Шарлатан часть вторая Исповедь Господа Бога

               
                Исповедь Господа Бога.

(документально-фантастическая и фантастически-документальная история - одна из его многочисленных земных жизней, написанная самим Шарлатаном и адаптированная для понимания простыми смертными его единственным другом и наследником его рукописей).

                Прелюдия первая (надземная)

          - Я тебя не понимаю! Я просто отказываюсь тебя понимать! Что ты привязался к этой планете? Сдалась она тебе? Ты имеешь право выбора. Ты свободен. И всё же - из раза в раз, из жизни в жизнь ты выбираешь землю. Других миров нет? Лучше! Прекрасней! Изумрудней! Счастливей! На тысячу порядков счастливей! Так нет же. Ты рвёшься только туда. В эту помойку. В этот гадючник. В это сборище преступников и отбросов, со всей Вселенной сваленных в одну зловонную кучу грехи отрабатывать! Да от них за тысячи световых лет, так смердит - нос зажимать приходиться! Позволь задать тебе вопрос. Это всё из-за неё? Из-за этой... Ну, прости... прости!  С языка сорвалось. Но ты не можешь помочь. Ты не вправе. Она должна сама - всё сама. Пока не отработает. Пока не проживёт всё, что ей положено прожить... Пока не отмучается... Как ты. Как мы. Мы – вечно свободные. И потом, ты же знаешь, она просто не успеет, как и множество других заключённых - земля уже перебрала свой лимит… Тебе известно о решении Совета Вселенных. – «В расход», - так, кажется, говорили во время гражданской войны в бывшей Российской Империи, – «к стенке и в расход»….
          Что я мог ему ответить? Он был прав. Прав во всём кроме одного. Нашу свободу и право выбора мы понимали по-разному. Он получил их для себя. Я – для других.

                Прелюдия вторая (сон)

           Закатное солнце, милое-милое, ласково согревало землю. С противоположной стороны, точно против солнца, на землю смотрел я. А под нами по зеленой-зеленой в желтых веснушках поляне бегали, играли, кувыркались, обнаженные люди - мужчины, женщины, дети. Они были так радостны, так счастливы, что я сам, глядя на них, заливался счастливым смехом.
          Как прекрасно испытывать счастье от того, что счастливы другие. Как несправедливо, что человек обретает способность радоваться за других, только попав на небеса. Считанные единицы получают этот дар  вместе с очередным воплощением как особую милость.
           Но было ещё одно. Под цветущей поляной, под травой и одуванчиками, совсем неглубоко было захоронено моё будущее взрослое тело.

           «Ты ещё не заслужил СВОБОДЫ - ты заслужил тяжкое бремя ЗНАТЬ»

          Этот сон я получил как напутствие к одной из последних жизней. Получил как награду, которую не оправдал и загремел ещё на несколько воплощений. Он начал мне сниться ещё внутри мамы – за месяц до рождения. Сначала по-нескольку раз в месяц. Иногда два-три раза в неделю. Затем всё реже... реже... и к тридцати годам перестал приходить совсем...
           Чем больше я делал ошибок и неправедных поступков, чем больше я приносил горя своим близким и неблизким, тем больше наверху укреплялись во мнении, что пора завязывать со мной цацкаться, и что я вряд ли оправдаю хотя бы малую часть того, что предполагали на меня взвалить...
          - Жаль – холостой выстрел. Пусть доживает, как хочет. У нас и так дел невпроворот. Кто там следующий?».

                Прелюдия третья (земная)

          - Сколько раз я тебе говорила – не смей показывать пальцем, это неприлично.
          - Почему?
          - Потому что не принято.
          - Кем?
          - Что, кем?
          - Не принято кем?
          - Не знаю, так было всегда.
          - Что такое всегда?
          - Не морочь мне с утра голову, опять в детский сад опоздаем.
          В каком странном мире придется  на этот раз прожить жизнь. Пальцем показывать нельзя. Голым ходить нельзя. Пукать неприлично. А что можно? Общаться в детском саду с недоумками? Стоило для этого находить меня в капусте! Они думают, что если произвели на свет мою «чудесную белую попку», а затем обслюнявили её сверх всякой меры, так уж и есть мои родители… Нет, конечно же, я их люблю. Нельзя не любить тех, кто так тебя любит, и потом, они как две капли воды на меня похожи.
          Бедные - они не знают, почему нельзя показывать пальцем. Они не знают, что из пальца выходит мощная энергия и тратить ее просто так действительно нельзя. Мне можно - пока. Они не знают, что такое «всегда». Сказать им – не поверят, а меня по врачам затаскают. «Скучно жить на свете господа», вот когда я вновь стану Богом… Почему, собственно, стану? Я и есть Бог. Просто моей божественной сущности ещё не настало время проявиться. Возможно, под влиянием разного рода обстоятельств она в этой жизни вообще не проявится. Что ж, поживём - увидим.
          Когда человеку исполняется пять лет, ему ставят блоки на память прошлых жизней. Кому полностью – кому частично. Будем надеяться, что минует меня чаша сия…
В конце-концов я из тех – вечно свободных… Я своё отбарабанил… 
          Слышали б мои нынешние предки, что я тут вещаю… Психушка рядом - палата на троих....
                Глава первая
                (документальная быль)

            Не знаю, с какой ноги сегодня встало Солнце, какие там у него появились дополнительные пятна, но к двенадцати часам оно так раззявилось, так распялило свою огнедышащею  харю, такой разразился крематорий, что московский асфальт и всех, кто его попирал, можно было оптом свозить кого в морг, кого в реанимацию. Ветер куда-то быстренько свалил и, выплеснув горячий язык, таился гдени-то – в каких нибудь темных прохладных подворотнях, которыми полна старая, центральная Москва.
          Однако, какое мне  до всего этого дело. Мне – молодому и здоровому. Уже целых пять минут – результат пяти пропащих лет - новенький, вожделенный диплом, грел мне душу и не только грел, внушал изрядную дозу неопределенности: делать-то теперь чё, чё делать-то? В голове вакуум, как в пустышке у младенца – соси не соси - все без толку.       
          Сокурснички,  как заведенные скачут. Скоро пить начнут. В такую-то жару!
А завтра что? Встал я и пошел из аудитории вон.
          - Ты куды, Адисей?  –  пальнул мне вслед великий матерщинник и курсовой хохмач Моня Мокрицкий по кличке «ММ»,– а водка!
          – «В этой жизни помереть не трудно», бросить пить значительно трудней, - пропел я в ответ, и Моня отстал.
          - Ты опять не со всеми? – Похотливо-пристальный взгляд Аинки Шешковской, в просторечии «клаССной дамы», на мгновение пригвоздил меня к полу у самого выхода.
          – Опять, – отрезал я и, опустив зенки долу, чтобы в очередной раз не вляпаться, быстренько проскочил мимо.
            С Аинкой лучше долго не болтать. У нее Венера в Овне, а Луна в Скорпионе. Как сказал один именитый астролог: «Тут надо сразу – « Я импотент с детства, вот справка»,  или – «Да есть, но маленький», – быстрей отстанет.
            Вообще-то Аинку жаль – тяжелый случай, почти безнадежный. Такие женщины либо стопроцентные монашки, либо сто процентов наоборот. Случаются варианты просто смертельные - так называемая «золотая секвенция» - грешит и кается, грешит и кается, грешит и кается – причем все на полном серьезе.
           Самое главное не смотреть Аинке в глаза, когда ей придет охота завалить тебя в койку, или зажать в каком-нибудь углу: посмотришь - считай, пропал – точно завалит, по себе знаю.
           Венера в Овне и Луна в Скорпионе придают человеческой особи совершенно неотразимый шарм, этакий, в зависимости от пола и независимо от внешности, умопомрачительно-сногсшибательный зов вальяжного льва или грациозной пантеры.
          Если такое выпадает мужчине, то ему и охотиться не надо - коленки у женщин сами собой подгибаются. Неважно где, неважно как – лишь бы сожрал. Как говорится: «Дичь можно руками».
          Ежели подобный расклад достается даме – тут разговор особый. В нашем мужском мире Артемидам живется не сладко. Им обеспечено девяносто процентов мужского внимания и сто тысяч процентов ненависти остальных женщин.
           В прошлой жизни Аинка была примерной женой и многодетной матерью. Настолько примерной и до такой степени многодетной, что родись она в СССР, точно стала бы «мать-героиня» и доску мемориальную на грудь повесила – «За Советскую Добродетель». Однако не все коту масленица. В Советском союзе она родилась не в том воплощении, а в этом. Мужей у нее будет несколько, любовников уже сейчас туча, детей не будет вообще.
          Там, наверху, считают, что для  полноценного космического общения, душе человеческой все ипостаси пройти необходимо. Богатый опыт материнской и семейной жизни душа Аинки получила, теперь на оборотной стороне медали надобно площадку утаптывать. Странные наверху критерии… Нам - плотнотелым, не понять.
          Вышел я из Alma-mater - и направо по Камергерскому. Дошел до угла, постоял, соображая и, оставив за спиной Красную площадь, ввинтился в Тверскую: пошел юлить на рысях промеж распаренных как брюква на замосковских сотках встречных и поперечных. Вдоль разухабистых, скуластых громил, построенных пленными немцами, Моссовета, памятника Юрию Долгорукому, видать специально для меня основавшему Москву точно на восемьсот лет раньше… Не знал он – Княже, что восемьсот лет назад я тоже…
          - Молчи, дурак! Нагребешь ты себе в этой жизни на шею, если уже не нагреб! Молчи лучше – за умного сойдешь! 
           Пока Ангел-хранитель, или просто соглядатай – наверху, говорят, тоже есть «сексоты» - учил меня жить, я проскочил на автомате еще метров двести - вплоть до родного актерского дома. Эх, мать честная! Сколько тут выпито было! Какой татар-бифштекс! Сколько девочек...! Как любит повторять Моня: "Ты, теперь, на мне женишься? - Я тебе позвоню". 
           Моня еще тот фрукт. Знать бы ему, что он накуролесил в прошлой жизни, так сидел бы тихо...
          В предыдущем своем воплощении Монька наследил сверх всякой меры. Предавать тех, кто готов для тебя на любые жертвы – грех непростительный, особенно когда доводишь человека до самоубийства. За все придется платить - не в этой жизни, так в следующей. Через полгода с Моней поступит точно также его любимая женщина и Моня повесится.
          Равновесие – закон нашей Вселенной, его обязаны соблюдать даже боги. Закон работает автоматически. Что отдал – обратно вернут. Что взял – по любому отнимут.
Впрочем, у меня своих проблем выше крыши накопано... 
          Пустив скупую слезу и пару раз всхлипнув по поводу канувшей в лету студенческой поры, перекочевал я через подземный переход к другому берегу, «пред светлы очи» и к стопам Александра Сергеевича Великого.
          Облобызав стопы сии и поглазев на пропотевший обывательский полусвет, поплыл я вниз  сквозь каменные джунгли Большой и Малой Бронных. Вышел на Патриаршие пруды, постоял, перекрестился, помянул Берлиоза, суеверно обошел место, где Аннушка масло разлила, прихватил за талию симпатичную девчонку, лучезарно улыбнулся, сообщил, что отправляться в гости к председателю Массалита  катастрофически рано, лучше ко мне, огрызнулся на девчонкиного парня, и дворами рванул  к Арбату.
          Солнце, к тому времени, малость подустало, очнулся и выпорхнул из подворотен легкий ветерок, в небе завелись редкие кляксы, а между ними яснеющий лунный блик.   Короткие, кряжистые тени вытянулись, расползлись по стенам домов стрельчатыми оскалами, зауглили и без того не прямые, разомлевшие от жары арбатские переулки.
          Петляя по истомленно-притихшим Окуджавско-Булгаковским местам, где то к полуночи, спустился, через Смоленскую площадь, к Москва-реке на Саввинскую набережную. Окунулся в еще не остывшую пустынно-плескучую тишину с терпким запахом липы. Постоял напротив глыбастого мастито-сурового дома, построенного в конце двадцатых для высшего комсостава.
          Темная у дома история. «Хлебовозов» здесь побывало не меньше чем у пресловутого дома на набережной. Еще живут здесь затерянные, древние старушки, бывшие генеральши – вдовы с пятидесяти-семидесятилетним стажем. Бредут они по утрам согнуто-сгорбленными тенями за бутылкой молока и половинкой хлеба, крепко-крепко, чтоб не вырвали, вцепившись своими иссохшими крючьями в такую же  иссохшую, задрипаную авоську. У некоторых  до сих пор не истерлись, не изжились еще следы былой потрясающей красоты, породы и чувства собственного достоинства. Любили новоявленные советские дворянчики – бывшие рабы – так рабами по нутру своему и оставшиеся, брать себе в жены либо в любовницы, именно таких женщин. Тешили худородные, родства не помнящие  подонки, свои хамские души… 
          В конце «Савки», так прозвала набережную старшая шпана, среди которой мне пришлось вырасти, свернул налево и, по загогулистому Малому Саввинскому, настолько  темноликому и трущобному, что шел я по нему только памятью детства, поднялся до родной Погодинской улицы.
          Именно здесь, в доме номер 20а квартира 23, этаж второй коммунальный, провидение родительницу мою воспроизвести сыночка на свет божий сподобило. Дом длинный, двухэтажный, на три части поделенный: жилая, родильная и детский сад. Так что меня из одного подъезда в другой перенесли.
          Пока мама пребывала после родов в некотором забытьи, к ней пришел голос.
          - Ну что, - издевательски ерничая, спросил голос – хотела гения?  Теперь хлебнешь….
          Случайно или нет, но дом наш стоял всего в трехстах метрах от Новодевичьего монастыря – одного из самых красивых на Москве. Лет этак через двадцать пять, здесь будет дорогущее, элитное место, а тогда,– юго-западная окраина района Хамовники. Дальше только монастырь, а за ним холмы, пустоши, да овраги – Воробьевы горы, да заливные луга  - Лужники.
           Хамовникам несколько столетий. «Хам» это лен. Лен высшего качества. Ткать его умели лишь в Твери, а на Руси знали уже в XIV веке. В употреблении были такие слова как хамунька – старая изношенная свитка из льняной ткани, хамойка - пучок мочала схожий с пучком льна, а в одной берестяной грамоте встречается выражение: «хаму три локти».
В XVII веке  бытовало слово хамьянъ - шелковая ткань.
           Когда спрос на русское льняное полотно резко возрос, и продавать его стали с великими барышами по всей Европе, сюда, рядом с Новодевичьим монастырем, в 20-х годах XVII века, привезли из Тверской Константиновской слободы и поселили мастеров умельцев.         
          Первое название слободы - Тверская Константиновская, затем Тверская Константиновская Хамовная слобода, потом Хамовники Тверские под Девичьим монастырем.   
          Народ длиннот не любит, а потому в конце-концов остались сначала Хамовный (то есть льняной) двор, а затем Хамовники. Слово двор, в то время, употреблялось в значении «производство, предприятие»: так же как Пушечный и Монетный дворы. Все жители слободы, числились по государеву приказу и, будучи в полном  распоряжении Хамовного двора,  делали «государево хамовное дело».
             Раз слобода Государева, стало быть и дорога должна быть Государева. Дорога была. Она и посейчас есть, возрастом не моложе Хамовников – крупная булыжная мостовая, из которой за века камешка не скрошилось. Характер дорога имела премерзостный, оголтелый и сквалыжный – чисто торговка на одесском привозе. Когда по ней проезжали машины, особенно грузовые, она разражалась такой гулкой канонадой, такой гремучей раскатистой бранью, что в нашем, стоящем совсем рядом, доме дрожали стекла, съезжала со стола посуда, расплескивался чай. Уши зажимали даже те соседи, окна которых выходили во двор.
          Соседи в нашей коммуналке были самые разные: инженер, музыкант, просто работяги, даже сотрудник отдела культуры ЦК партии. Он жил в самой большой комнате. 
          Более всех мне запомнилась Феодосия Васильевна – круглая, теплая колобчиха. Она всегда подкармливала меня своей выпечкой и пирожными. Таких пирожных я нигде не едал более. Это были не пирожные, это были аристократы, интеллигенты в сотом поколении, настолько утонченным был их вкус. Живи она в Европе или в Штатах – стала бы миллионером. Имя её могло греметь наравне с именами самых знаменитых Кутюрье высокой моды. Лучшие кондитеры Франции валялись бы у неё в ногах, вымаливая кулинарные рецепты.
          В нескольких темных бараках, недалеко от монастыря, жило несколько семей. Я знал там одного мальчика по имени Луис. Он был испанец и старше меня на несколько лет. Родителей Луиса убили франкисты, а его приняла к себе одна московская семья. У них еще была дочь Катя, ровесница Луиса. Когда они выросли, он женился на ней и увез в Испанию. Луис был высокий, стройный и очень гордый, с чуть надменным холодноватым лицом. В его глазах  таилась какая-то страшная решимость. Если он говорил – «Я сделаю», то так оно впоследствии  и было. Как то он пообещал Коляну, заводиле нашей дворовой шпаны, которая периодически меня трепала – «Еще раз его тронете – убью лично тебя». С тех пор меня буквально стороной обходили. К семи годам я уже сам мог за себя постоять и стал полноправным членом дворовой компании в своей возрастной категории.
          На краю Новодевичьего рва, за которыми безопасил себя монастырь располагался настоящий цыганский табор. Несмотря на строжайшие родительские запреты - нам говорили, что цыгане детей крадут - мы частенько их дразнили. Родители ловили нас и пороли. Для папы я был настолько неприкасаем, что он под мамин ремень руку подставлял. Мама сначала порола, а затем плакала. «Ты хочешь, чтобы они тебя сглазили, порчу навели?» - говорила она. 
          Мама не могла знать того, что и мне  знать не очень-то хотелось. Сделать мне гадость конечно можно, но сглазить - я сам кого хочешь, сглазить могу. Так гневом ушибу – жить не захочет, да нельзя мне, по жизни нельзя. За-пре-ще-но!!! Даже мстить запрещено. Тридцатый градус скорпиона просто так не дается.
           У самых стен монастыря, изначально, покоится большой, заросший пруд, служивший когда-то защитой от ворогов. Сколько летних, подростковых ночей я провел наедине с этим прудом – не сосчитать: все травинки на берегу отсидел, отлежал, отнюхал, звездоловом заделался. Каждую звездочку на небесах углядывал, находил ее отражение и, осторожно, чтобы не спугнуть, вылавливал сачком для бабочек. Таинственно и страшно, подрагивали на бездонной недвижной черноте и фантастическая звездная россыпь, и лунный отблеск монастырских  куполов. А как интересно было следить по часам за движением луны. Всего-то десятки минут! Мне тогда в голову не могло прийти, что также скоро, как луна проходит свой путь по водной глади, проходит и жизнь человека - не жизнь даже, а всего лишь отражение подлинной жизни во Вселенной.
          … если тебя «спросят: как перейти жизнь? Ответствуй: как по струне бездну - красиво, бережно, стремительно…».

(продолжение следует