Рэй Брэдбери. Плитка шоколада

Ray  Bradbury
"Have I Got a Chocolate Bar For You!"
1973


ПЛИТКА ШОКОЛАДА

Все началось с запаха шоколада.
В один из июньских дождливых душных дней отец Мэлли боролся со сном в своей исповедальне в ожидании кающихся.
Куда они все запропастились? - недоумевал он. Где-то там,  за тёплыми струями дождя, по перепутьям дорог текут потоки греха. Отчего же, в таком случае, не стекаются сюда потоки грешников, нуждающихся в покаянии?

Отец Мэлли устроился поудобнее в своём кресле и прищурился.
Впрочем, какое дело нынешним грешникам до  этой невзрачной церквушки, притулившейся у обочины спидвея, которую они вряд ли даже успевают заметить, проносясь мимо в своих быстроходных машинах?
Какое дело им до него - старого выцветшего акварельного священника, запертого в четырёх её стенах?

«Подожду еще пять минут, и хватит», — подумал он не то, чтобы с тревогой, но с каким-то тихим стыдом и беспомощным отчаянием.
В этот момент из-за решётки исповедальни вдруг  послышался неясный шорох.
Отец Мэлли быстро выпрямился на стуле.
Через решётку пробивался...  Запах шоколада.
«О, Господи! - подумал святой отец, - снова какой-нибудь юнец притащил свою маленькую корзинку грехов, собираясь вывалить её передо мной. Что ж, давай…»

Старый священник привычно наклонился к решётке, из-за которой по-прежнему струился сладкий аромат,  в ожидании обычных слов, предваряющих исповедь.
Но слов не было. Никакого «Отпусти мне, отец, ибо я согрешил…»
Вместо этого, только странная  мышиная возня, сопровождаемая чьим-то ... чавканьем.
Грешник  - Господи, зашей его рот!  - сидел за перегородкой и просто... лопал шоколад!

- Нет! - мысленно прошептал священник.

Желудок его  тоскливо буркнул, напоминая этим своему владеьцу, что с самого утра в нём не было ни крошки. За какой-то мелкий грешок гордыни, которому он поддался сам уж не помнит когда, отец Мэлли пригвоздил себя на весь день к праведной диете, и вот на тебе, пожалуйста!

Чавканье продолжалось.

Теперь, в желудке отца Мэлли раздалось грозное урчание. Священник приблизился вплотную к решётке и, зажмурив глаза, возвопил:

- Хватит!

 Жевание тут же прекратилось, шоколадный запах сделался слабее, и юношеский голос произнёс:

- Это то, из-за чего я  пришел сюда, святой отец.

Отец Мелли приоткрыл один глаз и вгляделся в тень за перегородкой.

- Из-за чего именно ты пришёл?

- Из-за шоколада, святой отец.

- Из-за чего?

- Не сердитесь, святой отец.

- Не сердиться? Господи, да кто тут сердится?

- Вы, святой отец. Судя по тону вашего голоса, я уже тысячу раз был вами проклят ещё до того, как заговорил.

Священник откинулся на спинку скрипнувшего кожаного кресла, провёл ладонью по лицу, тряхнул головой и неуверенно произнёс:

- Да-да. День был жаркий... Я, действительно, совсем расклеился... Да и вообще...

- Позже к вечеру жара спадёт, святой отец. Вам станет лучше.

Старый священник пристально вгляделся в завесу.

- Интересно, кто и кого здесь исповедует?

- Простите, святой отец.

- Продолжай!

Голос торопливо произнёс:

- Вы почувствовали запах шоколада, святой отец?

Желудок священника глухо  ответил за него.

Оба прислушались к печальному звуку.

- Так вот, святой отец, скажу Вам прямо, - я настоящий... шоколадный наркоман!

Искры давно забытого любопытства вспыхнули в глазах священника. Любопытство уступило место внезапному веселью, которое, смешавшись со смехом вновь сменилось любопытством.

- И с этим ты пришел сегодня на исповедь?

- Да, сэр, то есть, святой отец.

- Ты пришел не из-за того, что возжелал сестру свою, или замыслил прелюбодеяние, или ведёшь изнурительную войну с онанизмом?

- Нет, святой отец, - сокрушенно ответствовал голос.

Священник, обретя наконец необходимое спокойствие, продолжал:

- Так-так, ничего страшного. Перейдём, наконец, к делу. По правде говоря, твой визит для меня - большое облегчение. Я, видишь ли, сыт по горло признаниями этих рыскающих самцов и скучающих самок и всей этой дребеденью, которую они вычитывают из книг, а потом, купив надувные кровати, с головой ныряют в них с придушенными криками, валяясь там до тех пор, пока  из кроватей  этих  не улетучивается весь воздух.
Продолжай. Ты заинтриговал меня, я внимательно тебя слушаю. Продолжай.

- Видите ли, святой отец, вот уже десять или двенадцать лет моей жизни  я ежедневно съедаю фунт, а то и два шоколада. Я просто не могу не есть его, святой отец. Он сделался альфой и омегой  моего существования.

- Ты, наверное,  ужасно страдаешь от прыщей,  карбункулов и угрей?

- О, да, - страдаю.

- Полагаю, всё это не прибавляет стройности твоей фигуре.

- Поверьте мне, святой отец, если бы я наклонился, я опрокинул бы исповедальню.

Стены вокруг них заскрипели и затрещали, когда невидимая фигура зашевелилась в доказательство своих слов.

- Не двигайся! — вскричал священник...

Треск прекратился.

Теперь отец Мэлли окончательно проснулся и чувствовал себя превосходно. Давно уже он не ощущал в себе такой жизненной силы, - сердце его бодро билось, заставляя вновь  помолодевшую кровь, добираться до самых отдаленных уголков его  тела.

Жара спала.

Он почувствовал необычайную свежесть. Какое-то радостное возбуждение пульсировало в его запястьях и подступало к горлу. Он склонился, со стороны похожий на влюблённого, к решётке, ища нужных живительных слов.

- Да, сын  мой, ты не такой, как все.

Не такой! И я несчастен этим, святой отец. Мне двадцать два года, я ощущаю себя обманутым, я ненавижу себя за обжорство и ничего, ничего не могу с этим поделать!

- Не пробовал ли ты  жевать подольше, а глотать пореже?

- О, каждый вечер я ложусь спать со словами: Господи, избавь меня от всех этих хрустящих плиток, молочно-шоколадных поцелуйчиков и «Херши». И каждое утро я пулей вылетаю из постели и бегу в винную лавку, но не за вином, а чтобы купить сразу восемь батончиков «Нестле»! К обеду у меня уже диабетический шок.

- Мне кажется, сын мой,  всё это более относится к медицине, чем к исповеди.

- Мой доктор  орёт на меня, святой отец.

- Ещё бы.

- Но я не слушаю его, святой отец.

- Пожалуй, стоило бы.

- И мать мне не в помощь - она сама толстая, как сытая хавронья, и помешана на сладостях.

- Надеюсь, ты не из тех, кто в таком возрасте живет с родителями?

- А куда мне деваться, святой отец, у меня нет другого выхода.

- Мне кажется, нужно принять закон, запрещающий сыновьям болтаться в необъятной  тени своих матушек. Как же твой отец терпит вас двоих?

- Кое-как.

- А он сколько весит?

- Он называет себя Ирвингом Великим, имея в виду свой размер и вес, но это не настоящее его имя.

- Наверное, когда вы идете втроём по дороге, то занимаете собой весь тротуар?

- Даже велосипеду не проехать, святой отец.

- А вот Христос в пустыне, - пробормотал священник, -  голодал сорок дней.

- Ужасная диета, святой отец.

- Будь у меня на примете подходящая пустыня, - я бы выпер тебя туда пинком под зад.

- Я согласен, святой отец, отправте меня в эту пустыню! От отца с матерью помощи не дождёшься, доктор и мои худосочные приятели хохочут надо мной, моё обжорство подорвёт наш семейный бюджет или я сойду с ума. Вот уж никогда не думал, что приду с этим к Вам. Простите, святой отец,  мне непросто было сюда добраться. Если бы мои друзья, мать, отец или этот чокнутый доктор вдруг узнали бы, что я сейчас тут, с Вами... О, Господи!

Послышался громоподобный  топот , напоминающий шум бегущего слоновьего стада.

- Постой!

Но незримый толстяк уже вывалился наружу и убежал, оставив лишь запах шоколада, так красноречиво говоривший сам за себя.
Снова сгустился дневной зной, от которого старому священнику опять стало душно и тоскливо.
Нужно было выбираться из исповедальни - он знал наверняка, что если останется, то начнет богохульствовать, и придется бежать в соседний приход, чтобы получить отпущение уже своих грехов.

«Господи, я страдаю грехом раздражительности, - подумал он.  Сколько раз во искупление его следует прочесть «Богородицу»?

Впрочем, страшно подумать,  сколько нужно прочесть "Богородиц", дабы отмолить все эти сотни тонн шоколада!

Вернись!» - крикнул он мысленно, стоя в пустом приделе церкви.

«Нет, он не вернется никогда, я обидел его».

И с этим тяжелым чувством он отправился домой, чтобы  принять там прохладную ванну и хорошенько растереться полотенцем.

Прошел день, два, неделя...

Изнуряющая жара вновь загнала старого священника в состояние потного оцепенения и томительной неопределенности. Он дремал у себя в кабинете или перебирал бумаги в ещё неотделанной библиотеке, глядя  в окно на нестриженый газон, время от времени  напоминая себе о том, что на днях неплохо было бы поработать там с газонокосилкой. Он часто ловил себя на внезапной раздражительности. Увы, прелюбодеяние было "чеканной монетой" в этих краях, а мастурбация - её прислужницей. По-крайней мере, так явствовало из шёпота, непрерывно струившегося сквозь решётку исповедальни долгими скучными вечерами.

На пятнадцатый день июля он поймал себя на том, что вглядывался в лица мальчишек, лениво проезжавших мимо на своих велосипедах, со ртами, набитымиы шоколадками «Херши».

Раз, внезапно проснувшись ночью,   он принялся перебирать в памяти названия многочисленных шоколадных изделий: «Пауэр-хаус» и «Бэби Рут», «Лав-нест» и «Кранч»...
Он терпел это, сколько мог, вставал, пытался читать книгу, - но потом отшвырнув её прочь, прошёлся взад-вперёд в ночном полумраке церкви, и наконец, украдкой  подойдя к алтарю, попросил Господа об одной  весьма необычной милости.

На следующий день, после полудня, молодой любитель шоколада наконец появился.

- Благодарю, Господи, - прошептал святой отец, заслышав, как  заскрипела вдруг под огромной тяжестью, осев, как корабль  под неимоверным грузом, другая половина исповедальни.
Вы что-то сказали, святой отец? - переспросил его шёпотом молодой голос с другой стороны загородки.

- Прости, это я не тебе, - ответствовал священник.

Он закрыл глаза и втянул носом воздух.

Будто где-то широко распахнулись ворота шоколадной фабрики, и  сладкий аромат разлетелся повсюду, преображая  и  наполняя собой весь мир.

И  тут произошло нечто необъяснимое.

С уст отца Мэлли внезапно стали срываться неожиданные резкие слова:

- Тебе не следовало сюда с этим приходить!

- Простите, что, святой отец?

- Не приходи сюда!  Я ничем  не могу тебе помочь.  Поищи себе другое место! В твоём деле нужен специалист. Уходи, прошу тебя, уходи.

Старый священник был ошеломлён, услышав, с какой лёгкостью слетает с его языка то, что выражает  его самые сокровенные мысли. Что это - жара, или долгие дни и недели,  проведённые в ожидании этого шоколадного маньяка? Что это? Что? А в это время, помимо его воли, неожиданная тирада продолжалась:

- Здесь тебе никакой помощи не будет! Нет-нет. Тебе нужно…

- Вы хотели сказать, в дурдом? - прервал его на удивление спокойный голос, успевший, казалось бы, оценить этот неожиданный взрыв.

- Да-да. Спаси нас Бог, к этим… как их… психиатрам.

Последнее слово прозвучало уж вовсе нелепо. Прежде ему, кажется, никогда не доводилось его произносить.

- Помилуйте, святой отец,  да что они в этом понимают? - произнёс молодой человек.

«И в самом деле, — подумал отец Мэлли, осознавая, что его уже и так слишком "занесло" со всеми  его возмущёнными криками, никчёмными призывами...
Воистину, впору теперь вывернуть свой воротничок, да нацепить фальшивую бороду, - подумал он. И продолжал уже спокойнее:
 
- Что они понимают, сын мой? Да ведь они говорят так, как будто знают всё на свете.

- Точно так же, как когда-то говорила Церковь, святой отец?

- Говорить и знать - не одно и тоже, - ответил, помолчав, старый священник  настолько спокойно, насколько позволяло ему  его бешенно колотившееся сердце.

- А Церковь знает, святой отец?

- Если не она, то я знаю!

- Не горячитесь так, прошу Вас, - молодой человек помолчал и вздохнул. - Я пришел не затем, чтобы обсуждать с Вами, сколько ангелов могут станцевать на острие булавки. Может, я всё-таки начну свою исповедь, святой отец?

- Пожалуй, - священник скрестил на груди руки, откинулся в кресле поудобнее и тихо прикрыл глаза.
- Начинай!

Голос за решёткой, с его детской манерой речи и ребячьим дыханием, в котором сквозили оттенки завёрнутых в серебряную фольгу шоколадных поцелуев и аромат медовых сот, голос, питаемый свежей сладостью воспоминаний  о  волшебсте «Кэдбери», начал описывать свою повседневную жизнь.  Он встает по утрам, проводит день и ложится спать со швейцарскими восторгами и искушениями от пенсильванской фабрики «Херши», целый день он лелеет мысль о том, как можно слизать шоколадную оболочку с батончика «Кларк», а карамельно-вафельное нутро приберечь для особых случаев и праздников. Душа его просит, язык требует, желудок ожидает, а кровь поёт под танцующий драйв «Пауэр-хаус». Вот они, манящие обещания «Лав-нест», свободный полет «Баттерфингера», не сравнимое ни с чем сладкое ощущение  тёмного африканского шоколада между зубами, окрашивающего дёсны, наполняющего благоуханием нёбо, так что во сне ты бормочешь, шепчешь, причмокиваешь на  языках Конго, Замбези и Чада...

Проходили дни, недели, и чем больше голос говорил, чем больше старый священник слушал, тем легче становился груз по ту сторону решётки. Отец Мэлли, даже не глядя, чувствовал, как необъятная прежде плоть, заключавшая в себе этот голос, постепенно таяла и убывала. Поступь невидимого юноши не была уже такой тяжелой. А исповедальня уже не скрипела в  диком испуге, когда её дверь пропускала сквозь себя уже изрядно похудевшее тело.

И хотя молодой голос и сам молодой человек находились совсем близко, за шторкой, запах шоколада понемногу стал сходить на нет и почти исчез.

Это было самое чудесное лето в жизни старого священника.

Однажды, много лет назад, когда он был ещё совсем молод, с ним произошло нечто весьма схожее по своей странности и необычности.

Одна девушка - судя по голосу, не старше шестнадцати лет - приходила к нему на исповедь каждый день, с начала летних каникул и до тех пор, пока не начались занятия в школе.

И всё это долгое лето её милый  шёпоток  приводил его в трепет настолько, насколько это вообще возможно для священника.  Он выслушивал её, погружаясь вместе с ней в её июльское увлечение, в её августовское безумие, в её сентябрьское разочарование, и когда она, навсегда  ушла от него в октябре в слезах, ему безумно хотелось крикнуть ей: «Останься, останься! Выходи за меня замуж!»

«Но я жених невестам Христовым»,  - строго шепнул ему другой голос.

И он,  тогда ещё молодой священник, не выбежал за ней на перепутья мира.

И вот теперь, когда ему под шестьдесят, помолодевшая душа его вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила то старое, полузабытое воспоминание с этой новой,  чем-то смешной, и тем не менее,  чем-то печальной встречей с другой потерянной душой, чья любовь была не знойной страстью к девушкам в донельзя соблазнительных купальниках, а нежной привязанностью к шоколадкам, которые сначала тайком разворачиваешь, чтобы потом с неизъяснимым упоением впиться  в их сладкую плоть.

- Святой отец, - сказал голос однажды под вечер. - Знаете, это было прекрасное лето.

- Странно, - отозвался священник. - Я сам сейчас думал об этом.

- Святой отец, я должен признаться Вам в одной действительно ужасной вещи.

- Думаю, вряд ли что-то сможет меня потрясти.

- Святой отец, я не из вашей епархии.

- Ничего страшного.

- И ещё, святой отец, простите меня, но я…

- Продолжай.

- Я даже не католик.

- Что?! - вскричал старик.

- Я даже не католик, святой отец. Это что, так ужасно?

- Ужасно?!

- Я хочу сказать, что я, действительно, очень сожалею. Если хотите, святой отец, я покрещусь, чтобы уладить это дело.
- Ты хочешь покреститься, болван? - вопил старик. - Уже поздно! Ты хоть знаешь, что ты наделал? Ты хоть знаешь, в какие бездны греха ты себя вверг? Ты отнимал у меня время, заставлял меня выслушивать тебя, доводил до белого каления, просил совета, хотя тебе нужен был психиатр, спорил с религией, критиковал Папу, если я правильно помню - а  я помню! - ты отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь ты хочешь покреститься и «уладить это дело»?

- Если вы не против, святой отец.

- Против! Против!! - заорал священник и на несколько секунд потерял дар речи.

Он уже готов был рывком распахнуть дверь, выбежать из исповедальни и выволочь греховодника на свет Божий. Но тут…

- Всё это было не напрасно, святой отец, - тихо произнес голос за решёткой.

Священник затаил дыхание.

- Потому что, святой отец, да хранит Вас Господь, Вы помогли мне.

Отец Мэлли  застыл на месте.

- Да, святой отец, в самом деле, благослови Вас Господи, Вы так мне помогли, и я Вам так за это признателен, - шептал голос.  - Вы не спрашивали, но ведь Вы догадались? Я сбросил вес. Вы не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря Вам, святой отец. Я победил. Я победил обжорство! Сделайте глубокий вдох. Пожалуйста, вдохните!

Старик, против своей воли, втянул носом воздух.

- Что вы чувствуете?

- Ничего.

- Ничего, святой отец, ничего! Его нет. Ни этого запаха шоколада, ни самого шоколада тоже. Нет. Нет. Я свободен!

Старый священник сидел, не зная, что сказать, и в его глазах как-то по-особенному защипало.

- Вы совершили труд Христа, святой отец, Вы и сами, конечно, это знаете. Христос ходил по миру и помогал людям. Вы тоже ходите по миру и помогаете людям. Когда я падал, Вы протянули мне руку, святой отец, Вы спасли меня!

И тогда произошло самое невероятное.

Отец Мэлли внезапно почувствовал, как у него брызнули слёзы. Они переполнили глаза. Они покатились по его щекам. Они собрались над его сжатыми губами, -  он разжал их, и слёзы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они лились и лились, о Боже, словно весенний дождь после семи лет засухи, и он, преисполненный благодарности, танцевал один под этим дождём.

Он услышал какие-то звуки, доносящиеся из-за решётки, и хотя не был совершенно в том уверен, но отчего-то по чувствовал, что тот, другой, тоже плачет.

Они  сидели так, а грешный мир бешено мчался мимо... Здесь, в этом пахнущем ладаном полумраке -  два  человека по разные стороны хрупкой ажурной перегородки,  вечером, на закате лета. Сидели и плакали.

Наконец, оба они  успокоились, и голос с волнением спросил:

- Вы в порядке, святой отец?

Помолчав, священник ответил, закрыв глаза:

- Спасибо, всё хорошо.

- Я могу что-нибудь сделать для Вас, святой отец?

- Ты уже всё сделал, сын мой.

- По поводу моего крещения, я имел в виду.

- Это не важно.

- Нет, важно. Я покрещусь. Хоть я и еврей.

- Что-что? - хмыкнул отец Мэлли, едва сдерживая смех.

- Еврей, святой отец, но я ирландский еврей, если это может помочь.

- О да! - безудержно расхохотался старый священник. - Да, это может, это может помочь!

- Это так смешно, святой отец?

- Не знаю, но мне ужасно смешно. Смешно!

И тут его охватил приступ такого хохота, что он даже заплакал, и эти потоки слёз веселили его ещё больше, пока всё  не смешалось в едином буйстве. Вся церковь огласилась эхом очищающего смеха. Единственное, что он твёрдо знал в тот момент - это то, что завтра он расскажет обо всём своему исповеднику, епископу Келли, и ему всё простится. Церковь омывается и очищается не только слезами скорби, но и свежим ветром прощения себя и других, который Господь даровал лишь человеку и назвал смехом.

Ещё долго не утихали их взаимные возгласы, ибо молодой человек  тоже включился в веселье, и всё вокруг ходило ходуном от хохота этих двух людей, которые еще минуту назад плакали, а теперь смеялись от души. Никто больше не всхлипывал. Радость билась о стены, подобно дикой птице,  стремящейся вырваться на волю.

Наконец, смех иссяк. Оба сидели, вытирая лица, невидимые друг для друга.

Затем, мир будто почувствовал, что пора сменить настроение и декорации, - снаружи в двери церкви влетел ветер. Подхваченные им листья деревьев усыпали церковные приделы. Сумерки наполнились запахом осени. Лето, в самом деле, закончилось...

Отец Мэлли посмотрел сквозь решётку на дверь, увидел, как беснуется ветер, как срывает листья, унося их прочь, и вдруг почувствовал, что ему захотелось улететь вместе с ними. Его душа требовала какого-то выхода, но этого выхода не было.

- Я ухожу, святой отец.

Старый священник выпрямился на стуле.

- Ты хочешь сказать, до следующего раза?

- Нет,  я совсем ухожу, святой отец. Сегодня я пришел к Вам в последний раз. Попрощаться.

«Ты не можешь так поступить!» — мысленно вскричал священник и едва не произнёс это вслух.

Вместо этого, он спросил, как можно спокойней:

- Куда ты отправляешься, сын мой?

- О, по всему свету, святой отец. Всюду. Раньше я всегда боялся. Никогда нигде не бывал. Но теперь, когда я освободился, я смело гляжу вперед. Надо побывать во многих местах,  попытаться найти новую работу.

- Как долго тебя не будет, мальчик мой?

- Год, пять, может, десять лет. А Вы ещё будете здесь через десять лет, святой отец?

- Если Бог даст.

- Если я буду проездом в Риме, то куплю какую-нибудь маленькую вещицу и попрошу Папу освятить её, а когда вернусь, приду сюда и подарю её вам.

- Ты правда так сделаешь?

- Сделаю. Вы прощаете меня, святой отец?

- За что?

- За всё.

- Мы уже простили друг друга, мой дорогой мальчик, а это лучшее, что люди могут сделать друг для друга.

Из-за перегородки послышался шум шагов.

- Я ухожу, святой отец. А правда, что «гуд-бай» означает «да пребудет с тобой Бог»?

- Именно это оно и означает.

- Ну, тогда "гуд-бай", святой отец.

- И тебе тоже - "гуд-бай", во всех его изначальных смыслах, мой мальчик.

И вот, соседнее помещение опустело.

Молодой человек ушёл.


Много лет спустя, когда отец Мэлли уже был очень стар и его постоянно клонило ко сну,  жизнь его наполнилась ещё одним, последним событием. Однажды  вечером, когда он, как обычно, дремал в своей исповедальне, под звук шумящего за стенами церкви  дождя, он вдруг открыл глаза, почувствовав странный и в то же время поразительно знакомый запах.

Из-за решетчатой перегородки нежно просачивался едва уловимый аромат шоколада.

Исповедальня скрипнула. Кто-то по ту сторону старался подобрать слова.

Старый священник подался вперёд, сердце его учащенно забилось от удивления и замешательства.

- Да? - произнес он, приглашая к разговору сидящего напротив.

- Спасибо, - наконец прошептал кто-то.

- Прошу прощения?..

- Когда-то давно, - продолжал шёпот,  Вы спасли меня. Меня долго не было. Я здесь всего на один день. Увидел церковь. Спасибо. Это всё. Мой подарок в кружке для пожертвований. Спасибо.

Послышался лёгкий топот убегающих ног.

Священник впервые в своей жизни выскочил из исповедальни.

- Постой!

Но невидимка уже исчез. Высокий он был или низкорослый, толстый или худой - кто знает? Церковь была пуста.

В полумраке священник подошёл к кружке для пожертвований , немного помедлил, а потом запустил в неё руку. Там лежала большая плитка шоколада за восемьдесят девять центов.

Однажды, святой отец, - прозвучал в его мыслях  знакомый голос, - я принесу Вам подарок, освящённый Папой.

Значит, это он, подарок? Старый священник вертел шоколадную плитку в дрожащих руках. А почему бы и нет? Что может быть лучше этого подарка?

Внутренним взором он увидел, как это было. Летний полдень у Кастель-Гандольфо. 
Тысячи  туристов теснятся внизу, в пыли, плотной толпой, а высоко над ними с балкона Папа изредка машет рукой, раздавая благословения, и вдруг среди этой суматохи, из этого моря рук и ладоней высоко поднимается одна смелая рука… И в этой руке ярко сверкает завернутая в серебряную фольгу плитка шоколада.

Старый священник покачал головой.

Он запер шоколад в особый ящик своего письменного стола и иногда, спустя годы, когда душный зной окутывал окна и отчаяние просачивалось в дверные щели, он, стоя позади алтаря, доставал эту драгоценную шоколадку и откусывал от неё крохотный кусочек.

Конечно, это была не гостия, не тело Христово. Но, это была жизнь. И она принадлежала ему.  В эти особенные минуты, которые выпадали не часто, хотя не так уж  и редко, он откусывал от заветной плитки маленький, совсем маленький кусочек.
И тот был (хвала  тебе, Господи) неимоверно сладок...