ШтрафБатя

ШтрафБатя

   


Что такое - свобода? Ответьте мне как на духу.
Не пошьёшь пиджака и уху из свободы не сваришь.
Я себя переделать, вернее всего, не смогу.
Измениться, товарищ, меня ты ничем не заставишь.
Так и буду сидеть я в тюрьме и смотреть на луну.
Но не выть на луну, а смотреть на луну всё без толку.
Словно волка, меня загоняют в огне и дыму,
Только волку тому самому впору зубы на полку.
Ну а я улечу, сквозь ночные штыки патрулей,
Мимо стен и дверей промечтаю неузнанный, быстр я.
Запирают зверей, как людей, и людей, как зверей,
А в застенке скорей ты нарвёшься на хлыст или выстрел.
Ты не стар и не слаб. Над тобою не властны года,
Но года иногда продолжаются годы и годы.
Вот и нету оков, а к свободе народ не готов,
Много слухов и слов, а народ не созрел для свободы.
Ну а я убегу, не бывает набоб на бобах,
И в далеких веках отыщу по возможности суть их.
Пусть меня стерегут, пусть осудят на страшных судах,
С богом я не в ладах, а иные не праведны судьи.
С богом я не в ладах, а иные не праведны судьи.
(Александр Градский)


Пролог


Зима 1792 года выдалась холодной. И в этот февральский вечер, точнее, ночь вьюжило так, что, казалось, бесы посреди степи сошлись в дикой пляске – мириады снежинок застилали бледный лик Луны, скупо даровавшей неверный, мертвенный свет, били в лица поздним путникам, ехавшим в этот неурочный час на санях. Бока лошадей были покрыты инеем, колокольчик на дуге, казалось, замёрз, и его звон был слабо различим за завыванием вьюги.
Седоков было двое. Первый – ямщик в овчинном зипуне и с лицом, до глаз заросшим бородой. Второй – закутанный в шубу из седых бобров и медвежью полость барин, бережно прижимавший к груди какой-то свёрток. Лица было не видать – воротник был поднят, а лисья шапка надвинута до самых бровей, так что наружу торчал только побелевший от холода кончик носа.
- Ваш благородь, ям впереди! – ямщик обернулся к седоку.
И правда, примерно в половине версты стали различаться огни почтового двора.
* * *

- Эко вас, барин! – ямской ярыжка заботливо снял с барина задубевшую шубу. Под шубой у путника был зелёный мундир поручика лейб-гвардии Преображенского полка. Как только его освободили от верхней одежды, он кулем рухнул на пол.
- Быстрее, к теплу его! – ярыжка схватил поручика за плечи, ямщик – за ноги, и они отволокли безжизненное тело к печи, положили на лавку. Поручик был без сознания, но тепло печи привело его в чувство. Он натужно закашлялся, из уголка его рта хлынула кровь.
- Не жилец… - перекрестился ярыжка.
Свёрток, который они с трудом извлекли из скованных судорогой рук, вдруг заворочался, и запищал.
- Гляди-кось! – испуганно прошептал ярыга.
Он развернул меха и войлоки, и там обнаружился маленький ребёнок, закутанный в тончайшего полотна пелёнки. По углам пелёнок был вышит вензель – увенчанная короной буква «Е» со вписанной в неё римской двойкой.
Ярыжка снова перекрестился.
- Свят-свят-свят! Ну-тко, что там с барином?
Ямщик потрепал больного за плечо. Тот никак не реагировал. Ямщик потряс сильнее, и поручик безжизненно упал на шершавые доски пола…
- Преставился… - ямщик снял шапку, и осенил себя крестом.
Ярыжка передал ему ребёнка, сам расстегнул пуговицы мундира. На груди покойника была эштафета, предписывающая лейб-гвардии поручику Акинфееву доставить «некую особу» в одно из имений недавно усопшего светлейшего князя Григория Александровича Потёмкина-Таврического, «тайну строжайше блюдя и препонов ему отнюдь не ставя».
Ребёнок проснулся и отчаянно запищал.
- Утром отнесу его к отцу Филарету! – решил ярыжка. – Оне с матушкой-попадьёй бездетные, а дитё, хоть и байстрюк – дар Божий! И род Фоломеевых не пресечётся!
* * *

…В то же самое время в Санкт-Петербурге рыхлая, начавшая стареть женщина, которую потомки назовут Екатериной Великой, рыдала, как простая баба, над двумя миниатюрными портретами – усопшего раба Божия, друга сердечного Гришеньки, и неизвестного младенца, отправленного в глушь, дабы избежать преследований нового фаворита государыни Платона Зубова.


Глава I. Пластун.

На горе стаял казак. Он Богу молился,
За свободу, за народ, Низко поклонился.

Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,
Я тебя не трону, Ты не беспокойся.
Ойся, ты ойся, Ты меня не бойся,
Я тебя не трону, Ты не беспокойся.
Казачья песня


Оберстлойтнант Зигфрид фон Лёвенштейн отдыхал. Иногда его тянуло отдохнуть от осточертевшей штабной работы над картами, приказами, рапортами и прочего. Душе просто хотелось отдохнуть в покое и тишине, без звуков канонады, ружейной пальбы, запаха крови и пороха, казалось, пропитавших воздух полей сражений Первой мировой войны во славу бога, кайзера и фатерлянда..
Денщик Гюнтер заботливо накрыл скатертью походный столик, и поставил закуски – лимон, тонко нарезанный аппетитными дольками, ароматные баварские колбаски, и несколько неаутентичные нежнейший украинский шпек да свежие пупырчатые огурчики и к ним - бутылочку французского «Remi Martin», положил на край стола белоснежную салфетку с сентиментальным сердечком, пробитым стрелой и надписью: «Lieber Ziggy von Matilda».
В это время фон Лёвенштейн снял мундир с рыцарским крестом королевского ордена дома Гогенцоллернов, оставшись в сорочке и галифе, каску с распростёршим крылья германским орлом и блестящей пикой он оставил, поправил монокль в глазу. Он любовно размотал леску на удочке, насадил на крючок червя, и закинул в реку. Состояние было умиротворённое: на ярко-синем небе не было ни облачка, ласково пригревало солнышко, ветерок приятно гладил лицо, чуть покачивались стебли рогоза, плескалась река, и стремительно пролетали стрекозы, охотясь за мошкой. Внезапно поплавок резко нырнул в воду. Лёвенштейн из всех сил дёрнул удилище, но оно выгнулось дугой: крючок, по всей видимости, зацепился основательно.
- Schei;e! Verdammt! (Дерьмо! Проклятье!) – выругался фон Лёвенштейн, оглянулся – здесь ли денщик, но Гюнтер, чтобы не мешать отдыху командира, куда-то отошёл. Чертыхаясь, фон Лёвенштейн снял сапоги и галифе с кальсонами, и полез в воду. Как только он зашёл в воду по колено, из-под воды тут же показались два голых бородатых человека, опутанные тиной и водорослями, один из них протянул к нему руки.
- Was? – только и смог пролепетать фон Лёвенштейн, выронил монокль из глазницы, и свет в его глазах померк, и он уже не мог видеть, как денщик с белым, как мел, лицом, бежит к нему, и орёт: «Halt!!!», и падает прямо на сервированный столик с торчащей из глазницы рукоятью ножа.
* * *

Очнулся он от тряски. Связанный по рукам и ногам сыромятным ремнём, с заткнутым невкусной тряпкой ртом, он болтался поперёк седла.
Фон Лёвенштейн замычал.
- Ну-тко, помалкивай, паря! – раздался густой бас у него над ухом. – Или его того, может?
- Нет, - произнёс старший. – Человек всё-таки…
Фон Лёвенштейн русского языка не знал, но по интонации говорившего понял, что лучше помалкивать. «Пленён!» - тоскливо осознал он, и уставился взглядом в дорогу, разбитую конскими подковами. Вскоре потянуло дымом, тишина сменилась ржанием лошадей, людскими возгласами, лязганьем оружия и звоном конской упряжи.
- Гляди-кось, Фрол Фоломеев прибыл! – раздался весёлый голос.
Фон Лёвенштейн огляделся. Они находились посреди обширного бивуака, казачьего лагеря, справа дымила полевая кухня, слева казак, голый по пояс, шашкой рубил ивовую лозу. Клинок шашки блестел, взметаясь ввысь, и со свистом резко, почти неуловимым движением рассекал прутья.
- Приехали!
Сильные руки стащили немца с лошадиной спины, встряхнули, и поставили на ноги, разрезав ремень, стягивающий лодыжки, накинули на плечи мундир, и, не давя размяться, втолкнули в шатёр.
Внутри, за столом, заваленным картами, бумагами, придавленными полевым биноклем, сидел дородный мужчина в расстёгнутом от жары кителе с погонами с двумя голубыми просветами на серебряном поле и тремя большими звездами, судя по всему, старший по званию.
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие! - гаркнул сопровождающий казак, подталкивая ошалевшего фон Лёвенштейна впереди себя.
- Ба! – воскликнул начальник. – Ты посмотри-ка, какую птицу нам Фоломеев раздобыл! Молодец, пластун! Сам герр оберстлойтнант, подполковник по-нашенски. Как ты его достал-то?
- Да, что говорить-то? – засмущался казак. – На той стороне бережок есть открытый, самое место для рыбалки ихней, чтоб, значит, со всеми удобствами, - он кивнул на немца. – А мы в камышах рядышком засели, через тростинки дышали. Долго его, гада, ждали, думали, уж какого унтера возьмём на худой конец. А вот поди ж ты!
- Ну, сотник, готовь погоны подъесаула, и к очередному Егорию тебя приставим, полный бант, небось, будет, а? И отпуск дадим ажник две седьмицы, в родную станицу поедешь!
- Служу престол-отечеству! – гаркнул Фоломеев.
* * *

Не пришлось казаку отпуск отгулять. Закрутила его, засосала воронка войны… За четыре года трёх коней сменил, убитых под ним, самому шрапнелью бедро посекло, да штык германский бок пропорол. Чуб из-под фуражки по прежнему выбивается лихо, но не прежний, смоляной, по которому девки тосковали, пока в женихах ходил, а седой… Ну, ничего! Зато живой! И увидит скоро жену свою Настасью, да хлопцев – Алёшку да Кондрата. Выросли уже, поди, батьку и не узнают!
Возвращался домой налегке, только что в мешке бритвенное, да краюха хлеба, и шинелька скатанная к седлу приторочена. Конские копыта месят весеннюю грязь, и ветер по серому небу гонит облака. Ничего! И пахнет-то по-весеннему, почки на деревьях набухли, и птицы по-своему разговоры разговаривают. Вот, излучину проедет – и станица родная, Луговая.
…Неприветливо встретила станица. Дома, весёлые, крашеные в белый цвет, крытые очеретом, были разрушены; тын вокруг них сломан или просто завален, на улицах – ни души. И словно холодной безжалостной рукой сдавило сердце. Беда! Беда дома…
Подошёл к хате, над которой дым вьётся, постучал. Дверь открыла старуха.
- Ну, здравствуй, Мирониха! – поклонился ей казак. – Как живёте-можете?
- Проходи, проходи! – засуетилась бабка. Фоломеев вошёл, снял фуражку, степенно перекрестился на образа, поклонился.
- Как тут дела-то? – спросил он, отведав рюмку самогона, да корочкой хлебной, с примесью лебеды и отрубей закусив.
- И-и-и, милай! Ты что, ничего не знаешь? – всплеснула руками бабка. – Тут красные были, всё зерно как есть загребли, а семьи, значит, тех, кто на фронте ахвицерами, постреляли и штыками покололи.
- А мои? – похолодел казак: сбывались недобрые предчувствия.
-Твои… - бабка всхлипнула, вытерла красные глаза краешком платочка. – Твою Настасью они схватили, снасильничать хотели, так она не далась, так они детишек порубали у неё на глазах, а потом её всем гуртом… - и замолчала, отшатнувшись – казак будто окаменел, вцепившись в столешницу, его рот скривился, а в глазах плескались горе и безумие.
- Где… они?.. – хрипло спросил он у старухи. Слова застревали в горле, сухом и шершавом, как наждак.
- Милааааааай… - горестно запела-заголосила Мирониха. – Да на погосте, слева, все там захоронены! Ты уж не переживай так… Мирон-то мой, пока жив был, им и гробы справные сколотил, весёлые такие, светлые, из тополя… И место хорошее, сухое, на пригорочке, оттуда Дон видать, красота…
Фрол, не прощаясь, вышел на двор.
На непослушных ногах, пошатываясь, как пьяный, он доковылял до погоста с покосившимися крестами да заросшими прошлогодним бурьяном могилами.
Там, продираясь сквозь мёртвые стебли, он нашёл три могилы, две поменьше – «Раб Божий Фоломеев Алексий», «Раб Божий Фоломеев Кондрат», а между ними большая - «Раба Божия Фоломеева Настасья».
Захотел заплакать – не мог. Просто упал на колени, вцепился во влажную, холодную комкастую землю, и завыл. Как волк…

Глава II. Отче.

Отыскался след Тарасов…
Н.В. Гоголь «Тарас Бульба»


- Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми; мирен сон и безмятежен даруй ми; Ангела Твоего хранителя посли покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла; яко Ты еси хранитель душам и телесем нашим, и Тебе славу возсылаем Отцу, и Сыну и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! – иеромонах отец Александр закончил молитву, крестясь, земно поклонился образам на киоте, потом поправил начавший коптить фитилёк на лампадке. В священнике с седыми гривой волос и бородой, с глубокими морщинами, прорезавшими лоб, было трудно узнать прежнего лихого есаула Фрола Фоломеева. Поломала его, ох, как поломала жизнь!
Пора было ложиться спать. Где-то за печкой уютно стрекотал сверчок, на небе ветер разогнал облака, и полная луна ярко светила в окошко.
Вдруг на улице, разорвав тишину, раздался рев мотора.
«К чему бы это?» - подумал отец Александр. «В нашем захолустье-то…»
Звуки работающего двигателя стали сильнее, и заглохли. Автомобиль остановился прямо возле его дома. Скрипнула калитка, во дворе забрехал Полкан, но послышался звук удара, и после него обиженный собачий визг и скулёж.
Скрипнула лестница, дверь в сени открылась, и на пороге появились трое незнакомцев с неприметными, невыразительными, как стёртые монеты, лицами. Все были в кожаных чёрных пальто и фуражках НКВД.
- Гражданин Фоломеев? – строго спросил тот, что постарше.
- Да, - подтвердил отец Александр.
- Вы арестованы. Вот ордер на арест и обыск. Промолвил старший по возрасту и, очевидно, по званию. - Пригласи понятых, - обернулся он к напарнику.
В дом вошли перепуганные полуодетые соседи – супруги Дорошенко. Женщина зябко куталась в шаль, а её муж, в накинутой на исподнее телогрейке, стыдливо отводил глаза от взгляда отца Александра.
Чекисты споро, со знанием дела принялись за рутинную работу – перетряхивали старинные церковные книги, потрошили постельные принадлежности, двигали мебель. Во время обыска отец Александр стоял столбом, глядя в одну точку.
Один из них, самый молодой, подставил стул, залез на него, и стал перебирать иконы на киоте, отдирая оклады.
- Не трожь! – рыкнул отец Александр и рванулся к нему, но двое других чекистов схватили его за локти, и вывернули руки.
На пол упала старая фотокарточка. Там отец Александр, ещё молодой и звавшийся Фролом Фоломеевым, с погонами хорунжего и двумя «Георгиями» на гимнастёрке, был сфотографирован с живой Настасьей, на руках у неё был меньшенький, Алёшка, а сам Фрол стоял, положив руку на плечо старшего, Кондрата. Под фото было вытеснено: «Фотографiя М. Зарайскаго-Фiшмана».
Отца Александра выволокли из дома, и запихнули в чёрный автомобиль.
Соседка, присутствовавшая на обыске, незаметно, так, чтобы не видели чекисты, промокнула глаза уголком платка, и перекрестила спину батюшки…
* * *

Стены тюрьмы сами по себе давят, а тут... Если резкий свет настольной лампы бьёт в лицо, слепит глаза, а за дубовым столом, крытым зелёным сукном сидит бритоголовый человек в форме НКВД, поблёскивая тремя серебряными звёздочками на малиновых петлицах капитана госбезопасности.
- Будем молчать? – взгляд чекиста впился в осунувшееся лицо арестованного. Тот сидел в одной нижней грязной рубахе и холщовых портах, ноги в ботинках без шнурков он неловко спрятал под стул. – Стало быть, ты отрицаешь, что в составе белоказачьих частей вёл вооружённую борьбу против красной Армии?
Ответом ему был пронзительный взгляд голубых глаз, слезящихся от яркого, слепящего света лампы.
- Я священник. Отец Александр. И давно уже отрешён от мира сего…– пробормотал подследственный.
- Ты, поп… - капитан скривил рот, и разразился нецензурной бранью. – Сук, бл…, колись, падла! Чекист с размаха ударил арестованного по щеке. Голова его мотнулась в сторону, но он не упал. Ещё удар. И ещё. Наконец отец Александр ударился затылком об крашеную ядовито-зелёной масляной красной стену, какой-то безвольной, бесформенной массой стёк на пол и затих.
Офицер выскочил из-за стола, и стал озлобленно пинать начищенными до глянца сапогами лежащее тело.
Дверь открылась, и в кабинет заглянул пожилой мужчина в форме с такими же петлицами, на которых были две большие золотистые звезды.
Хозяин кабинета вытянулся в струнку:
- Здравия желаю, товарищ старший майор!
- Садись, - вошедший успокоительно махнул рукой. – Чем занимаешься?
- Да вот, поп этот, не хочет признаваться, что был белоказаком!
Старший майор брезгливо посмотрел на лежащего без движения человека.
- Доводите дело до ума, капитан, и не задерживайте со сроками! - и вышел из кабинета.
* * *

В тюрьме не было понятия «день» и «ночь». Окон в камере не было, под потолком тускло отсвечивала запыленная лампочка, и о том, что сейчас ночь, можно было догадаться только по очередному вызову на допрос – в НКВД поневоле подстраивались под график работы Отца всех народов.
- Подписывай!
-Не буду!
- Подписывай, сука!
- Нет!
И снова град ударов. Тело представляет собой один сплошной синяк, щёки царапают осколки зубов, особенно болезненны удары по почкам и печени.
- Подписывай, сука, тварь, мразь!
- Нет! – булькая кровью.
- В камеру его!
Конвоир, мордастый белобрысый вологодец с белёсыми бровями и ресницами, молча вытаскивает арестованного за ноги и волочет по коридору.
А всё в той же, проклятой и прОклятой камере, после того, как уже очнулся, молитва, жаркая, перемежаемая натужным кашлем, рвущим отбитые лёгкие: - О, кроткий и смиренный сердцем Творче, Жизнодавче, Искупителю, Кормителю и Хранителю наш, Господи Иисусе! Научи Ты нас любви, кротости и смирению Духом Твоим Святым и укрепи нас в сих достолюбезнейших Тебе добродетелях…
* * *

Снова допрос.
- Значит, вы утверждаете, - следователь на этот раз не кричит, а даже издевательски любезен. – Что вы из семьи священнослужителей, так?
Арестант устало кивнул.
- Между тем, - неумолимо продолжает чекист – в распоряжение следствия попали некоторые любопытные документы, свидетельствующие о вашем дворянском, прямо скажем ,происхождении…
- Но позвольте! – поднял глаза арестант. – Мне ничего об этом неизвестно!
- Зато нам известно! – ухмыльнулся чекист. – Всё началось зимой тысяча семьсот девяносто второго года…

Глава III. З/к № К-326.

А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.

В.С. Высоцкий «Банька по-белому»


Когда следователь закончил, отец Александр долго сидел и молчал. Ему было безразлично, как чекисты раскопали эти семейную легенду, но с представителями дворянского сословия. Да ещё царских кровей они наверняка расправятся безжалостно.
- Я – священник, - тихо сказал арестованный. – Я несу Слово Божие людям, утешаю страждущих, только и всего…
- Ты не понял, дядя, - следователь откинул напускную вежливость. – Тебе, по ходу, четвертак, как минимум, светит, врубаешься, святой отец? Обвинительное заключение уже готово. Остались только сущие формальности…
* * *

Поезд последний раз дёрнуло, лязгнул на сцепках, взвизгнул тормозами и дал гудок. Двери вагона распахнулись, и в вагон заглянул вертухай в полушубке и шапке с опущенными ушами:
- Выходи по одному, быстро!
Зеки, торопливо хватая узелки, стали выскакивать из вагона.
- Быстрее, быстрее! – гнали их конвоиры. Поджарые овчарки с хриплым лаем скалили на заключённых клыки, с которых капала слюна. Из пастей их валил пар.
Фрол Фоломеев, он же отец Александр, а теперь просто безымянный зек с номером К-236, получив прикладом винтовки по загривку, побежал за другими. Заключённых загнали в один из бараков, на стенах которого сверкал иней, и заставили раздеться.
- Проверка на вшивость… – шепнул отцу Александру сосед.
Дрожа от холода, люди сбрасывали с себя верхнюю одежду, бельё, и скрючившись, стояли, переминаясь с ноги на ногу.
После осмотра голых людей погнали в баню с едва тёплой водой. Вонючего мыла и шаек на всех не хватало, и ждали, ждали, лязгая зубами от холода.
Наконец измученных, замерзших людей растолкали по баракам.
* * *

Заключённый К-236 зашёл в барак, ёжась от холода. К нему тут же, щеря фиксатую пасть и кривляясь, подошёл один из зеков, блатной, с телом, синим от наколок, даже на веках была надпись «НЕ БУДИ». По носу его, наверное, когда-то огрели обухом топора - переносица была вмята, и одна ноздря задиралась вверх.
- А прохаря у тебя, фраерок, ничё, лакшовые! – оглядев новичка с ног до головы, процедил он. – Снимай!
- Что-что? – переспросил отец Александр.
- Ботинки снимай, падла, понял! – взвизгнул урка.
Отец Александр молча разулся.
- А крестик, небось, «рыжий»? - нахально осведомился урка и протянул руку в синих перстнях татуировок к шее новичка.
Тот молча перехватил его руку, и рывком оттолкнул её.
Урка закачался.
- Ах ты, пидор! Ну всё, пой отходняк, я тебе мошонку проколю! – в руке у урки блеснула заточка. Он приближался, нагло глядя в глаза и улыбаясь глумливой улыбкой, перекидывал заточку из руки в руку, и внезапно. Чуть пригнувшись, сделал выпад. Новичок сделал пол-оборота направо, и урка, не встретив преграды, потерял равновесие, сделал несколько нелепых шагов, и упал, разбив себе губы об спинку чьей-то кровати.
- Ну всё, фраер, теперь тебе точно.. – он витиевато выматерился и снова стал поигрывать заточкой.
- Нишкни, Ноздря! - раздался спокойный, с хрипотцой голос за спинами предвкушавших «развлекуху» зеков. – Он батюшка, поэл?! Отвали от него, сявка!
Все расступились. В проходе стоял, накинув бушлат на плечи и широко расставив ноги, худой невысокий мужчина с морщинистым лицом и пронзительным взглядом серых глаз из-под косматых бровей.
- Это Сиплый! – прошелестел кто-то за спиной отца Александра. – Пахан…
Пахан неторопливо проследовал к своим нарам и присел, жестом пригласил присесть с ним новичка: - Ну, рассказывай, мил человек, кто ты, да откуда! Кое-что я про тебя знаю, малява с сегодняшним этапом пришла, что ты на пересылке пятерых блатных отмудохал, было дело?
Отец Александр молча кивнул.
- Господь помог, наверное? – усмехнулся пахан и закашлялся, прикрыв рот рукой. Когда он кончил перхать, на ладони его была кровь, и он быстро вытер её об матрас.
- На всё воля Божья…
* * *

- Паааааадъёёёёёём! – ввалившийся в клубах пара начальник отряда молоденький лейтенант Сёмин строг – ему сегодня уже влетело за план, точнее, за его невыполнение. – Быстро, быстро! - подгоняет он зеков. – Кто хочет в БУР (Барак Усиленного Режима), а?
Зеки быстро выпрыгивают из нагретых за ночь постелей, строятся, и бегом – на завтрак. Там, торопясь, проглатывают липкоё, едва тёплое варево, и пряча за пазуху кусочки хлебной пайки, выбегают на улицу.
- В колонну! – окрик конвоира.
И вся серая толпа брёдёт к воротам.
Темно. С небес, моргая, светят звёзды, и мороз потрескивает люто. Перед воротами зеков пересчитывают, и, подбадривая матом, ведут на лесповал.
Пилы вгрызаются в стволы вековых деревьев, летят душистые опилки, и красавица-ель с треском сучьев, падает на промёрзлую землю.
Зеки, торопясь, обрубали сучья.
- -К-курнуть бы… - заика Беклемишев греет дыханьем окоченевшие руки.
С шумом падает очередное дерево
- А-а-а-а-а-а!
- Кажись, п-придавило кого… - бормочет Беклемишев, и семенит к упавшему стволу.
Зеки сбежались, и под лапником обнаружили Хоря – отрядного стукача. Грудь его смяло стволом, из полуоткрытого рта текла кровь, расплывавшаяся чёрным пятном на снегу. В глазах была боль и смертельный ужас.
- Всё, Хоря сактировали…
Подошёл Ноздря, зло сплюнул.
- Так ему и надо, стучевиле! И закашлялся надсадно.
Заключённый К-236 стал, покряхтывая, поднимать тяжёлый ствол. Хорь застонал.
- Бать, ты чего? – удивился Ноздря. – На всякую падаль силы тратить?!
- Может, выживет ещё! – натужно прокряхтел отец Александр, силясь сдвинуть кряж. – Всё человек…
* * *

Хорь «кончился» на полпути к лагерю. «Лепила» (доктор) из числа зеков мог только констатировать смерть.
Вечером, перед отбоем, к отцу Александру подсел Сиплый, разогнав «шестёрок» и жестом приказав удалиться Маню с Клавой – двух лагерных пассивных педерастов.
- А вот скажи мне, святой отец, зачем всё это?
- Что именно? – не понял отец Александр.
- Да вот смотри, живём, мучаемся, у усатого своя правда, у меня – своя – воровская, у тебя – своя. И каждый со своей правдой живёт!
- Правда в том, - подумав, ответил отец Александр – что человек должен по совести жить. И не закона людского бояться, не кары Божьей, а просто человек должен осознать, что от его скверного поступка кому-то будет плохо…
* * *

- Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! - похрипывал лагерный репродуктор.- К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность…
- Испугался, падла… Припекло, видать! – прошипел в задних рядах кто-то из зеков. На него зашикали.
Стояли молча и слушали. Кто-то криво ухмылялся, кто-то стоял, сжав кулаки. Молчали и зеки, стоявшие серой стеной, молчали вертухаи, «папа» и «кум»
- Все наши силы — на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!
Речь закончилась. Нависло молчание.
- А мы? Подал голос кто-то.
- А вы – изменники Родины, саботажники, шпионы, враги народа! – рявкнул начальник отряда. – Так что вам – хер на воротник, ясно?!
Забрехали псы, роняя с жёлтых клыков слюну.
- Разойди-и-и-сь! - пронеслось над бараками.
* * *

И снова настало лето с его одолевающей жарой днём и леденящим холодом по ночам, противной, лезущей в глаза, рот, нос и уши мошкой, хлюпающем под сапогами болотам…
Вести с фронта были всё поганей… Войска вермахта начали наступление на Сталинград и Кавказ – Гитлер рвался к нефтяным месторождениям. Особенно жарко было под Сталинградом – палило солнце и земля, пропитанная кровью, казалось, стонала от звуков взрывов. Запах пороховой гари и дыма не мог заглушить запахов разлагающейся человеческой плоти. Смерть пожинала богатый урожай.
- Батя, - спрашивал Сиплый, присев на соседскую шконку – как же так? Немец прёт, где же твой Господь?
- Это решает не Господь, а люди… - ответил отец Александр. – из разум, их воля, их стремление стереть врага со своей земли.
- А ты бы пошёл? – Сиплый глянул ему прямо в глаза.
- Да.
- А как же «Не убий»?
- В своё время на Куликовом полк монаси-воины Пересвет и Ослябя рать начинали…
- Допустим. Тогда с другой стороны: вот, государство тебя мордой об стенку, двадцать пять и пять «по рогам» тебе отмеряло. «Барбос» (следователь) тебя мордовал, аж грабки отбил – за него жизнь положишь? Я вон, вор битый, старый, на совести много чего – за меня хочешь жистянки решиться?- Сиплый опять закашлялся, тяжело, надсадно, и спрятал в карман окровавленную тряпицу.
- При чём тут государство? – отец Александр пожал плечами. – Есть Родина. Люди… И за неё, и за конкретного человека жизнь положить не жалко.
* * *

Через неделю все отряды выгнали перед бараками. Что-то назревало.
- Граждане заключённые! – прокричал красномордый, одышливый начальник лагеря. – Родина и партия дают вам возможность искупить свою вину кровью на полях сражений! Есть желающие?
Человек шесть вышло вперёд.
- Отставить! – гаркнул «хозяин». – Исключение составляют враги народа, изменники Родины и члены их семей!
Пять зеков снова встали в строй.
- Слышь, Батя.. – прохрипел сиплый за спиной у отца Александра. – Пока не поздно, одевай мой лепень, с моим номером, всё равно мне скоро другой клифт выдадут, деревянный… И номер похожий, только твою тройку на мою восьмёрку переправить.
Он скинул бушлат. Отец Александр подумал, сбросил свой, они быстро обменялись бушлатами.
Желающие – выйти из строя! – прозвучала команда.
Отец Александр, натянув на самый лоб шапку, выбрался из толпы зеков. И тут же встретился взглядом с «кумом» - старшим лейтенантом Довбышем. Опер встрепенулся – он узнал Отца Александра, но тут же его лицо приняло безразличный вид.
- Проходи!

Глава IV. ШтрафБатя.

Мы это дело разом увидали –
Как роты две поднялись из земли
И рукава по локоть закатали,
И к нам с Виталием Палычем пошли.
А солнце жарит, чтоб оно пропало,
Но нет уже судьбы у нас другой,
И я шепчу: "Постой, Виталий Палыч,
Постой, подпустим ближе, дорогой".
Ю. Визбор


- Пополнение! – зычный голос майора Морозова, командира штрафного батальона, резанул по ушам. Вместе с ним приехал и сотрудник контрразведки – капитан.
Из кузова полуторки выпрыгнули несколько человек, в форме «третьего срока» без погон.
- Довгань, Стригунов, Хватов – второй взвод! Хрипков, Слесаренко, Гуров, Колядин – четвёртый! – майор выкликал вновь прибывших, и распределял их по подразделениям сильно потрёпанного батальона.
Колядин – такова была теперь фамилия отца Александра, «позаимствованная» у доходяги Сиплого, завершавшего свои дни в бараке ГУЛАГа, потрусил в сторону, указанную майором. Пробегая мимо чекиста, он искоса взглянул – и обомлел. Это был тот самый следователь, который вел его дело! Воистину, мир тесен!
Чекист, задумавшись о чём-то своём, не узнал бывшего подследственного.
Распределение по ротам закончилось.
Отец Александр, прыгнув в окоп, прямо-таки нос к носу столкнулся со Шкворнем – молодым ещё вором, с которым он три дня сидел в одной камере на одном из этапов.
- Гля, батюшка прибыл! – оскалился Шкворень, худой, узколицый, и вправду напоминавший упомянутый предмет. – Какими судьбами? Слово божье на передок нести?
- Заткнись! – коротко бросил ему не старый ещё, лет сорока, но весь седой мужик с обветренным, жёстким лицом. – Без тебя разберёмся.
Затянувшись самокруткой, Седой натужно закашлялся, засипел простуженными лёгкими, сплюнул коричневую от махорки слюну. Судя по всему, в пёстрой по составу роте он пользовался уважением – как же, капитан, разведчик штаба корпуса, контуженным попавший в плен и сбежавший оттуда, прошедший многодневные допросы в СМЕРШе, разжалованный и снова попавший «на передок».
Он передал «козью ножку» соседу, и начал рассказывать:
- Был у меня случай, стояла моя рота тогда под Ржевом в обороне, немец пёр, как оглашенный, у нас боеприпасов-то и нет почти, а приказ: "Ни шагу назад!". Три атаки отбили, а потом пошли танки…. Держим оборону, вокруг бойцы мои гибнут, но держим! И в башке у каждого - что там, в посёлке, названия уж и не вспомню, госпиталь с тяжелоранеными. Несколько танков взорвали, кто-то со связкой гранат в обнимку уже под танк лег, в живых из всей роты только шестеро осталось, гранат нет, патронов - жменька маленькая. А на горизонте танков тьма, ползут и ползут. Сбились в кучку мы вшестером, замполит, бледный, как мел, только и бормочет про «ни шагу назад» вперемешку с тем, что один патрон он для себя бережет. «Хана нам, ребята!» - уныло говорит кто-то. С ним никто не спорит. «Покурить бы...» «Махорка есть – старшина достал тощий кисет – а вот листка бумаги не найти…» Начинают рыться по карманам. Ни у кого ничего нет. И тут старшина нащупывает какую-то бумажку за подкладкой: «Кажись, нашел что-то!». Ну, натурально, рвет подкладку (да к чему она сейчас, подкладка-то, когда жить с полчаса осталось, а потом нас немец танками в братскую могилу укатывать начнёт?!), и достает потертый-потертый, сложенный вчетверо листок. Разворачивают, а там рукой его матушки молитва "Живые в помощи"... Читали ее хором вполголоса, читали все, забыв про махорку, даже замполит. Читали до тех пор, пока один не выглянул из окопа и не прошептал: «Танки-то, братишки... Танки...» Молящиеся его и не услышали. «Танки!!! Пацаны, они танки развернули!» Почему развернулись танки и отступили - никто никогда не узнал. Но старшина зашил обратно молитву, и ещё год, что вместе воевали – ни единой царапины! И до сих пор жив, как я слышал. Так-то, ребята…*
* * *

Ровно в шесть утра, как по нотам, немцы начали артподготовку. Снаряды с противным свистом ложились то позади окопа, то впереди. Наконец немцы пристрелялись, и начался ад.
Свист – взрыв – и в небо летят комья земли и куски человеческой плоти.
- Аааааааа! – три или четыре человека в панике вылезли из окопа, и, обхватив руками головы, бросились назад.
Треск пулемётов – и они, как подрубленные, упали на землю. Заградотряд сделал своё дело.
Взрыв. Ещё. Ещё. Свист – и полуторка, на которой привезли пополнение, подлетела на воздух, перевернулась, и чадно задымила.
Бледный чекист судорожно накручивал ручку телефона – связи не было.
Ещё взрыв. Совсем близко. Отца Александра засыпало землёй. Когда он очнулся, в голове противно гудело, и уши были будто заложены ватой. Выкопался и стал отплёвываться от земли, попавшей в рот. Провёл рукой по лицу – что-то мокрое, тёплое и солоноватое. Это из носа текла кровь.
Александр высунул голову из-за бруствера. Немцы, молодые, откормленные, с закатанными рукавами, не спеша приближались к остаткам того, что ещё час назад называлось батальоном.
Один из них спрыгнул в окоп, короткой очередью добил находящегося без сознания Хватова и повернул к тому месту, где находился отец Александр. Тот схватил винтовку, торчавшую из земли, и притаился. Когда их разделила только пара шагов, блеснул штык, и впился немцу в горло. Тот захрипел и стал падать.
Тут из-под завалов, в которые превратился блиндаж, чихая, вылез приехавший чекист. Шатаясь, он пытался открыть кобуру, чтобы достать пистолет. Когда в окоп спрыгнул ещё один немец. Он уже наставил на чекиста автомат, и нажал на спуск, когда приподнявшийся отец Александр заслонил собой капитана. Автоматная очередь оставила на гимнастёрке ровную строчку, моментально напитавшуюся кровью.
- Ыыыыыыыыыыыэх! – немец взял прицел повыше, чтобы прошить офицера, растерянно продолжавшего судорожно рвать кобуру, но на арийскую голову опустился приклад винтовки – Седой не стал надеяться на заклинивший затвор. Немец сполз на дно окопа, хватаясь за стенки, а чекист, испуганно оглядываясь, побежал по ходу сообщения.
-Что ж ты так, батя? – Седой присел на корточки над отцом Александром. – Такую гниду в живых оставил, а сам не уберёгся!
- Так ведь человек… - на губах отца Александра пузырилась розовая пена. Он поднял взгляд к небу. Неизвестно, что он там увидел, просто короткая агония – тело обмякло, и глаза, не мигая, уставились в палящее землю солнце.

Эпилог.


Факс с характерным шуршанием выдал кусок ленты с текстом и логотипом «David Geldmann GMBh». Митрополит с ожесточением рванул бумагу с факса, что-то гневно пробормотал про себя (секретарю удалось только услышать …«твою мать»), и перекрестился.
- Что-нибудь не так, владыко? – к нему нагнулся секретарь, стоящий рядом.
- Эти жиды… - митрополит поморщился. - Короче говоря, груз вина в настоящее время задержан на таможне в Чопе. Если он ещё дней пять там пробудет, мы попадём на громадную неустойку. Ох, горе горькое, прости Господи!
Митрополит поднял трубку с аппарата мобильной связи «Nokia», набрал номер:
- Ваха? Мир тебе! Слушай, тут есть проблема… ага. Ага… Да, в Чопе. В общем, бери своих нукеров, езжай разбираться. Да, как обычно.. Нет, дорогой, больше пятнадцати процентов не дам!
Потом положил трубку на рычаг, вытер пот, и облегчённо сообщил:
- Ну вот, кажется, проблему решил. Человек всё-таки свой этот Ваха… Только дерёт безбожно!

© Штурм