Собкор

      СОБКОР


Школа советский журналистики



           Роман – памфлет


ФОМА БЫЛ МАЛЬЧИК БЕДНЫЙ

1

Фома был  мальчик бедный. Но его мама, уборщица в здании областной администрации в городе Дуеве сумела выбиться из последних грошей и пристроила-таки своего отличника на бюджетное место в местный педагогический институт. На недавно открывшийся факультет журналистики. Фома страстно мечтал об этой загадочной профессии и даже учился в школе молодых журналистов при дуевской молодежной газете.
Успешно окончив  первый курс, он пришел туда же на практику. Главный редактор  Марлен Васильевич Волков, назвав по имени и отчеству Фомой Венедиктовичем, вручил ему   коричневое удостоверение  «Перемен-ки» и заметил, что успех зависит лишь от десяти процентов таланта и от девяноста процентов усердного труда. Об этом Фома уже слышал, но  согласно кивнул, сдержанно улыбнувшись редактору. А тот сказал:
-У нас есть для тебя отличное задание. Поедешь в качестве нашего собственного корреспондента  в Страшнев, в заброшенный шахтерский городок. Оттуда пришло интересное письмо. Проверишь факты и напишешь по ним статью, если что откопаешь. Тема-то  уж больно «вкусная» - укрепление морали  и проблемы демографии… Там, видишь, ли, девушки пропадать стали. Возьми в редакционной библиотеке подшивку нашей газеты,  в опубликованных милицейских сводках все  найдешь . Осмысли, прежде чем тронешься в путь.
Фома Викентьевич Бурсаков, по студенческой кличке просто Бурсак, только что вместе с мамой отметил свое восемнадцатилетие. Но чувствовал теперь себя  взрослым мужчиной, направляясь на туевский автовокзал под мостом речки Упры, старательно оберегая от местного мелкого ворья  новенькую барсетку, куда  были вложены паспорт, редакционное удостоверение и  командировочный бланк, отмеченный печатями «Перемен-ки». Усевшись в рейсовый автобус, он поудобнее устроился в  пассажирском кресле и, разглядывая автовокзальную публику,  торжественно в мыслях обратился к ней: «Ну, народ, принимай своего нового пастуха…» И  как только автобус тронулся, сразу крепко заснул.
Очнулся, почувствовав, что  кто-то сильно тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел склонившегося над ним водителя.
-Приехали,- говорил он,- выгружаемся.
Фома выглянул в окно. Было поздно. Дорогу окутывал седой туман, в распахнутые автобусные двери затягивало болотную сырость. Фома  поежился. Ему не хотелось вставать из мягкого нагретого кресла и выходить в ночь среди полей в незнакомой местности.
-Мне в Страшнев надо,- сказал он.
-Ну и иди, вон стежка , а там дорога через лес, за ним и будет твой Страшнев,- сказал водитель.
-А на автобусе нельзя туда проехать?
-По этой стежке и через лес?- усмехнулся водитель.- Сам дойдешь, не маленький.
Пассажиры выжидательно смотрели на Фому, им хотелось быстрее ехать дальше, а этот парень их задерживал. Он стал выбираться из кресла и по узкому проходу протискался к выходу. Как только Фома спрыгнул со ступеньки, за ним сразу захлопнулись  двери, и автобус, обдав его черной гарью, тронулся вперед. Через минуту  собкор стоял один среди ночных полей, по которым нужно было идти к чернеющему лесу. Фома потоптался еще на дороге, но деваться было некуда, и он пошел вперед по еле виднеющейся в лунном свете тропинке. «Может быть, изба какая на пути  стоит,- тоскливо думал он,- приютят…»
И в самом деле, на опушке леса стоял каменный дом, окруженный таким же каменным забором. Сердце у Фомы радостно забилось. Он  подошел к металлическим, крашенным зеленой масляной краской воротам и начал стучать в них поднятым с земли камешком.  Стучать пришлось долго, никто не отвечал, хотя в окнах дома горел свет – его в щелку разглядел Фома. Наконец, дверь в воротах открылась , за ней показался высокий худой мужчина и недовольно сказал:
-Ну чего грохотать-то? Звонок  есть. Вот  кнопка.
Тут только Фома разглядел видневшуюся в темноте белую кнопку на воротах. Ему стало неловко. Он спросил:
-На ночь на постой не пустите? Заплачу, сколько скажете. А то мне до Страшнева идти через лес. Боюсь, дорогу не найду, я здесь впервые, я корреспондент…
-Да ну?- удивленно хмыкнул мужчина.- Тогда входи. Мы корреспондентов давно не видали.
Поеживаясь от ночной прохлады, Фома прошел по мощеной дорожке к дому. Хозяин бесшумно шагал за его спиной, и от какого-то странного предчувствия по ней бежали противные мурашки.  Войдя в дом, Фома увидел накрытый стол , за ним  двух мужчин и девушку. Она сидела, низко  наклоня голову, так что прядь черных волос закрывала ее лицо. Его пригласили за стол.  Фома сел на свободный, словно для него приготовленный, грубый табурет и молча осмотрел помещение. Поразила бедная обстановка, которая ютилась вокруг огромной печи. Старый-старый диван с круглыми подлокотниками, кровать со спинками из металлических прутьев, с  цветастыми подушками поверх серого шерстяного одеяла. Самодельный деревянный кухонный стол , заваленный алюминиевыми чашками и ложками, чугунными котелками и кусками черного хлеба. В полу , посередине комнаты,  заметил крышку от погреба с металлическим кольцом вместо ручки.
Хозяин налил гостю водки в граненый стакан, положил рядом  перья зеленого лука и большой красный помидор. Выпили. Девушка, залпом опрокинув водку в рот, поморщилась и  подняла глаза на  журналиста. Тот обомлел :  ее левый глаз  был затянут желтоватым бельмом и почти вывалился из глазницы. Она хрипло засмеялась и  , потянувшись через стол, погладила его по руке:
-Хорошенький какой, где спать-то будешь – здесь или на чердаке, на сене?
-Наверное, на чердаке,- неуверенно ответил Фома,- если позволите.
-Про что писать будешь, корреспондент?- спросил  хозяин.
-Письмо из Страшнева в редакцию пришло, девушки, говорят, у вас пропадают…- неожиданно  для себя выпалил Фома и испугался своей откровенности.
-Брехня!  Посмеялся кто-то над вами,- ухмыльнулся хозяин.- Все наши девушки целы…
Тут компания дружно заржала. Больше всех смеялась девица с бельмом и хлопала себя по коленям, наклоняясь к столу, так что нос клевал порожний стакан.
-Наливай!-  утирая слезу с бельма, сказала она. И хозяин выжал последнюю водку из  бутылки к ней в стакан.
-Пойдем, я тебя провожу на чердак,- сказал он Фоме и, взяв большой фонарь, повел его к лестнице , которая упиралась  в  стенки открытого люка наверху.
Журналист стал карабкаться по ней и едва не свалился со скользких перекладин. Но хозяин успел поддержать его и хохотнул:
-Ничего-то вы, городские, не умеете. Небось, по такой лестнице и не ходил никогда?
-Не ходил,-  смущенно ответил Фома.
На чердаке не было никакого сена. Там стояла такая же железная кровать, как и внизу, и на ней лежали точно такие же цветные подушки и серое одеяло. Фома подождал, когда хозяин спустится вниз и, достав носовой платок из кармана брюк, положил его на подушку. Потом лег, не раздеваясь и не снимая ботинок, и не заметил, как уснул.

2

Проснулся  оттого, что кто-то трогал его  лицо. Фома так испугался, что у него на секунду отнялись ноги. Тут же, пошевелившись, он понял, что они просто затекли от неудобного положения, в котором он лежал. Перед кроватью на коленях стояла девушка с бельмом и гладила его по щекам, бормоча что-то непонятное и очень противное. Потом она поднялась и прилегла рядом, положив голову ему на грудь. Фома, не помня себя, вскочил, пьяная девица скатилась с кровати и  сильно, до крови, ударилась  голой ногой о спинку кровати. Журналист , не помня себя,  проскакал скользкую лестницу и  кинулся вон из дома.  Дверь была открыта ,  его никто не  удерживал. Все спали мертвецким сном.  С чердака послышались стоны, и Фома  побежал еще быстрее, открыл ворота и помчался  к черному лесу.  Над ним забелела полоса раннего утра. Это ободряла журналиста, которому  лес уже не казался таким страшным после ласк девушки с желтым бельмом.
В город  Страшнев он вошел бодрой походкой. На улице  показались первые прохожие. Поравнявшись с ним,  здоровались, что очень удивляло Фому. Вежливо  отвечал им и размышлял : «Какие странные, однако, здесь живут люди. Может, и впрямь кто-то из них подшутил над редакцией?  Ну куда здесь могут пропадать девушки ? Вокруг лес. Не волки же их едят! Меня вот не съели… Чуть не съели»,- поправил он себя, вспомнив жуткие ласки ночной знакомой.
Одного из прохожих Фома остановил и спросил:
- Не знаете, где дом Кузьмы Хрящева?
-Кого?
-Кузьмы…
-Хряща, что ли?  Там, за  хлебным магазином. Синей краской вымазан.
Фома  отправился в сторону магазина, вывеска которого  с нарисованным  разрезанным батоном  была видна издалека. Прохожий долго смотрел ему вслед.
Действительно, за магазином  увидел  дощатый дом с опустившейся посередине шиферной крышей,  стены которого когда-то , видимо, красили в  радостный синий цвет. Сейчас краска облупилась, из-под нее чернели старые доски. Во дворе на растянутой между двумя колами веревке мотались  старые выстиранные тряпки, которые давно пересохли. Фома постучал в дверь. Из дома вышел хозяин, пожилой мужчина с одутловатым  иссиня-серым лицом и такими же багрово-синими опухшими руками.
-Приехали?- выдохнул он, и незримое облако ядовитого сивушного перегара прилепилось  к лицу гостя. Тот задержал дыхание и спросил:
-А вы Хрящев?
-Ну да,- мужчина топтался на пороге и, казалось, не собирался впускать в дом приезжего.  Он топтался и дышал на Фому перегаром, а потом неуверенно спросил:
- Корреспондент? Мы вас ждем. Проходите в дом. У нас неубрано,  жена   болеет , некому прибрать…
-Ничего,- бодро ответил Фома и прошел  за хозяином. Тут же к его лицу прилепилось новое ядовитое облако, которое источала кровать у стены с  истертым ковром. На нем резвились медведи в  темном шишкинском лесу.  На кровати лежала  женщина, укутанная в тряпье. Рядом на табурете стояла миска с какой-то едой, вокруг которой суетились мухи,  на полу – помойное ведро. Женщина  натужно застонала, не открывая глаз. Казалось, она даже не заметила присутствия гостя.
-Может, чайку?- спросил Кузьма,-  наверное, не емши с дороги?
-Нет-нет,- мотнул головой журналист,-  я бы хотел сразу к делу перейти. Что же у вас случилось? В письме вы сообщаете об исчезновении девушек в вашем городе…
Женщина затихла. Хрящев прикрыл ей лицо сползшим полотенцем и тяжело вздохнул.  Слезы закапали на его  синие опухшие щеки. Он начал свой  печальный рассказ.
-Дочка у нас с Валентиной пропала уж как три месяца. Работящая девушка, старательная, не гулящая. Все по дому делала,  мать выхаживала. А теперь ходить за ней некому,  совсем плохая стала, ноги отнялись, наверное.
-Врачи что говорят?
-Да где их взять, врачей-то? Они к нам не ходят. И в больницу не забирают, там тоже некому ухаживать. Пока я в магазине ящики  сгружаю, она одна здесь мается… Боюсь, так и  помрет без меня.
-Да как же дочь ваша пропала?
-Ксюшка-то?  А выкрали ее. Примчались на машине, скрутили и  увезли.
-Кто?
-Васька Седой, хозяин  кафе у дороги. Да видел ты, наверное, когда на автобусе мимо проезжал.
-Меня ночью водитель высадил среди поля, я ничего не рассмотрел, туман был сильный.
-Там всегда туман. Словно нечистая сила дымит. В рабыни Васька нашу Ксению увез. Чтобы бесплатно на него работала. Да боюсь я, что  и другая там, поганая, работа имеется. Мужиков заезжих уваживать.  Не одна моя Ксюшка пострадала, еще две девки Страшневские там маются.
-Но какая же это пропажа, если вы знаете, где находятся эти девушки? В милицию-то обращались?
-Вся милиция у Васьки в дружках. Свои, страшневские, ребята. Разве они его обидят?
-Уйти ведь можно днем, когда народ…
-Один раз они сбежали, да их снова переловили, за волосы оттаскали и к Ваське  свезли. После этого на ночь стали увозить на хутор в лесу, там в погребе и держат. Я проследил.
-На  хуторе? Это который недалеко от дороги?
-Да, туда…
-А ведь я сегодня там заночевал,- удивленно сказал Фома,- на чердаке. И  видел  крышку этого погреба! Неужели и вправду девушек там  держат? Не верится… Беспредел какой-то!
-То-то и оно.
-Ну дела… -Фома вздохнул. Посмотрел на больную и предложил,- давайте, выйдем на воздух. Мне надо  все обдумать.
-Что тут думать,- сказал Хрящев,- лучше их не трогать – беда будет. Вы не пишите ничего.
-А зачем звали?
-Погорячился, выходит, с испугу…
-Значит, я зря ехал?
-Уж простите…
-А кто в Страшневе главный, с кем еще поговорить-то можно?
-Так это – Таська,  у нее  надо спросить. Она во всем поможет.
-Кто это?
-Секретарша  у нашего мэра. У нее власть   большая. Все в Страшневе к ней сначала идут. А уж она решает, кому помочь, а кому от ворот поворот выдать. К самому никого не пускает. Все дела только через нее. Меня она на дух не переносит, за человека не считает. Вот я и придумал вызвать  сюда корреспондента. Может, ты, голубь, за нас похлопочешь, вызволишь Ксюшку из кабалы Васькиной? Как положено, официально, значит…
-Да я, конечно, схожу в администрацию, мне так и так туда надо, командировку отметить. Но я не пойму: разве ваша дочка в кабале –официально? Кто же ее туда определил?
-Кто определил, тот  знает,- затряс головой Кузьма,- а только нам неведомо это.
Фома задумался. Речь  Хрящева была ему непонятна. С одной стороны, он хотел спасти пропавшую дочку, с другой, просил ничего о происшествии не писать, а с третьей – уверял, что Ксюша работает у Васьки Седого официально. Что за чертовщина? Или мужик сбрендил?
Он хотел откинуться на спинку стула, чтобы  расслабиться и подумать над происходящим в Страшневе, и едва не упал -  шаткий стул под ним закачался и жалобно застонал. Тут же на кровати зашевелилась старуха. Фома  обернулся, но старика рядом не было, он куда-то вышел. Тогда собкор встал, подошел к кровати и, преодолевая отвращение, приподнял полотенце  с лица старухи. И тут же отпрянул – это была не старуха, а молодая девушка со спутанными волосами и заплывшим  желто-фиолетовым синяком лицом. Глаза у нее были закрыты, и она никак не реагировала на появление  рядом с кроватью незнакомца. Фома понял, что девушка и есть, по всей видимости, Ксения и машинально потянул с нее грязное одеяло.  Показалось голое тело, сплошь покрытое  фиолетово-желтыми синяками. Фома даже отпрянул и прикрыл  больную одеялом. Отошел, сел на стул. Чувствовал, что колени у него дрожат от страха.
Тут из  другой комнаты вышел Кузьма, вытирая мокрые руки. Он с тревогой посмотрел на кровать, но ничего не спросил, а Фома сделал вид, что не подходил  к его  покалеченной дочери. В другой комнате послышался стук, Старик бросился туда, но не смог открыть дверь. Он сел на второй шаткий стул  и заплакал от бессилия.  Потом попросил:
-Помоги, ради Христа. Я  один не справлюсь,  а если не войду, она помрет там одна…
-Жена?- спросил Фома.
-Старик опустил голову, вытер синюшной рукой глаза и кивнул:
-Жена там, старуха, ползет сюда, что с ней поделаешь? Ничего не соображает.
Фома подошел к двери и потихоньку стал ее двигать. Старуха стонала в такт его толчкам. Наконец, он смог  открыть дверь настолько, что в щель мог пролезть Кузьма. Он пролез, поднял жену и поволок  ее на кровать. И в этой комнате гудели  черные мухи, было грязно и воняло плесенью и мочой. Старуха была ужасна – седые космы  метались из стороны в сторону,  облезлый халат распахнулся, из-под него выглядывала серая  нестиранная рубаха и такое же серое морщинистое тело. Фиолетовыми губами она силилась что-то сказать, но понять было невозможно.
-Лежи ты, горемычная,- причитал Кузьма, укладывая ее на грязные скомканные тряпки.
Фома не стал больше ни о чем расспрашивать, а только сказал:
-Я пойду?
-Сходи, милок, сходи, - махнул рукой  старик.-Ага, иди, а я ждать буду,- говорил Хрящев, вытирая заплаканное лицо той же тряпицей, которой утирал  впалые щеки  жены.

  3

Страшнев был городок маленький, почти деревня. И найти местную администрацию не составляло никакого труда.  Двухэтажный дом послевоенной постройки, бывшая контора шахты, стоял посередине  дырявой от множества ям на асфальте площади, по которой веселый утренний ветер гонял мусор. На крыльце уже толпились люди. Они с интересом  принялись рассматривать Фому, едва он поднялся на ступеньки.


-Мэр здесь?- спросил журналист.
Люди молчали, продолжая с интересом разглядывать  чужака. Потом старушка в капроновом платочке с маками сказала:
-Откуда нам знать? Мы к Таисии Михайловне…
И тут подъехала серебристая Ауди, из которой вышла  стройная, аккуратно причесанная молодая женщина в строгом черном костюме. Пол-лица скрывали массивные темные очки.
-Что за столпотворение?- недовольно сказала она.- Заходить по одному, не толпиться!
-Простите,- поспешил было за ней  Фома,- я Бурсаков, корреспондент из областной газеты…
-Ну и что?- дернула плечиком  Таисия Михайловна,- станьте в очередь.
Фома хотел возразить, но осекся, узнав в строгой секретарше мэра ночную черноволосую девушку с противным желтым бельмом на глазу. Правая нога ее на щиколотке была перевязана белым бинтом, который кокетливо выглядывал сквозь модные черные колготки.
-Ладно,- сказал он тихо,- я подожду мэра.
-Ждите,- бросила она ему и скрылась за массивными дверями.
-За кем я буду?- спросил Фома,- раздосадованный таким жестким приемом и озабоченный ночным происшествием.
-За мной держись, милок,- откликнулась старушка в платке с маками.
Очередь журналиста подошла лишь к обеду. В половине первого он вошел в кабинет  Таисии Михайловны.
-Присаживайтесь,- пригласила она его и  стала набирать номер телефона.
-Аркадий  Антонович, здесь у нас корреспондент… Куда? Хорошо, я сама его привезу.
Фома с интересом слушал разговор секретарши по телефону и понял: его ждали.
-Сейчас поедем, пообедаем,- сказала Таисия Ивановна.
-А как же девушки?- спросил  он.
-Какие?- удивилась секретарша.
-Ну те, которые у вас пропали…
-У нас никто не пропадал, все на месте. Вы располагаете ложной информацией. С ней не стоит подходить к  мэру, отнимать у него время. Так вы едете со мной?
-Да… , - согласился Фома.- А еще, - спохватился он,- отметьте мне командировку.
-Пожалуйста!- улыбнулась Таисия Ивановна и  стукнула печатью по редакционному бланку.


4

Она привезла его в баню. Это была финская сухая сауна с холодным бассейном , маленьким банкетным залом и биллиардной. В помещении крепко пахло сосной. Четверо мужчин собрались вокруг биллиардного стола. Играли на деньги. Они даже не обернулись, когда вошел Фома. Двое катали шары по зеленому сукну, двое напряженно наблюдали.
-Раздевайтесь, корреспондент,- сказала Таисия Ивановна, по-хозяйски собирая  в предбаннике разбросанные вещи,- сейчас париться будем.
Фома неуверенно остановился у  сосновой скамьи. Секретарша засмеялась, во рту у нее блеснул золотой зуб-резец. Он начал расстегивать пуговицы на рубашке. Таисия Ивановна ушла.  В парилке  его мгновенно окутал сухой пахучий жар, и Фома почувствовал, как  тело становится легким, хоть сейчас выбегай с друзьями на футбольное поле. Лег на скамью и не заметил, как задремал. Очнулся от сквозняка из раскрытой двери. Перед ним стояла голая худенькая девушка с коротко остриженными волосами. Она переступила через него, не стесняясь широко раздвинутых  ног, и уселась на верхнюю лежанку. Фома закрыл глаза и лежал неподвижно. Ему хотелось убежать, окунуться в  ледяной бассейн, и он уже было поднялся, крепко придерживая полотенце у паха, как дверь снова отворилась и в парилку начали входить те самые парни из биллиардной. С ними пришла еще одна голая девушка, полная, с длинными белыми волосами. Все молча расселись  на лежанках. Фома тоже сел рядом с толстушкой – больше места не было.
И тут  в парилку ввалился еще один  человек -  мужчина с большим животом, в  серебристо-голубых плавках. Он с порога  громко сказал:
-А ну-ка, покажите мне корреспондента!
-Вот он,- сказала толстушка и ткнула  в спину Фоме пальцем.
-А-а,    как славно ты устроился в  здешнем малиннике.  Так попарьте его хорошенько!
Девушки  взялись за Фому и положили его на лавку. А парни, облив раскаленные камни  хвойной водой из ковшика, начали хлестать по спине и ягодицам  березовыми вениками.
-Не надо,- просил Фома,- я не люблю парную, мне нельзя, у меня аллергия от хвои!
Но его никто не слушал.  Фома почти лишился памяти, но вскоре  очутился в ледяном бассейне и пришел в себя.
-А теперь пожалуй с нами отобедать,-  сказал мужчина в серебристо-голубых плавках. И парни под руки поволокли его к столу. За ними шли, скользя по мокрому кафельному полу, голые девушки.
-Водку я не пью,- сказал Фома, отодвигая налитый доверху фужер,- у меня аллергия.
-Нехорошо отказывать хозяевам,-  строго сказал мужчина в плавках и снова придвинул фужер к Фоме.- Пей! Привыкай к журналистской работе. Вашему брату без этого никак нельзя,  уж я-то знаю…
-Не отказывайте мэру,  товарищ корреспондент,- усмехнулась  Таисия Ивановна, которая тоже уже сидела за столом в купальнике. На щиколотке у нее белел бинт.
Фома выпил залпом и едва не задохнулся, запрокинув голову пытался отдышаться. Все молча смотрели на его мучения.
-Так вы по письму Кузьмы Хрящева приехали?- спросил мэр.- Что же он там пишет?- и с неподдельным удивлением спросил у Таисии Ивановны,- он что, писать у нас  умеет? Никогда бы не подумал! У нас ведь в Страшневе  грамотеев  давно нет…
-По письму,- еле выговорил Фома, к которому с трудом возвращалось дыхание.- Девушки у вас… тут… куда-то пропадают…
-Да вы что?- удивился мэр,-  какие такие девушки?
-Дочь Хрящева…
-Ха-ха-ха,-  засмеялся мэр и грузное тело его  всколыхнулось,- так вот же она, рядом  сидит, словно Ева в райском саду!
Фома посмотрел на коротко стриженую худенькую девушку, которая сидела рядом с ним и  синеватыми коленями  упиралась в  его голое бедро.
-Это я,- тихо сказала она.
У корреспондента снова перехватило дыхание. Он понял, что Кузьма Хрящев не обманул его, что его  дочь, как бессловесная, покорная рабыня служит этим упырям, а уйти отсюда невозможно. Отпустят ли  и его? Сознание у Фомы плыло, а ему снова налили полный фужер водки.
-Пей!- приказала Таисия Ивановна, привалившись спиной к  толстому пузу мэра. Она сняла свои черные очки, и желтое бельмо то и дело  высвечивало из-под  разметавшейся челки.
Фома выпил и больше ничего не помнил. Он лежал на скамье в предбаннике, тело его покрывалось красными пятнами, которые   разрастались на глазах. Корреспондент не слышал перепалки между Таисией Ивановной и четырьмя  игроками в  бильярд.
-Девок сегодня же отпустите,- говорила она.
-А кто работать  в кафе будет? Дело хочешь под откос пустить?- возражали они.
-Других ищите, на дороге плечевых подберете.
-На черта эти заразы нужны,  сифилис от них хватать?
-Как-нибудь перебьетесь…
-А что с Кузьмой делать?  Поджечь, что ли? Зажился, гад, на белом свете. Писатель…
-Это потом, а сейчас тащите этого молодца на автостанцию. Отправьте его с первым автобусом.
-Да он же еле живой, не доедет…
-Нам какое дело? Посадите в автобус и все. Да не вздумайте по барсетке шарить! Чистый чтоб был.
Через  час Фома, покрывшийся  кровавыми, словно сырая говядина, пятнами, еле дыша, лежал на заднем сиденье рейсового автобуса, следовавшего в Буев. Когда на автовокзале народ вышел, водитель заметил, что  один пассажир спит. Он подошел и толкнул  его.  Потом  выбежал из автобуса и  позвал милиционера и диспетчера. Те вызвали «скорую».
Мать искала Фому целую неделю. Пока, наконец, ей позвонили из городского морга и велели приезжать за телом сына.
Страшневские девушки вернулись  к родителям. Дочка Кузьмы Хрящева выздоровела и уехала далеко от дома. Но корреспондент об этом уже не узнал, как и о том, что стал в первой же командировке профессионалом, не сказав ни слова в бане страшневским упырям о том, что видел  настоящую Ксению в доме у  ее отца.





   ТЫР-ПЫР


1

Но тут я хочу отвлечься на совершенно реальную тему из собственной биографии. О том, как я начинала в журналистике, еще советской. И сразу же окунулась в темный и загадочный мир упыризма, ступив на путь, который много раз подводил меня к гибельному концу, как  нашего несчастного бедного мальчика Фому.
В газету я начала писать рано, в четырнадцать лет. И сразу -   очерки. В районке «Ленинское знамя» они занимали  чердаки и подвалы и сопровождались рисунками самодеятельных  местных художников. Шли шестидесятые годы.
Началась моя  карьера очень горько. Я сделала большую ошибку, которую запомнила на всю жизнь. Обидела людей. Не такие они уж были и  безгрешные, эти члены  профкома   рудоуправления  в поселке, где я жила. Но не в них дело, а во мне -  стыдно до сих пор. Хотя ошибка была допущена вовсе не по моей вине, я-то написала все правильно : у профкома нет денег на проведение праздника в клубе и неизвестно, состоится ли он.  А штатный корреспондент, разбитная девица из областного центра и по совместительству с журналистской деятельностью фарцовщица, провалившая экзамены на актерский факультет, что вовсе не мешало ей искусно играть на сцене нашей жалкой  жизни в глубинке, подготовила заметку и с размаху поправила :  «праздника не было»!
Я ,маленькая и наивная девочка, и не догадалась, какое впечатление произвело мое готовящееся интервью в профкоме – не желая  ославиться на весь район, там быстро, в последний момент, изыскали деньги, и праздник в нашем поселковом клубе все-таки состоялся.  А в газете  написали, что праздника не было… Можно себе представить, что чувствовали в профкоме и что бы хотели сделать со мной! Но как одолеть  четырнадцатилетнего ребенка?
И вот прихожу я в магазин за хлебом. Стоит большая очередь. Из нее отделяется председатель нашего  поселкового профкома, огромная горластая  баба, и зычно , на весь магазин, злым тоном  завуча школы говорит мне :
-Таня, разве хорошо начинать свою профессиональную деятельность с вранья?
Вроде и не ударила, а прибила. Что скажешь? Когда права - тогда права. Не помню, что было дальше, купила я хлеб или нет, но страдала  ужасно, и сейчас, вспоминая, переживаю также,  будто  случилось это вот только что. Но ведь обидно, что редакция меня  грубо подставила, во-первых. И что народ в очереди так и не понял : его действительно могли лишить праздника, если бы не мое интервью, которое испугало  профкомшу и она  все сделала народу как надо. А клубные праздники в то время люди очень любили и жизнь свою без них не представляли. И это хорошо, что я профкомшу напугала, и она праздник сделала, но ошибку эту из жизни уже не вымараешь, хотя и чужая она была. Кстати,  разбитная  девица из редакции,  допустившая ляп, впоследствии  все-таки  окончательно переквалифицировалась в предпринимательницы и,  погорев на  квартирных аферах, отправилась на нары на тринадцать лет. Оттуда писала жалостливые письма бывшим соратникам по перу, каялась и просила о помощи…
С тех пор я не доверяю редакторам отделов и ответственным секретарям и, прямо скажу, не люблю их, хотя и уважаю тяжелый труд.  Прошли десятилетия, и глупая, непродуманная правка  заголовка маленькой информации редактора отдела московской  (одной из четырех, являвшихся до 1991 года изданиями ЦК КПСС) газеты, где  проработала много лет собственным корреспондентом, едва не стоила мне жизни.


2

Уже в лихие 90-е я отправила в эту газету заметку о нашумевшем в провинции преступлении шайки дельцов, которым  путем махинаций и обмана граждан удалось украсть  шесть кило золотых драгоценностей. Даже и представить себе не могла, что за люди стояли  за этими махинациями. Но из осторожности  поставила какой-то нейтральный  заголовок, тем более, что суда еще не было , а в таком случае позволено говорить лишь о результатах следствия с подачи милиции или прокуратуры. И вот выходит моя газета, в которой на последней полосе где-то  в уголке напечатана информация об этом деле под заголовком : «Мошенник дело знает». «Ну, хватил»,- подумала неприязненно я о редакторе отдела. В этот же день / меня страшно удивило еще тогда, что центральные газеты, оказывается, так быстро доходят  до глубинки/ в корпункте раздался звонок, и хриплый отвратительный голос произнес в трубку :
-Я  Витин дядя, почему вы до суда назвали его мошенником?  Смотрите теперь, вам не поздоровится…


В первое мгновение  просто психанула и бросила трубку, как обычно делают журналисты, которым без конца надоедают особо досужие читатели и чиновники. Первые чаще всего стараются развить дискуссию часика на два по взволновавшему их  в публикации  вопросу. А вторые лезут с претензиями.  Один начальник департамента сельского хозяйства как-то привязался ко мне  с тем, что я неправильно назвала закупочные цены на зерно, поскольку губернатор де собирается эти цены повысить -  на тридцать копеек за килограмм. Он достал меня с этими тридцатью копейками. Так что я ему клятвенно обещала дать поправку и прославить  неописуемую щедрость  губернатора, как только он официально  опубликует соответствующий документ. Но он так и не поднял  закупочные цены. Крестьяне не дождались своих тридцати копеек, а скандал  до сих пор у меня в памяти.
С этими «золотодобытчиками» у меня вышла целая история.  Витин дядя звонил мне по нескольку раз в день и откровенно угрожал.  Интуиция мне подсказала – дело нешуточное.  Я боялась отводить детей в школу,  если близко от меня проезжал автомобиль,   замирала, будучи уверена   -  по мою душу. Так жить было невозможно, и я начала искать выход.  Обратилась в отдел по борьбе с особо опасными преступлениями, написала заявление. На мой телефон  установили прослушку. Долго ждать не пришлось – дядя позвонил и снова завел свою  отвратительную песню про неизбежность наказания. Угрозы  записали на диктофон и унесли. Никакого уголовного дела против семьи Вити, угрожавшей мне расправой, не завели. И вообще, как выяснилось, особисты  прослушку ставили в своих личных целях – хотели через меня выйти на след сообщников  грабителя. Единственное, чем они попытались утешить меня, это сообщением о том, что  мой враг- наркоман с разрушенной печенью,  цирроз сведет его в могилу не сегодня-завтра.
Я осталась со своей бедой одна. Жизни не было. Особенно захлестывало чувство вины перед детьми – за что я их так… Руководство редакции, не одобряя дурака - редактора отдела информации,  конечно, волновалось и обещало всякое содействие. Но предложить выход я была должна сама. Потому что  преступники конкретно ничего не требовали. Значит, я должна была  догадаться, чего они хотят…
Судья без всяких проволочек разрешила мне свидание с Витей. Я ждала, когда его привезут из СИЗО, сидя на скамье в здании суда рядом с его матерью. Лицо у нее было красное от высокого  давления, она волновалась, когда рассказывала, какой замечательный сын у нее Витюша, добрый, заботливый… В дверях  маячили в это время какие-то  страшные хари – не то друзья Витюши, не то подельники. К мамаше они относились с подчеркнутым почтением. На какие-то минуты у меня отлегло от сердца. Мне подумалось, что мать уже уговорила его не совершать злодейства надо мной, ведь она такая простая, жалостливая женщина…
Ждать пришлось долго, как обычно, не хватало ЗАКов.  Но, наконец, меня позвали, и я пошла за  секретарем суда по длинному коридору. У одной из дверей стояло несколько вооруженных военных. Кобуры на ремнях были расстегнуты. Оттуда торчали рукоятки пистолетов. Начальник конвоя отпер камеру, и я вошла в тесное помещение, стены которого были оштукатурены каким-то противным серо-черным  цементным раствором.
Витюша стоял посередине камеры, закованный в наручники, и с улыбочкой смотрел на меня. Хотя он и был худой, признаков смертельной болезни на его лице я не приметила. Напротив, заключенный был бодр и  откровенно потешался над моей бедой.
-Что ты от меня хочешь?- откровенно спросила я его,- опровержения, а, может, очерк о тебе написать?
Он ухмыльнулся, потом  выражение лица его стало злым, и он сказал:
-Куда вы, журналисты, лезете? Сами не понимаете, кто за этим стоит, а пишете…
Отведенные восемь минут убегали, нужно было  хоть что-то понять. И я  тихо спросила, видя его непреклонность:


-Меня накажут? Как?..
    -Не знаю,-  ответил он, и тело его вихлянулось ,- не от меня это зависит, я-то что…
 Мне влруг показалось, что  в его голосе прозвучала нотка сочувствия.
   -А от кого, от кого зависит?- допытывалась я.
     Он молчал. И тут один из  узкоглазых  смуглых кургузых охранников выключил свет. Камера погрузилась в кромешную темноту. Так продолжались  какие-то секунды, я стояла, не двигаясь. Свет включили, Витюша тоже не двинулся с места. На лице его  была написана явная скука. Я выскочила из камеры и побежала по коридору. На скамье, утирая потное, красное лицо платком, волновалась  мамаша. Пробегая мимо, уже не сдерживая слез, я  сказала:
 -Ваш Витюша зверь!
Как из тумана, нарисовались  злобные морды друзей.  И в голову  пришла до боли простая мысль : «Эти  сдерут шкуру с живой…» В кабинете судьи я разразилась  неудержимыми рыданиями. Сквозь них еле выговаривала слова : «Ну как же так? Милиция знает, вы знаете, прокуратура знает, что мне угрожают – и ничего не делают! Как же так можно?» Судья и заседатели беспомощно толклись вокруг меня, подносили стакан с водой.  Судья бормотала : «Надо осторожнее, как же вы так неосторожно…»
Заседание суда в тот день было совсем коротким, минут на пять. После чего Витюшу сразу увезли в СИЗО и не дали повидаться с матерью, которая  охала  и сокрушалась о том, что не успела отдать передачку. Сумку у нее выхватили суровые друзья сына и помчались в изолятор.
В этот же день я пошла посоветоваться к председателю областного суда, с которым у меня были хорошие  доверительные отношения. Выслушав меня, он  сказал:
-Ты совершила большую ошибку. Но если сделаешь, как я скажу, все уладится. Только выполняй точно и никого не слушай.
Он сам продиктовал мне короткий текст  для газеты. Там было четко сказано, что по вине такой-то была допущена ошибка в заметке «Мошенник дело знает». Газета приносит извинения родным и близким такого-то. Редакция, несмотря на  большие технические трудности,  сумела разместить  извинение на видном месте на последней полосе в тот же день. Наутро, получив номер, я прибежала в  местный изолятор, где содержали Витюшу. Там меня уже ждал начальник СИЗО. Он пригласил в кабинет своего зама по воспитательной работе, отдал ему газету и велел прочитать текст по  радио на всю тюрьму, чтобы было слышно в каждой камере.
Так глупый недальновидный редактор  отдела  поставил на колени перед  зеками не только меня, но и столичную, известную и уважаемую газету.
После этого сразу же угрозы прекратились. Выходит, опытный председатель областного суда знал, что делал, когда  давал мне   советы. Наверное, он спас  меня от расправы. У преступного мира свои законы и порядки. Тем, кто на воле, трудно их понять и оценить правильно. Помню,  я спросила этого судью :
-А почему же  они не угрожают местному журналисту, который в областной газете уже много раз писал про этого Витюшу, украденное им золото, и обидных эпитетов не жалел?
-Дурак он,  не думай ,что ему сойдет с рук, его обязательно накажут, отметелят так, что костей не соберет…- откровенно ответил мне председатель областного суда.
И оказался прав. Этого журналиста действительно вскоре очень сильно избили  в кафе, так что он надолго попал в больницу. Но с делом Витюши это никто не связал. Сказали – напился и подрался. Сам виноват. Сейчас этого журналиста уже нет на свете. Может быть, те побои приблизили его конец?
Сегодня известно, что по числу журналистов, убитых за последние десять лет, Россия занимает втрое место в мире. На первом месте сейчас – Ирак. За последние шесть лет, по данным Союза журналистов РФ и Фонда защиты гласности, у нас погибли 214 сотрудников СМИ.


А Витюша-то оказался  «золотой  шкатулкой» с секретом. Ни от  какого цирроза в тюрьме (ему дали четыре года) он не умер, а благополучно отсидел свой срок и вышел на волю, тут же переселившись из  маленького шахтерского городка в областной центр. Золота тогда так и не нашли. А Витюша купил себе квартиру, но жить мирно, видно, ему  мешает его «профессия». На него было совершено покушение, однако, безуспешно – какой-то молодой человек нес ему гранату, да  рано вырвал чеку и взорвался сам. А Витюша на собственные деньги построил часовню и ходит туда молиться Богу в благодарность за  спасение. Вот гад!
…Как-то  рассказала я о своем скверном случае  губернатору (ныне покойному) моему близкому знакомому. Даже слишком близкому…И  каково же было мое изумление, когда он вдруг спросил:
-А почему же ты тогда ко мне не обратилась?
Вскоре, как я узнала совершенно случайно, у него на высоком посту оказался двоюродный брат Витюши, которому доверили командовать одним из  самых важных и денежных департаментов.  Витюша стал  инвестором крупных проектов… А зачем все вместе тогда они потешались надо мной, я так и не поняла. И что им было надо – до сих пор не знаю. Наверное, все-таки поставить меня и федеральную газету на колени. Как это и полагается в уголовном мире, ну и в собственных  корыстных, далеко идущих, интересах.

3


Всему этому, конечно, не учат  даже на лучшем факультете журналистики в стране – в МГУ. Была там  кафедра  в советское время, на которой преподавали теорию и практику партийно-советской печати. Студенты  называли этот предмет  сокращенно и смешно : «тыр-пыр». Но точно. Когда дело дошло на третьем курсе до   практики, многих мучил вопрос : как написать хорошую статью без обязательных по тем временам  партийно-советских реверансов? Мудрые преподаватели объясняли просто:  нужную цитату из документов партии и правительства ставим в подзаголовок, а пишем – о чем хочется!
Когда я была  совсем маленькая, и начала печататься в районной газете, мне хотелось  рассказывать  миру о замечательных ,смелых и добрых людях, о красоте природы. Бесстрашно в четырнадцать лет разъезжала по району в командировки и собирала материал. Однажды поздней осенью  увидела   вдали  ярко зеленеющее поле.  И такой восторг  поднялся в душе,  аж плакать захотелось от счастья. На дворе  - почти зима, а тут зеленое  поле, полное  нежной изумрудной травы… Меня, маленькую, душили слезы восторга, а там, вдалеке, плакали, погибая на морозе, без снега, озимые. Рожь- матушка рыдала зелеными слезами, прося защиты у  беспощадной природы.
А какие интересные, захватывающие истории о войне рассказывали мне наши поселковые мужики!
Как только в редакции мне выдали красненькое удостоверение внештатного корреспондента, моя бабушка, еле дождавшись деда с работы, сообщила ему : «А наша Танька-то теперь – член-коррепондент!» Дед нахмурился. Он был грамотный и поправил  бабушку : «Не член, а просто корреспондент…» Он был единственным человеком, который никогда не рассказывал мне о войне. С осколком в груди  под сердцем попал в плен, и в его военном билете было написано : «Не воевал».  Незадолго до смерти в военкомате ему вручили медаль «За победу над Германией»  и  орден «Отечественной войны». Это были юбилейные награды, но дед торжественно ходил за ними сам на распухших синих ногах. И вскоре после этого умер, но его награды мы  несли за гробом, как и положено, на красных подушечках, которые я сама  сшила в ночь перед похоронами.


…Наши поселковые мужики  с нетерпением  ждали моего визита. Все хотели рассказать маленькой девочке о своих подвигах. Я вправду была совсем   маленькая, ну что там – четырнадцать лет. Еще и программу школьную не выучила, а уже  повадилась интервью направо и налево брать. Но мне это очень нравилось. Я могла часами слушать своих рассказчиков, и все запоминала дословно. Даже не записывала. А потом все это старательно  воспроизводила на листках из школьных тетрадок.
Два очерка запомнились мне на всю жизнь. Один – о том, как воевал  наш поселковый Степан Колосков. Это был мужик-балаболка. Он все время что-нибудь сочинял и, похохатывая, рассказывал на поселковых посиделках. Или орал похабные частушки под гармошку. А тут встретил меня  со всей серьезностью и залился соловьем.  Он не только рассказывал о боях, но и показывал, как сидели наши автоматчики на дереве,  какая страшная перестрелка  завязалась в лесу. И только  наступила короткая передышка, присел  он якобы на пенек  и руку вытянул «вот так», - показал он, вытягивая ладонь. Как  откуда ни возьмись  - пуля! Так запястье и прошила…
Военную тему в «Ленинском знамени» курировал заместитель редактора. Служил он уже после войны, в войсках особого назначения. По-нашему, спецназе. Восемь лет гонялся за «лесными братьями» по Белоруссии и Прибалтике. Читал он мою заметку о  поселковом  герое и усмехался. А потом и говорит :
-Самострел твой герой. Таких на фронте в лучшем случае в штрафбат, а то и к стенке…
Потом  старательно объяснял, что такое  «самострел» - это когда воевать не хотели,  в руку или ногу себе сами стреляли. Через буханку хлеба, к примеру, чтобы сильно не изувечиться. Но в госпиталях таких сразу вычисляли…
Заместитель редактора вздохнул, он знал, что в нашем поселке  живут, в основном, высланные, как мой дед.
 Мой очерк все равно опубликовали. Только про выстрел  в  лесу, где свистели шальные пули и попадали невзначай в руку,  сократили.
Но  больше всего я огорчила  этого бывшего чекиста тогда, когда принесла свою следующую заметку о войне, в которой рассказывалось о подвиге нашего поселкового  - уже не просто мужика, а… судьи Пастухова Ивана Ивановича.  И этот солидный человек с нетерпением ждал моего прихода, чтобы рассказать о  войне. Я с замиранием сердца слушала его страшный рассказ о том, как он с отрядом  ночью попал в окружение к немцам. Шел проливной дождь, и  наши сразу  не поняли, что идут в колонне  немцев, которые в них не узнали красноармейцев. Потому что  у всех на головах были  капюшоны от плащ-палаток. «Я лихорадочно думал только об одном,- рассказывал мне наш поселковый судья,- как избавиться от партбилета. Ведь если нас обнаружат фашисты и найдут партбилет – расстреляют на месте… В темноте я осторожно  вынул его из  кармана гимнастерки и  начал рвать на мелкие кусочки и бросать на дорогу. Так никто ничего и не заметил и я был спасен» !
Бдительный бывший чекист пришел в ужас от откровений  судьи Пастухова. Как выяснилось,  и за намеренную порчу партбилета, а тем более, выброс его на дорогу, во время войны также грозил расстрел.
Но и эту заметку  опубликовали, сократив  все про  приключения Пастухова с партбилетом.
Когда я закончила школу,  мне предложили   в «Ленинском знамени»  постоянную работу. Я очень хотела, но пришлось подождать. Бдительный чекист  возражал – не из идейных соображений, просто он дожидался на это место своего друга из Ленинграда Славика Цибулько, который не умел писать, но зато очень хорошо играл на гитаре. А бывший чекист очень любил  петь. Я потом это узнала, когда через год он стал моим мужем.




     НАИВНЫЙ ПОВЕШЕННЫЙ



1


Ну а теперь вернемся к бедному мальчику Фоме.  Когда мама пришла за ним в морг, он внезапно пришел в себя и, откинув простыню, сел на облезлой каталке. Сейчас такая чертовщина случается сплошь и рядом. А почему – кто ж его знает.
Прошло десять лет с тех пор, как Фома ездил по заданию  областной молодежной редакции в страшную деревню Стрешнево к бандитам-вурдалакам. С тех пор многое изменилось в его жизни, он сделал большую карьеру и теперь работал собственным корреспондентом в московской газете. Знакомые из молодежки, которые когда-то помыкали бедным мальчиком, теперь сильно ему завидовали. Но он не любил общаться с ними. И не только потому, что не мог забыть, как они его едва не погубили, а потому, что не хотел, чтобы они узнали, как ему плохо в этой московской газете. После переворота в 1991-м  места  начальников в ней заняли вурдалаки- коммерсанты и бандиты. И они платили очень маленькую зарплату, а иногда не платили вовсе. А у Фомы была уже семья…
Однажды в отчаянии, не вынеся молчаливых страданий жены, он покинул ее и уединился.
…Фома  хотел есть.  Бродил по конурке, которую сдала ему за так его дальняя родственница тетя Валя в своей полуразвалившейся избе, и думал, думал… Сердце его разрывалось от ощущения полной безысходности, в которую  он попал. Да так, что и куска хлеба не мог  раздобыть. Хоть иди грабь на большую дорогу. Да кого только? В этой Богом забытой деревушке  Полыновке и оставалось-то всего два  дома - с нищими  стариком и его троюродной теткой. Правда, еще не так давно раз в месяц почтальонка приносила им пенсию. Но  прошлой зимой, когда она по узкой, едва видной в глубоких нехоженых сугробах тропинке, пробиралась в Полыновку со своей фирменной сумкой, в которой кроме двух стариковских пенсий лежали  газеты для Фомы, на нее напал грабитель. Исполосовал всю спину ножом, забил до смерти и скрылся. С тех пор  за пенсией  старики ходили на почту сами. Если не болели.  А уж как прихватывало спину или грудь, или нога  немела,  сидели дома,  до следующего срока. Перебивались  сухарями да квашеной капустой.
Фома тоже ел сухари и квашеную капусту вместе с теткой, испытывая страшные муки совести, но и  эта, последняя еда, теперь не лезла ему в горло. У него обострился псориаз. Он изуродовал ему лицо до такой степени, что, глядя на племянника, тетка крестилась на образа и молила Бога, чтобы он  не перекинул и на нее эту проказу.  Не выдержав  ежедневных испытаний  созерцания  распухшего и красного, словно кусок сырой говядины, лица племянника, она выделила ему эту конурку и попросила ради Христа поселиться там – до выздоровления.
Туда он перетащил тощую подушку,  лоскутное одеяло и пишущую машинку «Москва», на которой  вот уже пять лет  печатал свои статьи. Да,  Фома имел высокую должность, которая в советское время приравнивалась к должности секретаря обкома партии, и был знаком с богатыми и влиятельными людьми. А в районном центре, в городке Задонском, у него стоял большой, почти достроенный дом, в котором проживали  его жена и двое детей. Но проклятая болезнь  время от времени заставляла его прятаться ото всех  - он до одури боялся показать людям свое лицо, когда на нем  расцветал псориаз.
В первые годы, когда  только начал работать  в этой редакции, все шло  хорошо. Фома писал свои статьи и делал рекламные материалы, прославляя  того или иного районного или областного руководителя, депутата, директора. В хозяйствах ему часто подбрасывали задаром мяса и овощей. А один знакомый владелец строительной фирмы даже предложил купить у него по дешевке  шлаковый кирпич и построить дом. Фома так и сделал: завез стройматериалы, нанял рабочих, сам  пропадал на стройке, и через восемь месяцев  дом был  почти готов. Семья тут же вселилась туда из  опостылевшей  шахтерской коммуналки.
Но, видно, надорвался Фома на этом строительстве. Все чаще кожа на его теле покрывалась кровавыми волдырями, лекарства больше не помогали. А главное – в редакции что-то пошло не так. Стали задерживать переводы с зарплатой. Лишний раз позвонить в бухгалтерию он боялся, потому что  лимит междугородних  телефонных переговоров был ограничен, а за излишки ему нечем было платить. Связь за долги могли вообще отключить, и тогда он не смог бы  собирать материал для своих статей, а значит, и публиковаться и получать  зарплату. Все замыкалось в этом заколдованном круге и никак не хотело размыкаться.
Несколько раз он сам приезжал в день зарплаты в редакцию, но  его встречали недружелюбно, а главный бухгалтер Таисия Филипповна  даже покрикивала, упрекая за то, что он нарушает установленный порядок – собственные корреспонденты получают деньги только по почте, и нечего тут  путать отчетность…
Что  больше всего убило в последний раз Фому, так это отношение главного редактора Федорцова. В тот момент, когда  Таисия отчитывала его за нарушение внутриредакционного порядка, главный  зачем-то заглянул в бухгалтерию и все слышал.  Но быстро ушел, едва кивнув Фоме. У того зашлось от страха сердце. «Значит, все неспроста»,-  обреченно  подумал он.

2

От этих переживаний болезнь его так прогрессировала, что он больше не решался показываться на работе , словно обваренный кипятком, боясь, что его могут уволить за такую «красоту». Журналисты – люди публичные,  а кто станет давать интервью человеку  с обезображенным неизвестным недугом лицом,  здороваться  за распухшую руку? И Фома сидел дома, переписывал новости из районных газет, посылал их в редакцию и покорно ждал почтового перевода с зарплатой. Перевода не было.
Его жена Лариса, тихая худенькая женщина, скромная служащая  районного отдела архитектуры,  тянула семью на свою мизерную зарплату, которую тоже  часто задерживали. Когда-то в юности она  полюбила молоденького корреспондента из областной газеты, и ее не смущала часто выступающая сыпь на его лице. Подруги говорили,  это – хотенчики. Секса, в общем, парню не хватает. Женится, все пройдет.  В самом деле, после свадьбы  лицо у Фомы стало побелее, но когда родились дети,  его щеки снова заполыхали. И хотя Лариса знала  диагноз -  псориаз, все-таки  иногда в душу ее закрадывался страх, что дети могут заразиться этой непонятной болезнью.
В последнее время она вообще не понимала происходящее с мужем, которому уже третий месяц не высылали зарплату, хотя  статьи его газета печатал регулярно. Значит, не уволили? Но где же деньги? Фома отмалчивался и все стучал и стучал на своей машинке в недостроенном кабинете. Потом, когда детей стало  трудно чем-нибудь накормить, вообще уехал в глухую деревню к тетке, оставив ей доверенность на получение  редакционной зарплаты. Да толку-то! Никто ее, похоже, и не собирался высылать.
…Дверь в избу  распахнулась, Фома обрадовано вышел из своей каморки встречать тетку. Но она с порога  сказала:
-На минуту я, милок.  Меня сын на большаке в машине ждет. Уезжаю, а то совсем волки здесь скоро съедят. И ты, коли  хочешь, поедем со мной, собирайся, довезем тебя. Али не хочешь?
Фома  покачал головой :
-Нет, останусь, если можно, у вас, тетя Валя. Допишу статью, тогда и тронусь…
-Ну да, ну да,- приговаривала тетка, собирая кое-какие тряпки в  сумку,- а есть-то что  будешь? Денег нет, и я, милок, тебе не кормилица, сам видишь, с хлеба на воду перебиваюсь. Да и лечиться тебе надо. Ехал бы ты в больницу, там покормят…


Фома еле сдерживал слезы, наблюдая за сборами тетки. И когда она  вышла за дверь, оставив на столе буханку черного хлеба,  разрыдался, словно маленький ребенок, упав на теткину кровать.
Потом он  сидел на этой кровати, отламывал от буханки кусочки хлеба, жевал их и говорил сам с собой. Голос его  еле был слышен в простуженной избе.
-Пропала жизнь, кончена так нелепо,- говорил он, и слезы лились по его распухшему, красному, словно в крови, лицу.- Как такое могло случиться, как?- спрашивал он кого-то невидимого и неведомого, но не получал ответа.  И сам  его не знал.- Что же мне остается? Смотреть, как голодают мои детки, как мне, нищему и убогому, никто больше не подаст руки и в городе для меня уготовано такое же место, как нашему местному дурачку Прошке?  Да ему хоть пенсию платят, а мне где денег взять? Никто не даст даже плохонькой работы, потому что я всех начальничков в нашем  городке «причесал».  А зачем, стоило ли оно того? Как же все-таки такое могло со мной случиться?
Доев всю буханку, Фома, несмотря на глухую ночь, засобирался в дорогу.  Оделся, положил  пишущую машинку в пакет и вышел  за дверь, придавив ее черенком лопаты. По еле заметной в сугробах тропке, обозначенной по бокам  редкими прутиками,  он выбрался  к большаку. И пошел в город. Ему не было страшно, на дне души что-то елозило противное, отчего к горлу подкатывала тошнота. Больше он ничего не чувствовал.
В свой недостроенный дом Фома пришел утром, когда там уже никого не было. Прошелся по  комнатам с не оклеенными, некрашеными и сырыми  от промерзшей штукатурки стенами. Заглянул в пустой холодильник на кухне. Здесь же, встав на  стул, Фома повесился на ремне от брюк, накинув его на крючок, приготовленный для  светильника. Крюк он вделывал сам и зацементировал очень крепко, чтобы никогда никому на голову случайно не упала люстра.

3


В редакции о смерти Фомы узнали только после  похорон. Позвонила жена и спросила, нельзя ли получить мужнину зарплату, чтобы отдать долг за похороны?  Редактор Федорцов удивился скоропостижной смерти своего молодого собкора и спросил у Ларисы:
-Он что, заболел? А почему мы не знали? Где он умер, в больнице или дома?
-Дома, на кухне,- ответила Лариса.  И, помолчав, добавила,- Костя повесился.
 -Да-а,- неопределенно протянул Федорцов. – Дела…Жизнь наша, конечно, не сахар. Мы поможем.  Выделим деньги на похороны.
-Спасибо,- сказала Лариса,- но у него там еще зарплата за три месяца не выплачена.
-Как это- не выплачена?- удивился Федорцов.- Да не может быть такого! Я сейчас разберусь и  перезвоню вам. Держитесь, дорогая.
Федорцов вызвал к себе  главного бухгалтера, которая только приступила к работе взамен уволившейся  Таисии Филипповны.
-Что у нас там с зарплатой собкора из Задонска?- строго спросил он.- Почему задержка?
-Не знаю,- ответила новая бухгалтерша, теребя воротничок белой прозрачной кофточки,- но я уже выслала все по почте. За три месяца. И еще квартальную премию. Там большая сумма.
- Так, понятно.  Значит, уволить его задним числом мы никак не можем?
-Конечно, нет. Ведь отчетность…
-Выходит, надо давать некролог. По повешенному. А мы – орган областной администрации. Нам эти страсти нужны? А может, не давать?..


-Я не знаю,- пожала плечами  бухгалтерша.
-Да почему же зарплату этому сумасшедшему вовремя не отослали, черт вас подери?
-Я слышала,- замялась бухгалтерша, - Таисия Филипповна его  страшно невзлюбила. Говорила, что он вам на нее все время жалуется и из-за него вы ее увольняете. Вот и  портила ему жизнь, как могла, не отдавала деньги три месяца.
-Ну дела!- вздохнул Федорцов.- Ладно, идите, выпишите  вдове материальную помощь на погребение и отошлите сегодня же.
-Дурак!- честное слово,- пробормотал Федорцов.- Столько лет отпахал у нас и так ничего и не понял. Наивный человек, что еще скажешь.
Федорцов-то уволил  Таисию Филипповну  за несвоевременные расчеты с Фомой, застав однажды в бухгалтерии их за спором о зарплате.  Быстро сообразив, чем можно ее достать, он объявил ей три выговора якобы на основании  докладных записок журналиста. Таисия Филипповна пришлась не ко двору в газете, потому что все время совала нос в «черную» кассу редакции, куда поступали  деньги за коммерческие материалы от различных предприятий - очень большие средства. Но уходили они в администрацию, с подачи которой и готовились на предприятиях  хвалебные коммерческие корреспонденции. Это была одна из статей пополнения  областного внебюджетного фонда, а недальновидная Таисия Филипповна  просто хотела  много знать того, что ей вовсе не полагалось знать. Вот и все.



КТО-ТО В АЛОЙ КЕПКЕ

1


Молодой мужчина высокого роста, в длиннополом  черном демисезонном пальто на сентипоновой подкладке стоял напротив  мавзолея на Красной площади и плакал. Слезы текли по  его щекам из-под массивных очков. Густая волнистая шевелюра  шевелилась на  зимнем ветру. Он был без шапки.  Звали его Ленечка Вольтеров, журналист  популярной столичной газеты «Вестник  всемирных  экономических новостей», сокращенно – НИИН. Почетный караул у Вечного огня уже хорошо знал  мужчину в черном пальто, потому что тот  почти каждый день приходил, становился напротив мавзолея Ленина и плакал.
Почти не разжимая губ, один караульный говорил другому, если народу  рядом не было:
-У нас что здесь, стена плача? Какого черта он все время ревет на морозе?
Другой, тоже едва шевеля замерзшими губами, отвечал:
-Может,  у него от холода слезы текут, глаза слабые?
-А почему же он тогда без шапки сюда ходит?
-Да черт его знает!
С тех пор, как солдаты, чертыхаясь, стали обсуждать  плач незнакомца без шапки,  к нему  повадился пристраиваться  небольшой человечек в алой кепке,  в собачьей шубе на  атласной подкладке, из-под которой выглядывал  яркий жилет, в  дорогих меховых сапожках, один из которых  был явно ортопедический – незнакомец заметно прихрамывал. Он тоже  теперь долго стоял напротив мавзолея и вздыхал в такт рыданиям журналиста Вольтерова. Тот постепенно привык к сочувствующим вздохам незнакомца в алой кепке и начал делиться своими печалями.
-Прихожу сюда поплакать, как только редактор  Самуил Яковлевич Видов  заворачивает из полосы очередную мою аналитическую статью. Обидно, до слез, понимаете…
-Понимаю,- вздыхал незнакомец,-  а почему он не публикует ваши статьи?
-Потому что не признает меня аналитиком, говорит- не дорос еще.
-Кем же он вас считает?
-Юмористом!- Вольтеров  сильнее зарыдал.
-Почему ?
-Потому, что над моими  проблемными  социально-экономическими и  социально-политическими статьями, если они попадают на полосу, как он утверждает,  смеются все порядочные люди…
-Да… А он не пробовал узнать мнение  непорядочных?- задумчиво спросил  человечек в алой кепке и представился:
-Меня зовут Карл Феодосьевич  Германн.
-Очень приятно, а меня…
-Знаю,  ведь я являюсь подписчиком  «Вестника всемирных экономических новостей» и внимательно читаю ваши статьи, господин Вольтеров.
-Приятно слышать,- вытер катившуюся по щеке крупную слезу журналист. –Ну и  как, они действительно так уж плохи?
-Нет,  вовсе нет. Похвально то, что вы пытаетесь докопаться до сути, поднимаете  крупные проблемы исторического, так сказать, характера. Насколько я понимаю, хотите привлечь внимание мировой общественности к своим выводам?
-Конечно, ведь газета - международная, у нас работают и англичане, и американцы, и немцы, и даже  есть один  корреспондент  из  племени  Майя!
-Что вы говорите?  Значит, и инкам уже есть что сказать финансовому сообществу… Как продвинулся мир в общении!
-Ну, знаете ли, когда речь идет о деньгах,  и  эфиоп поймет, что такое хорошо, а что такое плохо. Кушать-то всем хочется!
-Тут вы правы,  даже не буду спорить. Я только хотел подчеркнуть, что, похоже,  сбылась мечта  чудака  Шарля Фурье, который мечтал, чтобы в мире установился общий язык и одинаковые деньги, а также  одна и та же система  мер и весов.
-Мировой прогресс свершился, понятное дело!
-Ну и о чем хотите  рассказать миру вы?
-Я только хочу донести конкретные факты и доказательства, подмеченные мною ошибки, до сильных мира сего. Ведь в их власти исправлять эти ошибки.
-Вы, господин Вольтеров,   действительно уверены в  беспредельных возможностях олигархов и политиков изменять жизнь в лучшую сторону?
-Конечно,  а кто еще может  влиять на мировое сообщество и на  положение  его дел в финансах и экономике?
-Чьи же ошибки  вы бы хотели вынести на  всемирное обсуждение в своей газете?-  прищурил  черный глаз-уголек, как у  цыгана, под своей алой кепкой  Карл Феодосьевич,- если не секрет…
Вольтеров  внимательно посмотрел на  нового знакомого и в душе засомневался : говорить или нет, а вдруг – лазутчик из «Форбс»? Узнает о его планах и тут же побежит строчить в свой журнал…
Германн засмеялся:
-Да я догадываюсь,- он кивнул на мавзолей и кремлевскую стену,- здешних «жителей» потрепать хочется? Руки чешутся?  Признайтесь, не стесняйтесь,  будьте раскованнее.
 Вдруг он предложил:
-А  чего нам здесь на морозе  беседовать, губы от холода слипаются, пойдемте в «Золотую утку», там уютно, коньячку тяпнем. Оттаем маленько…
Вольтеров постоял еще минуту и решился:
-Ладно, пойдемте, тяпнем коньячку. Но больших откровенностей от меня не ждите.


-Да что вы, что вы, стану ли я претендовать на ваши профессиональные секреты? Да никогда!
В «Золотой утке» они быстро согрелись, выпив по пятьдесят граммов  коньку и запив его горячим кофе. Карл Феодосьевич, сверкая своей  необыкновенной жилеткой в сумраке  зала, потягивал дорогую сигару и говорил Вольтерову, который от долгих слез у мавзолея  так устал, что  начинал подремывать, почти не вникая в речь Германна. А тот ворковал  сквозь  ароматный дым сигары:
-Вы, господин Вольтеров,  наверное,  считаете  себя самым обделенным в мире  журналистики. Статьи  ваши заворачивают, деньги не платят, и жизнь у вас потому трудная-трудная... А представляете, как тяжело жилось несчастному Сен-Симону? Анри ведь родился в знатной семье и получил блестящее образование. Но Америка его сбила с пути, оттуда он привез вольнолюбивые идеи, хотя уже в двадцать три года имел чин полковника королевских войск. Семнадцать лет он трудился над тем, чтобы понять и систематизировать все знания человечества. Поглощенный научными изысканиями, увы, прожил все свои деньги. Его покинула жена. Анри пришлось вступить в ломбард переписчиком. Помог ему бывший слуга, который предложил служить у него. На эту милостыню он день и ночь работал над планом переустройства человеческого общества, но слуга умер. Сен-Симон переписывал от руки свои произведения /печатать их никто не хотел/ и рассылал разным лицам, сопровождая такими письмами : « Милостивый государь. Будьте моим спасителем. Занятый единственно общими интересами, я пренебрегал своими собственными делами и через это дошел до следующего положения : мне нечего есть, я работаю без огня. Я продал даже свою одежду для того, чтобы иметь возможность переписать мое сочинение. Стремление к науке, к общественному благу, желание найти средства дли мирного окончания кризиса, в котором находится европейское общество…
Тут Вольтеров очнулся от дремоты и  с удивлением  стал вслушиваться в слова  Германна, а тот закончил, попыхивая вкусным дымом:
-…привели меня в столь несчастное положение…»
-И что же богатые люди ему ответили?- с волнением спросил Ленечка,- я как-то пропустил конец восемнадцатого века  в университете,- виновато признался Вольтеров.
-Но  ведь богатые люди и не думали  утруждать себя чтением  рукописей Сен-Симона. Вскоре он умер… Да это же статья из учебника  истории для восьмого класса средней школы, изданного в 1981 году в СССР,-  грустно улыбнулся  Карл  Феодосьевич, -  жаль, что вы пропустили тогда ее, не выучили урок. Сегодня, может быть, не спорили со своим редактором и не плакались Владимиру Ильичу…
-Выходит, и я по той же причине  плачу на Красной площади,- вздохнул Ленечка.- Меня переполняют мои открытия, а мне не с кем поделиться, редактор меня не хочет слушать и к читателю не подпускает.
-Так приходите побеседовать к нам, мы будем более внимательны,- предложил Германн.
-К вам? Куда это?- спросил с интересом Вольтеров.
-Туда же, куда обычно приходите.  Только ночью. Ну как?
-Сегодня можно?- спросил  журналист.
-Разумеется. Мы будем ждать.
Они распрощались,  и Вольтеров  поплелся домой. Там он  долго рылся  в кладовке со старыми книгами и нашел-таки учебник «Новой  истории» для восьмого класса. Открыл главу об утопическом социализме и вздрогнул, увидев  портрет Анри Сен-Симона с подрисованной  им же самим из шалости на уроке козлиной бородкой и рожками.  Портрет был будто скопирован с его сегодняшнего знакомого в алой кепке – Карла Феодосьевича Германна.



    2

На брусчатке за Кремлевской стеной в лунном свете  показалась тень жены литератора.
-Надюша,  что это сегодня дымком так сильно потягивает?
-Наш пролетариат по ту сторону дымит вовсю, повышая культуру до европейского уровня на концерте заезжих звезд. Нашли место, рядом с тобой, Володенька. Подлецы! Извращенцы, я бы сказала.
-Да, что-то такое доносится. Но этот дым стелется совсем рядом…
-А, верно,  толстая Валерия с Нового Двора, верная подруга Чубайса, пожаловала, Германн приволок. Как будто у нас сегодня  дискуссия. Вот она от волнения и дымит с ним в две струи  гаванскими сигарами.
-Фу, какая гадость!
-Не то слово, нет от  них покоя, от этих  спорщиков. Хлебом не корми, морковным чаем не пои, дай только покурить и поспорить.
-Посмотрите на меня, господин Ленин,- промычала, не вынимая сигару изо рта Валерия,-  ведь в данную минуту, пока народ развлекается, мне на голову не стесняются на вашей тусовке холодную воду лить. Неприятно и некрасиво – ведь не в дурдоме!
-Уважаемая, выйдите, пожалуйста, из-под праздничного фонтана, а то ненароком простудитесь, ведь зима!
Валерия, подняв голову, явно смутилась, но не сдалась:
-Вот, убедитесь сами, ваш пролетариат даже фонтаны умудряется ставить в таких местах, что  порядочным людям обязательно  будет на голову черт знает что литься!
-Тому черта не нужно  вспоминать, у кого он за спиной стоит,- проворчала Надежда Константиновна.
-Это вы на меня намекаете?- обиделся Германн.
-Не намекаю, а прямо говорю, как есть.
-Понятно. Значит, дискуссия началась.- Карл Феодосьевич довольно потер ладони.-Я вот вам новенького привел. А то он все плакала, плакал, там, за стеной. Мне его жалко стало, примите, пожалуйста, обогрейте…
-Вы, господин Германн,- экзистенциалист, были и останетесь,- недовольно пробормотала  Валерия с Нового Двора,- ну кого мы можем здесь обогреть? Нам самим холодно – б-р-р.
«И страшновато»,-  уныло подумал про себя Вольтеров, чувствуя, как у него  обмерзают на морозе щеки.
-Я- фаталист,- возразил Германн и еще сильнее задымил сигарой.- Но это неважно. Не обо мне сегодня речь. Надо молодому человеку помочь с карьерой. У него пока что не получается, а он, на мой взгляд , заслужил профессионального и должностного роста. Столько слез пролил у нашей стены! Это дорогого стоит…
-Слезы – не кровь,-  возразил Дзержинский, маячивший за спиной Ленина,- просто вода. Только соленая.
-Ну и что?- засмеялся Германн,- подумаешь,  и кровь соленая, только с привкусом металла.
-Однако до такого вкуса еще дойти надо,-  сказал Владимир Ильич, задумчиво рассматривая замерзающие  капли от фонтана на  кудрях толстой Валерии.
Она заметила его пристальный взгляд и, смутившись, засуетилась, отряхивая серебристые  капли:
-Что вы имеете в виду! И – главное - кого?
-Ох, ну не вас же! – досадливо поморщился Германн.- Вы до этого никогда не дойдете, даже если очень постараетесь и похудеете килограммов на пятьдесят. Все утопите в сексуально-политических фантазиях. Надо же было додуматься, спутаться с олигархом ради политической борьбы.

-Попрошу  быть с женщинами  более воспитанными, господа,-  недовольно заметила  Надежда Константиновна.
-Как вы смеете !- возмутилась Валерия, - да какой он олигарх, у него  самая чистая пролетарская родословная. Я, как ученый, сама проверяла его генеалогическое дерево.  На ветвях – сплошь кухарки и  дворники. Потому-то в политической борьбе против ваших неуемных политических фантазий, он весьма и весьма хорош…
            -Да какие  дворники - пролетарии!- не согласился  Германн.- Стукачи, деклассированные элементы, правда, Владимир Ильич?
-Это сложный вопрос, батенька мой. Хотя, конечно, дворники, которые метут здесь у нас по ночам, вовсе и не дворники,  у них под телогрейками военная форма. Ты заметила, Наденька? Может быть, они потомки тех дворников…
-Лучше скажите, жандармов,- недовольно проворчал  Дзержинский.- Не надо  идеализировать…
-Кого вы имеете в виду?- строго спросила Надежда Константиновна, и  серая тень ее  заколебалась и поползла по красной кирпичной стене вверх, угрожающе нависая над собравшимися. Но Ленин  взял тень своей жены за руку, и она плавно опустилась рядом с ним.
-Мы опять будем говорить о моем  литературном творчестве, посвященном  пролетариату и его неоспоримой роли в истории,- сказал он,- я понимаю, оно волнует вас всех, но ваше мнение я уже слышал много раз, а вот интересно бы послушать нашего гостя - господина Вольтерова, кажется? Тем более - он мой собрат по перу. Что новенького вы нам принесли?
-Да кто он такой, вот была охота на морозе слушать какого-то  журналистишку!- вдруг послышался шелест из-за кремлевской стены. Вольтеров уловил до боли знакомые голоса тех, кто каждый день давал интервью телевизионщикам из своих кремлевских кабинетов и из кулуаров  здания на Охотном ряду, и внутренне съежился, как ученик перед строгим педсоветом в школе.
-Ничего, ничего, начинайте,- подмигнул ему  Карл Феодосьевич,  закидывая свою алую кепку на затылок, отчего  из-под нее среди спутанных черных  кудрей вылез  один маленький рог – точно такой же, как на испорченном  портрете  Сен-Симона из учебника истории СССР для восьмого класса за 1981 год.



3


-Редактор нашей НИИНы – Вестника всемирных экономических новостей - не публикует мои аналитические статьи, находя их…провокационными,- начал  Ленечка Вольтеров.
Теперь из самой Кремлевской стены послышался шорох, что означало гомерический хохот.
-Нас всех в свое время не публиковали и мы все числились провокаторами,  и не только по мнению   редакторов!
-Причем, во всякие времена – и до, и после…
-А если публиковали, то потом сами же и сдавали…
-И не только  охранке, но и Дзержинскому, и Ежову, и Берии…
-А не надо было лезть в теоретики… хотя бы тебе,  Бухарин.
-Это почему же?


-Это потому же! – в последних словах Ленечка уловил явно грузинский акцент.- Потому что ты, Бухарин, допустил полуанархические ошибки по Каутскому.
-Да когда?
-Когда утверждал, что  современное государство надо лишь использовать для обучения, воспитания пролетариата, для «вырывания уступок», а не для  власти пролетариата как таковой. Товарищ Ленин  был не согласен…
-Ладно,  товарищ Ленин был со мной не согласен, но, помните, Владимир Ильич, вы мне написали : « дай дозреть твоим мыслям о государстве ..» И еще то, что по сути дела я был ближе к истине, чем Каутский.
-Помню, помню, я говорил, что из молодых членов ЦК вы, Бухарин, и Пятаков, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил) и относительно вас надо бы иметь ввиду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения с очень большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое  - ведь вы нигде не учились в то время?- и, думаю, никогда не понимали вполне диалектики…
-Ну вот,  я прав! Согласен с лозунгом Ильича : учиться, учиться и учиться. А вы что со мной сделали, господин в очках? Не дышите так жарко, не напрягайтесь, очки вспотеют! Только за то, что я вовремя не доучился…
-Ай как врать не хорошо, господин Бухарин! Теоретик без диалектики. Теоретик-схоластик. Теоретик, чьи «теоретические воззрения с очень большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским. Вот какова истинная характеристика вашей теоретической физиономии, данная Лениным. Ведь вы утверждали, что рабочий класс должен быть принципиально враждебен ко всякому государству, в том числе и к государству рабочего класса. Вы, Бухарин, проглядели здесь «мелочь» - целый переходный период, когда рабочий класс не может обойтись без своего собственного государства, если он действительно хочет подавлять буржуазию и строить социализм… И  у вас были последователи, а ведь это заговор! Разве я не прав ?
Шелест с грузинским акцентом Вольтеров еле различал, поэтому  прислушивался чутко, забыв в этот момент о своих обидах к редактору НИИНы, но  тут  метель донесла другое:
-А как вы собирались его строить? При помощи бумажного пятилетнего плана? Да, я, Рыков, поддержал  Бухарина в его убеждении, что в теоретической установке нашей партии «что-то гнило», а как же иначе? Ведь вы предлагали  нежизненную, вредную для народного хозяйства, идею о том, что стране нужен не всякий рост производительности народного труда, а лишь определенный – такой рост, который обеспечивает систематический перевес социалистического сектора народного хозяйства над сектором капиталистическим. А пятилетний план, построенный на  росте общей производительности народного труда вы назвали  «пятилетней чепухой»!
У Вольтерова совсем похолодело в груди.  Почему он этого не помнит из университетской программы?  «Ах да, ведь Сталина тогда уже не читали, все его работы изъяли. Ницше оставили, а Сталина выбросили...» Он стал  еще внимательнее прислушиваться к шепоту метели у Кремлевской стены. Метель  с грузинским акцентом донесла до его ушей странные слова:
-Отличие советского общества от всякого другого общества  в том именно и состоит, что оно заинтересовано не во всяком росте производительности труда, а в таком росте, который обеспечивает перевес социалистических форм хозяйства над другими формами и прежде всего над капиталистическими формами хозяйства, который обеспечивает таким образом преодоление и вытеснение капиталистических форм  хозяйствования…


- Кудряво, ох кудряво! И не расчешешь… Формы эти, формы те, а потом - страшный голод в Поволжье, через десять лет   вторая мировая война!- пронесся шквалистый ветер, метнув Вольтерову в лицо горсть снега, а под ноги … серый, изъеденный молью валенок.
Вольтеров подумал:«Да, в самом деле, те еще задачи, а как в Европе-то, по-видимому, радовались таким теориям!»- и подвинул валенок ногой.
- Не  надо фамильярностей, молодой человек. И вы, там, на коне, не бросайтесь снегом. Я продолжаю. Рыков посмел утверждать, что кроме пятилетнего плана нужен еще другой, параллельный план, а именно - двухлетний план развития сельского хозяйства. С виду это предложение как будто ничего плохого не представляет. Но если присмотреться к делу, выходит, что двухлетний план сельского хозяйства придуман для того, чтобы подчеркнуть нереальный бумажный характер пятилетнего плана, и наоборот. Значит – для души, для вида – пятилетний план, для дела, для практической работы – двухлетний план.
-Но это была лишь теория или?..- позволили себе   спросить Вольтеров.
-Или. Двухлетний план выступил у Рыкова на сцену для того, чтобы потом, в ходе практического осуществления пятилетнего плана, противопоставить пятилетнюю двухлетку, перестроить пятилетку и приспособить ее к двухлетнему плану, сократив и обкарнав ассигнования на дело индустрии.
- Ах, так вот как  делались заговоры…- выдохнул взволнованный и перепуганный Вольтеров.
-Надо выражаться точнее, молодой человек, ведь вы метите в аналитики или даже считаете себя таковым,- недовольно проворчал  господин в круглом пенсне,- так делались протоколы о заговорах.
-Как у вас здесь жарко,- пожаловался Ленечка  подошедшему Карлу Феодосьевичу, который все попыхивал неизменной  душистой сигарой и этим  перебивал  просачивающийся , видно, откуда-то из канализационного колодца, запах серы.
-Как обычно,- пожал тот плечами, и собачье пальто на нем зашевелилось, словно живое.
Заметив, что Вольтеров снова плачет, он строго сказал:
-Утрите слезы, утрите скорее, ну что вы, не на кладбище же, в самом деле! Неприлично это, молодой человек. Здесь вас неправильно поймут. Да и не все так безысходно, вы дальше послушайте…
-Оттого плачу, что мне вспомнилось, как редактор  всегда подозревает, отправляя в командировку даже за самой  сенсационной статьей, что я там  бездельничаю, занимаюсь неумеренным сексом с местными девушками и даром мотаю редакционные деньги. И бухгалтерия меня прямо ненавидит, когда командировочные выдает…
-А я вот чего  хочу отметить,- раздался стук падающего из стены кирпича с сибирским акцентом,- мне, понимаешь, понравилась в свое время эта теория о  частичной производительности труда. Рецепт, можно сказать, на века выдан. Я в девяносто первом  так и сделал - позаботился о такой производительности, которая перевесила капиталистические формы хозяйствования над социалистическими. И смотри – получилось!  Да не бросайся так снегом там, на коне,  ничего особенного – капитализм быстренько построил сам же рабочий класс. Слепил  по-революционному. Правда, было из чего. Хотя, прямо скажу. Ваши бумажные пятилетки и семилетки нам  очень-таки навредили, уж извините, господа.
К ногам Вольтерова  грохнулся  полуистлевший ботинок.  Он только хотел подвинуть его, как расслышал:
-Не замай, писака сраный!
Вольтеров отшатнулся, вокруг зашелестело смехом, кирпичи в стене потрескивали,  как в печи, словно желая вырваться из штукатурки.



   4



Все стихло. На небе горела круглая белая, как лицо мертвеца, луна. Откуда-то донеслись стихи, словно  тихая-тихая песня:


-О, только разорвите паутину-
Без паутины их не страшен яд!
Сплотитесь все, чтоб устранить причины,
Которые тарантулов плодят!


Издалека медленно приближались две пары. Впереди - Крупская и Ленин, за ними, под руку, Троцкий и Роза Люксембург.
-Где-то декламируют Байрона?- спросила, прислушиваясь,  Надежда Константиновна.
-Это я тоскую, Надежда Константиновна,- вздохнул Бухарин, ну скажите вы им, что  Иосиф неправ. Помните, когда я приехал из Америки и увидел вас - это было на нашем нелегальном  шестом съезде, и в это время Владимир Ильич скрывался - ваши первые слова были : «Владимир Ильич просил вам передать, что в вопросе о государстве у него нет теперь разногласий со мной. Занимаясь вопросом, Ильич пришел к тем же выводам относительно «взрыва», но он развил эту тему, а затем и учение о диктатуре настолько, что сделал целую эпоху в развитии теоретической мысли в  этом направлении…
-Ах, голубчик, не надоело вам перемалывать всю эту историческую кашу?-  недовольно откликнулась Крупская. - Разбирайтесь сами со своими делами, вы же мужчина, наконец!
-А разве я спорю, - снова  зашуршал по штукатурке кирпич с  грузинским акцентом,- может быть,  Надежда Константиновна в самом деле говорила вам это, намекая на то, что у Ленина были некоторые основания думать, что Бухарин  отказался или готов отказаться от своих ошибок. Только и всего. Но Бухарин рассчитал иначе. Он решил, что отныне создателем, или, во всяком случае, вдохновителем, марксистской теории государства должен считаться не Ленин, а он, то есть, Бухарин. До тех пор мы считали и продолжаем считать себя ленинцами. А теперь оказывается, что Ленин и мы, его ученики, являемся бухаринцами. Этого только нам не хватало! Далеко взлететь задумал, словно горный орел!
-Господа, - вмешался, наконец, Владимир Ильич,- о чем спор?  О роли диктатуры пролетариата, о его исторической роли в построении социализма  в одной отдельно взятой стране и во всем мире. Так? Молодой человек,- обратился он к Вольтерову,- вы по этой причине плачете принародно на  площади ?
-В общем, да,- смутился Ленечка.- Мне обидно…
-Не продолжайте, я вас понимаю и так. Послушайте, не ломайте голову над моими- простите, господа - над нашими ошибками. А знаете ли вы, молодой человек, что это были и не ошибки вовсе, а  необычайный страх ошибок? Догадываетесь, что это такое? Те-о-рия! А по теории… – подождите, Иосиф. Мы вас здесь и так слишком  долго слушали, ваши грубые фантазии застряли в ушах. Отдохните там, в сторонке. И поразмышляйте над вашими бумажными пятилетками. Потом сами себе доложите результат. Больше-то ведь теперь некому, мой дорогой.
-Итак, диктатура пролетариата. Она вызывает у вас горькие сомнения? Она переродилась в диктатуру  олигархии в  вашем двадцать первом веке? – Не надо, не говорите, я все слышал в ваших жалобных причитаниях. – А я вот еще в начале двадцатого века  уже  думал: неужели пролетариат России проливал свою кровь только для того, чтобы получить пышные обещания одних только политических демократических реформ…
-Да… а что еще-то…- снова упал из стены  кирпич с сибирским акцентом, но  Ленин будто не заметил и продолжал:
-Неужели он не потребует и не добьется, рассуждал я тогда,- чтобы всякий трудящийся тотчас увидал и почувствовал известное улучшение своей жизни. Чтобы всякая семья имела хлеб? Чтобы всякий ребенок имел бутылку хорошего молока и чтобы ни один взрослый в богатой семье не имел взять лишнего молока, пока не обеспечены дети? Чтобы дворцы и богатые квартиры, оставленные царем и аристократией, не стояли зря, а дали приют бескровным и неимущим? Кто может осуществить эти меры кроме всенародной милиции с непременным участием женщин наравне с мужчинами?
На площади за стеной царила мертвая тишина. И все разом вздрогнули, когда Ленин продолжил:
-Такие меры еще не социализм. Они касаются разверстки потребления, а не переорганизации производства. Они не были бы еще «диктатурой пролетариата», а только «революционно-демократической диктатурой пролетариата и беднейшего крестьянства». Не в этом было дело тогда, как их теоретически классифицировать. Было бы величайшей ошибкой, если бы мы стали укладывать сложные, насущные, быстро развивающиеся практические задачи революции в прокрустово ложе узко понятой «теории» вместо того, чтобы видеть в теории прежде всего и больше всего руководство к действию.
Не скрою, думал я тогда: найдется ли в массе русских рабочих столько сознательности, выдержки, героизма, чтобы проявлять «чудеса пролетарской организации» после того, как они проявили в прямой революционной борьбе чудеса  смелости, инициативы, самопожертвования? Этого мы не знаем, и гадать об этом было бы праздным делом, ибо ответы на такие вопросы даются только практикой…
-А што, - опять  упал кирпич с сибирским акцентом , разнеся запах  дорого коньячка,- чудеса пролетарской организации в прямой революционной борьбе налицо и в конце двадцатого века, я свидетельствую. Да в истории  зафиксировано. Как мы белый дом тогда, а? С танков. С бэтээров. В пух и перья… Одобряете, Владимир Ильич?
Германн  незаметно, прикрывшись своей собачьей шубой, с силой втолкнул кирпич обратно , так что он вывалился за стену и умолк. Скорее всего, заснул с устатку.


5



-А еще отрицали нашу теорию перманентной революции,- с усмешкой, поправляя прическу, сказала Роза Люксембург.
-Нас  даже убили за идеи, а ведь  в них была сермяжная правда,- подхватил Троцкий.- Кто у власти  здесь, за стеной, уже больше века после нашей революции?
-Цари,- вздохнула Роза.
-Только с другой родословной, на их генеалогических деревьях сплошь  дворники и комбайнеры,- засмеялся Троцкий, почесывая затылок.
-Ну, родословные-то выдуманные, а на ветках там сплошь Рюрики да Романовы сидят,- возразила Роза.
-А как же такое могло произойти, Владимир Ильич?-  запальчиво, позабыв о слезах, попытался приблизиться к знаменитому литератору  Ленечка Вольтеров. Но  его оттащил за полы сентипонового пальто Карл Феодосьевич и зашипел:


-Ты что,  куда прешь, совсем голову потерял? Посмотри повнимательнее, там же охрана…
Вольтеров протер глаза и  ему удалось рассмотреть, что за спиной Ильича маячат два странных субъекта огромного роста, без одежды, но покрытые сплошь черными перьями и  прячущие за спиной могучие черные крылья,  заостренные книзу, словно стальные клинки.
Литератор все-таки расслышал вопрос журналиста из НИИНы и спросил издалека, еле слышно:
-А как сегодня обстоят дела  на фронтах гражданской войны? Должно быть, журналистам  лучше других известны цифры потерь?
-На фронтах… какой войны?- пытался переспросить Ленечка, но Германн  грубо дернул его за полу пальто и шепнул:
-Отвечай быстро, сосредоточься, Литератор все-таки, не кто-нибудь, тебя, чудака, спрашивает, сам же рыдал, хотел рассказать  правду, когда еще придется? Давай!
- Потери немалые,- начал Вольтеров, напрягая память,-  в год убитых при грабежах  более шестидесяти тысяч человек, а всего грабежей за год – до пяти миллионов.  Кроме того такие же пять миллионов человек  ограблены своими работодателями, не выдающими им зарплату.
-Выходит, за 20 лет реформ  погибло  больше миллиона ограбленных? - задумчиво пересчитывая цифры, спросил Литератор.
-Пять, пять миллионов,- робко уточнил Ленечка.
- Кто же кого грабит?
-Да все друг друга, без особого разбору. Вот я и хочу понять: в стране остался один пролетариат, как вы хотели, ну с мелкой там  прослойкой, но все идет по кругу : цари, олигархи, богатые, бедные, нищие, опять цари, олигархи… Как такое может быть?
Наступила мертвая тишина. Бледная луна висела над площадью. В ее свете  застыли тени собравшихся на эту вечеринку. Вольтерову никто не ответил. Он ждал. Вдруг вдали снова послышалась слабая мелодия. Роза Люксембург, закрыв глаза, прошептала: « Опять Байрон пролетел». В воздухе растворялись грустные строки:
-Несчастные люди, несчастная Греция. Я отдал ей мое время, мои средства, мое здоровье, теперь отдаю ей жизнь. Что мог бы я сделать еще?
-Вот, учись слагать,- прошептал Германн, наклоняясь к самому уху Ленечки, - и пролетать там - где следует пролетать.
Все подняли головы и внимательно смотрели на небо, сплошь затянутое паутиной Всемирной сети.  Над площадью зависали и пролетали  строки из известных романов,  короткие детские  объяснения в любви,  рекламные предложения сделать  выгодный брак или купить майонез  из перепелиных яиц… Вдруг  над площадью на мгновенье зависло крупными  буквами: «У нас, видимо, торговый отдел Госбанка вовсе не «торговый», а такое же г…, бюрократический, как все остальное в РСФСР…»
Литератор улыбнулся и сказал:
-Опять все небо  заполонили разными словами.  И так – каждый день. Что хотят, то и пишут… Не спрашивая согласия автора. Что же,  батеньки мои, приходится верить, что там, на небесах, вначале было все-таки слово! Или –  только теперь?
-А я знаю, знаю еще  стихи. Это Гейне написал,- прошептал взволнованный  внезапным дуновением тени Байрона Ленечка и вдруг услышал одобрительные возгласы:
-Читайте, читайте, молодой человек, мы любим Гейне.
Ленечка напряг  память и прочитал с воодушевлением:

-Где же смена? Кровь течет, слабеет тело,
Один упал – другие подходи!
Но я не побежден: оружье цело,
Лишь сердце порвалось в моей груди.


Из-за стены тут же донесся  уже совсем пьяный голос сибирского кирпича: «Один упал – другие подходи! Стенка на стенку, давай,  поддай жару, эх, разгуляемся!»
Тени в свете мертвой луны оцепенели и зависли над площадью. Среди этой мертвой тишины раздалось тихое:
-Дураки…
Это сказал Литератор.  Он уже уходил, взяв за руку Надежду Константиновну. За ним  бесшумно чеканили строевой шаг чернокрылые. На выход потянулись и остальные. Через минуту площадь освободилась от теней, брусчатка холодно  и отчужденно поблескивала в свете затуманенных  инеем фонарей. Часы на Спасской башне пробили четыре часа утра.
И Карл Феодосьевич Германн куда-то незаметно исчез. Вольтеров в растерянности один стоял среди площади в глубокой задумчивости, спрашивая себя : «Что же  все-таки делать?» И вдруг  издалека еле слышно донеслось : «А ты наверх посмотри, там уже есть первая   строка. Книгу напиши, брось свою  газету и больше не плач. И приходи к нам еще,  и друзей приводи, мы всегда литераторам рады-ы-ы…»
Вольтеров взглянул на паутину, мерцающую мириадами слов в темном небе, и прочитал самую яркую строку : « Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам  в себе, не устоит». Ленечка  с изумлением прошептал : «Но это же – Евангелие от Матфея… Это – не мое! Или… Ехать мне в командировку в Косово, а, может, и на Ближний Восток пошлют! Хотя - в такие поездки пробиваются  одни блатные, куда мне, безродному, соваться… Но я все равно поеду! Сам. Квартиру в банк заложу и поеду. А там будь что будет!»


6


…Напротив мавзолея Ленину стоял невысокого роста молодой человек в  длинной  рыжей дубленке и плакал.
-Каждый день приходит и рыдает, будто здесь ему стена плача,- говорил сквозь зубы караульный.
-Надоели , ошиваются всякие, не поймешь кто, а на нервы действуют,- отвечал ему второй караульный.
Вдруг незаметно к плачущему, прихрамывая на левую ногу в явно ортопедическом ботинке, подошел высокий молодой человек в дорогой лисьей шубе и алой кепке на голове. Он спросил:
-О чем слезы?
-Да так, редактор – сволочь, статью не дает, снял с полосы без объяснений,- ответил плачущий.
-Вы – журналист?
-Ага, из «Вестника  всемирных экономических новостей».
-Из НИИНы ?
-Точно,  вы  нас читали?
-Я вас писал,- засмеялся Вольтеров,- это именно он  был в дорогой лисьей шубе и алой кепке.
-Ушли?
-Меня ушли. Редактор там, я знаю – большая скотина.  Но вы не огорчайтесь. Я вот ушел и  только выиграл от этого, хотя… квартиру в банк пришлось заложить. Но теперь  сам езжу в  горячие точки, пишу  и снимаю репортажи для ведущих изданий. Правда,  осколком ногу зацепило на одной полянке в перестрелке… Зато книгу  написал,- он вынул из портфеля  книжку страниц на триста убористым шрифтом.  На  мягкой обложке крупными буквами было напечатано имя автора : «Леонид Вольтеров». А пониже и мельче – название: « Понедельник там, где жарко».
- Квартиру вернули?
-Нет, таких денег мне заработать не удалось.
-Где же вы теперь живете?
-Да здесь, поблизости,- Ленечка неопределенно махнул рукой в сторону Красной площади.- Пойдемте в «Золотую утку», выпьем кофейку, все и образуется,- предложил он.- А потом, попозже, я, может быть, приглашу вас в гости на одну занятную вечеринку.  Развлечетесь по полной программе, обещаю. Согласны?
-А куда мне еще деваться? Уж вот-вот - и в петлю … Согласен я. Пойдемте!