Родник забил

Зовут меня Алсын. Как и все ребятишки в нашем маленьком ауле, да и на всей нашей маленькой Земле, я играл, бегал, прыгал и веселился; словом, детство моё жадными глотками пило из сосуда жизни, не замечая ещё горьковатого осадка. Дети и не должны его замечать – он скапливается у донца; вода детства спокойна и сладка, она всегда поднимается наверх кувшина, это самая легкая вода, в ней играет солнце и смеются пузырьки воздуха… Однако, случается так, что судьба в приступе непонятного гнева вдруг сильно взбалтывает сосуд жизни, и тогда горький осадок взмывает со дна на поверхность. Да избавит Бог твоих детей, читатель, от подобных приступов гнева судьбы…

Время в пустыне пролетает незаметно, если ты живёшь в оазисе. Чёрно-жёлтый океан Каракумов, со всех сторон окружавший наш маленький зелёный остров, казался так спокоен и тих, что я почти перестал замечать его. И тогда он, словно обидевшись, вдруг встал на задние лапы - и дохнул мне прямо в лицо чёрно-жёлтым огнём беды...

В начале поздней осени вместо долгожданных дождей над аулом пронёсся песчаный ураган небывалой силы - снесло несколько домов, были жертвы. Нашей семье посчастливилось - никто не пострадал; но колодец высох, арык засыпало, а родник, ещё недавно свободно и щедро бивший из самой сердцевины оазиса, - теперь выдавливал из себя жалкие капельки последней воды. Оставалась надежда на небольшое водохранилище в соседнем ауле - и на тайную силу родника…

Ежедневные порции воды становились всё умереннее; в доме царила тяжёлая, пахнущая палёным тишина. Когда я выходил на улицу, взгляд мой невольно впивался в осеннее небо - густое и белёсое, как айран; в некоторых местах оно было разорвано резким солнцем, и из этих небесных ран сочилась редкая слюда в виде заледенелых полуснежинок-полуградин. Я зажмуривался, поднимал к высоте обжигаемые холодным ветром губы и шептал что-то - а мысли мои в это время погружались в небо сладкой мечты, густой и белой, как осенняя высь над головой. Я думал, что нашёл бы в себе силы осушить теперь всю эту бездонную небесную чашу, если бы только смог дотянуться до её краёв.

Между тем жажда становилась всё навязчивее. Ночью я выглядывал из окна и ловил ртом струю прохладного лунного света. Ущербная луна созревала на ветвях саксаулов, и я, забыв обо всём, сначала заворожённо любовался ею - но вскоре она вызывала в памяти упоительно-кислый надрезанный лимон, ни полдольки которого нельзя было даже лизнуть, - и я раздражённо задёргивал шторы.

Приближалась зима, зной давно сменился жгучим холодом, а из белых небес по-прежнему сыпались только редкие крошки полульда-полуснега. Ветер усиливался и снова взмётывал над пустыней тучи чёрного песка, издалека похожие на полчища ненасытной саранчи. Без крайней необходимости мы старались не покидать дома, - но однажды дядя Жанбыр всё-таки запряг свою худую лошадь, приторочил к седлу кувшин и сухо выдохнул: «Поеду к роднику. А вдруг?..» Я рассеянно кивнул. Мой взгляд почему-то упрямо держался за небо, как будто ожидая оттуда какого-то знака…

Внезапно я осознал, что в ближайшее время наш родник высохнет окончательно, что до водохранилища слишком далеко, и оно не сможет помочь всем, и что… Мой взгляд бессильно упал на песок: здесь, под ногами, струилась и колыхалась жестокая пародия на воду, здесь хищно поблёскивало растёртое в ядовитую крошку зло, здесь роились мириады острых частиц вечной пыли, словно тикали мириады свирепых часов или тлели мириады маленьких факелов непонятного бесконечного шествия; здесь, под моими ногами, разверзлись вдруг тьма и смерть.

Я упрямо сжал зубы - иглы песка вонзились в язык, разжигая во рту наждачное пламя. С трудом я снова поднял глаза к небу…

Где-то далеко-далеко призрачные облака равнодушно плыли к закату. Они от века были бесстрастными свидетелями земных страданий человека; многое мимоходом повидали они, скользя высоко над нашей пустыней; и сейчас их белёсые тени, едва задевая меня своими рассеянными взглядами, плыли мимо - и со всей равнодушной высоты бесплотными громадами рушились за горизонт…

Холодные пальцы отчаяния стиснули горло до надсадного хрипа. Я понял - в эти края жизнь больше не вернётся, и только слепое солнце будет хозяйничать тут на лоне смерти; а она уже недалеко… Вот подкрадётся быстро и неслышно, как ящерица по бархану - и, словно в насмешку, до краёв наполнит всё твоё иссохшее существо огнём - и так навеки утолит живую неутолимую жажду…

- Нет! Я не сдамся тебе, смерть! - в моей гортани шелестел песок. - Нельзя сдаваться! До конца пустыни, до края чаши, до вечной тьмы - надо верить в жизнь, надо хранить её последнюю каплю в себе - и не позволять смерти жестокой правдой или сладким обманом выцедить из сердца эту драгоценную каплю… Пока я дышу - я ищу воду. Пока я иду - я иду к воде.

И я пошёл - пошёл, куда глаза глядят, хотя перед глазами моими было темно. Кажется, я прошёл совсем немного, как вдруг из чёрно-жёлтой мглы долетел звук копыт; и ещё до того, как чьи-то сильные, живые руки подхватили меня, я почувствовал, что помощь близка - и почти радостно упал к ногам своего неведомого спасителя, лишенный последних сил…

Очнулся я оттого, что губы обожгла забытая ледяная сладость свежей воды из самых чистых глубин. Боясь открыть глаза, я сделал глоток - вода была восхитительно-пресной, без солоноватой тени даже в последней своей отцедине, так что я не столько пил, сколько почти дышал ей, чувствуя, как внутри оживают и расправляются, словно цветы в пустыне весной, мои иссохшие лёгкие, ожесточённое сердце - и забывшая себя душа… Теперь я снова был жив, то есть бессмертен.

Вода! Будь вовеки благословенна ты! Ты, столь скромная, что почти никак не заявляешь о себе, когда в тебе не испытываешь потребности; ты, столь милосердная, что готова сразу простить наше забвение и броситься нам на помощь с любой высоты - и спасти нас, восстав из любой глубины, пробив такыры засухи, удушья и отчаянья! Ты, столь прозрачная, что тебя почти не видно; ты, столь прекрасная, что с тобой нечего сравнить на земле, кроме самОй материнской любви… Благословен будь и ты, тяжёлый кувшин, полный надеждой людских сердец, полный их молитвой о друзьях и детях, полный их радостью и печалью - полный всей бесконечностью их прошлых и будущих биений…

Отдыхая между глотками, я молча смотрел в позабытые глаза жизни, лучащиеся со дна влажного зеркала, которое дробилось на сотни зеркал и вновь сливалось в одно в узком горле походного кувшина дяди Жанбыра; зажмуривался - и снова смотрел, всё ещё не веря в наше спасение…

- Откуда она? - наконец прошептал я, склоняясь над кувшином, как над колодцем.

- Родник забил! - прокричал мне в ухо дядя Жанбыр, и в его немолодом, обычно усталом голосе пульсировало теперь что-то пружинистое и юное, похожее на острый побег тростника над журчащим ручьём…

Везде была вода! Она щедро струилась из ещё вчера смертельно-сухих глаз, оставляя на щеках искрящиеся дорожки; мы чувствовали её милосердную силу, помноженную на ответную силу нашей любви и благодарности ей - ведь это вода своим синим щитом в очередной раз заслонила мир от гибели… Вода! Леса, поля, бездонное небо - всё сейчас слилось в ослепительном блеске твоих материнских очей…

И даже сумрачные призраки далёких облаков уже не казались такими потусторонне-безразличными, хотя они по-прежнему равнодушно скользили над нами, как скользят везде и всюду над людьми облака - не обращая никакого внимания на сынов и дочерей вечерней земли, не вспоминая и не жалея о промелькнувшем дне, - к закату, к закату…

1982