Крёстный

       
                КРЁСТНЫЙ      


   У каждой верующей души свои, иногда трагические, этапы богопознания - только опытным путём постигаешь это. Было время – и довольно долгое – когда догмат о грехопадении человечества принимался мной как абстракция. Слишком глубоко и издавна, еще с молоком матери впитали мы , что стать «идеальным человеком» можно   своими силами. Только трагедия, раз и навсегда разломившая мой мир пополам, смела это убеждение. И поселился страх: каким бы светлым ни был человек, как бы ни стремился он к Господу, он не застрахован от самого страшного в этой жизни….
   Странное положение было у меня в Обществе  духовного просвещения. Тягу в православие я почувствовала очень  рано. Но я больна и без посторонней помощи никуда выйти не могу. А в Общество меня пригласила соседка – нам обещали там стабильное душевное состояние. Но я постоянно говорила «братьям и сёстрам», что я им чужая. Когда пытались исследовать Библию,  мы спорили – это можно было допустить. (Потом я поняла, что её можно читать лишь в свете учения Святых Отцов, и у меня до сих пор страх, может, даже излишний, взять самой Евангелие в руки). Но когда пошли послания то от Богородицы, то от Апостолов, то от Пушкина, то от Гоголя, мне показалось, что я попала в группу подростков, до сих пор верящих в существование Деда Мороза.
     Было время, я посмеивалась, вспоминая, как первый раз услышала имя Михаила Юрьевича Медведева. Верочка, которая отвечала за мою  преданность учения  перед  руководителем рассказывала, что они оказались в одном вагоне пригородной электрички (у них обоих дачи  были в одном месте), и она убеждала  его не препятствовать проведению какого-то мероприятия Общества духовного просвещения. А я подумала: »Вот тот, кто мне нужен»!
   А потом однажды мы стояли в отцовской  машине у светофора на углу Ленина и Попова. И из приёмника звучал негромкий застенчивый тенор, говоривший о кресте, который надо пронести через всю жизнь. Было ощущение, что я попала на родину. Потом, через четыре дня после его гибели, я оказалась в том же месте… В одном из разговоров Михаил Юрьевич сказал, что для верующей души все разрозненные события сливаются в одно подтверждение Божьего Промысла. Сейчас я с каждым днём всё больше убеждаюсь в этом, и мне становится страшно: Господь так близко от нас, а ведь Он  – огонь.
    Вообще, я искала общество «Панагия» в течение нескольких лет, но безуспешно. Очевидно,  мне для чего-то надо было пройти искушение Обществом духовного просвещения.
    И вот наша первая встреча. Январь 1995 года. Картинная галерея. Клуб «Диалог» (был такой клуб пермской интеллигенции, где пытались решать общефилософские вопросы).  Мы с »сёстрами» стоим у Галереи. Они взволнованно обсуждают деление Общества на малый круг (избранных) и большой, высокомерие избранных. Я же боюсь войти в малый круг: мне кажется, возврата в Православие оттуда не будет. А потом. Пока Верочка углубилась в Анну Безант, выглядываю из под её крылышка… Мы с Михаилом Юрьевичем сидим через проход, он – на следующем ряду. Я вижу лишь его руки, перебирающие чётки, но они приковали мой взгляд. Мне остаётся лишь миновать проход. Но физическое состояние и скованность помешали этому.
   А потом… Всю жизнь буду благодарить Господа за чудо. На светском языке это называется просто совпадением. В том же 1995 году вокруг методиста Пушкинской библиотеки Риммы Алексеевны Долгих стали собираться поэты-неформалы. Отдала ей свою рукопись и я. Мы стали встречаться. И вот она как-то обронила фразу типа: «Вот и Михаил Юрьевич Медведев опять рукопись принёс». На этот раз я твёрдо решила не упустить случая. А сейчас думаю: а что, если бы она не произнесла эту фразу?!
   Знаю, о Михаиле Юрьевиче будут писать многие. И каждый по-своему. И это правильно. Именно так мы можем сохранить земную память. Я же хочу, непосредственно и трепетно, восстановить то, чему он учил меня. В этом, по-моему, полнее всего раскрывается личность человека. Да и чудится: то, что
Михаил Юрьевич говорил мне, может быть ценным и для других.
    Как я уже писала, из-за  физического состояния я почти всегда прикована к дому - этим Господь избавляет меня от многих искушений века сего. Но обостряется духовная борьба: желание простых радостей жизни, невозможность смириться  с волей Божией. И  я очень огорчалась от этой невозможности. И, если другие, безусловно желая мне  добра, поучали, как жить, по  существу накладывая на меня бремена неудобоносимые, то  Михаил Юрьевич сразу понял, что здесь такие «методы воспитания» ни к чему. Он всегда утешал меня, не давал отчаиваться, разуверяться  в себе. Анализируя  свою жизнь, я думаю, что со мной можно сделать всё любовью. И я убеждена, что любая душа  расцветает при встрече с ней.
   Он часто сетовал на то, что из-за вечной редакторской спешки заглядывал ко мне ненадолго. А я никогда не обижалась. И теперь, когда его нет, нет у меня чувства пустоты:  он мне оставил столько, что, кажется, хватило бы на десять жизней.
   Вот мы идём причащаться. Зимнее утро. Лёгкий морозец. Ещё темно. (Как я по-детски гордилась, что именно он водил иногда меня к Причастию! А ещё   мне было очень радостно и гордо, что наши именины  следуют друг за другом. Что-то я буду переживать в эти свои именины?!) Не помню, какой вопрос я задала, должно быть, самый распространённый: о смущении перед Причастием. Он отвечал: «Есть царский путь…С одной стороны, мы греховны. Но всегда знаете: милость Господа безгранична».
   (Ещё тогда что-то говорило мне: «Записывай всё!», но все  мне было недосуг. Сейчас мучительно хочется восстановить его выражения, интонации, но иногда помню только смысл).
   Многие скажут, это же всё  - святоотеческое учение. Но если вся эта мудрость сфокусирована на тебе, на твоей конкретной судьбе – что может быть чище и лучше вообще в мире?
   Царский путь…Я не была на его похоронах. Это был один из тех редких дней в судьбе, когда я проклинала свою физическую немощь. Даже к мосту через Каму (городское кладбище находится у нас на противоположном берегу) не могла выйти: не с кем. И потом был очень холодный день, с какой стати кто-то ещё должен был простывать? Михаил Юрьевич этого бы не одобрил.  А потом пыталась что-то где-то узнать о похоронах. Честно говоря, мне это не приносило ни малейшего удовлетворения: всё сводилось к тому, кто виноват. Я же думала о том, как хрупка человеческая жизнь, человеческая психика. Чуть «пережмёшь» её, чуть суровее к себе станешь – и она ломается.
   Мы часто говорили об этом. Не напрямую: мне очень нравилось в Михаиле Юрьевиче это умение целомудренно прикасаться к явлениям тайной душевной жизни, не разрушая их словом. «Вы, Светланочка, не переживайте», - говорил он. «В Дивеево был сторож, бывший солдат, очень вспыльчивый и несдержанный. Когда Серафима Саровского  спросили, кто здесь самый усердный, он указал на солдата. Братия удивилась, а Батюшка объяснил:
солдат прилагает больше всего усилий, чтобы обуздать свою природу». «Поймите же, - уговаривал  он меня в другой раз, когда я была вообще в отчаянии после очередного мысленного «падения». - Мы целиком в воле Божией. И это для чего-то попущено Вам. Только надо понять это не умом, а сердцем. И ещё потрясающая фраза в каком-то общем разговоре: «Мы  узнаем все тайны человеческой души лишь после смерти.» Полноту и истину этих слов я поняла только сейчас.
   Он всегда говорил мне, что Господь поставит мне терпение в подвиг. А я всегда думала, что Он вменяет в терпение?  Может, просто желание жить, а не существовать? И ещё:»Мы ведь с Вами ровесники (я воспринимала его намного старше.), а жизнь –только мгновение» – и во мне звучал мой любимый Пастернак:

Жизнь ведь тоже - только  миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье.



   Сейчас нельзя вспоминать эти строки, этот похожий на пророчество разговор без холодящей дрожи.               
   Эта дорога к Кафедральному собору! С какой болью я сейчас хожу по ней! Как босыми ногами по мечам!  Тогда эта дорога казалась короткой.  Столько вопросов накапливалось всегда! А в этом мае было какое-то наваждение: казалось, что все усилия зря,
и в то же время постоянно возникали вопросы. По привычке  старалась запомнить их, а через секунду вспоминала: спросить больше не у кого. Только и успевала подавлять стон.
   Помню  ещё одну дорогу к храму, уже весной, во время Великого поста. (Однажды Михаил Юрьевич сказал:  ему грустно, что так быстро проходит это время. Очарованная этой фразой, я тем не менее не поняла её. Не до конца понимаю и сейчас: у меня в Великий Пост идут страшные искушения.)  Речь шла об Иисусовой молитве, о  том, что её нужно читать спокойно. «Как
и остальные?» – « Да». «Но там такие слова!» «Надо уходить от эмоций, в основе должно быть бесстрастие». «А сокрушение?» Он объяснил мне, что между сокрушением и унынием существует тонкая грань, как и между другими родственными чувствами, между уверенностью и самоуверенностью, например.
   А как душат воспоминания в храме! Вот тут, на ступеньках, я споткнулась, и Михаил Юрьевич поддержал меня. А у этой иконы, не поняв вопроса, сказал: «Глубокое покаяние в том, чтобы во всех болезнях винить себя!» А тут, на боковых ступеньках, делились впечатлениями о детском поэте, напечатанном в «Православной Перми». Он мне очень не понравился – какой-то протестантский дух, море у краёв. Одёргиваешь себя: ведь так не получается чистого покаяния, и в то же время вспоминаешь:  всё в Божьей воле.
    Да, нам было нелегко. Однажды я спросила: что значит, когда после Причастия становится хуже. И поняла, что даже состояние благодати – это нечто утилитарное, то есть не надо сосредоточиваться на этом: ведь мы причащаемся в Жизнь вечную.  Так же и с молитвой:   если она не даёт радости и мгновенных результатов, это не значит, что она недейственна.
   Михаил Юрьевич ходил к нам восемь лет. Естественно, уже завязывались разговоры между ним и мамой. Вспоминаю, как он объяснял ей, почему он борется с сектантскими движениями. «Я хочу, чтобы и мои дети жили в  духовно чистой атмосфере».  Рассказывал, как трогательны они, когда идут после Причащения:  «Как птенцы…» А как гордился Ларисой, когда она соблюдала пост и не перекусывала в институтском буфете! Я по-хорошему, но сильно завидовала ей: иметь такого отца! И когда я проходила в мае после его гибели через горнила сомнений, когда казалось на поверхностный взгляд, что вся его жизнь потерпела катастрофу, я думала:  а каково его детям? И сейчас молюсь за них: если они усомнятся в вере, это будет уже истинная катастрофа и его усилий.
     Помню: мне предстояла серьёзная операция, которая в последний момент была отменена (не его ли молитвами?!) Лежу после обеда, радуюсь, готовлюсь к выписке. Вдруг прибежал Михаил Юрьевич, взволнованный! Почему же я не смогла ему помочь, ничем?
     И ещё помню приподнятую обстановку одного из семинаров. Это был настоящий праздник, не оскорбляющий дней Великого  поста. Я тогда была потрясена личностью отца Феофана Крюкова: горящие глаза, блестящий докладчик, вызывающий в зале 
взрывы здорового смеха. Вот это полнота личности! Немного шокировало то, что молитву Ефрема Сирина  можно  «заключить» в геометрическую фигуру. Сейчас здание бывшего ВКИУ, где проходили семинары, ремонтируется и как-то раскурочено. Сначала я видела в этом что-то зловещее,  потом подумала: «Ведь в конце концов здание восстановят. Вот так же и души наши».
     Из-за стеснительности я никогда не говорила Михаилу Юрьевичу, как я радовалась его приходам. Сейчас очень жалею: кто знает, какие воспоминания могут помочь человеку в трудные минуты. Только однажды я сказала ему, что про себя называю его «крёстный». Кажется, он был растроган.
    Многие женщины и девушки, особенно в моём положении, встречаются с изменой, разочарованием. А потом их душу разъедает цинизм. Я избежала этого.
    Он первый раз пришёл ко мне 24 октября 1995 года. Я, конечно, не сразу поняла, что мне явился праведник, но сразу возникла дикая боязнь его потерять. На следующий же день я позвонила Верочке: «Вычеркните меня из списков Общества!» Она: «Тебе потом стыдно будет». Нет. Я много читала, кое-что пережила в жизни, но не думала, что в мире есть такая боль. Гордость же за то, что я знала этого человека, ещё сильнее. И я вечно буду благодарить Господа за этот лучший дар в жизни.