Бездонный колодец

ТАТУИРОВКА

Я рассматриваю — в миллионнотысячный уже раз — татуировку на правой ладони: цветок, орёл, голубка (или голубь?) и надпись “Не забыть”. Я так хорошо помню, что эта памятка — самая важная в моей жизни. Жизненно важная! Недаром же я сделал несмываемую вечную пометку. Но вспомнить не получается.

Иногда — в тот странный миг — в зыбкий миг между сном и пробуждением — мне кажется, что вот-вот приоткроется завеса мутно-серого мерцающего мира, называемого памятью. Тогда с волнением я вскакиваю с постели и, проклиная свою пустую голову, часами бесцельно брожу по комнате. Я бесконечно комбинирую клочки бумаги с рисунками в надежде, что пробудится неверный след неведомого события. Голубь — цветок — не забыть — орёл… Орёл… не забыть… цветок… голубка… Голубка… орёл… цветок… не забыть… Вслух… шепотом… Криком кричу… Цветок! Не забыть! Орлица! Голубок!!! Не забыть!!!

Я пытаюсь возродить вновь то смутное состояние, что позволяет выявить из глубин подсознания, из бездонного колодца воспоминаний нечто весьма важное. Настолько важное, что я сделал несмываемую вечную пометку… Цветок! Орёл! Голубка!!! Не забыть!!!

Орёл! Голубка! Не забыть…


КОЛОДЕЦ

Осень ли сейчас? Если моросит дождь, значит сырость пронизает всё на свете и проникает под каждую травинку. И туман вечной пеленой укрывает все улицы, дома, людей.

Люди привыкли к вечному туману. Кто-то сказал, что осень не проходит никогда. Многие верили в это, как в непреложную истину. Другие не верили, они считали, что было иное, но люди забыли, поэтому нечто изменилось.

Дети знали только вечный туман. Есть солнце, звёзды, ковры-самолёты — и прочий населяющий сказки мир чудес. И есть туман — непреложная реальность вечной осени.

Но и в зябкой туманной рОссени дети оставались детьми. Они пытались осваивать невидимый на расстоянии шепота мир и удивлялись, что по странной закономерности из тумана возникают одни и те же строения. Пойдёшь налево — будет изваяние некоему давно умершему правителю, а если дальше — шагов сорок — старый колодец.

Дети бросали в колодец комья земли. Но ожидаемого плеска или стука они не слышали. Они ждали после броска и минуту, и пять минут, и даже полчаса — без шепота, не шелохнувшись — тише… сейчас услышим… Но никакого звука не было. Дети никогда не говорили взрослым о странном бездонном колодце. Эту тайну они хранили для себя. С извечными чудными сюжетами о царе-солнце, о ковре-самолёте они торопливым шепотом рассказывали величайшую сказку о колодце, своим дном уходящем в дремучие недра ночи, где память таяла, как мимолётное сновидение — без красок, без слов, без событий — где ничего не остаётся от того, чего нет и в помине, но что было реальным, как сказочный ковёр-самолёт.

— Это как память, — сказал особенно проницательный мальчик. — Я тысячи раз обедал, но в памяти — словно лишь несколько раз поел. Я и сейчас голоден… Тысячи рассветов я встречал, и будто лишь один рассвет я в жизни встретил… Я бросил камень — и забыл. Я помню, что когда-то бросал много-много камней, но в памяти остался только один бросок — слившийся со всеми другими бросками, и один камень — тот, что сейчас летит в бездну…

— Не правда! Мы всё-всё помним и знаем! Только камни, летящие в бездну — это ещё одна сказка! — закричали возмущённые дети.

— Но бездонный колодец — не сказка! Осень — тоже не сказка. И даже лето! … не сказка… быть может…

— А тысячи рассветов, что ты встретил… Неужели это правда…

— Тысячи рассветов? Я ничего такого не сказал… Рассвет — что это?

— Это особенно густой туман… В этом тумане не то что голос, а даже стук камня не слышно… И ничего нет… даже черноты…


ЛУЖА

Дождь давно закончился… Лишь туман, как в дешевой парной, кислый и сырой… Резиновые сапоги приходится надевать только ради этого маленького участка пути. Та развесёлая грязь, что окружает старое здание психиатрической лечебницы, не высыхает и в засуху, не застывает даже морозной зимой. Лишь в великий зной немного подсыхает лужа. И зимой она подергивается слоем льда… Но грязь всегда остаётся.

Рядом дорога, поэтому вода мутная и на поверхности плавают переливчатые пятна машинного масла. Камни и мусор разнообразят ткань водной поверхности.

…Ярко-красное пятно в обрамлении маслянистых пятен… Что это? Какой микроскопический айсберг? Глубина лужи чем-то заселена, а наверху — ярко-красное пятно — видимый осколок неизвестного предмета. Несомненно, в памяти есть некий опознавательный знак для этого пятна, но я никак не могу его найти. Остаётся только подобрать ЭТО.

…Нечто знакомое. В моей памяти среди разного хлама тоже есть такое же пятно… Пятно — а остальное скрыто… Я хочу посмотреть… Но брезгливость не даёт замочить пальцы… Ногами? Я в сапогах. Но какое мне дело до предмета. И всё же я не могу уйти, не узнав, что с обратной стороны айсберга. Поднять? — но что люди подумают? Я — заведующий психиатрической клиники — достаю из грязной лужи! — на глазах у моих пациентов, которые с интересом смотрят на меня из своих зарешеченных окон.

Пятно как айсберг — разъеденный морской волною — переворачивается и долго ворочается-укладывается, ищет точку равновесия и наконец обнажает, высвечивает в моей памяти… Ярко-красное пятно — очистки от редиса или рубин в бриллиантовом колье — до сих пор лишь неясные очертания. Но пусть смеются мои больные — им просто необходимо смеяться — смеяться, непрерывно смеяться. Айсберг, наконец, обнажает-высвечивает очень весёлую историю… Я поднимаю красное пятно и тоже смеюсь…


ВЕСЕЛАЯ ИСТОРИЯ

Сегодня нужно непременно навестить престарелого отца, начать читать эту весьма полезную для души книгу, и ещё подписать адрес редакции, заклеить конверт и отправить свой многолетний труд в научный журнал. Сейчас он лишь дочитает листочек со смешными историями до конца… Но человек забыл только одно — о своей памяти, точнее, о том дефекте, что не даёт помнить происходящее с самого момента страшной катастрофы, вызвавшей амнезию…

Ему лишь попалась страничка, вырванная из какого-то сборника скабрезных анекдотов и шуток. Он читал анекдоты, смеялся и сразу же забывал их. Дочитывая до конца страницы, он совершенно не помнил, что многократно всё это уже прочитано, поэтому переворачивал листок и продолжал читать.

Целыми днями он хохотал, развалившись на диване. Будто впервые, он читал и читал эти анекдоты. Он не позабыл, что нужно навестить тяжелобольного отца… Но до чего же смешные анекдоты!

Так человек проводил целые дни и годы, прерываясь только на обед и на ночной сон.

Он не забыл, что перед тем, как случилось нечто и ему поставили диагноз “антероградная амнезия неясной этиологии”, он собирался прочитать некую душеполезную книгу, что он должен был закончить труд своей жизни, труд, уже готовый к публикации, оставалось лишь подписать адрес редакции и заклеить конверт. Не забыл, что отца, вероятно, он увидит последний раз, и в следующий раз он приедет к нему, чтобы уже похоронить его. Но сейчас — маленькое утешение — он лишь дочитает листочек со смешными историями до конца…

Человек смеялся уже много лет — день за днём. Листочек с анекдотами загрязнился, шрифт, вытертый пальцами за десятки лет, почти не отличался по цвету от бумаги. А человек всё смеялся.

Такая вот весёлая история.


ПАМЯТЬ СМЕРТИ

После весёлой бессонной бессовестной ночи мой шофёр вёз меня домой.

Дома я обнаружил, что отец лежит посреди комнаты в неестественном положении мёртвый. Тело оцепенело — видно, умер уже давно.

«Сколько ему было лет — 50 или 51? — думал я. — Если мне сейчас 28, то ему 51… или даже 52?»

Срочно вызвать скорую помощь! Хотя ему уже не помочь. Значит — скорый морг?

Справочная! Скорый морг! — пип… пип… пип… Что же в таких случаях делается? Справочная? — пип… пип… пип… Говорят, венки покупать надо, да свечку в церкви ставить…

Было раннее утро, поэтому магазин ритуальных услуг был ещё закрыт. Мой шофёр остановил машину возле церковных ворот. Толпа попрошаек набросилась на меня. Я швырнул горсть мелких купюр, чтобы побыстрее они отстали.

Я пошёл ставить свечу. Было немного не по себе. Да что, собственно, пугаться? Родственник я им, что ли, или должен кому-то?

Поп говорил что-то грозным голосом. Запугивает, наверное!

— Мы помним о смерти в те редкие моменты, когда умрёт кто-то из родных или знакомых. О своей же смерти думаем в третьем лице, как о чём-то нереальном, далёком и даже не существующем.

Вот и отец меня всё поучает. Хвалится, что он инвалид — за многих людей пострадал — какая-то там авария… Что случилось — так и не удосужился расспросить. Да и интересно это только ему одному.

— …А те благодатные моменты, когда смерть напоминает о себе и требует дать отчёт о прожитой жизни, мы пытаемся заглушить шумом развлечений. И действительно — забываем!

Все учить хочут. И отец тоже. Совок, всё бы ему с поучениями надоедать.

— … во имя спасения всех людей…

Расталкивая людей, я направился туда, где горят свечи. Старушка что-то шепотом стала мне говорить.

— Бабушка, и ты с поучениями лезешь? Ну пошумел, так ведь свечку не дают спокойно поставить, — раздраженно сказал я и окунулся в густой утренний туман.

Неплохо бы съездить на природу — передохнуть от впечатлений, расслабиться. После — прогуляться до Лютки — спросить, как чувствует себя после бурной ночи.

Только не домой — не хочется слушать, как отец будет жизни учить. Я и без него знаю, как жить. Кто он — и кто я? Я — хозяин торговой фирмы. …фирмы… Да, сегодня в офис можно не заезжать — вчера я устроил своим подчинённым разгон — дней десять по инерции будут бегать и работать как папы карлы.

Спать не хотелось. К Райке заехать? Да и её видеть обрыдло.

— Вези к кабаку, — говорю шофёру.

— А как же отец?

— А что отец? Первый раз, что ли, дома не ночую? — проворчал я себе под нос.

Головная боль утихла после выпитого пива. Я расслабился в кресле автомобиля. Никакие культурные программы меня не устраивали, ничего не хотелось. Значит, сегодня я опять буду скучать, расслабленно думая за жизнь, о том, что я благополучно откупился от армии, что подчинённые меня боятся и уважают, что отец достал меня своими поучениями (скорее бы у него язык отсох) и надо быстрее достраивать дом, чтобы жить отдельно от него. Что большое разорение от женщин, зато как приятно, когда выполняют любые твои прихоти. Да и куда ещё деньги тогда девать? А иначе на что талант мне дан? Во какую фирму отгрохал! А подчинённые дней десять ещё будут по инерции в ритме вальса вкалывать как папы карлы.

Затянувшись сигаретой, я продолжил мысленный разговор с отцом о том, что зря он морали мне читает. Сегодня я домой не поеду, а вот завтра я ему докажу, чья жизненная философия мудрее. А то читает, знаешь ли, морали.

На меня опустился сонный туман. Нечто неуловимое я хотел ухватить, какую-то ниточку. Сквозь сон я отхлебнул пива. Что-то с отцом… Ах да, он меня за жизнь учит… Но мой туман мудрее.

Сигарета уже прожигала мне куртку, но сонный туман приятнее тумана тлеющей одежды.


КОНЕЦ ОСЕНИ

Осень ли была? Или смерть посетила целый город? А туман зыбкой пеленой укрывал ли все улицы, дома и колодцы?

Но вечный туман растаял, как иллюзорное воспоминание.

Мы знали, что так и будет, мы были уверены, что туман, как и смерть, не навсегда.

Так значит, есть солнце, звёзды, ковры-самолёты — и прочий населяющий сказки мир чудес.

Вот изъеденное туманом изваяние давно умершему правителю, а дальше — шагов лишь двадцать — старый колодец.

Дети хотели бросить в колодец ком земли. Но колодца в помине не было. Была лишь старая покрышка от большого трактора, названия которого никто не вспомнил.

В середине — небольшая кучка слежавшихся комьев глины.

Самая маленькая девочка бросила комочек глины. Глина беззвучно рассыпалась по застарелой грязно-рыжей куче.

Мы бросали, мы ждали чуда. А получилось…

Тогда особенно проницательный мальчик разочарованно отметил:

— Это — как наша память — живёшь живёшь, а остаётся лишь один длинный сумбурный день. Да и он незаметно перейдёт в глухую ночь.

Всё просто. Просто и скучно. Нет сказки, нет сна, ковёр-самолёт — иллюзия. А солнце — надоедливое и почти не заходящее за горизонт — лишь коснётся горизонта — и после короткого сна без сновидений уже вновь появляется с другой стороны из-за огородов.

И волшебный колодец оказался не колодцем, а простой покрышкой, лежащей на земле. Множество комьев земли беззвучно ложились на землю, образуя бесформенную кучу сухой глинистой земли.

Когда-то мрак колодца и убаюкивающая мерзость тумана мешали разглядеть близко находящееся дно. Что случилось сейчас? Кончилась ли осень — и наступило лето? Повысилось атмосферное давление и в зоне антициклона воцарилась бездушная жара? Или же снова капризы памяти? … памяти?


ПОМНЮ МОЛИТВЫ

Восход солнца я встретил в саду. Я вышел из дома ещё в предутреннем полумраке. Привычная работа — удаление сухих ветвей, прополка сорных трав — создавала иллюзию, что в этом и заключалась вся моя жизнь. Всю свою жизнь я обрезал ветви… собирал плоды… И больше ничего! Я ничего из своей жизни не помнил! И настойчиво пытался подхватить лопату отсутствующей правой рукой.

А в комнате так тепло и уютно! Солнце освещает разложенную на столе парадную форму военного лётчика. Жена вечером тщательно выгладила военное облачение. Тише, она ещё спит… Я смотрю на отрывной календарь — девятое мая — да, это мой любимый праздник. Я никогда не забываю оторвать очередной листок в календаре сразу, как только я встану с постели — эту привычку выработал у себя, зная о капризах своей памяти.

Прикасаюсь к медалям и вновь удивляюсь — неужели это я получал? На стене старые фотографии, свидетели неведомой жизни — чьей жизни? Где-то там, далеко, в забытом прошлом, происходили события, цена которым — жизнь. Нечто ужасное, нечто жуткое, что забыть невозможно. Но я забыл… Вот некий человек в форме военного лётчика прижимает к своим губам руки прекрасной девушки, здесь он — уже постарше — держит на руках пятилетнего мальчика. Здесь несколько человек в офицерской форме, они улыбаются друг другу, они близкие друзья — это видно из доброжелательных рукопожатий и дружеских объятий возле самолёта… Живы ли они? Не ранены… А на этой фотографии человек уже со шрамом на лице и ампутированной рукой… Но всё равно улыбка… И появилась ещё одна боевая награда. Неужели это я? Слишком много наград… Не может простой человек иметь столько медалей… Или так должно быть в этом мире, где у всякого человека есть заслуги… А у меня их нет — я не помню. Память моя — как бездонный колодец — видно только то, что близко, что освещено ярким солнцем, а остальное — мрак бездны и небытия. Но шрам на моём лице такой же, как на фотографии… По плечо ампутирована рука… И награды…

Я смотрю на фотографии и думаю: это — я? И награды — мои? Но вспомнить ничего не удаётся. Только госпитали и больницы. И боль — ампутированной руки, старых ран… И работа в саду вместе с лучшими в мире внуками.

Но слава Богу, что молитвы помню да о смерти не позабыл. Слава Богу, что внуки приходят. Иногда я рассказываю им о прочитанных недавно подвигах военных лётчиков.

— Не так это было! Нам папа рассказывал, за что ты медали получил! — доказывают мальчишки.

Иногда так хочется, чтобы внуки рассказали об этом человеке с фотографии. Вместо этого я прижимаю детей к груди и говорю:

— Как папа сказал, так и было.

Что могу сказать, если даже не помню, кто я? «Господи, избави мя всякаго неведения и забвения, и малодушия и окамененнаго нечувствия». Слава Богу, молитвы помню — памяти нет, а словно из небытия рождаются слова: «Господи, даждь ми слезы и память смертную и умиление». Если бы не молитвы, чем бы были мои мысли заняты? Что за вздор крутился бы в моей голове?

А в зеркале чудо — словно отца вижу, лишь форма другая. Я поправляю воротник и улыбаюсь жене — она тихо подошла и с улыбкой встала рядом. Такая прекрасная пара! — как на старой фотографии. Она берёт меня под руку, и мы идём по солнечной улице навстречу тёплому ветерку. Куда — я не спрашиваю, но догадываюсь: в кармане два листочка. На одном — молитва, другой листок — с исповедью, что записана разными чернилами. Жена держит меня под руку, и я вспоминаю наши прогулки в юности над рекой — как тёплый ветерок, всплывают и растворяются прозрачные воспоминания, оставляя покой в душе. А на берёзах совсем маленькие листочки, зелёные-зелёные и будто светящиеся.