогами, игрой, грабежами. Криминальный запах приданого из России возбудил бы ее мгновенно. И поэтому до срока был освобожден из колонии Юрий Прохоров, однополчанин Алексея, а потом через подставных бандитов куплен Коренюк. Но с подачи Эллы и ее мужа Сурика вмешались законники. И даже я, знавшая Ассирийского зятя и прочих воров, ничего не могла поделать. Да и не хотела. Напротив. Я уже мечтала, чтобы сокровища, возможно, и принадлежавшие по праву мне, но принесшие столько горя, страданий, смертей, столько скверны в людях открывшие, поскорее убрались из этой несчастной страны, пусть руками воров или каких-нибудь масонов. Остальное ты знаешь, мальчик. Мне иногда было даже любопытно наблюдать за твоим расследованием. Танюша Калмыкова умничка. Постарайся с ней наладить. Кстати, абхазец по имени Эдем не передавал вам мою просьбу не ездить на скалу «Прощай, родина»?
- Так это …вы?
- Никто тормозные шланги тебе не обрезал – смешно бы было. Просто так сошлось. Этому «Хорьху» было сорок с лишним. Меня на нём катали ещё до твоего рождения. Да и место такое. Однажды Эдем там вместо Алёши чуть в пропасть не улетел. В полнолуние, кстати. Что еще тебя интересует?
- Откуда золото? Я знаю, из Афганистана, где велись раскопки перед началом войны. Но почему вы считаете, что по праву оно принадлежало вам?
- Да, перед началом, - Виктория поправила волосы, сняла с плеч шаль. - Ванга в Болгарии потом говорила, что из-за них началась война. Почему мне по праву? А кому? Конечно, я шучу. Александр Македонский погиб, лишь только присвоил часть этих сокровищ, завоевав Бактрию. Ты что-нибудь знаешь о богине Кали? - удлиненные, с чуть уловимым юго-восточным контуром, малахитовые глаза Виктории еще более вытянулись и обратились как бы вовнутрь, меняя цвет, наливаясь высокогорной глазурной голубизной.
- Ваша фамилия по одному из мужей Калиновская? – уточнил Филипп, как на допросе, и вжался в стул, стал меньше.
- Это не имеет значения, - отмахнулась она. – Случайность, - добавила. – Хотя, с другой стороны, ничего случайного в этом мире не бывает, мой мальчик, - распустила в улыбке жесткие, но таящие чувственную податливость губы. – Это было давно. Папа тогда собирался в Союз и взял меня с собой в Непал, в Катманду, где у него была важная встреча. Я и родилась где-то там, и потом бывала и познакомилась, кстати, с семьей Анненковых, когда пришлось выручать захипповавшую там с англичанами и шведами Наталию, которую объявили девственницей Кумари и выкрали в дальний храм-монастырь, притом даже не монахи, а разбойники. В тот первый приезд… День был пасмурный, мрачный. Накрапывал дождь. Папа сидел неподалеку от входа в храмовый комплекс Пашупатинатха с высоким англичанином, о чем-то разговаривал, а я, тогда тоже еще совсем девочка, мы с Наталией ровесницы почти, пошла гулять. Лишь незадолго до этого Непал открыли, туристов было меньше, чем отшельников и аскетов в набедренных повязках, с колтунами нечесаных годами волос, лицами, посыпанными пеплом и разрисованными религиозными знаками. Кто-то медитировал, кто-то исполнял песнопения. Меня поразили отшельники, поднимавшие огромные гири своими изуродованными, размером с бейсбольную биту лингамами. Завязывающие член узлом вокруг палки. Подвешивающие к мошонке валуны. Я стояла, зачарованная, смотрела, люди подходили, отходили, а я оторваться не могла от этого зрелища. Как и Наташка, стоявшая рядом. Она совсем худенькая была, стройная, со светлыми волосами до бедер. Представляешь картину – девчонки, глядящие на то, как отшельник поднимает фаллосом гирю? Я хорошо помню ужас и какой-то сумасшедший восторг в Наташкиных огромных светлых глазищах… Тем временем в честь ритуального праздника богини Парвати – Дурги – Кали, требующей непрерывных жертв, начинались жертвоприношения. Уже понагнали со всей долины Катманду мычащих, блеющих, кукарекающих особей мужского пола, наиболее крупных и сильных. Уже точили тесаки. Я подошла к барашку с добрыми грустными глазами, стала его гладить. И тут один из святых отшельников, весь в струпьях, с бельмом на глазу, без зубов, прошепелявил, указывая на нас черным, раздвоенным на конце пальцем без ногтя: «Кумари-Кали». Внимания поначалу никто не обратил, на площади было довольно шумно. Но отшельник твердил все более настойчиво и зычно, кружась вокруг нас и пожирая сверкающим глазом: «Кумари-Кали, Кумари-Кали…» Потом он пал ниц, подполз и стал лобызать мои пыльные ноги в босоножках, повторяя: «Кумари-Кали, Кумари-Кали!..» Когда всеобщее внимание было привлечено, отшельник уже впал в транс: с пеной во рту, он бился головой о камни, трясся, хрипел, закатывал к небу глаз, пока тот вообще не вышел из орбиты, оставив лишь кровавый белок. Но уже многие, а постепенно и вся площадь вслед за ним скандировала: «Ку-ма-ри – Ка-ли!..» Выбежал папа, но сначала его не пустили ко мне. Наташку я из виду потеряла. Подошел гвардеец и одним ударом отрубил моему барашку голову, кровь меня захлестнула, окатила горячей волной. Я ничего не понимала. На меня смотрел грустный и добрый глаз барашка. А вокруг шла бойня – совершались массовые жертвоприношения ненасытной богине Кали, призывавшей к себе все новых и новых мужчин. Стоя по щиколотку в крови, служители храма тесаками отрубали головы буйволам, некастрированным баранам, козлам, петухам и каким-то птицам, похожим на попугаев. Головы и отрезанные гениталии животных бросали к моим ногам. Образовалась гора. А я неподвижно стояла в ней по пояс, вся в крови, и – мне папа рассказывал – улыбалась. Папин англичанин, выслушав аскетов и отшельников, сказал, – он полжизни провел в Гималаях, - что они увидели во мне земное воплощение Кумари – Кали, а тот одноглазый, в струпьях, никогда не ошибался. В тот же день Наташу похитили на площади и увезли в монастырь – в качестве Кумари. Потом дипломаты-чекисты ее вызволяли… Что еще тебя интересует, мой мальчик? – встав из-за стола и подойдя к окну, спросила Виктория.
- Скажите, зеленая «Вольво» 06-66 МОР, на которой я видел вас… По данным ГАИ – её пробивали – покупал машину через УПДК ваш покойный муж. Но кого на ней только не задерживали…
- Да. Я многим писала доверенности. На ней разбились трое, нет, четверо. Левицкий эмигрировал. Она сама ко мне все время возвращается.{mospagebreak}
Сбоку он смотрел на нее, исподволь утратившую возраст и даже шея – лакмусовая бумага женщины – не выдавала лет и зим. Крупный стан ее был женственно-величественен и одновременно хрупок. Она относилась к тому роскошному типу женщин, которые напоминают темный мед, очень вязкий и холодный, из глубокого темного погреба, сладкий до горечи, маняще-прозрачный, настолько густой, что не зачерпнешь, вглубь не проникнешь, потому как губителен для всего живого, включая самих пчел, но нещадно притягателен и для мужчин, и для женщин. Так чувствовал Филипп, украдкой заворожено глядя на нее сбоку. И еще он чувствовал, хотя сопротивлялся этому чувству, что с первой их мимолетной встречи на переезде, нет, раньше, быть может, с тех пор, как она мыла его в корыте, находится во власти этой женщины – будто в самом деле был шахматной фигурой, сперва пешкой, теперь конем, а она брала его сверху за голову своими красивыми полными пальцами с кроваво-красными (будто так и не смыла следы массовых жертвоприношений в честь супруги клыкастого Шивы) ногтями и передвигала, как хотела, вперед, назад, наискосок или буквой «Г», время от времени поправляя золотой перстень с рубиновым камнем на среднем пальце левой руки.
- Хочешь узнать, не из той ли гробницы этот перстень? – спросила она, не оборачиваясь. – Нет. Его мне подарил папа в день ухода. Тогда я могла носить его только на большом пальце, да и то слетал, теряла, но он всегда возвращался.
- То же самое говорила Татьяна о браслете, который носит на щиколотке.
- Браслет – оттуда. Как и беды Калмыковых. Отец ее неизлечимо болен, метастазы, ты не знал? И началось давно, когда внешне все было у них замечательно. Да и мама ее близка к помешательству.
- Многие близки, - выговорил Филипп.
- У нас первым был предан земле Николай, - констатировала она. – Николай Викторович Подгорный. Он первым в Союзе, я полагаю, прикоснулся к золоту, только привезли его из Жуковского с военного аэродрома и не успели еще акцептировать. Он какую-то комиссию возглавлял. А вообще многие сошли с ума, попали в тюрьму, как последний муж Тамары, заболели, скончались. Ты спрашиваешь, откуда сокровища и почему принадлежали мне?
- Уже не спрашиваю, - молвил Максим.
- Да? – оно медово улыбнулась, молодея, подошла к нему вплотную и взъерошила пальцами его волосы – от линий жизни на ее ладони или от перстня, он не понял, но шибануло током, так, что искры, шарики и звездочки замельтешили в глазах. – Я расскажу, - сказала она. – Не рассказывала, а тебе расскажу. Я уезжаю скоро. Улетаю. Не знаю, вернусь ли? Может, хоть тебя уберегу, мой мальчик. Скольких я пыталась уберечь, скольким помочь!.. Ничего особенного не было. Мы с мужем прилетели в Афганистан. Для него это была обычная загранкомандировка. Впрочем, вру. Во-первых, с ним была я, прилетевшая в качестве советского специалиста, а потом уж официальной жены, с которой у мужа отношения к тому времени уже были испорчены напрочь. А во-вторых, он чувствовал, конечно, что-то не так в жизни, что-то меняется. И пил. Не смертельно, как потом, но пил. Зачем я тебе это рассказываю? Ты можешь мне объяснить?
- Не могу, - ответил Филипп, моля Бога, чтобы она не убрала руку с его головы, не вытащила кончиков пальцев из волос.
- Ты мог бы стать священником, если б не стал детективом. Хочется тебе рассказывать. Исповедоваться перед тобой. От Софико передалось. Поверь, ты будешь великим сыщиком.
- Спасибо, - ответил Филипп, чувствуя, что если б эта женщина сейчас предложила ему продать Родину, то он бы не задумываясь это сделал.
Но она всего лишь предложила подняться на крышу (бабушка жила на последнем этаже, замок с двери на чердак сбивали мальчишки, гонявшие голубей) – подышать весной.
- Я обожала лазить по крышам, когда была девочкой. Я была уверена, что еще немножко – и полечу, - говорила она на лестнице, опираясь на его руку и касаясь грудью. – Я не подумала о каблуках…
79
Через слуховое окно выбрались, присели. С крыши этого старого дома на Усачевке хорошо видны были пять «высоток», останкинская телебашня, кремлевские звезды, метромост, а совсем рядом возвышались, нависая темной громадой, Ленинские горы.
- Зябко еще, - поежилась она, и он, как в романтических кинофильмах, накинул ей на плечи свою куртку, а потом и обнял за плечи.
- Анненков уже в самолете напился, - продолжала она. – И хвастал своими похождениями в Гонг-Конге, где какой-то миллионер, естественно, прислал ему в подарок в номер сразу троих, как Хемингуэю. На утро болела спина, мучило похмелье. И рассказывал мне, как обожает Розалия Ильинична гладить его по кудрявой льняной голове, вот так, - она показала. - Ничего нового не было в этих его излияниях. Все знали, что он ласковый теленок и прирожденный жиголо и что супруга Андрея Егоровича, которого мне искренне жаль, многих любила гладить по головкам – потом они не вылезали из телевизоров, получали государственные премии, дачи, собрания сочинений, всесоюзные премьеры, загранкомандировки, - но мой был на особом счету, как Хлестаков, потому как имел касательство и к дочери, Тамаре, а от нее в то время уже многое зависело. И тут, добавив в баре ташкентского аэропорта, совсем окосев, на подлете к Кабулу он торжественно сообщает, что 7-го ноября, в день Великой Октябрьской революции, повстречал свою мечту. И предлагает мне выпить с ним по этому случаю виски. Я тогда подумала, что в Гаване, откуда он вернулся накануне отлета в Кабул, трахнул какую-нибудь мулатку. И внимания словам не придала: чем бы дитя ни тешилось…
- Я был на том приеме в советском посольстве, - пробурчал Филипп, чтобы придать себе хоть толику значительности и просто напомнить о своем присутствии. Но она пропустила мимо ушей, потому что Ту-154 в конце ноября 79-го уже совершил посадку в аэропорту Кабула и ничего изменить было нельзя.
- Афганистан в песчаной буре. Встретились с послом, с генералами, мой благоверный с ними опять надрался, травил анекдоты, нес похабщину, то и дело меня обижая намеками на свои связи, генералы гоготали, уже предвкушая военные действия, звезды на погоны, деньги… Потом целый день мы тряслись на лэндровере. Супруг постоянно прикладывался к фляге, которую его оператор в конце концов вышвырнул в окно, когда мой телезвездец закемарил. Это подействовало. Ненадолго Анненков взял себя в руки, не пил. В небольшом городке, где жители встречали нас, как родных, провел с главой местной администрации толковое интервью, притом без переводчика, бойко вставляя в английский слова и целые фразы на пушту, даже цитировал Коран, что вызывало восторг. Он умел нравиться не только женщинам, мой Анненков. За пятнадцать лет я его сделала таким. Я постоянно выручала его бедовую сестру, помогала его родственникам, друзьям, знакомым, даже любовниц устраивала на аборт, жила ради его карьеры, жертвуя и самым дорогим, что у меня есть, забывая порой даже о папе. Но верно: не сделай добра – не получишь зла. И еще сказано в «Мантре» у китайцев: «Когда любишь мир и хочешь его обнять, он от тебя отступает». Я любила мир, людей. Но в ответ получала черную неблагодарность, злобу, предательство. Поздно вечером мы приехали в лагерь археологов. Николай Апаназиди, руководитель экспедиции с советской стороны, неотрывно глядя на меня, даже неловко было, подробно рассказал нам о раскопках захоронений, обнаруженных на городище Тилля-Тепе, что в переводе означает «Золотой холм», о древнем Бактрийском царстве, «стране тысячи городов», в которых смешалось множество культур, как бы слились Индия и Греция. Откуда-то издалека, чуть ли не с территории современного Непала, царю Бактрии привезли очередную невесту и с ней сокровища, по преданию, якобы, принадлежавшие богине Кали, или Дурги. Она скончалась, ее похоронили. Вскоре после этого царство прекратило своё существование… А спустя 22 столетия золото было найдено нашими археологами, к которым потом присоединились ученые из института археологии Афганистана. Мы провели в лагере двое суток. Апаназиди рассказывал и показывал перед телекамерой, как расчищают они костяк женщины, каждый комочек земли извлекая из могилы пинцетом, обнажившиеся участки костей пропитывают в несколько слоев ксилоловыми и ацетоновыми растворами, каждая найденная бляшка осторожно промывается в спиртовом растворе, зарисовывается и измеряется. Десятки тысяч золотых украшений! Уже тогда Апаназиди был уверен, что сокровища гробницы Тутанхамона отдыхают, как говорили археологи, перед сокровищами богини Кали. А потом они исчезли. В пыли гробницы осталась сущая ерунда: несколько подвесок, инталья, нагрудные застежки, ожерелья, каменные амулеты и печати с выгравированными на них сюжетами, связанными с борьбой за души людей темных сил и светлого начала – зло, кстати, всюду одерживало верх над добром, это было ясно даже на древних криптограммах.{mospagebreak}
- Куда делись сокровища? Как они оказались в Союзе?
- Я знаю, что когда ночью проснулась в палатке, никого вокруг не было. А сокровища были в каких-то ящиках. Я могла с ними сделать что угодно. Николай Апаназиди так и сказал: они вам принадлежат по праву. Но я ушла к офицеру, которому проиграл меня мой муж.
- Как проиграл? В карты?
- Нет. Они стреляли на спор из автоматов Калашникова. Когда муж проиграл, офицер «мусульманского батальона», стоявшего неподалеку от археологов, сообщил, смеясь, что пари они заключали на меня. Анненков – шестидесятник. Это он сделал первый репортаж о хиппи в Катманду, где мы тогда с ним и познакомились. И из Лондона. А во время первой командировки на Кубу встречался с Хемингуэем, ловил с ним большую рыбу – голубого марлина.
- Которого потом обглодали акулы, – вставил Филипп.
- Именно. Он был помешан на Хеме, как все шестидесятники. Однажды я ему устроила командировку в Африку с охотой на львов. Да много чего было!.. А там, в лагере археологов на земле древней Бактрии, рядом с несметными сокровищами, он, выпив бутылку виски, признался, что меня не любит, боится меня, потому что во мне сатанинское начало, а он встретил наконец-то в Гаване девушку своей мечты по имени Маша – «чистейшей прелести чистейший образец». А мне предложил жить дальше как угодно. Мне, которой обязан всем. Ты помнишь рассказ Хемингуэя, которого, кстати, я не люблю, о том, как жена Фрэнсиса Макомбера ушла спать в палатку к отважному белому охотнику Уилсону? Вот так же поступила я. В стиле шестидесятников. Когда устала от оскорблений и унижений и когда Анненков, пьяный, захрапел, ушла к молодому, пусть и вовсе несимпатичному археологу Апаназиди, который грезил богиней Кали и меня с первого взгляда стал боготворить.
– Вчера объявили во всесоюзный розыск гражданку Сафранчук К.И., уроженку города Ростова-на-Дону, - сообщил Филипп, - подозреваемую в умышленном убийстве гражданина Апаназиди Н.В., совершившего ряд тяжких преступлений.
- А потом на зло я побывала и в палатке офицера, которому Анненков меня проиграл, - сказала она, будто весть об убийстве и розыске каких-то людей ее вовсе не касалась.
- А что было потом? – спросил Филипп, чувствуя, что женщина затягивает его, как водоворот.
- Потом был штурм дворца Амина. И началась война.
- А что с офицером?
- Его завернули в блестящий целлофан и «грузом 200» на вертолете отправили в Кабул, на «консервный заводик». Я узнала его там, в полевом госпитале. Среди обгорелых кусков мяса, мозгов и оторванных ног. У него не было головы, но я узнала. – Она посмотрела на Филиппа так, будто представила его голым в морге, а он, не владея собой, припал губами к ее руке с перстнем, как припадают дети или люди обреченные, моля о пощаде; она руку не отняла. – Ну что ты, мальчик?
- Это были вы в самолете Москва – Ростов? Со следователем прокуратуры по особо важным делам мы…
- Не знаю, - отстраненно промолвила она, не дослушав. – Дела всегда и все важные. Неважных дел не бывает. Ну, о действиях нашего бравого генерала Хромова ты, надеюсь, осведомлен?
- Более или менее. Я слышал, что действия там под его командованием ведутся часто по принципу «война всё спишет». Борта, набитые ценностями, в Союз гонят – без всякой таможни. Но это ведь барахло, по большому счету, типа дубленок, с которыми Иосифа Кобзона как-то на границе взяли, скандал был, штук двадцать или тридцать вез, ковры, кожа, шерсть, магнитофоны кассетные и так далее… Всё то, что возле комиссионных магазинов продается: на Комсомольском, у «Баррикадной» на Садовом кольце… И боевой генерал Хромов этим промышляет?
- Не только, конечно. Но мой давний ухажёр и партнёр по вальсу, очень неплохо, кстати, ведёт даму и вообще почти по-белоофицерски пластичен и тактичен, неплохо там намолотил, неплохо.
- Того, чем в комиссионках торгуют?
- Ну да – Оружейная палата в Кремле бы позавидовала такой комиссионке. Пришлось, естественно, кое с кем поделиться на самом верху, а то бы нашли однажды утром нашего бравого генерала на роскошной даче с кубком Александра Македонского в заднем проходе. Неплохо поднялся генерал, ждёт его большое будущее, если не поскользнётся.
- А откуда этот кубок Александра Македонского и прочее?
- Вы же, кажется, общались с моим покойным мужем Анненковым, он вам не рассказывал? Он и сам из первых командировок кое-что в дом привозил, очень милое. Как? Идет бой, наши, прежде всего, как ты понимаешь, войска специального назначения занимают город, а в городе музей…
- И это никак никем не контролируется? Грабят, как хотят?
- Какой ты милый, наивный. Конечно, контролируется. Я же говорю, что и Боре Хромову, и остальным, естественно, приходится делиться. Как ни жалко бывает.
- Так, может, это он…
- Не может. Хромова тогда еще в Афганистане не было. Да и ценности не его, шустрого, но все же советского, партийного генерала, калибра, масштаба. Учёные говорят, что они бесценны, но они действительно дорого стоят. Очень… А Хромов, да, вывозит, я дружу и с его женой, ушлая, но ограниченная и пошлая бабёшка, кое-что она через моих знакомых продавала, Зое Федоровой, Тамарке Лежневой, разумеется… Но это всё не то. Нет. Даже в закрытых, секретных, доступных лишь посвященным каталогах, справочниках большинство из тех сокровищ не описаны. Не известны исследователям из Британского, например, музея... Ты понимаешь, о чём я говорю?
- А кому же… известны?
- Я говорю тебе, мальчик, милый: посвященным.
- Но кто вы? Вы …имеете отношение к …масонам? Я убежден, что вы-то знаете, где сокровища! Вы кто?!
- Я? Часть той силы, что желает лишь добра… Кстати, Софико тебе рассказывала, что мой папа был в одной экспедиции с твоим дедушкой?
Занимался мутный апрельский рассвет.
Он рывком обнажил её левую грудь, крепко обнял за талию, не соображая уже ничего, превратившись в одно маниакальное желание - но она отстранила его ладонью, одновременно как бы снимая гипноз, подвергая атрофии его чувства, устремления, обессиливая и обескровливая.
- Нет, нет, нельзя, нельзя! Сейчас уже не полнолуние – но крохотные засохшие капельки могли остаться.
- Ядовитые? «Молоко ведьм»? Что за бред?
- Конечно, бред, мой мальчик! Я сама не верю ни во что! Лишь в молодость! Когда всё ещё впереди.
- Скажите, а вы не слышали ничего о пирате Балтазаре Коссе?
- О ком, прости?
- Папе римском Иоанне XXIII, которого потом объявили антипапой? У него была подруга по имени Виттория делла Кали, называвшая себя на английский манер Викторией…
- Верно, милый, это была я.
- Смешно…
- Ты дрожишь весь.
- А это правда, что у вас был роман с сицилийским «крестным отцом»?
- Господи, какая же у тебя в голове каша! Это тебе моя Катюха наплела? Им там, на Лубянке совершенно скоро нечего будет делать – за них все сделают другие люди.
- Вы бывали в Италии, на Сицилии – и с мужем, я видел вас в аэропорту, когда мы улетали на стажировку на Кубу, и потом… Говорят, дон Энцо Мессина, имевший отношение к нашим «Жигулям», к гастролям Большого театра по всему миру и всему прочему, ваш любовник. И он принимает, верней, намеревается принять непосредственное и деятельное участие не только в становлении организованной преступности в Союзе, но и чуть ли не в государственном перевороте.
- Чушь собачья! – она звонко, заливисто рассмеялась.
- Но вы же не станете отрицать, что покровительствуете торговле наркотиками, валютной проституции, притом как женской, так и мужской, и вообще валютным махинациям, теневой экономике?
- Не стану, милый, что бы ты ни сказал! Само воплощение зла!
- Скажите, а вся эта история с Алешкой Коломиным, его похождения амурные и прочее – зачем? Ради чего? Ради того, чтобы он сумел оттрахать и привадить эту гречанку-миллиардершу? Мы что, нефтеналивной танкер у них, что ли, ломануть хотим? На яхту их, самую большую в мире, члены нашего Политбюро глаз положили? Или на остров какой? В чем дело, объясните.{mospagebreak}
- Во-первых, солнышко мое, не так просто по-настоящему удовлетворить женщину, которая на двадцать лет старше, гораздо опытней, не говорю уж о благосостоянии. А во-вторых, все только начинается.
- С удовлетворения женщины? Начинается с постели, с секса за деньги? И что начинается?
- За очень большие, в том числе и нефтяные деньги, - поправила она. – И, естественно, с удовлетворения женщины. В истории с этого многое начиналось, мой мальчик. Как, впрочем, и заканчивалось. Знаешь, была в Константинополе такая императрица Феодора. Ярчайшая представительница древнейшей профессии, через постель с кем только можно было ставшая женой самого кесаря Юстиниана. Так вот ее уход знаменовал собой конец золотого века Византии и вообще империи. Недооценивать нельзя. И ты, мой хороший, в принципе не далек от истины. Скоро, скорее, чем думают, мы будем жить в другой стране. Максимум через пять лет. Помяни мое слово.
- Одна гадалка на Кубе, личный экстрасенс Фиделя Кастро, тоже это предсказывала: гибель советской империи.
- Просто завершается цикл. О чем предупреждал мой приятель Сережа… Сергей Алексеевич Вронский.
- Который Брежнева лечил?
- Великий астролог, экстрасенс. Работавший с Гессом, Евой Браун, Гитлером, с Брежневым.
- А с болгаркой Вангой вы знакомы?
- Она не болгарка – македонка. Конечно, знакома. Кого только к ней в Петрич не возила, в том числе вождей наших. А с Маргошкой, кубинской гадалкой, как ты ее называешь, мы подруги, хотя редко видимся. Забавная. И что бы без нее Фидель делал? Практически, все покушения именно Марго отвела, ну, и ещё там один вудун, которого он во время первого своего визита в Африку взял в свиту: и когда водолазный костюм ядом изнутри смазали, предупредила, и когда пытались отравить...
- А это правда, что буквально за несколько дней до штурма дворца Амина в Кабуле, вы присутствовали на приёме во дворце?
- Может быть. Тебя это действительно интересует?
- И первый раз Амин чудом не был отравлен, случайно поменявшись бокалом со своим братом, который, выпив вино, тут же упал без сознания, а в день штурма, тоже на приёме, всё-таки отравлен был; это вы?!.
Она не ответила, лишь чуть заметно усмехнулась как-то ностальгически.
- Кто вы? Скажите, да кто же вы на самом деле?
Она тихонько грудным сипловатым контральто напела латиноамериканскую мелодию, подобную «Голубке».
- А карнавал, самбу в Рио не вспоминаете? – спросил он шепотом, ощущая какую-то эсхатологическую дрожь внутри.
- Как же, конечно, - сказала она, глядя на Ленинские горы, будто созданные для взлета. - Я совсем молоденькая, хорошенькая. В нашей компании аргентинец Че Гевара, еще без бороды, в меня влюбленный. Чилийцы Виктор Хара и Сальвадор Альенде. Отец моего будущего мужа Александр Анненков, тогда посол в Латинской Америке, тоже немного влюбленный… Я танцевала самбу, парила над Рио, над Христом, стоящим на горе… Все они умерли. И не в астральной каталепсии. На самом деле, как ты говоришь. А карнавал? Было много карнавалов. И сейчас начинается карнавал, который бабушка Софико увидела в моей кофейной чашечке. Quod erat demonstrandum, как шутили римляне незадолго до гибели империи. Что и требовалось доказать. Помнишь, Москва – третий Рим, а четвертому не бывать? - Она рассмеялась, подняв ворон, закруживших с хриплым карканьем над Москвой, и чмокнула ледяными губами Филиппа в лоб, а ему, приклонившему голову ей на колени, захотелось исчезнуть, раствориться, не быть. – Да, мой милый мальчик. В Кушанской династии, родоначальницей которой является великая богиня Кали, матриархальные обычаи для обретения духовного покоя и безмятежности, необходимых для стимулирования высоких и тонких восприятий, требовали «лобзания лотоса»… Да, так, умница, ещё… Упала звезда – полынь…
Он проснулся от холода. На крыше. Один. Слепило солнце. Над излучиной Москвы-реки парила одинокая чайка.
80
Ночью Филипп Келесо слушал радио «Свобода». Заведующий парижским корпунктом Семен Мирский рассказывал о том, как бывший секретарь Свердловского обкома партии Борис Николаевич Ельцин, минувшей зимой назначенный первым секретарем горкома партии Москвы, в свое время снес в Свердловске дом Ипатьевых, где была расстреляна царская фамилия. Затем Мирский беседовал с израильским экспертом по вопросам энергетики о стремительном падении мировых цен на нефть, о причинах и возможных последствиях этого, в частности, для СССР. Доктор Моргулис предсказывал последствия катастрофические. В новостях передали информацию о какой-то крупной техногенной аварии на Украине. Подробностей не сообщили.
Утром после пробежки до Черемушкинского рынка, надышавшись уже теплым, пахнущим влажной землей, чуточку прелью и молодой травкой весенним воздухом, подтянувшись семь раз на турнике во дворе, покачав пресс на лавочке и сделав пятьдесят приседаний, Келесо вошел в подъезд и достал из почтового ящика газету «Правда». Поднимаясь в лифте, он развернул ее и на второй полосе прочитал коротенькую информацию: «26 апреля 1986 г. в 1 час 23 минуты 58 секунд по московскому времени серия взрывов разрушила реактор и здание 4-го энергоблока Чернобыльской атомной станции».
*Приложение №1 под грифом «Секретно».
Расшифровка диктофонных записей допросов гражданина Коломина Алексея Эдвардовича, 1964 г.р.
«…Взял я свечечку, как говорил незабвенный поэт Иван Бездомный в бессмертном творении Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита» - классика всегда с нами… Взял на всякий случай на последние, кстати, деньги…» - «А что, мама материально не помогала?» - «Нет, с младых ногтей был я полностью самостоятелен и независим. То есть гол, как сокол. А когда вернулся, отдав долг родине, вообще оказался нищ. Не мог даже позволить себе обедать каждый день. Но я был горд и не протягивал руки. Так вот, взял я на последние шишы в «Армении» две бутылки коньяку, в переходе под Пушкинской площадью купил букет роз с ленточкой и отправился к несбывшейся теще на дачу, притом на билет денег уже не хватило, меня поймали контролеры, но помилосердствовали, узнав, что я только что из армии. Сойдя с электрички, я прошел через погост, где повстречался улыбающийся двухметровый малый в буденовке, вышел к околице государственных дач «видных деятелей партии и правительства». Андрей Егорович, папа моей несостоявшейся тёщи, отличался, как вы знаете, в быту поразительной скромностью: он всегда стремился жить, «как все». Горбатый мостик через ручей. Забор облез. Будка охранника пустовала. Я позвонил. Ещё и ещё. Когда собрался уходить, Тамара Андреевна собственноручно отворила калитку – в том же халате, в котором когда-то со мной откровенничала, в стоптанных тапках на босу ногу. И молча прижала к себе. Подошел сенбернар Самсон с поседевшей мордой. Вильнул метровым хвостом-опахалом, сел рядом, печально глядя на меня. Не зная, куда деть розы, как следует себя вести и вообще, зачем приехал (честно говоря, приехал я в том числе и с надеждой просто пообедать, очень уж хотелось кушать) я видел нас как бы со стороны. Мы стояли в проеме. За нами в глубине сада мелькали красные пятна снегирей, с ветки березы косилась на кормушку сорока - белобока. Поскрипывали заржавевшие петли. Где-то подвывала дворняга. Трофейный немецкий флюгер на крыше был неподвижен... Но опустим лирику. Вошли в дом. Я постепенно освоился, а, выпив, разошёлся. У камина, приступив ко второй бутылке, выслушав захватывающий рассказ об одной из боевых операций, в которой мне довелось участвовать, Тамара Андреевна заявила, что так все и должно было быть. Что – все? – спросил я. И – как? Все, отвечала она, по-матерински утопающими в слезах глазами разглядывая меня, почти под нуль подстриженного накануне дембеля. Мы не виделись двадцать шесть месяцев и восемь дней. Не то чтобы она сильно постарела, а как-то померкла, ушла в себя, хотя прежде вся была наружу, нараспашку, нараспев, нарасхват, на разлив и на зависть. Давно за собой не следила. Украдкой глядя на ее кривые желтые ногти, я с ностальгией вспоминала, как победительница всесоюзного конкурса педикюрш делала ей педикюр в бане на королевской охоте. Так проходит мирская слава, уместно было бы сказать, будь я римлянином. «Теперь будет иначе! – воскликнула вдруг Тамара Андреевна и грохнула об решетку камина фужер венецианского стекла. – Все будет! – присовокупила, с раздумчивой теплотой во взоре глядя на меня, стоящего на четвереньках и собирающего осколки. – Новое мышление! - подвела черту и, нисколько не интересуясь моим мнением, распорядилась: - Ступай наверх. К Маринке в мансарду. Там будут теперь твои апартаменты, мой мальчик. Начинаем новую жизнь. И пусть они все усрутся». Я не возражал, гадая, что подразумевалось под «новой жизнью»? Обед был шикарным (возможно, таковым он показался мне после армейских харчей). Я ел, а Тамара Андреевна сидела напротив, подливала, подкладывала и с умилением смотрела, как я жую. «Бедный мой мальчик!..» - приговаривала то и дело. Ночью, пока я продолжал, лежа наверху и улавливая еще витавшие запахи духов невесты, ностальгировать, Тамара Андреевна кому-то звонила, разговаривала под завывание вьюги за окнами, плача, как дитя, и хохоча, клянясь, что она-то предана всем существом своим, но всех ненавидит, потому что суки, пидарасы, мудаки и последние ****и!.. Утром позвонила Марина, сообщила, что в Лондоне Биг Бен, Тауэр, красные телефонные будки и красные двухэтажные автобусы, а тумана лондонского нет. «Look right!» - вскрикнула неожиданно Тамара Андреевна с оксфордским прононсом, вспомнив, должно быть, как прогуливалась с А.А.Громыко по Пикадилли, приехав на конференцию по разоружению. И сказала, что у нее тоже «все тип-топ». {mospagebreak}Но о моем наличии на их мансарде почему-то не обмолвилась. «Помнишь, Алешенька, жену маршала? – осведомилась Тамара Андреевна за завтраком, который подавала домработница Надежда. – Крашеная такая, без ума от тебя была… Представляешь, эта «лучшая подруга» после папиных похорон даже не позвонила! И Людка. И Любка. И Жанна. И Гулька, жена Керимова. И Жорка, который к тебе приставал после охоты, помнишь? А эта потаскуха, жена Калмыкова, ты подумай, западному корреспонденту наплела, что я пьянь и старая про*****! Да она сама!.. И дочь её, которую баскетболисты сборной насаживают, как шашлык на шампур - жуть! Если б ты знал, какая тишина на нас обрушилась, когда папа ушел. Ни звонка. Ни звука. Будто и мы ушли следом. А может, и правда – нас уже нет? Мы себе кажемся? Помню, я совсем девочкой была...» В воспоминаниях и философских беседах коротали мы с тещей, будто ожидавшей чего-то, дни поздней осени. Которые бранят обыкновенно. Я обосновался. Прогуливался с Самсоном. Отъедался, как боров. Просматривал коллекцию вестернов, шведских порнографических кассет, оставшихся от дедушки, и любимую его картину «Чапаев». Качался в тренажерном зале. Культуризмом, точнее бодибилдингом, я увлекался лет с четырнадцати, а в армии это стало страстью: за тренировку я поднимал не менее 10 тонн. Парился в сауне. В бассейне плавал. Однажды, проплыв на спине 400, кролем 300, брассом 200 и побив собственный рекорд баттерфляем на 100, выбившись из сил, я вылез и задремал на лежаке у бортика. Обнаженный, естественно. И сквозь дрему услышал над собой женские голоса. Меня, привыкшего уже к нагому одиночеству, разглядывали, как рыбину, попавшуюся в сети и вытащенную на берег, как выбросившегося по своей воле кита, что более точно – ведь никто же меня, в сущности, не неволил… «…Вот это я понимаю! Честно говоря, не ожидала, что даже в спокойном, сонном состоянии у твоего зятька такой!.. Томочка, тебе сам Ги де Ротшильд, с которым я не так давно виделась в казино Довиля, передавал привет и наилучшие пожелания! А ты расстраиваешься из-за какой-то ерунды! Я бы на твоем месте отхлестала всех этих прошмандовок по толстым жопам!.. Пусть они покажут, кто они есть на самом деле – дешевые шлюхи… Нет, ты только посмотри, какой у тебя зять! Он, кстати, для этого вполне сгодился бы». – «Учить его надо, необтесанный он у нас. Поработай, если хочешь, объясни, что к чему и как. Маринка моя ревновать не будет, я тебя уверяю. Она вряд ли вернется в Союз. Мы ей пентхауз классный купили в двух шагах от Сохо… Давай развлечемся. А то тоска заела». - «Мой миленок от тоски удом вышиб две доски, так и крепнет год от года мощь советского народа, - задумчиво промолвила Виктория Алексеевна. – А ты знаешь, мать, кто организовал недавнюю встречу рядового, казалось бы, члена Политбюро с премьер-министром Великобритании Тэтчер? Посол СССР в Канаде Яковлев». – «Говорили, он один из главных наших масонов». – «Все может быть… И встреча состоялась не в обычном правительственном особняке на Даунинг-стрит, 10, где ты бывала с отцом…» - «Да, нас принимали там с Андреем Егоровичем, как нас принимали!..» - «Еще вспомни, подруга, как вас принимали в Саратове. А нашего Меченого с супругой, которая, кажется, до этого вообще за границу не выезжала, впрочем, нет, я их встречала в Риме, - их пригласили в особую, загородную резиденцию в Чеккерсе. Предназначенную, как сказано в протоколе, «для приема лишь тех иностранных руководителей, находящихся в Великобритании с официальным государственным визитом, с которыми премьер-министр хотела провести особо важные доверительные беседы». – «И что это значит?» - «Это были смотрины будущего Генсека. И после встречи Тэтчер сказала: «С этим человеком вполне можно работать. Ему даже можно доверять». Это премьер-министр Великобритании сказала, понимаешь?» - «Честно говоря, не очень». – «Да, мать, плохая ты стала… Выпей. Британия – исторический противник, недруг, враг России, это ты хоть понимаешь?» - «Понимаю. И что из этого?..» - «А то, что скоро рухнет вся эта бодяга! И напоследок хоть пожить. Отомстить шлюхам, прошмандовкам. предательницам, а? Отомстить и развлечься напоследок! Помнишь, как Гришка Распутин кричал, когда ему княгини и графини сосали: «Унизься! Унизься!..» Им же мало, что их жизнь наша совковая унижает, в грязь втаптывает, им самим нужно, по доброй, якобы, воле, по похоти бабьей! А, Томочка?» - «Не знаю даже, Вик… Он мне все-таки без пяти минут зять, родственник…» - «Тем более! Смотри, смотри, какая прелесть!.. Удивляюсь, почему ты сама-то не хочешь с ним поработать? Твой любимый размер. Ты же славянка, а славянские тещи, между прочим, как и берберские, в старину ложились с зятьями. Дабы обучить ремеслу любви. И чтобы они сразу не калечили такими вот дрынами малолетних дочек». – «Ну, что ты, Вик! Я же не язычница, а православная, верующая… Как можно?» - «С каких это пор ты стала верующей, мать?» - «Окончательно я пришла к Богу через много лет после того, как меня окрестили Тамарой, уже, когда умер папа… И образовался этот вакуум вокруг… Если бы не вера в Бога, я бы сошла с ума…» - «Но это ведь тут лежит перед нами тоже божественное создание, не так ли? Посмотри… Неужели никогда у тебя не возникало желания?» - «Если как на исповеди говорить, то, конечно… возникало. Не буду от тебя скрывать». – «Да я бы другому и не поверила! Такое тут богатство!» - «И мысленно я даже была с ним… Но в реальной жизни, ты понимаешь, этого никогда не случится. Никогда!». – «Ладно, хорошо. Пусть так. Но ты ведь не против того, чтобы понаблюдать за тем, как он, твой бывший зять, будет драть этих драных, прости за каламбур, похотливых партийных кошек-ханжей?..» - «Вика, что ты несешь!..» Рядом с Тамарой Андреевной стояла и разглядывала меня во всей красе Виктория Алексеевна. Та самая тетя Вика, давняя подруга моей матушки, которая впервые когда-то пробудила во мне неизбывное желание женщины и неодолимую потребность в злостной мастурбации. Извините, но это факт. Если бы вы знали, Екатерина Вилоровна, сколько семени, прошу прощения, греховно извергнуто понапрасну в мечтах об этой даме! Была она в высоких черных сапогах, в черных лосинах, в черной водолазке и в куртке из шкуры настоящей пантеры (как я потом узнал). В ушах покачивались увесистые рубиновые серьги. На руках у нее покоился голубовато-зеленый лысый монстр с прозрачными глазами, похожий не столько на собачку, сколько на маленького вурдалака. «В глубокой теснине Дарьяла…», - начала декламировать. Лермонтов Михаил Юрьевич, «Тамара» стихотворение называется. Любимое стихотворение моей тещи, окрещенной уже в сознательном, как она полагала, возрасте, в трезвом уме и здравой памяти Тамарой, Виктория Алексеевна его тогда полностью прочитала, притом с выражением, прочувствовано, как актриса больших и малых академических театров. Хотите послушать? Я тоже неплохо читаю, в самодеятельности участвовал. Вру, впрочем, не участвовал. Но оно, это стихотворение, как мне кажется, имеет отношение к тому, что я расскажу. Хотите? Вы только не горюйте, Екатерина Вилоровна, стихотворение не из веселых. Итак:
В глубокой теснине Дарьяла
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.
В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла…
Это, конечно, не про тещу, как вы понимаете, которая есть само воплощение доброты и человечности. Это про все, что потом произошло. Дальше читать? Я уверен был, вы любите настоящую поэзию.
И там сквозь туман полуночи
Блистал огонек золотой,
Кидался он путнику в очи,
Манил он на отдых ночной.
И слышался голос Тамары:
Он весь был желанье и страсть,
В нем были всесильные чары,
Была непонятная власть.
На голос невидимой пери
Шел воин, купец и пастух;
Пред ним отворялися двери,
Встречал его мрачный евнух.
На мягкой пуховой постели,
В порчу и жемчуг убрана,
Ждала она гостя… Шипели
Пред нею два кубка вина.
Вы представляете себе эту картину, Екатерина Вилоровна? Я очень хорошо представляю!
Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам,
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там.
…Но только что утра сиянье
Кидало свой луч по горам…
Та-ра-рам… не помню…
…И с плачем безгласное тело
Спешили они унести;
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.
И было так нежно прощанье…
И еще там, возле бассейна надо мной, обнаженным, спящим на спине, точно усталый воин, они говорили о том, что в Греции есть всё…«То, что нам нужно», - вечером во время спиритического сеанса в гостиной заключила тетя Вика, которая некогда в Пицунде, не то что бы соблазнив, а как бы приоткрыв занавес в сад наслаждений, снисходительно позволила мне причаститься к греху первородному. (Тамара Андреевна ни о чем не подозревала, располагая лишь неоспоримым фактом: «Тетя Вика знала меня мальчиком».) А вообще-то, пораженный, я готов поклясться был, что с тех пор, как, будучи «юношей бледным со взором горящим», увидел ее впервые, она стала значительно, чуть ли не вдвое моложе! И усомнился бы, что это действительно та самая тетя Вика. Если бы не зеленые глаза. Не улыбка. От которой холодело естество. И мурашки ползли по коже от мозжечка до пят. {mospagebreak}После того отдыха (и причащения) на Мысе я расстался со своей первой невестой (и она вскоре исчезла при невыясненных обстоятельствах). А матушка, сперва ударившись во все тяжкие, сошлась с этим армянином-профессором, которого я… Впрочем, это к делу не относится. Тетя Вика и представила меня Марине, тогда еще неоперившейся десятикласснице. А сама убыла с мужем-международником Анненковым за границу, в Лондон. Хотя давно уже с ним не жила, он ушел к молодой, притом не к какой-нибудь хухры-мухры, а княжне Марии из рода Юсуповых, собирался жениться. Но его доставили из Афганистана грузом двести на «чёрном тюльпане» на аэродром Чкаловский. Ходили слухи, что шпионил. Наши, верней ваши, и убрали, подсыпав в графин с водой психотропов. Но это слухи. И еще болтали, что она чуть ли не под следствием была, даже сидела. Потом куда-то выезжала… И вот вернулась. Помолодевшая и несказанно, как поют в романсах, похорошевшая. Не знаю, поймете ли вы, Екатерина Вилоровна. Но уже тогда я решил усмирить, победить плоть свою. И сим обрести свободу. Продравшись через тернии к звездам, так сказать. Я правду говорю. Я верил. Только вот во что? Вечером я отправился на станцию. И там, в буфете встретил однополчанина Юру Прохорова, готовившего уже дембельский альбом, когда меня призвали. Его погоняло было Руль (за перебитый в детстве нос), он бросался в драку не раздумывая, спуску не давал, а одного ершистого и борзого подопечного напоследок застрелил как бы при попытке к бегству. А вообще-то был Юрок добрым. Будучи стариком, однажды спас меня, салагу… Зэков подкармливал и собак, отбирая пайки у проштрафившихся салабонов. Мы приняли в буфете шесть бутылок розового портвейна. Закусили кильками и вафлей «Полет». Я рассказал о странном повороте в моей судьбе. О том, что катаюсь, как сыр в масле. Он сообщил, что только откинулся, а зачалился на зону по пустяку, коршун из ментавры-падла, лаве хапнул и сдал всех. Похвастался новенькими золотыми фиксами. Познакомил со своей двоюродной сестрой буфетчицей Зиной, «доброй и понятливой». Которую я после седьмой бутылки розового и попытался познать за фанерной перегородкой. Под стук колес электрички. Она сказала, что я ей понравился, но она ждет из армии парня, с которым ходила. Ничего у меня не вышло. Она утешала: бывает. Юра, едва державшийся на ногах, проводил меня до дачи. И спросил, пожимая руку на прощанье: «А Розалия-то, вдова этого, не живет с вами?» – «Не живет, - ответил я, зычно икнув. - Моя любезная теща со своей мамулей не общается, потому как старуха не в себе. И Маринка улетела, рассерчав на бабулю-революционерку, которая несметные свои сокровища вздумала завещать Музею революции. Вот так-то, Юрок»… На рассвете, когда от прохладного дуновения покачивались занавески в цветочек, в сопровождении Самсона с монстром на руках явилась тетя Вика. Встрепенувшись, я натянул простыню. Расплющив о колено скульптурную икру, она закурила, темные усики над губой выгибались в изящную подковку, сулившую счастье. Что-то такое, о чем я, как теперь кажется, уже в ту минуту смутно догадывался. Бывает такое. В судьбоносные мгновенья. Меня колотило – от ее взгляда или от прозрачного взгляда монстра. Или от переизбытка вчерашнего розового, рвущегося наружу. Она направила на меня настольную лампу и учинила допрос: куда сбежал накануне? почему надрался, как скотина? не думаю ли, что с меня, как с гуся вода?.. «В каких войсках служил? – пытала она тоном эсэсовки, вся в черном. – В глаза мне! Почему фуфло гонишь, что десантник и ранен под Кандагаром, когда я сама по просьбе Томки тебя от Афгана косила через генерала?.. Зэков ты сторожил на зоне! И зэчек! Колись, вертухай, трахал? Как, при каких обстоятельствах?» - «Не трахал, честно, - оправдывался почему-то я. – Ребята увлекались. На пересылках, на этапах. Я – нет». - «Врешь, кандюк. И что с ними проделывали твои увлеченные ребята? Все – на одну?» - «Нет. Сержант отбирал с этапа самых симпатичных, ставил на колени… » - «И шкворил по очереди?» - «Обещал поблажки. Типа куска мыла или вату. Заставлял удовлетворять себя. Орально. Кто в отказ шел – наземь повергал щелбаном, которым в столовой алюминиевые кружки на спор прогибал…» Я рассказывал. Дивясь фенеботанию тети Вики. Вдовы знаменитого международника, переводчицы с английского, французского и даже с португальского, удостоенной некогда приза за лучшую среди иностранок самбу на карнавале в Рио. Лица ее за лампой не было видно. Она встала. «А сам расстреливал?» - «Палачи для этого». - «Показывай! – велела вдруг. – Хабло, я чувствую, вчера на станции ты на болт хотел какую-нибудь грязную прошмандовку надеть, не вышло! А ну-ка привести это ничтожество в боевую готовность! Веселей работай, как на зоне, ну! – Она взяла линейку с письменного стола, за которым когда-то Марина делала уроки геометрии, и приблизилась ко мне – я прикрыл голову от удара. Но голова ее не интересовала. Она сделала пас рукой – и вдруг пошла эрекция! Чудовищная. Наклонилась, измерила. «Двадцать три с половиной. Прилично, прилично… Помню, он и был не маленький, но не ожидала, что так возмужает. Даже в бассейне, в воде, где у всех сжимается, я обратила внимание: весьма приличный зизи. Смотри, и продолжает увеличиваться, это ж надо! Двадцать пять почти! Молодец. Маринку, бедную нашу девочку, ты дефлорировал, признавайся? Плакала, небось? И ту сумасшедшую крохотную латиноамериканку Вивиан?» - «Доставалось и прочим, - заявил я, хотя опыт в дефлорации, честно говоря, был не богат. – А откуда вы знаете про Вивиан?» - «Я все знаю». – «Вам нравится? – осведомился и получил удар по вздыбившейся плоти. – Простите, тетя Вика, - вымолвил, утерев слезу. – Не буду больше». - «На колени, мурло! – скомандовала она. – Раком на пол!» Я подчинился. И тетя Вика, зажав мою голову у себя между колен, железной линейкой принялась меня сечь. Время от времени поглаживая монстра, лежащего у неё на плече. Я мычал от боли. Но стоял, не уползая. Испытывая чувство неведомое. Кровь, выступившая на ягодицах, ее будоражила. «Козлище, - приговаривала она, лупцуя все изощренней. – Петушок… Барашек наш некастрированный… Будешь слушаться, сделаем посвященным… Тебя благословит космический магистр…» Когда на поясницу упала капля её пота и моя кровь заструилась по ляжкам, она прекратила экзекуцию и по всей спине размазала кровь ладонью, оцарапав меня массивным золотым перстнем с рубиновым камнем. Я не мог справиться с дрожью, Екатерина Вилоровна! При этом эрекция лишь усиливалась! «Лингам что надо, - снисходительно поощрила она, усаживаясь в кресло. – Знаешь, мальчик, - пустилась тетя Вика в воспоминания, - у входа в храмовый комплекс Пашупатинатха в долине Катманду был один отшельник, чем-то похожий на тебя. На глазах изумленной публики он поднимал собственным лингамом 200-килограммовую гирю! Женщины визжали от восторга. Думаю, если тебя с такими данными как следует потренировать… Вот, смотри, - она показала мне фотографию стройной женщины в норковой шубе. – Раиса. Её бы отшампурить мог?..» - «Почему и нет?» – взыграла во мне мужская гордость. «Проснется ли в тебе Кундалини? – С сомнением она покачала головой. – Я ведь обладаю даром угадывать заветное. Наделять необыкновенной силой и лишь силы. Но пеняй на себя, мой сладкий». – Она по-матерински улыбнулась, потрепала по холке и ушла в ванную, опахнув меня парфюмерным холодком. А я еще долго рабски стоял на четвереньках, не решаясь подняться. Будто, в самом деле, был опущен и опетушен. Сознавая, что не избавлюсь от этой женщины. И её лысого монстра с прозрачными глазами. Тогда ещё я мог убежать. Но вы никогда не задумывались, Екатерина Вилоровна, над вопросом, почему пленные или рабы, во много раз превосходящие по количеству и физической силе своих церберов, не разбегались, а покорно шли и исполняли все приказы?..»{mospagebreak}
х х х
«Вы на редкость, не побоюсь этого слова, сексапильная женщина!.. Вот слушаете вы меня, в глаза смотрите, а у меня голова кругом…» - «Вы, Коломин, отдаете себе отчет в том, где находитесь?» - «Извините, забылся». - «Воды?» - «Если можно». – «Закурить?» - «Я к гаванским сигарам привык». – «Тогда прошу прощения. Продолжайте». – «Собственно, так и начинались занятия. Тамара Андреевна ездила с Надеждой и водителем в Москву за покупками, расхаживала в распахивающемся халате по дому, пила виски, листала альбомы со старыми фотографиями. Часами беседовала с кем-то по телефону. Марина больше не звонила. Я терялся в догадках. Меня будто бы готовили к переброске за линию фронта, как в разведшколе. Питание было даже более чем усиленным – я так никогда в жизни не хавал. По вечерам давали голландское пиво с норвежскими крабами и астраханской воблой из «Березки». Баловали и икоркой. Я читал запрещенную литературу, штудировал леденящие или, напротив, кипятящие кровь в жилах видеофильмы. Помню коллективный просмотр картины режиссера Тинто Брасса «Калигула». Сама Виктория, видимо, смотрела фильм прежде. Теща моя, бывшая комсомолка, член партии, сперва возмущалась грязной порнографией, потом смирилась и даже увлеклась сюжетом, переживая за красавца-полководца Макрона и законную супругу императора Энию (в момент депортации окружённую воинами и рабами, извергающими ей чжин, то есть семя, на лицо, груди, живот – лучший омолаживающий бальзам). Привела в ажитацию Тамару Андреевну (вновь и вновь она просила перекрутить назад) сцена, в которой Калигула по совету своей подруги проститутки Сезонии превращает в проституток жён сенаторов (и все они с упоением эту роль играют): «Я, Калигула Цезарь, повелеваю!.. Кто самые богатые в нашем Риме?.. Кто самые похотливые?.. Имперский бордель – вот лучший способ пополнить казну империи!.. Пять золотых – и лучшие тела, лучшие влагалища, рты, попы Рима, отточившие свое мастерство, пока мужья заседали в сенате, ваши! Жены сенаторов восхитительны и ненасытны! Сенатор Марцелл! Твоя жена здесь всех распугает!» В перерывах между кино - и спиритическими сеансами, на которых вызывались духи космических магистров, мы играли с тетей Викой в карты. Сперва лимонили в наши, привычные – буру, очко, секу. Затем перешли к преферансу и вовсе допотопным – фараону, штосу. Тетя Вика научила меня бесподобно понтировать. Я даже выиграл у нее четыре с полтиной. Вскоре, правда, и проиграл шестьсот шестьдесят шесть. Естественно, она, профессиональная мазёвая катала, как говорили у нас, отдавать долг не требовала. «Мое желание исполнишь, - усмехнулась, а цвет глаз вдруг изменился, как в кино. – Когда-нибудь». - «Готов немедленно!» - проявил я энтузиазм, чувствуя, как остатки воли уходят, словно вода в песок, оставляя пену. «Когда-нибудь, мой мальчик, - повторила она. - Всему свое время»… Людмила, которую я помнил ещё по давней охоте с дедушкой, давала мне уроки массажа – общего, сегментарного, гималайского, перкуссионного, взаимного… Мне намекали на какие-то нарушения либидо, фригидность, вагинизм, истерию, психастению, нимфоманию после климакса, секс-дисфункцию у женщин, с коими я почему-то должен был столкнуться. «Ух-ты!» – восклицал я, из последних сил удерживаясь в рамках приличия. «Переходим к массажу Пашупатинатха…», - сообщала Люся невозмутимо. Я диву давался: как же можно раздаться за несколько лет. Бюст её, прежде внушительный (других не держим-с, с улыбкой говаривала наставница молодежи Зоя Степановна, намекая на дедушкины пристрастия), стал неохватным и вселял веру в нерушимость СССР. Была она в досточтимые времена королевских охот обыкновенной сестрой-массажисткой. А незадолго до преставления выдающегося деятеля стала для него всем. Многие, как вы знаете, отвернулись от моей тещи после ухода Андрея Егоровича. Но Людмиле, несмотря на молодость перемассировавшей в свое время тех, чьи портреты проносили по Красной площади колонны на демонстрациях, было свойственно феноменальное в наши дни чувство благодарности. Её тоже жизнь не пощадила – мужа-генерала пристроили под машину, трехкомнатную квартиру отобрали. Даже гараж. Но вы это лучше меня знаете… Вот. Постигал я азы. Оттачивал. Доводил. Через некоторое время в присутствии экзаменационной комиссии в составе Тамары Андреевны, Надежды и тети Вики я должен был сдать экзамен - массировать саму Людмилу. Перед началом, как перед стартом, я зевал от волнения. Люся разделась и улеглась на топчан. Я приступил. Было много замечаний. Но я сделал это! - сдал экзамен на «удовлетворительно». И заслужил комплимент: «Бабы шалеть от его рук будут. Но лучше без одежд держать, в плавочках для начала, в первые минуты, он же сложен, как Геркулес». «Что значит держать?! – возмутился я. – В стойле что ли?! И почему первые минуты?..» Но тотчас и умиротворился в окружении женского тепла и ласки. Люся, которую называли «сестрой», преподавала мне анатомию, физиологию, фемиведение. Она подкупала своей простотой. Я был примерным учеником. Хотя порой и пытался оторваться с неприхотливой Зинаидой за печкой ее избы-пятистенки. Под стук колес. Но предвкушение того грандиозного и величественного, к чему меня готовили, не позволяло погрязнуть в мелочных плотских утехах. С ее братом, моим однополчанином, я принимал на грудь розовый портвейн. А также вермут. И другие благородные напитки. Он спрашивал о том, о сем. Вспоминал, как выручил меня у лесобиржи, когда зэки, скрутив, выстроились в очередь, претендуя на мой девственный сфинктер: длинной очередью из «калаша» над головами он уложил их всех лицом в снег. После третьего-четвертого стакана я чувствовал, что он к чему-то клонит. Однажды я увидел Юру возле памятника первопечатнику Ивану Федорову недалеко от «Метрополя». Он беседовал, верней, слушал вышедшего из антикварного магазина дядю иудейской внешности в таком костюме с блесткой, с такими котлами и перстнями, что трудно было поверить в то, что джентльмена этого может связывать что-то с Юрком. Почему-то однополчанин сделал вид, что меня не заметил. Потом я спрашивал. Но он сказал, что сроду возле «Метрополя» не был и никакого первопечатника не знает… У доктора Копейкина в клинике на улице Вучетича мне вставили металлокерамические зубы. На Ферсмана тетя Вика купила мне черный бархатный пиджак, рубашки, джинсы из крупного вельвета, туфли Salamander. В других «Березках» за чеки Внешпосылторга мне также были приобретены итальянское кожаное пальто, водолазка, ирландский свитер грубой вязки, австрийская кепка, немецкие кроссовки и спортивный костюм фирмы Adidas, а также испанская кожаная куртка с десятью карманами, о которой я мечтал с детства. Все черное. И костюм, который пришлось заказывать в спецателье на Кутузовском. Фигура у меня нестандартная, как видите, в плечах – 62-й размер, в бедрах – 50-й. При росте 194. В армии, кстати, погоняло у меня было – Малыш. Особое внимание тетя Вика уделила моднейшему, из журнала, шелковому французскому галстуку, нижнему белью, носовым платкам и носкам, так как носки, заметила она, - лицо джентльмена. Завершено отоваривание было мужским парфюмом Boss. Hugo Boss, булавкой для галстука и многофункциональными часами Rolex. «Целуй мамочку в щечку», - улыбнулась, как родная моя мама много лет назад, тетя Вика, когда я, одетый с иголочки, сияющий, вприпрыжку выскочил с хрустящими свертками и пакетами. В тот момент я испытывал к ней поистине сыновнее чувство. К Тамаре Андреевне, которой беспечное мое существование было обеспечено, - тоже. Об Элеоноре Степановне с её профессором, моим вроде как отчимом, я вовсе запамятовал. Ходили слухи, что изменяла она профессору с ментами. Но мне это было, честно говоря, по барабану. Когда еще отец был, я не раз заставал ее с мужиками – слаба у меня маман на передок, ничего не попишешь. Я, можно сказать, в свое время с нее пример брал… Ну да бог с ней… Ездили на Петровку на теннисный корт. На ипподром. Даже английским занимались. Я себе напоминал не столько Мефистофиля в черном, сколько героиню «Хамелеона» Элизу Дулитл. Не догадываясь, что судьбой, как вы знаете, уготован мне был путь великих героев классики, от Мазоха до маркиза де Сада, от Апулея до Баркова. Тетя Вика учила выбирать цветы, а главное - преподносить их; входить в лифт первому, а выходя, пропускать даму вперед; принимать поданную руку – снизу и как бы погружая в свою, непременно сухую и теплую, охватывая и исподволь пощекотывая женское запястье подушечками мизинца, большого и безымянного пальцев; целовать руку, начиная с тыльной стороны, затем, переходя на внутреннюю сторону ладони и углубления между пальцами, ласкать, щекотать языком ладонь, погружая в неё губы, возбуждая нервные окончания, поигрывая надетыми на пальцы кольцами, поглаживая, массируя каждый пальчик и восхищаясь красотой руки; подавать шубу, сдувать пылинку, расстегивать заевшую молнию на сапоге и стягивать сапог, потупив взор, ибо ножки могут быть слегка раздвинуты, да так, чтобы барышня чувствовала облегчение, приятный холодок, струящийся по телу, и легкое возбуждение; высасывать ранку на пальчике от пореза или укола (процедуру следовало производить, как поется в популярной советской песне: «глядя искоса, низко голову наклоня»); ухаживать за столом, подавать блюда, накладывать даме пищу, используя строго определенные предметы и невзначай касаясь под столом коленом колена; наливать шампанское и вино; произносить тосты, многозначительно глядя в глаза; поддерживать беседу новостями светской жизни или свежим анекдотом, поэтическим экспромтом (последнее мне не давалось – читал я гораздо хуже, чем пономарь, и подглядывал в бумажку, а самому сочинять вовсе не дано – увы, не Пушкин); делать комплименты – если все худо, восхищаться волосами или формой губ; придерживать дверь и пропускать даму вперед, опять-таки слегка склоняя лакейски главу; прогуливаться под ручку, изредка как бы вбирая тепло груди спутницы кончиком локтя, и за ручку, следя за тем, чтобы ладонь ни в коем случае не потела; посадке и высадке из машины; омовению ног... Уроки обретали все более конкретный характер. Уж не к вязке ли с английской королевой готовят? – ухмылялся я, все более ощущая себя зомбируемым в нечто среднее между Лукой Мудищевым и Григорием Распутиным, наделенным исцеляющей от всех женских недугов магической силой… Однажды вечером накануне Рождества по Григорианскому календарю, когда тетя Вика продемонстрировала, до какой степени самоуничижения обязан при необходимости доходить (доползать) мужчина, экзерции были прерваны (кстати, признаюсь: тогда, в первый раз, я ощущал себя чуть ли не в шкуре особы прекрасного пола, подвергшейся искусственному прерыванию беременности, но потом привык). Продолжать занятия предстояло с бывшей золовкой моей учительницы, сестрой ее покойного мужа. «Я слишком люблю людей и не хотела бы нарушать табу, которое сама на себя наложила, - сказала тетя Вика, подставляя мне пристроившегося у неё между грудей монстра Мурзика для поцелуя на прощание. – Многому, естественно, она не научит. Но шакти – женской энергии – накопилось. Когда-то в Италии режиссер Тинто Брасс действительно пробовал её на роль Друзиллы. И многие знаменитости за ней волочились. Не столько даже за ней, сколько за дочерью известного советского дипломата. Она сумасшедшая, как все художницы. Предпоследний муж, говорят, в ужасе бежал, когда она стала убеждать его в правоте теории модного французского сексолога, считающего, что именно мать должна ввести сына в мир секса. Как тебе это? Но у Наталии, конечно, больше фантазий, чем реальности. Моего имени не упоминай. Они считают, я виновна во всех бедах. Начавшихся, якобы, с нашего знакомства в Гималаях, в том месте, где Иисус Христос, кстати, провел пятнадцать лет, почти до тридцати. Наивные. Не могут понять, что все началось за много тысяч лет до этого. И распоряжаются всем космические магистры. Будь умницей. – Она нежно погладила и чмокнула в нос Мурзика. – Сокровище моё гималайское. Томочку нашу слушайся. И помни, - добавила с леденящей кровь в жилах улыбкой, - как говорят эти романтики, Вольные Каменщики, кто владеет женщиной – владеет миром…» Вечером мы входили в наполненную музыкой, смехом, звоном посуды квартиру Анненковых, Наталии и ее мамы, вдовы дипломата, которого ценил сам Андрей Егорович, выдающийся дедушка моей невесты. Такого эффекта я не ожидал. Стало так тихо, что казалось, слышно даже шелест крыльев засушенных южноамериканских бабочек под стеклами на стенах. Когда шок миновал, давние добрые подруги моей тещи стали делать вид, что как бы ни при чём: закатывали под потолок глаза, отстранялись, выкаблучиваясь, рискуя сломать каблуки и ножки стульев, прогибавшихся под тяжестью надушенных телес. «У вас не проказа ли, Тамара Андреевна, - подтрунивал я над тещей, - не чума бубонная?» - «Ублюдки. На конюшне их пороть, - улыбалась теща, выпивая и не закусывая. – Они у нас еще попляшут. Шепни мне, Алекс, что-нибудь на ушко, чтобы я рассмеялась над ними. Хорошо смеется тот, кто последний…» У Наталии были узкие бедра и торс художественной гимнастки, несколько отяжелевший за счёт смелых форм, с которыми проблематично было совладать декольтированному облегающему наряду от Кардена, друга семьи. Она, познавшая дзадзэн, випассану, суфийское вращение, йогу, тантру, и ее царственная мама, Вера Федоровна, различий в общении не делали, были милы с Тамарой Андреевной, как и с прочими православными, празднующими католическое Рождество за столом с индийской тантрической кухней, влияющей на каждую «воплощенную душу», с японским суши и кошерной еврейской рыбой-фиш, приготовленной подругой дома Изольдой Соломоновной. Позже явились и бритоголовые буддийские монахи с барабанами и бубнами, а Наталия облачилась в сари, обнажив левую грудь, что вызвало аплодисменты собравшихся и позыв его превосходительства Карпова, как он велел себя величать (то и дело намекавшего, что во всем виноваты евреи, начиная с Моисея и Иисуса, а поклоняться следует Перуну, Даждь-богу, Тору и Одину), - выпить за дам стоя, по-гусарски, с поднятым на уровень эполета локтем. Я тоже не удержался, ощущая себя десантником. Хотелось произнести тост и соврать, что участвовал в карательных операциях под Кандагаром. Что застрелил блондинку-снайпершу из Дании, которую перед этим поимели всем взводом. Или что-нибудь ещё более экзотическое. Меня, естественно, приняли за альфонса Тамары Андреевны, чему она была столь несказанно рада, что, разволновавшись, едва не провалила роль мадам Бовари – выручила Вера Федоровна, туманно и величаво поведавшая романтическую историю любви своей маман, тогда уже зрелой дамы, и юного эрцгерцога на водах в Бадене. Я погружен был в атмосферу завистливого вожделения, воплощенную в специфические взгляды и касания под столом. «Ошеломлена, - призналась мне в коридоре Жанна Викторовна, чья-то высокопоставленная супруга, приблизившись настолько, что стали очевидными следы подтяжек и запудренные поры на лице, а от гремучей смеси духов парижских проституток «Клима» с потом меня замутило. – Аполлон Бельведерский – и эта грымза-пережиток…» - «Пардон!» – с негодованием отверг я притязания особы, припирающей меня к зеркалу и любующейся собственным отражением. «Вот эту приглашай на танец, - шепотом давала распоряжения Тамара Андреевна. – И потискай, чтобы муж увидел… И вон ту, сисястую – она лапулек кудрявых обожает. Делай вид, что ты готов мне изменить». - «Я – вам?!» - «И только ждешь момента. Выпей с той, пучеглазой с пучком, на брудершафт на кухне, Нинкой ее зовут. Максимилиановной. Сука та ещё…» В полночь теща распорядилась: «Проводи золовку. Обуяла ее Кундалини. Переулки темные, трусиха. Проводи – и будь послушным мальчиком, не забывай, чему тебя учили. Она тебе еще многое покажет. В ее тантрическом Клубе свального греха поучаствуешь». Засим Тамара Андреевна в сопровождении отставного генерала удалилась, по-английски, ни с кем не прощаясь. На меня Наталия Александровна Анненкова не произвела впечатления трусихи. В такси она весело рассказывала, как в Катманду на нее напали медиумы в трансе, желая опровергнуть, но в результате опровергла их она, посвященная в секреты кунг-фу, и долго преследовала по ночным улицам. Я живо представил картину. {mospagebreak}Захотелось исчезнуть. Но было поздно. Я совершил попытку поцеловать её, но она отстранила меня кулаком в грудь: «Запрет!». До мастерской не доехали. Свернули в переулок близ Кропоткинской, где жила ее подруга – голландская корреспондентка Эн, весьма, кстати, своеобразное создание почти с меня ростом, больше все-таки похожее на мужчину или в лучшем случае на гермафродита. Не знакомы, случайно? Фотографии показывала, на которых она с Фиделем на Кубе чуть ли не в обнимку, с Беназир Бхутто в Пакистане… Как патриот рекомендую вам обратить на нее внимание. С того визита началась моя светская жизнь. Наталия Александровна водила по вернисажам, приемам, вечеринкам, закрытым просмотрам, сборищам каких-то сектантов. Мы даже обедали у посла Швеции в посольстве на Мосфильмовской. И я приглянулся молоденькой жене-француженке, впрочем, как и немке, жене первого секретаря, которая за чашечкой кофе после обеда недвусмысленно дала понять, что была бы не против скрасить свое одиночество в заснеженной Москве посредством меня. Не знаю, зачем это все было нужно госпоже Анненковой. Быть может, она, художница, просто рисовалась перед подругами. Например, перед скульпторшей Фаиной, которая с порога мастерской, едва вошли мы в компании наверняка небезызвестной вам дипломатки Ингрид, велела разоблачиться, встать на подиум и стала лепить с меня обнаженного Фавна. На Фаину, надо признать, моя натура не произвела должного впечатления, хотя усилия в области бодибилдинга она оценила и даже ощупала железными пальцами наиболее заинтересовавшие мышцы: белую линию, большие грудные, подвздошно-поясничную, прямую бедра, лонное сращение, даже паховые связки. «Прилично, прилично», - басила скульпторша, а я, по-идиотски хихикая от щекотки, чувствовал себя негром-рабом на аукционе в Луизиане. «Он у нас пока не продается», - смеялась Наталия. Как я потом узнал, мужеподобную Фаину, как и Ингрид, не интересовал противоположный пол. Да и сразу можно было это понять, глядя на ее скульптуры: героев Октябрьской революции – Ленина, Свердлова, Дзержинского, Камо, Орджоникидзе, Воровского – она ваяла приземистыми, низколобыми, раскоряченными уродами, похожими на старых горилл, женщин же революции (за одноименную скульптурную серию Фаина была удостоена Государственной премии) – Розу Люксембург, Клару Цеткин, Инессу Арманд, Александру Коллонтай, даже Надежду Крупскую – юными, величественными, одухотворенными, желанными (Инесса с полуобнаженной пышной грудью и пухлыми губами напоминала голливудскую секс-бомбу). Зато спутницу мою скульпторша откровенно жаловала, тиская и целуя всюду. В то время как я, с подачи Наталии, спознавался в соседней комнате с богемой. Не удовлетворив эстрадную звезду и проведя остаток ночи с поэтессой, которую не вдохновил даже на коротенький сонет, я приуныл. В своей мастерской, куда я попал после фиаско, Анненкова приступила к сакральным ритуалам без прелюдий – пока я разглядывал скульптуры и акварели на воде, она разделась донага, подвязала волосы лентой и, будто для разминки позанимавшись перед зеркалом ушу, ударив меня пяткой в грудь и в пах, чем-то намазавшись, распростерлась на медвежьей шкуре: «Яб-юм!» – скомандовала, засовывая мне под язык крохотный костяной шарик с вырезанными на нем совокупляющимися мужчиной и женщиной. Я по сей день не убежден, что был с ней близок. Потому как осталась она для меня загадкой. На вы. Но, с другой стороны, кто же, если не она под любовные песни китов, записанные на магнитофон, преподавал мне уроки тантризма и шактизма?.. Началось с дыхания, его задержки, вдыхания жизненной силы праны. Только прана обеспечивает свободу. Затем – осознание Кундалини, то есть энергии, свернувшейся, как змея, у основания позвоночника, которая передается мужчине от женщины, уже пробудившей в себе эту энергию (речь шла о зрелых, много познавших женщинах). Я обязан был освободиться от императивов сознания. В перерывах – конспектирование «Ицзина», дореволюционного издания «Камасутры» и сочинений маркиза де Сада. На третий день перешли к привычному, первородному. Но с массой нюансов. «Вправо и влево, - властно направляла наставница, не оставляя шансов для самоопределения, - словно храбрец пытается пробиться через строй врагов…Ударяй своим ю хэном поочередно вверх и вниз, как испуганная лошадь взбрыкивает в воде… Мелко погружай – и выныривай, будто стая чаек качается на волнах… Можешь целовать сюда и сюда, на губы – табу… Быстро и беспорядочно чередуй глубокие толчки и мелкие удары, точно воробей клюет рассыпанный рис… Чередуй глубокие толчки и мелкие удары в постоянном ритме, словно большой камень тонет в воде… Вводи незаметно, как змея вползает в нору… Ударяй быстро, как в нору кидается испуганная крыса… Теперь замри – и орел бросается на добычу… Плавно погружайся и поднимайся: большая лодка борется с волнами… Не вздумай дойти без позволения женщины! Ты обязан рабски молить об этом! Соотношение должно быть не более одного к двум дюжинам оргазмов инь и янь… Но главное – заполняй пустоты, как в тибетском кунг-фу, и стремись превзойти самого себя!.. Как-то в мастерскую зашел ее сын. Врубил за перегородкой тяжелый рок. Меня покоробило, что кормить его на кухню она отправилась в набедренной повязке. Будто он был грудным. «У нас с Митенькой нормальные отношения, - ответила она на мой вопросительный взгляд. – Вы похожи. Ты бойся Викторию. Я сама ее боюсь. И была вынуждена за Митю бороться. Чтобы не отдать. Как братика. Знаешь, разозлившись на моего брата Сашу за то, что он влюбился в молоденькую девушку, что совершенно естественно, она в мгновенье ока превратила его в импотента! Это фантастика! Притом на расстоянии в несколько тысяч километров, будучи в Москве, тогда как Саша с девочкой – на карнавале в Рио! Вас познакомить с Митей?» - «Это лишнее», - почему-то отказался я, хотя было любопытно. Что-то разбилось на кухне. Сын заорал благим матом, мать оправдывалась. Мне хотелось выйти и надавать ему лещей, но я был исполнен выдержки, как учили. Прощаясь в прихожей, они долго шептались и чмокались. «Опять пришла повестка в военкомат, - сказала она, будто высосанная вампиром, вернувшись в спальню. – Вечером Митюша улетает в Париж». - «От армии косите?» – злорадно осведомился я. «Не хочу, чтобы история повторилась. Чтобы моего мальчика прислали мне, как брата, в цинковом гробу», - пояснила Наталия. «А кто отец?» - «Женщина не может знать наверное, - она больно укусила меня за мочку уха. – Но зачат Дмитрий вне порока, в этом нет сомнений».- «А правду ли говорят, что вы, по теории французского сексолога, вводили сына в мир секса?» - «К сожалению, только теоретически». – «К сожалению?» Печально вздохнув, она принялась рассказывать о своих вакхических странствиях. С мужем-норвежцем, нуднейшим нефтяным магнатом, склонным к суициду, она приехала на землю Эллады, где с арендованной норвежцем яхты пересела на другую, вставшую борт к борту, принадлежавшую греческому мультимиллионеру. Яхта была фантастической. Она ничего не понимает в технике и судовождении, но вызубрила, потому что в её обязанности входило проведение экскурсий по бывшему военному фрегату. Габаритная длина: 325 футов 3 дюйма. Ширина: 36 футов 6 дюймов. Водоизмещение: 2250 тонн. Крейсерская скорость: 19 узлов. Дальность хода: свыше 12000 миль. Вы представьте себе, Екатерина Вилоровна! Команда из 36 человек, включая поваров, обслуживающий персонал и капитана. Роскошнейшие апартаменты, несколько баров, бассейн с бронзовыми стенками, выложенными мозаичными эротическими фресками древнего Крита, спортивные площадки, «Лазурная гостиная» (с отделкой камина темно-синим лазуритом), музыкальная гостиная, в которой играл Фрэнк Синатра. На яхте гостили Черчилль, Мэрилин Монро, Грета Гарбо, Ева Гарднер, Элизабет Тейлор, Марлен Дитрих… Нажатием кнопки дно бассейна поднимается до уровня палубы, превращаясь в танцевальную площадку, и можно представить, что там были за танцы! Было общепризнано, что никто в мире не исполняет куннилингус лучше этого магната! За этим дамы прилетали даже из далекой Новой Зеландии! У него сумасбродная дочь, Наталия с ней, естественно, подружилась. Её зовут то ли Калифара, то ли Калимера. Наталия называла её просто Калькой. Ей под сорок. Куча мужей в прошлом, а русского не было. И вот я, по мнению Натали, пришелся бы ей по вкусу. Обещала познакомить. Она действительно своеобычная, эта Натали. Жаловалась: грек-магнат был чудовищно ревнив. Мог устроить сцену ревности по пустяку. Например, застав её в бассейне с кем-нибудь из своих партнеров по бизнесу. Но греки – горячий народ. Они с ума сходили, глядя не неё, не обременявшую себя одежами. В чем же она виновата и за что грек чуть не убил?.. А грузинский князь-художник, которого она смогла выдержать несколько недель?.. А бразильский футболист, с которым познакомилась на чемпионате мира?.. Ревность – удел примитивных особей. Кстати, насчёт меня. Она бы никогда не согласилась на занятия, которые ей в общем-то не свойственны, пусть и упрашивала Тамара, коли не навестила бы ее Кундалини. Но я пришёлся по душе её мамуле, ибо напомнил юношу, который ухаживал за ней и погиб то ли подо Ржевом, то ли вообще где-то в Черногории, - Наталия решила меня спасти… Так прошла неделя. Я занимался теорией. «Женщине в тантризме уделяется особое внимание, - зубрил я, - поэтому в качестве иконографических символов тантризм любит использовать естественные, «самовозникшие» предметы, напоминающие форму женского полового органа, - цветы лотоса, причудливые морские раковины, кокосовые орехи с вертикальными вмятинами и даже расщелины в скалах или углубления в стволах деревьев… (В мастерской, кстати, было великое множество таких символов.) Восхождение по тантрическим ступеням, сопровождающееся внутренними преобразованиями, позволяет любому мужчине и женщине ощутить себя Шивой и его шакти в процессе любовного единения, а бесконечно повторяемый сексуальный акт закрепляет эти ощущения… Важным элементом являются лотосы (чакры) – очаги энергии тела, размещенные по прямой линии вдоль позвоночника. Таких очагов семь. Самый низший, с четырьмя лепестками, размещен в паху. Там обитает змея (или змей) Кундалини – символ энергии космоса. Женская энергия, дойдя до высшего лотоса (у вершины черепа) встречается с мужским чжин, то бишь сущностью, семенем, и возникает божественный нектар, пронизывающий все тело и позволяющий партнерам ощутить свою причастность к источнику бытия…» Приближался Новый год. Я обдумывал, какой бы подарок пооригинальней преподнести Натали, захаживал в антикварные лавки (где, кстати, иногда встречал того джентльмена, с которым некогда видел своего сослуживца Юрку у памятника первопечатнику), ездил на Птичий рынок на Таганке, но лемуров там не нашел, – и тут, упражнения нежданно-негаданно закончились. Моя наставница отправилась на прием в посольство, велев выучить домашнее задание по тантристскому ритуалу хакрапуя без партнеров. А вскоре после первого в моей жизни «заседания» Клуба тантристского секса, на котором собравшиеся у Наталии полтора десятка обнаженных мужчин и женщин, после долгой нудной лекции, предались самому что ни на есть разнузданному совокуплению - сама она, правда, подчеркнуто играла лишь роль полновластной хозяйки, как бы королевы этого сатанинского бала - вышла замуж за шейха (ходили по Москве слухи, но с таким же успехом она могла поехать и помчаться на оленях утром ранним с каким-нибудь чукчей или улететь к знатному хлопководу в солнечный Узбекистан). Мне она оставила записку, без знаков препинания, как всегда: «Приедет Николай Симоненко его отец при Мао был вынужден бежать из Поднебесной и преподает тантризм и практику куннилингуса во Франции и по всему миру ему нет равных а это поверь мне может обеспечить мужчине карьеру я недаром рассказывала о греке-магнате будь прилежным учеником». Такие дела. Кстати, с легкой руки этого Николая среди московского бомонда вошел в моду групповой куннилингус – это когда собирается в сауне компания, мужья, жены, любовницы, и кто-нибудь, в частности, этот китаец Николай Симоненко, исполняет дамам в присутствии их спутников куннилингус. Он давал мне уроки – и я оказался способным учеником. Несколько раз меня вызывали в такие сауны – в Барвиху, на Николину гору, в район Звенигорода… Впрочем, я отвлекся». – «Да нет, об этом тоже стоит поговорить. И кто были эти женщины, которым ты… исполнял?» - «Имен не назову, Екатерина Вилоровна. Да и не знаю большинства – они не представлялись, а то и вовсе лиц не показывали. {mospagebreak}Анонимное исполнение. Инкогнито, так сказать. Женщины хоть и разного возраста, от восемнадцати до шестидесяти, но примерно одного положения и достатка. Бомонд, одним словом». – «И чем кончались эти оргии?» - «Да ничем особенным не кончались – просто кончали женщины, простите за каламбур, не все, но многие, которые с мужьями давно не могли получить разрядку, бывает так у женщин». – «А мужья?» - «А мужья наблюдали, самовозбуждаясь и порой самореализуясь… Вот. И что бы ни говорили о Наталии Александровне Анненковой, а я уверен, говорят и пишут, в том числе вам, – клевета. А вы знаете, они с братом-международником большую часть жизни были Аненковыми, их дед, друг Ленина, редуцировал фамилию Рюриковичей. Зачем? Дабы не смущать Либермана, Бронштейна-Троцкого, Бланка, Рабиновича, Альтшулера и прочих выдающихся бескорыстных кристальной души и чести революционеров, привезших в Россию из Германии в опломбированном вагоне бабло на передел собственности и благополучно освоивших, распиливших, как сказали бы ныне, те неслабые бабульки. Хорошо еще, что не назвался каким-нибудь Анановичем или Ананизмером… Впрочем, что я несу?.. Наталия Александровна Анненкова! Невзирая на многочисленных друзей, мужей и явного сына, она сохранила целомудрие. Во всяком случае, наши с ней занятия проходили бесконтактно, я теперь понял. И преклоняюсь. Кстати, это она мне объяснила, как надо кусать и бить женщину, чтобы доставить склонным к мазохизму натурам наивысшее наслаждение. Короче, без мадам Анненковой я бы не поднялся и на первую тантрическую ступень. Не говоря уж о чакрах».
х х х
«Руки убери, болван!» - «Простите, ради бога! Не удержался… Флюиды от вас исходят. Я уверен, Екатерина Вилоровна, лучше вас никто не проводит допросов с пристрастием. Ой! Голова – мое слабое место. А вы все время лупите по ней». – «Не луплю, а соответственно и адекватно реагирую на твое хамство». – «Меня женщины и так столько раз колотили. Я совсем идиотом стану. Простите за порыв. Больше не буду… Так или иначе, но уроки неотантризма, пусть и платонические, не прошли даром. Равно как и уроки полу-китайца Николая – весьма наглядные, проводимые с помощью ассистенток. Кстати, любопытная деталь – Николай в присутствии мужчин никогда не снимал трусики и не позволял это делать ассистенткам, будто сокрыта была под ними какая-то тайна… Уже на старый Новый год меня выписали. Заказали, как в столе заказов. Я об этом не догадывался, полагая, что, как мне было сказано, должен быть в курсе технического прогресса, и везу подруге Тамары Андреевны подарок. В свертке, перевязанном золотой ленточкой, оказались фаллоимитатор - дилдо и видеокассета, которую Ниной Максимилиановной, супругой бывшего посла в… Короче, предложено мне было просмотреть совместно». – «И ты так запросто называешь ее имя?» - «Ой, что я наделал! Вот же язык шкодливый! Ладно, предположим, ее звали так… Впрочем, уверен, вы все это знаете не хуже, а гораздо лучше меня. Жесткая, по-немецки тупая порнуха в концлагере. Я поражался: и что их так на порнографию тянет? Приличные женщины, матери семейств, жены крупных партийных руководителей, политически, естественно, грамотные, морально устойчивые, как пишут в характеристиках для выезда за рубеж, более чем обеспеченные… Но сладок запретный плод. Как прорвало. Выпив водки «Абсолют», фрау осведомилась, что я думаю о Нюрнбергском процессе? Застегнулась на пуговицы и крючки, потребовала называть себя Евой Браун, меня стала называть Германом и предупредила, что если я только попробую изнасиловать ее, она будет сопротивляться. Услышав мое мнение по поводу немецко-фашистских оккупантов и назвав меня вонючим боровом, она влепила мне пощечину. Я опешил – и получил удар коленом. Она включила магнитофон и потребовала стриптиза. Скрепя сердце я стал исполнять. Когда вовсе обнажился, она схватила рукой и едва не вырвала мой нефритовый стебель с корнем. Я выказал несогласие, блокировал её. Она отбивалась, царапалась и кусалась до тех пор, пока я не вмял ее лицом в подушку и не вступил в непосредственный контакт. «Я, я! – заверещала Ева Браун, щипая меня за ягодицы. – Бей свою рабыню! По жопе, по жопе!.. Еще Ницше говорил, что женщина всегда подсознательно ищет, кому бы подчиниться! Кусай за грудь! Коли! Он у тебя такой громадный, он разорвет меня! Шён, Герман! Капут, даз ист фантастиш, я-а-а!..» Воплотив в жизнь все, что демонстрировали на экране боши с пивными животами и маленькими пенисами, я поинтересовался утром, кто она на самом деле и довольна ли? «Ты вот что скажи, - не ответила на мой вопрос фрау, мало что, казалось, из прошедшей ночи помнившая, - я могу быть спокойна?» «Вас терзают смутные сомнения?» – Она протянула руку для поцелуя, но поцеловал я ее, исхитрившись, в лоно, вспомнив уроки полу-китайца. Она утопила пальцы в моих кудрях и выплатила сто целковых. «Гусары с дам денег не берутс!» – возразил я. Но взял. Потому что нуждался и честно заработал. Мне казалось, это сном. Вчерашнего салаги-надзирателя. Которого зэки поставили раком у заледенелого сортира на лесобирже, выбив полдюжины зубов… Однажды в доме у Евы Браун собралось множество знаменитостей. И как-то между прочим, в шутку, меня приняли в… Впрочем, это к делу не относится». – «В масоны ты хотел сказать? Продолжай, не стесняйся – ты разве не убедился еще, что мы знаем о тебе не меньше, если не больше, чем ты сам?» - «Убедился… В братство друзей человечества. Назвав «ищущим света». Я выдержал испытания. Без одного ботинка, с обнаженной левой стороной груди, по приказанию «старшего мастера», знаменитого поэта-шестидесятника, застрелился из кремневого пистолета, четверть часа бродил по комнате с завязанными глазами, натыкаясь голой грудью то на кончик ножа или шпаги, то на молоток своих «братьев», а потом выпил «кровь предателя за погибель всех изменников великому делу». Мне повязали фартук, надели перчатки. Агапа, братская трапеза продолжалась почти до утра. Спать Ева Браун меня отправила к своей подруге, Изольде Соломоновне. Но вместо того, что я предполагал (а Изольда своими выраженными национальными формами пробуждала вполне определенный библейский инстинкт), она, встретившая меня почти без одежд и почему-то тоже влепив мне пощёчину (а я лишь пощупал, оказались жидковаты), до рассвета вещала о строительстве храма, притом подразумевался «храм души человеческой, воссоздать который значит очистить душу от низких и грешных чувств, украсив её высокими достоинствами, составляющими сущность учения Христова…» Потекла причудливая моя жизнь. Поверьте, Екатерина Вилоровна! Не ценные подарки, не рубли, не чеки Внешпосылторга, доллары, фунты, франки, йены, лиры, кроны, песеты, пиастры, в конце концов, играли заглавную роль в экзерсисах! Исподволь я стал приближаться к осознанию смысла и движущей силы древнейшей профессии. Отнюдь не экономический фактор имеет значение! Не мягкотелость. И не всепоглощающая страсть к совокуплению – хотя, конечно, без оной трудно что бы то ни было себе представить, будь то таблица Менделеева, открытая в момент содрогания, или любое из чудес света. Жажда познания ближнего, жажда соития и слияния с себе подобным – как бунт обреченных на вечное одиночество, страх перед которым принуждает вновь и вновь припадать и предаваться естеству своему, основному, так сказать, инстинкту. Примерно так звучит перевод с древнегреческого мысли Солона, первого на Земле организатора проституции. Да, я занимался проституцией. И ничего постыдного в этом не вижу. Напротив. Я был свободен. Я даже гордился тем, что в отличие от миллионов прозябающих обрел свое призвание… Какие типажи! Какое безбрежное море комплексов, фантазий! Я воплощал в жизнь несбывшиеся, задавленные гнетом и почти уже затухшие, как костер в ночной степи, мечты!. А что может быть благородней, чем осуществить тайную мечту женщины, уже утратившей веру, надежду, любовь? Кстати, не обижайтесь, но я совершил открытие: истинная сексуальность женщины начинается ближе к сорока годам. Недаром в народе веками живет поговорка про ягодку опять. Я любил женщин во всех проявлениях. Одна гражданка, изысканную прихоть которой я исполнил в её персональном автомобиле, в момент высшего блаженства чуть не разорвав меня за ягодицы надвое, заявила, мол, что если бы я был женщиной, все время ходил бы беременным, столь я безотказный… Но и не мог я не ощущать порой, что кто-то вытаскивает из недр моего существа потаенную скверну, в которой себе боялся признаться. Благоверные барышни, прикоснувшись ко мне, грешили напропалую. Жуть порой брала. А кто-то сверху кривил рот в ухмылке… Вы знаете, почему-то прекрасный пол, весь, за редчайшим исключением оказался садистом. Быть может, именно я в них вызывал ассоциации с несчастным маркизом, замученным в застенках. Так или иначе, но я постоянно был в кровоподтеках, ожогах, ссадинах, рубцах, царапинах, укусах, засосах, а на причинных, простите за каламбур, местах порой и места живого не было, что вызывало истинные страдания. Я стал понимать, почему в концлагерях женщины-надзирательницы считались более жестокими и изощренными, чем мужчины. Но в то же время и мазохизм набирал обороты. Поразительно, как вожделели быть униженными и оскорбленными те, которые сами всю жизнь унижали и оскорбляли! Свой ассортимент пыток мне приходилось расширять постоянно, каждый день. Порой казалось, что вся наша великая держава населена мазохистками, коих становилось все больше, будто сама Россия превращалась в мазохистку и ждала, просила, умоляла, чтобы какой-нибудь умелый дядюшка Сэм, Каганович или Коэн поставил ее раком и исхлестал, обоссал, насрал на голову… Извините, Екатерина Вилоровна! Нет, не могу сказать, конечно, что все сразу укладывались под меня и воздевали к потолку ножки. Больше мое сногсшибательное обаяние и сексапильность действовали на дам бальзаковского и уже постбальзаковского возраста. С ровесницами было хлопотней. Виктория настаивала, чтобы я соблазнил некую Марию, невестку какого-то грозного генерала. Скульпторша Фаина нас познакомила, я распустил хвост, как павлин. Но Маша так и осталась не нашей, что вызвало гнев Виктории, я не знал тогда, что ее покойный муж-международник изменял ей именно с этой достойной уважения девушкой… Еще несколько раз я спознавался с Максимилиановной, имевшей, как она намекнула, дальние родственные отношения с нацистским преступником Герингом и в постели требовавшей, чтобы я, матерясь, рассказывал, как пытал людей, а сама пытала меня, обожая щипать, кусать изо всех сил и заставляла пытать себя, испытывая оргазм за оргазмом, а потом вылизывать всё мое гладкое накачанное тело, утверждая, что на вкус я чистый ариец. Я стонал и молил о пощаде, но подчинялся капризам. Пока не был застигнут врасплох ее мужем, генеральным директором. В связи с тем, что я, стоя на четвереньках, был всецело разоблачен, а он в прихожей не успел снять даже ондатровую шапку, подернутую порошей, наше знакомство оказалось скомканным: в сердцах он скомкал газету «Правда», которую извлек из почтового ящика, и метнул партийный орган мне в лицо. Я ретировался. Он преследовал меня, точно оленя, по просторам цековской квартиры, но путь ему преградила законная супруга, вдруг означившая меня племянником, заехавшим с тренировки ополоснуться ввиду отсутствия горячей воды. Фантастичным было то, что номенклатурный работник, успев треснуть мне в челюсть, поверил. Впрочем, постепенно, исподволь я стал догадываться: знают они. Мужей я имею в виду, Екатерина Вилоровна! И даже привозят, пользуясь дипломатическими паспортами, исключающими таможенный досмотр, эротическое белье, одежду, имитаторы, разнообразные игрушки для своих жен, купленные в секс-шопах на Пигаль в Париже или на Рамблас в Барселоне. И делают попытки самовозбуждения, когда жены им в постели исповедуются. Вы представляете?.. Такие дела. Остаток вечера мы провели за тихим семейным чаем с вареньем из черники, которую собирал в цековском санатории глава семьи. «Как тренировки? – интересовался директор. – На Европу собираешься?» - «Я-то собираюсь, - скромничал я. – Что тренер скажет». «Мог бы, кстати, позвонить своему Гармашу, - укоряла его супруга за недостаток внимания к родной кровиночке. – Он же там все решает». {mospagebreak}Выяснилось, что племянник Максимилиановны на самом деле рекордсмен из армейского клуба, но супруг настолько занят, что ни разу не лицезрел этого племянника благоверной. Мимоходом отмечу, что к большому спорту и мне довелось поиметь отношение, как вы наверняка знаете. Благодаря той же Виктории. Некий крупный функционер Спорткомитета направил меня для оформления в загранкомандировку к тренеру Кухмистерову, который признал, что хороший массажист будет нужен, и осведомился, имею ли я представление о методах подготовки гэдээровской женской сборной по плаванию, равной которой в мире нет? Я не выезжал за границу, интересно было, и я туманно намекнул, что если уж меня сюда прислали, то, уж понятно, имею. На сборах выяснилось, что речь шла не о гормональных препаратах для наращивания силы и не о спортивном массаже, а о совершенно секретных экспериментах по естественному повышению функциональных возможностей и снятию предстартового стресса у пловчих; якобы, функции женского организма после результативной близости с мужчиной увеличиваются чуть ли не на 12 процентов. И не только в плавании, а и в беге, прыжках, да почти во всех видах спорта. Полноценный глубокий оргазм – вот что нужно спортсменке перед стартом, это лучший допинг! Иными словами, мне предложили вакантную пока должность штатного трахальщика женских сборных – якобы, такие уже есть в США, Франции, Бразилии, хотя официально называются заместителями главных массажистов… Посидев на тренировках, поглядев на 14-15-летних девчонок-пловчих, из лагеря я слинял. И вообще лег на дно, потому что устал. Это огорчило тетю Вику. К тому времени она мою волю уже раздавила. Высоким каблуком сапога. Как извивающегося червя на асфальте. Хотя я особо и не извивался. Лишь подмахивал, простите за выражение, когда меня имели. Но вот парадокс: где-то внутри я чувствовал себя все более свободным! Она приказала отправиться на Комсомольскую площадь и взять там самую грязную и дешевую, за стакан водки, проститутку. Приказ я выполнил. За складом у запасных путей Ярославского вокзала. Любка, родившаяся в день премьеры кинофильма «Цирк» и названная в честь советской кинозвезды Любови Орловой, оказалась прелюбопытным тонконогим созданием. Встав на колени и расстегнув мне джинсы, она осведомилась, как я отношусь к товарищу Берия, который когда-то лишил её в своем особняке невинности, к товарищам Маленкову, который её уважал, и Жданову, который чуть ли не по прибытии скорого Ленинград-Москва торопился к ней, работать не мог без этого… И писателя Зощенко с поэтессой Ахматовой не сгноил в лагерях лишь потому, что она, Любка, вот так же встала перед ленинградским руководителем на колени, удовлетворила всецело, задобрила… Впрочем, не буду утомлять подробностями, не имеющими отношения к делу. Отмечу, что приходилось косвенно контактировать с весьма занятыми, облаченными властью людьми: членами генералитета, разнообразных бюро, президиумов, секретариатов и даже ассамблей. Как сейчас помню: морозным звездным вечером позвонила на дачу, где я продолжал безбедно существовать и калорийно харчеваться, жена того, который… В общем – государственная тайна. Домработницу, говорит, отпустила, а пробки выбило – не могла бы Томочка командировать своего зятька, по Москве ходят слухи, что он так замечательно вставляет!.. К тому времени я уже вставил нескольким подругам моей опальной тещи. Какая уж теперь тайна! Генерал уважаемой вашей конторы. Жена его, подобно Изольде исповедовавшая нудизм или натуризм, как они это называют, оказалась с неиссякаемым чувством юмора. Особенно забавно рассказывала она о колонии советских специалистов за рубежом. Пока муж скрывался под личиной секретаря посольства, она своего не упускала. Кстати, кто-то из их компании подговорил любимого ученика её мужа, а по совместительству её любовника, что с его-то обилием совсекретной информации сам Бог велел остаться за бугром. И тот остался. А генералу, естественно, как серпом по яйцам. Извините, конечно, что рассказываю давно известные и не слишком приятные вам вещи. Но обидно! За державу обидно! Ментам народ давно уже не доверяет, а у вас «кроты», изменники, шпионы и просто доброжелатели, которых за яйца вешать надо! Вот такое мнение… Я же в минуты страсти чем-то напоминал генеральше любимого изменника Родины… Других имен по понятным причинам не могу назвать. Но имена блестящие! Лучшие, можно сказать, имена Союза нерушимого республик свободных! Боюсь за свою жизнь. Слишком много будет женских слез, если кирпич упадёт мне на голову или скоропостижно скончаюсь от насморка. Да и знаете вы их все. В реальной власти мало кто удержался. Разве что на местах. А деятельность моя не замыкалась пределами Садового кольца, Рублево-Успенского или Сколковского шоссе, но простиралась от Москвы до самых до окраин. С южных гор до северных морей. Дело в том, что жены руководителей союзного значения имели обыкновение приезжать в Москву на съезды, симпозиумы, конгрессы, конференции… Дома, естественно, под неусыпным оком спецслужб, они не позволяли себе ровным счетом ничего. В зарубежных командировках – тем более. Оставалась столица нашей необъятной Родины, где можно было вновь ощутить себя женщиной и даже(!) девочкой. Вообще интеграция между союзными республиками, как сказал один из государственных мужей, жена которого рыдала и пару раз даже теряла сознание, когда я ублажал ее, как учили… Впрочем, воздержусь от пошлости. Апогея достигла интеграция. И вы это знаете. Высокопоставленная эстонская мадам посещает без мужа Ереван, где наверстывает упущенное, замминистра Латвии предпочитает Баку, а первые, вторые, третьи леди среднеазиатских солнечных республик стремятся в Москву… Помню первое свидание с Гулей (так она сама себя назвала, в переводе - цветок) в огромной квартире на Страстном бульваре, куда я был прислан с подарком все той же Тамарой Андреевной. Гюльчатай… Хотел, как вы понимаете, обойтись без имен, но с языка сорвалось. Она изображала из себя девственницу, хотя с «самодержцем Востока», «главной» женой которого была, недавно пышно отметила серебряную свадьбу, имела взрослых сыновей и дочерей, выданных замуж за начальников милиции и КГБ. Шаловливые ее пальчики, унизанные перстнями, сразу приступили к делу, да будто так истосковавшись, так рьяно, что я опешил: «Позвольте!» «Не позволю!» – ответила Гюльчатай, обращаясь в камышовую кошку, а потом вдруг отпрянула, стыдливо потупилась и рассказала о прекрасном обычае, существующем на ее родине. В разгар свадьбы, когда тосты произнесены и невеста, готовясь к важнейшему событию в своей жизни, час провела с подругами за занавеской, к ней входит жених с друзьями. Он подпоясан широким поясом. Родственница невесты подходит и пытается развязать пояс. После нескольких неудачных попыток она трижды кланяется, показывая, что не в силах. Тогда жених сам развязывает узел, остается в чем мать родила, поднимает невесту на руки и несет на ложе. Все, кроме родственниц невесты, искушенных в брачных делах, удаляются. А родственницы следуют за молодыми к ложу. И поддерживают их морально. А порой и физически. Если жених, например, от волнения не готов к выполнению супружеского долга, тетка или старшая сестра разогревают юношу, приводят в боевую готовность, притом любыми путями. А затем удостоверяют подлинность девственности. Гюльчатай постучала в стену, и из соседней комнаты явились две землячки моей «невесты». В связи с тем, что пояса не нашлось, на бедра мне повязали шаль. И обряд был совершен со всеми нюансами. «Родственницы» долго разогревали меня, смущенного, в том числе и шустрыми своими язычками, на своем языке, вновь простите за каламбур, как бы советуясь, давая указания друг дружке, а «невеста», сидя в кресле, пристально наблюдала за манипуляциями. Потом настал ее час. И я, если бы наверное не знал о наличии детей, мог бы поклясться, что она в самом деле не порочна – настолько достоверными были ее стыдливость, страх перед неизведанным, сопротивление, которое я насилу преодолевал, срывая этот «цветок», подавлял, жестоко заламывая то руки, то ноги, дрожь во всем смуглом теле, стоны, конвульсии и даже финал, каким-то загадочным образом окропивший простыню. При этом в комнате стоял оглушительный звон, потому как Гюльчатай украшена была, как новогодняя елка: вся, с головы до пальцев ног, в перстнях, кольцах, браслетах, бусах, монисто, цепочках, серьгах, кулонах… Тогда я не знал, что на Востоке существует закон: если муж уходит (или в тюрьму сажают), у жены остается лишь то, что на ней. «Той лар мурабек! – пели «родственницы», хлопая в ладоши и осыпая нас, яростно спаривающихся, урюком и конфетами. – Той лар мурабек! Благословенна ваша свадьба!..» Потом я срывал этот «цветок» еще несколько раз, и все проходило по прежнему сценарию. Только «родственницы» менялись. Что случалось с прежними – остается тайной. В ответ на мои вопросы Гюльчатай лишь звонко смеялась, звенела украшениями и после каждой первой брачной ночи дарила мне перстень. Которые вы теперь конфисковали. Или изъяли, смею надеяться. Я оптимист. Вот… В другой раз были личики кавказской национальности. Я приехал в резиденцию с подарком, но глава семьи заседал в президиуме съезда, а его прекрасная половина, к коей я был послан Тамарой Андреевной, - в Комитете советских женщин. Встретили меня их дочери, грузиночка и армяночка, одна краше другой и обе похожи на лермонтовскую Беллу. Сплошная литература. Я застал их за чтением «Казановы» по-французски, купленного в букинистическом магазине. Наиболее пикантную главу эти очаровательные и застенчивые создания, вырвавшиеся из оков и цепей суровых обычаев гор, вскоре и стали иллюстрировать, используя меня в качестве подопытного кролика. Экие затейницы! Для начала мы покурили по кругу травку, которая у них оказалась в наличии. Они читали книгу и веселились, что я не понимаю. Но я сметливый. От природы. И память отменная. Поэтому учился хорошо. Не проходит и пяти минут, рассказывал Казанова, как будто за нами подглядывал, как мы уже втроем пребываем такими, какими создала нас природа, во власти сладострастия и любви. Подружки начинают труды свои с таким пылом, словно две тигрицы, жаждущие разорвать друг друга в клочья. К.К. была тоньше М.М., но ляжки и бедра у нее были шире; она была брюнетка, М.М. – блондинка (крашеная), и обе с равным искусством владели этой бесплодной борьбой. Наконец, не в силах сопротивляться долее, бросаюсь я на них и, как бы стараясь разделить их, кладу под себя М.М., но она выскальзывает, и я падаю на К.К., каковая принимает меня с распростертыми объятиями и меньше чем в минуту заставляет испустить дух… Расстались мы за полчаса до прихода родителей, уестествленные, униженные необходимостью признать пресыщенность свою – но отнюдь не отвращение... Честно говоря, я был сражен, раздавлен, распят кавказским темпераментом. Прощаясь со мной, сестрички, оказавшиеся сводными, представлявшие высшую партийную номенклатуру двух солнечных закавказских республик, чуть не плакали. Вы скажете, что слишком много слез в моей исповеди – но это чистая правда. Вскоре на товарища Джава… пардон, я не хотел называть фамилий. Но вы лучше меня знаете, на кого завели уголовное дело. За хищения в особо крупных размерах и т.д. Одна из подружек теперь учится вместе с моей бывшей невестой в Англии, другая, кажется, в Штатах… Я тосковал тогда, воображая, как живем в ля мур де труа одной семьей в глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле, в старинной черной башне на черной скале. Сплетаются наши шесть горячих рук и шесть ног, уста прилипают к устам, и всю ночь раздаются странные дикие звуки. Пьём кахетинское, закусывая виноградом. Водопад внизу грохочет. Синий орел парит. Белый буйвол пасётся. Хорошо. Я грустил, Екатерина Вилоровна. Стихи стал по ночам сочинять под Михаила Юрьевича. Хотел удавиться. Спасло меня то, что я оптимист по натуре!{mospagebreak}
х х х
«Да-да, я оптимист!.. Можно еще минералочки? За решеткой «Боржоми» не попьешь. А пивка голландского нельзя с креветками?.. Извините. О чем я?» - «Об оптимизме». – «Да, я оптимист. И с оптимизмом взирал на шикарных дам, прибывших к нам на девичник по случаю Международного женского дня 8-го марта. Их было четверо, одна объемистей другой. В шубах. С замысловатыми прическами. Я узнал Жанну Викторовну, которая лапала меня у Анненковой. Шоферов они отпустили. Пировали в гостиной – слышались звон хрустальных фужеров, смех, музыка. Затем спустились в сауну и вскоре вызвали меня. На массаж. Ни Виктории, ни Тамары Андреевны внизу не было, к моему облегчению. Дамы сидели в креслах, составленных полукругом, и читали вслух книжку. Внешне картина была не то что безобидной – умилительной. Как в какой-нибудь избе-читальне. Я присел в сторонке, прислушался. «…но святые старцы Симеон и Иоанн, - зачитывала одна из гостий, я запомнил, память у меня местами и временами очень хорошая, - моясь совместно с женщинами в бане и не думали избавляться от нечистого. Они вмещали беса в свое «я», и там происходило столкновение бесовщины с обитающим в их душе духом Христа… И победа над ним… Священник Юрьевский в 1913 году писал о магических обрядах, которые творил в своей бане отец Григорий вместе с последовательницами. «Сначала следовала его молитва, после которой шло троекратное повторение фразы «Бес блуда, изыди вон!» После чего отец Григорий совершает с женщиной половой акт… Мощь совокупления была такова, что женщина уже не ощущала обычного состояния похотливости. Она чувствовала, что бес будто ушел от нее». «Будучи в Сибири, - рассказывал Григорий Ивану Манасевичу-Мануйлову, - у меня было много поклонниц, и среди этих поклонниц есть дамы, очень близкие ко двору. Они приехали ко мне в Сибирь и хотели приблизиться к Богу… А приблизиться к Богу можно только самоунижением. И вот я тогда повел всех великосветских – в бриллиантах и дорогих платьях, - повел всех в баню (их было семь женщин), всех раздел и заставил меня мыть. И, как ни трудно это было, под конец помывки из всех семерых выгнал-таки беса!» В другой раз он говорил: «Я видел их гордость. Они считали себя превыше всех. Золото, брильянты и деньги туманили их ум. Ходили, как павы. Думали, что весь свет для них, все остальное – ничто. Я полагал, что надо их смирить, унизить. Когда человек унизится, он многое постигает. Я хотел, чтобы они пережили все это. И заставил их идти с собой в баню. Их было двенадцать женщин, увешанных брильянтами… Они мыли меня и претерпели все унижения… А может ли быть большее унижение для женщины, когда она, будучи сама обнаженной до полной наготы, моет ноги голосу мужчине?» Прежде всего – уже по традиции – гостьи потребовали от меня мужской стриптиз под музыку. Детально обсудив мои достоинства, проведя польстившую мне сравнительную характеристику – мол, не меньше, а даже больше, чем у того-то и сего-то, у какого-то знакомого и у актера модного порнофильма - велели по очереди обойти зрительниц и дать оценить на ощупь. Затем – встать на стул и мастурбировать. Я, было, заупрямился, но, услышав о Виктории, которая обещала, что отказа ни в чем не будет, покорился. Зрительницы краснели и белели, зрачки сверкали, виски покрывались бусинками испарины, бюсты вздымались. Стали медленно разоблачаться, предлагая мне развязать, расстегнуть застежку, молнию, помочь стянуть с полной икры узкий сапог или чулок. Я, не скрою, испытывал определенную тревогу. Оказавшуюся на поверку небезосновательной. Поначалу имелось в виду, что ублажить я должен Жанну Викторовну, которая и повела меня в комнату с лежанкой. Но, хорошенько вкусив, она заявила, что чувствует себя так, будто в пионерском лагере тайно поедает под одеялом присланный мамой из дому зефир в шоколаде, и, если не поделится по-братски, не сможет девчонкам в глаза смотреть. С этими словами она взяла меня, вновь возбужденного, как слона за хобот, и повела. «Скушай витаминчик, Лёшенька, - предложила, - весна на дворе, авитаминоз. Спецзаказ из Лондона. Скушай еще, порадуй девочек. Один у нас сегодня херок на всех. Зато какой!..» Полностью обнаженные, встав на четвереньки, дамы принялись мне мыть ноги в тазу. Потом, видимо, вдоволь унизившись, загнали под стол, застеленный скатертью, и, раздвигая ляжки, принялись играть в карты. Проигрывала та, которая наиболее бурно реагировала на мои усердия под столом. После этой так называемой ими «гусарской рулетки» – массаж. Проходил он экстатически. Горело лицо. Стучало в висках. Не я массировал дам, а они меня, впадая в ажитацию. Сбросив бриллианты, с растекающейся косметикой и распущенными патлами, фурии плескались и носились, как на шабаше. «Мы не запалим мальчика конским возбудителем? – любопытствовала сидящая у меня на лице. И мстительно, будто страдалка, срок мотала и не раз выделывала картовку с лепилами со сменой наездниц, приговаривала: - Надзиратель наш…» Время от времени они удалялись в парную, выдумывая там новые забавы. Я изображал то палача, то людоеда, то стрекозла... Я сек их, вставших передо мной, как лист перед травой, на четвереньки, собачьей плетью, принесенной Жоржеттой – заядлой собачницей, фанаткой мраморных догов, а они подвывали, я хлестал их ладонями, я кусал их за ягодицы, сам изображая дога, рыча… Завязав мне глаза, точно перед казнью, они заставили меня блуждать по помещению, а сами кусали за член. Потом посадили. Все тело уже горело. Эрекция не прерывалась. «Глядите, девки, головка, как помидор астраханский, вот-вот лопнет!» Распаренные телеса по очереди взгромождались на меня верхом и скакали, упорно пытаясь доскакать, отвешивая мне пощечины мокрыми от пота увесистыми молочными железами с торчащими от возбуждения сосками, матерясь, вопя: «Бес блуда, изыди вон!» Я должен был телеса распознавать: Жанетта, Жоржетта, Иветта, Козетта?.. В этом заключался смысл скачек. Одна наездница отправлялась под душ, ее сменяла другая, сразу пускаясь в галоп. Потом они все вместе с заклинаем уселись на меня верхом, представляете? Я уже лишался чувств, когда услышал хриплый рёв спасительное мычание: «Ы-ы-ы!» Откуда-то в сауне появился тот самый малый с лицом идиота. Ростом он превосходил меня. И почему-то в буденовке. Барышни не смутились. Он был сыном священника. Жоржетта, вытирая ему платком слюни с подбородка, нежно называла малого Вовой… Потом, удовлетворенные, расслабившиеся, благостные, дамы звонили по телефону мужьям и детям, сообщали, как они их любят, обожают и целуют. Надевали нательные крестики, снятые перед посещением парилки и увеселениями. Осеняли себя крестом – дамы, которых я обслуживал, вообще большей частью были набожными… Умащались и умащали друг дружку благовониями, всевозможными заграничными кремами и мазями, сетуя, что слишком заметны распухшие от забав соски и клиторы. Одевались, причесывались, красились. И разъезжались по домам на персональных черных «Волгах» и иномарках, присланных за ними мужьями. Кстати, я хотел поподробнее остановиться на религиозности моих клиенток. Вы знаете, удивительное дело! Почти у всех моих знакомых той поры имелись персональные, как и автомобили, батюшки в разных районах Москвы и ближнего Подмосковья, а то и где-нибудь на Волге, собственные исповедники, так сказать… Грешу и каюсь, твердила Иветта, называвшая себя, непутевой дочерью сексуальной революции, потому что в разгар так называемой секс-революшн жила как раз в Швеции. Кстати, на мой взгляд, дочь вышла как раз вполне путевая, многому меня научила – это к слову… Они истово молились, некоторые даже постились, выстаивали всенощные, причащались… Но в прелюбодеянии, мне казалось, они исповедовались с каким-то особым энтузиазмом – однажды я видел блестящие бегающие глазки батюшки после такой исповеди. Правда, и сам батюшка был тот еще ходок – ни одной более-менее хорошенькой прихожанки не пропускал. Но это отдельная тема. Сопровождая ту или иную православную, как они себя именовали, я посетил множество святых мест: Новый Иерусалим, Троице-Сергиевскую лавру, Ростов Великий, Новгород Великий, Псков, а с одной известной всей стране и весьма темпераментной мадам ездил даже в Киево-Печерскую лавру, где в катакомбах она вдруг изъявила бурное желание… Впрочем, не думайте, я не осквернил святыню… О чем я говорил? Ах, да, о Жанетте, Жоржетте… Вознаградили они меня щедро, отдаю должное. Купили через ГлавУпДК «Фольксваген» – «жучок» цыплячьего цвета. И передали с шофером, пригнавшем авто, записку, в которой предлагалось повторить, потому что «было бесподобно», но не у «этой старой ****ищи», а на нейтральной территории в поселке Жуковка у одной из подруг или в Ильинке у другой, а в крайнем случае, на краю света на Николиной горе у третьей. Тронула подпись: «Твои курочки». Но я был глубоко оскорблен за тещу. Да и за себя. Меня откровенно поимели. (Позже, правда, я имел Иветту во главе чуть ли не взвода солдат, пригнанных мужем-генералом на строительство дачи, - мальчишек, истосковавшихся, как выразилась генеральша, когда генерала отправили на совместные учения ударных частей стран Варшавского договора, по женскому теплу и ласке, а то и вовсе не познавших еще женщины.) Отходил я от девичника неделю, Екатерина Вилоровна! Болело все. Думал, навсегда стал импотентом. С мистическим ужасом вспоминал улыбку безумного Вовы, когда они черт знает что с ним, несчастным, вытворяли. Как ни странно, излечила буфетчица Зина. Зализав мне в своей избе-пятистенке раны, как волчица. Я рассказывал ей о своих злоключениях. И Юре говорил. Успевшему за что-то подзайти на месячишко в Бутырку. Иногда он помогал реализовывать дары, преподносимые мне дамами. «На зоне слышал, - заметил он за бутылкой, - что мать твоей тещи икряная. Косуль там немерено. Антиквариат разный, как в музее. Вот бы кому тебе влындить». - «Зачем?» – насторожился я. «Да просто так, - ушел от ответа Юрок, разливая портвейн. – Вздрогнем! А помнишь, когда у лесобиржи они тебя уже ставили раком, я подоспел?..» Беседы наши с тетей Викой тем временем становились все более доверительными. Ботали по фене, обсуждая интимные подробности моего образа жизни. «А эта акошевка?.. Со шлямбуром в ажуре было?.. И когда закончился этот ваш симфонический оркестр?.. Ха-ха!..» Она заливалась смехом, будто слушала Аркадия Райкина. Однажды пригласила меня в ресторан Дома кино, где ее знали. Я вертел головой, разглядывая знаменитых киноартистов, а она расспрашивала, что мне говорила Наталия и чему учила? как Нина Максимилиановна подмахивала и что у нее за родственные связи с заграницей? что хотели от меня Гармаш и Кухмистеров? что рассказывала в порыве девственной страсти Гюльчатай и другие супруги трудящихся Востока? как именно проходил девичник по случаю Международного женского дня?.. Я рассказывал. Мне нечего было скрывать. О Вове, приведенном мне на спасение, и вознаграждении за труды я предпочел умолчать. Но тетя Вика, как выяснилось, знала цвет и даже номер моего «жучка». Мы сближались, все более откровенничая. Фамильярности, однако, она не допустила. Когда я, перебрав коньяку, предложил ей в темном фойе продемонстрировать, что и как предпочитала супруга маршала, и начал активно действовать, то мгновенно схлопотал удар между ног, довольно поставленный и профессиональный, признаться… «Кстати, - сообщила тетя Вика, подождав, пока я кончу корчиться от боли и, заставив извиниться путем целования всех по очереди кроваво-красных ногтей обеих рук. - Моя подружка уезжает за границу. На год. Квартира пустая, - из-под тяжелых ресниц в комочках краски она взглянула на меня так, что вновь мурашки побежали: цвет её зеленых глаз менялся, зрачки исчезали. – В центре, в переулке за Елисеевским. Мог бы пожить. Как взрослый мужчина. Свободный. А не под неусыпным оком тещи». - «Вообще-то оно усыпное, да и так свобода…- начал я, но сразу и осекся: – Согласен». На Брестской мы взяли такси и вскоре были на месте, в шикарно меблированной двухкомнатной квартире в зеркалах, с потолками, как в Эрмитаже, и с фирменной техникой. На подоконнике на кухне лежало несколько головок чеснока. Виктория, помедлив, пораздумав, распахнула окно и выбросила их. «Подходит?» – осведомилась она, располагаясь в кресле. «Нет слов!» - «Тогда благодари мамочку, - погладив монстра Мурзика, задрав юбку и раздвинув ноги, она жестом велела мне опуститься перед ней на ковер… «Здесь будет уютненькое гнездышко безграничной любви, - шептала она, притягивая меня за чуб и постанывая от моих стараний, как обычная земная женщина. – Гэ бэ эл. Или сокращенно просто гэбэ!» - хохотнула она, содрогаясь всем своим крупным телом… Почему-то я тогда впервые заподозрил неладное по все ещё свербившему вопросу, кто именно оказался между нами с Мариной в ту злополучную осеннюю ночь. Уестествленная, потрепав по загривку, она вновь притянула меня за кудри и припала губами к шее. Я подумал, что она вознамерилась оставить кровоподтек от засоса. Но она укусила – и не отрывалась до тех пор, пока я ее не отверг действием. Она упала на ковер. Вместе с Мурзиком. Язык, губы ее были в моей крови. Капелька стекала по подбородку. Я бросился поднимать её, прося прощения. Тетя Вика улыбалась. У дверей она подставила мне губы для поцелуя. И меня замутило от вкуса собственной крови - и всей моей жизни. «Не бойся, лапочка, - услышал я ночью её голос. – Я не вампир. Всё было бы проще. Меня даже сожгли однажды за то, что я слишком люблю людей. А чеснок выбросила, потому что у этого Калигулы вечно воняло изо рта чесноком!» В комнате стоял телевизор Sony с огромным экраном и видеомагнитофоном. На полках богатейшая видеотека – ужасы, эротика и жесткое порно, шведское, немецкое, американское. Я повторяюсь, но вы не смотрели фильм «Калигула», Екатерина Вилоровна? Обратите особое внимание на то, как ведут себя жены сенаторов, когда Калигула превращает их на ночь в проституток... Утром я был разбужен телефонным звонком тещи, которая пожурила, что совсем пропал, но сказала, что понимает. И командировала с картиной из своей коллекции к супруге страшно кого сказать – для обмена экспонатами. {mospagebreak}Супруга, оказавшаяся миниатюрной брюнеткой, встретила в неглиже: «Наслышана про тебя. Мальчик…совсем…Маль-чи-ше-чка, мой сладенький… хорош-ш-ш-енький…какой огромный…» Под утро в спальне, где я с ней совокуплялся, нарисовался страшно сказать кто, приглядываясь, а затем и пристраиваясь ко мне сзади: я увиливал, она уламывала меня, просила расслабиться, мол, тоже когда-то была целочкой. «Маленькая и единственная его слабость», - взывала брюнетка, непонятно как уцелевшая под нашей совокупной массой, снизу. Потом они вдвоем подвергали меня экзекуции на персидском ковре, потому что я упрямо увиливал от противоестественной услады и не давал страшно кому сказать расслабиться. Потом я вновь ублажал женщину всеми мыслимыми и немыслимыми способами под неусыпным оком мужчины, довольствующегося самоуестествлением, не слишком результативным, впрочем (потом я узнал, что его как раз в ту пору освобождали от должности «в связи с переходом на другую работу»). Но утром все же ваш покорный слуга был вознагражден внушительной суммой денежных знаков. Такие дела… Была одна высокопоставленная мадам, помощник чуть ли не самого нашего основного политического деятеля… Вы о ней, конечно, спросите, хотя и так знаете… «Анной Сергеевной зовут мадам?» - «Мы же с вами условились не называть имен, Екатерина Вилоровна!.. С ней я встречался в какой-то квартире во время обеденного перерыва или чего-то в этом роде. Бывало, и в ее кабинете в большом доме – мне заказывали пропуск. Облачившись в костюм Brioni и галстук BOSS Hugo Boss, я входил в приемную и занимал очередь, если были другие посетители. Точнее, просители, так как обращались к мадам исключительно с просьбами. Я тоже на всякий случай, чтобы не вызвать подозрений, сидел с папочкой. Иногда секретарша, весьма и весьма, надо сказать, даже подозрительно для шефа-женщины хорошенькая, прямо куколка в мини-юбке, да еще с плохо скрываемым раздражением, потому как догадывалась о цели визита, приглашала меня без очереди. Помню, передо мной были генерал-полковник, какой-то крупный партийный функционер и иерарх-священнослужитель. А меня секретарша пропускает – очень даже неудобно было. Я входил, мадам дописывала что-то или заканчивала телефонный разговор и, повелительно махнув рукой, сразу по-деловому направлялась в комнату отдыха. Я за ней. И без разговоров, потому что праздной болтовни она не терпела, раздевался, оставляя на себе по ее требованию какой-либо один элемент туалета, носки или галстук, и ложился на кушетку. Она не раздевалась никогда. «У меня очень мало времени», - говорила, снимая довольно игривые для ее положения ажурные черные трусики, вздымала платье и усаживаясь на меня, обязанного, хоть ты тресни, уже быть в боевой готовности, верхом. Пару раз я посягал на её великолепный бюст, такой, я уверяю вас, что мало не покажется, но она довольно в категоричной и даже уничижительной форме давала понять, что это не для меня. Однажды, увидев, ее прекрасные, как розы, разбухшие насосанные соски, я осведомился, уж не является ли она кормящей матерью? Она ответила, почти уже сотрясаясь в оргазме, что является: вот только детишкам ее седьмой десяток. Кого именно она имела в виду, не уточнила. А вообще я должен был хранить молчание в течение всего процесса, весьма, впрочем, непродолжительного. Для нее это была своеобразная производственная гимнастика. С неизменным результатом, которого она достигала в отпущенные ей самой на это (так называемая работа по индивидуальному графику) 10-15, много 20 минут чистого времени. Оргазм ее был сродни извержению Везувия или Этны. Иногда я, точнее она сама себя доводила до слёз и тогда задерживалась, чтобы привестись в надлежащий порядок. Не скрою, душу мою грело и грешное тело вдохновляло сознание того, что в приемной ожидают большие люди, способные стереть меня, червя, раба Божьего, в порошок даже не приказом, не словом, а любым неопределённым, пусть даже и непристойным звуком. Вот. А больше ничего с этой мадам меня не связывало. Мы, в общем-то, и знакомы-то не были. Как говорила моя подруга Тамара Павшина, которую и вы прекрасно знаете, постель – не повод для знакомства. Тем паче кушетка в комнате отдыха за кабинетом. И уж тем более пространство под рабочим столом, куда его хозяйка (кстати, по примеру великой нашей императрицы – вашей тезки, Екатерина Вилоровна) однажды поместила меня с тем, чтобы я забавлял ее во время скучнейшего совещания с какими-то профсоюзными лидерами-ходоками… Выдумщица была эта мадам. Однажды, выпив немного по какому-то случаю, разоткровенничалась, я мало понял, уловил лишь, что Куба во всём виновата . Впрочем, немало мне встречалось выдумщиц. О, женские фантазии, нет им границ! Однажды был организован мальчишник. Уже в моем новом жилище. Надо сказать, что гнездышко за Елисеевским (где многие, как вы знаете, богатые и знаменитые отоваривались до того, как хозяина, фронтовика-орденоносца Соколова поставили к стенке) пришлось по вкусу и Еве Браун, вскоре навестившей меня, и жене конструктора, и жене маршала, и прочим женам, включая «курочек», которые (приехав втроем, так как у мужа Жанны уже начались проблемы, а вскоре его и отправили в места не столь отдалённые) так раскудахтались и размахались крылышками, что разнесли мой альков. Бывали в гэбэ, как окрестили жилище по аналогии с вашей, Екатерина Вилоровна, всемогущей организацией, и гости неожиданные, незваные. Как то скульпторша Фаина, заявившаяся в час ночи со своей нерадивой девятнадцатилетней студенткой, похожей, по убеждению преподавательницы, как две капли воды на Венеру Таврическую и созданной для любви, но не осознающей этого, - пришлось давнюю подругу Наталии Анненковой, к которой сохранил искреннее уважение и нежность, поддержать, на глазах у Таврической, засасываемой мощными губами и ласкаемой чуткими сильными руками скульпторши, спариться сперва с самой поклонницей муз и девственной красоты, в постели больше похожей на борца-вольника, а потом и с ее возлюбленной Венерой, к утру, кстати, вполне освоившейся и проявившей с помощью моих плетей, цепей и самого большого дилдо такую беспощадность по отношению к преподавательнице, что впору было задуматься о судьбе грядущего поколения… Но особенно понравилось пристанище Гюльчатай, убравшей его на восточный манер и подарившей мне на новоселье ковер и кинжал, инкрустированный драгоценными камнями. Некоторые барышни стали заглядывать ко мне запросто, без предупреждения, по дороге на Центральный рынок или в гости к подругам, что иногда повергало в конфуз, что, впрочем, лишь придаволо пикантность. Меня не покидало ощущение, что я уже бывал в этой квартире, обставленной под некую 5-звездную камеру пыток в подземелье. О чем я? Вы меня уже три раза ударили по голове, а у меня, между прочим, с ней последнее время совсем плохо. Да, представьте себе, мальчишник. Заехала Виктория, поставила задачу. Кинозвезда, снимающаяся на «Мосфильме» у знаменитого режиссера Одинцова, раззадорилась на съемочной площадке и хотела бы попробовать натурального русского мужика-медведя. А лучше не одного – так что я обязан позаботиться. Потому что каждая ее минута стоит сколько-то там долларов. С ней будет ее московская подруга. Они приедут после ужина в «Славянском базаре». Мероприятие должно происходить под покровом ночной темноты, так как звезда боится фотографов-папарацци. У неё уже были неприятности с подобного рода забавами в одной из стран народной демократии, где всё складывалось великолепно, но в самый разгар возникли на дереве какие-то мерзкие репортеришки с фотокамерами. Стопроцентная анонимность! Конфиденциальность! Может разразиться международный скандал! Смотри у меня!.. Нас было пятеро, школьные, студенческие приятели, однополчанин Юра – их двое. Никто ничего не видел, действовали на ощупь. Дамы вдобавок были в масках. Поначалу, голосом бессмертной Марлен напевая песенку «Ras-py-tin, Ras-py-tin, Russian greatest love machine!», нас доила, точно коровок, и имела в разнообразных позах, так что все были задействованы – снизу, сверху, по бокам, спереди, - мадам, явно зарубежного, судя по раскрепощенности, неискренности и качеству парфюма в потаенных уголках тренированного тела, образца. Мы должны были это тело хлестать, царапать, как коты, и сосать, как пиявки, проникая вовнутрь отовсюду, порой внутри сталкиваясь. Но не выдержала и сопровождающая гражданка. Я помню, как в разгар истязаний плетьми, в наручниках и латексе, метнулась под меня ее полная жаркая плоть. Бюст, большой и мягкий, возглас, когда она испускала дух, и стон показались пронзительно знакомыми… Даже не знаю, зачем я вам об этом говорю. Я устал. Честно. Я что-то такое почувствовал… Сам объяснить не могу. Из самого раннего детства… Был бы на вашем месте какой-нибудь следователь, мордоворот или интеллигент с прозрачными глазами, я бы вообще об этом не упомянул. Но что-то очень странное я испытал с той женщиной… Да и она вела себя в постели как-то странно… Впрочем, пили много водки из самовара, икру с персей слизывали, то и дело эякулировали наперебой… Весной всё стало почему-то казаться повторением пройденного, где-то виденного. Нервы сдавали. Может, и правда, запалили меня, как серого в яблоках? Укатали сивку горки? Когда я потом ненароком поинтересовался, что это за подруга была с кинодивой, Виктория, усмехнувшись, как-то странно на меня посмотрела. Я не понял. Покидая нас, звезда назвала вечеринку «чьюдо-малчышник, настоящый Руссия». Гонорар, оставленный на столике, был хоть и в твердой валюте, но весьма скромным. Наши барышни куда щедрее. Кстати, я слышал, что какие-то фото о московских похождениях звезды в западную прессу все же просочились. И был скандал. У неё муж – чуть ли не генерал НАТО…{mospagebreak} Одним из последних и наиболее эффектных аккордов моей своеобычной симфонии стала попадья – супруга известного священнослужителя, к которой отправила меня уже не Тамара Андреевна, сильно запившая, а сама тетя Вика. Задачу она мне поставила конкретную. Соблазнишь – куплю калач. Нет – будешь нещадно бит линейкой. Зачем это ей нужно было, я не знал. Да уже и не задумывался. И представьте себе, в субботний вечер, застав объект молящимся на коленях в храме. По велению тети Вики я был облачен в рясу… Но здесь позвольте обойтись без подробностей. Сцена была достойна средневекового Авиньона, где отсиживались и многое позволяли себе римские папы. Ох уж эти католики, Екатерина Вилоровна!.. Впрочем, и наши, православные спуску не давали. Взять хотя бы того же Григория Распутина. Вы наверняка знаете, как он исповедовал и отпускал грехи грешницам. А светским львицам, искавшим Бога! Книжный издатель Филиппов стал свидетелем сцены, когда Распутин отчаянно лупил жену петербургского генерала, салонную львицу Ольгу Лохтину, а та держала Распутина за фаллос и кричала: - Ты – Бог! Примерно то же самое произошло и со мной. Грехопадение было свершено дважды, до и после исповеди. Матушка покаялась и разоткровенничалась, всплакнув по ушедшей молодости. Не без удивления я узнал, например, что в то время, когда они с батюшкой «несли трудную службу вдали от России», матушке, женщине, замечу, привлекательной, по долгу службы и с благословения батюшки приходилось сближаться с высокопоставленными представителями различных религиозных конфессий, особенно с теми же ходовыми по средневековой ещё традиции католиками. И с протестантами. Так что было не до постов. Потом мы вместе долго молились, а я думал о том, что церковь у нас лишь на бумаге отделена от государства. Думаю, она выполняла задания вашего многоуважаемого ведомства. Ну да Бог с ними…Однажды встретился я у Тамары Андреевны на даче со своей матушкой. Выяснилось, что они много лет знакомы, матушка моя оказывала какие-то услуги, связанные, как я понимаю, с брюликами и прочими драгоценностями (из ломбарда). Впрочем, не уверен: маманя моя женщина разносторонняя. Тамара Андреевна рассвирепела по поводу того, что я возник без стука, обозвала хамом беспардонным и совсем уже нецензурно. А я всего лишь надеялся общнуться с собственной матерью. Потому что порой мне её не хватало. Позже мы с ней все-таки общнулись, уже на соседней территории, у моего старшего друга – хохла Петра Петровича, который почему-то сразу окружил её атмосферой недружелюбия. Разговор наш не заладился, но я старался вырулить. О том, о сем… Зачем-то о «Майбахе», остатки которого гнили под дождем в саду (запчасти были отправлены сыну Каримова, который такой же почти «Майбах» разбил у себя на горной дороге). О Марине, которая в Англии. О погоде. Ещё о чем-то. Тягостно. Мы не виделись много месяцев, а казалось почему-то, что встретились буквально накануне, но в каком-то кошмарном сне, где на нас охотились, а мы бежали, бежали и вдруг провалились в …дивизионный сортир. Поцеловав меня на прощанье, мама уехала, я остался с Тамарой Андреевной, которая сменила гнев на милость, притом уже конкретную, потому что вдруг выяснилось, что она мне симпатизировала с первого моего свидания с Маринкой, запечатленного «наружкой» на видеопленку, а в бане на королевской охоте едва сдержала свой пыл «ради единственной дочери».
х х х
«Екатерина Вилоровна, дайте все-таки закурить, будьте столь любезны… А вы давно курите? Я смотрю, пока мы тут беседуем, вы полпачки высадили». – «Это к делу никакого отношения не имеет». – «Я понимаю, что положительных эмоций вызвать не могу. Тем более у вас, у настоящей, без дураков и экивоков, женщины. Вообще произвожу впечатление полного дебила. (Признаюсь, в исключительных случаях по настоянию дам, уже наслышанных, а более для того, чтобы облегчить свою участь, я, поражаясь извращённости фантазий, брал с собой на дело Вову, обладавшего – особенно во время весеннего обострения – лютой жестокостью, замешанной на вселенской исконной доброте, как выразилась поэтесса, неимоверной сексуальной мощью и умением молчать, потому как кретин от рождения. Среди дам московского света, по крайней мере, определенной его части, Вова быстро вошел в моду, стало считаться чуть ли не дурным тоном хотя бы раз не поиметь его, бедолагу, представляете?) Но я не полный дебил. Поверьте. Впрочем, кто знает. Вам не приходилось слышать о стокгольмском синдроме? Когда человек готов слепо верить и беспрекословно подчиняться другому или другим. Жертва испытывает к палачу симпатию, нежность, а порой и влюбленность. И выполняет всё, что велят, с радостью. Чаще это бывает с захваченными женщинами. Я смутно помню, что было потом, когда меня отходил ремнем с залитой бляхой Зинин солдат по фамилии Налимов. Водку я не пил, уверен. Настойку какую-то дымящуюся. Таблетки глотал. Нюхал что-то. Куда-то меня везли. В карты проигрывали, хотя я-то точно знаю, что выигрывал, пользовали всячески во время оргии… Короче, очутился я в купели с той, ради которой и затеяно было на том этапе все, как оказалось. Или я сумасшедший. Тамара Андреевна была ее младшей дочерью. Последышем. Она, по слухам, иудейка, выросшая в украинском местечке в семье раввина, вымаравшая свое прошлое, прожила долгую, трудную и счастливую жизнь рука об руку с выдающимся борцом за мир во всем мире Андреем Егорычем. Верней сказать, поначалу она шагала по жизни рука об руку с другими товарищами по партии. Но их расстреляли. Не хочу углубляться в новейшую историю. Скажу лишь, что еще невеста моя Марина сказывала, будто бабушка её в молодости была любимой ученицей Александры Коллонтай и исповедовала теорию стакана воды, то есть свободной любви: переспать с тем или иным, равно как с той или иной - что стакан воды выпить. Они вместе посетили военный корабль, где за сутки удовлетворили всю команду, от капитана до последнего матроса. Не исключаю, что это подлая ложь, мерзкий навет контрреволюционеров. Но занятно, не правда ли? О времена! О нравы! Скинув рясу, ставшую по настоянию тети Вики моим повседневным одеянием, я оказался в одной пенистой ванне с ней, которую поначалу откуда-то там возникшая Люся массировала и растирала губкой из морских водорослей. А затем, перепоручив эту рискованную процедуру мне, Люся оставила нас с Розалией Ильиничной тет-а-тет. Мне было предложено выпить ликёрчику. Я растерялся. Было чувство, будто из-под седых бровей на меня смотрит Клара Цеткин или сама верная супруга вождя мирового пролетариата Надежда Константиновна Крупская. Но смотрела на меня графиня. И я становился свидетелем отвратительных таинств ее покачивающегося в воде тела. В мутных глазах изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма. Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графиней-большевичкой лежал незнакомый голый мужчина… «Не пугайтесь, ради партии! – воззвал я, пытаясь предстать в наиболее верноподданническом свете. – Я массажист. И не имею намерения вредить вам. Но буду умалять об одной милости». Старуха молча смотрела на меня и, казалось, не слышала. Я вообразил, что она глуха, и, наклонившись над самым ее ухом, прокричал то же самое, Розалия Ильинична ушла под воду – я насилу извлек ее. Завернув в простыню и уложив графиню в постель, я сказал ей: «Вы можете составить счастье жизни вашей внучки, пребывающей ныне вдали от родных просторов, на туманном Альбионе…» Старуха признала, что наслышана обо мне. И от кого бы вы думали, Екатерина Вилоровна? От Веры Федоровны Анненковой, с которой дружна ещё с тех незабываемых девичников, которые устраивала затейница Шура Коллонтай. Не стану утомлять вас физиологическими подробностями. Замечу лишь, что, решив взять не мытьем, так катаньем, усердно массировал Розалию Ильиничну. Потакал ей во всем. Даже в трогательных мелочах и старческих безумствах. Прикидывался то Бухарчиком, то Феликсом, то Лейбочкой Троцким, то Лавриком (с которым, кажется, у нее тоже было), то кем-нибудь из «мальчишек», например Микояном, Лёнчиком или Каримовым, совершившим, по милости Розалии Ильиничны, головокружительный взлет. Не брало. Я пускался на хитрости. Она стала привыкать ко мне и иногда узнавала с первого взгляда. Называла Вовкой. Мы часами просиживали с ней в гостиной за карточным столом. Играли в винт, преферанс, покер, штос. Старуха виртуозно тасовала, метала, понтировала, загибала пароли. Не всегда я ударял в грязь лицом. Но до нее было далеко. Она выигрывала у меня множество желаний, которые я исполнял порой тут же, под столом или на столе, смахнув карты. Однажды из всей колоды, оказавшейся в минуту нашей страсти на полу, перевернулись лицом три: тройка, семерка, дама. Я не придал этому значения. И все же подспудно стал гадать, которая из моих дам могла оказаться пиковой, «означавшей тайную недоброжелательность»? Уж не миниатюрная ли, у которой муж со слабостями? Мы порой метали даже в ванной, где стоял инкрустированный карточный столик. После карт – массаж с катанием. От катания – к мытью в пенистой ванне. Розочка (так она велела себя называть) диктовала мне мемуары. Мемуары, отмечу, были забавны, но страдали отсутствием логики. Выходило, что все беды наши, начиная с февраля и октября 1917-го – были предсказаны великим старцем Григорием Распутиным и являются наказанием Господнем за невиданный в истории человечества промискуитет. Я отдавал себе отчет в том, что она преувеличивает. Но делал скидку на прожитое, когда можно было засчитывать год за десять, а то и двадцать, и в таком летоисчислении она вполне могла оказаться ровесницей Мессалине, ублажавшей всех, от патрициев и руководителей партии до рабов-пролетариев. {mospagebreak}Или Екатерине Великой, которая в 60 с лишним завела себе фаворита 22-х годов Платона Зубова – чем я не Платон, намеревавшийся с русскими солдатами достичь Индии и ополоснуть сапоги в Индийском океане? Витала она, кстати, и в древней Индии, в Непале. Подружка её, Вера Федоровна, как-то по секрету поведала ей, что когда они с мужем-дипломатом и детьми Наташенькой и Сашенькой ездили в Катманду, Сашенька встретил там Викторию, которая много лет спустя на себе его таки женила и свела на нет, а Наташеньку, совсем девочку, чуть не сделали храмовой баядерой, совокупляющейся со жрецами Брамы и чужестранцами. Я чувствовал, что, в самом деле, схожу с ума. Все смешалось, когда Розалия однажды в полночь, снова что-то вспомнив, взмыла вдруг и с криком «даешь!» овладела мною. Я лишился чувств. Такие дела… «Составьте счастье внучке своей! – всадив по самую рукоять, воротился я к заданной теме на седьмые сутки безудержного соития, в котором, честно говоря, стал находить и нечто утешительно-истинное, исконное, имперское, величественное. – Если когда-нибудь сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги!..» Звенели на полках драгоценные чайники – их всю жизнь коллекционировали Розалия Ильинична и Андрей Егорович, наряду с древними золотыми монетами разных государств, гобеленами и проч. Содрогаясь всем своим вековечным туловом, независимо от нутра колышущимся, как трясина, она отвечала, что имеет множество внучек и внуков, а также чудесных правнуков родных, двоюродных, троюродных и проч. и проч., а есть даже внуки, которые одновременно являются и правнуками. Но я, подумывая, не обвенчаться ли мне с вечностью на самом деле, провоцируя, дразня, взъелеивая, шантажируя, прекращал поступательные движения и замирал на несколько мгновений до очередного ее восторженного содрогания, дабы услыхать мольбу большевички: «Еще!» «Вова, даешь!!» Были с моей стороны и другие ухищрения. Например, яб-юм, который Руся, как её называл Лаврентий за блондинистость и голубоглазость, носила на золотой цепочке между колоссальными когда-то, вызывавшими трепет в мире, но во времена застоя опустевшими и поникшими бурдюками. Я был неумолим. Я настаивал: чище, умнее, возвышеннее Марины, похожей на бабушку как две капли воды, нет и быть не может, посему наследство, безусловно, надлежит оставить именно ей, достойной продолжательнице славного рода, получающей блестящее образование для деяний на благо Родины и партии. Руся, похоже, меня плохо слышала. Вообще ей начинали отказывать многие чувства и органы. Но один, по крайней мере, действовал настолько безотказно, что ни на кого другого меня не хватало. В связи с тем, что звонков и стука в дверь она не слышала даже со слуховым аппаратом, мне была выдана персональная связка ключей. Однажды под вечер я отворил, вошел. Окликнул, набрав в легкие нежности: «Руся!» Ответа не последовало. Я обошел все комнаты. «Старая ведьма! – ругался я про себя. – Следовало бы выпытать номера счетов в зарубежных банках, места хранения золотых слитков, бриллиантов – а она сдохнет и даже завещание своей внучке не оставит!» Я решил было, что она скончалась подобно императрице Екатерине II, преставившейся сидя на своем излюбленном стульчаке – бывшем троне польских королей, в котором проделали дырку. Но был не прав. Обнаружил я Русю в ванне - теперь она значительную часть времени проводила там. «Вовочка, твоя плотвичка заждалась своего окунька, - проговорила старуха хныкающим младенческим голоском. – Соскучилась. Хочет, чтобы ее отшлепали по попке, пощипали, подушили, потопили – мы, революционерки старой закалки, не сдаемся! Всади своего Вовочку, пронзи меня им насквозь! Не хочешь? Ты изменял своей рыбоньке, признайся?» Я вознамерился отринуть напраслину, но из гортани неудержимо рвалось лишь любимое Вовочкино выражение: «Ы-ы!». И тут она открыла свою мечту. Розовую. Грузин (похожий на Сосо до Октября или, на худой конец, на Лаврика), испанец (не франкист), англичанин (типа Шерлока Холмса – она когда-то в юности увлекалась сочинениями сэра Артура Конан Дойла, представляете?), кубинец (вроде Фиделя Кастро в начале 60-х), китаец (смахивающий на Мао в 40-х), индус (Радж Капур), негр (Лумумба), и какая-нибудь стройная, как любовница Ильича Инесса Арманд (в 10-х), француженка. И чтобы были коммунарские пытки, с моими плетьми, намордниками, ошейниками с шипами, - как принято в СССР! Вы представляете?.. Мероприятие было щедро профинансировано. Но собрать в ванне Руси пятый интернационал оказалось делом архи-сложным! Первым я обнаружил в общественной бане напротив Донского монастыря чернокожего и именно из института Патриса Лумумбы: его красно-черный зизи, увесисто покачивающийся меж колен и вздымающийся от струй, сомнений не вызывал. За китайца сошел сластолюбивый Николай, который, кажется, проходит по вашему ведомству. На Тишинском рынке я увидел усатого грузина, напомнившего своим видом былинные времена культа личности, но оказался, правда, азербайджанским евреем из Нахичеваня. Индуса, похожего на Джавахарлала Неру, и испанца, уподобленного Фиделю Кастро, обнаружил в МГУ… Но дипломатические мои усилия, весьма существенные моральные и материальные издержки были напрасны. Романтической мечте несчастной старухи не суждено было сбыться…» - «Знаешь, Коломин. Каковы бы ни были результаты экспертизы, я не сомневаюсь: ты тяжело психически болен. Зачем ты всё выдумал? С какой целью нанёс этой пурги, заведомо оклеветал святую, можно сказать, женщину?» - «Я не убивал. Я понимаю, конечно, что в определённом смысле идентичен незабвенному Родиону Раскольникову – недоучившийся студент, был так же нищ, с немалыми амбициями, не желал признавать себя «тварью дрожащей»… Но я не убивал старуху. Я клянусь вам!» - «Всё-таки - Виктория Алексеевна Анненкова была кукловодом?» - «Я кукла, конечно, но лишь в определённом смысле». И если уж на то пошло, то не всё выдумал. Лишь приукрасил кое-что. В том числе и для того, чтобы вы меня выслушали. Во-вторых, мы все в определённом смысле святые. В-третьих, скучно на этом свете, господа, и за державу обидно, как говорили хорошие люди. Вы не задумывались над тем, что ждёт нас в ближайшем будущем? Я порой задумываюсь. Мало, как говорится, не покажется».
**Приложение №2.
От издателей.
К сожалению, надежды Филиппа Келесо не оправдались и после путча и упразднения КГБ в августе 1991 года, а вскоре и самого Союза Советских Социалистических республик. Дневники членов той давней археологической экспедиции в Афганистан, переданные в своё время из Генеральной прокуратуры в КГБ СССР, не были рассекречены, остались, как и многие другие, в закрытом фонде архива ФСБ РФ (если вообще сохранились после многочисленных реорганизаций, просеиваний и чисток).
Частично приводим заключение эксперта, в своё время опубликованные в международном журнале «MILLIONAIRE»:
«…Стили искусства Греции и Рима, Индии и Китая причудливо смешиваются в Бактрии, создавая тот сплав культуры, который впервые представляют нам изделия из Тилля-Тепе. Достаточно вспомнить крылатых богинь, передающих образ греческой Афродиты в одном случае с индийской тикой на лбу, в другом – с одинаковыми широкоскулыми монголоидными лицами у богинь и Эрота… Можно вспомнить и драконов с ветвистыми рогами сибирских оленей и оконтуренные рисунками индийской свастики, чтобы оценить масштабы смешения разных стилей и культурных традиций. Точно так же подвески «владычица и драконы» демонстрируют нам образ предположительно юэчжийской государыни, утверждающей своё высокое социальное положение типично индийским символом – тикой, пятнышком на лбу – и борющейся с драконами, ноги которых вывернуты назад по канонам «сибирского звериного стиля»…
Возглавив союз племён, юэчжи, сокрушив Греко-Бактрию, на первых порах находятся в какой-то зависимости от соседней Парфии и лишь начиная со II в. н. э. создают свою собственную Империю Великих Кушан. Именно в это время на основе синтеза былых греко-бактрийских, индийских и иранских традиций формируется кушанская культура.
К сожалению, бесследное исчезновение большей части сокровищ некрополя Тилля-Тепе (Золотого холма), которые в целом, по самым осторожным подсчётам, могли бы оцениваться к концу XX столетия в триста миллиардов американских долларов, осложняет, а, по мнению многих ведущих учёных-востоковедов мира, и вовсе на сегодняшний день ставит если и не окончательную точку, то довольно пессимистическое многоточие в многовековых исследованиях и попытках разгадать тайну сокровищ безымянных царей и более того - гибели великой Империи».
Ночь времени
© Copyright: Сергей Марков 3, 2013
Свидетельство о публикации №213040300752
Свидетельство о публикации №213040300752
Рецензии