Последний март

               
     Весна в этом году не просто запоздала, затерялась где-то. Март издевательски дразнился – весны вам захотелось, будет вам весна – и выдавал ночью такой мороз, почище февральского. Потом снегом наваливался. И вот оттепель с дождём, да такая, что уже хочется из зимней обуви вылезти. Куда там. Приходится месить жижу из снега и песка, или чего там ещё, что на обледенелые тротуары да дороги насыпали. Для машин – все условия. Проезжую часть расчищают грейдеры, которые своим плугом всё это месиво, естественно, к тротуарам подгребают, создавая своеобразную баррикаду на пешеходных переходах. Так что народу приходится эти завалы преодолевать скачками, высоко поднимая ноги и готовясь к следующему препятствию на другой стороне. Только переползут-перескачут, впереди новый сюрприз – весь тротуар загородил фургон с растопыренными дверьми кузова, из которого таскают что-то в магазинчик.  Значит, снова выползай на проезжую часть, вновь преодолевая снежные барханы и подвергаясь риску быть окаченным жижей из-под колёс автомобилей. В общем, не весна, а сплошное недоразумение.

Валентин Павлович Истомин, выходя из подъезда, открыл дверь и благоразумно задержался на пороге. Тут же перед ним на крыльцо свалился кусок льда с крыши. Козырька над крыльцом уже несколько лет как не было. Что там «козырька», электричества всю прошлую неделю не было, а принесли вчера платёжки – будто круглыми сутками никто в их общежитии свет не выключал. Вот и решил Валентин Павлович отправиться сегодня в расчётный центр выяснять ситуацию. Не сам, правда, решил, общество, потому как некому больше было – единственный одинокий, да ещё пенсионер в их трёхэтажке. Остальные жильцы, кто на работе подвернувшейся, кто в поисках работы, а которые при болящих сидят. Так что другой кандидатуры для похода при всём желании не просматривалось. А он ох как не любил такое занятие, для него в любое учреждение просителем или ходатаем идти – нож острый. Сердце к тому же. При малейшем волнении тут же оно сжиматься да кувыркаться начинает. А как вы хотели в шестьдесят пять лет.
    
Четыре раза пришлось преодолевать дорогу. Аккуратно старался вступать в глубокие следы прошедших здесь ранее и всё равно набрал в ботинки. После последнего препятствия решил передохнуть. Отошёл в сторонку, чтобы не мешать народу и сигарету закурил. Люди шли и шли, стараясь не попадать в воду или на лёд, и на фоне грязного снега, сырой погоды, серого, пасмурного неба с ещё непролитым дождём тоже выглядели серыми, унылыми. Докурил Валентин Павлович, бросил окурок в сторону (урны на зиму с тротуаров увозили) и пошёл дальше мимо серых домов с облупившимися стенами, вдоль которых с показной заботой о людях были протянуты красно-белые оградительные ленты, прикреплённые к водосточным трубам. И совсем издевательски выглядели налепленные объявления: «Осторожно! Возможен сход снега, и сосулек с крыши». Так что, попал под глыбу – сам виноват, а мы вас предупреждали.
    
Народу в расчётном центре, как всегда, было много. Пробрался Валентин Павлович к своему окошку, встал в хвосте очереди. Гул. Люди нервничают, переговариваются, на жизнь друг другу жалуются. Всё как всегда в таких учреждениях. Наконец подошёл и его черёд. Наклонился, сунул за стеклянную перегородку кипу квитанций, сопроводив их вопросом, как, мол, вы насчитываете плату за электричество, когда этого самого электричества целую неделю не было. Уже вконец издёрганная сотрудница тупо посмотрела на ворох бумаги и затрясла в гневе щеками и  подбородком:
     — Вы чё мне тут суёте? Чё суёте? Каждый пусть сам со своей квитанцией приходит.
     — Хорошо,— согласился Валентин Павлович, отыскивая свой экземпляр дрожащими от волнения руками,— вот вам моя квитанция. Так что скажете?
     Женщина смотрела на неё, сверялась с компьютером, потом вытолкнула листок назад.
     — Принесите квитанции за прошлые месяцы. Следующий!
     — Вы что, издеваетесь?— опешил Истомин,— У вас же компьютер перед глазами, там и посмотрите,— снова попытался просунуть квитанцию в окошко.
     Та тут же вылетела назад, сопровождаемая злым:
     — Следующий!
     Такого Валентин Павлович не ожидал. Растерянно посмотрел по сторонам, на изрядно помятую квитанцию и пошёл к выходу, краем уха слыша, как «следующий» дрожащим, возмущённым голосом старался убедить, что стирают они теперь только ночами, до ночи почти без света сидят…, ночной тариф…, а вы…. И залп: «Следующий!».
    
Вышел Истомин и сокрушённо подумал: «Зачем приходил?». Хотелось прогуляться, но промокшие ноги настояли на благоразумном возвращении домой. Подходя, увидел своего соседа, Каргина Павла Дмитриевича, орудующего скребком. Павел Дмитриевич, многолетний и последний начальник участка их обанкроченного завода, устроился дворником, что позволяло, как он говорил, хоть немного поддерживать лекарствами жену, слёгшую пару лет назад с инсультом. Пенсии для этого не хватало.
     — Привет, Митрич, чего это ты шебуршишь? Никак зарплату выдали?
     Каргин распрямился, тускло посмотрел на Истомина и устало ответил:
     — Дождёшься от них. Уже три месяца одни обещания.
     — Ну, и чего надрываешься?
     — Так ведь перед людьми неудобно. Вот ты, какими бы словами сейчас меня поминал, если бы по льду да лужам пришлось вышагивать?
     — Да никакими – я уже в центре воды зачерпнул. Не все же такие добросовестные. Передохни чуток, я сейчас переобуюсь и помогу тебе три тысячи отрабатывать.
    
Вдвоём дело пошло быстрее, и вскоре, довольные, обосновались на общей кухне пить чай. Помолчали, грея о чашки руки, и с удовольствием прихлёбывая горячий напиток. Затем, раскрасневшийся Истомин спросил:
     — Маша-то как?
     Каргин только рукой махнул, потом всё-таки добавил с горечью:
     — Да никак. Рука и нога так и не действуют. Хорошо хоть глотать более-менее стала, так что без зонда теперь обходимся.
     — А в больницу не пробовал?— спросил и понял, что глупый вопрос задал – кому там сегодня пожилые нужны. А денег у Каргина не было,— Ладно, извини. Всё и так понятно,— потом, улыбнувшись, сменил тему,— Вот ты мне, Митрич, объясни. Когда при должности был, понятно, почему в теле себя содержал. Сейчас-то чего никак не похудеешь?
     — Ты что ли худеешь?
     — Так мне худеть некуда – как был тощим, так и остаюсь.
     — А леший его знает, почему. Да нет, это только видимость. На самом деле и половины прежнего меня нет. Да и ты уже не тощий,— оценил скептически,— а усохший,— усмехнулся, помолчал немного и добавил,— Надо же, до маразма дожили – обсуждаем свои внешние данные. Тьфу.
     — А что прикажешь обсуждать? Прошлые времена? Сколько же можно их поминать. Только расстраиваешься зря. Нет уж, говорил ведь я, не копи в себе негативную энергию, думай о чём-нибудь хорошем.
     — Придумал же теорию.
     — Не я придумал, только пользуюсь. И, знаешь, помогает.
     — Начитался глупостей всяких. Вот Катя когда умирала, тоже «о чём-нибудь хорошем» думал?
Истомин помолчал, задумчиво покрутил чашку и ответил:
     — Тогда я думал, что, слава богу, Катюша не дожила до дней, в которых мы кувыркаемся. Но это совсем другое дело. А вот когда на всякое паскудство внимание обращаем да злимся, мы только добавляем этому паскудству энергии, отнимая у себя. Потому и худеем-чахнем. Нужно просто стараться не обращать внимания.
     — Да как же не обращать, когда оно жизнь твою ломает. Вот должны были все, здесь проживающие, квартиры получить. Радовались, надеялись, а что вышло? Или ты и в этом что-то хорошее разглядел?
     — Вот и разглядел. Ты подумай – мы с тобой озябли маленько на улице, да? А теперь сидим в тепле, и нутро чаем греем. А у кого-то и такой возможности нет. Разве не так? 
     —Так-то оно так, только сейчас о другом думать нужно. Чует моё сердце, и этого жилья у нас скоро не станет. Скольких уже из таких же общежитий повыгоняли.
     — Чем упорнее об этом будешь думать, тем быстрее тебя и выгонят.
     — А тебя оставят,— саркастически заметил Павел Дмитриевич.
     — Может и оставят. Я же отсюда только в новый дом согласен переехать. Вот об этом и думаю, потому и переживаю меньше твоего.
     — Ладно, думай. Скажи только, что там с нашими квитанциями, пересчитали?
     — Увы, и разговаривать не стала.
Каргин даже язвить, мол, «и в этом что-то хорошее видишь?», не стал, сокрушённо только вздохнул и сказал:
     — Вот тебе и раз. Что же теперь нам делать? Совсем на шею садятся. Светофор этот чёртов, до сих пор ведь наше электричество жрёт. Сколько уж бумаг понаписали….
    
     — Что делать, говоришь? Вот в субботу соберёмся все и подумаем. А знаешь,— после некоторого раздумья продолжил Истомин, предварительно уточнив,— это я об оптимизме опять – помнишь, как ты удивлялся, что у меня с директором никогда больших стычек не было?— Каргин кивнул,— Вот почему, как думаешь?
     — Не перечил ты ему никогда. Все видели.
     — Верно. Но ведь в результате делал-то я всегда по-своему, хотя это «по-своему» и шло вразрез с его установкой,— Истомин встал и долил чай в обе чашки. Порылся в своём шкафчике и достал печенья,— Забыл совсем про него. Ешь. Так вот. Он, например, начинал мне втолковывать, как процесс производственный улучшить. Я видел всю нелепость его предложений, но… согласно кивал головой. А потом говорил, что это очень даже правильно, только вы забыли упомянуть вот такую деталь. Он думает, думает и соглашается, хотя по сути ничего не понял. И таким образом, нахваливая, прохожусь я по всей схеме. Получается, что я будто бы вношу в его заготовку лишь какие-то штрихи. А на самом деле полностью подвожу его к своему видению необходимых изменений, которые он опровергать даже не намеревается – это же его схема. Вот так. А в лоб, как многие пытались, ничего бы не получилось – знаешь же его самодурство: «Как я сказал, так и будет!».
     — Интересно. А все гадали, почему это он тебе благоволит. Но при чём здесь оптимизм? Просто – хитрость своего рода.
     — При чём оптимизм? Так ведь про себя я уверен, что всё получится, что мой вариант лучше, и сделаю я по-своему.
     — Хорошо. Могу с этим согласиться. Только ведь это просто тактический приём. В основном же вы с директором, хотя и по-разному, но думали об одном и том же – как улучшить процесс производства. Сейчас же речь иная. Ты намереваешься дождаться здесь квартиры, а кто-то намеревается тебя просто выселить отсюда. Цели разные. И тут твои приёмы не сработают, как бы оптимистично ты ни думал о будущем. И как бы ты от настоящего ни убегал в свой внутренний мир, оно тебя всё равно настигнет.
     — Да прав ты, прав,— раздражённо махнул рукой и вздохнул,— Мог бы лишний раз и не травмировать. Я ведь больше для самоуспокоения себе твержу: «Не обращай внимания, и это тебя не коснётся». Глупо, конечно. Но ведь и жить в постоянном ожидании беды тяжело.
     — Тоже верно,— посмотрел внимательно на Истомина и, приглушив голос, сказал,— Вот послушал я на прошлом митинге коммунистов и подумал, убаюкивают они нас, всё только лозунги, лозунги, да призывы к урнам бежать да за них голосовать. Не-ет, кабы были они действительно коммунистами, как наши отцы, например, не туда бы звали.
     — А ты уверен, что люди сегодня «не туда» бы пошли?
     — Ну, тогда не знаю. Только чувствую, хана приходит, пропадаем мы.
     — Нам-то что, мы пожили. А вот молодёжь, действительно, пропадает. Ладно, завели волынку. Всё одно, не сделаем мы с тобой революцию. Да никто и не позовёт, некому. Отдыхать пошли. А в субботу решим, как нам хотя бы на местном уровне сопротивление оказать.
    
События, однако, стали развиваться несколько неожиданным образом. Утром к Каргиным без вызова пришла участковый врач, осмотрела Марию Даниловну и попеняла:
     — Что же вы, Павел Дмитриевич, меня не вызываете, в больницу ведь вашу жену надо положить.
     — Так невропатолог нам сколько раз уже отказала в направлении,— искренне удивился Каргин.
     — Не знаю, не знаю, видимо вы что-то не так поняли. Я буквально вчера с ней разговаривала, интересовалась. Она тоже удивлена, почему не хотите.
Каргин даже головой затряс, снимая наваждение – неужели, правда, неужели он действительно сам всё перепутал. И теперь Маша по его вине столько времени остаётся без нужной помощи. Посмотрел на жену. Та ему только чуть улыбнулась, а Каргин покраснел и лишь беспомощно развёл подрагивающие руки, мол, ничего не понимаю. Врач в это время что-то писала за столом. Наконец сказала:
     — Вот вам направление, со стационаром всё договорено, так что вас завтра там ждут. Всего хорошего,— попрощалась, обнадёживающе улыбнулась Марии Даниловне, и вышла.
Каргин спохватился, и, торопливо на ходу благодаря, проводил её до выхода из подъезда. Потом бросился к жене:
     — Машенька,— запыхавшись, присел к ней на край кровати и заспешил словами,— неужели ты думаешь, что я…? Что я…?— повторил чуть не плача,— Мог не понять…? Или не захотел…? Маша….
Мария Даниловна успокаивающе чуть пожала ему руку и с трудом тихонько произнесла:
     — Ну что ты….
Каргин с облегчением заплакал.

На следующий день вызвали скорую, сообща погрузили Марию Даниловну, и Каргин повёз её в больницу. Ему до сих пор казалось, что произошло какое-то недоразумение, и их завернут домой. Успокоился лишь тогда, когда доставили жену в палату, и он помог переложить её с каталки на койку.
В этот же день в общежитие явилась светящаяся радостью представительница муниципалитета и попросила перечислить всех несовершеннолетних. Удивлению не было предела. Зачем? Пояснила, что мэр города о них думает, прошлые обещания не забыл, и скоро все нуждающиеся будут посещать детский сад. Бесплатно.
Народ не знал, что и думать.

Вечером все собрались на кухне, и давай эти новости рассматривать со всех сторон. И так смотрели и эдак, ничего понять не могли – то от ворот поворот сколько лет получали, а тут, нате вам, собственной персоной  явилась. В благодетелей давно уже не верилось. Погудели-погудели и уставились, наконец, на Истомина, что он скажет. Ему верили ещё со времён работы на заводе. Тут дело в том, что до Валентина Павловича главным инженером был человек, который не только не мог сам организовать процесс, но и в случае неполадок всегда находил крайнего. Из-за него сколько раз народ премий лишался, сколько слёз девчонки пролили от его грубости и угроз вышвырнуть с завода. Наконец делся тот куда-то и на его место назначили Истомина.

Как будто новая эра наступила. Строг был, но не кричал и уж тем более не оскорблял никого. И главное, все знали, что делать и почему это делать нужно именно так, а не иначе. Приходилось, конечно, на разъяснения затрачивать какое-то время в начале рабочего дня, зато потом всё шло быстро и почти без сбоев. Так что план всегда перевыполнялся. Отсюда и прогрессивка и тринадцатая зарплата. А тут ещё всем на удивление отказался от предложенной квартиры, сказал, что многодетным Дёмушкиным она нужнее. Те разве что в ноги не падали ему при встрече, а он только краснел и убегал от них. Почитай, целый год эту комедию все наблюдали. В общем, доверяли Истомину люди.  Потому и смотрели сейчас на него. Только напрасно – Валентин Павлович лишь гримасу на лице изобразил, да плечами пожал, что должно было обозначать, мол, кто его знает. На том и разошлись.

Ночью Истомин спал плохо. Из головы не выходил разговор с Каргиным, в котором тот упомянул Катю. Ведь в чём-то он был прав. Катя, Катюша…. Тогда она понимала, что Валентин Павлович правильно сделал, отказавшись от ордера, о чём давно мечтали. Нельзя было поступить иначе, зная, что Дёмушкины, у которых четверо детей мал мала меньше, ютились в одной комнате в общежитии. Виновато он после совершённого шага подошёл к жене, а она погладила его по плечу и тихонько сказала, что всё сделано правильно, а они, бог даст, ещё получат свою квартиру. Только вот умерла его Катюша, и он до сих пор мучился, что не пришлось ей увидеть собственного жилья. И испытываемое чувство вины за это ещё больше усугубляло тяжесть потери. Потом пришла перестройка, о квартире пришлось забыть навсегда, и не только ему. Впрочем, его-то как раз это теперь и не волновало. Если бы ещё не мысли о Кате…. В окне разноцветными бликами отражались огни светофора. Доносившийся гул проходящего поезда толи баюкал, толи бередил беспокойный мозг. Уснул лишь под утро.

Не хотелось подниматься разбитому телу. Голова свинцово липла к подушке. «Не простудился ли?». Пересилив себя, встал. Время, как оказалось, к обеду. Прислушался по привычке к сердцу. Перебои, если и ощущались, были не настойчивые. Впрочем, от кофе он бы всё равно не отказался, как и от курева. С другими потерями как-то мирился. В коридоре пусто. Только по глухим звукам из комнат понималось, что жизнь здесь ещё теплится.
     — Доброе утро, Валентин Павлович,— донёсся голос пока ещё невидимой Лены,— по запаху кофе слышу, что встали.
     Торопливые шажки. А вот и сама появилась.
     — Доброе утро. Попьёшь со мной?
     — Не откажусь, уж очень вы его вкусно готовите.
     — Да это просто кофе такой, «вкусный».
Налил ей в чашку уже готовый и снова заправил турку.
     — Как твой короед?
     — Радуется, что скоро в садик пойдёт. А мне боязно – болеть вдруг начнёт. Да и прививками там замучают.
     — Ничего,— помешивая в турке, успокаивающе отозвался Истомин,— мы же все через садик прошли, выжили ведь.
Наполнил чашку себе. Сел напротив Лены. Поёрзал чуть на стуле, спросил:
     — Можно я закурю? Впрочем, нет, лучше к себе пойду.
     — Да будет вам,— остановила его попытку встать девушка,— за компанию и мне сигарету дайте.
Истомин удивился, – до этого за Леной такого пристрастия не замечалось – но раскрытую пачку протянул и зажигалкой щёлкнул.
     — Что,— улыбнулась девушка,— не ожидали?— потом посерьёзнела,— От такой жизни и напиться можно, не то, что закурить.

Лене было двадцать восемь. Беленькая, маленькая, пухленькая, с вздёрнутым носиком и веснушками по всему лицу, она, конечно же, была далеко не красавицей, но какая-то волна тепла и уюта, что от неё исходила, обязательно притягивала мужчин. Одного притянуло аж на два года. Потом неизвестно куда пропал, оставив и Лену и сынишку. Она не горевала сильно, только переживала, как удастся ребёнка на ноги поднять с её теперешней зарплатой уборщицы при домоуправлении. У конвейера на заводе совсем неплохо зарабатывать начала было, только недолго для неё длилось это счастье. Смяла  недокуренные полсигареты в блюдце и вздохнула, вспомнив посещение представителя городского начальства:
     — Может, хоть теперь о нас думать начали. Дай-то бог,— Валентин Павлович промолчал, не стал разочаровывать,— Ладно, спасибо за кофе. Правда, вкусный очень. Пойду,— засмеялась,— «короеда» своего на улицу выведу.
Оставшись один, Истомин пообедал пельменями, посмотрел, что делается за окном и, убедившись, что сверху ничего не летит и не льёт, решил – вот теперь можно и погулять.

Самой короткой дорогой, перейдя несколько железнодорожных путей, старательно переступая скользкие рельсы, выбрался к вокзалу, затем на одну из центральных улиц и удовлетворённо отметил – сегодня здесь всё было расчищено. Проглянуло солнце, вселяя надежду на распогоживание. Идти стало веселее. Минут двадцать, и уже фонтанный спуск, спящий до настоящего тепла, когда взорвётся струями и водопадами. Дальше – парк. Пока он встречает неприветливо голыми сучкастыми деревьями и ледяными дорожками. Но так будет только до того мгновения, когда вскроются, с нетерпением ожидающие нужного часа, почки, когда наполнятся водой рукотворные озерца, и заснуют по ним кряквы и селезни. И заструятся тогда детские голоса, будут прохаживаться мамы с колясками, и степенные старички со старушками. Всё ещё впереди. А пока пустынно и печально.

Танцплощадка. Валентин Павлович даже остановился около неё – такие нахлынули волнующие воспоминания. Ведь именно здесь к нему подбежала девушка и пригласила на «белый» танец. Чего спешила. Застенчивого парня до этого никто и не тревожил. А она пригласила, и он не посмел отказать, хотя танцевать совсем не умел. Переставлял окаменевшие ноги и всё время боялся наступить на белые с узенькими носами туфельки на высоких каблуках. А она, подняв к нему лицо, открыто улыбалась, блестя белоснежными зубками. А глаза…. Валентин Павлович даже застонал и с силой зажмурился, вспомнив эти распахнутые ему навстречу глаза. Синь сплошная.  Так быстро закончилась музыка. Он проводил девушку на место и неожиданно решился спросить: «Я могу вас ещё увидеть?— Она рассмеялась,— Разве вы уже уходите?— Он почувствовал себя поглупевшим,— Нет,— наконец вымолвил,— просто я имел в виду завтрашний день,— Ну конечно увидимся,— твёрдо пообещала она и снова засмеялась. Как же он обрадовался,— Правда? Где?— Да на лекции». Тут уж,  не выдержав, громко рассмеялись и её подружки, на которых он сначала не обратил внимания. Тогдашний Валентин, Валя, Валёк оторопел. Ну как же так, как же он раньше её не замечал. Вот уж, действительно, валёк. Так вот и познакомился Истомин со своей Катюшей, тоже первокурсницей, да ещё с его факультета.
Поморгал повлажневшими глазами Валентин Павлович и закурил, затягиваясь жадно. Отчего так? Сколько раз здесь проходил, а вот так отчётливо привиделось только сегодня? Пошёл понуро дальше. Отошёл уже достаточно далеко, как что-то толкнуло внутри, и он быстро обернулся, словно надеясь на чудо. Чуда не случилось, лишь показалось, что там проплыла чья-то тень. Но нет, это, конечно же, просто обманулись затуманившиеся слезой глаза.

Парк, казавшийся раньше достаточно большим, точно скукожился. Наверное, этому способствовал и занявший большую площадь зоопарк, который не очень-то радовал горожан переносимыми ветром запахами. Способствовала и церковь, въехавшая тылом в парковую зону. В общем, обошёл его Истомин достаточно быстро, хотя и не торопился совсем. Вышел через чугунную калитку на мостик, чьи металлические ажурные перила уродовали многочисленные разнокалиберные замки, что навешивали молодожёны, уверенные, что никогда не разрушится их союз, и потому выбрасывающие ключи в речушку, что текла под мостом. Замки ржавели, выступая на светло-зелёном фоне перил  отвратительными струпьями лишая.

Впереди – лестница. Сто тридцать три ступени отделяли теперь Истомина от Центральной площади города. Было время, когда он каждый день специально спускался к парку, чтобы потом подняться по этим ступеням – тренировка своего рода. Со временем такое желание появлялось всё реже, хотя физкультурой заниматься не прекращал, поминая недобрым словом спорт, которому отдал лет двадцать, и который отблагодарил его больными суставами. Всё верно – сто тридцать три. Прошёл их хоть и не быстро, но ни разу не остановился передохнуть, только в последней трети подъёма на ступеньку вставал уже всей ступнёй – так легче.

Солнце обмануло. Небо снова закуталось в тучи, приблизив сумерки. Нужно было возвращаться. Казалось бы, каждый день ведь такие прогулки совершал, а вот только сегодня ясно увидел, насколько серьёзно изменил свой облик город. И не в лучшую сторону. Он потерял главное – индивидуальность. Не осталось ни одного дома, кроме муниципалитета, родом из девятнадцатого века. На те, что всё-таки  «пожалели» и не разрушили, нацепили мрачную плитку, будто в саркофаг упрятали, чтобы не допустить конкуренции красоты с нарождающейся серостью. Строительство велось бессистемно, здания появлялись то там, то тут хаотично, навсегда разрушая целостность ансамбля. К тому же, что ни дом,  всё больше вычурности, да ещё с претензией на «европеистость». Объединяло же их всех – обязательные, ни для чего не предназначенные купола и шпили. Уже всё небо ими протыкано. Старый патриархальный город умер, на его месте родилось и развивалось нечто уродливое. «А не становишься ли ты похожим, уважаемый, на господина Полесова? Тот ведь тоже много чего критиковал по злобе?»,— попробовал охолонуть себя Валентин Павлович. Хмыкнул только и перестал головой по сторонам крутить.

Подходя к дому, издали почувствовал, что-то там неладно. Предчувствие не обмануло. Уже на первом этаже его проинформировали разгорячённые жильцы, что соседку по этажу Лену куда-то увезли вместе с сыном. Точнее, сначала забрали сына, потом её. Кто?! Сына – ювенальщики. Сказали, что он воспитывается в ненадлежащих условиях. Лену – полиция, так как разбушевалась очень. Почему не вступились? А кому – мужики на работе, женщины, которые детные, с перепугу побежали своих отпрысков прятать, а Каргину так нарезали, что до сих пор очухаться не может. Истомин поспешил наверх. Павел Дмитриевич лежал на диванчике.
     — Что, знаешь уже?— спросил и переложил правую руку левой, устраивая удобнее. Видя в глазах Истомина вопрос, пояснил,— Так полицай дубинкой по плечу дал, в глазах потемнело. Теперь вот двинуть не могу.
     — И что, действительно, ничего не могли сделать?
     — Да как тебе сказать. Народ, конечно, сначала навалился. Но когда его огорошили, растерялись все.
     — Что значит «огорошили»? Чем?
     — А-а…. Не сообщили…. Так, когда выручать Лену да сына её взялись было, главный их сказал, что напрасно, господа, волнуетесь. Всё равно, мол, недолго и вам здесь оставаться – всех выселим.
     — Выселим, или расселим?— уточнил Истомин.
     — Да выселим, выселим!— истерично выкрикнул Каргин,— Эх, не зря моё сердце чувствовало,— уже спокойно добавил и застонал, снова перекладывая руку.

Однако опасения Каргина не подтвердила пришедшая в субботу улыбчивая представитель мэра. Заверила, что они не так всё поняли. Ни о каком выселении речи не идёт. А планируется временное переселение в другое общежитие, поскольку, тут она сделала многозначительную паузу, у вас будет произведён капитальный ремонт. Обвела всех счастливыми глазами и выложила главный козырь. Будет произведена перепланировка, и каждая семья обзаведётся отдельной квартирой, со всеми удобствами. Как не реально? У вас же чуть ли не треть комнат пустуют. Вот за счёт них, да подсобных помещений всё и получится. Проект утверждён. Так что всё возможно, очень даже  возможно, дорогие граждане. И все работы будут выполнены в самые короткие сроки. Да как же могут вас назад не заселить – вы же все здесь зарегистрированы. Вот такие светлые перспективы высыпала на головы удивлённых жильцов. В этой ситуации только Истомин вспомнил о Лене и её сыне.
     — С ними-то как?
     — Здесь вопрос сложнее,— ответила посерьёзневшая представитель,— был же от вас самих сигнал, что эта гражданка ведёт антисоциальный образ жизни и совсем не занимается воспитанием сына. Но если это заявление вы опротестуете,— снова засияла улыбкой,— вопрос обязательно решим.

Не дав время на раздумье, вытащила из папки бумаги и  попросила согласных с такими действиями мэрии поставить свою подпись. Люди переглядывались, веря и не веря привалившему счастью, и потянулись по очереди расписываться. Валентин Павлович не торопился, взял документ в руки, внимательно прочитал шапку и удивлённо спросил:
     — И что это вы даёте нам на подпись? Здесь же нет ни слова о капитальном ремонте, только о согласии на переезд.
     — Ну что вы, какой непонятливый. Как фамилия ваша?— Валентин Павлович представился,— Так вот, господин Истомин, я же очень подробно объяснила, что и как будет. А договора на капитальный ремонт не требуется. Это плановое мероприятие муниципалитета, которому после закрытия завода здание принадлежит. С этим, надеюсь, вы согласитесь?— улыбнулась мило,— Так что расписывайтесь, волноваться абсолютно не о чем.
Равнодушно пожала плечами, когда Истомин отказался, и, просмотрев ещё раз бумаги, отметила, что не все из жильцов здесь сегодня присутствуют, но этого и не нужно. В конце концов, согласия проживающих как такового и не требуется – решение есть решение – просто  хотелось, как-то по-людски, что ли, всё сделать. Закончив такой вот разъяснительный монолог, лучезарно улыбнулась и заключила:
     — В общем, готовьтесь, в понедельник будем переезжать. О машинах позаботится мэрия. Всего хорошего.

Истомин поднялся к Каргину, который пока из своей комнаты не выходил, и поделился новостью. К удивлению Валентина Павловича тот воспринял информацию положительно.
     — Ну и прекрасно. Благоустроенная квартира – это же просто замечательно. Вот ведь как хорошо получилось, что выедем пока Маша в больнице. Ты-то чего недовольный такой?
     — Не нравится мне это. Боюсь, надувательством попахивает.
     — Здрасьте. Ну и где же твой оптимизм? А народ что думает?
     — Народ, в основном, как и ты. Обалдели все от свалившейся халявы. Ну а я остаюсь здесь. Пока, во всяком случае. А там посмотрим.
     Люди засобирались. Оба выходных дня только и занимались укладыванием вещей. Смущало поначалу, что Истомин не участвует в этой суете, задумывались чуть, не обман ли, но ожидание хорошего и вера в него задвигали сомнения в самый укромный уголок сознания. И правда, было бы просто чудовищным для власти пойти на такое надувательство. То, что уже происходило выселение людей из общежитий, старались не вспоминать. А если вспоминали, всегда находилось объяснение – ситуация, мол, у тех другая была. Да и не обещали им ничего. А нам всё ясно растолковали, что будет. Радоваться нужно, а не придумывать несчастья. Вот и радовались. Почти всю ночь.

Но утром грузились в присланный грузовик уже не так весело, с тревогой на лицах. Даже Каргин, которому Валентин Павлович помогал таскать вещи, загрустил и  сказал:
     — Слушай, Валь, честное слово, я бы с тобой остался, но ведь Маша….
     Истомин только похлопал его по плечу и бодро заверил, что с ним страшного ничего не произойдёт. Может, ещё и переберётся к ним. Вот только посмотрит немножко, что тут делать собираются.
     — Ну и ладно,— с явным облегчением согласился Каргин,— Только ты уж надолго не застревай. А я там застолблю тебе комнату рядом со своей, как и здесь,— улыбнулся хитро,— А что это ты у себя две ночи скоблил, или пилил, спать мне мешал?
     — А…. Так это я ключ себе вытачивал новый,— нашёлся Валентин Павлович,— На всякий случай – рассеянный ведь стал. Ну ладно, прощаться давай,— поторопил Каргина, который с явным недоверием посмотрел на него, мол, какой ключ при такой ситуации.
Обнялись друзья старые и долго не отпускали друг друга. А потом остался Истомин один. На все три этажа один. И так тоскливо стало, так нестерпимо тошно, что захотелось бросить всё и помчаться догонять ставших за долгие годы чуть ли не родными людей. Начал даже машинально хватать самое необходимое из пожитков, но потом очнулся, и устало опустился на кровать. И долго сидел так, сгорбившись и свесив руки между колен. Он устал и решил больше не бегать от судьбы.

Валялся на кровати, то ли дремал, то ли нет, вставал, варил кофе. Ел что-то машинально и всё думал, думал, особенно ни на чём не сосредотачиваясь. Стемнело. Вышел подышать воздухом. Тишина и ни души вокруг. Но нет, кто-то шёл по тротуару, аккуратно обходя лужи. Остановились, осмотрелись и подошли. В свете тусклой лампочки у подъезда разглядел обоих – один в светлом плаще и кепке, круглолицый, другой…. «Ну и амбал»,— пронеслось в голове Валентина Павловича. Тот, что в плаще, спросил вежливо:
     — Простите, вы не из этого дома?
     — Отсюда. Только никого кроме меня здесь уже нет, выехали.
     — Это хорошо,— чему-то улыбнулся круглолицый,— Тогда вы, наверное, Истомин?
     Валентин Павлович подтвердил кивком головы и подумал: «Вот и началось. Теперь крепись», вслух же спросил:
     — А вы, простите, кто будете? И откуда меня знаете?
     — От верблюда,— незатейливо ответил амбал и зареготал.
     Круглолицый спутника не поддержал:
     — Видите ли, мы пришли к вам исключительно с деловым предложением. Нам сказали, что вы по какой-то причине не хотите даже временно покидать общежитие. Безусловно, я могу вас понять – привычка и всё такое. Но и вы нас поймите, нам же работы нужно начинать, причём, уже завтра. Так что я вас очень прошу…. А мы прямо сейчас поможем всё перевезти,— даже телефон из кармана вытащил,— И заплатим за беспокойство и предоставленные неудобства. Предположим, тысяч, ну, пять.
     — Долларов?— решил потянуть время Истомин, соображая, что предпринять.
Ничего, конечно, сообразить не смог, да и не успел – круглолицый качнул в сторону амбала головой, и Валентин Павлович тут же полетел в грязь от страшного удара в живот. Он хватал ртом воздух и даже не сразу понял, что его теперь уже бьют ногами. Пинали не сильно, так, для порядка, и он понял, что убивать сегодня не будут.
     — Ну что, отдышался?— равнодушно поинтересовался круглолицый, и подтвердил догадку Валентина Павловича,— убивать мы тебя не будем. Сегодня,— тут снова зареготал амбал, и снова быстро заткнулся,—  Но если завтра до десяти утра не уберёшься, убьём.

Ушли. Виктор Павлович с трудом поднялся и, пошатываясь, держась за живот, пошёл к себе. Осторожно опустился на кровать. Постепенно становилось легче. «Кажется, ничего не повредили, а то бы уже загнулся. Ну, что же, ты предполагал такое развитие событий, так что, теперь не жалуйся». Но он и не жаловался, только всё думал и думал, имеет ли право на последний шаг. Ведь, по сути, эти двое при других обстоятельствах и поступали бы по-другому, так что, не только их вина в происходящем. С другой стороны, все ли виновны в том, что приходится, например, убивать на войне?  Никто же не разбирается, зачем и почему ты здесь – война есть война, пришёл убивать, значит, будь готов к тому, что могут убить и тебя. Но сейчас-то не война. А что же тогда? Да, на виду не отстреливают, стремятся убивать вот так, втихую. Но вполне открыто зато усложняют жизнь, чем её опять же и сокращают.  Что прикажете делать в ответ? Объявлять голодовку? Так они или не заметят, или тихо порадуются, что сам себя убиваешь. Покончить жизнь самоубийством? И тем самым опять же помочь им? И почему ты должен убивать себя?

«Почему я должен убивать себя?— перевёл уже на своё «я» этот вопрос Истомин,—  И почему должен позволить им сделать это?— это «им» в данный момент ассоциировалось уже в воспалённом сознании с вечерними посетителями,— Но в противном случае я должен буду переступить через общепринятые принципы, отойти от морали. А позволяют ли мораль и принципы самому, как барану, подставлять горло под нож? Так защищайся. Против двух молодых бугаёв? Значит, проси помощи».

Истомин позвонил по мобильнику в полицию и рассказал об инциденте. Отдельно выделил, что его утром придут убивать. Получил в ответ, мол, когда придут, тогда и звоните. Хмыкнули и отключились. «Ну что ж,— вспомнилось ему где-то читанное или слышанное,— крыса, загнанная в угол, выйдет сквозь загонщика».
Так и не уснул, промаявшись над решением извечного вопроса – «Что делать?». Нужно было хотя бы успеть выпить кофе перед обещанным визитом и накуриться всласть. Этим и занялся. Тарахтение моторов заставило подойти к окну. У общежития скапливалась тяжёлая техника. Ну вот, как он и предполагал, никакой реконструкции и не замышлялось – их дом изначально планировалось просто снести. Нужно было появиться внизу, чтобы видели – дом не пуст. Но спускаться не понадобилось. На лестнице послышались торопливые шаги нескольких человек. Один вошёл в кухню, и удивился:
     — А ты чего здесь, дед?— спросил молодой парень,— мы же сейчас рушить всё будем. Ты давай, собирайся живенько, пока коммуникации отключаем,— выпалил и собрался бежать дальше.
Валентин Павлович его удержал:
     — Погоди, сынок. Хотели ведь капитальный ремонт делать.
     — Какой ремонт, здесь торговый центр будет. Вон и хозяин его внизу шустрит, торопит. Ты не бойся, я предупрежу, пусть погодят чуть. Только собирайся быстрее.
Истомин посмотрел на скопление людей и сразу угадал «хозяина» – тот был в той же одежде, что и вечером. А вот и амбал рядом с ним прохаживается.
     — Погоди, погоди, ничего я не пойму. Дом же муниципалитету принадлежит, а ты про «хозяина» какого-то мне толкуешь.
     — Всё, дед, некогда мне, побежал. А общежитие ваше, как слышал, давно продали.

Парень ушёл, а Валентин Павлович всё повторял про себя: «Продали. Продали вместе с людьми».
Вскоре шаги многих человек протопали вниз, и Истомин заторопился в свою комнату,— «Сейчас придут те». Полчаса нервного ожидания, и вот дверь отворилась. Вошли вчерашние знакомцы.
     — Ну что ж, гнида,— процедил сквозь зубы круглолицый,— ты своего добился.
     — Там же люди внизу,— неожиданно спокойно попытался вразумить Истомин,— да и в полицию я сообщил.
     — Ничего, тебя сейчас скорая помощь вывезет. У меня своя есть.
Амбал прореготал и по знаку хозяина пошёл к жертве. Схватив за грудки, рывком поднял Валентина Павловича на ноги и обмяк, прислонившись к нему.
     — Ты чего, Зуб,— удивился круглолицый,— чего обниматься надумал?— быстро подошёл и потянул на себя за плечо. Амбал безвольно подчинился и, снятый с заточки, мягко повалился на пол.
Ещё мгновение круглолицый соображал, что произошло, потом выдохнул:
     — Ах ты, сука,— и выбросил прямым ударом кулак в лицо Истомину.
Когда-то тренировавшееся тело, не ожидая команды мозга, ушло с линии атаки, и круглолицый по инерции провалился на остро заточенный клинок. Валентин Павлович оставил всё, как есть, и, собрав последние душевные и физические силы, спустился на улицу. Стараясь не спешить, двинулся со двора.
     — Что, дед,— услышал голос давешнего парня,— уговорили тебя?
Кивнул молча и ещё сумел ответить на следующий вопрос:
     — Хозяин твой задержится немного.
Сказал и пошёл к вокзалу. Сколько-то постоял, ожидая «сквозного» товарняка. Выждал момент, когда поезд вынырнет из-за закрытого грузовыми ангарами поворота, и решительно шагнул, не забыв аккуратно переступить скользкий рельс.

PS   

Лену поместили в психиатрическую клинику.

Павел Дмитриевич, похоронив жену, умершую в больнице, пропал. Лишь через неделю его обнаружили повесившемся на чердаке.

Кто знает, как сложилась судьба  всех остальных. Снова выселив из общежития, их разбросали по разным местам в системе социального жилья.