Черновик который хочется сохранить...

Пролог
Старый сундук. Он был таинственным и недоступным, как многие эпизоды биографии его хозяина. 
С конца 1948 года, укрытый ковриком, сундук стоял рядом с фасонистым шифоньером, споря с его благородным темно матовым покрытием, местами поддернутым оплешинами дореволюционной полировки.
Жена Мири, которую с незапамятных времен и ташкентские соседи, и домашние звали Нина-ханум, тихо ворчала, но не сопротивлялась соседству этого чуда плотницкого искусства с ее любимым шифоньером, когда-то составляющим часть полученного от родителей богатого приданного. 
Проходили годы. Осенью 1969 года, на следующий день после семейных торжеств в честь  своего шестидесятилетия, Мири переместил старый сундук поближе к своей кровати. Со сменой места ничего не изменилось - публичный доступ к содержимому  сундука был по прежнему был закрыт. И как водится сам Мири как и в прежние годы продолжая уединяться в своей спальне, извлекал из его деревянных недр толстую тетрадь и сделав в ней записи, возвращал, ее на прежние места.
Что хранилось в сундуке кроме толстой тетради, при жизни Мири  за исключением Нины-ханум, никто из родственников  не знал. Знали только что в сундуке мужа, и она хранила наиболее ценные по ее мнению вещи, и они,  попав в него однажды, не извлекались из него десятилетия, пропахнув нафталином.
При этом никто не сомневался, что женщина никогда не нарушала установленное для нее правило – не копаться в бумагах мужа. А ведь она, как ее называл сам Мири, была не только “бессменным тружеником в доме, но и  хранителем всех семейных тайн”.
Впрочем был еще один человек, посещавший Мири в его доме на правах друга.
Нередко после бесед с ним Мири с ведома друга делал записи в своей тетради, и датируя их дописывал в конце текста “Из воспоминаний М.Г. Пикулина”.   
Последняя запись с упоминанием М.Г.Пикулина была отмечена 1987 годом. В тот день пятидесяти восьмилетний Мири едва справляясь со спазмом в горле, дрожащей рукой написал несколько строк: “Ушел из жизни мой верный друг Миша… Почему не справедливо рано, из жизни уходят лучшие? На его похоронах видел некоторых из тех, кто не имел права присутствовать на них”.             
Через пятнадцать лет сундук перекочевал в гараж, где скромно покоился рядом с тяжелым свадебным самоваром, двумя огромными металлическими чайниками, и кастрюлями. Давно никому не нужные, они ждали своего часа, когда их продадут, как антиквар тому, кто оценит их пузатые стенки, крышки и днища, украшенные помпезные символами Российской империи, под которыми красовались усыпанные вензелями названия торговых домов, мастерских и фамилии их именитых владельцев или заводчиков производителей. 
Иногда домочадцы, осторожно предлагали Мири избавиться от сундука, занимавшего много место в гараже. Он возражал. С ним не спорили, не смея нарушать покой убеленного благородной сединой старца, с все еще ясным сознанием, и традиционно несносным, но справедливым характером, одной из черт которого была  иронично-язвительная манера вести беседу с теми кто, по его мнению того заслуживал.
В последние годы жизни Мири, в день  его рождения, отмечаемого - 7 ноября, - в разноголосье застолья большой семьи, нет-нет, да и прорезался осторожный  шутливый вопрос кого-нибудь остряка-внука:
- “Дедушка. Ну когда будет снят гриф секретности с сундука?”
В ответ звучал его едва сдержанный от гнева ответ, характерный в своей тональности задирам, которых жизнь заставляла отстаивать собственные  принципы не только словами:
-“Это вы мне? Рано еще! Но этот день наступит! Ждите”
После его ответа наступала неловкая тишина, которую сам старец нарушал шутливым рассказом нового эпизода, как он сам говорил, “из своей жизни полной счастливых приключений”, на что его жена, прикрыв лицо ладонью, иронично улыбаясь, шептала: “Мы всей семьей ими наслаждались”.
Обещанный им день наступил осенью 1995 года. За минуту до своей кончины, пришедший в сознание Мири едва слышно произнес обращаясь к своему младшему сыну:
-“В сундуке, среди документов мой дневник. Передай его…”
Последние не произнесенные им слова, вопреки атеистическим взглядам Мири, вместе его с мятежной душой растворились в вечности, не оставив какой-либо возможности выполнить   предсмертную волю...
В суматохе похорон, траурных мероприятий и последующих жизненных забот о сундуке забыли. Вспомнили только в 1998 году после кончины Нины-ханум. В тот год молодое поколение их потомков накрыла волна обновления домашнего интерьера, и избавления всего что не отвечало требованиям современного быта. Но и тогда на сундук посягнуть не решились, и он все так же, покоился в самом дальнем углу гаража зажатый теперь уже новым, соседом – автомобилем. 
Через некоторое время, сундук все же извлекли и почти торжественно открыли, не рассчитывая найти среди вещей Мири что-либо ценное. Он  был человеком идейным, и в своей непоколебимой вере в высшие идеалы коммунизма, лишенный какого-либо чувства накопительства. 
На внутренней части крышки сундука, на миниатюрных  гвоздиках крепилась изящно выгравированная латунная пластинка, с текстом на тюркском языке «Мастер Ашот Степанян. Тифлис. 7 ноября  1909 год».
В сундуке нашли датированную 1929 годом брошюру «Программа и Устав Коммунистической партии Ирана», с дарственной надписью: “Другу, и соратнику Мир Хашиму Мамед оглы Зарифи. Мир Джафар Джавад-заде. Мешхед. Октябрь 1943 год”.
Там же покоился июльский номер советской газеты «ПРАВДА», от 1947 года, в которой на одной из страниц помещался текст соболезнования родственникам, и соратникам по поводу трагически погибшего в Азербайджане, революционера, деятеля азербайджанского национально-освободительного движения в Иране, одного из основателей Коммунистической партии Ирана, товариша Мир Джафар Джавад-заде.
Под ней несколько десятков старых номеров газет народной партии Ирана «ТУДЭ», некоторые, из которых до середины шестидесятых годов которые Мири  периодически получал из Германии.
Среди бумаг был номер правительственного журнала «Кавказский календарь на 1910 год», с вложенной между его страниц дореволюционной, почтовой открыткой. На ней согласно типографской подписи на русском и тюркском языках была изображена “Татарская мечеть и мост на Майдане”(1a).
Под открыткой лежал клочок метрического свидетельства, на котором в его почти выжженной части еще можно было разобрать несколько цифр регистрационной записи и едва видимые обрывки тюркских слов “Мир Хаши…”, и “мечеть…” написанных буквами арабского алфавита. 
Рядом отдельной стопкой, перетянутой простым шнурком от башмака, лежало несколько пожелтевших от времени фотографии.
Далее потертые, и увядшие  бумаги из далекого прошлого,  украшенные завитушками чьих-то подписей, и дат, заверенные помутневшими от времени следами круглых, квадратных и треугольных печатей с гербами Российской Империи, РСФСР, СССР. Одна из бумаг написанная на фарси была украшена гербом ответственного чиновника одной из восточных провинций Персии, периода правления Реза-хана, отца будущего Шахиншаха Ирана, Мохаммеда Реза Пехлеви.
Коллекцию архива, завершала толстая тетрадь, со страницами, построчно наполненными мелким, убористым почерком. 
К удивлению всех в сундуке были обнаружены завернутые в старинный женский головной  платок смычок и каманча. Тот самый старый на вид инструмент, на котором Мири, не знавший нотной грамоты, но обладая хорошим слухом великолепно исполнял не только народную музыку но и несколько произведений европейских классиков. Много лет назад в один из дней после апрельского землетрясения 1966 года, все посчитали, что его любимый инструмент исчез в суете сборов или переезда семьи из разрушенного дома на улице Хорошенской, в  новую ташкентскую квартиру.
Зная страсть к рукописям и архивным документам, ближайшие  родственники Мири Алиева, на семейном совете решили именно мне поручить прокомментировать им содержание его старых документов и тетради.
C решением, я согласился без колебаний. Единственно  уточнил  – сделаю это не скоро. Как чувствовал, что обещание растянется на несколько лет, наполненных поиском разбросанных по нескольким странам архивных свидетельств и не только событий, описанных Мири, но и биографий участвовавших в них людей. Многие из них были теми самыми “Рыцарями без страха и упрека”, о которых, имея на то веские основание, еще не рассказали историки и литераторы. 

Глава первая
«Татарский Майдан» - многоликий, многоязычный, известный далеко за пределами Грузии. Одна из торговых  площадей  Тифлиса, в народе  именуемая  на персидский манер и “базаром”, и “Шайтанбазаром”.

Эту неотъемлемую часть старого Тифлиса, любили, ненавидели, терпели, но никогда не воспевали в балладах, притчах и песнях. Оттого что место это было не то, что не романтичное, а абсолютно далекое от романтики. 

Присутствие людей, на ней прекращалось только на несколько ночных часов и возобновлялось сразу после первой утренней молитвы. И как знать не с одними теми же словами люди разных национальностей, сословий и конфессий, ступая на камни Майдана, обращались к единому для всех богу: “Прости, направь, и воздай. Верую в Твою справедливость и щедрость”.
 
Лязганье защелок, задвижек, замков, и скрип дверных петель. Эта  недолгая утренняя прелюдия сменялось нарастающим над площадью гулом из смеси многоязычного говора разношерстной толпы.

Характерная для Тифлиса той эпохи причудливая смесь из грузинских, турецких, персидских, арабских, армянских, еврейских, и русских слов. Все это в смеси завывания и визгливых криков зазывал, носильщиков, менял, разносчиков товаров, водовозов и извозчиков, дополнялось  трелями полицейских свистков, ржанием лошадей, мулов, мычание волов, блеянием овец или криков домашней птицы.

Торговый люд, покупатели, зеваки, пройдохи-мошенники и просто пересекающие площадь прохожие. Равнодушные к своему достатку бродяги и ревниво сравнивающие себя с другими не равнодушные к богатству молодые и старые мужчины, юноши, и подростки. И практически полное отсутствие женщин, которые если и появлялись на Татарском Майдане, то только в образе безмолвной тени  своих мужчин. 

В не зависимости от  народности, с присущим кавказцам манерным достоинством, фланировали по площади городские щеголи. Периодически замирая в эффектных позах, безбородые по моде,, сдвинув на переносице густые брови, они выпускали из под ухоженных усиков, или усищ струйки папиросного дыма. Все исполнялось с таким глубокомыслимым видом,  словно следующим действом должно стать  публичное  объявление о решении проблемы мирового масштаба. 

Европейские мужские шляпы, цветные азиатские тюбетейки, папахи из каракуля, московские картузы, башлыки и еще что-то очень и очень,  сугубо кавказское, дополнявшее верхнюю одежду в которой преобладали темные и серые оттенки. 

На Майдан приходили не только за покупками, но и за, последними новостями. Налетая на толпу стремительным ветром, новости тут же обрастая эмоциями, так же мгновенно покидали площадь, соперничая не столько правдивостью сколько насыщенностью надуманных подробностей с тем, что преподносили читателям городские газеты.

Низкие здания, под плоскими крышами. Их первые этажи занимали  абсолютно открытые, крохотные лавчонки и миниатюрные мастерские в которых на виду у “всего народа” производилось, то без чего он не мог жить. Тут же покоились развалы  фруктов, зелени, лаваша, чурека, и много из того от чего возбуждался аппетит, ибо перечень кулинарных шедевров  Кавказа всегда отличался изысканностью.

А ароматы которые висели над Майданом. Вея над ним, они были его неистребимой частью в своем не только манящим, но и отталкивающем разнообразии, избавление от которого наступало только по воле влетающего на площадь ветра. 
На старинной площади, сходились, и от нее же разбегались, сразу несколько улиц. Широкие и узкие, горбатые, прямые, извилистые, булыжником мощенные, утопающие в летней пыли или осенне-зимней земляной жиже, они редко были украшены кронами деревьями. Чаще узорами резных кружев  дверей, окон и балконов, теснившихся друг к другу домов.

Дома “старо-мусульманской” части Тифлиса”. Одноэтажные и двухэтажные, выстроенные жителями и русскими солдатами после 1820 года, взамен хибар с низкими дверьми, и плоскими крышами, на которые можно было заглянуть стоя на улице.   

Не являясь шедеврами архитектуры, выстроенные из жженого кирпича, эти дома были беззаботно гостеприимны в мирные дни, мрачно настороженны и мстительны в дни межнациональных погромов, и безутешны в горе и трауре 1905 – 1906,  и последующих лет. Периода мрачного и губительного для установившегося после 1828 года в Закавказье мирного затишья от столетий персидско-османских нашествий, угнетений,  истреблений  и изгнаний на чужбину, народов  ее  благодатной и щедрой земли.