Пройти сквозь ад и душу уберечь

                Не оплакивай, смертный, вчерашних потерь.
                День сегодняшний завтрашней меркой не мерь.
                Ни былой, ни грядущей минуте не верь,
                Верь минуте текущей — будь счастлив теперь.
                Омар Хайям (1048–1131 гг).



     «На ее концерты в обеих столицах (де-факто: в России было две столицы — Москва и Санкт-Петербург – авт.) билеты в первый ряд не продавали. Места здесь предназначались для тех, с кем разделила она страшные лагерные годы. Пришел — значит, жив»...
     Эти слова о Вере Августовне Лотар-Шевченко я прочла в историческом эссе Юрия Данилина «Портреты по памяти». Уверена, что об этой русской француженке на сегодняшний день мало кто слышал. Я тоже о ней могла бы никогда не узнать, не попадись мне упомянутая в пролегоменах книга вышеназванного коллеги-журналиста. Потом нашла и другие материалы...
     Она – дочь француза и испанки, которые преподаватели в Парижском университете Сорбонны. Училась в Париже у Альфреда Корто, затем в Венской академии музыки. Детство провела в Ницце, в особняке, купленном родителями-профессорами специально для нее. В 12 лет дебютировала с оркестром под руководством Артуро Тосканини. В 16 лет окончила с золотой медалью Парижскую консерваторию.
     Отец талантливой девочка был дружен со многими русскими и просто влюблён в русский быт. Это сыграло роль и при выборе имён для детей, которых впоследствии тоже заразил этой любовью: дочь - Вера, сын – Дмитрий. Уже взрослой в кругу друзей отца, Вера встретила и полюбила Владимира Шевченко, которого за создание смычковых инструментов, издававших неповторимый  звук, называли «русским Страдивари». Владимир Яковлевич жил во Франции, но ему очень хотелось вернуться в Россию, откуда его ещё подростком вывезли родители в годы Первой мировой войны. Жена разделила мечту мужа, и в 1937 году они приехали жить в Ленинград. С ними были пятилетняя дочь и два его сына от первого брака. После французской роскоши они попали в нищету: обитали в малюсенькой комнатке общежития, работы не было и жить не на что. Крутились, как могли – первым было – накормить детей, сами – впроголодь… Он брался за любую работу, она продавала свои парижские платья. Всё время отдавалось семье: никаких гостей, праздников, ограниченный круг друзей, и вдруг (естественно по доносу) главу семейства арестовали. Думая, что она сможет исправить ошибку, Вера врывается в НКВД и кричит на русско-французском, что ее «муж есть замечательный честный человек, очень сильный патриот, а если они это не понимают, то — дураки, идиоты, фашисты берите тогда и меня…». Чуда не произошло, извинений за оплошность, которая была так очевидна, не было… Они взяли её (сама же просила!) – лишняя галочка в выполнении плана по выявлению врагов народа, за которую хвалили и хорошо платили, была куда ценнее, чем человеческая судьба и жизнь. Она стала узницей ГУЛАГа… Когда приходилось сталкиваться с вопросом по какой статье сидит, гордо отвечала: «Сто шешнадцать пополам». Это была страшная, зверская, ужасная статья 58 Уголовного кодекса РСФСР «Контрреволюционная деятельность» (формулировка приговора по ней: «десять лет без права переписки» - авт.) или, как её окрестили - «сто шестнадцать пополам» (ст.116 УК «Присвоение и растрата, совершенные должностным лицом» - авт.).
     Десять лет она валила лес и, конечно, не видела пианино. По тюремной почте узнала, что в этом мире осталась совсем одна. Самые близкие на земле люди умерли: муж (расстрелян) – в лагере, дети – в блокадном Ленинграде. Она не искала смерти, но, была уверена, что та сама идёт и за ней по пятам – каждое поваленное дерево ей казалось падало на неё. Постепенно эти наваждения прошли, и она громко сказала слова, которые, передавались, как поддержка, из уст в уста: «Умри или Будь!». С этого становления она в краткие минуты перерыва садилась и била неправильно сросшимися пальцами (их ей на допросах переломал «не спеша, смакуя каждый удар, рукоятью пистолета» старший следователь капитан Алтухов, фамилию которого она всегда помнила и не простила…) по стволу спиленного дерева, как по клавишам. А вскоре, при помощи товарищей, «пианистка вырезала на нарах… клавиатуру и беззвучно играла дико искорёженными пальцами на этом самом необычном инструменте XX века». Сама молчала, но лицо передавало все гаммы, и сила мимики была такой яркой, что находившиеся в это время рядом с ней, говорили, что слышали… слышали музыку! Конечно, для каждого лился свой звук, но это был глоток веры и уверенности в скорое спасение. И оно пришло, правда дождались его далеко не все без вины виноватые…
     Освобождённая после тринадцатилетнего заключения она, как была в рваной лагерной ватной робе, побежала через весь вечерний город в музыкальную школу Нижнего Тагила. Стучала в двери и, заливаясь слезами, путая французские и русские (не овладела этим языком в совершенстве в отличие от других) слова, умоляла позволить ей подойти к роялю и «играть концерт»… Ей разрешили. В пустом классе приблизилась к пианино, подняла крышку и вдруг испугалась – всё помнит, но эти искалеченные пальцы (позднее хирург из Барнаула, методы лечения которого не признавались официальной медициной,  провёл по восстановлению их сложную и удачную операцию) вряд ли смогут играть… И всё-таки она опустила их на клавиши… Играла Шопена, Баха, Бетховена Дебюсси и не видела, что в дверях стояли учителя школы, ученики, родители – кто тихо, а кто навзрыд плакали. Играла почти всю ночь, и уснула за инструментом… Как потом смеялась - проснулась уже преподавателем этой школы. На первую мизерную зарплату взяла напрокат кабинетный рояль, на вторую — сшила черное концертное платье.
     Ходила опрятно, но, как говорили модно одетые бездари, в затрапезной одёжде. В повседневном прикиде она приехала давать и свой первый концерт в Свердловской филармонии. Со снисходительной улыбкой, окинув артистку презрительным взглядом,  ведущая показала ей артистическую уборную. Когда потом надменная фифа заглянула в спецпомещение, чтобы предупредить об выходе на сцену, то намалёванное лицо исказила гримаса нескрываемой зависти – перед ней стояла красавица в том самом предварительно сшитом чёрном платье. Нетрудно представить, как после ее ухода, Вера Августовна без тени сарказма сказала с улыбкой Моны Лизы на губах: «Она думает, что я из Тагила. Она забыла, что я из Парижа». Номер талантливой, шикарной и настоящей женщины, думаю, объявлял, другой конферансье, а успех пианистки был неописуемый – ведь в зале сидели люди, которые придерживались принципа: по одёжке встречают, по уму провожают…
     К слову – её звали обратно в Париж, но она, не скрывая, что тоска по родине огромная, и она навсегда остаётся француженкой, сказала: «Это было бы предательством по отношению к тем русским женщинам, которые поддерживали меня в самые трудные годы в сталинских лагерях». Они и в мирное время не теряли друг друга из виду, став по-настоящему родными. Будто о ней написал Гюнтер Тюрк – поэт, москвич (немецкая обрусевшая семья), сын «врага народа», сборник стихов вышел через сорок семь лет после его смерти в ссылке от туберкулёза:
                Да, видно, надо претерпеть страданье,
                Дабы потом возликовало знанье
                Того, что зной тебя не может сжечь.
                Хоть жизнь тебя не круто замесила,
                Но есть, но есть в тебе такая сила –
                Пройти сквозь ад и душу уберечь.

     В 1957 году к ней в дом постучалась радость – её разыскал старший сын мужа: он выжил в блокадном Ленинграде, потом ушел на войну. Наследник продолжил дело отца - стал мастером-акустиком, создателем смычковых инструментов, сохраняя с мамой самые нежные отношения.
     В 80-е годы о французской и советской пианистке был снят фильм «Руфь».
     Я закончу рассказ об этой удивительной женщине, фрагментом всё из той же книги Юрия Валерьевича Данилина:
     «Филармонический начальник из бывших строителей не любит Лотар-Шевченко и как мог старался не допустить её приезда. Однако под давлением общественного мнения концерт все-таки назначается, и не где-нибудь, а в Большом зале театра оперы и балета. Все прекрасно. Но за день она вдруг звонит и с несвойственной ей тревогой говорит, что у нее ощущение провала: никто не придет. Ее беспокойство передается мне, и я бегу по городу посмотреть, где афиши. А их нет. Есть только одна, внутри театра, у касс. Такое вероломство трудно было представить. Не знаю, как повлиял бы на нее перенос концерта. Не представляю, что можно успеть сделать.
     Звоню Мише Черемных, молодежному деятелю, на самый крупный в Новосибирске завод «Сибсельмаш», и он обещает помочь. Бегу к главному воинскому чину с просьбой издать приказ: весь гарнизон — в театр! Чин в ужасе и уверяет меня, что таких приказов в природе быть не может. И всё-таки находит решение - зовет адъютанта и велит сделать то, что нельзя написать в приказе, при это обещает быть сам с семьей и друзьями.
     Вечером театр блещет разномастными звездами. Свободных мест нет. Вера Августовна играет Бетховена. Как всегда, блестяще. И, как всегда, меня поражает тот факт, что даже случайно собранные люди способны воспринимать ее музыку глубоко и серьезно. Как будто звезды надели на студентов консерватории или музучилища. Успех ошеломляющий. Военные люди вырвали всю клумбу у театра, засыпали исполнительницу не только цветами, но и землей. А она спрашивает после концерта: «Вы не знаете, почему в зале было так много милиции?»… Все звезды для нее — милиция, охрана…».

на аватаре:  личный коллаж по фото из интернета - Вера Лотар-Шевченко.