Опалёниха

небыль

Деревня наша вдоль по берегу речки «разлеглась». Может потому, что пожары в наши места частенько «навещают», может ещё по какой причине, но речку Опалёнихой прозвали, а когда и в какие времена – кто вспомнит? Вот и деревню нашу те древние люди, – предки, значит, наши, – что ставили, недолго размышляя, по названию речки и стали называть.
И живёт она с этим названием – Опалёниха – почитай лет двести иль поболей. Большая, небольшая, а дворов под пятьдесят будет.
 
После коммунистов-то всем миром храм справили: пусть деревянный, но красивый. Верней сказать будет, восстановили тот, что власть советская под кинотеатр приспособила.

На деревенском сходе писали в разные инстанции, да долго никого не присылали служить к нам. Но  нашёлся, наконец, один желающий – отец Фёдор, архимандрит. Годов на тот момент ему уж к семидесяти, чай, было, вот и согласился дослужить Богу свой земной век в Опалёнихе: а кто ещё в эту северную глухомань поедет?

Одна только беда  – с мужиками.
 
Как «новые» времена настали, так и президент (так ныне на Руси цари себя прозывать стали) заступил на престол в Москве-то новый. То ли Ильцин, то ли Ельцин – точно не поняли, но про то всей деревней в старой председательской конторе по радио слушали.
Так вот, он самый по этому радио и объявил, чтоб суверенитету, понимаешь, брали все, кто сколь снесёт.
 
Ну и снесли!
 
Колхозик был небольшой, но добрый. Его «снесли» по частям и в рассрочку. А коль колхоза не стало, то с чего и деревенскому люду и властям иметь денежку? Не с чего! И признали где-то там «наверху» Опалёниху бесперспективной.

«Бесперспективная». Слово-то какое – в три захода и то выговорить  трудно. А нам-то ещё и обидно: деревня ж – это не избы да коровники и прочее имущество, а люди. Да обижаться что толку? Как говорится, любая власть от Бога. Какие сами, да что у Господа, видно, просили, так то и дал. Так что, или сиди и обиды свои складай в столбик, иль живи.

А прожить-то и огородами можно. Да ещё бабы успели коров по дворам разобрать: молочные, рекордистки, жалко ж на мясо.
 
Бывший председатель как уехал в область узнавать, что нам делать да как далее жизнь строить, так и пропал. Со всей семьёй своей гуртом – пришлые они были, не местные, что с таких «перекати-поле» взять? Вот на машинах и уехал колхозных. Да и всё, что можно было снять и демонтировать, так снял и с собой захватил.

Мужики наши тоже, недолго думая, провода электрические порезали со столбов, да в район, за тридцать вёрст, свезли. А что делать, если баб своих жалко, а где заработать-то?

Слава Богу, с войны ещё империалистической в привычку вошло иметь запас в каждом дворе. Вот хозяйки и запасались всегда и постоянно.
 
Ну, света нет, так ночью керосиновые лампы есть. А уж керосину на три поколения вперёд назапасали.  Хлеб ещё с царей в каждом доме свой пекли. Грибов да ягод лес всегда вдоволь давал. Дров тоже. Рыбу в нерест как ловили, так и не прекращали. Конечно, в былые годы план давать нужно было, а ныне запасли на все дворы и шабаш: природа, она тоже не безмолвна – «ответку» даст, мало не покажется.
 
В общем, перешли, как говорится, на натуральное хозяйство.

А мужикам, кто головастый да рукастый, стало совсем невмочь. Им-то  что делать?

Ну, пропили самогон, что каждая хозяйка гонит, протрезвились. Услышали, значит, по радио, что президент российский приезжал на завод, который строит для обороны лодки, что под водой ходят. Был и говорил: мол, крепить оборону нужно, новые техники какие-то применять. Да и зарплата вроде огромная. И подались они в края те, к морю Белому. А кто вообще поехал в Сибирь нефть из-под земли добывать – это ж в каку даль, прости Господи!

Вот, в основном, бабы и остались, да те из мужиков, кому уж дальние края не по силам. Так они – «старики» эти – без дела-то тоже не могут. Приспособились. Несколько оставшихся лошадок, что сберегли от «прихватизации», вместе собрали, брошенную конюшню подлатали, трактор восстановили один да сенокосилку. Кузню, само собой, дед Кузьмич возродил. Он в советские годы известным кузнецом был, да и по сию пору рука такая, что подкову согнёт.

Вот он, Кузьмич-то, и поговаривает, когда по вечерам возле кузни деды соберутся да немногочисленная детвора, мол, что уменье не пропьёшь и годками не спугнёшь.
 
Ну, бабы ценят своих «стариков»: насажали да собирают, сушат махру для них. Вечерами такими после трудов праведных деды махру эту в «козьи ножки» сворачивают, да у кузни и сидят да покуривают. Разговоры разговаривают. А бабы им, когда и самогоночки поднесут, за что имеют земной поклон в ответ. Нет, не за «продукт», и без оного летом лепота, а за уважение.

Короче говоря, пока сказка эта складывается, жизнь в Опалёнихе налаживаться стала.
 
Отец Фёдор всех на дела общие благословляет. Мир ему в ответ помогает: утварь церковную на прицепе тракторном привезли кое-какую, что власти его церковные выделили для храма. Да и каждое воскресенье народ в храме нашем: что мы – нехристи какие? Бабы благоустраивают, деды – где что подправить нужно, так это завсегда в радость великую.

Вот батюшка наш и сказал однажды после службы народу-то о деле одном мирском, которое мучает его. О школе. Детворы пусть и немного, но учиться нужно. А раз учиться нужно, то нужен учитель профессиональный. И сообщил, что в одну из своих поездок он заходил в отдел образования и написал там бумагу о нужде нашей. Ну и чтоб ждали, ибо в отделе этом обещали помочь. Ходатайствовало высокое церковное начальство перед властью светской, а это вам не абы кто – ныне с церковью считаться стали: даже президент российский, говорят, на все праздники православные в главном храме в Москве службу стоит. Чудеса!

Значится, стали мы ждать учительницу.

И не просто так. Всем миром школьное здание отремонтировали. На деньги, что от продажи молока да всякого лесного припасу и мёду с пасеки, что другой дед – Митрич – восстановил, закупили в райцентре нужное оборудование, книжки, учебники, тетрадки да ручки и прочее. А для учительницы обустроили квартирку прямо в школе, только вход с другой стороны: они ж городские, вот и постарались угодить на будущее, так сказать.

Отец Фёдор, конечно, все труды наши благословлял, но и требовал строго – строг он и к себе и к людям. Да и мир этому не против, чего Господа гневить. Монах ведь батюшка-то наш, с юных лет в учёбе да служении, опыта не занимать. И в трудах наших деревенских всегда впереди с именем Господним. Полюбился он люду, стал и вместо председателя колхоза, и вместо всякой администрации. Привыкли мы: если что делать решил, так сразу к нему за благословением. А там ещё и совет, и помощь получишь. На то она и Русь православная!

Так и живём.

И ждём учительницу для нашей детворы.

…Как-то раз, в конце июля, как раз накануне Пророка Илии и обретения мощей преподобного Серафима Саровского, из далёкого центра приехала машина грузовая. И прямо к отцу Фёдору и храму нашему.
 
Из кабины монах могучий выбрался и с ним молодой человек незнакомый. Монах батюшке нашему с поклоном бумаги протянул.
 
Батюшка как прочёл, так и просиял весь. И давай в било бить: народ созывать. Собрались все, кто на тот момент был в деревне али рядом где. Оказалось-то вот что: братия Спасо-Преображенского мужского монастыря, что на Соловках обретается, на своём монастырском совете постановила оказать помощь нашему храму. Настоятель обители и наш батюшка, было дело, когда-то учились вместе и постриг монашеский получали, да жизнь в служении «развела» их земные пути-дороги. А земля, как верно сказано, круглая, и узнали там, на Соловках, что в Опалёнихе храм возродили, отец Фёдор здесь подвизался, и помочь решено было. Звонницу-то мы всем  миром поставили, а колоколов не на что было заказать. Так они нам колокола отлили и прислали.
 
Короче, всё это в бумагах написано было, каковые и зачитал всему сходу батюшка наш. И ещё письмо доброе от настоятеля.

В общем, обрёл храм голос свой. Радость-то какая!
 
После всех дел и некой сумятицы, пока звонница «пополнялась» присланным подарком, монах отбыл с благодарственным ответом от батюшки нашего. Да и народ тоже в стороне не остался: загрузили машину бочками с соленьями лесными и огородными, связками рыбы вяленой, караваями свежеиспечёнными, бидонами молока, а уж творогу и прочего припасу не считали. Брат Корнилий – монах этот огромный так представился люду – аж прослезился, что было просто поразительно: здоров, аки дуб могучий, а сердцем и душою добр и мягок. И долго обнимались ещё на прощанье они с кузнецом нашенским Кузьмичом: подружились, колокола на места водружая.

Короче говоря, машина ушла, а парень молодой остался.
 
Сразу-то не спросили, ибо думали, что с монахом. Да и поразил молодец, как только по приезде кепку снял, – рыжей, почти золотой, головой сразил наповал всех. Думали, что такого и на свете не бывает, ан – нет! У Господа нашего на Руси православной и такое чудо имеет место быть!

В круг, значит, взяли незнакомца рыжего и попросили пояснить, по какому такому делу его в края наши занесло, каким ветром. Приезжали уже в Опалёниху всякие «бизнесмены» – землицы прикупить для теремов, да куда им супротив баб с вилами да мужиков с оглоблями. А этот не из таковских вроде, совсем не похож.

Опустил незнакомец малые пожитки свои на землю под ноги, кепочку снял, поклонился на все четыре стороны люду  деревенскому, да и молвит:
 
– Учитель я. Из Москвы приехал. Узнал, люди добрые, что школа у вас  без учителя, вот и напросился. Вы не гневайтесь, что не представился по приезду: некогда ж было, звонницу обустраивали. А зовут меня Петром Алексеевичем.
 
Ну, все присутствующие, конечно, вопрос ему прям «в лоб»:
 
– Из Москвы самой? А чего ж там-то не устроились, разлюбезный человек? Все, значит, в столицы стремятся, а ты в глушь северну?

Улыбнулся молодец и ответ держит:
 
– МГУ закончил, потом – педагогический. Всё с отличием, бумаги представлю. Вот и мне и родители мои, и старшие братья – два их у меня, и три  сестрёнки ещё, тоже всё этот вопрос задавали: зачем же далеко так? Братья в Москве предлагали устроить в свой бизнес. А я в школу учителем пошёл. Но в столице словно задыхаюсь. Отец рассердился: сын академика в деревню собрался, куда и приехать-то – на десяти перекладных! Да смирились. Не подхожу я, люди добрые, к Москве, или она ко мне не желает подходить. Свободы там сверх меры, а воздуху, воли для души нет. Нашёл ссылку в Интернете на церкви, что в деревнях на севере восстановили, почитал и подумал, что школы должны быть, раз церкви восстанавливаются. А потом уж созвонились с Архангельском, с отделом образования. Там нашли заявку. И так мне запало название деревни вашей, – Опалёниха, – что понял: если не поеду и сам не увижу, то век себе не прощу. Собрался и сейчас перед Вами стою. Понимаю, что время нужно, чтобы лучше узнать друг друга. Потому и испрашиваю сейчас у всего схода: год учить детей буду, а потом смотрите сами  – принять или нет. Испрашиваю, потому как я лишь проситель, а хозяева – вы, люди добрые.

И опять кланяется всем земным поклоном.
 
Учтивый гость, прям сверх меры.
 
Да и как всё о себе сказал-то? Об образовании, так без бахвальства, а для информации, мимоходом. О семье родной – с теплом в голосе, но и с некоторой долей иронии, что, мол, простого не поймут: воздуху ему там не хватает, воли. Ишь ты! И про то, что если места наши не увидит, то себе не простит, так твёрдо сказал, что поняли – характер имеется. Строг учитель новый, знать, к себе в учении и по жизни. И отца – академика! – убедить сумел, раз здесь, пред людом нашим деревенским, стоит сейчас. Может, потому в Москве не пригодился?

Тут батюшка наш отец Фёдор вмешался. Бабам сказал, чтоб вещички учительские занесли в его квартирку. А самого в храм утащил.

Так появился в Опалёнихе учитель.
 
Поначалу меж собой прозвали мы его «Рыжим», но не прижилось.
 
Учитель-то не только в школе детишек по индивидуальной программе учить стал. Но и в кажну избу с семьями познакомиться зашёл. Да так и стал посещать постоянно, и не только, у кого дети в школе учатся, а всех.
 
Вещей у Петра Алексеича вроде, как и немного было, но тяжёлые. И всё книги, книги. И отдельно компьютер такой переносной, что в сумке на плече носить можно.
 
Говорил выше, что провода-то мужики порезали электрические. Так учитель вместе с дедами малую станцию электрическую из брошенного оборудования колхозного соорудил. В одну из поездок в район куда-то зашёл он, с кем-то договорился, и приехали электрики, сеть местную наладили, раз в месяц солярку завозить стали. А это такое благо – на северах у нас зимы-то длинные, а свет в окошках и на улицах даже, наверное, из космоса видно. И платить в район только за солярку для станции этой.
 
От сети этой и заряжал свой компьютер. И для школы купил несколько компьютеров. Хотели ему компенсировать, но не вышло. Сказал, что это его сбережения ещё с тех пор, когда в столице учительствовал. И что как желает, так их и тратит, потому, как мужик. А если кому-то не нравится, то он извиняется, но отчитываться за свои личные покупки ни перед кем не собирается.
 
Мягко так это сказал, словно бритвой отрезал.

Бабы, само собой, у кого мужики в края дальние подались, и те, что при оставшихся мужиках, и те, что в сок входить стали, заботой учителя окружили. Что с них возьмёшь: бабы – они бабы и есть. Возрасту у них нет никакого, это про наших северных верно сказано. Да и Пётр Лексеич молодой да красавец, вот и вьются.
 
Он, конечно, ко всем с почтением: кому что подправить, коль попросят, по хозяйству, завсегда. И мужики, что остались при бабах-то, что интересно, без ревности и мордобоя. Так уж учитель вёл себя: устройство его внутреннее, видать, таковое, что и повода ни разу не дал. В смысле, что, если где с женой и муж имеется, так с мужиком заодно что-то вечерами пилят и строгают. А уж с теми, у кого девки заневестились, так тонко подавал себя, не подкопаешься. И ни тени притворства какого, всё искренне, от сердца.
 
Последних-то, заневестившихся, он за год, что испросил у схода, подготовил для поступления в учёбу, куда сами они  избрали. И парней не забыл. Пусть и тех и других и немного, но всех подготовил, хлопотал через свой Интернет как-то. В семье своей Петра Алексеича, видать, крепко все любили. Мож, потому, что младший по линии мужской. Сами предложили помощь, учитель наш не просил.
 
И наши все поступили в учёбу, а учительские  братья старшие  помогли на местах с бытовым устройством. Родителям-то радость какая, коль дитё их в городе образование своё продолжает, да ещё и под присмотром. И, естественно, учителя благодарить.
 
А тот удивился очень и спрашивает:
 
– Простите, конечно, меня, люди добрые, но что ж я такого сделал? Это дети всё сами: наследственность ваша, а я лишь помог ей проявиться. Обязанность такая, коль учитель. Или иначе  как-то можно, а? Я, лично, не умею, не сердитесь. А за гостинцы спасибо!

И кланяется им поклоном земным.
 
Понятно стало вдруг всем, что  Пётр Алексеич навсегда наш, «опалёнинский». И с рождения наш был, просто ни сам не знал, ни мы не знали.

Что ж касается учительства, то на сходе очередном порешали, чтобы учитель оставался столько, сколь пожелает. И батюшка наш отец Фёдор благословил решение это. И не только потому, что учитель с народом каждое воскресенье в храме, в жизни приходской в первых рядах. Тут понятно, крестили его ещё в Москве после рождения: отец, советский академик,  настоял. И все в их семье крещёные ещё со времён Союза Советского. И в заслуги себе это не ставят. Просто, отец Фёдор опытный по части душ людских. И разглядел в этом рыжем молодом человеке прямо детскую какую-то открытость, увидел за время, пока изучал, душу чистую, непонятно как сохранившуюся среди столичных соблазнов, и нашедшую место своё и покой в деревеньке нашей. А Пётр Алексеич встал и поклонился всему народу до полу в знак благодарности, значит. И принял учительство.

А потом ошеломил всех, обратившись к Кузьмичу и супруге его с просьбой, чтоб тот внучку свою, Настю, в жёны ему отдал. Ну, что к Кузьмичу, так это понятно – он роду своему глава, ему решать. А вот где, когда слюбиться успели? Оба всё время на глазах.

Призвал Кузьмич внучку свою, а та как пришла, так все и ахнули. Тут и сказать нечего: краса северная в чистом виде. Так-то каждодневно вроде и не замечаешь ничего. А вот вошла дева – коса ниже пояса, глаза цвета северной синевы готовы в пучине своей поглотить, румянец от смущения, платьице новое (и когда успела, рукодельница!) только подчёркивает талию, что можно пальцами охватить…. В общем, бабы, конечно, заохали да платочки к глазам поприжимали. От радости, конечно.

Кузьмич с супругой, значит, встали и спрашивают, мол, когда это успели?
 
На что Настенька глаза подняла, улыбнулась и молвит:
 
– А чего ж гадать? Вот в тот день, когда Пётр Алексеевич из машины,  что колокола привозила, вышел, увидели мы друг друга, в глаза посмотрели и ясно всё стало. А год этот мы записочками обменивались. Просто Петя не знал точно, оставите его учителем в Опалёнихе или нет. Только я за ним всюду, деда, пойду и спрашивать никого не буду. Вы уж с бабушкой и вы, папа с мамой, дайте нам благословение. А за то, что год молчали, простите. Это я не разрешала Пете раньше просить руки моей у вас. Хотел он очень, а я не позволяла. Раз тогда не мною было решено, а всем сходом, что год он должен учительствовать до окончательного  решения. А теперь сход решил, я так поняла, положительно, раз меня позвали. Значит, Петр Алексеевич попросил моей руки. Я согласна. Осталось вам решить.

Что тут скажешь? Вон как, это ж цельный год записочки, да, может, изредка, когда рукой руки коснуться случайно. На такое наши северные только и способны. Видать, учитель не только весь отдавался труду своему каждодневному, но и силы воли достало обычай соблюсти: коль при народе слово сказано, то даже вон девица понимает, что рушить слово нельзя.
 
Всем как-то и подумалось одновременно, что Пётр Алексеич боком каким из нашенских точно.

Заканчивая сказ, добавить можно, что молодые ездили в Москву за благословением родителей молодожёна. И оттуда «прикатили» родные с семьями своими и детьми, так что пришлось размещать и у Кузьмича, и у сына его с женой – у родителей невесты, и даже батюшка приютил кого из родни. И венчание торжественное было. Братья старшие учителя нашего  настояли и пристроили на свои деньги в подарок к квартирке школьной пристройку. Для увеличения семейства. И чтобы кто ни говорил, но им наша деревня Опалёниха пришлась по сердцу. Особенно, детишкам ихним. Речка, лес кругом. Вот на второй день свадьбы они брату своему и сообщили, что сход разрешил им выкупить две пустующие избы, деньги в общую казну уже положены. А теремов строить они не будут, терема в Москве есть. Здесь, в Опалёнихе, только так, как народ скажет. Да и много ли для счастья-то нужно? Перед фактом поставили.
 
А муж молодой только ласково улыбался и всё глядел, и наглядеться не мог на жену свою законную.

С тех пор летними вечерами на берегу речки нашей Опалёнихи с удочками сидят мужичок с огненно-рыжей шевелюрой и по бокам его два малых «красноголовика». Учитель это наш с двумя мальцами – близнецами своими рыбу удит. Иногда при этом стих немудрящий напевает:
«А я тихо посижу, посижу,
На сторонушку свою погляжу.
А она, ответно, меня
Удивит красотами дня.
И не насмотреться никак
Друг на друга станется так,
Что слеза невольная по щекам:
Как же вольно-то здесь дышится нам!».

Да, конечно, чуть не забыл! Вопрос остался один без ответа: а где ж мужики наши, что за «большой» деньгой разъехались?
 
Отвечаю.
 
Кто-то вернулся, а кто-то...  да шут их знает! Россия велика, где сыщешь-то? Такие вот дела, прости нас Господи!

Архангельская область – Псков, сентябрь 2010, 2013, 2017
© Горшков Сергей Игоревич

От автора:
Много лет мимо проезжал. Остановка поезда – 50 минут. Можно было легко добраться до избы, где жил когда-то, даже крыша видна с перрона. Однако боялся того, что не увижу той деревни, чей образ в сердце и душе хранил.
Но в 2017 году уговорили: сошёл с перрона и к дому родному дошагал, потом через всю деревню за околицу.
Когда-то вёрст шесть до кладбища нужно было топать. До соседней деревушки, где предки мои жили. А теперь прямо от околицы кладбище начинается. И в деревне имеется только станция, магазин да похоронная контора. Несколько старушек куда-то исчезли при моём появлении.
И в комнате той избы, где детство провёл, где спал, где книги о Великой Отечественной Войне читал, там, видимо, метеорит упал. И пробил избу насквозь.
Страшно мне стало так, что не описать. И ведь с тысячами деревень новая власть этакое сотворила. И все молчали. И я, чего уж там, молчал. Русский, а деревню свою отдал на разграбление. И не каким-то захватчикам иностранцам, а своим же русским. Как так вышло? Прости меня, деревня моя! Прости меня, Русь моя!
Со спущенными штанами далеко ли шагну? Кого спросить, Русь-матушка?