Мелодии двух берегов

                МЕЛОДИИ  ДВУХ  БЕРЕГОВ
                Автобиографическая повесть


Детям и внукам с верой, надеждой и любовью

Часть 1
Горечь скошенной полыни

Низкие свинцовые тучи заволокли молочно-белый купол неба. Подгоняемые свирепыми ветрами, они таили угрозу зимних бурь, нависая над расщелинами балок, глубокими оврагами, степными курганами, над лесными массивами и рощами. По утрам схватыва¬лись льдом лужи, тяжелела вода в реках перед тем, как совсем остановиться. Иголочки инея прошивали пожухлую траву, сереб¬рились на ветках деревьев, на стерне с остатками стеблей, на опав¬шей листве.
А потом пришло время снегов. Они перекрашивали в белый цвет улицы и дома, деревья парков, берега рек. Зима заметала осен¬нюю слякоть, грязь и мусор, и все, к чему прикасалась ее волшебная кисть, — все преображалось, приобретая праздничный, рождественс¬кий вид. Неторопливо падающие снежинки, переплетаясь в воздухе, повисали в пространстве, и медленно опускались на карнизы и окна, садовые скамьи, заборы, палисадники. Вырастали сугробы. Детвора лепила снеговиков, съезжала с крутых горок на санях, становилась на лыжи и коньки. Снег искрился, переливался на солнце. «Много снега — это хорошо, — радовались люди, — это к урожаю».
Но вот завьюжило. В белесой мгле угасло солнце, исчезли звезды. Белые змеи поползли по земле, заметая дороги. Поля и степи превращались в пустыню. В свирепых вихрях бурана тону¬ли небо и земля, заставляя все живое забиваться в норы, сбиваться вокруг человеческих жилищ.
Слыша по ночам завывание вьюги и дребезжание оледенев¬ших окон, начинаешь с горечью думать, что зима — это надолго. Будут еще и метели, и гололед, и бездорожье...
Природа никогда не оставляла меня равнодушным. Я испы¬тывал необъяснимое волнение, и в то же время состояние душев¬ного покоя, бродя по притихшему лесу, или у степной балки, зарос¬шей кустами шиповника, терна или душистыми травами. Каждое время года имеет свою неповторимую прелесть, как неповторима жизнь любого из нас.
Зимой 1997 года мне казалось, что снегопады и морозы не кончатся никогда, но весна все-таки наступила в положенный срок. Хлынули бурные потоки, обнажая освободившиеся от снега промоины и лощины, поля с буреющими озимыми. И не раз, останавливая машину у какой-нибудь обочины, я любовался большими весенни¬ми лужами на низинах, в которых отражалось высокое синее небо с белыми, распадающимися в клочья облаками, ветви тополей с пробуждающимися почками и деловитым карканьем ворон, соору¬жавших гнезда на деревьях по соседству с обживающими свои домики скворцами. Их крики, как и крики перелетных гусиных стай, висели в воздухе.
Весной острее ощущаешь неповторимость и скоротечность жизни, и поэтому каждое ее мгновение полно для меня особой значимости и остроты. Я люблю эту землю, где прошли мое дет¬ство и юность, где еще звучат голоса ушедших дорогих мне людей.
За окнами квартиры, где я живу, звенит весенняя капель. Шумливые ручейки, оставляя след, бегут по двору и по улице. Зеле¬неют кустики перезимовавшей травы, а я слышу, как, сбросив с себя ледовый плен, наполняются реки, принимая в себя бурные потоки талого снега, которые нередко превращаются в паводки.
Весною и слышится лучше, и видится дальше. «Минувшее проходит предо мною» — эти пушкинские слова я повторяю все чаще и чаще и, как книгу, перелистываю жизнь свою.

РОДИТЕЛИ
До войны мы жили в небольшом белорусском городке Слуцке. Здесь родился я — через полтора года после моего брата Маркселя, названного родителями в честь Маркса, Энгельса, Лени¬на. Здесь учительствовала мама — преподавала русский язык и литературу в школе рабочей молодежи.
Мама была женщиной огромного общественного темпера¬мента и неиссякаемой энергии. Ее импульсивность резко контрас¬тировала со спокойным, размеренным характером отца. Как воен¬ный человек, привыкший четко выполнять приказы, он и в семей¬ной жизни проявлял исключительную организованность, умел так распланировать свой быт, что у него на все хватало времени. У мамы, напротив, времени никогда не хватало: то уроки и педсоветы, то мероприятия в Доме учителя.
Когда мама входила в дом, казалось, даже стены озарялись ее улыбкой. Отец шел навстречу, ответно улыбаясь, и целовал пыш¬ные, вороньего отлива волосы жены, аккуратно уложенные на голо¬ве, карие глаза, в которых поблескивали озорные искорки. Он любил свою Сонечку и никому не давал ее в обиду, даже обожаемой матери, ревнующей сына к невестке. Приезжая к нам из Крыма, бабушка Роза, мать двоих дочерей и трех сыновей, становилась у плиты, чтобы готовить дорогому Костеньке, ее первенцу, его люби¬мые блюда, подчеркнуто отстраняя от кастрюль и сковородок неве¬стку. Отец все это замечал и, с аппетитом поедая бабушкину стряпню, так, между прочим, как бы невзначай, замечал, что его Соня готовит тоже очень вкусно.
Отец был кадровым военным, командовал артиллерийской батареей. Большую часть времени проводил в казармах и на поли¬гоне. Учения, учения, учения. Отработка тактики ведения боя, стро¬евая подготовка, изучение материально-технических данных бое¬вых орудий... В нашем семейном альбоме сохранилась его фото¬графия, на которой он запечатлен подтянутым, в гимнастерке с черными петлицами на воротнике, с тремя красными кубарями стар¬шего лейтенанта. С фотографии на меня смотрит коренастый спо¬койный человек, с черными, зачесанными назад волосами и добрым, чуть ироничным взглядом.
Отец очень любил нас, своих сыновей, проводил с нами все свободное время, охотно играл, становясь на время большим ребен¬ком. Однажды собрал ребятню нашего двора, увел всех на озеро в городской парк и долго-долго катал на большой, взятой напрокат лодке.
В 1937 году его арестовали. Мы с братом были слишком малы, чтобы понять, что произошло, осознать горе, обрушившееся на нашу семью. Помню только остановившиеся мамины глаза, побе¬левшее лицо, когда стало известно о случившемся. Она куда-то ходила, что-то узнавала. Мы ложились спать, а она все писала ка¬кие-то письма и ждала ответа.
— Мама, — кто-нибудь из нас позовет ее, а она ни слова в ответ. Смотрит в окно отсутствующим взглядом или прикладыва¬ет платок к глазам. Приходили подруги, утешали, грустно смотрели на нас. Я прижимался к маме, не понимая, зачем она укладывает вещи в чемодан, а еду в авоськи.
— Мама, — спрашивал я, — куда мы уезжаем?
— К тете Оле в Одессу.
Тетя Оля — мамина сестра, она, как и мама, учительница. Мы ехали к ней, потому что нам одним без папы трудно жить. Так сказала мама, и вскоре мы попрощались с пашей светлой, уютной комнатой, где стояла этажерка с книгами и оставались грустить без нас наши игрушки.
Тетя Оля, высокая, стройная, такая же подвижная, как мама, обрадовалась нам.
— Сонечка, дорогая, — прижимала она к себе сестру. И тут же оборачивалась к нам:
— Марик! Адик! Как вытянулись! Совсем взрослые, совсем мужики!
Она жила с дочерью Марленой, имя которой должно было увековечить победоносное учение марксизма-ленинизма, и сыном Леней в большой коммунальной квартире. Ее муж, партийный функционер, окончивший институт красной профессуры, читая где- то лекцию, процитировал Троцкого и поплатился за это. Его обви¬нили в троцкизме, исключили из партии, выдав тем самым «вол¬чий билет» на всю дальнейшую жизнь. Ни на какую работу опаль¬ного лектора не принимали. Бывшие «друзья» отвернулись от него, и он приготовился к самому худшему, напряженно прислушиваясь по ночам к каждой подъехавшей к дому машине, ожидая неумоли¬мого, как судьба, стука в дверь. Он замкнулся, осунулся, и однажды его нашли мертвым — повесился в ванной.
Мы жили одной большой семьей. Сестры, оставшиеся без мужей, понимали и жалели друг друга, стараясь взять самое тяже¬лое по хозяйству на себя: уборку комнат, готовку, стирку белья. Горе сблизило их. Содержать большую квартиру в центре города становилось все труднее, и тетя Оля обменяла ее на двухкомнат¬ную у вокзала. В одной комнате поселилась сама с детьми, другую отдала нам.
Память выхватывает отрывочные воспоминания о тех годах. Детский сад... Детские игры...
Через год вернулся из заключения отец. Разыскал нас, по¬стучал в дверь и застыл на пороге. Поношенный костюм, вещме¬шок. Мать вскрикнула от неожиданности и подбежала к нему. А я не узнал папу: небритый, сгорбленный, куда девалась его выправка, постоянная подтянутость. Он притянул нас с братом к себе и ус¬тало опустился на стул. Это был сломленный человек, в глазах которого навсегда остался ужас ночных допросов, сопровождаемых физической болью, моральным унижением, истязаниями. Мне и сей¬час не по себе, когда я вспоминаю эту его раздавленность со стра¬хом в глазах.
И мама, и тетя Оля старались поменьше расспрашивать отца о пережитом: время-лекарь зарубцует раны. Все близкие старались быть внимательными к нему. Отец тяжело переживал отлучение от армии, от бойцов, от товарищей по службе. Порою, оглядываясь по сторонам — никто ли не слушает, понизив голос, говорил маме:
— Соня, ты не представляешь, что делается там... Люди гиб¬нут, и какие люди! Несомненно, в органы пробрались враги. — И тут же добавлял: — Если бы обо всем, что там вытворяют, узнал Сталин, кое-кому точно бы не поздоровилось.
Отец верил Сталину. Он заказал знакомому художнику боль¬шой портрет вождя и долго примеривался, куда его повесить, выби¬рая для этого самое светлое место в квартире.
Жизнь, хоть и медленно, входила в привычную колею. Отца взяли на работу в школу учителем математики, и в доме появились книги Я. Перельмана, сборники задач, «Алгебра» Киселева, таблицы логарифмов Брадиса. Теперь он, как мама, писал планы уроков, мето¬дические разработки, заполнял ведомости, классный журнал. Он ув¬лекся новым делом и отдавал ему всего себя без остатка.
Отец любил праздники, торжественную суету, связанную с их подготовкой. На первомайской демонстрации высоко поднимал меня, размахивал искусственными гвоздиками, пел песни, смеялся, кричал: «Ура»!
Отец мой дорогой! Моя надежда и опора. Моя вечная боль. Как я любил тебя! До сих пор ты приходишь ко мне по ночам...
С началом войны папа вновь стал военным. Вспомнили о командире артиллерийского расчета, принесли повестку.
Детская память сохранила нескончаемые колонны уходящих на фронт красноармейцев. Вместо сапог — башмаки с обмотками, тяжелые пятизарядные ружья на плечах и песни, подхваченные мно¬гими голосами: «Если завтра война», «На границе тучи ходят хмуро»...
Надсадный гул моторов идущих на бомбежку «юнкерсов» и «мессершмидтов», сопровождаемый воем сирен и ревом заводских гудков, также остался в моей памяти. «Воздушная тревога!» Небо обрушивалось на наши головы. Мы бежали в бомбоубежище, чтобы укрыться от ревущего и раскалывающегося от зенитных разрывов неба. Запах земли и сырых, покрытых плесенью подвалов становился привычным. Мы видели, как черноту ночи расшивали трассирующие пули, как метались самолеты, схваченные цепкими лучами прожекто¬ров. Застывали в воздухе освещавшие пространство красные, желтые, зеленые шары ракет. Они, как люстры, некоторое время висели в воздухе, а затем гасли, погружая улицы и кварталы в сгустившуюся тьму. Взрослые дежурили на крышах, на которые с вражеских самоле¬тов сбрасывали зажигательные бомбы, и обезвреживали их.
Из города начали уезжать люди. Приближался фронт. В од¬ном из вагонов должны были ехать мы, и отец нас провожал. Внес чемоданы, помог устроиться, попросил маму писать на его воинс¬кую часть. Он поправил фуражку, соскочил с подножки на землю и долго махал нам рукой.
Больше я никогда его не видел. Письма от папы приходили бодрые, с твердой верой в победу. «Верьте, родные, — читали мы, — пройдет немного времени, и эти гады будут раздавлены». И обра¬щаясь ко мне и брату, наказывал вести себя хорошо, любить Родину, помогать маме.
Позже мы узнали, что отец был ранен, лежал в госпитале, а по выздоровлении был переброшен в Крым под Севастополь.

ЭВАКУАЦИЯ
Четырехосный крытый вагон, увозивший нас из Одессы, пока¬чивало. Монотонный перестук колес на стыках рельсов действовал усыпляюще. Многие из тех, кто расположился у стен и по углам теплушки, спали, подложив под голову сумки, рюкзаки, свертки. Мы с братом прижимались к маме и прикрывали глаза в полудреме. Неприспособленный для перевозок людей товарняк напоми¬нал коммуналку, знакомую нам с раннего детства.
Одесса долго не желала прощаться с нами: в открытую дверь видел медленно отходящие от нас вокзал, пакгаузы, пристанцион¬ные постройки. Кружили многоэтажные здания и частные домики, тянулась кромка моря с очерченными на солнце контурами крыль¬ев бакланов. На каком-нибудь из перегонов мы внезапно оказы¬вались недалеко от берега моря, и тогда отчетливо можно было увидеть простирающуюся до горизонта стихию с постоянно меня¬ющимся цветом воды, от малахитового до бирюзового. Озоновая свежесть наполняла душный вагон. Шум прибоя и крики чаек не могли заглушить перестук колес.
Я выглянул наружу и увидел совсем рядом светло-голубой простор со студенистыми чашечками медуз и мелькающими вдали дельфинами.
— Грустно, — сказала мама, — что все это скоро исчезнет, и, может быть, навсегда.
А затем заблестели соленые озера, знаменитые одесские лиманы, отделенные от моря песчано-ракушечными пересыпями, появлялись и исчезали балки и овраги, мелкие пересыхающие реки, поросшие камышами болотца.
Мне привиделся печальный сон, будто идем мы с мамой по незнакомому полустанку, и вдруг навстречу нам толпа. Меня от¬теснили от мамы. Люди шли и шли...
— Мама, мамочка! — кричу я. Бегу к вагону, где остался брат. Может быть, мама уже там? Но у платформы, где стоял наш состав, одни лишь рельсы да шпалы, да еще гуляющий по верши¬нам деревьев ветер.
— Что с тобой, сынок? Ты плачешь?
Мама целует меня, и я открываю глаза. И снова лязганье буферов и мерное покачивание вагона.
— Мама! Мамочка!
Нет, и никогда не было у меня человека роднее ее. И чувство вины за ее ранние морщинки и преждевременный иней в волосах никогда не покидает меня.
Поезд часто останавливался на случайных разъездах, а то и в поле, и тогда пассажиры вываливались из вагонов, жгли костры, готовили пищу, а если рядом оказывалась речка, успевали иску¬паться, постирать белье, обмыть детей.
Мы привыкли к тому, что больше стояли, чем ехали: то вы¬яснялось, что впереди затор, то пропускали военные и санитарные ставы, то ожидали, когда ремонтные бригады приведут в порядок развороченные бомбежкой пути.
Тети Оли с нами не было, она еще раньше, подхватив детей, уехала к брату в Новочеркасск. Немцы по всем прогнозам долж¬ны были вот-вот захватить Одессу, а что такое оккупанты, мы уже успели узнать из газет, из рассказов очевидцев: это сожженные дома, грабежи, массовые расстрелы. Мы уезжали от «нового поряд¬ка», смутно представляя, что нас ждет впереди.
Одни картины природы сменяли другие, пока мы о чем-то спорили с братом, поезд уже ехал по степи. В предвечернем маре¬ве грустно маячили одинокий курган, скирды прошлогоднего и коп¬ны свежескошенного сена.
...Наш вагон двигался по Украине. Тень от него ползла по земле Запорожья, Донбасса. Мы видели отступающих солдат, тол¬котню машин, техники, походных кухонь на переправах, слышали скрип телег, мычание перегоняемых по пыльному шляху колхозных стад. Наш вагон проезжал мимо беженцев, бредущих по дорогам с нехит¬рым домашним скарбом, мимо знаменитых украинских мазанок с соломенными крышами и вишневыми деревьями во дворах. Дыха¬ние надвигающейся грозы витало в воздухе. Война неумолимо при¬ближалась к этим местам. Угнетающее напряжение чувствовалось во всем. Слух и нервы были напряжены до предела.
Часто в небе появлялись самолеты. Они серебрились на солнце, зарывались в синеву и растворялись в ней. Но вскоре свист бомб, распарывающих воздух, напоминал о них. Поезд при¬бавлял скорость, а самолеты, как ястребы, продолжали кружить над ним. Я помню, как во время особо яростного налета поезд остано¬вился, и люди один за другим начали выпрыгивать из вагонов, ска¬тывались по насыпи и бежали в поле, падали и зарывались в зем¬лю. Среди них были и мы.
Самолеты улетали, оставляя после себя дымящиеся воронки от бомб, и мы возвращались в свой дом на колесах.
Не помню, сколько недель ехали мы под рев сирен и гул моторов, пока на одной из станций не проступило название: «Ново¬черкасск».
Раннее утро играло на куполах войскового собора. Стоящий неподалеку Ермак Тимофеевич прижимал к себе древко знамени и протягивал восходящим солнечным лучам свой бесценный дар — шапку Мономаха. Прямые широкие улицы радиально разбегались от соборной площади. В городе было много тенистых бульваров и скверов, парков и аллей, фруктовых садов и виноградников.
Этому городу выпало сыграть значительную роль в моей жизни. Но об этом я расскажу, когда придет время. А пока мы стали сбрасывать на перрон свои свертки и сумки. У нас имелся адрес дяди Миши, но как добраться до его дома, мама не знала. И тогда она, оставив нас охранять вещи, отправилась на привокзаль¬ную площадь на поиски какого-нибудь транспорта.
Ей повезло — мимо проезжала подвода, запряженная пегой лошадкой. Старик-извозчик согласился за червонец довезти нас куда надо. Он подъехал к нам, помог забросить на подводу разбро¬санные по перрону вещи, и вскоре копыта лошади зацокали по булыжной мостовой.
Дядя, Михаил Маркович, как и наш отец, был военным, слу¬жил на курсах усовершенствования командного состава. Большую часть времени проводил на учебных полигонах. Его семья, жена — Татьяна Никитична, работник горкома партии, и дети — четырнад¬цатилетняя дочь Римма и шестилетний сын Талик, жили в неболь¬шом домике, неподалеку от места службы.
По радио бравурная музыка прерывалась тревожными сводка¬ми Совинформбюро. Один за другим после тяжелых кровопролит¬ных боев оставлялись врагу города и населенные пункты на Украи¬не, в Белоруссии, Прибалтике, Молдавии. Фашистские ударные час¬ти подходили к границе Ростовской области. Прорываясь через зе¬нитные заграждения, немецкие самолеты бомбили Ростов, Таганрог, Каменск, Шахты, Батайск... В Новочеркасске почти ежедневно объяв¬ляли воздушную тревогу. Дым пожарищ поднимался к небу.
Уже сегодня, знакомясь с историей города в годы войны, я узнал, что хотя в то лето Новочеркасск становился прифронтовым городом, но ни на минуту не останавливались заводы, фабрики, арте¬ли, которые не успели эвакуировать. Создавались фронтовые брига¬ды, рабочие не уходили из цехов по две, а то и три смены. Выпускали продукцию для фронта: на ликероводочном заводе — бутылки с горючей смесью для уничтожения вражеских танков, на заводе име¬ни Никольского — минные коробки и детали для осветительных ракет; на заводах станкостроительного и геологоразведочного обо¬рудования ремонтировали оружие; на паровозостроительном — вос¬станавливали боевую технику, поступавшую с передовой, освоили выпуск 82-миллиметровых, а затем и более мощных 107-миллимет¬ровых минометов. В семи учебных пунктах готовились стрелки, ис¬требители танков, минометчики. При индустриальном институте были созданы курсы медицинских сестер, парашютистов, мотоциклистов, радистов. Принимали раненых эвакогоспитали. Создавался истре¬бительный батальон, строились оборонительные сооружения.
В ноябре 1941 года враг подошел к городу. Ожесточенные бои шли под хутором Мишкиным, в районе Грушевской балки. Но овладеть Новочеркасском той осенью фашисты так и не смогли. Произошло это 25 июня 1942 года.
Повторяю, обо всем этом я узнал уже взрослым человеком. А в те знойные дни августа мы с дворовыми мальчишками, с кото¬рыми успели перезнакомиться, носились как угорелые по пыльным улицам, играли в «войну». Мы и не предполагали, что черная тень беды уже нависла над нами.
Тетя Оля томилась, нервничала, ходила из угла в угол. Она не могла долго сидеть без дела. Уже несколько раз ездила в Рос¬тов, где стала на учет в Облоно, и вот, наконец, ей предложили работу в сельской школе. Обрадованная этим известием, тетя ста¬ла собираться в путь-дорогу. Радовались Марлена и Леня, что бу¬дут жить в станице Боковской, на северо-востоке области. Марлене недавно исполнилось 16 лет и она из «гадкого утенка» превра¬тилась в лебедя — чудесную девушку, стройную, голубоглазую, с прекрасными каштановыми волосами. Женственная и милая, она привлекала внимание и сверстников, и зрелых мужчин, которые, повстречав ее, останавливались и долго смотрели вслед.
Спустя много лет стало известно, что, когда тетя Оля с деть¬ми шли по дороге к станице, путь им перерезали мотоциклисты. На головах солдат — стальные каски, на глазах — защитные от пыли очки; синие брюки в коротких сапожках, лежащих на педалях, рез¬ко контрастировали с зеленым сукном френчей с накладными кар¬манами и темнеющими на плечах полосами погон. На правой сто¬роне френча, перепоясанного ремнями и свисающими на грудь би¬ноклями, распластал хищные крылья германский орел, навострив¬ший свой острый клюв на восток и державший в когтях круг со свастикой.
Ехавшие впереди гитлеровцы приглушили моторы и заора¬ли, перебивая друг друга:
— Halt! (Стоять!)
— Zuruck! (Назад!)
— Wie ist deine Name? (Имя?)
— Du bist yuden? (Евреи?)
Марлена укрылась в ближайшем леске. Ее догнали. Спро¬сили на ломанном русском:
— Кто такая? Имя?
— Мария, — ответила Марлена. — Мария Ивановна.
Под этим именем ее и увезли вместе с другими юношами и девушками в Германию, в арбайтслагерь, на каторжные работы.
О тете Оле и Лене с того времени мы ничего не слышали. Скорее всего, их расстреляли.

В АРМЕНИИ
В городе шло формирование народного ополчения. Тысячи горожан выходили на улицу возводить оборонительные сооруже¬ния: противотанковые рвы, окопы, строить баррикады. Было неспо¬койно. Строго соблюдалась светомаскировка. Сигналы воздушной тревоги сгоняли людей в подвалы бомбоубежищ. Слухи, один тре¬вожнее другого, ползли по городу. Говорили, будто в Новочеркас¬ске и его окрестностях появились заброшенные гитлеровцами ра¬кетчики-сигнальщики, шпионы-радисты. Начиналась паника: кто-то слышал, что немцы уже у города, кто, ссылаясь на «достоверные источники», сообщал, что есть такие, которые готовятся встречать германских «освободителей» от большевизма хлебом с солью.
Татьяна Никитична и мама обменивались услышанным:
— Вчера снова Ростов бомбили.
— Ты знаешь, Соня, вчера Ковалевы уехали... (Ковалевы — наши знакомые.)
Все эти разговоры подавляли маму, она нервничала, не спала по ночам, знала, что в городе идет эвакуация. Стало известно, что повсеместно составляются списки тех, кто будет эвакуирован. А кто позаботится о нас?
Но мама теряла покой зря. Вскоре и до нас дошла очередь. Оказалось, что на курсах, где нес службу дядя Миша, готовились такие же списки. Вместе с его семьей в них попали и мы.
Люди в военной форме уже одним своим видом, своим спо¬койствием и собранностью поддерживали моральный дух населе¬ния, и в нашем взбудораженном доме разом воцарялся порядок, когда в нем появлялся дядя Миша. Нервотрепка и бессонные ночи не изменили его характер. Он не позволял себе расслабляться, презирал малодушие, слабоволие. Всегда чисто выбритый, приче¬санный, с аккуратно подшитым воротничком, он для всех своих домашних являлся примером и олицетворением порядка, проду¬манных действий, которые в экстремальных условиях становились все более четкими. Никто никогда не слышал от дяди грубого сло¬ва, не помню, чтобы он сорвался, обидел кого-нибудь.
Дядя упаковывал вещи, следил, чтобы не было забыто самое необходимое. Позаботился он и о транспорте, доставившем нас на вокзал. Мы уезжали, а он со своей частью оставался защищать город.
...Наш путь лежал в Закавказье, в столицу Армении. Мы бежали от войны, а она все догоняла и догоняла нас.
За окнами клубилось взметенное ветром перекати-поле, знак нашей судьбы. Кружили поля, перелески, речки, поросшие камыша¬ми, загоны для выпаса скота. Менялись пейзажи, климатические зоны. Далеко позади остались просторы Дона, Кубани. Словно мираж, вспыхнули и угасли горы Грузии, а мы все ехали и ехали... Гудел, выбрасывая из трубы клубы дыма, паровоз, один за другим тяну¬лись вагоны. Нас потряхивало на стыках рельсов. И вдруг — бла¬гословенная земля Армении: россыпь камней, зеленовато-серых, черных, пепельно-коричневых. Нас приветствовали дома и домики с плоскими крышами, сложенными из таких же камней.
— Мама, мама! — кричал Талик, обращаясь к Татьяне Ники¬тичне, — смотри: овцы...
По пыльной дороге в каменных распадах двигалась отара, которую сопровождал бородатый старик в высокой папахе, в шерстяных белых носках, натянутых на штанины мятых, полинялых от зноя шаровар.
Во всей красе раскрывалась перед нами изумрудная страна горных хребтов и лугов. Печать вечности лежала на горах и уще¬льях, бурных реках и синих озерах.
Нет, природа этих благодатных мест поистине неповторима!
Женщины в серых и черных одеждах, под стать цвету раз¬бросанных камней, в платках, обмотанных вокруг головы, шли по дороге. Они выглядели настолько живописно, что казались нарисо¬ванными вдохновенной кистью художника.
Немало воды утекло с того времени. Многое перевидел я на своем веку, но ничто не затмило удивительную красоту армянских женщин, чернооких и голубоглазых, с волосами отлива вороньего крыла, с идеальным овалом и классическими чертами лиц.
Встречал я и некрасивых, с крючковатыми и горбатыми носа¬ми, тонкими и вывороченными губами, но такие быстро выветрива¬лись из памяти. А те, с обликом античных красавиц, гибкие как серна, с легкими и плавными движениями, до сих пор прожигают мое сердце.
И еще, что я не в силах забыть, это поднявшиеся среди ба¬зальтовых скал островерхие арочно-сводчатые купола замков-крепостей, храмов-красавцев. Собор в Эчмиадзине, церковь Георгия в Мугни для меня были и остаются шедеврами мирового зодчества, переведенными на язык армянской архитектуры.
Наш поезд быстро ушел на запасной путь, а на главный с минуты на минуту ожидали прибытия воинского эшелона. Ожи¬давшие его солдаты заполнили перрон.
На здании вокзала висел транспарант со словами вождя: «Враг будет разбит, победа будет за нами!». Из радиорупоров доно¬силась маршевая музыка.
Мы вышли с вещами на привокзальную площадь. Было мно¬го людей с чемоданами и сумками, свертками и рюкзаками. Кто-то нес ящик с цыплятами, кто-то тащил на поводке овцу. Мы с любо¬пытством рассматривали незнакомый город, которого не коснулись бомбежки и артиллерийские обстрелы. Зелень деревьев прикры¬вала здания из туфа, базальта и мрамора. Особый, неповторимый колорит улицам придавали внутренние дворы, дворики, террасы, балкончики, галереи, белье на веревках, уютные особняки с узорча¬тыми крылечками, плоские крыши домов.
В парках и скверах кричали воробьи и еще какие-то птицы на непонятном языке, а вдали, пряча голову в папаху облаков, спо¬рила с вечностью вершина Арарата, гора, на которую опустился Ноев Ковчег во времена всемирного потопа.
В пункте по приему беженцев нас встретили приветливо. Впервые за все время пути мы ели горячую пищу, спали на мягких постелях во временно предоставленном общежитии. Мы прожили так несколько дней, а затем нам предложили отправиться в село Дарачичаг. Ныне это горный поселок Цахкадзор. Мы с группой эвакуированных выехали туда на грузовике.
Людей размещали по домам. Многим дали комнаты в пус¬тующем Доме творчества писателей, двухэтажном деревянном стро¬ении бежевого цвета. Там разместили Татьяну Никитичну с деть¬ми. Нас определили на жительство в комнату к вдове-армянке.
Первое, что мы увидели, войдя в помещение, — нашу хозяй¬ку, сидящую на низкой скамейке рано поседевшую женщину, с гу¬стой сеткой морщин на потемневшей коже, куда въелись крапинки сажи. От кизячного дыма резало в глазах. Густой и вязкий чад превращался в непроницаемое сизо-синее облако, которое, распа¬даясь на клочья, вытягивалось в дыру, проделанную в плоской крыше.
Из-за плотной пелены дыма, из-за шума втаскиваемых вещей мы не услышали топота копытец и не сразу увидели белую козоч¬ку, которая робким блеянием заставила обратить на себя внима¬ние. Она жила в одной комнате с хозяйкой и ее малым сыном, вместе с такими, как сама, недавно народившимися рогатыми брать¬ями и сестрами.
Козочка подошла к нам, и Марик погладил се. Я сбегал во двор, нарвал травы, и козочка брала ее из моих ладоней, нежно прикасаясь к ним влажными губами.
На следующий день мы с братом отправились знакомиться с поселком. Хозяйка и ее восьмилетний сын очень плохо понимали по-русски. Мы же не знали армянского языка. Объяснялись жеста¬ми, междометиями и, как мне казалось, хорошо друг друга понимали...
У каменной ограды сидели старики, не снимавшие в жаркий день каракулевых папах. Они обсуждали дела на фронте, ждали весточек от своих сыновей и зятьев. Некоторые держали в руках четки, медленно перебирая их. Около одного из дворов мы увиде¬ли ослика. Он стоял, прижав уши к спине, а затем задрал морду и закричал, будто жалуясь на свою жизнь.
Мы шли по одной из двух поселковых улиц. Местные ребя¬та здоровались с нами, они знали, что в Дарачичаг приехали люди из России. Вскоре со многими из них мы подружились.
Нам нравилось место, где предстояло жить. Два ряда гор обрамляли ущелье. Справа — залитые светом лысые горы — «Чачал-сар», слева — поросшие лесом. По ущелью кипел бурный пеня¬щийся поток. Это горная речушка несла свои воды в беспокойную Зангу. Вдали виднелась седовласая вершина Али-Бека, у подножия которого шумел лиственный лес.
Этот лес много раз выручал нас. И хотя в поселке для эвакуированных была открыта столовая, и мы каждый день бегали туда с бидончиком получать обед из двух блюд на всю семью, мы постоянно были голодны. И тогда шли в лес собирать груши-падалицы, яблоки-дички, дикий чеснок, грибы. Нас подкармливали местные ребята-молокане Иван и Василий, или Вано и Васо, как звали их на армянский манер. Они были ровесниками брата, и вскоре эта троица стала неразлучной. Новые знакомые провели нас на территорию госпиталя и показали лазейку в кинозал в одном из корпусов. Мы стали приходить сюда, минуя контроль, и не пропускали ни одного мало-мальски интересного, с нашей точки зрения, кинофильма.
Пришла осень. Мама работала сестрой-хозяйкой в госпитале, потом на складе, где ремонтировалась одежда раненых. Прихо¬дила домой усталой. В соседней комнате топали копытца, хозяйка сидела у тондыря и все раскатывала и подбрасывала на руках тесто. Она угощала нас лавашем — теплым, пахучим.
В этом году я пошел в школу. В одном из домов была открыта русская начальная школа, и меня записали в первый класс.
Помню, как торжественно Зоя Ивановна, наша учительница, молодая, среднего роста блондинка из эвакуированных, ввела нас, двадцать пять мальчиков и девочек, в помещение, где отливала коричневым цветом самодельная доска, а под портретом И. В. Ста¬лина радужным светом переливалась географическая карта мира.
Букварей и задачников на всех не хватало. Один учебник на несколько человек. Все по очереди читали тексты, учили стихи, переписывали примеры по сложению и вычитанию. Тетрадей не было, но школа раздобыла конторские книги, и мы писали свои прописи прямо по типографскому тексту и по расчерченным линиям и клеткам.
Шла война. Сводки Совинформбюро оставались неутеши¬тельными. Прибывшие в эвакогоспиталь раненые рассказывали о том, как выходили из окружения, как пробивались с боями сквозь вражеские заслоны, о гибели маршевых рот, о сожженных деревнях Смоленщины, Украины, Белоруссии.
В клубе перед демонстрацией кинофильмов выступали политработники. Они рассказывали о положении на фронтах, приво¬дили в беседах материалы из «Правды» и «Красной звезды». Со¬бравшиеся слушали их затаив дыхание, стараясь не пропустить ни одного слова.
Где-то гремели бои, били пушки, свистели пули, падали с неба бомбы, и мы тоже желали взрослых дел. В школе был объявлен сбор вещей для бойцов. Мы приносили из дома для посылок на фронт мыло, табак, иголки, нитки. Мамы шили кисеты, вязали ва¬режки. Соревновались классами — кто соберет больше. В коридо¬ре висел листок с показателями. Наш класс оказался чуть ли не на первом месте. Мы радовались. Радовалась и Зоя Ивановна.
Но случилось непредвиденное: заболела наша учительница, и мы пошли проведать ее, а заодно узнать, какие примеры решать к следующему уроку. Нас провели в комнату, где стояла кровать Зои Ивановны, и... мы остолбенели, увидев на подоконнике собран¬ное нами мыло. Я даже узнал газету, в которую мама заворачивала коричневый кусок хозяйственного мыла. Что же теперь будет с нами, когда о том, что произошло, узнают все. Учительница наша — воровка? Мы даже перепугались, когда кто-то это слово произнес вслух, и решили о случившемся никогда никому не говорить.
Мне шел восьмой год, и я не мог осмыслить того, что такое бедность и отчаянье.
А почтальоны разносили почту: кому — солдатские треу¬гольники, кому — похоронки. То на порог одного, то другого дома приходило горе, и тогда солнце надолго переставало заглядывать в окна осиротелых комнат. Мы ходили притихшие, ожидая неотвра¬тимого. Мама тоже выглядела подавленной. Писем от нашего отца не было, и горькие предчувствия не покидали нас.
Мама делала запросы в воинскую часть отца, в штаб фрон¬та. Ответы приходили однотипные: «В списках убитых и пропав¬ших без вести не значится».
И вот однажды по радио сообщают:
«После длительной героической обороны наши войска оста¬вили город Севастополь».
Было это поздней осенью 1942 года.
Мама заплакала. Она совсем сдала за эти дни: постарела, ее темные волосы поседели. Мы, как могли, старались помогать ей.
Уже много лет спустя, заново переживая те горькие события, я написал реквием — симфоническую сюиту «Память» и такие стихи:
Глаза закрою: вижу Крым.
Ползет над бухтой черный дым.
Уже отбит двадцатый штурм,
Уже не страшен этот шторм,
Береговая батарея
Бьет в цель, снарядов не жалея.
Вода гудит, земля горит,
Но Севастополь, как гранит.
И на фашистские полки
Пошли матросские штыки.
И сквозь разрывы и свинец
Идет в атаку мой отец.
Погибнет здесь на берегу,
Но землю не отдаст врагу...
И помнит грозная волна,
Как кровью полнилась она...
Прошла война.
Поет скворец.
В могиле братской спит отец.
Потрескивал язычок керосиновой лампы. Раскачивались тени на стене. Под этим неверным светом мы с братом делали уроки, читали книги, рисовали.
Зимой мы становились на самодельные лыжи, садились на санки, сделанные из двух скоб, и съезжали по пологому спуску улицы, как с горы. Сколько здесь было разновозрастной детворы, носившейся вместе с нами. С гиком и шумом набрасывались друга на друга, устраивали кучу-малу, кидались снежками. Армянская речь смешивалась с русской, и все почему-то понимали друг друга.
Прошел год. Брат, Вано и Васо все чаще уединялись, о чем-то шушукались.
— О чем вы там секретничали? — спросил я.
— А тебе надо? — огрызались они.
Чтобы отвязаться от меня, Марик часто придумывал какие-то дела, нередко перекладывая на меня то, что должен был сделать сам. Я обижался, уходил к Талику или к какому-нибудь однокласснику. Я ревновал брата к его компании. Мы ссорились, мирились, опять ссорились. Однажды послали меня за хворостом. Делать было нечего, в доме ни хворостинки, и я поплелся по знакомой дороге в лес. Когда же с вязанкой вернулся домой, то встретил заплаканную маму. Она показала мне записку, в которой брат про¬сил не волноваться и не искать его, так как он с друзьями решил ехать на фронт. «Сейчас не такое время, чтобы сидеть сложа руки», — писал мой брат-патриот. Как выяснилось, он забрал с собой последний кусок мыла и какие-то деньги.
Мама плакала, соседи утешали ее. Прибежали Татьяна Ни¬китична с Риммой. О случившемся поставили в известность по¬селковую милицию.
Через пару дней брат, Вано и Васо вернулись домой, да не одни, а в сопровождении милиционера. В Ереване их сняли с воин¬ского эшелона, следующего на фронт.
Я радовался, что у них ничего не вышло, а брат ходил мрач¬ный, ни с кем не разговаривал, уходил от досужих расспросов и многозначительных улыбок.
В 1943 году мы переехали в районный центр Ахта (сегодня это Раздан) — большой населенный пункт между Ереваном и Севаном, где имелась средняя школа и где мама должна была рабо¬тать.
Искали жилье, и нам указали на дом, где хозяева сдавали комнату. Сам глава семьи, пожилой человек, сапожничал. Зажав между коленями ботинок, он забивал в подошву мелкие гвозди. Рядом на подставке была разложена дратва, в жестяной банке разведен клей. Узнав, что мы беженцы, он указал, не выпуская из рук молотка, на соседнюю комнату:
— Размещайтесь. Живите, нам не жалко...
В углу, на кровати, лежала женщина, укрытая старым шерстя¬ным платком. Это была жена хозяина. Она болела.
Увидев, что мать смотрит на нее, муж упредил вопрос:
— Лихорадка у нее... Ничего — Бог даст, поправится...
В комнатах все было просто: самодельный сбитый стол, горка для посуды, железные кровати, комод для белья. Мы попали в семью русских молокан, людей неприхотливых и добрых. Здесь в рот не брали спиртного, не сквернословили, не ели свинины. От того, что братья по вере вкушают не натуральное, а только «словесное молоко», как они говорили, их и называли «молоканами».
Иногда приходила жившая неподалеку взрослая дочь и, едва раздевшись, брала в руки веник и тряпку и принималась за уборку комнат. Была еще и младшая дочь, жившая с отцом и матерью, — мой товарищ по играм.
Часто в доме собирались старики и старухи. Молодежи было немного. Рассаживались на скамью, табуретки. Хозяин, Нестер Никитович, читал главу из священного писания. Все слушали, а затем, подгоняя голос к голосу, начинали петь псалмы. Пели про¬никновенно, со слезами на глазах.
Многое было удивительно в образе жизни наших хозяев. Однажды, когда мы сели завтракать и мама разлила по стаканам кислое молоко, насыпала в блюдце сахар, в комнату заглянула хо¬зяйка. Увидев, что мы будем есть, она даже испугалась:
— Ой, грех-то, грех какой тяжкий!
— Что такое, Прасковья Петровна? — удивилась мама, не понимая, что случилось.
— Душу губите...
— Почему? Ведь эти продукты продаются, их едят все...
Но хозяйка хваталась руками за голову.
— Выбрось все, — твердила она маме, — не бери грех на душу, пожалей хоть детей...
— А что же такого неправильного сделала я?
Прасковья Петровна не унималась:
— Выбрось... Выбрось эту бесовскую трапезу... Из-за нее все вы в геенне огненной гореть будете.
Так мы узнали, что есть надо только пресную пищу и, Боже спаси, не употреблять квасное, кислое, лук, чеснок, пить сладкий чай. Это грех, как грех посещать кино, театры, клубы, библиотеки-читальни, петь советские песни.
— Ты лучше почитай ребятишкам святое писание, — продол¬жала наставлять мать наша хозяйка, — а все остальное суета сует. И кому нужны песни, что люди сочиняют?! Главное — дух божий! Ты приходи к нам. И дети твои пусть приходят. Душу надо спасать, душу...
Хозяйка шла к себе, а мама брала в руки том Льва Толстого и уходила в обжитый ею мир высокой духовности. Чтение помога¬ло ей преодолевать тоску по дому, по мужу, постоянную тревогу за сыновей, за их будущее.
С тех пор как она устроилась на работу в пекарню, жить стало полегче. В доме появилась козочка, а вместе с ней и такое необходимое нам молоко. Мама счастливо улыбалась, когда видела, с каким аппетитом опустошаем мы металлические кружки, заедая молоко теплым хлебом, совсем недавно побывавшим в печи.
Козочка бегала за нами, как собака. Мы кормили ее, вычесы¬вали, и она радостно наклоняла голову с нежными рожками и ле¬гонько бодала нас. Она, дитя природы, как бы всем своим видом доказывала, что жизнь — это когда солнце, трава, синее небо.
Может быть, с того времени как мы поселились в этом доме, у меня зародилось неприятие к фанатизму, ко всяческим догмам. Я понимал, и этому учила жизнь, что надо быть терпимыми друг к другу, уважать чужое мнение.
У мамы объявились знакомые в Ереване, и меня неожиданно отправили к ним. Маме хотелось, чтобы я поучился в городской школе.
Вскоре я почувствовал разницу в программах, туго сообра¬жал по математике, делал ошибки в диктантах и изложениях. К тому же скучал по маме, Марику и чувствовал себя одиноким сре¬ди незнакомых людей в чужом городе.
На проспекте Сталина, где все звенело и громыхало от про¬езжающего транспорта, я, как многие мальчишки, любил вскакивать в трамвай на ходу. Научил меня этому мой одноклассник Гришка. Шли мы с ним как-то по улице, а Гришка, увидев трамвай, разбе¬жался и со всего маху вскочил на подножку, показал мне язык, скорчил гримасу и крикнул:
— А тебе слабо, а тебе слабо...
Потом он спрыгнул с подножки и подошел ко мне.
Я дождался следующего вагона и так же, как Гришка, на ходу вскочил на подножку. Я был счастлив: получилось! Теперь никто не посмеет задаваться при мне. Проехав квартала два, я, не дожи¬даясь остановки, лихо соскочил на мостовую. С этих пор только так и ездил на трамвае, влетая в него и спрыгивая на ходу.
Но однажды нога соскользнула с подножки и оказалась на рельсах. Рядом прогрохотавшие колеса, чудом не задели меня. Я вскочил на ноги и с перепугу — бежать. От моего герой¬ства не осталось ни следа. Узнав о моих «подвигах», мама забрала меня в Ахту и больше не отпускала от себя.
Многие наши сверстники в дни летних каникул находили для себя работу, чтобы как-то помочь семье. Вот и мы с братом подрядились летом пасти овец. Платили нам хорошо: ежемесячно по 10 рублей и по одному килограмму зерна с каждой овцы.
Мы просыпались рано, до рассвета. Быстро умывались, отрезали краюху хлеба, запихивали по карманам самодельные карты и другие необходимые вещи и шли на улицу. Собрав отару, гнали ее в горы. Поока овцы, тряся курдючными задами, щипали траву, блея¬ли и сбивались в кучу, клали друг другу под брюхо головы, мы времени не теряли даром: вместе с другими ребятами, которые пас¬ли телят, находили удобное местечко и начинали «резаться» в «под¬кидное дурака» и «ведьму»...
Мы дурили, выбирая овец покрупнее, взбирались на них верхом и кружились, погоняя, как лошадей. Научились сдаивать молоко, различать овец, давая каждой из них какую-нибудь кличку.
Еще одно яркое событие оставило след в моей памяти: пожар! Он случился уже в самом конце войны. Неожиданно загорелось трехэтажное здание райкома и райисполкома, единственное высокое строение райцентра. Черный дым валил из окон. Из него пробились языки пламени. Вначале кто-то торопливо сбрасывал на землю какие-то папки, ящики, мешки, мебель. Потом люди, спаса¬ясь, выбегали из здания, а разгоревшееся, как в печке, пламя начало гудеть. Искры россыпями поднимались в воздух. Вокруг пожара столпился народ. Приехавшие пожарные суетились, разматывали рукава шлангов, но справиться с разбушевавшейся огненной стихи¬ей не могли. Вскоре на месте здания осталось обугленное пепели¬ще. А потом рухнули стены и перекрытия. Из Еревана приезжали следователи, осматривали место происшествия, вели дознание, допрашивали свидетелей. Найти виновных так и не удалось.
Окончилась война, и мы возвращались домой, оставляя здесь новых друзей и эту гостеприимную землю, приютившую нас в суровую пору испытаний.
Все наши пожитки уместились в двух чемоданах. Из райцен¬тра до Еревана автобусы не ходили. Нас согласился довезти пьяный водитель грузовика, перевозивший сено. Мы оказались в безвыход¬ном положении, и нам ничего не оставалось, как взобраться на пере¬тянутый канатами стог сена и ухватиться за веревки.
Первый раз я увидел немецких военнопленных. В потертых кителях без знаков отличий, в пилотках и фуражках, они прокла¬дывали новую дорогу от Еревана на Севан.
Проехали изрядное расстояние, и вдруг крик людей. Мы ни¬чего не понимали: в чем дело? Чем вызвано волнение? Да и води¬тель не останавливал машину. Через некоторое время крики повторились. И снова мы проехали мимо стоящих у края дороги людей.
Пьяный лихач вел машину безобразно. Мы изо всех сил держались за веревки, чтобы не слететь. Но вот крутой поворот, стог сена резко наклонился, готовый вот-вот рухнуть на землю и… о, ужас! — из-под машины выбросило окровавленное тело и шмякнуло на дорогу. Так вот в чем дело, вот почему кричали люди?! По-видимому, этот несчастный пытался на ходу, держась за канаты, залезть на скирду. Не удержался, и его втянуло под машину. Он волочился по земле, кричали люди, но водитель продолжал нажи¬мать на газ.
Сорвался чемодан и покатился вниз. Марик прыгнул на крышу кабины. И только тогда водитель остановился. Подъехала дорожная милиция, начала разбираться: в чем дело, что произошло. Нас переса¬дили в другую машину, отправили на вокзал. Мы ехали, а в синеве неба кружился жаворонок и пел нам прощальную песню.
Прощай, Армения! Наша добрая майрик , — вторили мы ему.

ВОЗВРАЩЕНИЕ
Мы вернулись в Новочеркасск декабрьской ночью 1945 года, еще не зная, где будем жить, чем заниматься. Неопределенность нашего существования удручала маму, и ее настроение передава¬лось нам.
Из темноты проступало знакомое здание вокзала. Память о войне хранили развалины зданий со свисающей арматурой рух¬нувших перекрытий.
Мы вышли на улицу, где в сгустившейся мгле белели кры¬ши домов. Деревья, приобретшие графические очертания, излучали фосфорический свет. Снег лежал на мостовых и на бульварах, гро¬моздился сугробами на обочинах дорог. Мы шли по скользкому насту и, чтобы не упасть, держались друг за друга, с трудом соблю¬дая равновесие.
У вокзала толпились люди с саночками и предлагали услуги извоза. Желающих подвезти дорожную кладь было немало, и мы быстро договорились с мужчиной в ватной фуфайке и валенках, в старенькой цигейковой шапке на голове. Видно, нужда заставила его заниматься дополнительным заработком. Мужчина уложил на саночки наши чемоданы, стянул их ремнем, прикрепленным к сиде¬нью, и мы пошли по улице мимо светящихся окон квартир, мимо скелетов домов...
Путь наш лежал на улицу Урицкого, 2, где должна была про¬живать мамина сестра.
Тети Тани с детьми в Новочеркасске не было. В 1943 году они из Армении уехали под Москву, в город Подольск, где нес службу дядя Миша. Потом они переехали в Егорьевск. Там Тать¬яну Никитичну взяли на работу в горком партии.
Поскрипывали полозья саней, размашисто шагал по проез¬жей части мужчина, не выпускающий из рук веревки, и мы с Мариком еле поспевали за ним, а мама — та почти бежала...
В небе моего детства — россыпь мерцающих звезд... Сколько их — сотни, тысячи, миллионы, миллиарды? Все небо усыпано звездами. Яркой кометой пылает Полярная, переливается перевер¬нутый ковш Большой Медведицы, растеклось облако Млечного Пути. Звезды появляются, исчезают подмигивают мне, создавая торже¬ственную и величественную картину ночи, а под ногами поскрипы¬вает стянутый ледяной корочкой снег.
Прохожих на улице немного. Уже полгода как отгремели победные салюты, а город еще живет воспоминаниями о войне.
— Вы, наверное, пережили оккупацию? — спрашивает мама у нашего попутчика, который до этого времени шел молча. Мужчина в цигейковой шапке кивает головой:
— Пришлось...
Он был белобилетником. Больной туберкулезом, был осво¬божден от службы в армии. Жена, двое ребятишек семи и двенад¬цати лет, — надо было их содержать, и он до самого прихода нем¬цев работал жестянщиком в жилищной конторе При немцах кус¬тарничал: делал кастрюли, гребенки, зажигалки, продавал их — тем и жил. Старался меньше попадаться на глаза новым хозяевам. Обходил стороной старосту, прятался от полицаев. Но они сами напоминали о себе. Вывесили объявление: всем явиться в Управу и проставить немецкий штамп в паспортах. Попутно проверяли, кто местный, кто приезжий, выявляли евреев, коммунистов. На кого падало подозрение, того забирали. Всех до выяснения гребли в тюрьму, самую крупную на юге России, построенную еще во време¬на Екатерины II. Задержанных фильтровали, кого-то вывозили за черту города и в ближайшей балке расстреливали. Для этого со¬держали специальную зондер-команду.
По всей области, в том числе и в Новочеркасске, власти ввели берлинское время, заставив всех переводить часовые стрел¬ки на час назад. Установили запретное время с 19 вечера до 5 утра, когда гражданское население должно было находиться в своих квартирах. Каждому застигнутому в неположенный час на улице грозил расстрел на месте.
Во всем «ОРДНУНГ» — порядок. ОРДНУНГ!
В городе шли аресты. Гестаповцы врывались в дома и слу¬жебные помещения, устраивали облавы на рынке, в кинотеатрах, на транспорте...
Сопротивление новому порядку росло. По городу шли слухи о дерзких диверсиях.
Мы узнали от нашего попутчика, что за время фашистской оккупации были зверски замучены и убиты, угнаны в Германию тысячи человек...
В городе шла неприкрытая грабиловка. Мама вздыхала:
— Если бы мы здесь остались, нас уж давно бы не было в живых.
Мама была права: для многих здесь жизнь оборвалась в рас¬щелинах балок, в глубоких рвах под дулами карателей.
Город оживал. Фабрики и заводы начали выпускать продук¬цию.
Много мы узнали от незнакомца, перевозившего наши вещи, многое несколько позже от других горожан. Город, опаленный вой¬ною, по-родному встречал нас. По дороге мы заглянули на Комсо¬мольскую улицу. Маминого брата дома не было, дверь нам открыла миловидная женщина, как выяснилось, его молодая жена.
— Аня, — представилась она — Анна Ароновна Басина, во¬енврач...
Она совсем недавно демобилизовалась из действующей ар¬мии. Узнав, кто мы, обрадовалась и посетовала, что муж, совмещав¬ший обязанности начальника медслужбы воинской части и суво¬ровского училища, на дежурстве. Наша новая родственница набро¬сила на плечи шинель, надела на голову шапку-ушанку и пошла проводить нас. По дороге рассказала, как встретились на фронте с маминым братом, как полюбили друг друга.
Вся светясь, сообщила, что у них сейчас сын растет, ему пока десять месяцев.
— Прелестное создание, вылитый Лева! (Это чтоб сделать нам приятное.) Он сейчас спит в кроватке...
Мама сияла. Она радовалась, что у брата все так хорошо сложилось. Мама расцеловала невестку, и они расстались, преис¬полненные друг к другу самыми дружескими чувствами.
Саночник довез вещи до нужного нам подъезда, и, получив деньги, тепло распрощался с нами.
Увидев нас, тетя Геня от неожиданности всплеснула руками:
— Сонечка, милая, ты ли это? — приговаривала она, еще не веря своим глазам. Она прижимала к себе маму, затем целовала каждого из нас.
— Я чувствовала, что вы приедете, даже сон видела. По¬мнишь, мама? — обратилась она к бабушке Хае, которая давно ожи¬дала своей очереди, чтобы обнять нас. На бабушке стиранное пере¬стиранное домашнее платье, домашние стертые тапочки. Она по¬старела с того времени, когда мы ее видели в последний раз. Воло¬сы ее стали совсем белыми. Но держалась она бодро. Тетя Геня была полной, круглолицей, с темными, как у мамы, волосами. Много лет назад она жила в небольшом городке Белоруссии на границе с Польшей. Две страны глядели друг на друга с противоположных берегов неширокой реки. И там и здесь темнели негустые масси¬вы лесов и квадраты полей. Оттуда, «с той стороны», к молодой тете Гене приходил на свидание русоволосый паренек с резко очер¬ченными чертами скуластого лица и горбатым носом, придавав¬шим юноше орлиный облик. Случайно встретившись, молодые по¬любили друг друга, и никакие границы и запреты родителей не могли заставить их отказаться от своего выбора. Тетя Геня вышла замуж за своего Давида, стирала ему рубашки, помогала готовиться к семинарам и коллоквиумам, когда он поступил в Педагогический институт. А в 1937 году Давида арестовали как «польского шпио¬на». Счастье молодых закончилось, так же неожиданно, как и нача¬лось. Тетя Геня ездила на свидания в далекий поселок, где отбывал наказание ее муж, отсылала посылки с передачами.
Все факты о причастности Давида к деятельности иностран¬ных разведок рассыпались в ходе следствия. Через 10 лет, в 1947 году, учителя вынуждены были отпустить на свободу за отсутстви¬ем улик и состава преступления. Выпустить — выпустили, а жить в городе не разрешили. И это клеймо преследовало его всюду. Прописали его в армянском селе Чалтырь. Только здесь он мог жить и работать. Он жил и работал...
Никакие житейские трудности не смогли разлучить супру¬гов. Костер их любви горел ярким пламенем.
— Я счастлива, — говорила тетя Геня, — что мы с Давидом прожили достойную жизнь. Не каждая женщина может похвас¬тать таким мужем и сыном.
В большой комнате коммунальной квартиры проживали вместе с тетей ее сын Виталий и бабушка. А теперь еще и мы приехали...
— Ничего, — говорила бабушка Хая, — в тесноте, да не в обиде!
Нас усадили за стол, поставили тарелки с дымящимся супом, принесли целую горку поджаристых сырников, сделанных бабуш¬киными руками. Всем было известно, что бабушка Хая — прекрас¬ная кулинарка.
Я ел и одновременно рассматривал комнату, куда занесла нас судьба: обстановка что ни на есть скромная: довоенный, из светлого дерева, буфет, платяной шкафчик, бабушкина железная кровать с набалдашниками, которую на ночь прикрывали ширмою, и еще такие же кровати у тети и Виталия, этажерка с книгами, стол...
Мне и Марику принесли матрац — один на двоих, а мама с тетей легли вдвоем на одной кровати.
Нам было неловко. Мы понимали, что стесняем родных, и, несмотря на все их уговоры остаться и пожить здесь, мама с бра¬том вскоре уехали в Одессу, оставив меня продолжать обучение в школе.
Мне не хотелось оставаться, мне было обидно, что все глав¬ные вопросы жизни семьи решались без меня.
— Потерпи, — сказала мама, — как только устроимся на месте — сразу заберу тебя...
Я отмалчивался, но обида только нарастала: «Уж если что и делать, то делать вместе, — думал я, — а то выходит, что раз я младший, то со мною можно поступать так, как вздумается. Полу¬чается — Марику можно ехать в Одессу, а я как бы обуза... Ну, да ладно, поживите без меня сами... Я, может быть, сам к вам больше никогда не приеду!»
Мне стало так жалко себя, что я чуть не расплакался.
Утро начиналось с подъема (звонил будильник!), с быстрого приведения себя в порядок, завтрака, собирания книг и тетрадей в портфель. Тетя Геня уходила на работу, а мы разбегались по своим классам в 17-й железнодорожной школе: я — в пятый, Виталий — в восьмой. Проводив нас, бабушка Хая брала кошелку и шла на базар. Возвращалась вконец обессиленной, ставила в тазик с во¬дою гудевшие ноги, чтобы отошли, а потом занимала свой пост у плиты, у корыта, за швейной машинкой.
Часто слышал, как бабушка вздыхала, рассказывая дочери:
— Подумать только, булка хлеба стоит 100 рублей. Как жить дальше — ума не приложу?!
Однажды бабушка взяла меня с собой на толкучку. Она не¬сла на продажу наволочку и простыню, чтобы как-то протянуть до зарплаты. Я увидел людей, что-то продающих, меняющих, бьющих об заклад руками, кустарей и перекупщиков, цыганок с картами в руках и нищих, просящих подаяние. В сторонке, прямо на земле, были расстелены рогожи и мешковины, а на них — горы всякой всячины: гвозди, шурупы, отвертки, напильники, плоскогубцы, при¬мусные горелки и иголки, старая обувь, ремни, посуда, патефонные пластинки, множество старых книг и журналов...
Пьяный гармонист растягивал меха трофейного аккордеона и пел жалобные песни о войне:
За что, родная, ты меня забыла?
Лишь потому, что я теперь хромой?
В бою на фронте ногу оторвало,
Я бил врага, как подлинный герой.
Его слушали, затаив дыхание. Песни этого репертуара мно¬гие знали наизусть. Ведь людей объединяла общая беда, и отзвуки этой беды несли в себе незамысловатые самодельные тексты с мелодиями известных песен. На сердце бывших солдат, вдов и сирот ложились грустные напевы о разлуках и смертельных ранах, о беззаветной отваге, о верности и измене, о плене, о махорке и солдатском котелке.
Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны в груди...
Как некогда слепые гусляры и бандуристы несли песенный рассказ о жизни народа, так инвалиды и подростки, вдовы и неве¬сты, оставшиеся без женихов, выпевали народное горе, как свое собственное. Во дворах и на базарах, на вокзалах и пристанях, в ваго¬нах, на деревенских околицах и в подъездах городских домов эти «уличные» песни получили постоянную прописку.
Домой, мы возвращались без бабушкиного постельного бе¬лья, но с овощами на борщ, крупой и тремя десятками яиц. Еще бабушка купила бутылку подсолнечного масла и баночку сметаны, несколько кусочков мыла и флакон тройного одеколона для внука, который начал бриться. Мы все гордились Виталием, его успехами в школе.
Сам я учился плохо, был невнимателен и рассеян на уроках. Сказывалась слабая подготовка в армянской сельской школе. Осо¬бенно плачевные дела складывались с математикой.
Когда учитель раскрывал классный журнал, чтобы вызвать кого-либо к доске решать задачу, у меня сжималось сердце в ожи¬дании, что сейчас назовут мою фамилию. Бывало — проносило, но если и впрямь случалось выходить к доске — земля уходила из-под ног. Я вчитывался в условия задачи и ничего не понимал. Так и стоял, ожидая подсказок, пока учитель, осознав безнадежность мо¬его положения, фактически сам решал мою задачу и еще что-то ставил в журнал. Я не спрашивал у него про оценки. Знал, что больше тройки мне у него ничего не светит.
Не лучше обстояли дела и по другим предметам. В тетрадях по русскому то и дело появлялись учительские ремарки, написан¬ные красными чернилами: «Пиши ровнее! Чище!». «Будь внима¬тельным, прилежным!»... Но все это, как горох от стенки, отскакива¬ло от меня.
А у Виталия тетради — хоть на выставку отправляй: буковка к буковке, учебники обернуты белой бумагой, тонкие тетради пере¬плетены в общие. Аккуратность его доходила до педантичности: каждая вещь имела свое место. Все, что должно быть записанным, — занесено в записную книжку, дневник. Его сочинения были лучши¬ми, чертежи — образцовыми. Виталий занимал призовые места на конкурсах и олимпиадах, неизменно отстаивая честь школы. Един¬ственное, что сближало меня с ним, — это любовь к чтению. У моего брата были удивительные книги: романы Герберта Уэллса, Алексан¬дра Беляева, Джека Лондона, Фенимора Купера, Майн Рида, Жюля Верна — по тем временам неслыханное богатство. Он охотно давал их мне, и я, забывая обо всем, переносился в захватывающий мир пришельцев из чужих миров, отважных и мужественных ковбоев, бесстрашных искателей приключений и храбрых индейцев. Я погру¬жался вместе с человеком-амфибией в волны океана, сражался с пиратами, приручал диких животных. Были еще книги, которые бук¬вально завораживали меня: это тома Брэма «Жизнь животных». Какие там были красочные картинки, прикрытые папиросной бумагой! Эти иллюстрации я помню до сих пор: люминесцентно светящиеся рыбы, переливающиеся цветами радуги соцветия бабочек, экзотические птицы, массивные питоны, саблезубые тигры, косматые львы и краснозадые гориллы. Неведомый, притягивающий к себе мир.
Случалось, к нам заходил дядя Лева, худощавый, выше сред¬него роста, ладно скроенный мужчина с живыми черными глазами, по-доброму улыбавшимися мне:
— Как дела, орел? В школе все в порядке?
— В порядке, — еле слышно говорил я и на всякий случай опускал голову, моля Бога, чтобы дядя ненароком не заглянул в мои тетради. Я не мог рассказать ему, что контрольные по матема¬тике я старательно переписывал у соседа по парте, что по ботанике у меня возможна переэкзаменовка осенью.
Указывая на меня, дядя говорил сестре:
— Я его забираю к себе. Пусть побудет с нами, с Леней поиграет. Как-никак, двоюродный брат растет. Не возражаешь? — спрашивал он меня.
Я не возражал. Мне нравилось бывать у них, где все свети¬лось уважением друг к другу. Дядю и его жену связывали семей¬ные узы и профессиональные интересы. Дядя Лева уволился из армии и стал главным врачом физиотерапевтической больницы, а его супруга работала в поликлинике врачом-гинекологом. И хотя поликлиника находилась недалеко от дома, Анна Ароновна посто¬янно задерживалась на работе на два-два с половиной часа. Пока не примет последнего больного, записавшегося на прием, никогда не покидала кабинета.
Народ к ней валил валом со всех концов города. Звонили из горкома партии, горисполкома и других высоких кабинетов. Она никому не отказывала в приеме, но принимала в порядке очеред¬ности. Никаких исключений ни для рабочего, ни для партийного функционера. Вошедшим во власть это не нравилось, но приходи¬лось мириться — лучшего врача в городе пока не было.
Увидев меня, Анна Ароновна радовалась. У нее для этого случая всегда были заготовлены подарки: то плитка шоколада, то коробка цветных карандашей с альбомом для рисования...
Леня, начавший ходить, радостно топал ко мне и бросал мя¬чик. Я ловил резиновую игрушку и ответно бросал ему. Малыш заливался смехом и, неловко поворачиваясь, шмякался на мягкое место, поднимался, и все повторялось сначала.
Он был на редкость общительный малый, мой маленький бра¬тец.
Случилось то, чего никто не ожидал: в Новочеркасск верну¬лась Марлена. Мы ее считали погибшей, а она стояла перед нами, красивая двадцатилетняя девушка, много пережившая, с прекрасны¬ми синими глазами. Затаив дыхание, мы слушали ее рассказ о том, как она, выдав себя за русскую, попала в арбайтслагерь, жила в тесном бараке, где на деревянных нарах, на матрацах, набитых соло¬мой, теснились девушки, свезенные сюда с разных стран Европы. Их выгоняли с лопатами, ломами, тачками мостить дорогу к оборон¬ному заводу. Некоторых отбирали для работы на самом заводе. Сюда попала и Марлена. Затем ее увидел некий юридический чин. Девушка ему приглянулась — уж очень была ловка и сноровиста. И он перекупил ее у владельца завода для хозяйственных работ по дому. А дом у юриста был большой, двухэтажный. Марлене дали в руки веник, ведро, тряпку, швабру и велели мыть полы, выбивать пыль из ковров, протирать до блеска окна, зеркала, плафоны.
К домработнице и прислуге относились в общем-то неплохо, кормили с хозяйского стола. Указали место, где она могла спать.
Когда в город ворвались англичане, началась агитация, чтобы угнанные в Германию не возвращались на Родину. «Там, — говорили, — репрессии и террор. Вас всех сошлют в Сибирь, за колючую про¬волоку». Марлена не послушалась и пошла в фильтрационный ла¬герь. После тщательных проверок ей разрешили вернуться в Россию.
Было много разговоров, воспоминаний, слез. От Марлены мы узнали, что случилось в станице Боковской летом 1941 года, когда немецкие мотоциклисты почти на ее глазах увезли тетю Олю и Леню. Увезли навсегда.

ДЕТДОМОВСКИЙ МАРШ
Мама прислала письмо, в котором сообщила о своем житье-бытье. Ей предложили работу в школе, она отказалась. Платили мало, и даже классное руководство и проверки тетрадей не спаса¬ли положения. Не прокормить ей двух растущих мужиков. Требо¬вались воспитатели в детский дом, и она попробует устроиться туда. Мама просила помочь отправить меня в Одессу. «Вы только посадите его в вагон, — писала она, — а я его здесь встречу».
Дядя отправился в железнодорожную кассу, дал маме теле¬грамму, где указал, когда, каким поездом и вагоном я выезжаю.
В дорогу меня собирали все разом: тетя Геня, бабушка, тетя Аня... Заворачивали и укладывали в сумку какие-то свертки, банку клубничного варенья. Виталий подписал на память книгу Николая Островского «Как закалялась сталь», пожелав всегда и во всем следовать примеру Павки Корчагина.
Вагон был плацкартный. Мне досталась верхняя полка, и я, обрадовавшись, тут же полез на самый верх. Дядя Лева разместил мои вещи, заставил меня спуститься вниз, погладил по голове и пожелал доброго пути.
— Когда прибудешь на место, дай, пожалуйста, знать, как доехал. Маме и Марику большой привет.
Он махнул мне рукой на прощанье и вышел, а за окном на перроне стояли все мои родственники и махали руками, о чем-то кричали, беззвучно раскрывая рты, как в немом кино. Потом поезд тронулся, все разом исчезло и я оказался в компании чужих лю¬дей. Кто-то укладывал чемоданы, маленький ребенок на руках мате¬ри капризничал, мужчина, надвинув на нос очки, читал газету, де¬вочка с бантом нянчила свою куклу с нарисованными глазами, искоса поглядывая на меня и выстраивая рожи. Пожилая женщина, ее мама или бабушка, сделала ей замечание. Пришла проводница и стала проверять билеты. Я показал свой, и она, сделав отметку, положила его в сумочку. Потом принесла постели, и я отдал ей деньги, которые дядя сунул мне в нагрудный карман рубашки.
От нечего делать стал глядеть в окно. Вдоль железнодорожно¬го полотна кружились домики, поля, деревья, заросли камыша, гладь все расширяющегося речного пространства, рыбачьи баркасы, рассекаю¬щие донскую гладь грузовые баржи. Поезд набирал скорость. Я ехал в первый раз самостоятельно, без провожатых, и чувствовал себя со¬вершенно взрослым. Пассажиры заговаривали со мной, но за горизон¬том догорала вечерняя заря, и все начали готовиться ко сну. Женщина, которая везла с собой девочку, помогла мне застелить простыней мат¬рац, надеть наволочку на подушку, и я, удобно устроившись на своих высотах, принялся мечтать. Вот приеду в Одессу, мама с братом при¬дут меня встречать: «Ну, как ты там жил без нас?» — спросит мама. И я отвечу: «Как видишь, — не пропал». «Ты, небось, скучал без нас? — поинтересуется Марик, а я усмехнусь и отвечу: «Нет, скучать мне было некогда, да и друзей у меня хватало, и родные заботились обо мне. Не то, что некоторые». Я представил, с каким угрызением совес¬ти они будут слушать мои слова. «Прости, — скажет мама, — мы, конечно, поступили неблагородно, оставив тебя в Новочеркасске, но ты ведь должен понять нас, мы ведь ехали сюда, не зная где нам остановиться, где будем жить. Впредь, даю тебе слово, все тяготы жизни станем переносить вместе...» И я великодушно прощу их.
Мне захотелось пить. Я сполз вниз и достал из сумки бу¬тылку с водой, отхлебнул из горлышка и наткнулся на промаслен¬ный сверток, откуда исходил аппетитный запах. Осторожно отвер¬нув краешек бумаги, увидел покрытую золотистой поджаристой корочкой курицу — дело рук бабушки Хаи. Я бы мог, наверное, при большом усилии воли, дотерпеть до утра. Перед тем как проводить на вокзал, меня покормили. Но запах жареного мяса был настолько силен, что я не выдержал и отломил ногу. Я ел, ел, а чувство голода только разгоралось. И я принялся за вторую ноту, затем крылыш¬ки. Проверил, хватит ли еды на завтрак, понял, что не хватит. По¬том, решив, что утро вечера мудренее, доел курицу и полез на свою верхотуру. Приятная усталость навалилась на меня, я закрыл глаза и уснул.
...Мне снилось большое лесное прозрачное озеро. Несмотря на глубину, было видно, как по дну перекатывались песчаные струй¬ки, покачивались водоросли, вокруг которых увивались серебрис¬тые стайки мальков. Вдоль берега, поросшего медными стволами сосен, двигалась большая голубая лодка, а может быть, рыбачий бар¬кас. Мы с братом с удочками... Я наклоняюсь на сиденье, и брызги от весел веером окатывают меня. Мне радостно неизвестно от чего, я почувствовал, что за веслами сидит наш отец. Он загорел, черные волосы его шевелил ветер.
— Папа, — обращаюсь я к нему, — ты ли это?
Он улыбается мне:
— То-то, брат, а ты не верил, что вернусь. Видишь, вот мы и опять вместе!
Я открыл глаза и долго-долго лежал просто так, без движе¬ния, только слеза предательски скатывалась по щеке...
На перроне в Одессе я увидел много незнакомых лиц. Мамы не было нигде... Я чуть было не расплакался, и уже кто-то поинте¬ресовался:
— Что с тобою, мальчик? Тебя никто не встретил? Ну, погоди, может, еще подойдут...
И тут-то я увидел маму и брата. Они бежали и махали мне руками. Я подхватил свои сумки и бросился им навстречу. Подбе¬жав к матери, я повис у нее на шее, и она целовала меня и все удивлялась, как я вырос. Марик забрал мои сумки и понес их.
— Ну, как ты там жил? — спрашивали они, и я рассказывал обо всем разом: о школе, о Виталии и Лене, о том, какие книги прочитал, где был и что видел. Я очень соскучился по маме и брату и очень радовался, что снова мы вместе. А мама все никак не могла успокоиться:
— Ты стал совсем взрослым...
Солнечный город, переживший оккупацию, приветствовал мое возвращение зелеными, купающимися в небе кронами акаций и тополей, широкими, словно слоновьи уши, листьями каштанов.
Этот город-красавец еще недавно был объявлен оккупанта¬ми заштатным губернским городом Заднестровья. Как напомина¬ние об этом на стенах домов еще маячили нестертые надписи на румынском языке...
Одесса! Милая моя Одесса! Здесь звучали голоса Александра Пушкина и Адама Мицкевича, Николая Гоголя и Александра Куприна, здесь вынашивали замыслы государственного переустройства России декабристы: Павел Пестель, братья Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, здесь создавали славу России выдающиеся ученые Илья Меч¬ников и Дмитрий Менделеев, Иван Сеченов и Николай Пирогов.
В этом городе, который славился юмором, шутками, острым словцом и независимостью суждений, могли смириться со многим, но только не с унижением. Поставить на колени одесситов не удавалось никому.
Когда мама и брат после войны приехали в Одессу, выясни¬лось, что жить им по сути дела негде: квартиру захватили соседи, жившие напротив. Вот уж поистине права оказалась народная муд¬рость: «Кому война — горе, а кому — мать родная». Тетя Варя, наша соседка, поняла, что пришло ее время, жиды и коммунисты больше никогда сюда не вернутся. Когда мама и Марик по приезде из Ново¬черкасска подошли к дверям своей квартиры, им эти двери никто не открыл. Мама и звонила, и стучала — все понапрасну. При¬шлось обращаться к соседям, и те рассказали обо всем, что про¬изошло. Мама — к домоуправу, и только с его помощью удалось переступить порог своей прихожей, дальше не пустили.
Тетя Варя, увидев маму, поджала губы и заявила, что мамина семья потеряла право на жилплощадь, так как именно она, Варвара Александровна, сохранила квартиру и все находившиеся в ней вещи от разграбления. Она разрешила маме и брату временно пожить у них, пока не найдут себе какое-нибудь жилье. Мама убеждала, что это ее квартира и она не потеряла на нее прав, плакала, потом, отчаявшись, написала брату:
— Приезжай и помоги!
И дядя Лева приехал. Он побывал везде, где нужно, — в ЖЭКе, в юридической консультации, в отделении милиции, у про¬курора, и когда стало ясно, что все права на нашей стороне, предло¬жил самозахватчикам:
— Или расходимся мирно, или же завтра я подаю на вас в суд. Все, что вы совершили, — противозаконно, а за противоправ¬ные действия вам придется отвечать.
Дядя действовал решительно, со знанием своих прав, и наши гонители почувствовали его силу и бескомпромиссность. Так или иначе, семья тети Вари перебралась к себе и разместилась в своих комнатах, тем более что дочь Валентина с мужем получили соб¬ственное жилье.
Но жизнь была трудна, мучило безденежье, отсутствие по¬стоянного заработка. Мама договорилась с частниками, которые варили «козинаки», и начала брать у них продукцию на реализа¬цию. Часть прибыли, оговоренную договором, она отдавала произво¬дителям, а остальную брала себе. Мама приспособила к делу и меня с братом, и мы, укрепив на груди лоточки на ремешках, пре¬вратились в коробейников.
Голод донимал, а янтарные семечки, залитые медом, не давали покоя. Я отковыривал от козинаков по зернышку-другому, но от этого легче не становилось. Есть хотелось еще больше.
Мама нашла постоянную работу, ее взяли все-таки воспита¬телем в детский дом. Платили побольше, чем в школе, здесь можно было хоть как-то подкормить меня. И тут-то ей пришла в голо¬ву мысль определить меня в детдом, как сына погибшего на войне командира. Мама принялась за ее воплощение с присущим упор¬ством и добилась своего.
И началась для меня казенная жизнь в двухэтажном здании детского дома № 10. Подъем. Физзарядка. Строем в класс, в сто¬ловую, баню, в парикмахерскую, на уборку территории.
Нас было много, человек триста, уже вымытых, подстриженных наголо воспитанников, в большинстве своем доставленных из мили¬цейских приемников-распределителей. Здесь были и беспризорники, и дети из многодетных семей, сироты и брошенные спившимися родите¬лями. Всех нас делили по отрядам, у каждого был свой воспитатель. Все здесь было общим: книги, игры, если у кого оказывались конфеты или какое другое лакомство, их делили поровну на всех. И одежда часто переходила из рук в руки. Спали мы в просторных спальнях с одинаковыми одеялами и с застиранными наволочками на подушках. За порядком в помещениях следили отрядные воспитатели и дежур¬ные, которые подметали и драили швабрами полы, поливали цветы на окнах, проветривали комнаты. Воспитатели проверяли, чтобы постели были аккуратно и по всем правилам застелены, чтобы в тумбочках был порядок, чтобы наши руки, лицо, шея, уши были вымыты, обувь начищена. Особенно казался строгим нам Валентин Павлович, трид¬цатилетний мужчина, недавно демобилизованный из рядов Советс¬кой Армии. На работу он ходил в солдатской гимнастерке, а зимой в шинели. Вместе с ним мы отправлялись в походы с привалами, кос¬трами, устраивали соревнования по плаванию. Его слово, его похвала много значили для нас. Выпуская стенгазету — яркую, красочную, с острыми карикатурами и броскими заголовками, мы то и дело бегали со своими задумками и замыслами к Валентину Павловичу и только после его одобрения или замечаний переносили все на большой лист ватмана. Наша редколлегия занимала призовые места в конкурсах, посвященных Дню печати. Да и в художественной самодеятельнос¬ти мы были не на последнем месте. И в этом была заслуга другого воспитателя — Коли, открытого, улыбчивого, никогда не расстававше¬гося с баяном, близкого нам по возрасту человека. Мелодии моцартовской «Колыбельной» или бетховенского «Сурка», впервые услы¬шанные от него, я подбирал на пианино. Оно стояло у нас в Красном уголке. По радио звучали русские народные песни, песни советских композиторов, оперные арии и музыка оперетт, и это создавало фон моей жизни, находило отзвук в душе. И когда та или иная полюбив¬шаяся мелодия овладевала мной, я шел к пианино. Это становилось потребностью самовыражения.
Жили мы весело, шумно — гоняли в футбол, играли в шашки, шахматы, научились резаться в домино и карты. Да, в карты! Находя укромные местечки и прячась от воспитателей.
Мы были дружны, и на улице нас побаивались. Стоило чужо¬му затронуть кого-нибудь одного, как вылетали все разом, и горе было тому, кто посмел поднять на нас руку. Слава о нас росла. Одним словом — детдомовцы. Когда мы шли по улице, наши ровес¬ники, живущие в семьях, уступали нам дорогу. Если уж кого мы любили, мы ему прощали все: и грубое слово, и всяческие оплошно¬сти. А кого не принимали — беда тому! Однажды появился у нас новый воспитатель, длинный парень, которого звали Ромой. Он сразу начал наводить порядок: одному — затрещину, другого — в угол, третьему — швабру и тряпку в руки: мой пол! Вроде бы и требовал справедливо, а все как-то обидно, с издевкой. Вот и объявили ему войну. Сел Рома на свой стул, а он рухнул под ним, раскрыл портфель, а оттуда — мышонок... Вскоре Рому убрали от нас.
Жили мы весело, но голодно. Все время крутились у кухон¬ной пристройки, где неизменно торчала подвода, подвозящая про¬дукты, рыскали по базару, собирали среди растущей травы «кала¬чики». А однажды увидели, как во двор детдома въехала грузовая машина с желто-зелеными огурцами в кузове. Пока водитель от¬мечал путевку, мы взобрались на колеса, перекинули ноги за борт кузова и стали набивать огурцами карманы брюк, запихивали их под рубаху. Завидев возвращающегося шофера, под крики «Атас!» — все разбегались кто куда.
Мама проведывала меня, следила, чтобы я был чист и опря¬тен, но вскоре она перешла работать в какую-то артель, чтобы по¬лучать рабочую карточку, а я остался в детском доме.
Внезапно жизнь моя круто изменилась. К нам, в сопровож¬дении директора и еще каких-то людей, пожаловал военнослужа¬щий с капитанскими погонами и лирой в петлицах кителя. Он попросил собрать всех нас, и, когда мы предстали перед ним, гость спросил, любим ли мы петь и хотим ли научиться играть на музы¬кальных инструментах?
— А на каких? — поинтересовались мы.
— А что вы знаете о духовых инструментах — о трубе, тромбоне, флейте, кларнете? Короче, идет набор в школу военно-музыкантских воспитанников. Кто желает у нас учиться?
Лес рук взметнулся вверх. Среди желающих сменить детдо¬мовскую форму на военную был и я. Чуть позже капитан сел за инструмент и начал проверять нашу музыкальность. Он извлекал при помощи клавиш трезвучия, повышал и понижал тон, полутон, а мы должны были голосом воспроизводить извлеченные ноты. За¬тем экзаменатор хлопал в ладоши, и мы повторяли этот ритмичес¬кий рисунок.
Отбор был строгим. Как выяснилось, не все годились для музыкальной карьеры. Экзамен я выдержал. Слух у меня оказался хорошим, и меня вместе с тремя другими воспитанниками приняли в школу. Школа военно-музыкантских воспитанников располага¬лась на углу Кузнечной и Тираспольской, в самом центре города. Со всех сторон, изо всех закрытых дверей и окон неслись звуки флейт, кларнетов, фаготов, валторн. Ухали малые и большие бараба¬ны, звенела медь тарелок.
Вся жизнь школы основывалась на строгом распорядке дня. Утро начиналось с зычного голоса сержанта Кислицына. Помкомвзвода, невысокий коренастый крепыш, кавалер многих боевых ор¬денов, подходил к дверям и командовал: «Взвод, подъем!» Мы вска¬кивали, впрыгивали в брюки с кантами, заправляли их в сапоги, застилали постель, умывались и после физзарядки натягивали на себя гимнастерку, застегивали ремень, тщательно расправляя складки гимнастерки, выстраивались на утреннюю поверку.
Строгий армейский порядок пришелся мне по душе. Красные курсантские погоны, фуражка с красной звездой и ремешком над лакированным козырьком делали меня взрослым и солидным. Я аккуратно застилал постель, чистил кремом до зеркального блеска сапоги, зубным порошком натирал пуговицы, подшивал воротничок гимнастерки, гладил брюки, аккуратно сложив их под простыней.
После завтрака занимались музыкальной подготовкой: я быст¬ро освоил нотную грамоту и постигал сольфеджио, теорию музыки.
Не передать чувство, которое охватывало меня, когда военный дирижер взмахивал палочкой, и разноголосица инструментов вдруг превращалась в мелодию марша. Создавалось ощущение единого дыхания мелодии и ритма. Казалось, сорвись кто-нибудь, сфальшивь, и все прекрасно построенное здание рухнет в одночасье.
Репертуар оркестра складывался из пьес для строя и ше¬ствий: походные, встречные, торжественные марши, музыка воинс¬кого церемониала... Разучивали мы и танцевальную музыку, фан¬тазии, рапсодии, увертюры. Мы выступали в парках и воинских частях, на танцевальных площадках и праздничных гуляниях, про¬вожали в последний путь ветеранов Великой Отечественной вой¬ны, в скорбном молчании, прерываемом печальным звучанием инструментов, стояли у братских могил. Рядом со мною были мои друзья: Игорь Швец — кларнетист, наш комсорг; басист Костя Ива¬ненко, альтист Витя Машина, ударник Геннадий Васильев.
Я любил строевые смотры, марши по городу... Обычно перед парадом нас нещадно гоняли по улицам Одессы в роте барабан¬чиков. Я был облачен в парадный костюм, как и все, правой рукой в белой перчатке закидывал до левого плеча палочки и тянул но¬сок сапога...
Однажды я стал свидетелем ожившей легенды. Случилось это в Ноябрьские праздники 1947 года. На огромной площадке Куликового поля выстраивались полки. Звучала команда: «Смирно!», и строй замирал. Под звуки фанфар на каменную брусчатку выехали два всад¬ника: один на черном, другой на белом коне. На черном — командую¬щий парадом, на белом — Георгий Константинович Жуков.
Я глядел во все глаза на великого полководца и чувствовал, как, затаив дыхание, смотрят на него все участники парада.
Тогда я еще не знал, что известный нам по портретам и кад¬рам кинохроники прославленный маршал был в немилости на осно¬вании доносов бывшего адъютанта подполковника Семочкина и глав¬ного маршала авиации А. А. Новикова. В этих составленных в усло¬виях МГБ документах содержалось обвинение Жукову в нелояль¬ном отношении к И. В. Сталину. И тогда он, главнокомандующий группой советских войск в Германии, а затем главнокомандующий сухопутными войсками, заместитель министра Вооруженных Сил СССР, был отправлен с понижением в Одессу. Он командовал Одес¬ским военным округом с июня 1946 года по февраль 1948 года.
Я глядел во все глаза на человека-легенду, стараясь запомнить до мельчайших подробностей все, что связано с ним. Вот он объезжа¬ет роды войск, здоровается с солдатами и офицерами и слышит в ответ дружное: «Ура-а-а!». Он сидел как влитой на своем белом коне, зажав в руке поводья и уверенно держа в стремени носки сапог. Кавалерийская осанка свидетельствовала, что дело верховой езды ему знакомо и привычно. Он был монументален, скульптурная лепка лица с тяжелым подбородком, властные жесты, грудь в орденах и с тремя золотыми звездами Героя Советского Союза делали его похожим на триумфатора. И еще я запомнил саблю на боку, вдетую в ножны, широкий пояс, блеск погон и околыша фуражки, надвинутой на глаза.
В Жукове было ощущение силы, державности.
Эти годы, пожалуй, были самыми важными для становления меня как личности. Командиры и педагоги много сил вкладывали в то, чтобы учебные программы выполнялись в полной мере. Под¬готовки к выступлениям, владение техническими возможностями инструментов, чтение нот с листа превращало нас в профессиона¬лов. Но этого было мало. Нас учили не механическому воспроиз¬ведению звуков, а проникновению в замысел композитора, твор¬ческому, но в то же время бережному отношению к партитуре. Нас учили видеть и слышать и поэтому каждую субботу и воскре¬сенье водили в кино, музеи, филармонию, цирк.
В оперном театре мы тоже были своими людьми. Нас пус¬кали сюда без билетов, потому что мы принимали участие в спек¬таклях. Так, в первом действии оперы П. И. Чайковского «Пико¬вая дама» мы изображали гуляющих детей на залитых солнцем аллеях Летнего сада. Наш светлый хор и задорный марш должны были оттенять драматизм последующих событий.
С того времени я полюбил праздничную атмосферу театра, разноголосицу инструментов в оркестровой яме, нарядные партер, ложи, балконы, прожекторы софитов, гаснущий свет и медленно раздвигающийся занавес, предлагающий последовать в открываю¬щийся перед нами волшебный мир музыки.
Служить искусству было сродни обретению счастья. А вот с общеобразовательным обучением все обстояло плохо. Вместе с дру¬гими воспитанниками я посещал школу в объеме семилетки, и будто, отбывал повинность. Ничего не лезло в голову, по несколько раз читал один и тот же параграф учебника и ничего не мог запомнить. Все разом выветривалось из головы и становилось белым листом бумаги при выполнении домашних и классных заданий. Я пробовал вызубривать заданное, переписывал контрольные и все надеялся, что пронесет, не вызовут, поставят какую-нибудь жалкую троечку. Иногда надежды сбывались, чаще — нет. Неуды преследовали меня.
А с музыкой все обстояло благополучно.
Вскоре произошло событие, оставившее яркий след в моей жизни. К нам из Москвы приехал композитор Исаак Осипович Дунаевский. Он был включен в состав инспекторов, проверяющих нашу школу.
Трудно передать словами тот ажиотаж, который охватил нас. Все носились с этажа на этаж с ведрами, вениками, швабрами. Не¬сколько дней подряд мы без отдыха усиленно мыли стены, полы, окна и двери в классах, в спальнях, в столовой.
От одной мысли, что нам придется играть перед автором «Песни о Родине», «Веселого ветра», «Каховки», у нас пропал голос, а трубы начинали фальшивить. И все-таки мы репетировали увер¬тюру к «Детям капитана Гранта», сбивались, начинали сначала... и так изо дня в день.
Я помногу раз смотрел фильмы с музыкой Исаака Осиповича: «Веселые ребята», «Волгу-Волгу», «Светлый путь», но особенно любил «Цирк» с его заключительными кадрами, когда Кнейшиц, расист, «хозя¬ин» Марион Диксон, чтобы унизить ее, выдает зрителям цирка «страш¬ную тайну», что у этой белой женщины — черный ребенок. Он пред¬вкушает удовольствие от скандала, который сейчас разразится, а зри¬тели хохочут. «Ну и что же, — удивляется директор цирка. — Это и вся тайна?» А перепуганный негритенок уже у кого-то на руках. Его передают из рук в руки, ласково утешают. Он хочет спать, и его убаюкивают ласковой колыбельной песней, которую поют поперемен¬но на русском, украинском, грузинском, еврейском, монгольском язы¬ках. И каждый вкладывает в эту песню родное, сокровенное.
«Что это значит?» — спрашивает встревоженная, ничего не понимающая мать. «А это значит, что в нашей стране любят вся¬ких детей, — отвечает директор цирка, — и беленьких, и чернень¬ких, и желтеньких...»
Исаак Осипович пришел к нам как старый знакомый: про¬стой, доступный, лысоватый, он стремительно проследовал мимо нас, приветствовавших его стоя, на сцену, улыбнулся обаятельной улыбкой, враз осветившей его лицо, и приветливо помахал нам рукой. Он попросил нас присесть и сам опустился за стол, примыкавший к трибуне.
— Я приехал к вам не для того, чтобы выискивать какие-то недостатки, — сказал он. — Я приехал к своим коллегам-музыкантам, единомышленникам, чтобы разобраться с вашими проблемами, обменяться опытом, помочь формированию вашего репертуара, при¬влекая для этого московских композиторов.
— Нам хочется пожелать всем творческим коллективам большей разборчивости и строгости в отборе музыкальных произ¬ведений, помогающие росту мастерства талантливого исполнителя, — продолжал наш гость. Вы можете мне возразить: «Мы, мол, мо¬лодые музыканты, и спрос с нас невелик. Нет, мои юные коллеги, раз вы вышли на сцену, взяли в руки музыкальные инструменты, значит, вы артисты и вам следует добиваться серьезного, профес¬сионального отношения к работе».
Исаак Осипович выразил надежду, что некоторые из нас, может быть, пойдут дальше учиться, найдут в музыке свою профес¬сию, и пожелал нам больших творческих успехов.
Разговор был долгим, интересным, деловым. Мы задавали воп¬росы. Композитор подробно отвечал на них. Он рассказал о работе над опереттой «Вольный ветер» и над музыкой к кинофильму «Вес¬на».
Волнение наше как рукой сняло, настолько непринужден¬ную обстановку создал этот замечательный, ставший нам очень близким, невысокий, с живыми умными глазами человек.
Дунаевский встал из-за стола и пересел к роялю. Как бы между прочим, он опустил руки на клавиши и показал нам не¬сколько своих новых работ. Играл он замечательно, мелодический рисунок его музыки был выразителен, легко запоминался, и мы дружно стали подпевать ему. Исаак Осипович, улыбаясь, следил за нами, выбирал удобный темп, подстраивался к нашим голосам.
А затем он уступил место нам, и мы, стараясь не ударить лицом в грязь, под руководством начальника школы исполнили концертные марши, и в заключение, увертюру к кинофильму «Дети капитана Гранта» — симфоническое произведение большого накала и темперамента, где взволнованно передана тема романтики подвига, опасности и преданности благородному делу поиска и открытий. Эту увертюру наш руководитель переложил для духового оркестра.
По окончании выступления Дунаевский поблагодарил нас, и мы, обступив его, долго не отпускали от себя. Композитор шутил, рассказывал смешные истории из своей жизни и жизни своих кол¬лег, сам заразительно и радостно смеялся, и мы взрывались смехом.
Встреча эта оставила у нас праздничное, светлое чувство.
А затем наступили рабочие будни.

ЗАДАЧИ СО МНОГИМИ НЕИЗВЕСТНЫМИ
Я полюбил ксилофон — ударный музыкальный инструмент. Я брал выточенные из дерева палочки с утолщениями на концах, подходил к столу, оборудованному резонаторами — медными гиль¬зами разной величины, подведенными под деревянные бруски, и склонялся над ними. Брусочки, расположенные в два ряда, напоми¬нали клавиши фортепиано, от прикосновения палочек они оживали и рассыпались дождевой капелью. Инструмент пел, тембр его был звонким, пронзительным, я, как совсем недавно на фортепиано, с увлечением разучивал переложенные для него пьески.
Музыка заполняла мою жизнь, делала ее возвышенной, уво¬дила от будничного, повседневного в мир тонких чувств и глубо¬ких переживаний.
Жизнь в школе военно-музыкантских воспитанников про¬текала строго по распорядку. Подъем по сигналу трубы. Зарядка, туалет, завтрак... Потом все расходились по классам... Со всех концов раздавались гаммы и арпеджио... У кого-то были занятия по теории музыки, сольфеджио, гармонии, у кого-то были репетиции оркестра...
У нас были любимые учителя. Помню преподавателя удар¬ных инструментов — старшину Цимбала, дирижеров — старшего лейтенанта Мельникова, капитана Пятигорского, музыкантов высо¬кого класса, замечательных исполнителей. Даже пожилой матема¬тик, человек иной профессии, однажды удивил нас тем, что, сев к инструменту, вдохновенно исполнил вальс своего сочинения...
После обеда были занятия в общеобразовательной школе...
Но чувство неопределенности, порою беспричинно, овладева¬ло мною. Я не мог не думать о своем завтрашнем дне. Обучение в школе музыкантских воспитанников близилось к завершению, надо было решать: продолжать военную карьеру или искать что-то для себя на гражданке. Ничего определенного я выбрать не мог, не было ни плана, ни цели...
Меня часто навещал брат, и эти встречи наполняли мою жизнь радостным светом. Только оторвавшись от семьи, я понял, как дорог для меня мой дом.
Брат увлекался шахматами и стремился вовлечь меня в сферу своих интересов. Он расставлял на доске фигуры, показывал ре¬шение оригинальных шахматных задач, держал в голове множество этюдов, неожиданных комбинаций. Его стол был завален вырезками газет и журналов, где имелся раздел шахмат. Его кумирами были Алехин и Ботвинник, Петросян и Капабланка. Марик помнил обо всех заметных шахматных матчах, турнирах, международных соревнованиях. Он предлагал мне сыграть одну-другую партию, я соглашался, но выиграть у него было почти невозможно.
Учился он ровно, готовился поступать в технический вуз.
А я? Кем буду я?
Чтобы продолжить музыкальное образование, нужен аттес¬тат зрелости. Ограничиваться восьмилеткой я не собирался, но полк, в котором мне предстояло нести службу, дислоцировался в селе, где не было десятилетки. И я подал на имя руководства школы рапорт, в котором просил уволить меня на гражданку, мотивируя это решение необходимостью продолжить образование. Просьбу мою удовлетворили, и я стал снова жить с мамой и братом.
Поначалу устроился учеником автослесаря в какой-то га¬раж и пошел в 9-й класс вечерней школы.
В гараже было малоинтересно. Я и еще парнишка, такой же, как и я, разбирали полуторку, складывая детали, тщательно чистили их от ржавчины, протирая в солярке. В обеденный перерыв мы, наспех помыв руки, забирались в кабину и поедали свои бутерброды.
В школе меня окружали совсем взрослые люди. Со мной в классе учились ребята, пришедшие из армии, успевшие хватить лиха и сейчас решившие закончить свое образование, прерванное войной.
В нашем классе учился начальник полковой разведки стар¬ший лейтенант Леонид Жданов. С ним мы очень подружились и вместе готовились к урокам и экзаменам. Это был коренастый, с пышной шевелюрой и живыми серыми глазами парень. Ходил он всегда в гимнастерке без погон со следами наград на груди. Он мечтал поступить в гидротехнический институт. Ему было проще: как участник Великой Отечественной войны он шел вне конкурса. У меня же еще не было решения — куда идти учиться дальше.
Свободное время я проводил в читальном зале районной биб¬лиотеки. Меня тянуло туда. Казалось, что не только сотрудники биб¬лиотеки, но и писатели, портреты которых были развешаны по сте¬нам, радуются моему приходу. Я окидывал взглядом ряды крашеных стеллажей с корешками книг, среди которых угадывались и мои любимые: Джек Лондон и Жюль Верн, Александр Дюма и Майн Рид, Фенимор Купер и Марк Твен. Привлекали выставки и каталоги-путеводители в необъятный мир знаний. «Чтение — вот лучшее учение». Это пушкинское напутствие стало ориентиром выхода из тупика, в котором я пребывал. И я, раз за разом, стал открывать для себя мир Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Тургенева, Гончарова и Некрасова, Герцена и Достоевского, Чехова и Толстого.
Помню, как потряс меня рассказ Льва Николаевича Толстого «После бала». Красавец папаша девушки, в которую влюблен герой произведения, такой обаятельный на балу и жестокий палач на плацу, где под его команду прогоняют сквозь строй проштрафившегося солдата, забивая его ударами шпицрутенов. Омерзительно-холеное лицо со стеклянными глазами, скрывающееся под благочестивой дичиной. С тех пор я понял, что быть и казаться не одно и то же.
Книги становились учебниками жизни, помогали за частным увидеть общее, вырабатывать личное отношение к тем или иным явлениям жизни, учили понимать красоту природы и души челове¬ка. И за все это спасибо незабвенной Розалии Львовне, старому библиотекарю моей юности, доброму и мудрому наставнику, влюб¬ленному и в книги, и в читателей. В каждом из нас она видела те или иные сильные стороны личности, некую талантливость и спо¬собствовала по мере сил их развитию: привлекала к участию в читательских конференциях и тематических вечерах, организовы¬вала встречи с писателями и другими интересными людьми города. Под сводами библиотеки звучала музыка, по стенам развешива¬лись рисунки читателей, проводились концерты самодеятельности и профессиональных артистов.
Розалия Львовна и ее коллеги часто являлись инициаторами различных конкурсов. Среди них был и такой: конкурс на лучшее сочинение. Был заведен специальный альбом, куда заносили особо значимые «творения», получившие высокую оценку в школе. Я был горд тем, что дважды попал под обложку этого ставшего попу¬лярным у школьников района альбома.
К этому времени у меня словно бы открылось второе дыха¬ние: я много занимался, конспектировал указанную учителями ос¬новную и дополнительную литературу, решал задачи по тригоно¬метрии и физике...
В этот период я сблизился с Осей Убогим, высоким строй¬ным парнем с улыбающимся лицом и большими, чуть раскосыми глазами. Он учился в дневной школе и посещал нашу районную библиотеку, в читальном зале которого мы и познакомились. Учился он отлично, хорошо владел английским языком, увлекался баскет¬болом... Мне было с ним очень интересно...
Сначала мы обменивались книгами. Он помогал мне разби¬раться в математике... Потом мы стали ближе, и однажды он при¬гласил меня к себе домой.
Жил он неподалеку, в большой и светлой квартире, которая мне показалась раем: полированная мебель, немецкий радиоприем¬ник «Телефункен», большое черное пианино фирмы «Беккер»! Это был иной мир, неведомый мне...
Нас встретила Осина мама, накормила обедом и долго расспра¬шивала обо мне, моей семье, планах на будущее... Я стал частым гос¬тем этого дома. Всякий раз, когда я приходил сюда, сразу же садился за инструмент и... фантазировал. Играл я плохо, но мне казалось, что целый симфонический оркестр исполняет мои фантазии...
Прошло много лет, а я до сих пор с благоговением вспоми¬наю этот дом, где так тепло принимали меня.
Вокруг Оси всегда увивались красивые девчонки. С одной из них он дружил, но оставаться с ней один на один почему-то стеснялся и приглашал меня то в кино, то просто прогуляться по Пушкинской. Так мы и гуляли втроем по Пушкинской, по Дерибасовской. Нас можно было увидеть на городском пляже, в летнем театре...
Потом появился Виталий Гостинский — мой двоюродный брат. Высокий, застенчивый, с большим кадыком и пышной кашта¬новой шевелюрой. Он приехал к нам из Новочеркасска поступать в медицинский институт.
Экзамены Виталий сдал блестяще. Ему задавали много дополнительных вопросов, и он ответил на все с исчерпывающей пол¬нотой. Став студентом медицинского института, тут же с головой ушел в учебу. Виталий был увлекающейся натурой, ходил в тур¬походы, покорял горные вершины, постоянно влюблялся в девчо¬нок с курса, писал стихи, делал доклады в научных кружках. Его можно было увидеть в виварии около мышей, с которыми проводи¬лись научные эксперименты. Он опробовал на животных действия различных вакцин. Результаты заносил в специальный журнал, создавал свои системы, картотеки. Преподаватели выделяли его из общей студенческой массы. Но «подающий надежды» студент вскоре переехал к родителям, которые жили в Иркутске, и там завершил медицинское образование, защитил кандидатскую диссертацию и стал ведущим врачом-токсикологом.
Целеустремленность Виталия вызывала восхищение. По его примеру я тоже решил поступать в медицинский институт, но только не в Одессе, где надо было сдавать еще дополнительных два экза¬мена на украинском языке. Я владел украинским языком настоль¬ко, насколько необходимо его употребление в быту, но тонкости грамматики за время, оставшееся до экзаменов, мне не постичь, да и запас «украинського словника» для написания сочинения был явно недостаточным.
Помню выпускной вечер в нашей вечерней школе.
Все такие торжественные, нарядные. Мой школьный това¬рищ Леонид Жданов впервые «при полном параде». Его грудь ук¬рашали три ордена и множество медалей... Ученики мало чем отличались от учителей. После торжественной части в зале шко¬лы, где нам вручали аттестаты, все направились в спортивный зал, где были расставлены столы.
На семейном совете мы решили, что поеду я в Симферополь, где жили родственники отца. Взял я у матери их адрес и парохо¬дом отправился в ближайший порт в Крыму — в Евпаторию.
Поставив у ног чемодан со сменным бельем, чистым поло¬тенцем, туалетными принадлежностями и бритвенным прибором, а также учебниками и справочниками, я поудобнее устроился на палубе и стал глядеть на море. Оно, вспыхивая солнечными блестками, рассыпалось жемчугами, змеилось бурунчиками и простиралось до горизонта, озвученное криками чаек, сопровождавшими корабль. Чайки садились на палубу, взлетали с нее, кружились над водой, выхватывая серебристо извивающуюся в воздухе рыбешку, и не¬сли ее в клюве к берегу. Синева неба сливалась с синевой волн.
Не помню, сколько времени мы плыли, пока не показались внутренняя бухта Каламитского залива Черного моря, знаменитый юго-западный берег Крымского полуострова, песчаные и ракушеч¬ные пляжи.
Из Евпатории автобусом, который дребезжал и пованивал бензином, я добрался до Симферополя. Древняя столица Скифского государства встретила меня ясным солнечным утром. Это был зе¬леный южный город, вконец оправившийся после войны. Щедрость солнечного света, чистота воздуха, наполненного солями близкого моря и фитонцидами леса, делали его неповторимым. Я шел по улицам и радовался высокоствольным крымским соснам, елям, кед¬рам, соседствующим с ними по-девичьи стройным березкам и мо¬гучим платанам.
Люди спешили на работу, на остановках толпились пассажи¬ры в рабочих спецовках.
На тумбах и рекламных щитах пестрели афиши: в драмати¬ческом театре шел спектакль по пьесе А. Корнейчука «Платон Кречет», в кукольном — детям показывали «Каштанку» по расска¬зу А. Чехова...
Пора экзаменов пришлась на разгар курортного сезона. Люди плескались в море, заполняли здравницы и дома отдыха, а у здания Симферопольского университета, сельскохозяйственного и выб¬ранного мною медицинского института — толпы абитуриентов и родителей. Здесь иное измерение: от консультаций до экзаменов... Здесь своя температура страстей: ртуть термометра зашкаливала от жары и предэкзаменационных волнений.
Я разыскал семью папиного брата, дяди Яши, погибшего на фронте. Его жена с тремя детьми ютилась в небольшой, требую¬щей капитального ремонта комнате. Жили впроголодь. Зарплаты швеи-мотористки еле-еле хватало на еду, а об одежде детей, из ко¬торой они повырастали, о постельном белье можно было только мечтать. А тут еще я, как снег на голову.
Они ничего не говорили мне, старались поделиться после¬дним куском хлеба, но я чувствовал, что помеха им, что лишний рот. И как только сдал документы и получил место в общежитии, переехал, обещая не терять с ними связи. Вступительные экзаме¬ны я сдал хорошо и был принят в медицинский институт.
Домой отправил ликующую телеграмму: «Поступил!». По¬лучив ее, мама тут же отправилась по знакомым, чтобы сооб¬щить им об успехах сына. Те слушали ее и недоуменно пожима¬ли плечами:
— Как? Так прямо пришел и сдал? И никому ничего не зап¬латил?!
Мама уверяла, что никому не дали ни копейки. Да и откуда у нас деньги?!
Знакомые пожимали плечами и делали вид, что верят... По¬здравляли!
А я учился с увлечением, охотно посещал лекции, коллоквиу¬мы, семинары. Первую свою сессию сдал на «отлично», и все было бы хорошо, если бы не тоска по дому. Я мечтал вернуться в род¬ной город.
И однажды, это было сразу после летней сессии, я отправил маме выписку из зачетки и заявление на перевод в Одесский мединститут. И мама пошла к директору, профессору И.Я. Дейнеке. Тот, ознакомившись с моими документами, наложил на заявле¬нии резолюцию: «Перевод разрешаю!» — и разом решил мои проблемы.
Так я оказался в Одессе на втором курсе мединститута.
Вместе с тем надо было помогать маме. Мама выбивалась из сил, чтобы прокормить семью. Она работала в артели инвали¬дов, носящей гордое имя Победы — «9 Мая». Мы с братом также подрабатывали здесь, устраиваясь на все летние каникулы сторо¬жами. Потом меня приняли санитаром на станцию скорой меди¬цинской помощи. Это было то, что нужно для моей будущей про¬фессии. И я подошел к своим обязанностям с серьезностью взрос¬лого человека.

«03, НА ВЫЕЗД!»
— Бригада 13, на выезд! Повторяю, бригада 13, на выезд! — голос диспетчера неумолим.
«На выезд», — это значит кому-то плохо, над чьей-то жизнью нависла угроза. От тебя ждут помощи, и оказать ее — твоя обязан¬ность.
Хватаю чемоданчик. В нем аккуратно уложены шприцы, флаконы и ампулы. На мне — халат, белая шапочка...
Я постигаю искусство врачевания. Учусь у доктора, у фельдше¬ра, у таких же санитаров, как я, но с большим стажем работы. Учусь ориентироваться в патологии, безошибочно находить вену, умело на¬кладывать шины при переломах, ставить скоропомощные диагнозы.
Помимо всего прочего, я увлечен хирургией, дежурю в кли¬никах, присутствую при проведении операций. Мне доверяют «дер¬жать крючки». В институте посещаю кружки по хирургии и пат-физиологии: меня тянет ставить опыты, оперировать животных. Их катастрофически не хватает, и тогда мы идем на одесский «При¬воз», прихватив с собой флакончик валерианы. Мы льем лекар¬ство на асфальт, и через некоторое время все кошки близлежащих территорий сбегаются сюда. Они вылизывают пахучую жидкость и, захмелев, легко даются в руки. Мы берем их за шкирку и засовы¬ваем в заранее заготовленные мешки.
Гудит мотор, мелькают перекрестки и огни светофоров. Кто-то задыхается в сердечном приступе, и водитель включает сирену.
Нас встречают встревоженные лица родных. Больной лежит на спине. Синие губы, бледность щек, прерывистость дыхания... Загрудинная боль, отдающая в лопатку...
Врач держит пальцы на пульсе, смотрит на секундную стрел¬ку. Все понятно: нужна госпитализация. Я делаю необходимые уколы, затем спускаюсь вниз, подхватываю носилки, и мы всей бри¬гадой укладываем на плотный брезент больного. Стараясь избе¬жать резких движений, сносим его вниз по ступеням, а затем, так же стараясь не причинять страданий, вносим в машину. Один из родственников садится с нами, и мы снова, обходя потоки машин, мчимся по ночному городу в приемное отделение городской боль¬ницы.
И так каждый день, по восемь суточных дежурств в месяц, включая выходные и праздники. Чтобы меньше пропускать заня¬тия, я дежурю каждое воскресенье и еще восемь «ночных» дежурств с 19 часов до 7 утра. Администрация станции идет навстречу ра¬ботающим студентам.
Я забыл, когда ночевал дома. Забежишь на пару часов, иску¬паешься, переоденешься в чистое, и снова на двое-трое суток.
Жизнь на станции не затихала ни на минуту. Одни бригады сменяли другие. В свободное от вызовов время мы шли в комнату отдыха, где были расставлены топчаны, и можно было немного поспать. Здесь я готовился к семинарским занятиям, штудировал конспекты лекций.
Труднее всего было с 23 до 3 часов утра, когда голова нали¬валась тяжестью, наваливалась одурь, глаза слипались. Я ходил, ничего не понимая, засыпал на ходу. Потом сонливость улетучива¬лась, и я снова приобретал нужную форму. С тех пор я — «жаворо¬нок». И сегодня ранее утро — самые лучшие часы моей работы.
После третьего курса меня из санитаров перевели в фельд¬шера, и теперь уже некоторые выезды приходилось осуществлять без врача, самостоятельно принимая решения.
Однажды в наш дом пришла беда. Пришла нежданно-нега¬данно. Все случилось ранним весенним утром, когда прибыла пере¬смена. Поступил тревожный сигнал: некий больной в состоянии реактивного психоза забаррикадировался в квартире и никого к себе не подпускал. Специальных бригад для общения с психбольным в то время еще не было и принимать решения приходилось нам. Я собрался было садиться в машину, когда фельдшер Куликов, пришедший на смену, остановил меня:
— Иди в институт, а то опоздаешь. Я поеду.
И уехал на фельдшерской карете без врача, надеясь найти контакт с больным, уговорить его отправиться в больницу.
Но вышло все не так, как предполагалось. Когда Куликов совсем было убедил больного, страдавшего параноидной формой шизофрении с бредом ревности, сесть в машину, тот неожиданно выхватил из ящика буфета нож, подбежал к Николаю и всадил остро отточенное лезвие в сердце.
Спасти Куликова не удалось. Хоронили его всей станцией «Скорой помощи». Я шел за гробом, и слезы душили меня. Нож безумца предназначался мне, Николай принял его на себя. Он зас¬лонил меня от смерти. И вторично после смерти отца я почувство¬вал свое сиротство. Линия фронта продолжалась, и неважно, что защитную гимнастерку сменил белый халат медика. Пусть будет тебе земля пухом, дорогой Николай Куликов, моя вечная боль, неза¬живающая рана!
Я окунулся с головой в студенческую жизнь: лекции, семи¬нары, практические занятия, комсомольские поручения. Редактиро¬вал факультетскую стенгазету «Товарищ», принимал участие в воскресниках, субботниках, в концертах художественной самодея¬тельности, но большая часть времени уходила на работу на станции «Скорой помощи» и дежурства в клиниках.
У меня появились новые друзья. Аза Штефан и Володя Татьяненко не были одесситами, жили на частных квартирах. Мы вме¬сте зубрили анатомию, заучивали биохимические формулы, готови¬лись к семинарам.
Как сейчас вижу Володю Татьяненко, невысокого, коренасто¬го, с редеющей шевелюрой и намечающейся лысиной, которую он старательно зачесывал остатками волос. Он был человеком дели¬катным, немного застенчивым, замечательным товарищем. Первым приходил на помощь, делился последним рублем, в каждом из сво¬их друзей видел доброе и талантливое... себя не выпячивал, неиз¬менно оставался в тени.
Аза Штефан — замечательная, русоволосая, круглолицая, с голубыми глазами девушка, все институтские годы была моим вер¬ным товарищем. Мы часто сидели за учебниками, спорили до оду¬ри... Но никогда не ссорились.
Аркадий Ройтварф обращал на себя внимание подтянутос¬тью, армейской выправкой. Вскоре мы узнали, что он участвовал в боях в составе артиллерийского расчета, был демобилизован в звании лейтенанта, имел фронтовые награды. Аркадий показал себя человеком основательным, собранным. Преподаватели выделяли его и относились с уважением.
Нина Забелина, староста группы, круглая отличница, относи¬лась к Аркадию ревностно, видела в нем соперника.
На курсе — Ройтварф не единственный фронтовик. Высо¬кий голубоглазый Анатолий Целух, сталинский стипендиат, став¬ший впоследствии заведующим кафедрой микробиологии и про¬ректором института, тоже недавно демобилизовался из действую¬щей армии. Мы жили рядом и ежедневно, чуть ли ни через весь город, шли пешком в институт, по дороге экзаменуя друг друга по анатомии и физиологии. Это была счастливо найденная нами фор¬ма подготовки к семинарским занятиям. Походы сдружили нас.
Витя Лащевкер, будущий доцент кафедры хирургии, автор многочисленных монографий, был в то время заводилой и комсомольс¬ким вожаком. Есть такая категория людей, которым нужно всегда быть в гуще дел на виду у всех, разворачивать мероприятия, вносить в любое дело «живинку», остроту, идею. Прирожденный оратор, он умел словом увлечь, убедить. Всегда опрятный, в чистой рубашке с закатанными рукавами, в отутюженных брюках, а то и в идеально сидящем на нем костюме, при галстуке, Витя напоминал юношу с комсомольского плаката, устремленного в светлое будущее. Девчон¬ки влюблялись в него, он был всегда в окружении почитателей...
Когда я смотрю на выцветшие от времени фотографии сту¬денческих лет, я будто бы возвращаюсь в свою молодость. Вот Витя Пужайло и Гриша Бугайцов — прекрасные музыканты, про¬славленный дуэт фортепиано и виолончели. Мы их слушали, зата¬ив дыхание...
Вот Люда Писмарева, с лучистыми глазами и шапкой кашта¬новых волос. Порывистая, женственная, в самом расцвете своего девичества. Когда я видел ее, у меня сильнее билось сердце... В то время состояние влюбленности не покидало меня.
Вспоминаю любимых преподавателей.
Когда профессор Н. И. Зайко читал лекции по патфизиологии, а делал он это артистично, на них собирались студенты и пре¬подаватели других факультетов. Он был поистине энциклопедичен и превращал свой предмет в вид искусства. Блестящий популяри¬затор, талантливый методист!
Директор института профессор И. Я. Дейнека исповедовал иную методику обучения. Незаурядный хирург, он собирал нас в операционной и показывал все этапы проводимой операции.
В то время все делалось под местной анестезией. На обыч¬ную резекцию желудка уходило по 5-6 часов. Профессор опериро¬вал, а ассистент подробно объяснял, что и почему он делает.
Многое постигалось на практике. Я уже говорил, что мы стремились к максимальной самостоятельности: дежурили в кли¬никах, делали первичную обработку ран, накладывали кожные швы, шинировали, гипсовали переломы, вправляли вывихи. Я увлекался хирургией, читал специальные журналы, монографии, Вот в одной статье я и вычитал об антисептических свойствах обычной зелен¬ки. Об этих замечательных качествах бриллиантовой зелени я и поведал на экзамене, и чуть было не получил «неуд». Как выясни¬лось, наша кафедра была противницей этой злополучной настойки, и резко выступала против рекомендуемых нововведений. Но все утряслось.
В студенческом научном обществе я часто выступал с сооб¬щениями: «Венография сергозином», «Организация работы Одес¬ской станции скорой помощи», «История Одесской станции скорой помощи» и др.
На четвертом курсе самостоятельно произвел аппендэктомию! Все по методике! Все — как учили! Меня похвалили, и я шел по коридору клиники, только что скинув халат и маску, захлебыва¬ясь от счастья.
Время учебы в институте было счастливым в моей жизни. Круг друзей, острота восприятия мира. Сколько встреч, обжигаю¬щих взглядов! А ощущение бесконечности жизни! У меня была надежда на будущее... и если сегодня дождик, то я знал, что завтра обязательно будет солнце и высокое чистое небо над головой. А студенческая кипучая жизнь — разве забудешь такое?!
Но было и другое, о чем и вспоминать сегодня не хочется. И не вспоминал бы, да из песни слов не выкинешь!..
Газеты напечатали сообщение ТАСС об аресте группы врачей-вредителей, которые повинны в смерти Жданова, Щербакова. Они сознались, что собирались убить маршалов Василевского, Го¬ворова, Конева и других. Большинство арестованных — агенты «международной еврейской буржуазно-националистической орга¬низации «Джойнт», которые получали указание через врача Шемилиовича и еврейского буржуазного националиста Михоэлса. В спис¬ке арестованных известные медики — трое русских, шесть евреев.
И это были не досужие домыслы старух на лавочках. Это сообщали следственные органы.
Среди населения началась паника: в больницах и поликлини¬ках больные отказывались лечиться у врачей-евреев. Уважаемые хирурги, терапевты, окулисты, отоларингологи, отдававшие силы и знания делу здоровья людей, оказались униженными, оплеванными, раздавленными. А газеты на первых полосах напечатали Указ Пре¬зидиума Верховного Совета СССР о награждении орденом Ленина врача Тимашук Л. Ф. «За помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц»... и дата: «20 января 1953 г.».
Я учился тогда на втором курсе. Многие студенты нашего курса были подавлены событиями. Не слышно было шумных спо¬ров, русские, украинцы как-то особенно тактично и бережно отно¬сились к небольшой группе студентов-евреев. Но были и другие.
Студентка нашей группы Тихонова А.В. раскладывала на кафедре ворох газет и начинала громко читать фельетоны и разоб¬лачительные статьи, где бичевались расхитители, жулики, мошенни¬ки — сплошь с еврейскими фамилиями. Делая акцент на произно¬шении: «Белла-Шмуль Давидовна» или «Хайм-Лейб», она многозна¬чительно смотрела на нас и качала головой: мол, и так понятно, что можно ожидать от лавочников, ростовщиков, исконных врагов рос¬сийской нации, внедрившихся в нее и устроившихся на теплые местечки?! Такие и на фронте не были, «воевали в солнечном Таш¬кенте». Аркадий Ройтварф темнел лицом и кусал губы, чтоб не сорваться.
К чести курса, мало кто поверил нелепицам, печатавшимся в газетах. Чувствовали, что провокация, и только! Никто из нас не знал подробностей «дела врачей».
После смерти Сталина арестованных врачей выпустили из-за «отсутствия состава преступления».
Было странное ощущение абсурдности происходящего. На¬род, понесший в годы войны неисчислимые жертвы, переживший голод и мор, блокаду и концлагеря, гитлеровскую оккупацию, непо¬сильный труд в тылу, народ-победитель, спасший от «коричневой чумы» целые континенты, этот самый народ снова подвергался из¬девательствам и жесточайшим репрессиям.
Я помню гнетущую атмосферу института, бесконечные со¬брания с «разоблачениями». Преподаватели ходили понурыми. Многие увольнялись. В зловещей пустоте звучали голоса оголте¬лых карьеристов, стремившихся занять места более талантливых коллег. Стало модным писать доносы в различные инстанции, выступать с разгромными речами на собраниях.
Вот как вспоминает об этом времени живший тогда в Пол¬таве известный писатель Эдуард Тополь («Аргументы и факты» № 26-27 от 26.06.97 г.). «Мне били морду за то, что я еврей. Мне мазали губы свиным салом и заставляли есть грязь только за то, что я жиденок».
Потом начались погромы. А погром — это когда к тебе в квартиру врываются, начинают все крушить, насилуют женщин и девочек, грабят, вспарывают подушки. Мы жили в двух кварталах от центрального рынка. На этой улице были две еврейские семьи. Мы забаррикадировались. Мама и папа не пошли на работу, мы с сестрой — в школу. Не открывали ставен и не выходили трое суток. А на крыльце у второй еврейской семьи на нашей улице было написано: «Жиды, мы вашей кровью крыши мазать будем». Этого никто не может стереть из памяти.
Читаешь — и мороз по коже. Ведь все это происходило в Стране, где принцип пролетарского интернационализма был непре¬ложным законом. Мы жили единой семьей народов, читали одни шжки, учились по единым учебникам, пели одни и те же песни, танцевали «Бульбу» и «Гопак», «Лезгинку» и «Молдовеняску». На моей книжной полке рядом с томами Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Толстого, Чехова и Шолом-Алейхема стоят «Кобзарь» Тараса Левченко, «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели, поэтические сборники Алишера Навои, Низами, Абая, Турсун-заде, Янки Купалы, Максима Рыльского, Петруся Бровки. Мы дружили, влюблялись в девушек, не задумываясь, к какой национальности они принадлежали. Была молодость, была любовь, и ничего иного быть не могло.
Вот и Тополь пишет, что после тех событий в Полтаве он переехал к дедушке в Баку. «В нашем классе, — вспоминает писатель, — было 19 человек одиннадцати национальностей, и там «тех самых вопросов» не было вообще. Баку был в то время удивительно интернациональный город».
Как же надо было презирать свой народ, чтобы стравливать национальности, дать возможность расцвести махровым цветом ядовитому национализму!
Уже тогда я стал понимать, что весь этот национализм инспирируется власть имущими для достижения своих сиюминутных целей. Политика двойных стандартов, двойной морали... Я стал внима¬тельнее следить за событиями в мире, читать газеты «между строк»... То отсутствие информации, зашоренность, слепая вера в «коммунистические идеалы» не позволяли мне делать какие-либо серьезные выводы... Это сейчас, когда огромные лавины исторических, архивных, мемуарных, публицистических новостей заполнили газетные полосы, телевизионные передачи, я стал понимать: это началось давно, еще в 1917 году. Двойная мораль, двойной стандарт. Одно дело — лозунги для народа, другое — практика. Говорили, к примеру: «Земля — крестьянам!» — и отбирали землю, сгоняя всех в колхо¬зы. «Поборники» социалистической демократии выстраивали систе¬му жесточайшей цензуры, почти крепостнического закрепления лю¬дей к месту работы, месту жительства. Сельские жители долгое вре¬мя не имели паспортов, были полностью зависимы от разного рода чиновников, которые могли «отпустить» или «не отпустить» юношей учиться, переехать на другое место жительства. Декларируя дружбу народов, на деле натравливали один народ на другой.
Высылались в азиатские просторы и за колючую проволоку ГУЛАГа тысячи калмыков, чеченцев, ингушей, кабардинцев, балкар¬цев, крымских татар, приволжских немцев. Постепенно возроди¬лись презрительные клички «жид», «кацап», «хохол», «чурка».
С какой горечью писал о Сталине Александр Твардовский, имея в виду все это:
О том не пели наши оды,
Что в час лихой, закон презрев,
Он мог на целые народы
Обрушить свой верховный гнев.
А что подчас такие бури
Судьбе одной могли послать,
Во всей доподлинной натуре —
Тебе об этом лучше знать.
Как это ни покажется странным, мы в то время не очень поддавались царившим настроениям. Мы смело отстаивали свое мнение, вступали в спор с преподавателями. Видать, и впрямь: «молодо-зелено!» А ведь нажить неприятность или, того хуже, угодить в кабинет к следователю ничего не стоило. Надо было только какому-нибудь негодяю дать, куда следует, соответствующую ин¬формацию. Но, слава Богу, обошлось...
Однажды на семинаре по марксизму-ленинизму, где разби¬ралась работа И. В. Сталина «Марксизм и национальный вопрос», я вступил в спор с преподавательницей, утверждавшей, что евреев нельзя считать нацией, так как у них нет общности территории, языка и культуры. Мне такое определение показалось надуман¬ным. Есть у евреев общность языка, культуры, есть у них и истори¬ческая родина. А от того, что по свету рассеяны русские или укра¬инцы вследствие различных волн эмиграции, совсем не значит, что они перестали быть нацией и превратились в народности.
В другой раз одна из студенток не согласилась со сталинским определением о диалектическом единстве базиса и надстройки. По Сталину выходило, что каждая надстройка, порожденная тем или иным базисом, служит укреплению этого базиса, обслуживает его.
— Скажите, пожалуйста, — спрашивала студентка, — национально-освободительные движения укрепляют или разрушают ба¬зис капиталистических или иных государств? А Пушкин, Герцен, Чернышевский укрепляли феодально-крепостнический строй царс¬кой России? А Ленин, Коммунистическая партия, наконец, обслужи¬вали экономический строй общества, который стремились разру¬шить?
Преподавательница терялась, обещала ответить на этот воп¬рос в следующий раз.
Но нам не дано было тогда до конца осмыслить тот факт, что, несмотря на все достижения, добытые народом, несомненные успе¬хи в науке, технике, образовании, организации здравоохранения, социальной защищенности граждан, черты тоталитарного государ¬ства, порожденные коммунистическим режимом, всё больше и боль¬ше давали знать о себе.
Вспоминаю события, явившиеся прологом к «делу врачей». Постановления ЦК ВКП(б) обвиняли «клеветника» М. Зощенко и «аполитические» стихотворения А. Ахматовой и Б. Пастернака, клеймили Андрея Платонова и «пошляка» Хазина, «упаднические» стихи Ольги Берггольц и «ущербную» повесть Э. Казакевича «Двое в степи», «вредную» пьесу В. Гроссмана и «реакционное» творче¬ство Достоевского, «клеветническую» детскую сказку К. Чуковско¬го «Бибигон» и «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова, творче¬ство А. Грина и «какофонию» оперы В. Мурадели «Великая друж¬ба», формализм Д. Шостаковича... Клеймили последователей Вирхова, Менделя, Моргана... Издевались над буржуазной «лженау¬кой» кибернетикой...
Это была «средневековая ночь», погоня за «ведьмами», поиски «безродных космополитов» и «идеологических диверсантов»... В пух и прах разносились учебники, разгонялись кафедры... Это был фон, на котором и возникло дело «врачей-убийц».
Поистине справедливы слова Анны Самойловны Берзер, литературного редактора «Нового мира» времен А. Т. Твардовско¬го: «Не пытаясь определить, какой период сталинской эры был самым беспросветным, скажу только, что последний период его жизни имел свой законченно-чудовищный облик».
Но в то время я не очень задумывался о происходящем. Водоворот студенческой жизни кружил меня: станция скорой по¬мощи, хирургическая клиника, лекции и семинары в институте не оставляли времени оглядеться вокруг... И нельзя сказать, что жизнь проходила мимо меня. Просто я жил своей жизнью... На дворе стоял 1953 год.

Родину себе не выбирают
Отступление первое
«Вдруг я вспомнил, что я еврей».
Д. Долинский «Кладбище в Парижском гетто»

Не вспомнил — напомнили. Пятым пунктом в анкете, унич¬тожающим шепотком, кривыми усмешками, оскорбительными вы¬падами. Развернувшаяся в стране антисемитская кампания заста¬вила меня впервые почувствовать себя человеком второго сорта.
Я — еврей. Но ощущаю я себя и евреем, и русским, потому что я родился и вырос в России, говорю и думаю по-русски.
В этой земле лежит мой отец, он защищал ее. Здесь могилы моей матери, родных и близких мне людей.
Я воспитан на русской литературе и русской поэзии, считаю родными русские мелодии и русские обычаи. Я не хочу нигде жить, кроме как в России, даже если меня ждет где-то райская жизнь... Это мой берег, моя судьба! Но я еврей, потому что я разделяю судь¬бу своего народа, потому что мне так же близка его история, его культура, его мелодии.
Чтобы лучше узнать историю еврейского народа, я стал чи¬тать Н. Бердяева и С. М. Дубнова, Иосифа Флавия и «Ветхий за¬вет», «Песню песней» и Ю. Гессена, Л. Фейхтвангера и Шолом-Алейхема, В. Гроссмана и И. Эренбурга. Я научился жить в раз¬личных веках и измерениях. «Машина времени» переносила меня в диаспоры Римской империи, в годы расцвета арабской культуры, когда евреи не знали преследований, которые узнали во времена инквизиции средних веков и в наше время.
Н. Бердяев писал: «Еврейский народ был всегда Божьим народом, народом трагической исторической судьбы».
Суть обывательских суждений о «презираемом» народе пре¬красно выразил в одном из своих стихотворений Борис Слуцкий:
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи рано лысеют,
Евреи больше воруют!
Евреи люди лихие,
Они солдаты плохие.
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в Рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все ж, никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавший ни разу,
Не мухлевавший ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу...
Однажды в гостях я услышал магнитофонную запись. Пел молодой певец из Алма-Аты, поэт, бард, кандидат математических наук. Я и фамилию запомнил — Андрей Корчевский. Красивый баритон, хорошо поставленный, не испорченный эстрадой голос. Он пел песню Александра Городницкого «Освенцим».
Эта песня не давала мне покоя, засела занозой в мозгу. Вроде бы другими делами занимаюсь, заботы разные одолевают, а мелодия, вытягивающая слова, — тут как тут. Не песня, а болевой комок!..
Я попросил приятеля переписать мне ее на аудиокассету и теперь в любое время могу услышать иронично-трагичную вариа¬цию на вечную тему:
Над проселками листья, как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб не дожат...
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи так вовсе нигде не лежат.
А евреи по небу серым облаком реют,
Их могил не отыщешь, кусая губу,
Ведь евреи мудрее, ведь евреи хитрее —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу!
И ни камня, ни песни от жидов не осталось,
Только ботиков детских игрушечный ряд...
Чтобы с ними ни сталось, не испытывай жалость —
Ты послушай-ка лучше, что о них говорят!
По-над шляхами листья, как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб не дожат...
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи так вовсе нигде не лежат.
Говорят, что скот, который гонят на бойню, легче забивать, когда он вымазан в грязи. Не так жалко!
Сколько грязи вылито на мой народ, сколько нелепиц сочи¬нено. Евреев представляли таинственно-мистическими существа¬ми, живущими обособленной жизнью среди различных народов, лишенными чувства родины, этаким перекати-поле.
В чем только ни обвинялись евреи! В ритуальном убийстве Христа. В умерщвлении христианских детей. В использовании их крови для изготовления пасхальных хлебцев. В осквернении хрис¬тианских святынь. Евреев ненавидели за то, что они занимались торговлей, ростовщичеством, ремесленничеством и становились се¬рьезными конкурентами местного, нееврейского населения. Сце¬ментированные религией, изучением Торы, которая способствовала всеобщей образованности народа, евреи, кроме всего прочего, обла¬дали завидным трудолюбием.
Евреев преследовали в I веке нашей эры в Александрии, Антиохии и других центрах Римской империи.
В Средние века волна погромов прокатилась по Западной Ев¬ропе. С конца XI—XII веков религиозная нетерпимость обернулась потоками крови. Всадники с нашитыми на одежду крестами отправ¬лялись в Восточное Средиземноморье освобождать от власти му¬сульман христианские святыни в Палестине и «священный» город Иерусалим. Попутно убивали и разоряли местных иудеев. Их имуще¬ство и вещи присваивались. Папство, организатор и идейный вдохно¬витель захватнических походов, умело подбрасывало дровишки в ко¬стер фанатизма, что помогало упрочить и расширить влияние католи¬ческой церкви, добиться подчинения Риму православных храмов. Рассказы о богатствах Востока распаляли воображение оскудевшего рыцарства — основной массы крестоносцев, разжигало аппетиты круп¬ных синьоров. Они шли к Ближнему Востоку дорогой, проложенной купцами и паломниками. Вооруженные мечами, кинжалами и другими орудиями убийств, они нанесли огромный ущерб народам Востока, заставив их испытать ужасы иноземного нашествия. Многие лиши¬лись крова, богатств, жизни. Иудеи и тут становились «козлами отпу¬щения» за чьи-то грехи. Их истребляли с особой свирепостью.
С XIII—XIV веков в условиях быстрого роста товарно-денежных отношений геноцид иноверцев усилился. Были запреще¬ны браки евреев и христиан, ограничивалось общение между ними. Евреев заставляли носить особую одежду, нашивать на нее отли¬чительные знаки. Их принуждали жить в особых кварталах, полу¬чивших позднее название гетто.
Католических фанатиков, глаза которых застилал религиоз¬ный туман, объединяла с фанатиками иудейскими, протестантскими, православными, мусульманскими ненависть друг к другу. Евреи чувствовали себя юридически неполноценными по отношению к христианскому населению, жизнь превращала их в Агасферов, вы¬нужденных скитаться на земле «до конца мира», не находя нигде себе пристанища. Их изгоняли из Англии в 1290 году, из Франции в 1394 году, из Испании в 1492 году. Феодалы и церковь изгоняли их, а богатства присваивали себе.
Когда рассеялся туман средневековья и буржуазные револю¬ции XVI-XIX веков отменили правовые ограничения евреев, они тотчас же вошли в общую жизнь народов разных стран, отдавая для их блага знания, опыт, талант. Вместе с тем усилилась и волна эмиграции. Уезжали в Америку не потому, что не любили свою землю, а потому, что не выдерживали насилия и оскорблений. Не так ли искали спасения в других странах итальянцы, ирландцы, славяне, армяне, русские-сектанты, украинцы, уходя от гнета турок, немцев, религиозной нетерпимости?
Экономический кризис конца XIX века дал Европе новый всплеск антисемитизма. Массовое разорение мелких буржуа подкреплялось мифом, что во всех неустройствах жизни виноваты евреи.
В 1882 году состоялся первый международный антисемитс¬кий конгресс. Евреи, которых в Германии было меньше одного процента, были объявлены причиной всех бедствий народа. Отводя народный гнев от истинных виновников все ухудшающейся жиз¬ни — финансовых магнатов, антисемиты выдавали себя за истин¬ных немецких и христианских социалистов, которых еще Август Бебель назвал «социализмом дураков».
Попытки усиления антисемитизма в Европе натолкнулись на сопротивление прогрессивных сил. Особенное резко оно про¬явилось во Франции во время так называемого «дела Дрейфуса». Офицера французского Генерального штаба еврея Альфреда Дрей¬фуса в 1894 году обвинили в шпионаже в пользу Германии.
Дело Дрейфуса использовалось для разжигания националис¬тической истерии, наступления на демократические свободы. На за¬щиту республики встали прогрессивные силы страны. Эмиль Золя развенчал несостоятельность антисемитских аргументов и обвинил власти в преднамеренном осуждении невиновного. Его поддержа¬ли Лев Толстой и Марк Твен, Жорес и Анатоль Франс, Метерлинк и Клод Моне, Жюль Ренар и Шарль-Луи Филипп и многие другие.
Дело Дрейфуса привело страну к политическому кризису...
Создав обстановку шовинистического психоза, реакционные силы во главе с «Лигой патриотов» предприняли в феврале 1899 года попытку государственного переворота... Правительство было вынуждено ликвидировать позорное судебное преследование, «поми¬ловать», а в июле 1906 года полностью реабилитировать Дрейфуса.
А как жилось в это время евреям в России? В короткой реплике И. Ильфа, пожалуй, содержится ответ на этот вопрос:
«Он посмотрел на него, как царь на еврея. Вы представляете себе, как русский царь может смотреть на еврея?»
Как может? В дневниках Корнея Чуковского есть запись рас¬сказа Ильи Ефимовича Репина:
«Александр II посетил мастерскую Антокольского, где был «Иоанн Грозный». Пришел, взглянул на минуту, спросил:
— Какого вероисповедания?
— Еврей.
— Откуда?
— Из Вильны, Ваше Величество.
— По месту и кличка.
И вышел из комнаты. Больше ни звука».
А ведь Антокольский был гениальным скульптором.
Не об этом ли «Предостережение» Александра Галича?
Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы зазря, не стенайте,
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.
А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам «лехаим»,
А таскаться на допрос с вертухаем.
Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Росинантом,
И украсят лапсердак аксельбантом.
Но и ставши в ремесле этом первым,
Все равно тебе не быть камергером,
И не выйти на елее в Орфеи...
Так не шейте ж вы ливреи, евреи!
До революции евреи России должны были проживать только в «черте оседлости». Им запрещалось заниматься земледелием, состоять на государственной службе.
Безграмотная, лапотная Россия... Неудачи правителей, бедствия народов надо было как-то объяснять. Нужен был «козел отпущения». Идеально для этой роли подходили иноверцы — ев¬реи. То там, то здесь, подстрекаемые антисемитами и правителями, избивались евреи, разрушались синагоги... Всячески поддерживались антиеврейские настроения.
В 1913 году в Киеве состоялся организованный царской охранкой шумный судебный процесс над М. Бейлисом, якобы убившим русского мальчика в ритуальных целях... Обвинения были ложными. Действительные убийцы были укрыты от суда...
И снова, как когда-то во Франции, с разоблачением лживых обвинений выступили деятели передовой русской интеллигенции, и среди них А. М. Горький, В. Г. Короленко, А. А. Блок, В. И. Вер¬надский...
В ряде городов России прошли забастовки. В случае осуж¬дения Бейлиса намечалась всеобщая политическая забастовка в Петербурге. Дело киевского приказчика приобретало международ¬ный характер. В защиту обвиняемого выступили видные обществен¬ные деятели Запада и среди них выдающийся писатель Франции Анатоль Франс. Вопреки нажиму правительства и черносотенцев, суд присяжных оправдал Бейлиса.

Еврейские погромы стали позорной страницей в русской истории.
Вот как рассказывает об одном из таких погромов Алексей Максимович Горький:
«...Толпа людей забила переулок своими телами...
— Жидов бьют! — с удовольствием в голосе сказал какой- то старичок, благообразный и чистенький. Он крепко потер ма¬ленькие, сухие ручки и добавил: — Так им и надо!..
...Лица людей, мелькавших предо мною, все были возбужде¬ны стремительной и пустой злобой, глаза сверкали жадно, вся тол¬па сплошной тяжелой массой двигалась вперед, готовая опроки¬нуть стены и заборы, давившие ее. Каждый готов был бросить под ноги себе переднего, идти по его телу, давить его...
...А на дворе орали...
— Сюда! В кадке жиденят нашел!
— Бей их!
— Башками о стенки!..
...Откуда-то в толпу, как голубь в тучу дыма, бросилась де¬вушка в изорванном платье, с распущенными волосами. Она бежа¬ла, закинув голову кверху, и глаза на бледном лице ее были неве¬роятно велики.
— Бей жидовку! — заревел кто-то...
Над нею закипела какая-то темная каша из человеческих тел, в воздухе мелькнули кулаки...
— Раздайся, народ! Зельман едет!
Это кричала толпа, волочившая что-то по мостовой. Тащила она человека или труп человека, полуголое сухое тело, измятое, изор¬ванное, все покрытое кровью и грязью. Захлестнув ноги Зельмана веревкой, люди везли его по мостовой, а за ним оставалась на доро¬ге широкая полоса крови»...
Кровавый след еврейских погромов протянулся через годы революции 1905-1907 г.г., гражданскую войну, когда беднейшее население испытало на себе неистовство петлюровцев, деникинцев, банды Махно и других «атаманов».
В 30-40-е годы нынешнего столетия центр шовинизма, расиз¬ма и антисемитизма перемещается в Германию. Сам приход гитле¬ровцев к власти начался с еврейских погромов. Цивилизованная страна, давшая миру величайших музыкантов, живописцев, филосо¬фов, физиков, математиков, оказалась разом отброшенной в темноту средневековья. Ночь погромов была названа поэтично «хрусталь¬ной». Асфальты городов усеивались осколками разбитых витрин, горели дома и синагоги, разграбливались магазины и торговые лавки, принадлежавшие евреям. Избивали, насиловали, убивали...
Листаю документы Нюрнбергского процесса, документы о преступлениях СС, «Черную книгу», составленную Василием Гроссманом и Ильей Эренбургом, смотрю документальные кадры кино¬хроники и словно прохожу по кругам дантового Ада.
Отгремело военное лихолетье... И вот снова у меня на Роди¬не процветает сорняк антисемитизма...
Под грудой книг и словарей,
Грызя премудрости гранит,
Вдруг забываешь, что еврей,
Но в дверь действительность звонит...
Много лет спустя, уже в наши дни, как-то в Москве, на книж¬ном развале, увидел библию фашизма «Mein Kampf». Теперь тако¬го рода литература продается открыто, отравляя умы и души не¬взыскательного читателя. Перелистал. Почувствовал потребность после прикосновения к грязным страницам вымыть руки с мылом. Вот образчики «откровений»: «Евреи никогда не имели собствен¬ной культуры», «Если бы евреи были одни на этом свете, они неиз¬бежно задохлись бы в собственной грязи и нечистотах», «Еврейс¬кого искусства никогда не было на свете», «Евреям не хватает, прежде всего, тех важнейших дарований, без которых нет культурно ода¬ренной и творческой расы»...
Не понимаю, кому нужно, чтобы этот бред, паранойя стали «достоянием масс»? Неужели власть предержащим безразлично, какие всходы дадут эти отравленные семена?
В нашу жизнь вошло страшное слово: «холокост». Холокост — это геноцид по отношению к моему народу...
Сейчас, когда такая болезненная «перестройка» парализовала народное хозяйство и значительно ухудшила жизнь людей, снова по¬требовался «козел отпущения». Как грибы после дождя, появляются «движения», «организации», «партии», лозунгами которых являются шовинистические призывы: «Россия для русских!», «Долой засилье жидомасонов!»... Как это знакомо! И как грустно читать в книге Александра Коржакова диалог автора с Григорием Явлинским:
— Александр Васильевич, я к вам хорошо отношусь, но все равно пойду в президенты и выиграю выборы.
«Тогда я применил запрещенный прием, — пишет Коржаков:
— Гриша, ты их не выиграешь, ты же еврей»...
На память приходят стихи Маргариты Алигер:
 ...И в жилище темном, руки грея,
Я себя осмелилась спросить: Кто же мы такие? —
Мы евреи! Как ты смела это позабыть.
Я сама не знаю, как я смела...
Было так безоблачно вокруг...
Я заметить просто не успела,
С детства было просто недосуг.
Родину себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
Родину на свете получают
Неуклонно, как отца и мать!
Родина! И в радости, и в горе
Неразлучны были мы с тобой.
Родина! В любом бою и споре
Ты была заступницей людской.
Дни стояли серые такие,
Непогода улицы мела...
Родилась я вечером в России,
И меня Россия приняла.
Напоив меня горячей кровью,
Водами живого ручейка,
Обожгла недоброю любовью
Русского шального мужика.
Я люблю раскатистые грозы,
Сильный и размашистый мороз,
Я люблю живительные слезы
Белых и сияющих берез.
Беспризорных ручейков излуки,
Милые бескрайние поля,
Я к тебе протягиваю руки,
Родина любимая моя!
...Лорелея — девушка на Рейне —
Старых струн печальный перезвон
Чем мы виноваты, Генрих Гейне?
Чем не угодили, Мендельсон?
Я спрошу у Маркса и Эйнштейна,
Что великой мудростью сильны,
Может, им открылась эта тайна
Нашей перед вечностью вины?
Милые полотна Левитана, —
Стройный лес молоденьких берез...
Чарли Чаплин с белого экрана, —
Вы ответьте мне на мой вопрос?
Разве все, чем были мы богаты,
Мы не отдали без лишних слов?
Чем же мы пред миром виноваты:
Эренбург, Багрицкий и Светлов?
Жили щедро, не щадя талантов,
Не жалея лучших сил души,
Я спрошу врачей и музыкантов,
Тружеников малых и больших.
И потомки храбрых Маккавеев,
Сильных сыновей своих отцов,
Тысячи воюющих евреев,
Храбрых командиров и бойцов.
Отвечайте мне во имя чести
Племени, проклятого в веках,
Мальчики, пропавшие без вести,
Юноши, погибшие в боях.
Вековечный запах униженья,
Причитанья матерей и жен,
В смертных лагерях уничтоженья...
Наш народ расстрелян и сожжен.
Танками раздавленные дети,
Этикетка «юде», кличка «жид»,
Нас уже почти что нет на свете,
Нас уже ничто не оживит.
Мы — евреи! Сколько в этом слове
Горечи и беспросветных лет?
Я не знаю, есть ли голос крови, —
Только знаю: есть у крови цвет!
Этим цветом руки обагрила
Свора, заклейменная в веках:
И людская кровь заговорила
В смертный час на разных языках.
Национализм, как идея, по-моему, чаще является защитной реакцией слабого, стремление к самоизоляции, к сохранению этой самой самости, фанатичный национализм, равно как и антисеми¬тизм, — порождение невежества, малой культуры, нечистоплотных методов политической борьбы.
Интернационализм — это великодушная линия поведения сильных духом, понимание и сохранение национальных особеннос¬тей, культуры своего народа не в ущерб другим народам, другим культурам...
Во все времена люди стремились сохранить свое националь¬ное самосознание. Но годы теснейшего соприкосновения языков, культур медленно, иногда даже болезненно, приводили к взаимо¬проникновению культур. Так в русской культуре появились чер¬ты монгольской, татарской, на юге — турецкой, на севере — финс¬кой, немецкой, французской и многих других культур. Это процесс объективный и не зависит от желания или нежелания отдельных лидеров. Это как мелодии двух берегов, которые поражают своей самобытностью, словно отдельные ручейки... Потом они сливаются в одну полноводную реку... и уже трудно разобрать, из каких живительных звуков эта река. Но она обогатилась, она стала полно¬воднее... И чем больше ручейков в нее впадает, чем богаче и красивее эта река, тем ярче и красивее, многообразнее язык, куль¬тура такого народа... Шел 1953 год...

ПОРА ЛЮБВИ
Какая бы ни была жизнь, молодость неповторима. Помню туманную дымку дождя, стоящую стеной воду, брызги по асфальту, плещущиеся звонкие лужи и девчонок, бегущих через них босиком, не в силах сдержать счастливого смеха, и мокрые платья и сарафа¬ны, скульптурно облегающие бедра, высвечивающие тугие, как мя¬чики, груди. Сердце замирало, когда горьковато-соленый ветерок с моря в ясный солнечный день перебирал волосы встречным не¬знакомкам, которые мимоходом, скользнув случайным взглядом, оставляли на нем шрамы.
Прекрасное время юности — это пора нежданных встреч и ожидание счастья.
Однажды, будучи уже второкурсником, заглянул в библиоте¬ку и увидел ее. Народу в читальном зале было полно, но я видел лишь склоненную над книгой головку с каштановыми волосами, перехваченными ленточкой. Она подняла лицо, посмотрела на меня отсутствующим взглядом и снова углубилась в чтение. Но эти огромные, в пол-лица карие глаза с длинными пушистыми ресница¬ми, густые, почти соединенные над переносьем брови, я уже не мог забыть.
Я продолжал думать о ней на лекциях, ночью засыпал со жгучим желанием поскорее дождаться завтрашнего дня и, улучив свободную минуту, бежал в библиотеку, куда приходила она. Вна¬чале мы встречались взглядами, потом начали здороваться, пере¬брасываться ничего не значащими словами. Завидев меня, она вски¬дывала глаза, улыбалась, и щеки ее покрывались румянцем. Невы¬сокого роста, стройненькая, моя избранница делала вид, что не заме¬чает меня, и я, в свою очередь, старался смотреть в сторону, а видел только ее одну.
Однажды встретились на улице и, не сговариваясь, пошли вместе. В одном из дворов перелетел через забор и запрыгал по асфальту упругий кожаный мяч. Я подхватил его и послал обратно сильным пасом. Мне хотелось, чтобы она оценила мою ловкость. Мы шли и болтали бог весть о чем. Спросить, как ее зовут, я не решался. Это сделала она сама, прочитав мои мысли.
— Нелля, — сказала она и протянула руку.
Ни тени жеманства и кокетства. Торопливо, словно боясь не спеть, я назвал свое имя.
— Вы учитесь в медицинском?
Я удивленно взглянул на нее. Откуда она знает?
Как выяснилось, она многое знала обо мне. И друзья у нас были общие.
Нелля училась в 10-м классе, мечтала стать врачом... Это еще больше сблизило нас. Мы стали часто встречаться в библиотеке, потом я ее провожал домой. Вечерами в выходные дни мы шли по шумным улицам Одессы, шутили, мечтали, спорили...
Я был влюблен, и весь мир вокруг меня заливался птичьими трелями, звоном трамваев, музыкой, доносящейся из открытых окон шов... Я верил, что с этого мгновения моя жизнь принадлежит ей…
Как-то Нелля пригласила меня к себе. Я с замиранием сердца поднимался по лестнице, чувствуя себя женихом.
Звякнула цепочка, дверь распахнулась, и на пороге появился невысокий пожилой человек с острой, как у Дзержинского, бородой и большим лбом интеллектуала.
— Папа, знакомься, это мой друг Аркадий. Помнишь, я тебе о нем рассказывала.
— А как же... Очень хорошо помню. Добро пожаловать, молодой человек, проходите в комнату! — Он предупредительно приоткрыл внутреннюю дверь.
В квартире на стенах было множество фотографий, портретов... Отец Нелли работал в фотоателье фотографом-портретистом. На письменном столе были разложены книги по марксистко-ленинской философии, газеты и журналы.
— Папа готовится к семинару в университете марксизма-ленинизма, — шепнула мне Нелля...
Из соседней комнаты вышла пожилая седая женщина в выцветшем байковом халате и в домашних туфлях.
— Это моя мама, — сказала Нелля.
— А вас как зовут? — спросила она.
Я ответил.
— Да вы присаживайтесь, — и мне указали на стул.
Обстановка в комнате была очень скромной: видавший виды диван с высокой спинкой, большой квадратный стол посредине комнаты, стулья, швейная машина, книжный шкаф, письменный стол... В квартире было чисто и светло.
Меня расспрашивали об учебе, семье, о планах на будущее, рассматривали одежду, изучали... И я, чувствуя это, отвечал невпо¬пад, терялся, ощущал оплошность от неудачных ответов.
Нелля поставила на стол сахарницу, розетки для варенья, принесла чашки и такие же блюдца, и начала разливать из малень¬кого чайничка золотистую заварку, разбавляя ее крутым кипятком.
— Пейте, не стесняйтесь, — говорила радушная хозяйка...
С Неллей мы встречались всякий раз, как только у меня не было дежурств на «Скорой». Местом встреч у нас был читальный зал библиотеки... Вечером я ее провожал домой.
Как только Нелля окончила школу, она уехала в Новоси¬бирск поступать в медицинский институт. Там жили родственни¬ки ее отца... Я стал ждать ее писем, сам писал ей большие, полные любви послания...
Нелля писала о консультациях перед экзаменами, о «неприс¬тупных дамах» из приемной комиссии, о высоком конкурсе (пять человек на место!), о том, как она чудом не завалила экзамен по химии: с трудом справилась с уравнением. Потом родители полу¬чили ликующую телеграмму: «Ура! Поступила!»
Время шло... Письма стали приходить все реже. А еще через некоторое время наша переписка и вовсе прекратилась.
Родители при встрече отводили глаза или отделывались де¬журными фразами: «Все в порядке, жива, здорова, учится хорошо, передает приветы». Прошло еще полгода, и вот однажды мать сама нашла меня и показала письмо, где дочь извещала, что полюбила прикрепленного к ее группе доцента и собирается выходить за него замуж.
— Я думаю, что вы все поймете правильно и не станете обижаться, — вздохнула Неллина мама, — жизнь есть жизнь! Вы еще молоды, еще встретите свое счастье...
С тех пор время словно остановилось для меня. Я выходил на улицу, совсем не понимая, куда иду. Чем меньше старался ду¬мать о Нелле, тем острее боль напоминала мне о ней. Мир словно потерял свои краски — он стал однообразно серым.
Я трудно забывал, и это походило на болезнь. Как за спаса¬тельный круг, хватался за учебу, за дежурства в клинике. Впервые начал курить и однажды докурился до такой степени, что почув¬ствовал боль в сердце. Ни валерьянка, ни валидол эту боль не снимали. Дышать становилось труднее, на лбу выступил холодный пот. Примчались коллеги из «Скорой», сделали укол, велели ле¬жать...
Время — лучший лекарь. Постепенно боль притуплялась. Я вычитал у Шолохова в «Тихом Доне», что «нет такой ямы, которая бы не заросла травой», — и относил это к себе.
Я учился забывать, учился не любить.
Потянулись вечера, унылые, как осенняя слякоть. Мне часто хотелось побыть одному, побродить по пустынным уголкам города, посидеть на скамейке ночного парка, глядя на мириады звезд, про¬свечивающих через ветви деревьев. Возникали различные мелодии, неожиданные по ритмическому рисунку и настроению. Они рождались в голове, какое-то время не давали мне покоя.
Жизнь постепенно входила в свою колею. Семинары, коллоквиумы, участие в студенческом научном обществе, работа, быт, музыка помогали мне обрести уверенность в своих силах, изба¬виться от дурного наваждения, комплекса неполноценности, Нелля мне уже виделась в далеком смутном сне. Думать и говорить о ней я мог уже вполне спокойно.
Шло время. На дворе стоял прохладный, дождливый сентябрь 1954 года. Однажды вечером, возвращаясь с вызова, мы встретили на дороге тоненькую черноглазую девушку, родственницу нашей сотрудницы, которая ехала с водителем в кабине кареты. К нам в кузов, заставленный носилками, кислородными баллонами и шинами, где разместились мы с фельдшером, впорхнула она и села в сторонке. Я успел разглядеть ее стройную фигуру, темные, как две спелые вишни, глаза. Хотел с ней заговорить, но прекрасная незнакомка вяло реагировала на мои шутки. И тут случилось неожиданное: водитель резко затормозил, увильнувшись от столкновения с нарушившей рядность машиной, и я, слетев с сиденья, оказался у ног девушки. Увидев эту картину, фельдшер расхохотался, мне же было не до смеха. Мало того, что я больно ударился, положение, в котором оказался, было хуже не придумать. Моя же немногословная попутчица, напротив, помогла мне подняться, поинтересовалась, не слишком ли сильно ушибся я.
Так я познакомился с чудесной девушкой Инной, стремительно ворвавшейся в мою жизнь, и был благодарен Провидению за эту ночную встречу. Она окончательно вытеснила из моей жизни все, то было связано с Неллей.
Инна приехала в Одессу из Черновиц, где жила с мамой, отчимом и двумя сводными братишками. Здесь у нее было множество родственников, и среди них тетя, старейший сотрудник станции скорой медицинской помощи — Анна Давидовна. Она жила в небольшой комнате, прямо на станции, выделенной ей сразу после освобождения Одессы как участнице Великой Отечественной войны. Небольшого роста полная женщина с аккуратно расчесанными и уложенными на голове рыжими волосами, Анна Давидовна была улыбчивым и радушным человеком. Ее любили, называли матерью, обращались за помощью и советом...
Инна стала часто бывать у тети, и всякий раз, встречая ее, я немного терялся, старался попадаться ей на глаза как можно чаще, загоговаривал с ней... Но я был не одинок. Молодежи на станции хватало, и девушка приглянулась многим. Больше всего от этого страдал я, испытав неизведанное раньше чувство ревности.
Инна не выделяла меня из толпы поклонников. Принимала, как должное, знаки внимания, оказываемые ей, улыбалась — и толь¬ко. А натиск со стороны ухажеров все усиливался. Как-то мой товарищ Сергей Юдин, один из поклонников Инны, договорился с диспетчером, чтобы меня отвлекли, вызвав по какому-то поводу в Управление, а сам увел ее на вечер в Медицинский институт.
Одним словом, успех Инны у мужчин станции доставил мне немало горьких минут. Но искренняя и деликатная племянница Анны Давидовны каким-то шестым чувством, женской интуицией разгадала мое настроение и, встретив меня, когда никого не было рядом, взяла под руку и прижалась к моему плечу. С того времени на глазах у изумленных ухажеров мы стали часто бывать вместе, гуляли в парках, бродили по городу, по Приморскому бульвару и., говорили, говорили... Однажды на скамейке в городском сквере я первый раз ее поцеловал. Никого на свете я так не любил, как эту чудную тоненькую девушку с вишенками глаз, без которых мне и жизнь была не в жизнь...
Инна возвращалась домой в Черновцы. Мне было страшно и обидно — до слез жаль расставаться с ней. К горечи предстоя¬щей разлуки примешивалось чувство тревоги. Я еще помнил пре¬дательство Нелли.
Она еще собирала вещи, а я уже тосковал о ней.
А затем начался наш почтовый роман. Я писал большие письма со стихами, где давал волю своим чувствам. Письма Инны были сдержаннее, но давали уверенность в том, что я нужен ей, что меня ждут.
В зимние каникулы, отдежурив положенную норму часов, подхватив чемодан с подарками, тут же помчался на вокзал поку¬пать билет на Черновцы.
Лежа на второй полке плацкартного вагона, я смотрел на свое отражение в окне и видел незнакомого худощавого парниш¬ку с аккуратно подстриженными усиками, большими глазами и пышной черной шевелюрой. Я ехал к любимой в неизвестный край, омытый Днестром и Прутом, в гористую и лесистую Буковину. Я ехал, а все вокруг звенело и пело, и сами по себе рождались стихот¬ворные строчки. Мир жил ожиданием нашей встречи
Черновцы встретили меня солнечным морозным утром. С небольшого уютного вокзала, выкрашенного зеленой краской, на троллейбусе я поехал в центр города. Дорога шла круто в гору, и я с интересом смотрел в окно. Чистые, словно умытые, аккуратно выложенные плиткой тротуары, узорчатый, удивительно ровный рисунок брусчатки мостовых, чистенькие дома на узких улочках — все вызывало у меня интерес. Я зашел в гостиницу. Оформил документы на койку в многоместном номере и, сдав чемодан в камеру хранения при гостинице, отправился искать Русскую улицу, где жила моя Инна. Я не сообщил о своем приезде, и меня никто не встречал. Сразу за Красной площадью (я удивился: как в Москве) спускалась вниз к рынку улица, замечательная уже тем, что здесь стоял ее дом. Я проходил мимо красивых строений, мимо церквуш¬ки, названной кем-то «пьяной», т. к. колокольная башня ее наклони¬лась влево и, казалось, вот-вот упадет. Наконец, я увидел нужный мне дом. Вошел в ворота и сразу оказался в дворике с большими лестничными пролетами и длинными балконами, опоясывающими изнутри все здание. Я поднимался по лестнице на второй этаж с замиранием сердца, не решался дотронуться до кнопки звонка. Я слышал стук своего сердца, волнение перехватывало горло.
Дверь открыла Инна. Она радостно обняла меня:
— Приехал! Какой ты молодец. Я знала, что ты приедешь именно сегодня!
Она повела меня через небольшое помещение, служившее и прихожей, и кухней, и столовой, в небольшую уютную комнату... Я осмотрелся. На стене над диваном, который стоял напротив двери, висел бархатный коврик, на котором был изображен всадник, уво¬зивший в сад любви какую-то восточную красавицу... Занавесы и гардины темно-зеленого цвета. Шкаф, стол... Чисто и уютно...
Навстречу мне поднялась моложавая, красивая женщина, мама Инны. Она поздоровалась со мной, усадила на диван, стала расспра¬шивать, как доехал, устал ли? Как работа, учеба? Я чувствовал, что это не формальный разговор, а искренняя заинтересованность в моих делах.
Узнав, что я остановился в гостинице, Дора Давидовна, так звали маму Инны, заявила, что напротив у соседки есть свободная комната... Это дешевле и проще...
Я с радостью согласился перебраться поближе к ним... Вече¬ром пришел с работы отчим Инны — Михаил Михайлович Бурман. Высокого роста, плотный, очень энергичный, подвижный чело¬век, участник всех войн, которые вел СССР с 1939 по 1945 год. Зимой на Финском фронте был ранен, но подлечившись, снова встал в строй. Затем его направили на курсы санинструкторов.
Во время Великой Отечественной войны он уже был коман¬диром взвода санитаров-носилыциков. Они выносили раненых с поля боя. И снова он был трижды ранен. Трижды хирурги возвра¬щали его к жизни. В 1944 году он уже был командиром санитарно¬го поезда... Награжденный множеством орденов и медалей, Миха¬ил Михайлович закончил войну старшим лейтенантом в Маньч¬журии, инвалидом войны.
Мама Инны, потеряв мужа и переплакав боль, смирилась со своим сиротством и так бы и несла до конца дней свой крест, если бы случайно не встретилась с Михаилом Михайловичем. В доме появился мужчина, заступник, отец для ее девочки. У него было двое сыновей: 8 и 9 лет. Вскоре ребятишки стали ее называть мамой, а Инна его называла отцом. Из «двух одиночеств», как поет¬ся в современной песне, сложилась семья, где все заботились друг о друге... Жили тяжело, бедно, но дружно...
Небольшая уютная комната. Инна, красивая, милая, с блестя¬щими волосами, сидит на тахте и читает. Я не могу читать. Я не могу ничего делать. Подхожу и сажусь рядом. Я слышу ее дыхание, и мое сердце прыгает от радости, от какого-то волнения... Она под¬няла на меня глаза, большие, черные и удивленные:
— Что?
А я ничего не могу ответить. Она снова начинает читать. Я сижу рядом. Мне хочется ее поцеловать. Она говорит:
— Я же рядом, я же с тобой!
Но мне этого мало! Как хорошо положить голову ей на коле¬ни и лежать так, закрыв глаза.
...Мы вышли на улицу. Мне неудобно идти с правой сторо¬ны, и я перехожу на левую. Она смеется, и я шучу. Мы идем рядом. Как хорошо! Мы ищем шампанское. Мне очень хочется достать его, ведь завтра день моего рождения. Она недоумевает:
— Зачем это?
Но я настаиваю:
— Почему бы и нет?!
Она берет меня за руку, и я слышу, как она дышит, чувствую, как бьется ее сердце. Она подняла на меня глаза:
— Что?
А я ничего не могу ответить.
— Так!
Мне хочется ее поцеловать, а она говорит:
— Я же рядом, я же с тобой!
Но мне этого мало...
... Я лежу на пуховиках и давно не сплю. В комнате, где стоят рядом две огромные кровати, а у стены такого же дерева два шкафа, в этой комнате я чувствую себя хорошо и уютно. Слышу: кто-то открывает дверь. Смотрю на часы: 9! Это, наверное, Инна. Я закрываю глаза, притворяюсь спящим. Инна подходит ко мне, смот¬рит и улыбается. Как мне сейчас хорошо! Я открываю глаза и протягиваю к ней руки... она в моих объятиях!
— С днем рождения, новорожденный!
Я целую ее в губы, щеки, глаза... А она говорит:
— Я же рядом! Хватит, мама ждет. Завтракать пора.
Но я не хочу вставать, мне хорошо. Я слышу ее дыхание, и мое сердце прыгает от радости, от волнения. Она подняла на меня глаза, черные, большие и удивленные:
— Что?
Я ничего не могу ответить.
Сегодня день рождения, мой праздник. Я здесь чувствую себя хорошо, хотя и неловко, что все это происходит вдали от мамы, от моих друзей. Как там они?
Инна надела мое любимое платье, зеленое, с колокольчиками нa груди... Сегодня она какая-то особенная: обаятельная, красивая, милая. Я сижу за круглым столом, покрытым зеленой плюшевой скатертью, и читаю про гадкого утенка Тима. Инна рядом:
— Давай читать вместе!
Как хорошо. Она сидит рядом и улыбается.
— Мой гадкий утенок!
И я слышу ее дыхание, и сердце мое прыгает от радости, от необъяснимого волнения.
Я хочу ее поцеловать, а она говорит:
— Я же рядом, я же с тобой...
Но мне этого мало... Мне хочется, закрыв глаза, положить голову на ее колени и лежать так...
Я сижу за праздничным столом. Слева от меня — Инна. Она улыбается, и мое сердце прыгает от радости. Все поздравляют, под¬ымают бокалы за мое здоровье.
Напротив сидит ее отчим. Он уже успел отметить рождение мое до прихода гостей и шумит:
— Садитесь сюда! Так, я говорю...
Дора Давидовна раскраснелась и, смеясь, удерживает разгорячившегося мужа:
— Да посиди ты спокойно! Неужели нельзя помолчать!?
А рядом с ней Дия, двоюродная сестра Инны. Они с мужем оканчивают учебу в медицинском институте. Женя, ее муж, улыба¬ется мне своими добрыми глазами.
И снова тост за меня, за наше счастье. И я пил за счастье быть с ней, моей любимой. А когда у меня от вина закружилась голова, когда я почувствовал, что у меня выросли крылья и стоит мне взмахнуть ими, и я полечу, взлечу высоко-высоко, я посмотрел в глаза любимой, и они мне ответили словами из «Песни песней»: «Я —лилия Саронская, роза долин...»
Она сидела рядом, такая красивая, в моем любимом зеленом платье с колокольчиками на груди, а глаза ее, черные большие глаза смотрели на меня и говорили:
— Я же рядом! Мы всегда будем вместе!..
Крылья мои, что выросли у меня за плечами, расправились и подняли в воздух... Мы кружились под звуки вальса на небольшом пятачке комнаты. Я слышал ее дыхание, и сами собой, из глубин памяти, возникали слова из «Песни песней» Шолом-Алейхема. «— О, ты прекрасна, подруга моя, ты прекрасна. Глаза твои...»
Недавно я перечитывал Шолом-Алейхема. Он так писал о красавице Бузе: «У меня был брат Беня. Он утонул в реке. Он оставил сироту по имени Бузя... Ее имя сокращенное: Эстер-Либа, Либузя, Бузя. И прекрасна она была, как Суламифь из «Песни пес¬ней». И мы росли вместе... И мы любили друг друга...»
Замечательно писал Шолом-Алейхем о любви. Но я бы на¬писал иначе. Я бы написал свою песню о любви!
Те несколько дней, которые я провел в Черновцах, были счастливейшими в моей жизни. Мы с Инной бродили по городу, ходи¬ли в замечательный Черновицкий музыкально-драматический те¬атр, где смотрели спектакль по Шолом-Алейхему «Тевье-молочник», были на концерте Анны Гузик, замечательной камерной певицы, исполняющей еврейские народные песни, ходили на выставку на¬родного творчества в Дом офицеров... Вспомнились стихи К. Си¬монова:
Черные глаза — жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье...
Мы, как дети, бросались снежками, целовались в скверах и парках, где единственными свидетелями всему этому были дрему¬чие заснеженные кроны буков и грабов, дубов и елей. Я стряхи¬вал снег с воротника ее пальто, она благодарно проводила вареж¬кой по моей щеке. Бодрящий морозец, сугробы, походившие на ска¬зочные дворцы, — все это слагалось в мелодию счастья.
Я настаивал, просил, умолял, чтобы Инна дала согласие вый¬ти за меня замуж...
Однажды, возвращаясь вечером с ней домой, я сел на лестни¬це и сказал, что не встану, пока она не даст мне обещание, что летом мы сыграем свадьбу.
Согласие было получено.
Вскоре я уехал. Инна поступила в вечерний техникум лег¬кой промышленности и одновременно работала на трикотажной фабрике оверлочницей.
Я любил ее и радовался каждой полученной весточке! Чет¬вертый курс в институте тянулся мучительно долго. Мы мотались по клиникам, разбросанным в разных местах города: детская хи¬рургия профессора М. Л. Дмитриева на Слободке, хирургическая клиника профессора Я. М. Волошина на Троицкой, в центре... биб¬лиотеки, семинары, лекции... И, наконец, сдан последний экзамен. Я перешел на пятый курс!
Получив отпуск на «Скорой», я помчался в Черновцы. В этот раз Инна с мамой меня встречали на вокзале и сразу повели к себе... Я поселился, как и в первый раз, у соседки, и сразу же заговорил о свадьбе. На следующий день мы с Инночкой подали заявления в ЗАГС.
Свадьба была назначена на 14 августа 1955 года...
Началась подготовка к этому событию. Я написал письмо маме и вызвал ее и брата в Черновцы. Они вскоре приехали вместе с тетей Геней и Илюшкой, другом Марата...
В ЗАГС мы пошли пешком. Он был недалеко от дома. Друзья Инны, Марат, Илюшка — стояли с нами и слушали стандарт¬ную речь работников ЗАГСа...
Потом фотографировались на память, получали поздравленя, цветы...
В ЗАГСе играл ансамбль, состоящий из скрипки, флейты, и... пилы. Исполняли народные гуцульские напевы, молдавские, руссие, еврейские мелодии... Было торжественно, радостно и уютно...
Когда мы вернулись домой, нас поздравили родители и сразу же усадили за стол...
На столе, застланном белоснежной скатертью, стараниями обеих мам красиво разместились яства: различные салаты, колбаса, сыр, сельдь, фаршированная рыба и королева блюд — картошка! Из выпивки была водка и вишневая наливка. За столом размести¬сь человек 15.
Мне, выросшему в бедности, в голодном военном лихолетье, все эти яства, выставленные на столе, казались роскошью. Нам дарили подарки, кричали «Горько!», а я, теряясь, обнимал жену, уклюже касался губами ее губ. Целоваться на виду у всех нам было стыдно, и мы старались как можно быстрее выполнить эту обременительную для нас свадебную процедуру... Быстро захмелев от вишневки, я с нетерпением и страхом ожидал окончания застолья...
Я вскоре уехал в Одессу продолжать учебу, а Инночка осталась в Черновцах оканчивать техникум.
Так мы и жили в разных городах, периодически наезжая друг к другу. За это время родители Инны обменяли свою квартиру на трехкомнатную. Я стал больше зарабатывать — меня перевели из санитаров в фельдшера. Какое-то время у нас не было детей, и я стал подумывать, не взять ли нам ребенка из детского дома. Но вскope выяснилось, что волнения мои надуманны, сомнения лишены основания. Все у нас было в порядке: Инночка готовилась стать матерью!
Но тут начались новые волнения: жена тяжело переносила беременность, у нее начался токсикоз, резко снизился гемоглобин, Инну госпитализировали, вводили витамины, проводили необходимое лечение, и вот, наконец, свершилось!
7 мая 1957 года у нас родился сын!
Как сейчас помню: мы с Володей Татьяненко готовились к госэкзамену по глазным болезням... Звонок в дверь. Телеграмма! «У нас — сын. Целую, Инна». Я ошалело вчитывался в текст и не мог поверить... Потом, захлебываясь от счастья, показывал теле¬грамму друзьям и родственникам, и кричал: «Сын!!!»...
Сдав госэкзамены, я еще некоторое время был в Одессе: нужно было получить назначение и диплом. Потом, взяв нехитрый свой багаж, пеленки-распашонки, купленные моей мамой для внука, я выехал в Черновцы,
Нашего первенца назвали в честь папы Инны — Александ¬ром. Мне вручили туго спеленатый комочек со сморщенным род¬ным личиком, большими черными глазами... Он беззубо улыбался мне, удивленно следя за движением моих рук.
«Вылитый отец!» — говорила Инночкина мама, поглядывая на меня.
Я и сам видел это.

ЭХО ТЯНЬ-ШАНЯ
За окном догорали последние краски лета. Огромный кара¬гач, шелестя листвой, охватывал могучей кроной полнеба. Я выг¬лянул в окно: у хозяйственной пристройки переминался привя¬занный к колышку курдючный баран, кричал ишак, задирая голову и отфыркиваясь, как после купания в реке. На дороге за больнич¬ным бараком стояла густая стена пыли, она застилала край солн¬ца, не думая опадать, — это значит недавно проехала грузовая машина или прошла отара овец. Выцветшее, будто застиранное, небо висело над глинобитными домами, над всей Чуйской доли¬ной, раскинувшейся до заснеженных вершин «Небесных» гор Тянь- Шаня.
Долину рассекала автомобильная трасса из Фрунзе к пре¬красному черному озеру Иссык-Куль, обрамленному скалистыми берегами и зелеными горными хребтами с кровяными пятнами мака ранней весной.
Когда поздней ночью, наконец, успокаивается больничная су¬ета, я могу, откинувшись на спинку стула в ординаторской, закрыть от усталости глаза. Мне кажется, что я продолжаю ехать в вагоне, который покачивается из стороны в сторону. Я даже слышу пере¬стук колес, вижу скользящие по стенам и потолку всполохи огней от малых аулов и больших городов.
Еще недавно, робея, как первокурсник, входил я в аудито¬рию, где заседала комиссия по распределению. Приглашали по одному, указывали на стул у длинного полированного стола, за которым восседали директор, декан, еще какие-то люди... Они пе¬релистывали наши личные дела, смотрели, передавая друг другу, зачетную книжку, читали характеристики, задавали однотипные вопросы...
Я мечтал стать хирургом, проходил специализацию в клини¬ках... Однако мне сказали, что на Украине вакансий хирургов нет. Предложили поехать в Киргизию...
Вначале даже растерялся: ехать за тысячи километров, бро¬сив дом, Инну, которая должна была через год окончить техникум, — все это не входило в мои планы. Перевозить малыша в поездах, на машинах, когда ему еще и года не исполнилось — значит риско¬вать его здоровьем... Да и как малыш перенесет акклиматизацию?
— Можно, я посоветуюсь с семьей? — робко спросил я пред¬седателя комиссии.
— Советуйтесь! — пожал тот плечами, — но мы уже сейчас должны точно знать, кто поедет по этой разнарядке.
Я согласился.
Институт я покидал слегка растерянный, еще толком не зная, как о том, что произошло сегодня, расскажу Инне.
А Инночка все поняла, как надо. Она всегда отличалась благоразумием. Не суетясь, не вдаваясь в панику, она распутывала узлы самых запутанных вопросов. Обсудив все возможные вари¬анты нашей дальнейшей жизни, Инна твердо решила, что вначале поеду я сам, обживусь, устроюсь, а затем и они приедут ко мне.
Все оставшиеся до отъезда дни я проводил с женой и сыном. Решали хозяйственные дела, гуляли. Держа ручку коляски, я не мог без умиления смотреть, как Сашка, кряхтя и пуская слюни, старался запихнуть в рот большой палец ноги.
Бессонная ночь тянется долго. Воспоминания обрушиваются на меня, выхватывая из памяти всё новые и новые события...
В актовом зале института большой портрет вождя с траур¬ным крепом приковывал к себе внимание. К нему подносили и ставили прямо на пол корзины с цветами. По обеим сторонам портрета у стены стоял застывший в скорбном молчании караул из студентов.
Я гляжу на небо и, замирая, ожидаю, что оно расколется, как льдина на реке. Земля уходила из-под ног... Казалось, что жизнь закончилась...
Шел траурный митинг. Преподаватели, сотрудники кафедр, технический персонал один за другим поднимались на трибуну. Было ощущение общего сиротства и страха перед неизведанным. Как жить дальше без великого и мудрого вождя, без его крутой воли, застав¬лявшей трепетать всех, без ясного предвидения, как обойти все рифы и мели на пути к вековечной мечте человечества — коммунизму?!
Потом мы слушали радио. Шла прямая трансляция из Дома Союза. Траурные мелодии сменяли друг друга, звучала духовая, хо¬ральная, камерная, хоровая музыка. Ее минор разрывал сердце. Скорбь, выплеснутая Шопеном, Шубертом, Листом, Чайковским, больно ударяла по нервам. Слышались плач, кашель, сморканье, шарканье ног по полу. Горе объединяло, сплачивало... Народ прощался со своим вождем...
Помню, как, прильнув к телевизору самой первой модели с увеличительной линзой, мы вглядывались в возникший на экране траурный кортеж, гроб, плывущий на руках соратников к мавзолею, где на фронтоне рядом со словом «ЛЕНИН» было высечено слово «СТАЛИН».
На трибуне единомышленники, товарищи по партии. Побед¬но поблескивал стеклами пенсне Лаврентий Берия, и становилось ясно, что отныне вся полнота власти принадлежит ему. С трудом мог совладать с собой Молотов. Он кашлял, заикался, с трудом выговаривал слова. Голос его дрожал.
Особенно потерянным выглядел Хрущев. Казалось, еще не¬много, и он расплачется: до чего ж был похож на большого напуган¬ного ребенка. Суетился Микоян. Он дергался, срывался с места, кому-то что-то говорил, давал указания, снова возвращался на место и обнажал голову в скорбном наклоне.
Мы знали, что с именем Сталина связаны все наши успехи, наши победы.
А несколько лет спустя, когда нас знакомили с докладом Н. С. Хрущева на XX съезде партии, мы возмущались сталинским террором и наши представления о мудром и справедливом чело¬веке претерпели мучительные изменения.
А жизнь продолжалась, вопреки всем мрачным прогнозам. Молодые влюблялись друг в друга, выходили замуж, рожали детей. Люди сеяли хлеб, учили ребят, лечили, добывали уголь, варили сталь, становились к станкам. Реки не текли вспять, восходы сменялись закатами, зимы — веснами. И в то же время многое менялось. Осужденные возвращались из лагерей и тюрем, исчезал страх пе¬ред остановившемся у подъезда автомобилем, перед хлопнувшей в ночи дверью.
Наступала оттепель. Люди как бы приучились заново сме¬яться, петь песни, читать стихи. Поэты становились кумирами и властителями дум. В Московском политехническом институте, где читали стихи еще когда-то Маяковский и Есенин, толпы поклонни¬ков завороженно слушали Евгения Евтушенко, Роберта Рождествен¬ского, Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадуллину, Булата Окуджа¬ву... За порядком следила конная милиция. Поэтическое слово зву¬чало с подмостков эстрад, с экранов кино, по радио и телевиде¬нию. А какие имена звучали в прозе: Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Фазиль Искандер, Виталий Семин, Александр Солжени¬цын, Василий Белов.
Художники устраивали выставки, на которые попасть всем желающим было нелегко. Спектакли в театре на Таганке или в «Современнике» шли с аншлагами. На экранах появлялись фильмы, становившиеся событиями в киномире, получали призы на Международных кинофестивалях: «Летят журавли» Михаила Калатозова, «Судьба человека» Сергея Бондарчука, «Застава Ильича» Марлена Хуциева.
Быт менялся на глазах. Радовало все: людская толчея у книжныx развалов, кофе в бумажных стаканчиках, кафе с самообслуживанием, когда можно взять прямо с витрины еду, не ожидая официантки, расплатиться за нее и идти себе к столику.
До середины пятидесятых годов мы еще были жителями коммунальных квартир. В отдельных обитали лишь крупные генералы, известные артисты, писатели, ученые. И вот обычные люди стали получать отдельные квартиры. Кварталы одинаковых пятиэтажек без лифтов, с тесными кухоньками и совмещенными санузлами казались нам барскими хоромами.
Массовые романтические порывы поднимали молодежь, звали в путь-дорогу: студенческие отряды отправлялись поднимать целину, осваивать Север и Дальний Восток, перекрывать Ангару, строить Братскую ГЭС. Самыми любимыми песнями тех лет были песни Александры Пахмутовой.
Москва оказалась чуть ли не Меккой для зарубежных мастеров искусств. Сюда приезжали художник Марк Шагал, композитор Игорь Стравинский, долгое время прожившие вне России. Им устраивали восторженные приемы. Толпы людей собирались на концерты французских шансонье Ива Монтана, Шарля Азнавура, Колетт Ренар, Мишеля Леграна, перуанской певицы Имы Сумак.
В августе 1957 года, по дороге в Киргизию, я оказался проездом в Москве, украшенной флагами 6-го Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Город словно бы вобрал в себя солнечную палитру красок: мозаику клумб, пламень рассветов, плывущих по глади Москвы-реки и отражающихся в куполах соборов. По вечерам он сиял электрической иллюминацией и разноцветными люстрами салютов. Лозунги, транспаранты, красочные панно доносили до всех на разных языках народов мира девиз фестиваля: «За мир и дружбу!» Его скандировали юноши и девушки, съехавшиеся из 131 страны. Участники фестиваля выделялись ярким и своеобразным одеянием: широкие цветастые юбки, расписные кофты, блузы, сарафаны, джинсы, узорчатые рубашки и широкие пояса, шляпы-сомбреро, легкие полусапожки, сверкающая бижутерия — все это вызывающе бросалось в глаза, просилось на холсты и мольберты, притягивало объективы фотоаппаратов и кинокамер.
Не забыть звонкий девичий смех, бусы, цепочки, косынки и передники. Праздничный хоровод сплетался и расплетался, и улицы Москвы молодели, преображались, словно умытые летним ливнем, украшенные зеленой травой.
Переводчиков не требовалось. Все понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Весело махала рукой перуанка, сияли белозубой улыбкой нигерийки, забрасывала длинные каштановые волосы за плечи красавица болгарка, юноша-серб протягивал сига¬реты, держа наготове зажигалку, вьетнамец предлагал меняться знач¬ками и марками.
В разных концах столицы на импровизированных сценах — концерты. Я любовался ритмичными танцами кубинцев, виртуоз¬ной игрой на гитарах испанцев, огненными плясками молдаван, зас¬лушивался мелодиями Неаполитанского залива, грузинскими пес¬нопениями.
Я попадал то в тесный круг греческой молодежи, то в ком¬панию к киприотам, немцам, англичанам, французам. Сколько смеха, шуток, веселья, сияющих глаз, объятий, обмена адресами, фотографи¬ями, визитками. Митинги сменялись манифестациями, танцеваль¬ные площадки — стадионами. Шли футбольные матчи, соревнова¬ния по легкой и тяжелой атлетике, выступали гимнасты...
В эти дни звон курантов оказался слышнее выстрелов, а человеческое братство сильнее ненависти.
Счастливым покидал я Москву, направляясь к месту своего назначения.
...За окном вагона выгоревшее равнинное пространство — сухие земли голодной степи с верблюжьими колючками, низкорос¬лыми саксаулами, сусликовыми норами, высохшими буераками и с ручейками на дне оврагов.
Мелькали чахлая полынь, полоска Сырдарьи, а вслед за этим подступающие пески Кызылкума. Зной и солнце. Солнце и зной. Солончаковые пятна на земле, как соль на солдатской гимнастерке или рабочей робе. Как библейский бедуин, маячил на горизонте хозяин этих мест — двугорбый верблюд. Он вышагивал по целине с гордо поднятой головой, зорко вглядываясь в выцветшую белиз¬ну неба, где распластал крылья белохвостый коршун, высматриваю¬щий свою жертву, чтобы камнем обрушиться на нее.
Проплыло сайгачье стадо, промелькнул заяц, прокатился жир¬ный сурок. А затем вспыхнуло изрезанное глубокими заливами Аральское море с островами и песчаными восточными берегами. Соленое озеро вобрало в себя крупнейшие реки Средней Азии — сюда несла свои беспокойные воды Амударья. По морю-озеру, да¬вая короткие гудки, двигались пассажирские пароходы и рыбачьи сейнеры, груженные живым серебристым уловом. Тянулись баржи с горой зеленокорых арбузов и длинными луноликими азиатскими дынями, способными украсить любой стол. Потом снова кружила выжженная степь, мелькали аулы со скученной планировкой до¬мов, кривыми улочками и тупиками, глинобитными заборами и вся¬кой живностью. И снова пески без конца и края.
Когда на шестой день пути мы оказались в Киргизии, я за¬дохнулся от красоты. В тени пирамидальных тополей журчали арыки, клоны Тянь-Шаньских гор, поросшие хвойными и ореховыми лесами, обрамляли Чуйскую долину.
По изумруду высоких луговых трав брели отары овец и стада коров. За всем этим хозяйским глазом присматривали чабаны на конях и выполняющие их команды азиатские овчарки.
Чистая прохлада вливалась в раскрытые окна вагона, наполнила легкие кислородом. С непривычки кружилась голова, и так радостно было на душе, что хотелось петь, смеяться и совершать благородные поступки.
Я вглядывался в постройки из «пахсы» (битой глины) и сырцового кирпича, характерного для строительства в этих местах, в возводимые дома с плоскими деревянными перекрытиями. Мелькали мечети, минареты, и вот, наконец, закружили прямоугольные улицы с мелкими кварталами, двух- и четырехэтажные здания столицы Киргизии. Сосед по купе объяснил, что именно такая этажность домов обладает повышенной сейсмостойкостью. Опасность землетрясения, словно фата-моргана, витает над городами и селениями Средней Азии.
Я узнал, что погода в этих местах меняется часто. Вслед за дневным потеплением может так задуть с ледников, что зуб на зуб не попадет. Особенно непредсказуема погода зимой, когда снег из Прииссыккульского кряжа обернется метелями, поднимется в воздух и скроет весь мир в кромешной тьме...
Прозрачный воздух догорающего лета витал в садах и парк¬ах, шевелил пожелтевшей, а где и красной листвой деревьев, неукрывного винограда и напоминал о приближающейся осени.
Своеобразная архитектура общественных зданий с колоннадами, портиками, большими арочными проемами, национальным орнаментом придавала столице Киргизии неповторимые черты одного из красивейших городов страны. Когда-то здесь стояла кокандская крепость Пишпек (Бишкек), откуда в 1825 году и началось строительство города.
Когда я приехал во Фрунзе — это был крупнейший индустриальный и культурный центр страны, с заводами, фабриками, комбинатами, театрами, вузами, Академией наук. В научных лабораториях, в культуре, просвещении, здравоохранении — везде имелись национальные кадры. И это в крае, некогда со сплошь неграмотным населением, с патриархально-феодальным укладом жизни.
В отделе кадров Министерства здравоохранения у меня прин¬яли направление на работу и предложили город Токмак, в 60 километрах отсюда. «Городок небольшой, — объяснили мне, — всего 50 тысяч жителей, но всего много, и заводов, и лечебных учреждений, а вот врачей не хватает — замучили инфекционные заболевания. Поработайте в инфекционном отделении больницы, помогите местным врачам, а мы вам за это время подыщем место хирурга».
Мне предложили оставить заявление на заполнение вакантного места хирурга, что я и сделал, прежде чем отправиться к месту назначения.
Когда-то у Ильфа и Петрова я читал об одноэтажной Америке. Токмак оказался одноэтажной Киргизией. Редко-редко здесь встретишь здание в 2-3 этажа. Но здесь вовсю работали консервный, сахарный, молочный, стекольный заводы, завод железобетонных изделий, мясокомбинат. Люди приучились жить нормальной цивилизованной жизнью. И даже не верилось, что вплоть до 30-х годов целые селения в Киргизии выкашивала чума, что здесь бесчинствовали натуральная оспа, возвратный тиф... За годы Советс¬кой власти со многими недугами удалось справиться. Но нет-нет, и давали себя знать вспышки бруцеллеза и сибирской язвы, участились случаи дифтерии.
Вода арыков была источником многих инфекционных заболеваний. Выше по течению женщины стирали белье. Мыльная пена ошметьями падала в мутный поток, не успев раствориться, уплывала, пузырясь, дальше. Чуть ниже плескались ребятишки, а неподалеку, спасаясь от жары, в прохладе нежилась собака — лишь голова торчала над влажной поверхностью. Тут же домашний скот спускался к арыку на водопой. Очистных сооружений никаких. Вода для питья должна долго отстаиваться, пить ее некипяченой было опасно.
Немудрено, что здесь свирепствовали желтуха, дизентерия, тиф... И я начал читать справочник, вспоминать все, что знал об инфекционных заболеваниях.
Я устроился на квартиру у русской четы. Вместе со мной жил терапевт из Курска, высокий русоволосый парень Евгений Кислинский. Из множества художественной и научной литературы он выбрал одну-единственную книгу, которую читал и днем и ночью, — «Лекарственные средства», М. Д. Машковского. Тем, что он там вычитывал, спешил поделиться с окружающим миром.
— Понимаешь, — говорил он мне так, как будто только что совершил величайшее открытие, — если знаешь, как действует тот или иной лекарственный препарат, то и применять его будешь не механически, а со знанием дела. А бездумное применение лекарств — это фельдшеризм!
И он тут же начинал растолковывать свойства глюкозидов и других лекарственных снадобий.
Я соглашался со всем, что он говорил, поддакивал, а сам ду¬мал о своем — справлюсь ли я с обязанностями врача-инфекцио¬ниста?
В больнице определили группу больных, которых я буду вес¬ти. Главный врач, которая знакомила меня с учреждением и колле¬гами, повела по палатам.
На кровати лежала женщина с пергаментно-желтой кожей и такого же цвета белками узких глаз. То, что у больной — желтуха, не вызывало сомнений, осталось только определить — механичес¬кая она или инфекционная. Прощупал печень, селезенку, просмот¬рел анализы — все указывало на инфекционный характер заболе¬вания. Я предложил ввести капельно-внутривенно пятипроцент¬ный раствор глюкозы, антибиотики. Главный врач согласилась и дала указание медсестре безоговорочно выполнять все мои назна¬чения. У другой только что поступившей по «скорой» женщины в цветастом атласном халате и вязаных носках я справился о само¬чувствии. Та ответила, что ей плохо. Она не могла поднять рук. Бисеринки пота выступали на лбу. Кожа тела была влажной.
— Что вы дома ели?
— Овечье молоко...
— Кипяченое?
— Нет, сырое. Мы никогда не пьем кипяченое.
Случай явно тяжелый: похоже на сепсис, брюшной тиф. Одна¬ко анализ крови развеял все предположения, ясно указывая на бру¬целлез.
И память подсказала мне, что в подобных случаях при тяже¬лой септической форме применяют антибиотики, вводят вакцину...
Главврач удовлетворенно кивнула головой.
— Теперь вижу: вам можно доверить больных. Приступай¬те к работе, а что неясно — приходите советоваться.
И потянулись дни, полные беспокойства и тревог. К нам в отделение непрерывным потоком поступали больные, требующие немедленного терапевтического вмешательства. Знаний у меня явно не хватало. Я то и дело обращался с вопросами к коллегам, лечил по схеме. А ведь «схема» — последнее дело. Настоящий врач исхо¬дит из индивидуальности больного, из особенности его организма, ищет пути лечения. Надо было многому учиться, а у меня не было ни малейшего желания приобретать новую специальность. Я ждал приказа из облздравотдела, а его все не было и не было.
Видя, с каким мрачным настроением я прихожу домой, моя хозяйка Вера Никитична, женщина чуткая и отзывчивая на чужую беду, ничего не спрашивая, ставила на стол миску густого наварис¬того борща, подвигала поближе тарелку с хлебом и по-матерински смотрела на меня. Эта невысокая, простоволосая, чуть полноватая женщина старалась, как могла, скрасить наш незатейливый быт: готовила еду, стирала, еженедельно меняла постель, убирала комна¬ту, где обитали мы с Евгением. Муж ее Василий Андреевич, меха¬ник местного автохозяйства, был человеком молчаливым. Любил выпить и нередко, придя с работы и приняв «на грудь» сто граммов, валился в постель. Вера Никитична, махнув на него рукой, спеши¬ла поделиться с нами тем, что произошло за день. Она была в курсе жизни соседей, знала, кто как живет, кто с кем милуется, кто с кем разводится. Не было скандалов, свадеб, похорон, чтобы наша хозяйка не приняла во всем этом деятельного участия. Он радовалась, что нашла в нас благодарных слушателей.
Евгений же донимал меня своими фармакологическими изысканиями.
— Нет, ты только послушай, — говорил он, не выпуская книгу и из рук, — как здорово здесь указано. Как здорово!
Я слушал и сочувствовал его пациентам. Ведь завтра все вычитанное в этом бессмертном справочнике, будет опробовано на них.
Я скучал по жене, сыну. С жадностью по несколько раз пе¬речитывал полученное, наконец-таки, письмо. Надо было как-то оп¬ределяться с жильем. И жилье мне неожиданно предоставили. Как-то меня пригласили к директору сахарного завода, что стоял на окраине города, и предложили перейти на работу в медпункт. Гарантировали предоставление квартиры.
— Ваш перевод из больницы мы берем на себя, — сказал мне директор завода.
И я начал ездить в автобусе, который от случая к случаю выходил на линию. Сердобольная хозяйка дала мне велосипед мужа. На этом виде транспорта я добирался до работы, где был и кузнец, и жнец, и на дуде игрец. Выслушивал сердца и легкие, назначал процедуры, делал несложные амбулаторные хирургические опера¬ции, посылал больных на обследование. Возвращаться на хозяйскую квартиру не всегда хотелось, и я охотно принимал приглаше¬ние главного бухгалтера завода Ивана Харитоновича Антонова и шел к нему домой. Здесь была та атмосфера семейного уюта, которого мне так недоставало в моем холостяцком быту. Меня угощали обедом и домашним виноградным вином, но самое главное на¬чиналось тогда, когда Иван Харитонович брал в руки гитару. Как он исполнял русские романсы и народные песни, среди кото¬рых преобладали украинские — мелодии его детства! Красивым, природно поставленным баритоном пел он «Ничь яка мисячна» или «Дивлюсь я на нэбо». В Киргизии служил в армии, влюбился в местную дивчину из сибирских переселенцев, женился и остался жить навсегда у подножия Тянь-Шаньских гор. Здесь и родилась у него дочь, светленькая-светленькая. Ее и назвали Светланой.
...Почтальон вручает мне пакет. Раскрываю, а в нем долгож¬данный приказ облздравотдела о назначении меня хирургом в боль¬ницу города Канта. Вот и все. Прощай, Токмак, где у меня появи¬лось столько славных знакомых. Но есть почта, телеграф, местные пассажирские линии...
И вот уже автобус мчит меня в Кант. Синеватые вершины горных цепей, как декорации на сцене, сопровождают мою дорогу.
Кант оказался поселком городского типа в 20-и километрах от Фрунзе. Поселок был намного меньше Токмака с населением в 22 тысячи человек. Больница, где мне предстояло работать, распо¬лагалась в трех бараках. Здесь были хирургическое, терапевтичес¬кое и гинекологическое отделения, рядом находились роддом и поликлиника.
Меня встретили приветливо, выделили квартиру на террито¬рии больницы в одноэтажном доме рядом с квартирой главного врача, и я тут же включился в напряженный ритм работы.
Больных было не меньше, чем в Токмаке. Их привозили на машинах и телегах, спускали, осторожно поддерживая под руки, с крупа ишака или лошади. Бородатые старики в войлочных треу¬гольных шляпах, а то и в чалме, парни в тюбетейках, женщины в платках на голове, в атласных и шелковых кофтах, платьях, халатах, босиком или облаченные в легкие домашние туфли, покорно вве¬ряли свои судьбы в руки врача. Многим требовалось неотложное хирургическое вмешательство, и тогда приходилось тут же наде¬вать халат и маску, брать скальпель и оперировать или, если что случилось более серьезное, чем аппендэктомия, становиться ассис¬тентом к тому, у кого рука потверже и навыки получше.
Помню свою первую больную, которую мне пришлось опе¬рировать. Это была смуглая девушка с большими карими глазами, длинными ресницами, соболиными бровями и ямочками на щеках. Смоляные волосы ее были заплетены во многие косички, перевя¬занные ленточками. На руках ее были скромные украшения, на шее пестрые бусы. Во время обследования, когда пришлось пальпировать ей живот, она стыдливо прикрывала глаза ладонью и отворачивала лицо в сторону. Операцию перенесла мужественно, а когда в палате увидела меня, заулыбалась и по-русски сказала: «Спасибо!»
Я по несколько раз в день заходил в послеоперационную палату, волновался: нет ли осложнений? Славу Богу, все прошло нормально, швы у нее вскоре сняли и, покидая больницу, моя паци¬ентка приветливо помахала мне рукой.
Рабочий день мой начинался в восемь часов утра с обхода больных, с перевязочной, с подготовки доклада на планерке. А так как я к тому же жил во дворе больницы, меня могли поднять в любое время ночи — и я бежал со всех ног, чтобы оказать нео¬тложную помощь тем, кто в ней нуждался.
А утром — знакомый свет лампы в операционной, корот¬кое: «наркоз!», «скальпель!», «зажим!», полная сосредоточенность на небольшом участке операционного поля, тщательно ограниченного стерильными простынями. Все мы объединены одним стремлени¬ем — довести наши усилия до конечного положительного резуль¬тата. Накладываю швы, снимаю маску, халат, иду мыть руки. А через некоторое время снова иду в операционную, то ли в качестве оперирующего, то ли в качестве ассистента.
Все врачи больницы, и я в том числе, пользовались уважением местного населения. Идешь вдоль высокого глинобитного забора, в тенечке на корточках три старика в теплых халатах, войлочных треугольных шапках-панамках пьют кок-чай, зеленеющий в пиалах, и приветливо машут руками, приглашают в свою компанию. Я знаю, что чай этот утоляет жажду, и пропотевшие в халатах старики почувствуют облегчение от жары. Я благодарю. Мне некогда, мне надо спешить. Старики качают головами: отказываться нельзя. И я беру в руки пиалу.
Чай здесь пьют и утром, и в обед, и на ужин. Лепешки и чай — повседневная еда, это только на праздник плов, бешбармак, отварная или жареная баранина. А в будни... идет старуха навестить больную дочь и несет не фрукты, не вкусную еду, а большой алюминиевый чайник, укутанный тряпками. Горячий зеленый чай для среднеазиатского жителя — целебный напиток.
Небогато живут местные жители, одеваются и питаются скромно, но в праздник, если свадьба или рождение ребенка, — тогда пир на весь мир! На него приглашаются не только родственники и знакомые, но и жители соседних улиц, близлежащих аулов, случайные гости. Едут сюда на лошадях, машинах, ишаках, верблюдах. На расстеленных на полу коврах и дорожках сидят люди. Мужчинам прислуживают женщины и молодые мужчины. Фрукты, сладости... вносится большое блюдо с золотистым рисом, с кружочками моркови и кусками баранины, пловом, настоянным на травах. Плов рассыпчат — рисинка к рисинке и еще много разной всячины. Сотворив намаз, проведя руками по лицу, все начинают есть, сминая пальцами рис у своего края блюда и отправляя в рот. Жир стекает по руке, его вытирают полотенцами, и это нисколько не мешает беседе. У меня вежливо спрашивают: откуда родом, живы ли отец, мать? Узнав, что я женат и у меня есть ребенок, одобрительно качают головами. Добрый, по-детски доверчивый взгляд собеседника. Я проникаюсь к этим скуластым людям, к старикам в лисьих или войлочных шапках ответным уважением.
А мир этих людей еще был полон суевериями, приверженнос¬тью традициям. Детей до 40 дней не купали и никому не показывали. Невесту не всякий жених мог увидеть до свадьбы. Родители сами уговаривались друг с другом, за невесту брали выкуп — калым: деньгами, ценными вещами, рулонами материи, а в сельской местности еще и отарами овец. По мусульманским обычаям, родившегося мальчика подвергали обряду обрезания, строго следили за мусульманскими праз¬дниками, за совершением молитвы (намаза), за бережным отношени¬ем к семейным традициям, в частности за уважительным отношени¬ем к старикам, старейшинам рода, к их мудрости.
За годы Советской власти традиции менялись: кочевники переходили к оседлому образу жизни, отменялись законы, ставив¬шие женщину в положение рабыни. Устанавливалось ее юриди¬ческое равенство с мужчинами. Запрещались многоженство, ка¬лым. Но как ни старались власти, пережитки оказывались живучи¬ми. На дальних стойбищах, в аулах, да и в городах еще можно было встретить киргиза-многоженца, а уж что касается выкупов, то они по-прежнему играли главенствующую роль в брачных догово¬рах.
И все-таки новая жизнь брала свое: уходила неграмотность, искоренялись патриархально-феодальные пережитки, выращивались национальные кадры. Повсеместно возрос интерес к киргизской истории, фольклору, культуре. В школах, наряду со славянским «Словом о полку Игореве», грузинским «Витязем в тигровой шку¬ре», начали изучать киргизский героический эпос «Манас» о под¬вигах во имя защиты киргизской земли от иноземных захватчи¬ков. Начали издаваться красочные издания киргизских сказок, по¬словиц, поговорок, песен, легенд.
Я не очень-то знал киргизскую литературу, которая, как от¬крылось мне позже, блистала яркими именами, но книги нашего талантливого современника Чингиза Айтматова, которые я прочи¬тал, уже живя в России, стали настоящим потрясением. «Джамиля», «Первый учитель», «Прощай, Гульсары», «Белый пароход», «Пла¬ха», «Буранный полустанок» рассказали мне с огромной трагичес¬кой силой об этом славном народе, заставили уважать и любить его историю, его высокую духовность.
Я иду по зеленой равнине, а вдали синеют очертания Тянь-Шаньских хребтов — красивейший ландшафт «местной Швейца¬рии». К низовью Чуйской степи подходили поезда, слышались па¬ровозные гудки, перестук колес по рельсам. Я слушал, и тоска вновь овладевала мной. Инна далеко, Сашка, наверное, вырос настолько, что совсем не узнает отца.
За больницей — сад, за деревьями и кустарниками — пруд. Любил я здесь бродить в одиночестве или сидеть на берегу пруда и глядеть на синеву неба, отражающегося в воде. Однажды сочинились стихи:
Наш дом стоит в саду,
И вот который год
За домом на пруду
Черемуха цветет.
Я часто здесь брожу,
Как будто бы во сне,
Прошу тебя, прошу,
Ты помни обо мне.
Ты приезжай, я жду,
Скорее приезжай,
Пока еще в цвету
Черемуховый май.
Летом в первый свой отпуск я отправился в Черновцы за семьей с твердым намерением жить и работать в Киргизии. Сна¬чала заехал в Одессу к маме, затем к Инне и Сашке. И вот мы с женой и сыном отправляемся в далекий путь. Это было дерзкое предприятие. Летом в поезде духота, открыть окна нельзя — сквоз¬няк. Инна в туалете стирает ползунки, рубашонки. Кое-как сушим, кое-как управляемся с кормежкой. Но какая же была радость, когда мы, наконец, приехали и вошли в свою комнату. Инна сразу же начала хозяйничать, приводить все в порядок.
Вы не представляете, какое это счастье — прийти с работы домой, а дома и обед, и порядок. Мы приобрели кое-какую мебель, пластмассовые тарелки, кастрюли, чашки, ложки. Медленно, но ос¬новательно мы налаживали свой быт, но тут начались командиров¬ки в горные поселки, стойбища, и жизнь осложнилась.
Вначале была Быстровка — поселок на берегу Иссык-Куля, где летом и зимой ветры гоняют с места на место мелкие песчин¬ки и шлифуют все до блеска. Впервые здесь мне довелось увидеть огромные табуны полудиких лошадей. За одним из них наблюдал верхом на гнедом жеребце парнишка лет 12-13. Он вихрем отры¬вался от косяка, затем возвращаясь, увлекал его в противополож¬ную сторону.
Черные воды Иссык-Куля, поднимаясь из глубин, бились о крутой берег, ворочая камни и песок. Другой берег был виден толь¬ко в ясную погоду на фоне синевы гор. Здесь был порт, рыбацкие шхуны. Дорога то вилась параллельно берегу, то отходила от озера, то приближалась к воде.
Мы проводили диспансеризацию населения, оказывали пер¬вую помощь, делали профилактические прививки, определяли нуж¬дающихся в стационарном лечении, организовывали отправку их в больницу.
Неизгладимое впечатление оставила поездка верхом на ло¬шадях в Сусамыр-плато в Тянь-Шаньских горах. Вызвала меня главный врач и говорит:
— Собирайтесь в командировку на 3-5 дней. В горах у чабанов много случаев дизентерии. Туда по своим делам отправ¬ляется бригада культработников и ветврачей. Вот вы и присое¬диняйтесь к ним.
Поехали. Кони шли дружно, шаг в шаг, но вскоре культра¬ботники остались в каком-то селении, а мы с ветврачом на лоша¬дях продолжали свой путь. Какие там 3-5 дней! Мы только к мес¬ту назначения добирались около недели.
Времени — в обрез. Я шел от одной войлочной юрты к другой. Кочевники-скотоводы каждые два месяца, перегоняя овец с пастбища на пастбище, меняли места стоянок. На шерстяных ков¬рах, на подушках под одеялами спали и дети, и родители. Постели, как правило, на помосте, а внизу, подогнув ноги, ели, пили, курили табак. Ни электричества, ни радио, ни газет. У чабанов было по две-три жены, которые жили в разных юртах.
В одном из стойбищ ко мне вышел чабан и, жестикулируя узловатыми грязными руками, что-то говорил, мешая русские слова с киргизскими. Он умоляюще смотрел на меня и указывал на край¬нюю юрту. Оказалось, у него болела жена.
Я вошел в юрту. На ковре, укутанная одеялом и каким-то тряпьем, лежала женщина. Ее черные с проседью волосы размета¬лись по подушке, глаза закатились, дыхание учащенное. Я измерил температуру — почти 40 градусов. Прощупал пульс, прослушал сердце — явная тахикардия, кожа горячая, влажная... Увеличены селезенка и печень... Все признаки малярии...
— Голова болит, пить просит, — тихо говорит муж. В сумке оказался акрихин. Дал выпить больной сразу две таблетки. Через 6 часов еще дал таблетку акрихина, сердечные капли... Оставил лекар¬ство мужу и наказал в течение недели ежедневно давать их больной.
На следующий день, когда я проводил обследование больных соседнего кишлака, меня разыскал мой знакомый чабан и, низко кланяясь, просил пожаловать к себе в юрту. Так как жене уже стало легче, он в честь меня зарезал барана и зовет всех на обед.
Отказываться было нельзя. Не в обычае этих мест отказы¬ваться от приглашения. И мы с ветеринаром отправились в гости к хозяину. Там собрались и другие чабаны, но самое почетное ме¬сто было отведено для меня. Мне в знак особого уважения при¬несли отваренную голову барана. Гости славили русских врачей и ели баранину с рисом, залитым жиром, пили чай с лепешками...
Здесь, в Сусамыре, мы попали на концерт артистов. В ярких национальных костюмах, они играли спектакль прямо на лужайке возле юрт. Зрители сидели на земле, привычно поджав ноги. Я не понимал языка и наблюдал за действием спектакля и зрителями, за тем, как живо они реагировали на каждую реплику. Смеялись, от¬зывались на шутки, переживали в особо драматических местах.
Потом вышел акын в широком пестром халате, неторопли¬во сел на землю и взял в руки комуз. Под аккомпанемент одной струны он начал, импровизируя, речитативом исполнять песню. Чередуя сложные такты, повторяя мелодию, он пел о неразделенной любви, о неисполненной мечте.
Пел акын, и по щекам суровых жителей гор текли слезы...
А еще я видел народный праздник козлодрания. Связанного за ноги козла клали на землю, а всадники на расстоянии километра по команде бросались к жертве и, достигнув ее, сбиваясь в кучу, расталкивая друг друга, подхватывали тушу, пытаясь пронести ее 1-2 километра. В пути они вырывали друг у друга добычу. Победи¬телем считался тот, кто приносил к финишу голову несчастного козла.
Переполненный яркими впечатлениями от поездки, я, нако¬нец-таки, вернулся к семье, но не успел порадоваться домашнему очагу, как меня вызвали в райком партии.
— Вы почему так быстро вернулись из Сусамыра? — спро¬сил меня хмурого вида секретарь.
— Меня командировали на 5 дней, а я пробыл две недели.
— Какой дурак вас послал в горные стойбища на такой срок? Хорошо, идите, мы разберемся в этом безобразии и накажем, кого следует.
Не успел войти в ординаторскую, вбегает перепуганная сек¬ретарша и требует, чтобы я немедленно прибыл к заместителю главного врача (главный был в отпуске).
— Быстро возвращайтесь в Сусамыр!
Я возмутился:
— Почему я? Я что — один врач на всю больницу? Я столько времени не был дома. У меня маленький ребенок.
Она оборвала меня:
— В таком случае мы вообще не нуждаемся в ваших услу¬гах! Можете возвращаться на свою Украину!
И распорядилась, чтобы отдел кадров дал мне открепление как молодому специалисту.
— Подумаешь, молодой специалист! Пусть катится на все четыре стороны.
Так неожиданно закончилась моя Киргизская одиссея.
Мы с женой стали собирать чемоданы.

ПОИСКИ И ОБРЕТЕНИЯ
Назад мы ехали тем же поездом «Фрунзе-Москва», кото¬рый вез нас сюда. За окном сгущались сумерки, превращая дома, деревья, столбы в графические очертания. Так же сумеречно было у меня на душе.
Медленно догорала заря, и бледный месяц, точно по рельсам, катился по вершинам деревьев.
Я не предполагал, что мое пребывание в Киргизии закончит¬ся так быстро и бесславно, что вынесут решение, не дав труда разобраться в сложившейся ситуации. Нет, я не оправдывал себя. Я понимал, что в больнице, особенно в период отпусков, когда каж¬дый врач на счету, легче было послать в командировку на стойби¬ща молодого врача, сохранив в больнице более опытных специали¬стов. Но у нашего заместителя главного врача не хватило терпе¬ния, такта поговорить с молодым специалистом, понять причины его отказа повторно ехать в горы...
Я смотрел в окно, и мне казалось, что глинобитные хибары посреди бескрайных песчаных просторов тоже были сиротливыми и грустными. Я не мог ни читать, ни разговаривать с людьми... Выходил в тамбур покурить, сидел с ребенком и думал горькую думу...
В Москве мы остановились на ночь у дальних родственни¬ков. Но отдохнуть нам не пришлось. Всю ночь мы защищали Саш¬ку от нашествия клопов. Никогда раньше я не видел такого количе¬ства паразитов! Они колоннами и поодиночке двигались по стенам, потолку, падали на большой дубовый стол, куда мы разместили спать малыша. Утром, измученные бессонной ночью, мы, наконец, сели в поезд.
В Черновцах нас успокаивали, высказывали надежду, что все обойдется... В облздравотделе я сдал открепительный талон и стал ждать решения своей судьбы.
Через пару недель я, наконец, попал на прием к заведующей областным отделом здравоохранения — Валентине Васильевне Гусак. В просторном кабинете, увешанном различными таблицами с показателями заболеваемости и смертности, с большим книж¬ным шкафом и таким же большим письменным столом сидела русоволосая женщина лет 40-45. Она вышла из-за стола, энергич¬но, по-мужски пожала мне руку, предложила присесть, пытливо гля¬дя в глаза, изучая и оценивая: свой я или не свой, стоящий или так себе... Говорила она спокойным тихим голосом, обращаясь ко мне сразу «на ты». Позже я узнал, что она так ведет себя со всеми своими собеседниками. Стоит только раз увидеть, как небрежно она снимает с рычага телефонную трубку, набирает нужный номер и спокойно, с достоинством разговаривает с председателем горис¬полкома или куратором из обкома партии, чтобы понять: Валенти¬на Васильевна пользуется у них большим авторитетом и уважени¬ем. Ее ценили в министерстве, считая, что благодаря ей Черновиц¬кая область может стать школой передового опыта по организации медицинского обслуживания населения.
А через несколько лет в «Правде» появилась статья, разоб¬лачающая нашу заведующую областным отделом здравоохране¬ния. Оказывается, Валентина Васильевна во время войны, будучи медицинской сестрой, присвоила диплом врача, которую тяжело ранили и отправили в тыл.
Молодого энергичного медработника, фронтовика и пламен¬ного оратора заметили. Ее выступления были деловыми и критич¬ными. Ее предложения находили сторонников. Она избиралась на партийные конференции, была членом райкома... Немудрено, что именно ее назначили руководить здравоохранением области... И здесь Валентина Васильевна допустила непростительную оплош¬ность. Ей, привыкшей к славе и поклонениям, захотелось получить еще и ученую степень, стать кандидатом медицинских наук. И она успешно защитила диссертацию... Но совершенно случайно при проверке работы в ВАКе была выявлена подтасовка с дипломом. Получился скандал, ее сняли со всех должностей...
Вот эта самая Валентина Васильевна, еще находившаяся в зените административной славы, проникшись ко мне доверием, пред¬ложила работу хирургом в Заставнянском районе Черновицкой области, что в 60 километрах от Черновиц. Я принял это предло¬жение без колебаний.
В райцентре меня не оставили, а послали дальше, в глубинку, в село Окно Буковины.
И вот я в небольшом, затерянном в Карпатских горах селе¬нии. Иду вдоль белых мазаных домиков с соломенными и камышовыми крышами и небольшими подворьями, цветами в палисадниках и фруктовыми деревьями за частоколами изгородей. Село на триста дворов вытянулось на три километра и упиралось в колхозные поля, кузницу, МТС с парком посевных и уборочных машин.
Небольшая участковая больница на 60 коек с уютной опера¬ционной, с терапевтическим и зубоврачебным кабинетами, размес¬тившаяся в двух просторных домах, становилась для меня, пере¬фразируя пушкинские слова, приютом не столько спокойствия, сколько трудов и вдохновений.
Я прибыл сюда как главный врач и хирург, и Валентин Ми¬хайлович Богун — терапевт, и Платон Макарович Фоменко — зубной врач, оба из местных жителей, встретили меня спокойно и при¬ветливо, ввели в курс дел относительно персонала больницы, больных, находящихся на лечении... Пожаловало и местное начальство. Председатель поселкового совета долго тряс мою руку, заглядывал в глаза и откровенно выражал радость, что, наконец-то, в больнице будет хирург. Он распорядился выделить мне жилье, завезти дрова и уголь... Я получил квартиру в сельском доме с печкой в пол¬комнаты. Вскоре сюда приехала Инночка с Сашкой, и мы стали обживаться на новом месте...
Больше всего я боялся неудач при первых операциях... Я знал, что победителей не судят, а побежденным не прощают поражений. Поэтому перед каждой новой операцией доставал институтские конспекты и учебники, долго вчитывался в ход операции, размышлял о том, какие могут быть осложнения и как их избежать...
Первые операции прошли успешно. Мне ассистировала тоненькая светловолосая голубоглазая девочка — операционная сес¬тра. Она очень волновалась, и мне пришлось ее успокаивать. Олеся — так звали мою юную помощницу, была замечательной операци¬онной сестрой, и вскоре мы с полуслова научились понимать друг друга.
Никогда не забуду первых своих больных в том небольшом, затерянном в Карпатских горах селении... Я, переполненный гор¬достью, в предоперационной мою руки... Это действо, как молитва, подчеркивает торжественность момента... Потом меня одевают: халат, маска, перчатки...
На столе девочка лет 9-10, у нее острый флегмонозный ап¬пендицит. Когда я удалил червеобразный отросток, из слепой киш¬ки «выглянула» сантиметров до 17 аскарида. Я ее удалил пинце¬том, обработал культю отростка... А моя молодая помощница вдруг побледнела и потеряла сознание... А тут еще как назло погасло электричество, и операцию пришлось заканчивать при свете керо¬синовых ламп одному, без операционной сестры.
Таких экстремальных ситуаций в моей последующей вра¬чебной практике было множество.
Во дворе больницы жила большая стая голубей. Они обита¬ли на крыше и питались обильными остатками от пищи наших больных. Я попросил нашего хозяйственника ловить ежедневно по 2_3 голубя и передавать их на кухню, чтобы там делали для после¬операционных больных бульоны. Это помогало им скорее восста¬навливать силы.
Мой авторитет среди местных жителей быстро рос. Ко мне домой приходили в любое время суток люди из окрестных селений, и я, как мог, помогал им. Переломы и кровотечения, ущемленные грыжи и прободные язвы желудка, аппендициты и внематочная беременность — вот неполный перечень патологии, с которой я имел дело в нашей больнице. Я был типичным земским врачом, и люди поверили мне... Свободного времени практически не было.
Выходные дни с женой и сыном проводили в соседнем селе Бредке, живописном приднестровском уголке. Здесь мы снимали комнату. Хозяйка кормила нас свежими овощами с грядки и яйца¬ми, только что вынутыми из-под кур-несушек. Мы шли купаться в Днестре, хотя это было небезопасно: уж больно сильным было те¬чение реки с множеством ям на илистом дне и водоворотов. Но мы обходили коварные участки и плескались как дети.
Как-то у нас гостили родители Инны, и мы все вместе отпра¬вились к реке. Воспользовавшись тем, что сын был на руках у бабушки, мы с Инной пошли купаться. День выдался жарким, а вода прохладной. Инна ушла вперед, намериваясь окунуться в про¬зрачные струи, и вдруг, коротко вскрикнув, исчезла под водой.
— Инна! — бросаюсь к ней и вижу показавшуюся над по¬верхностью и снова уходящую в глубину голову жены. Инна судорожно била руками по воде, стараясь схватить хоть глоток воздуха. Я нашел ее волосы, руки и, упираясь ногами в дно, стал тянуть ее из ямы. С трудом оправляясь от шока, захлебываясь и судорожно цепляясь за меня, Инна выбралась на берег.
С этого лета жена стала панически бояться воды и никогда больше не заходила на глубину.
...Вскоре о нашей больнице распространилась добрая сла¬ва. Приезжали инспектора, составляли обширные справки о на¬шей работе, и в результате меня перевели в районную больницу, расположенную в районном центре — Заставне. Здесь уже ра¬ботали три хирурга. Жизнь в больнице не стихала ни днем, ни ночью. Я привык к тому, что меня поднимали ночью из постели, вызывали из кинозала. Уходя к кому-нибудь в гости, я ждал зна¬комого оклика: «Хирурга ждет во дворе машина!» Куда бы ни отправился, у дежурного врача должна была лежать записка с моими координатами...
Очень скоро объем хирургической помощи вырос настолько, что стала ощущаться моя недостаточная профессиональная подго¬товленность. Я обратился к главному врачу района с просьбой ко¬мандировать меня на курсы усовершенствования и вскоре получил направление во Львовский медицинский институт, в хирургичес¬кую клинику профессора Г. Г. Караванова.
Я видел немало прекрасных городов, но Львов оказался од¬ним из красивейших. Расположенный на холмистой местности, он радовал глаз стариной: узкими улочками, узорчатыми средневеко¬выми замками — памятниками архитектуры, костелами, ратушами, садами и парками. В разное время им владели монголы и татары, поляки и венгры, шведы и австрийцы... Пережив оккупацию фа¬шистских полчищ, Львов в конце концов стал замечательным городом Украины, крупным промышленным, научным и культур¬ным центром страны.
Имя Георгия Георгиевича Караванова было известно далеко за пределами Украины. Львовский мединститут имел репутацию учебного центра, где повышают квалификацию врачи всех специ¬альностей из разных уголков нашей страны. Я был рад, что мне повезло.
В комнате общежития мединститута кроме меня проживало еще восемь съехавшихся сюда врачей. Здесь были врачи с различ¬ным опытом работы, рядовые хирурги и заведующие отделениями, ведущие специалисты и новички. Занимались мы по индивидуаль¬ным программам.
Один говорливый парень из Ивано-Франковска, почесывая волосатую грудь и обводя всех бесцветным, но по-орлиному наце¬ленным на собеседника взглядом, то и дело начинал рассказ о том, как хорошо жилось на этой земле до войны, когда были настоящие «хозяева», которых зачем-то арестовывали целыми селениями и куда- то увозили... Он ругал на чем свет стоит «москалей» и новые порядки, потом вдруг замолкал, но ненадолго... Спорить с ним было бесполезно. Он приводил факты из жизни, а у меня не хватало ни знаний, ни жизненного опыта, чтобы привести хоть какие-нибудь контраргументы. Я чувствовал его озлобленность и старался меньшe общаться с этим человеком...
Я всецело посвящал себя занятиям. Здесь все настраивало на работу: светлые просторные аудитории, лаборатории, операционные. Мы ассистировали на больших операциях, осваивали аппаратные методы ведения наркоза... В клинике профессора Г. Г. Караванова было много больных с облитерирующим эндоартериитом, с патологией желчного пузыря, нуждающихся в операциях по поводу стеноза сердечных клапанов... Это было все очень интересно, и мы до ночи проводили время в клинике, наблюдая, как работали доцент Фаина Абрамовна Спектор, ассистенты Иван Григорьевич Круль и Анатолий Николаевич Ретвинский. У них многому мы научились.
Как-то встретив меня в библиотеке института, Георгий Георгиевич предложил подготовить сообщение о хирургических аспектах туберкулезного перитонита... Я был обрадован и одновременно напуган этим предложением мэтра. Стал читать литературу, рыться в архивах, изучать истории болезни и все-таки подготовился к выступлению. Доклад прошел успешно, было много вопросов... Мне даже предложили продолжить научные изыскания.
Полгода пролетели быстро, и вскоре, получив свидетельство об окончании курсов, я отправился домой.
Выехал в район. Там все оставалось по-прежнему: множество самых разных больных, срочные операции... Делать сложные плановые не позволяла подготовка персонала и отсутствие необходимых условий... Однообразие и ограниченные перспективы угнетали меня. Пробовал что-то внедрять из того, что видел во Львове, — встретил непонимание...
— Тебе что, больше всех надо? — сказал мой коллега. — Живи как все и не высовывайся! — И я понял, что инициатива наказуема. А тут еще Марат в гости приехал. Ознакомившись с нашим житьем-бытьем, он сел против меня на стуле и сказал:
— А не надоело ли тебе сидеть в этой дыре? В Новочеркасске хирургов не хватает. Мне об этом дядя Лева говорил. Бери Инну, Сашку, и езжайте к ним! Ведь Новочеркасск все-таки город, а не какая-то Заставна!
Марат действовал, как опытный миссионер-проповедник. Он успел смотаться на переговорный пункт, позвонить дяде Леве, и тот подтвердил мне:
— Приезжай, будешь работать хирургом в городской больнице.
Собрали семейный совет и решили ехать! Но решить про¬сто. Уйти с работы было непросто. В облздраве долго не хотели отпускать, но, в конце концов, замену мне нашли и выдали трудо¬вую книжку.
И вот снова я в Новочеркасске. Встретил меня дядя, и мы решили подняться по Красному спуску пешком. Он жил недалеко от Собора.
Давно я не испытывал такого волнения. В памяти четко обо¬значилась зима 1945 года. Я, пацаненок, рост метр с кепкой, мама и Марат — бредем по снежному городу за человеком с саночками. Серые, словно съежившиеся от холода домики, голые, позваниваю¬щие на ветру обледенелые деревья.
На дворе август 1959 года. Высоко в небе шумят листвою кроны пирамидальных тополей, густолистые вершины акаций, кру¬жевные лапчатые листья кленов, еще недавно озарявшие город све¬чи каштанов. Прямые широкие улицы и тенистые бульвары. Как мне они знакомы и дороги!
Многое узнаю, со многим знакомлюсь заново. Вот сияют на солнце знакомые купола кафедрального Вознесенского Собора. Этот Собор с необычной судьбой. Заложили его в 1805 году по проекту архитектора Руско. Пока собирали необходимые сред¬ства, возводили основание и стены — произошел обвал... Это случилось в 1846 году. Во второй раз произошел обвал в 1863 году... И только в 1905 году строительство храма было благопо¬лучно завершено. Оно построено в византийском стиле по про¬екту академика А.А. Ященко. Это выдающийся памятник архи¬тектуры...
Обо всем этом мне рассказал дядя, знающий и любящий свой город.
Мы шли по Соборной площади, и я, затаив дыхание, слушал рассказ дяди:
— Новочеркасск — замечательный город с большой и инте¬ресной историей. Здесь жили и учились историки И. В. Мушкетов и В. Д. Сухоруков, художники И. И. Крылов и Н. Н. Дубовской, герои отечественной войны 1812 года М. И. Платов, В. В. Орлов-Денисов, И. Е. Ефремов, герой кавказских войн А. Н. Бакланов... Да что это?! — восклицает увлеченный рассказом Лев Маркович, — И. В. Турчанинов, больше известный под именем Генерала Севера, стал героем гражданской войны в США в 1861-1865 годах! Его ценил, ему доверял Авраам Линкольн!
О Новочеркасске Лев Маркович мог рассказывать часами.
На пороге дома меня встретила и крепко обняла Анна Аро¬новна, жена дяди, полнеющая рыжеволосая женщина с доброй улыб¬кой на лице:
— Приехал? Молодец! Вырос, возмужал...
Она провела меня в дом, усадила за стол...
Вечером пришли двоюродные братья: Леня — худощавый подросток с черной кучерявой головой и большими карими глаза¬ми; Валера — невысокого роста мальчик с подстриженной наголо головой, большими глазами, которые искрились озорством и хит¬ринкой, и Миша — светловолосый и большеголовый мальчик дет¬садовского возраста. Он был не намного старше нашего Сашки. Позже они ходили в один детский сад, и Миша требовал от Саши, чтобы тот его называл дядей!
Вся семья была в сборе. Мы сели ужинать, обсуждая мои проблемы.
На следующий день Лев Маркович повел меня в больницу. Я шел и обдумывал ответы на предполагаемые вопросы, которые мне могут задать. Признаться, я немного волновался, и уверенность дяди действовала на меня успокаивающе.
Нас приняла главный врач больницы Мария Степановна Калюжная. Невысокая, чуть полноватая, с неспешными движения¬ми и добрыми серыми глазами, она усадила меня рядом, поинтересо¬валась стажем работы, мотивами переезда в Новочеркасск, соста¬вом семьи. Затем пригласила к себе заведующего хирургическим отделением.
В кабинет вошел грузный, чуть сутуловатый, хмурого вида мужчина в белом халате. Это был Николай Тарасович Назаров, заслуженный врач РСФСР, заведующий хирургическим отделени¬ем больницы. Бросив взгляд на дядю, потом на меня, догадался:
— Левин племянник! Молодец, что приехал, — сказал он, обращаясь ко мне. — Нам очень нужны хирурги! Задыхаемся!!!
Потом пошли обычные вопросы: где проходил специализа¬цию? Что оперировал? Какая семья?..
Мне дали 2-3 дня на обустройство и велели приступать к работе. Я начал поиски пристанища и вскоре нашел его в неболь¬шом казачьем доме с лестницей на семь ступенек и резным крыль¬цом. Дом располагался недалеко от больницы. Полная пожилая женщина с искореженными подагрой руками и деформированными пальцами, Антонина Ивановна, как она представилась мне, предложи¬ла небольшую комнатку, служившую раньше кухней, за 250 рублей. Я согласился. В больнице я взял односпальную кровать, у дяди заб¬рал этажерку для книг, а столом стал пустой ящик из-под папирос...
В цокольном помещении дома снимала квартиру семья сле¬пых... Из коридора вела лестница в подвал, где хранились запасы продуктов, соленья, уголь и дрова.
Дочь хозяйки Вера — статная, высокая, с румяными щеками и белой гладкой кожей лица. Набросив на плечи полушалок, она шла на свидание к женатому мужчине, которого желала во что бы то ни стало увести от худой и ревнивой жены. Вера работала в магазине тканей продавцом, одна растила дочь Галину — стройную черноглазую девушку-девятиклассницу...
Я подружился с соседями и хозяевами, и в те недолгие вече¬ра, когда был свободен, мы проводили время за беседами о житье-бытье.
Когда приехала Инна с ребенком, их ожидала вполне приспособленная к жилью комната. Правда, зимой ее нужно было посто¬янно протапливать. Стены быстро охлаждались, а из единственно¬го окна дуло, как мы его ни заклеивали. Зато, когда растопишь печь, занимающую почти половину комнаты, становилось так жарко, что приходилось открывать двери...
Вскоре я полностью окунулся в работу.
Первая городская больница, построенная в 1910 году на средства населения, была многопрофильным, хорошо оснащенным, как мне тогда казалось, современным лечебным учреждением. Занима¬ла она трехэтажное кирпичное здание. Здесь были терапевтическое, хирургическое, гинекологическое, глазное и ЛОР-отделения.
Хирургическое отделение на 100 коек размещалось на тре¬тьем этаже здания. Здесь были операционная на два стола, перевязочные, процедурные кабинеты. Плановые операции проводились четыре дня в неделю. Отделение работало круглосуточно. Вся «ос¬трая» хирургическая патология стекалась сюда со всего города.
Машины «Скорой помощи» то и дело привозили в приемное отделение травмированных, с «острым животом», с ожогами... Тогда еще не было жесткого разделения больных на урологических, пульмонологических, онкологических. Всех везли к нам.
Дежурство начиналось в 19 часов, когда на смену заступали два хирурга: один — более опытный «ответственный» хирург, и второй — в помощь ему. Эта роль была отведена молодым врачам.
Чаще всего мне выпадало дежурить с Евдокией Ивановной Логвиненко. Глядя, как она оперирует, я проникался чувством высочайшего уважения к этой невысокой, худощавой и очень подвижной русоволосой женщине с чуткими пальцами музыканта. У нее я учился, постигал школу профессионального мастерства. Она чувствовала мое ученическое отношение к ней и всячески помогала мне, решала, что дать оперировать мне, а что будет оперировать сама. Это была прекрасный хирург, замечательный человек и учитель.
Помню, к нам на дежурство поступила женщина с прободной язвой желудка. Резкая «кинжальная» боль, которую она испытывала, напряжение мышц передней брюшной стенки, признаки раздражения брюшины — все убеждало меня в правильности диагноза. Нужна была срочная операция. Пока еще не развился перитонит, следовало как можно быстрее ушить язву. Но случилось непредвиденное: началось сильное кровотечение. Как я ни старал¬ся, остановить кровотечение не удавалось. И тогда я позвал Евдо¬кию Ивановну, дежурившую со мной. Она пришла, быстро помы¬лась и, став к столу, стала успокаивать меня:
— Не волнуйся. Задет сосуд. Сейчас его найдем и перевя¬жем...
Она электроотсосом осушила операционную рану, увидела поврежденный сосуд, наложила зажим и перевязала его и, обратив¬шись ко мне, сказала:
— Заканчивай операцию!
И ушла из операционной.
Так мы и работали парами: асы — высокий худощавый Ста¬нислав Михайлович Долженко, высокая, начинающая полнеть чер¬новолосая красавица Ирина Викторовна Митрофанова, миниатюр¬ная светловолосая и сероглазая Евдокия Ивановна Логвиненко и мы, молодые, — на подхвате: Эдуард Львович Сорокин, Минас Гри¬горьевич Багдыков и я.
Пока один хирург оперировал, другой в приемном отделе¬нии осматривал поступающих больных, решал вопрос о необходи¬мости и срочности операции. После необходимого обследования больного поднимали на третий этаж и вносили в операционную...
Нередко случалось такое: хирург только-только закончил операцию, «размылся», а через короткое время ему снова приходит¬ся идти в операционную. И так по 5-7 раз за дежурство...
Непререкаемым авторитетом для нас был заведующий отде¬лением Николай Тарасович Назаров. Высокий, чуть сутуловатый, неспешной походкой входил он в ординаторскую, и все разом вста¬вали, приветствуя его. Он никогда ни на кого не повышал голос, не делал резких или унизительных замечаний, но все уважали и поба¬ивались шефа. Фронтовой хирург во время войны, он был опытней¬шим врачом, блестящим диагностом. Спокойный и несколько медлительный, он обходил палаты, осматривал больных, делал замеча¬ния, давал советы...
Людмила Александровна Зерщикова, старшая операционная сестра, была «хозяйкой» в операционной. Опытная и властная, она не прощала расхлябанности, необязательности, но часто и успокаи¬вала нас, молодых:
— Всё в порядке! Всё делаете правильно!
Людмила Александровна знала ход операции лучше иного хирурга, ассистировала прекрасно, ее советы всегда были по делу. Она имела влияние на заведующего отделением, который ее очень ценил и на операциях работал только с ней.
Знали мы и о сердечной привязанности Николая Тарасови¬ча. Красивая черноволосая болгарка — Тамара Сергеевна Стоянова, старший ординатор отделения, пользовалась огромным успехом у мужчин. Николай Тарасович оперировал, как правило, с ней, а потом, закрывшись в кабинете заведующего, они долго записывали протокол операции в операционный журнал и в историю болезни, запивая горячий сладкий чай с лимоном...
К кому Николай Тарасович сохранял суровость, так это к нам, молодым. Помню, как после краткосрочной специализации по эстезиологии в Ростове на базе клиники профессора П. П. Коваленко я впервые у нас в больнице провел эфирно-кислородный наркоз на аппарате «Красногвардеец» девятилетней девочке. Привезли ее поздней ночью с острым аппендицитом. Испуганного ребенка перенесли в палату. Она не давала к себе притронуться, и все спрашивала, что будут делать... Я решил оперировать девочку под общим наркозом...
Все прошло нормально, а утром на планерке у главного врача мне... вынесли выговор за неоправданный риск и самонадеянность. «Да, — говорили мне, — операция прошла удачно, ребенок пошел на поправку, но ведь могло быть и иначе»... Аппаратный метод проведения наркоза у нас тогда еще не применяли.
Как бы то ни было, но после того злополучного случая лед тронулся! Аппарат «Красногвардеец», более трех лет простоявший без дела, стал часто использоваться в нашем отделении.
Я часто с теплотой и ностальгической грустью вспоминаю наш коллектив, дружный, разнохарактерный, творческий... Здесь не сплетничали, не наушничали, обсуждали прочитанное, думали о новых возможностях хирургии, приходили на помощь друг другу.
Основной костяк отделения — увлеченные своей профессией люди. Глядя на них, мы работали так же самозабвенно, посещали и операции друг друга, переживали неудачи коллег, как свои собственные.
Случались мелкие недоразумения, которые иначе как курьезом не назовешь. К нам в отделение поступил работать молодой врач — Багдыков Минас Григорьевич. Это был рафинированный интеллигент. В белоснежной сорочке и аккуратно повязанном галстуке, всегда в отутюженном темном костюме и с гладко зачесанными назад черными блестящими волосами, Минас Григорьевич был безупречен и официален. Он окончил институт на пару лет позже нас, но всегда держался с достоинством и сдержанностью. Однажды Минас Григорьевич пожаловался руководству, что я ночь провел не на своем дежурстве, а у него в операционной, контролируя, как он выразился, его действия и тем самым мешая ему работать. Я убеждал его, что ничего подобного и в мыслях у меня не было. Потом все образовалось. Наши отношения наладились, и я нередко приглашал Минаса Григорьевича к себе на дежурство... Вскоре он уехал в Ростов.
На работе жизнь била ключом, а дома — скудный быт, клетушка-комната. Денег не хватало, и Инна пошла работать в промторг экономистом по ценам. Дело для нее было непривычным, и она осваивала новую специальность под руководством опытных своих коллег. Стал вопрос, куда девать Сашку. Ему было немно¬гим больше двух лет, рос он крепышом, вполне самостоятельным парнем, и дядя Лева, известный в городе врач-невропатолог, угово¬рил заведующую детским садом принять его в младшую группу. Каждое утро семья отправлялась на работу, каждый на свою.
В июле 1960 г. к нам пришел Лев Маркович и рассказал такую историю: умер профессор Пронин, известный виноградарь и винодел. Его жена, тяжело больная женщина, осталась одна. Если мы согласны взять над ней опеку и ухаживать за ней, то можем перебираться в ее большую двухкомнатную квартиру. Рекоменда¬цию нам даст доцент политехнического института Александр Алек¬сандрович Кутуков — большой друг семьи Прониных.
Мы согласились и вскоре переехали на новое место житель¬ство.
Хозяйка встретила нас приветливо. Никого из родственни¬ков рядом с ней не было. Она уже не вставала с постели, ей требовались помощь и уход.
Лидия Сергеевна, так звали нашу новую хозяйку, была образо¬ванным интеллигентным человеком. Худощавая, морщинистая, со сле¬дами былой красоты и выражением муки и страдания на лице, она лежала, скорее, полусидела на нескольких пуховых подушках и тяже¬ло дышала. Она страдала сердечной недостаточностью, сопровождаю¬щейся резкой слабостью и одышкой. Я начал делать ей инъекции, рекомендованные терапевтом, переворачивал и протирал спину кам¬форным спиртом, чтобы предупредить пролежни, а по ночам мы с Инной попеременно вставали, чтобы дать ей судно или лекарства...
Днем за Лидией Сергеевной ухаживала женщина, нанятая нами, которая помогала ей, обихаживала, пока мы были на работе. Когда Лидии Сергеевне становилось чуть лучше, она просила меня поставить ее любимые пластинки. И я ставил на проигрыватель Первый концерт для фортепиано с оркестром П. И. Чайковского, инструментальную музыку Брамса, Грига, Рахманинова...
Умерла она тихо под утро во время сна.
Мы сообщили об этом ее друзьям. Откуда ни возьмись, по¬явилась племянница из Таганрога, сестра из Новочеркасска, с кото¬рыми Лидия Сергеевна не общалась... Они что-то искали, рылись в каких-то документах, составили опись вещей. Мы похоронили старушку рядом с ее мужем, выпили за помин ее души. Друзья и родственники забрали все ее нехитрые пожитки. Нам же доста¬лась квартира, большая, несуразная, с частичными удобствами и печным отоплением.
Мария Степановна Калюжная сдержала слово, написала хо¬датайство в исполком, и квартиру закрепили за нами. Впервые в жизни у нас появилась собственная крыша над головой.
Наша новая квартира была очень запущена и требовала большого ремонта. Пропахшие медикаментами и различными травами стены были выкрашены масляной краской, по которой несколько раз белили. Выгребная яма была забита, и пользоваться ванной или туалетом было нельзя. Огромная печь, занимающая половину кухни, дымила и очень тяжело разжигалась...
Квартира была в двух уровнях. Внизу кухня, кладовка, ванная комната, туалет и вход в подвал. Выше на три ступеньки — две светлые смежные комнаты. Начался ремонт. Рабочие топорами сбивали штукатурку, пропахшую неистребимыми запахами. Провели газ и ликвидировали печку на кухне. Почистили выгребную яму и привели в порядок туалет и ванную комнату...
К нам стали приходить гости.
Как-то во время моего дежурства в больнице я познакомился с золотоволосой симпатичной девушкой, юристом электродного завода Галиной Васильевной Богуславец. Ее привезли с приступом острой почечной колики. Я осмотрел ее, назначил лечение... Боли вскоре прошли. Разговорились. Выяснилось, что у нас есть общие знакомые... Так я познакомился с интересными людьми: Галиной Васильевной Богуславец и сопровождавшими ее Яковом Лазаревичем Бруком — начальником цеха графитации электродного завода, и Ревмирой Васильевной Колычевой — заведующей центральной заводской лабораторией.
Вот этих новых своих друзей мы и пригласили к себе на новоселье, которое совпало со встречей нового 1961 года.
Посредине зала стояла большая елка. Ее украсили игрушками, большую часть которых сделали сами. У входа вывесили лозунг: «Без безобразий не входить!» На еще не отремонтированных стенах кнопками закрепили дружеские шаржи на каждого приглашенного, снабдив рисунки стихотворным текстом. На столе, покрытом белоснежной скатертью, расположились нехитрые закуски и шампанское... Было весело и беззаботно...
А утром, после бессонной ночи, едва позавтракав, все пошли улицу... кататься на саночках! Сашка был в восторге. Снега в зиму было много...
Жизнь текла в трудах и заботах. Но случилось нежданное.
Как-то после дежурства я заметил, что у меня воспалилась кожа рук между пальцами. Я испугался, стал меньше оперировать. Воспаление не проходило. Пришлось обратиться к дерматологу, и тот установил диагноз: аллергический дерматит. Раздражителем оказалась сулема. Шелк, которым пользуются при операциях, кипятят в сулеме. Не спасали даже резиновые перчатки... Это было крушение всех моих надежд, связанных с хирургией...
Выручила тетя Аня, жена Льва Марковича. Она работала гинекологом и одновременно вела прием как онколог. Вот это место онколога она и уступила мне. Надо было переучиваться, менять специализацию... Я засел за книги по онкологии.
Однажды, это было в ноябре 1961 года, меня позвали к теле¬фону в регистратуру. Я взял трубку и услышал голос заведующей городским отделом здравоохранения Людмилы Александровны Матвеевой. Поздоровавшись, она сказала, что нас приглашают на коллегию облздравотдела, где будет слушаться вопрос о состоянии и мерах по улучшению онкологической службы в Ростовской об¬ласти. Людмила Александровна предложила мне подготовиться и рассказать о положении дел в Новочеркасске.
— Вести заседание будет сам Николай Николаевич Ляшко, заведующий облздравотделом, — добавила она, — так что поста¬райтесь... Выезжаем завтра в 9 часов утра...
Я подготовил справку, где обосновал необходимость откры¬тия в Новочеркасске городского онкологического диспансера, под¬готовил показатели заболеваемости и смертности по данным годо¬вых отчетов...
В 9 утра мы выехали в Ростов на санитарной автомашине «ЗИМ»... И здесь снова произошли события, которые повлияли на мою судьбу. В районе аэропорта наша машина на полной скорости врезалась в выехавший внезапно на дорогу каток. Удар, звон раз¬битого стекла... Я не успел ничего сообразить... Людмилу Алек¬сандровну попутной машиной отправили в областную больницу с сотрясением мозга, а я со ссадинами и наклейками предстал на коллегии облздравотдела. Мой доклад вызвал интерес, и после за¬седания ко мне обратился Николай Николаевич Ляшко:
— Ну, что, поедем проведать вашу заведующую горздравотделом?
— Конечно!
— Садись в мою машину! — По дороге он расспрашивал обо мне, а потом предложил: — А почему бы вам не поступить в клиническую ординатуру по онкологии? Человек вы молодой и, видимо, неглупый... А нам специалисты очень нужны...
— Едва ли это возможно... Прием уже закончен, ведь но¬ябрь на дворе...
— Ничего. У нас там есть резерв мест...
На обратном пути, после того как проведали Людмилу Александровну, мы зашли к директору Ростовского онкологического института Петру Николаевичу Снегиреву. Институт располагался на одной территории с областной больницей. После недолгих пере¬говоров я был принят в клиническую ординатуру по циклу онкорадиологии.
Шел ноябрь 1961 года...

ПЕРВЫЕ ШАГИ В ОНКОЛОГИИ
В Рижской художественной галерее среди множества заме¬чательных полотен я увидел картину, надолго врезавшуюся в мою память. Называлась она «Воскрешение дочери Иаира».
Помню написанную в приглушенных пастельных тонах тес¬ную комнату, высвеченную кровать с недвижным телом двенадца¬тилетней дочери раввина синагоги Иаира, суровую и скорбную фигуру Христа над ложем умершей. Его взгляд полон сострадания и решимости вырвать угасшую жизнь из мрака смерти.
Сюжет картины оказался шире простого пересказа библейс¬кой легенды. Он поведал о силе духа, творящего добро, о способно¬сти врачевателя и целителя принять на себя боль другого, быть там, где горе и слезы, первому прийти на помощь страждущему.
Однажды стал свидетелем спора двух писателей. Рассужда¬ли о роли художника как выразителя судеб народных. Один в доказательство своих суждений приводил слова Генриха Гейне о «трещине мира», проходящей через сердце творца. Другой не со¬глашался, считая, что художник, «сочиняя действительность, абстра¬гируется от изображаемой трагедии».
— Если я стану умирать с каждым моим героем, — горячил¬ся он, — насколько хватит меня?! Перенесение на себя различных страданий — это бред, интеллигентские сказочки, слюнтяйство, аб¬страктный гуманизм...
Я слушал и примерял доводы спорящих к профессии врача, на глазах которого мучаются, страдают и умирают люди. Обязан ли он, врачеватель, сопереживать чужой боли или, щадя свою психику, всячески оберегать себя от негативных эмоций? Ведь обладают же психологическим иммунитетом служащие моргов, кладбищенские рабочие, те, чья профессия убивать: палачи, участники кровавых разборок, войн...
Нет, врач не может быть безразличен к судьбе больного, если речь идет о настоящем профессионале. Не умеющий вобрать в себя чужую боль не имеет право называться врачом, это — ремесленник. Он должен, обязан уйти из медицины, и чем скорее, тем лучше. Это особенно важно в онкологии, где опасность для жизни очень велика, психологический накал переживаний, особенно в начальном перио¬де заболевания, такой, что это нередко приводит к мысли о само¬убийстве. Безразличие, формализм здесь недопустимы.
Эти воспоминания и мысли нахлынули на меня, когда я пере¬шагнул в 1961 году порог Ростовского научно-исследовательского онкологического института.
Двухэтажное здание на территории областной клинической больницы стало моим университетом, пропуском в новую профес¬сию, в онкологию.
Я шел по узкому коридору первого этажа, протискиваясь между больными, которые сидели, стояли вдоль стен в ожидании приема.
Весь коридор был разделен на два отсека. В одном размеща¬лась регистратура, лаборатория, врачебные кабинеты, радиологичес¬кое отделение. В другом — кабинет директора института с ма¬ленькой приемной перед ним — «предбанником». Здесь же распо¬лагались оргметодотдел, экспериментальный отдел, рентгеновские и рентгенотерапевтические кабинеты.
Я шел к директору. В небольшом светлом кабинете за мас¬сивным письменным столом восседал Петр Николаевич Снеги¬рев в белоснежном отглаженном халате, поблескивая стеклами очков. Это был интеллигентный пожилой человек с редкими седы¬ми волосами и аккуратной остроконечной бородкой. Тучный, но при этом достаточно подвижный, он с кем-то беседовал по телефо¬ну и жестом указал мне на стул, продолжая разговор.
— Входя в палату, вы должны быть опрятным, бодрым, уве¬ренным в себе. Иначе пациенты не поверят вам, как врачу-спаси¬телю.
Он внимательно слушал ответы собеседника, устремив взгляд на какой-то документ на столе. Потом взял вдруг книжку, лежа¬щую здесь же, и, видимо решив, что и мне будет полезно это послу¬шать, убежденно продолжал:
— Нет, нет! Вот послушайте фрагмент клятвы Гиппократа. Да, да! Это актуально и сегодня! — И он открыл книгу — «Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смер¬тельного средства и не покажу пути для подобного замысла... Чисто и непорочно я буду проводить свою жизнь и свое искусст¬во. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больно¬го»... Что это за книга? Избранное из произведений Гиппократа. Перевод с греческого В. И. Руднева. Издание Биомедгиза, 1936 года... Ну, я надеюсь на вас. Всего доброго! — и он энергично положил трубку на аппарат. Потом обратился ко мне: — Прибы¬ли? Очень хорошо! Пойдемте, я вас представлю вашему непосред¬ственному начальству! — И он повел меня в рентгенотерапевтический кабинет. — Принимайте пополнение, — доброжелательно, с улыбкой сказал Петр Николаевич, — это Аркадий Константино¬вич Мацанов, врач из Новочеркасска, будет у нас в клинической ординатуре...
Мне было определено место в пультовой кабинета рентге¬нотерапии... на кушетке!
В кабинете царствовала Платонида Петровна Кордо — жи¬вая легенда института. В то время ей было 70-75. Невысокого роста, чуть сгорбленная, морщинистая, но всегда в белоснежном халате, сидя за единственным в кабинете письменным столом, она пристально, не мигая, смотрела на меня в полтора глаза, гипнотизируя, как уж лягушку. Один глаз ее был наполовину прикрыт верхним веком, которое почему-то выше не поднималось. Но это ей не мешало все замечать, все держать под контролем. Она была старым и опытным врачом с потрясающей памятью. Бывало, спросишь ее о чем-то. Она начинает подробно рассказывать, приводить примеры из практики, которые имели место лет десять назад. Она очень любила, когда ее о чем-то спрашивали. Рассказывала увлеченно, жестикулировала, пристально глядя на собеседника. Я быстро подметил эту ее слабость и старался часто задавать различные вопросы. Эта моя небольшая хитрость делала меня в ее глазах любознательным и думающим учеником...
Платонида Петровна пользовалась большим уважением и доверием Петра Николаевича, я бы сказал, имела на него большое влияние. Своеобразный «серый кардинал» в юбке! Учитывая ее возраст, директор института заезжал за ней по утрам, и они вместе ехали на работу, обсуждая институтские проблемы по дороге. Когда они не успевали что-либо договорить в машине, он приходил к нам в пультовую, и они продолжали свою беседу о чем-то для нас непонятном...
У пульта сидела Елена Ивановна Василенко, миловидная молодая голубоглазая женщина с кукольным лицом. Она была любимицей Платониды Петровны, заботливо ухаживала за начальницей, угощала всякими домашними пышками, пирогами, фруктами. У них были свои дела.
Я сидел на кушетке, на которой обычно осматривали первичных больных. Тогда я вставал и уступал место для осмотра.
Раз в неделю у нас проводились институтские конференции. Тогда один отсек коридора освобождался от больных и превращался в конференц-зал. Стулья разворачивали и ставили рядами. Устанавливали трибуну, усаживались, и действо начиналось...
В президиуме, как правило, сидел Петр Николаевич. Рядом сидела единственная тогда у нас доктор медицинских наук профессор-физиолог Уколова Мария Александровна, женщина с пышной рыжей копной волос и следами былой красоты. Реже председательствовал заведующий поликлиническим отделением Митлин Зиновий Михайлович, пожилой морщинистый мужчина с небольшими серыми глазами, всегда почему-то печальными. Когда он говорил своим сиплым голосом, под глазами и на лбу у него собирались лучики морщин.
На конференциях делались сообщения по различным проблемам онкологии, приводилась статистика, литература, докладывались сложные больные. Каждый докладчик готовился и вол¬новался. Коллеги забрасывали его вопросами. Это считалось хо¬рошим тоном...
В те годы в институте работало много опытных врачей, которые в страшный период оголтелого антисемитизма ушли из разных клиник и больниц Ростова и нашли пристанище в онко¬логическом институте. Видимо, это было не просто в те годы, но высокий авторитет П. Н. Снегирева, его умение убеждать позво¬лило собрать в институте Якова Михайловича Хана — блиста¬тельного рентгенолога и педагога, и Софью Самойловну Миндлин — опытного клинициста и терапевта, Израиля Львовича Векслера — организатора здравоохранения, и Григория Исаевича Пинчука — замечательного хирурга-уролога. Здесь работали рен¬тгенологами Лев Маркович Портной и Михаил Михайлович Ве¬ниаминович, заведовала клинической лабораторией Раиса Рома¬новна Смиллер. В стационаре работал онкологом Михаил Давидович Холодный, а в экспериментальном отделе в должности старшего лаборанта — Любовь Михайловна Гаркави... Вместе с ними в институте работали опытнейшие врачи: Лидия Алексан¬дровна Орловская и Елена Георгиевна Ильинская, Надежда Ми¬хайловна Ушканова и Серафима Карповна Тихонова, Сусана Вла¬димировна Степаненко и Григорий Павлович Чернявский, Нина Ивановна Чижова и Раиса Николаевна Мархоленко и многие другие...
На втором этаже размещалось стационарное отделение с операционным блоком, перевязочными и процедурными... В орди¬наторской, большой светлой комнате, стояли столы врачей. У сте¬ны, отделенная шкафом и ширмой, стояла кровать дежурного вра¬ча. Несколько раз в месяц каждый ординатор оставался дежу¬рить в стационаре. Дежурства были несложными, хоть иногда и возникали различные проблемы... Утром на планерке мы докла¬дывали о больных, о событиях ночи и отправлялись по своим рабочим местам...
Когда заканчивалась работа в отделении лучевой терапии опухолей, я шел в институтскую библиотеку и готовился к заче¬там по общей онкологии, по радиологии... Была программа, кото¬рую я должен был освоить...
В те годы я часто бывал в экспериментальном отделе ин¬ститута. Меня увлекали различные идеи и поиски новых методик диагностики и лечения опухолевой болезни. Здесь занимались на¬учными исследованиями инициативные, умные люди: младший на¬учный сотрудник Бардюшков Юрий Николаевич, высокий худоща¬вый светловолосый мужчина со смеющимися глазами, и старший лаборант Гаркави Любовь Михайловна, невысокая худощавая жен¬щина с каштановыми волосами, торчащими в разные стороны, и такого же цвета глазами, смотрящими на собеседника сквозь боль¬ше линзы очков. Это был талантливый дуэт, им пророчили большое будущее. Ожидания позже оправдались: они защитили кандидатские и докторские диссертации, написали много умных научных книг. Л. М. Гаркави была одним из авторов открытия в медицине! Но тогда, в 1962 году шла рутинная научно-исследовательская работа, и мне было интересно наблюдать за ходом экспериментов, за работой с лабораторными животными...
Помню, тогда много говорили о возможном влиянии магнитных полей на опухоль. Возникла идея проверить это в эксперименте. Я с энтузиазмом взялся поставить такой эксперимент. Используя свои знакомства на Новочеркасском заводе постоянных магнитов, где я недавно подрабатывал на полставки в медпункте, я привез несколько больших постоянных магнитов и, по договоренности с профессором Александром Борисовичем Коганом из Ростовского государственного университета, организовал на их базе в подвале небольшую магнитную лабораторию. С согласия Марии Александровны Уколовой мне дали белых беспородных крыс, привили им саркому, и я стал их «облучать» в магнитном поле, помещая каждую крысу в специально сделанную для нее картонную коробочку. Напряженность поля определяли линейкой, учитывая паспортную силу магнита... Эксперименты мне помогала проводить Инна. Она бесстрашно брала за хвост лабораторное животное и ловко помещала в узкое ложе. Занимались этим мы в выходные дни, оставив Сашу под наблюдением родных.
Результаты исследований были интересными, но работу я так и не довел до конца. Не помню, что мне тогда помешало... Позже я возвращался к этой идее, работая в онкологическом диспансере Новочеркасска. Там мы применяли облучение в маг¬нитном поле с хорошим эффектом. Я даже опубликовал об этом статью...
Неожиданные события 1962 года черной тучей прошли по небосклону нашей жизни. Эйфория хрущевской «оттепели» разом кончилась. Сменилась трезвым пониманием того, что сущность тоталитарного государства, направленного на подавление не толь¬ко инакомыслия, но и социальных прав людей, осталась неизмен¬ной. Повышение цен на мясо и молоко при одновременном сниже¬нии расценок всколыхнуло рабочих электровозостроительного за¬вода. Они побросали рабочие места и направились к дирекции за¬вода, чтобы выразить свое возмущение происшедшим.
Директор завода не разобрался во взрывоопасной ситуации. И пренебрежительно заявил:
— Ничего, будете есть пирожки с ливером — не сдохнете!
Это подлило масла в огонь. Видя, что здесь правды не найти, рабочие двинулись в город, к зданию горкома партии. Стихийный протест перекинулся на другие предприятия. Люди прекращали работать, выходили на улицы, собирались группами... В сквере у памятника В. И. Ленину перед зданием горкома возник стихийный митинг. Перепуганные власти, потеряв контроль над ситуацией, объявили выступления рабочих беспорядками, вызванными «хулиганствующими элементами». Был введен комендантский час, выз¬ваны войска... В город вошли танки.
Всего этого я не знал, когда, сдав дежурство с пятницы на субботу 2 июня, собрал свой видавший виды портфель и пошел на автобусную станцию. Выйдя на проспект М. А. Шолохова, я обра¬тил внимание, что на каждом перекрестке стоят усиленные наря¬ды милиции, причем нередко старшие офицеры проверяют проез¬жающие машины, останавливают прохожих, просят предъявить до¬кументы. Остановили и меня. Узнав, что я собираюсь домой, сказа¬ли, что автобусы в Новочеркасск не ходят.
Кроме милицейских и военных машин, в сторону Новочер¬касска транспорта не было. Я было уже совершенно расстроился и с подвернувшейся попутчицей медленно побрел по шоссе в сторо¬ну аэропорта, и тут увидели идущую в нашу сторону машину. Поставив портфель и сумку на дорогу и раскинув руки, мы оста¬новили «газик».
— В чем дело? — спросил недовольным начальствующим басом мрачный человек, открывая дверцу.
Это был секретарь горкома города Шахты.
Мы объяснили, что вот уже несколько часов не можем уехать в Новочеркасск. Хозяин машины проверил наши документы и указал на свободные места.
Мы ехали, а тревога наша усиливалась. Мы узнали, что в городе столкновения «хулиганствующих» молодчиков с предста¬вителями власти. Есть жертвы.
Нас то и дело останавливали милиционеры и военнослужа¬щие с автоматами. А когда въехали в город, у трамвайной линии увидели танки. Дело оказалось серьезнее, чем это могли мы себе предполагать. Водитель свернул к радиострою, на старую Ростовс¬кую дорогу, и въехал в город.
В городе было тревожно. Слухи распространялись самые невероятные, и, как оказалось, многие из них подтвердились. Гово¬рили, что, когда приказали стрелять по толпе, какой-то молодой ка¬питан застрелился... Говорили, что пулеметной очередью ранило и убило множество совершенно случайно оказавшихся на улице людей... Шальная пуля убила родственника медсестры Первой го¬родской больницы, полковника запаса, всю жизнь прослужившего на границе... Другая убила парикмахера, работающего у окна. В окне осталась круглое отверстие.
На электродном заводе, где работали мои друзья, всю ночь руководители всех уровней были на своих местах. Разговаривали с людьми, усилили охрану входных ворот... Но когда толпа возмущенных рабочих по дороге в город завернула на электродный завод, всех этих охранников как ветром сдуло. Рабочие представители ходили по цехам, предлагали присоединиться к ним и всем вместе идти к горкому на митинг. Дирекция завода спряталась в бомбоубежище, мой друг Яков Лазаревич Брук, начальник цеха графи¬ки, не испугался, направился к людям. Он шел под защитой рабочих цеха, которые уважали его за честность и справедливость в отношениях с ними, считали своим...
Яков Лазаревич предчувствовал ход событий, он был уверен, что против безоружных людей будет применена сила и делал все, чтобы не допустить трагедии. Он призывал электродчиков не покидать рабочие места... и многие рабочие послушали своего лидера.
На заводе синтетических продуктов авторитетный директор пропустил возмущенных рабочих к себе в кабинет, выслушал их требования, разрешил пойти по цехам для агитации рабочих, но предупредил, что останавливать завод нельзя, процесс производства непрерывный, может произойти взрыв...
Я видел, как по главной улице города шли танки, стреляя холостыми снарядами в воздух. Прохожие с криком разбегались, улицы пустели, звенели стекла витрин, рассыпаясь на мелкие осколки. Лишь группы зевак никакими силами нельзя было согнать с места. Все разворачивающееся на их глазах вызывало у них неподдельный интерес. Это были любители острых ощущений. Как бабочки, они летели на огонь, их рикошетом задевали шальные пули, но они не могли уйти, чтобы не пропустить самого интересного, чтобы быть в курсе событий...
В больницу и поликлинику стали поступать первые раненые. Врачей предупредили, чтобы в дневнике приема они отмечали тех, кто имел огнестрельные ранения. Потом дневники передавали следственной группе для выяснения обстоятельства ранения.
В город прибыло политическое руководство страны. Оно расположилось в воинской части за высоким забором, и оттуда каждый час передавали обращения к жителям города. Анастас Иванович Микоян эмоционально, с ярко выраженным армянским акцентом, призывал не поддаваться на провокации и расходиться домам.
— Надо избежать столкновений, надо успокоиться, и все постепенно войдет в норму, — говорил репродуктор голосом Анастаса Ивановича, — конечно, мы пересмотрим нормы снабжения, Новочеркасск не обычный районный городок. Это — крупный промышленный и студенческий город. Но сегодня важно, чтобы скорее вновь стали работать заводы, чтобы не допустить кровопролития...
Выступал по радио и первый секретарь Ростовского обкома партии А. В. Басов. Он обещал разобраться в сложившейся эконо¬мической ситуации и принять соответствующие меры.
Через пару дней, когда все успокоилось, высокие московские чиновники ездили по заводам и вузам и объясняли политику партии, говорили о местных недоработках и обещали помочь Новочеркас¬ску... А в классах Первой школы стали работать следственные группы, которые вызывали людей «на собеседование», многих арес¬товывали и позже судили. Никто так и не узнал, где были похоро¬нены погибшие в те тревожные дни люди.
Долго еще город гудел как растревоженный улей, затем ра¬зом все стихло, и о случившемся говорили уже полушепотом на кухнях и в тесных компаниях. С либеральными идеями, с верой в силу права, морали, закона было покончено.
Жизнь потекла в привычном русле. Рано утром автобусом или попутной машиной я ехал в Ростов, вечером таким же обра¬зом — домой.
В институте изменения: назначен новый директор — Алек¬сандр Каллистратович Панков.
Чуть сутулясь и держа в руке свой видавший виды черный потертый портфель, он как-то боком прошел в кабинет к Петру Николаевичу Снегиреву и долго там с ним о чем-то совещался.
Среди сотрудников неподдельный интерес: каков он, но¬вый директор, добрый или злой, специалист или назначенец, сохра¬нит ли коллектив или начнет разгонять кадры и приводить, как заведено, «своих». Нетерпеливые начали наводить справки, нашли знакомых в Центральной городской больнице, где он заведовал хирургическим отделением. Узнали, что защитил он докторскую диссертацию, которую еще не утвердил ВАК. Еще узнали, что на войне он был фронтовым хирургом, имеет боевые награды. Те, у кого спрашивали об А. К. Панкове, отзывались о нем уважитель¬но. «Все это хорошо, — думали мы, — но ведь он никогда не был онкологом».
Первое время новый директор никак себя не проявлял, ни с кем особенно в контакт не входил: смотрел, что-то записывал в свой блокнот, на планерках молчал... Через две-три недели на кон¬ференции врачей института Александр Каллистратович изложил некоторые свои требования, рассказал о перспективах института. Он потребовал сокращения сроков обследования больных, говорил о необходимости проведения комплексного лечения, о значитель¬ном укреплении материальной базы института, приобретении современных источников излучения, о строительстве нового клини¬ческого корпуса...
Все мы поняли, что в институт пришел организатор, настоя¬щий хозяин.
Говоря об организации онкологической службы, Александр Каллистратович обратил внимание на необходимость укрепления онкологических кадров в городах и районах области, на раннее выявление опухолевой болезни, особо подчеркнув роль смотровых кабинетов поликлиник в этом важном деле. От специалистов института он потребовал значительно расширить объем хирургической помощи, сказал, что необходима профилизация онкологических коек...
Это был очень интересный человек, врач высокой пробы, во¬левой и энергичный организатор, который много сделал для созда¬ния онкологической службы в Ростовской области.
Как-то мне на дежурстве пришлось вводить внутриартериально кровь больному. Была большая кровопотеря, и спасти боль¬ного можно было только быстрым наполнением сосудов кровью. Процедура эта несложная, но достаточно редкая. Мне доводилось ее проводить в клинике профессора Г. Г. Караванова во Львове. Больного мы спасли, и это не осталось незамеченным. На планерке утром меня отметил А. К. Панков, и с тех пор у нас возникли доверительные отношения.
...В мае 1963 года нам с женой пришлось пережить еще одно радостное событие: мы ждали второго ребенка. Ранним ве¬сенним утром я отвез Инночку в роддом. 19 мая у нас родился Костик, названный на этот раз в память о моем отце.
Мы были счастливы и крутились вокруг малыша, как под¬данные вокруг новоявленного цесаревича. Какая бы ни была уста¬лость, ее как рукой снимало при виде нежного розового тельца, причмокивающих губ беззубого рта. Саша с любопытством рас¬сматривал брата, несмело подходил к нему.
— Это хорошо, что у нас родился мальчик, — как-то заявил он. — Теперь я буду Понедельником, а Костик будет Вторником! (Это было время замечательных успехов ростовских футболистов с Виктором Понедельником во главе.)
Особенно Саше нравилась суматоха, связанная с купанием Костика, когда Инна держала на руках легкое тельце младенца, на¬мыливала головку детским мылом, а я подливал воду в ванночку и потом подносил согретое полотенце. Потом туго спеленатого ма¬лыша Инна кормила грудью и он, начмокавшись вволю, умиротво¬ренно отпадал от груди и засыпал. Его укладывали в кроватку, где он спал, улыбаясь каким-то своим видениям.
Инночка управлялась с домашними хлопотами, никогда не жаловалась на трудности, но я видел, как она, едва дойдя до постели, проваливалась в сон, чтобы тотчас же вынырнуть из его теплого омута и броситься к ребенку на первый его зов и плач.
В августе 1963 года я окончил ординатуру, сдал экзамены и вернулся в Новочеркасск. И тут новое интересное дело ожидало меня.
Начну по порядку. За два месяца до окончания ординатуры ко мне на дежурство пришел Эмиль Абрамович Айзенштарк. Поглажи¬вая свой большой лоснящийся лоб и редкие седеющие волосы, он смотрел на меня живыми карими глазами, выражавшими дружелю¬бие. Как я узнал после того, как мы познакомились, он — хирург-онколог Ростовского городского онкологического диспансера, пере¬ехал в Новочеркасск и сейчас работает в онкологическом кабине¬те, где до ординатуры работал я. Он поделился своими планами организации в Новочеркасске онкологического диспансера, а узнав обо мне, решил познакомиться и предложить сотрудничество.
Передо мной сидел очень энергичный и увлеченный чело¬век. Говорил убедительно и эмоционально. Идея создания в Ново¬черкасске онкологического диспансера давно не давала мне покоя. Теперь она могла материализоваться. Эмиль Абрамович был стар¬ше меня, работал онкологом дольше, был опытным хирургом, и я сразу признал в нем лидера. Мне казалось, что мы с ним можем составить неплохой тандем. Я себя видел его помощником и онкологом-радиологом, когда диспансер будет построен. Об этом я и сказал ему при первой же встрече.
По окончании ординатуры я был направлен временно на работу в медицинское училище преподавать хирургию. В горздравотделе мне сказали, что есть планы организации в городе онколо¬гического диспансера, куда я и должен буду пойти работать...
И началась веселая жизнь! С Эмилем Абрамовичем мы ча¬сами до глубокой ночи разрабатывали планы, обсуждали наши дей¬ствия на предстоящие дни, выбивали у властей решения и поста¬новления... Эмиль был сердцем этого дела. Его энергия, умение добиваться поставленной цели, сделали свое дело: нам выделили три небольших здания в центре города, где располагалось общежи¬тие сельскохозяйственного института. Но директор института про¬фессор П. Е. Ладан не торопился освобождать помещение, так как не закончил строительство нового общежития, расположенного в Персиановке недалеко от института. Он требовал у города помощи в строительстве своего объекта. Тогда Эмиль опубликовал в го¬родской газете статью о том, как нужен городу онкологический диспансер и кто задерживает его строительство. Статью он назвал хлестко, обыграв фамилию директора института: «Это дело пахнет ладаном!».
Материал в газете имел большой успех. Может быть, и не прочел бы профессор эту статью, да ему ее показали в горкоме партии. П. Е. Ладан прочитал, побледнел и, смяв страницы, отбро¬сил их в сторону с возгласом:
— Паршивая газетенка!..
На его беду эту сцену увидел первый секретарь горкома партии Виктор Степанович Вешняков.
— Как вы относитесь к партийной печати? — жестко спросил он у директора. — Вы отдаете отчет своим поступкам!?
Через несколько дней здания были высвобождены и переданы нам.
И началось... Мы выискивали деньги на ремонт, привозили стройматериалы, договаривались со строителями... К нашей коман¬де присоединился еще один врач — Петр Григорьевич Беликов. Он приехал в Новочеркасск откуда-то из Сибири, где работал хирургом-онкологом. Это был невысокого роста молодой человек с выраженным монгольским типом лица и умными, веселыми глазами, смотрящими на собеседника сквозь щелочки век. Он активно подключился к работе.
Эмиль связался со студентами Новочеркасского политехнического института, и те расписали стены столовой, коридоров и ординаторской. Были организованы операционная, перевязочная и процедурный кабинет. Работа кипела: облицовывали плиткой помещения, устанавливали операционные столы, подвешивали бестеневые лампы, провели в операционную и послеоперационные палаты трубопровод для подачи кислорода... В зданиях во дворе ремонтировались кабинеты поликлиники и лучевого отделения...
Энтузиазм наш был огромен. Мы до ночи обсуждали предстоящие дела, сами брались за любую работу: разгружали цемент, лес, выносили строительный мусор... Я сам в воскресенье облицевал плиткой ступеньки в отделение лучевой терапии... А когда надо было из Таганрога привести выделенный нам рентгенотерапевтический аппарат, я, взяв грузовую машину в Первой городской больнице, поехал за аппаратом. Шофер оказался совершенно неопытным. Это был его первый выезд. Когда мы кое-как приехали, наконец, в больницу Таганрога, откуда должны были забирать аппарат, нам показали на несколько ящиков огромных размеров, которые нужно было погрузить на машину. Два высоковольтных трансформатора, заполненных трансформаторным маслом, стол, штативы — все это было неподъемным...
Выход возник как-то сам собой. В те годы, а это был 1965 год, Таганроге был председателем горисполкома В. М. Замула, который раньше работал в Новочеркасске. Ему мы изрядно надоедали нашими проблемами. И тут я набираюсь смелости и звоню ему прямо в приемную. Секретарю говорю, что я из Новочеркасска и Владимир Михайлович меня хорошо знает! Меня соединяют. У его какое-то совещание, но он выслушивает меня, долго не может онять, откуда я говорю, потом спрашивает:
— Чем же я могу помочь?
Я говорю:
— Пришлите мне из спецприемника человек шесть алкоголиков!
Он говорит:
— Хорошо, ждите!..
Через пару часов шестеро мужиков легко погрузили на машину тяжеленные ящики, и мы, наконец, двинулись в обрат¬ный путь.
Вечерело. В воздухе висела осенняя дождливая морось. Нео¬пытность водителя чуть было не привела к аварии. Нашу машину затянуло в кювет и почти развернуло. У меня водительского опы¬та было побольше, и я предложил, чтобы он уступил мне место за баранкой. К моему удивлению, он легко согласился. За рулем гру¬зовой машины я был впервые... Кое-как выехали на дорогу. Короче говоря, медленно, но уверенно мы приближались к Новочеркасску. У въезда в город я снова пересел на место пассажира...
К плановикам облздравотдела мы ездили с Эмилем вмес¬те. Нужно было выбивать штатное расписание, койки, финансиро¬вание... Мы возили конфеты и сувениры заведующей плановым отделом, от которой зависело все, водили ее в рестораны, флирто¬вали, дарили цветы... И 25 декабря 1965 года в наш диспансер поступила первая больная! Я не помню, почему нужно было при¬нять больную именно в 1965 году за пять дней до нового года, но мы все так давно ждали этого события, что все были рады и счастливы...
Рентгенлаборантом у меня была замечательная медицинс¬кая сестра — Калюка Людмила Ивановна. Она только-только окон¬чила медицинское училище, где я ей преподавал хирургию. Это была среднего роста, с пышными формами, красивая молодая жен¬щина. У нее были темные волосы и крупные черты лица, живые искрящиеся карие глаза и ямочки на щеках. Звонкий громкий го¬лос ее слышался издалека. Незаменимый помощник и настоящая хозяйка в отделении. У меня никогда еще не было такой медицин¬ской сестры, энергичной, изобретательной, участвовавшей во всех наших делах, она умела создавать уют, рабочую обстановку. Я ей многим обязан. Позже, когда я продолжил научную работу, Людми¬ла Ивановна помогла мне организовать в отделении биохимичес¬кую и гормональную лаборатории, освоила на базе онкологическо¬го института методики исследования, помогла доставать лаборатор¬ную посуду и реактивы. Она была предана делу и ревностно относилась ко всему, что касалось отделения. Освоив технику укладок, Людмила скоро стала незаменимой и опытной лаборанткой и под¬меняла меня, когда мне приходилось отлучаться по своим научным делам в институт. Я знал, что в отделении все будет в полном порядке...
Еще через некоторое время к нам пришла Надежда Иванов¬на Галдина, среднего роста черноволосая круглолицая женщина с черными, по-житейски мудрыми глазами. Людмила научила ее работать на аппаратах, выполнять биохимические исследования. Была полная взаимозаменяемость. Образовалась дружная команда единомышленников.
Но вскоре появились и первые признаки похолодания наших отношений с Эмилем. Причина была малозначительная, но мне тогда казалось она принципиальной. Я настаивал на том, чтобы болные направлялись на лучевую терапию с заполненной историей болезни и всеми необходимыми исследованиями. Эмиль Абрамович же был всегда занят, ему было неинтересно заполнять истории болезни, времени всегда не хватало. Он присылал больных без единой записи в истории, без обследований и настаивал, чтобы мы брали больного на облучение. Он говорил, что это формализм, что позже все подробно опишет в истории, а сейчас надо больного лечить!.. И однажды я вернул больного в стационар, потребовав, чтобы предоставили всю необходимую документацию...
Наш разрыв с Эмилем я тяжело переживал, ночами не спал. Мы все больше и больше отдалялись. Я замкнулся в своем отделении, занимался усовершенствованием методики лечения, придумывал различные приспособления... В это время были сделаны удлинители тубусов, позволяющие лечить заболевания, которые без них лечить было нельзя. Вмонтировали свинцовые решетки в тубусы. Это позволило подводить большую дозу к опухоли и уменьшить лучевые повреждения кожи. Стали производить расчет дозы, подведенной к опухоли... Для снижения общих лучевых реакций, организовали селекторную связь с пациентом. Усилили дозиметрический контроль с помощью реле — дозы... Проводили облучение в магнитном поле, что позволило сократить сроки лечения...
Все это было обобщено в ряде научных статей и издано в сборнике работ Новочеркасского онкологического диспансера.
Я продолжал работать над диссертацией. Тему ее мне предложил еще Петр Николаевич Снегирев, когда я был в ординатуре. Как-то он зашел к нам в комнату и стал рассказывать Платониде Петровне Кордо о том, что наблюдал высокие цифры эозинофилов крови больных во время лучевой терапии.
— Почему бы вам не заняться этим? — спросил он у меня. — Это может быть интересным исследованием. Подумайте об этом!
Я стал собирать материал, работал в библиотеке института, в лаборатории, в архиве. Пересмотрел истории болезней за несколько лет. Стало очевидным, что необходимы биохимические и гормональные исследования, так как эти реакции крови являются отражением состояния желез внутренней секреции, состояния реактивности организма больного.
В Новочеркасске я продолжил исследования. Наладить биохимические и гормональные методики нам помогла чудесный че¬ловек, прекрасный специалист Раиса Романовна Смиллер, невысо¬кая полная женщина с вечно смеющимися глазами. Она предоста¬вила нам возможность использовать спектрофотометр ее лабора¬тории, которого не было у нас. Сделав исследование, Людмила Ивановна раз в неделю ехала в институт и на спектрофотометре просчитывала результат.
Моими научными руководителями были Софья Самойловна Миндлин — онколог-клиницист, и Любовь Михайловна Гаркави — экспериментатор.
Софья Самойловна — стройная, даже несколько худощавая женщина с черными с проседью волосами и такими же черными, внимательными, чуточку грустными глазами, интеллигент в несколь¬ких поколениях, дочь известного в Ростове профессора-терапевта. На конференциях выступала четко, со знанием дела. Ее хорошо знали в онкологических кругах, с ее мнением клинициста счита¬лись. Всегда серьезна, спокойна. Разговоры только о больных...
Любовь Михайловна Гаркави — невысокая, с типичными еврейскими чертами лица, слегка картавит, говорит высоким голо¬сом, при возбуждении переходящим на самый верхний регистр. Она очень талантлива. Все это знают. Знает это и она. Ее умение обобщать, видеть закономерности даже там, где их не видно, делает ее выдающимся ученым. Она эрудированна, начитанна. Блестящий экспериментатор.
В конце концов у меня собрался огромный материал, кото¬рый надо было обобщить, проанализировать, описать... Я не знал, как к этому подступить. В этом мне очень помогла Любовь Михай¬ловна Гаркави, предложив описать полученные результаты, оцени¬вая их как различные адаптационные реакции. Разбив весь мате¬риал на группы, она показала, как это надо делать, давая описание каждой группы... Все было просто до гениальности. Работа сразу приобрела законченную форму.
В 1971 году я защищался в Ленинградском институте онко¬логии имени Н. Н. Петрова. Моими оппонентами были доктора наук В. А. Гремилов — радиобиолог, и М. Л. Гершанович — онко¬лог-терапевт. Работа вызвала интерес. Было много вопросов, на ко¬торые, как мне кажется, я удачно ответил. Защита прошла успешно. На защите была Инночка... Она первая меня поздравила, препод¬несла цветы. Это была и ее победа.
В Новочеркасске меня поздравил и Эмиль. Мы расцелова¬лись, и на какое-то время показалось, что все наши проблемы ушли в прошлое. Однако так не случилось. А жаль...
Отпуск мы провели с женой и Сашей под Москвой, на турба¬зе «Боровое». Родители Инны из Черновиц переехали в Новочер¬касск, и Костик находился с ними. Я вернулся на работу, думая над проблемами, которые, на мой взгляд, были чрезвычайно важными.
Меня волновали проблемы психологии в онкологии. Я знал, что в старину русские врачи считали причиной рака долгую печаль, а современные онкологи приходили к выводу, что развитию болезни часто предшествует острая психическая травма.
Я решил заняться психотерапией опухолевой болезни. Было очевидно, что болезнь влияет на личность больного, равно как и различный рисунок личности по разному реагирует на болезнь, и от этого во многом зависит результат лечения.
Взяв отпуск за свой счет, я поехал в Москву в клинику психотерапии при Центральном институте усовершенствования врачей, которую возглавлял известный в стране психотерапевт, страстный популяризатор психотерапевтических методик, профессор Владимир Евгеньевич Рожнов.
Я познакомил Владимира Евгеньевича со своей идеей провести серьезное исследование изменений психики на разных этапах опухолевой болезни и сделать попытку ее коррекции с помощью психотерапевтических методик. Он стал горячим моим сторонни¬ком, предложил поработать у него в клинике, познакомиться с методиками. На Ученом Совете института была утверждена тема моей докторской диссертации, и научным консультантом был назначен профессор В. Е. Рожнов...
В клинике я подружился с интересным врачом, блестящим лектором, большим энтузиастом психотерапии, замечательным и отзывчивым человеком — Марком Евгеньевичем Бурно. Высокий, с тихим гипнотизирующим голосом и павловской бородкой, он казался старше своих лет. Он приносил мне редкую психотерапевтическую литературу, обучал хитростям профессии, давал цен¬ные советы. Мы с ним подолгу беседовали о проблемах, меня волновавших, и я ему признателен за участие и науку. Я ему обязан овладением техникой аутогенной тренировки и гипноза.
Вскоре я достаточно хорошо освоил эти методики и вернулся в Новочеркасск.
В небольшой комнате за кабинетом я проводил первые свои сеансы психотерапии. Специально подобранная музыка... полумрак... тихий монотонный голос... Совершенствовалась техника, набирался опыт.
Хорошо помню своих первых больных. Молодая красивая женщина с тяжелым заболеванием молочных желез. Она наотрез отказывается от оперативного лечения. Ее не страшит операция. Ей жизнь кажется невозможной с таким физическим дефектом. Невыносима мысль: как она покажется мужу... Как жить, ведь «меня будут сторониться все мои знакомые»...
Сеанс гипносуггестивной терапии, переориентация ценностей, последующие беседы — и больная дала согласие на операцию... Она жива до сих пор, работает.
Однажды в Новочеркасск приехал Геннадий Иванович Чиж, заведующий отделом опухолей головы и шеи Ростовского онколо¬гического института. Приехал не один, а с приятельницей, солист¬кой театра музыкальной комедии. Артистка рассказала, что после серьезной психологической травмы у нее возник страх перед сце¬ной.
— За кулисами голос звучит прекрасно, — говорит она, — но стоит мне выйти на сцену — и какой-то страх сжимает мне горло...
Несколько сеансов психотерапии — и благодарная певица передает мне приглашение на свой спектакль.
Через полгода я уже смог на областном обществе онколо¬гов доложить о первых результатах наших наблюдений. Сообще¬ние вызвало большой интерес. Было множество вопросов. Коллеги рекомендовали продолжать эти исследования, говорили о значении психологической коррекции при лечении опухолевых больных...
Я вернулся домой, окрыленный первыми успехами, с надеж¬дами, с новыми планами.
И снова я обращаюсь к мудрости древних. В жизни есть разные кумиры, разные маяки, освещающие дорогу жизни. Для меня таким является великий врачеватель древности Гиппократ, подняв¬ший более двух с половиной тысяч лет назад свое искусство вра¬чевателя так высоко, что и сегодня его заветы не потеряли акту¬альности. Это он, современник Софокла и Эврипида, Фидия и Поликлета, Демокрита и Эмпедокла, высоко чтимый Сократом и Плато¬ном, это он учил, что врач должен лечить не болезнь, а больного, принимать во внимание индивидуальные особенности организма и окружающую среду... Нравственные принципы, завещанные Гип¬пократом, сегодня приобретают особую значимость.
Недавно прочел, что в США погиб замечательный русский писатель Сергей Довлатов. Ему стало плохо, тяжелый приступ сте¬нокардии... Вызвали врача. Узнав, что у пациента нет страхового полиса, этот, я не могу его назвать высоким именем врача, этот человек ушел, не оказав помощи больному. Довлатов умер.
Да, нравственные принципы, завещанные Учителем, сегодня приобретают особую значимость!

ГЛАВНЫЙ ОНКОЛОГ ГОРОДА
В марте 1975 года меня пригласил к себе Александр Каллистратович Панков, и не успел я, зайдя к нему в кабинет, поздоро¬ваться, тут же объявил:
— Как ты посмотришь на то, если я предложу тебе возгла¬вить онкологическую службу в Ростове? Нужен главный врач в городской онкологический диспансер.
Я растерялся и не знал что ответить. Работать в Ростове, да еще главным онкологом города, об этом я мечтать не смел. Для этого нужен административный и организаторский опыт. А какой он у меня?
— Там ведь главным Анатолий Львович Дохман, — говорю. — Я на живое место не пойду!
— Его не утверждает райком партии. — Профессор недоуменно посмотрел на меня. — Если ты отказываешься, буду искать другого.
— А жить где?
— Это в рабочем порядке. Посоветуйся с семьей и приезжай ко мне послезавтра. Вместе пойдем к секретарю горкома. Главный онколог города — их номенклатура.
Я вышел из института ошарашенным. У меня и мысли не было, что все так повернется. Дома все время думал о предложении А. К. Панкова, нервничал, долго не мог уснуть.
— Конечно, соглашайся, — сказала Инна, — второй раз такое не предложат...
Через день мы с А. К. Панковым пошли к заведующему городским отделом здравоохранения Владимиру Федоровичу Ануфриенко. Мой «послужной» список его убедил, и он дал «добро».
Авторитет Александра Каллистратовича был очень высок, его ценили и уважали, к его мнению прислушивались, поэтому разговор у секретаря горкома был формальностью, соблюдением партий¬ного ритуала. Меня спросили, где оканчивал институт, какая у меня семья... Удивились, узнав, что я не член партии. Спросили, почему?
— Не было разнарядки!
— Разнарядки? — удивился секретарь. — Я думаю, что главному врачу место в нашей партии найдется! Привезите рекоменции... А о жилье не беспокойтесь. Я думаю, что в течение шести месяцев мы решим эту проблему. Всего доброго, успеха вам!..
Через несколько дней заместитель заведующего горздравотделом В. К. Романов представил меня коллективу городского онкологического диспансера.
Первый месяц ушел на знакомство с организацией онкопомощи в городе, с коллективом диспансера. В то время диспансер, который мне довелось возглавить, занимал часть полуподвального помещения и третий этаж здания Центральной городской больницы по соседству с отделением нервных болезней и физиотерапией. Больница старая, построенная еще в начале века, имела запущенный вид. В мрачном коридоре полуподвала, напоминавшем скорее, преисподнюю, чем лечебное учреждение, теснились больные, ожидавшие приема врача. Здесь же, за перегородкой, размещалась раздевалка и регистратура. Кабинеты поликлиники, а их было всего четыре, с маленькими, покосившимися от времени окошками, чем-то напоминали послевоенную сельскую амбулаторию. В каби¬нете — кушетка для осмотра больных, стол, за которым с одной стороны сидел врач, в торце — медсестра, а напротив стоял стул для больного.
Из-за нехватки помещений прием нередко вели одновремен¬но два врача. В углу комнаты — рукомойник. В него перед нача¬лом приема санитарка наливала воду... По стенам — водопровод¬ные и канализационные трубы. Света было мало... Жалкое зрели¬ще!
На третьем этаже стационар на 50 коек. Палаты большие, по 16-20 кроватей в каждой. Здесь же процедурная для манипуля¬ций с радиоактивными препаратами... Отделение лучевой терапии оснащено старыми рентгенотерапевтическими аппаратами. Две смены врачей проводили лечение на базе кафедры радиологии мединститута.
Первое впечатление от знакомства с материальной базой диспансера было удручающим. Еду больным носили на коромыс¬лах в ведрах из пищеблока больницы. Транспорта не было.
Самым странным было то, что все привыкли к убогости существования и мало что делали, чтобы изменить ситуацию.
Начинать надо было с укрепления материальной базы, и я пришел к Шамилю Хасановичу Уракчееву, возглавлявшему Цент¬ральную городскую больницу, и попросил его, опытного организа¬тора здравоохранения, выслушать мои предложения по переобору¬дованию помещений диспансера и по возможности поддержать их. Он внимательно выслушал меня и сказал:
— Считайте, все, что решите изменить, вы согласовали со мной. Я вас всегда поддержу!
Он согласился передать часть пустующего подвала, примы¬кающего к нашей поликлинике, и сам не раз наведывался ко мне, чтобы посмотреть, как идут дела. Своих сил для строительных и монтажных работ у нас не было, денег для этих целей не выделяли, и я пошел по предприятиям, проектным институтам, предлагал медицинские услуги, консультации, онкологические профилактичес¬кие осмотры, рассказывал о бедственном положении онкологичес¬кого диспансера. Мне шли навстречу, оплачивали счета, давали стройматериалы, присылали рабочих...
Новочеркасский завод синтетических продуктов помог нам оборудовать принудительную систему водоснабжения. Его рабо¬чие установили вместительные баки на чердаке и в подвале. Вода подавалась насосами на чердак и оттуда поступала в стационар. Они же смонтировали систему снабжения операционной и после¬операционных палат кислородом.
Нам помогали заводы «Горизонт» и «Гранит», Электровозоремонтный завод и «Лифтремонт», и многие, многие другие...
За короткое время, не сворачивая работы, были перепланирова¬ны палаты в стационаре. Теперь это были палаты на четыре кровати. Установили грузовой лифт, добились выделения автотранспорта.
Ликвидировав убогое радиологическое отделение, мы смогли расширить стационар до 60 коек. Появилась возможность иметь «освобожденного» заведующего отделением...
Реконструкции подверглась и поликлиника. В каждом кабинете из двух маленьких окошек мы сделали одно большое, убрали перегородки. В кабинетах посветлело. В выделенном нам подвале мы оборудовали еще четыре кабинета, зал для конференций врачей, аптеку, регистратуру, архив. Облагородили вход, поставив зеркала и подключив много света...
Мой верный друг и помощник, заместитель по административно-хозяйственной части Галина Власовна Васильева, человек исключительной работоспособности и энергии, установила тесные связи с городскими властями, райотделом милиции, и у нас постоянно работали пятнадцатисуточники, лечащиеся в ЛТП. О лучшем помощнике мне и мечтать не приходилось.
Наряду с хлопотами по созданию нормальных условий работы, надо было менять систему организации онкологической помощи населению.
Существовал порядок, когда прием больных онкологи вели по месту жительства. Мне было ясно, что районному онкологу следовало заниматься организационными мероприятиями в районе, а прием больных должны были проводить врачи-специалисты.
Мы организовали специализированные приемы онкологов, это значительно повысило их эффективность, стало меньше диагностических ошибок, увеличилась пропускная способность кабинетов, лучше стала диспансеризация онкологических больных...
В диспансере постоянно проводились противораковые Советы, конференции и семинары, анализировались результаты работы, изучался опыт других онкологических учреждений, внедрялись научные достижения в практику. Об одном таком внедрении стоит рассказать подробнее.
На зональной конференции в Ростовском онкологическом институте я познакомился с профессором А. И. Несисом из Ставрополя. Небольшого роста плотный человек с седеющими рыжеватыми волосами, живыми голубыми глазами и крупными чертами лица, был неистощимым выдумщиком и фантазером. Правда у него смешивалась с вымыслом, мечта с реальностью. И мало кто знал, что это был заслуженный изобретатель и рационализатор, имел огромное количество авторских свидетельств и серьезных научных трудов.
После конференции, задержав меня в зале, Арнольд Израйлевич увлеченно рассказывал об удивительном эффекте перелива¬ния облученной крови.
— Облучение крови шунтированного кровеносного сосуда известно. Но это сложно. Мы же брали у животных кровь, как это делают при заборе крови у доноров, и облучали ее большими доза¬ми. Потом эту кровь вводили этому же животному и наблюдали удивительные явления: повышались защитные силы организма... У нас накопился большой экспериментальный материал. Пора вне¬дрять этот опыт в клиническую практику...
Он говорил так убедительно, показывал протоколы опытов, что я согласился, чтобы он выступил на конференции врачей дис¬пансера и подробнее рассказал об этом методе.
Доклад Арнольда Израйлевича заинтересовал наших вра¬чей, ему задавали много вопросов, интересовались показаниями к этой процедуре... Наконец, через некоторое время, мы впервые в стране ввели больной В. И. Новиковой, врачу по профессии, доб¬ровольно согласившейся на эту процедуру, ее облученную кровь. Результат был ошеломляющим. Эффективность метода при спе¬циальном лечении онкологических больных была очевидной. По¬том начались клинические исследования с «контрольными» груп¬пами больных...
А еще через некоторое время я уже мог доложить на Ученом Совете института о результатах наших работ. Вскоре нас с А. И. Несисом вызвали для доклада на Ученый Совет Министерства здраво¬охранения РСФСР. Доклад прошел успешно. Нас наградили Почет¬ным дипломом, и было решено провести республиканскую конфе¬ренцию по этой проблеме в Ростове, а материалы ее издать.
Несмотря на убогость материальной базы, коллектив дис¬пансера работал с полной отдачей сил. Врачи и медицинские сест¬ры, санитарки и технический персонал — все были заражены эн¬тузиазмом. Осваивались новые методы лечебного воздействия, но¬вые методики операций и новые химиопрепараты... Учитывая то, что здесь работали многие бывшие главные врачи, обладавшие боль¬шим опытом организации онкологической службы, был создан «Совет старейшин», своеобразный медицинский Совет, который во многом помогал мне избегать ошибок.
Прасковья Демьяновна Ярышева — пожилая грузная жен¬щина с седыми волосами и неспешными движениями, старейший онколог, человек огромной силы воли, умеющая принимать смелые решения, — возглавила этот Совет.
С какими замечательными людьми мне посчастливилось ра¬ботать!
Лидия Николаевна Легова — энергичная, малоуправляемая, но пользующаяся большим уважением коллектива. Прекрасный специалист, она была прирожденным вожаком, обладала сильным характером, и эти ее качества я часто использовал, выбирая ее для проведения в жизнь каких-то непростых решений...
Анатолий Львович Дохман — грузный, малоподвижный, он был квалифицированным хирургом, хорошим диагностом и блестящим оратором. Он мог выступить на любую тему и говорить долго и убедительно...
Раиса Стефановна Хоронько — худощавая, с гладко зачесанными назад рыжеватыми волосами, очень подвижная, даже суетливая, она была порядочным и исполнительным сотрудником. Легкий, покладистый человек, она никогда не могла отказать ни больному, ни сотруднику в помощи.
Леонид Константинович Кравченко — высокий грузный, молчаливый... Опытный онколог, прекрасный диагност и хирург...
Мне посчастливилось работать с Ольгой Сергеевной Шрамченко и Неллей Павловной Курс, Арнольдом Семеновичем Стыскиным и Аллой Георгиевной Вашневой, Вадимом Петровичем Мишилевичем и Аллой Петровной Назаровой, Верой Ивановной Войтиковой и Верой Васильевной Данько, Лилией Михайловной Поддубной и Верой Павловной Тертычной... Да разве всех назовешь?! По разному у меня складывались с ними отношения, но, как правило, мы достигали взаимопонимания — и работали дружно.
Сложно у меня складывались отношения с Анатолием Львовичем Дохманом. Честолюбивый и мнительный, он считал меня виновником в том, что его не утвердили в должности главного врача, и не мог простить мне этого. Я всегда в нем видел недоброжелательного оппонента. Отношения еще больше осложнились, когда я был вынужден снять его с должности заведующего стационарным отделением.
Дело было в августе. Стояли жаркие душные дни. Изнуряющая жара особенно мучительно переносилась больными, закупоренными в палатах. Они открывали окна, радуясь малейшему дуновению ветерка... Но вместе с прохладой в палаты залетали мухи, бабочки, комары... Они, шурша крыльями, ползали по стеклам, лета¬ли по плафонам, роились над кроватями...
У девушки, страдающей саркомой бедра, после операции в палате меняли промокшие кровью бинты. На них медицинская сестра, делавшая перевязку, заметила личинки мух. Она почистила рану, сменила повязку, и никто бы ничего не узнал, если бы не мать больной. Она сидела рядом и все видела... Несчастная, убитая горем женщина написала жалобу... Прибыла комиссия, нужно было давать объяснения, делать оргвыводы... Лечащим врачом этой больной был Анатолий Львович Дохман.
Я снял А. Л. Дохмана с заведования стационарным отделением и перевел в поликлинику.
И все же в основном, отношения с коллективом сложили¬сь хорошие. Сотрудники понимали меня, я старался понять их... Нагрузка, связанная с текущими делами, была настолько велика, что мне оставалось совсем немного времени на исследо¬вательскую работу. Я продолжал заниматься психотерапией опухолевых больных. Объектом исследований стали больные с предопухолевыми заболеваниями молочных желез. Это были женщины сравнительно молодого возраста с резко выраженной психогенной реакцией. На возникновение и течение их заболе¬ваний существенно влияла психологическая защита, психологи¬ческая картина их личности... Я проводил с такими больными длительные беседы, выяснял травмирующие факторы, старался проводить коррекцию... Это часто вызывало у сотрудников улыб¬ки, двусмысленные намеки. Но вскоре стали видны и результа¬ты моих усилий. И теперь уже даже самые недоверчивые при¬сылали мне своих больных для психологической коррекции... Теперь я уже мог на конференции врачей диспансера, а позже и на Ученом Совете института доложить о результатах моих ис¬следований. Я продолжал работать в этом направлении и, нако¬нец, обобщил опыт работы в книге «Предопухолевые заболева¬ния молочных желез и их патогенетическое лечение». Книга вызвала интерес у врачей.
Коллектив врачей диспансера менялся, обновлялся. Одни уходили, на смену им приходили другие. Умерли Прасковья Демь¬яновна Ярышева, Арнольд Семенович Стыскин, Вера Ивановна Войтикова... Уехала из Ростова Фаина Ивановна Попова... В коллек¬тив пришли Маргарита Васильевна Левина, Татьяна Витальевна Лангада, Евгений Дмитриевич Лопатин...
Заместителем по лечебной работе какое-то время у нас ра¬ботал Михаил Викторович Кацман, выдающийся организатор здра¬воохранения, заслуженный врач РСФСР. Невысокий, подтянутый, с редкими седыми волосами и большим сократовским лбом, он всех заражал своей неуемной энергией и энтузиазмом. Он был пре¬красным товарищем, и я ему очень многим обязан. К сожалению, он вскоре перешел на работу в Ростовский онкологический инсти¬тут. К нам пришел на должность начмеда молодой черноволосый Борис Михайлович Хинчин. Он закончил ординатуру в онкологи¬ческом институте и был хорошим онкогинекологом. Организован¬ный, собранный, трудолюбивый, он сразу вошел в коллектив, и мы все его полюбили за его порядочность и трудолюбие, за готовность всегда прийти на помощь.
Надо было решать еще одну важную для жизни диспансера проблему: расширять и укреплять базу радиологической службы. Помог случай.
В 1979 году во время Всесоюзного съезда онкологов в Таш¬кенте мне довелось жить в гостинице в одном номере с заведую¬щим областным отделом здравоохранения Виктором Ивановичем Пахариным. Невысокого роста, плотный, круглолицый, он был исключительно интересным собеседником. Сразу между нами возникли теплые доверительные отношения, и я старался никогда не злоупотреблять ими.
Во время наших бесед с ним я рассказывал о проблемах онкологической службы Ростова и находил у него понимание. Я обратил его внимание на то, как не по назначению используется радиологический корпус областной клинической больницы. Долгое время здесь располагалось детское отделение. С открытием областной детской больницы корпус пустует, его варварски разоряют. Я попросил отдать здание городскому онкологическому диспансеру, чтобы в нем разместить весь комплекс современной аппаратуры и радиоизотопы. Мою просьбу активно поддержал заведующий городским отделом здравоохранения Алексей Андреевич Медведев.
И снова начались строительные заботы: проекты, договора, шабашники... Нужны были финансы, строители, материалы. Галина Власовна Васильева вместе с нашим новым врачом Христофором Яковлевичем Джалашевым целыми днями решали неразрешимые шарады: где достать материалы, подрядную организацию, деньги...
Мы и не заметили, как появились недоброжелатели. Анонимки захлестнули, нас. В потоке писем, растекающихся по различ¬ным инстанциям, было все: полуправда и вымысел, ложь и донос. Использовались наши упущения и ошибки... Бесконечные комиссии, разбиравшие жалобы и отрывавшие нас от дела, забирали и много сил, портили настроение. Никаких злоупотреблений в наших действиях проверяющие не находили, факты, изложенные в письмах, как правило, не подтверждались... Не сразу, но постепенно у меня начало созревать решение сбросить с себя бремя административной ответственности, где я отвечал за все, и заняться любимой исследовательской работой. Но стоило мне заикнуться об уходе, как Алексей Андреевич пригрозил мне большими неприятностями:
— Сиди и работай! У тебя ведь только все разворачивается, Онкологическая служба у нас — один из благополучных участков работы. Это тебя должно утешить... — говорил он мне.
Меня и большую группу онкологов города наградили значком «Отличник здравоохранения»... и я решил на время снять вопрос о моем уходе с должности главного врача...
За эти годы мы с Инной пережили два счастливых события. 14 февраля 1976 года женился наш первенец. Саша хорошо окончил школу, сравнительно легко поступил в Новочеркасский поли¬тический институт, где учился на электромеханическом факультете. Его избранница, дочь наших приятелей, была старше сына на три года, звали ее Ириной. Невысокая, черноволосая, с миловидными чертами лица, она была избалована вниманием ребят-сверстни¬ков, наперебой ухаживавших за ней. И вдруг она обратила внима¬ние на нашего сына. Они познакомились в автобусе, когда мы ехали в Ростовский Дворец спорта на концерт. Саша влюбился с первого взгляда.
Они стали встречаться. Ирина училась на строительном факультете этого же института. Единственная дочь в семье, она росла капризной, своенравной, но к Саше относилась ровно, выде¬ляя его среди своих поклонников.
Вскоре сын нам объявил, что женится. Мы не были в вос¬торге от этого известия и пытались убедить Сашу подождать до окончания института. Мы ничего не имели против его избранни¬цы, но были против непродуманных и быстрых решений. Увы! Сашу переубедить было невозможно. Наш отказ он истолковал по-свое¬му. В вечернее время он стал подрабатывать в какой-то лаборато¬рии, считая, что полученных денег вполне хватит на содержание семьи...
В морозный вечер февраля в просторном зале Новочеркас¬ской столовой мы сыграли свадьбу. В семейном торжестве прини¬мали участие все наши родственники и многие мои сотрудники, приехавшие из Ростова. Было весело, гости поздравляли молодых, дарили подарки. Пустовало лишь место моей мамы. Он был ее первым внуком, и она бы порадовалась его счастью... Но мамы уже не было в живых...
22 апреля 1977 года родился наш первый внук Алеша, свет¬ловолосый крепыш — капризуля и упрямец. Весь в своих родите¬лей!
Через несколько лет, в знойный июльский вечер 1983 года, мы сыграли свадьбу и нашего младшего сына Костика. Его избран¬ницей стала светловолосая девушка с нашего двора. Однажды Ко¬стя заявил, что любит и хочет жениться. Он тогда был студентом второго курса института и увлекался музыкой.
Девушку его звали Леной. Была она стройной, с красивыми светлыми волосами и острым носиком. Ей едва исполнилось сем¬надцать лет, она только заканчивала школу! Решено было, как толь¬ко Лена сдаст последний экзамен, они подадут заявления в ЗАГС.
А 3 января 1984 года у них родилась Софийка, названная в честь моей мамы...
В феврале мне исполнилось 50 лет и, как радиолог, я имел право выхода на пенсию. Этим правом я и решил воспользоваться.
В день рождения меня тепло поздравляли коллеги и глав¬ные врачи многих лечебных учреждений города, заведующий горздравотделом и директор Ростовского онкологического институ¬та Юрий Сергеевич Сидоренко, многие директора заводов и про¬ектных институтов. Особенно мне было приятно получить при¬ветственный адрес от онкологов Новочеркасска... Почта приносила письма от больных и друзей, и золотистые струи шампанского наполняли бокалы... А через три дня я положил на стол А. А. Медведеву заявление об уходе. Он посмотрел на меня и отложил листок в сторону:
— Значит все-таки решил уходить?
Я молчал.
— Кого оставишь вместо себя?
Я предложил кандидатуру своего заместителя по лечебной работе Бориса Михайловича Хинчина, молодого врача, грамотного онколога. Алексей Андреевич посмотрел на меня с укоризной. Я обещал во всем помогать Борису Михайловичу, и А. А. Медведев подписал заявление.
...Бориса Михайловича долго не утверждали в должности. Он ошибочно полагал, что если будет послушен и начнет исполнять любые желания горздравотдела вопреки интересам дела, его быстрее утвердят в должности. Он отдал кабинеты лучевой терапии БСМП № 1, поспешил открыть недостроенный корпус радиологического отделения... Но, увы! Его так и не утвердили. Он обиделся, уволился из диспансера и уехал в Белоруссию. Главным врачом был назначен сотрудник онкологического института Владимир Иванович Коржов, мягкий, добрый, бесконфликтный человек, молодой онколог, совершеннейший новичок в организации здравоохранения.
Я работал радиологом, организовал онкологический кабинет в поликлинике № 16 в Ворошиловском районе, стал вести прием больных. К этому времени специализированных приемов в диспансере уже не проводилось. Я редко бывал там, не хотел раздражать администрацию, которой то и дело напоминали: «А при Мацанове все было не так...»

СМЕРТЬ МАТЕРИ
«Что ж, кончено.
Дыханье пресеклось,
Остановилось сердце и умолкло!»
Владимир Луговской
Поздней осенью 1975 года, когда я только-только приступил к работе в Ростове, тяжело заболела мама. Она лежала пожелтевшая на больничной кровати и отрешенно смотрела в окно. Холодный ветер оголил деревья. Облетевшие листья, смешанные с землей, серебрящиеся от утреннего инея, превращались в перегной. Стаи ворон, заполнявшие по утрам небо больничного двора, мелькали и в воздухе, как обгорелые клочки бумаги. Они суетливо носи¬лись вверх-вниз, пока усталость не брала свое, и они усаживались на мокрые ветки акаций и кленов. Снежинки, порхая и серебрясь в воздухе, таяли, не долетая до земли. По утрам и вечерам холодное пламя зари отражалось в стеклах.
Мама ничего этого не видела. Ее отрешенный взгляд был обращен вглубь себя. Она вспоминала свою жизнь. А жизнь про¬летела, словно скорый поезд. Оглянуться не успела, как холод веч¬ности заглянул ей в глаза. Черная туча с обугленными краями плыла по небу. Мама не видела тучи, лишь чувствовала дыхание смерти, и ужас охватывал ее.
Что было отрадного в прожитой жизни? Голод, разруха, вой¬ны, потеря любимого человека и близких, постоянный страх за де¬тей? Она выбивалась из сил, чтобы не пропасть раньше времени, чтобы сберечь своих мальчишек. В эвакуации в военное лихоле¬тье мерзла, недоедала, скиталась по чужим углам, бросалась за по¬мощью к родственникам, к незнакомым людям, но больше всего надеялась на себя, на свои руки, кожа на которых успела задубеть, покрыться мозолями. Она изворачивалась, недосыпала, чтобы дос¬тать лишнюю жменю муки, баночку крупы, бутылку масла или ке¬росина. Варила постные супы, перловую кашу, делала оладьи на воде, но, как могла, растила детей, билась за их счастье, как птица, спасающая от опасности своих птенцов.
Боли в правом подреберье стали глуше, но усиливались мучительные боли в пояснице, нарастала тошнота... Долгими вече¬рами она страдала еще и оттого, что ее дети были далеко от нее. И когда боли чуть стихали, она погружалась в тревожное забытье. Ей виделись смутные ведения.
Она услышала далеко, за тридевять земель, шум дождя, пере¬ходящего в мокрый снег, и увидела резко приближающуюся звезду, вынырнувшую из черной клубящейся тучи. Такая же звезда свети¬лась и переливалась когда-то на новогодней елке, вокруг которой она любила кружиться в хороводе сверстниц, таких же, как сама, девчонок... От запаха хвои приятно кружилась голова, ожидание счастья наполняло душу. Счастье приходило в рассветных лучах тайного свидания с любимым, в материнстве, когда, склонившись над детской кроваткой, кормила младенца грудью и пела колыбель¬ную песню. Она была рождением мира для своих мальчишек, целой вселенной для них...
В желтом сумраке угасающей жизни она водила пальцами по простыне, черные с проседью волосы разметались по подушке. Дыхание ее было затруднено.
Есть такое горькое понятие: родительский крест, но не ме¬нее тяжел крест сыновний. Ничего бы я не пожалел, чтобы про¬длить жизнь мамы, хотя бы на год-два. Пусть будет больная, немощ¬ная, но пусть будет...
Мама прислала письмо. Она писала, что тяжело заболела, лежит в больнице, врачи определили механическую желтуху, и она очень страдает от болей. У нее повышена температура, рвота...
Я тут же вылетел в Одессу.
Когда вошел к ней в палату и увидел ее, похудевшую, осунувшуюся, постаревшую, с желтым лицом, увидел ее глаза, полные страдания и надежды, сердце у меня похолодело.
Я — к лечащему врачу:
— Как вы смотрите на то, если я заберу маму в Ростов?
— Ваше дело, — развел руками врач и дал распоряжение подготовить подробную выписку из истории болезни.
И я привез маму в Ростов, положил в наш стационар, попросил лучших специалистов осмотреть ее.
Профессор Александр Васильевич Шапошников не стал скрыва¬ть опасений:
— Нужна срочная операция, — сказал он, — больная слабеет, нельзя терять времени.
Началась интенсивная подготовка к операции. Я вызвал телеграммой брата, понимая, что положение достаточно серьезное.
Оперировал маму профессор Шапошников А. В. Ему помо¬гали наши ведущие хирурги — Леонид Константинович Кравченко и Вадим Петрович Мишилевич. Все вроде бы шло нормально, но на седьмой день неожиданно отказали почки. Началось отравление организма.
Я пришел к маме в палату. Она смотрела на меня тем же умоляющим взглядом, в котором можно было прочитать одно: «Спаси!». Она верила мне... Я успокаивал ее, а сердце у меня сжи¬малось от боли.
...Мама закрывала глаза и видела себя босоногой еврейской девочкой, бредущей по пыльному шляху села Доброго, что на Николаевщине. Здесь проходила черта оседлости, каких немало было на Украине. В семье тринадцать детей, мал-мала... Она — третья по счету. В сарае мычит корова-кормилица, во дворе копе¬нка сена... Отец Марк учительствовал в еврейской школе. К нему относились с большим уважением, считали ученым человеком. Ведь он мог и прочитать любую бумагу, и, если понадобится, написать прошение или письмо дальнему родственнику. А как он умел читать «Тору», как он мог растолковать самые непонятные места или объяснить, что, в конце концов, от людей хочет начальство...
Дома он был хозяином. Как только вызреет зеленая трава, даст буйные всходы, он достает из чулана косу, проводит оселком по лезвию, потом, как опасную бритву, пробует на ноготь и, убедившись, что все в порядке, выходит на покос, что недалеко от дома... Все это пахучее разнотравье отец собирает в широкий брезентовый мешок с лямками, чтобы легче было закидывать за спину, и переносит на подворье...
В это время мама Хая, красивая, спокойная, даже какая-то тихая, сидит у швейной машинки и сосредоточенно шьет наволочку. Она — белошвейка, портниха. Обшивает своих детей, иногда выполняет заказы соседей: то сарафан новый сшить, то сорочку ребенку...
Старшие дети — Оля, Геня — и она возились по дому, следили за малышней, кормили и умывали их, чем могли — помогали по хозяйству.
В те длинные вечера, когда все домашние собирались за большим семейным столом, после ужина, начинались бесконечные разговоры о том, как устроен мир, как собрать немного денег, чтобы справить новое платье Ольге, а ее обновить для Гени... И где найти хорошего доктора, чтобы показать ему Леву. У него хронический остеомиелит голени. Каждую весну — обострение, открываются раны, и кусочки разрушенной кости выходят наружу...
Вспоминалось смутное время, когда власть менялась почти каждый месяц: махновцы меняли петлюровцев, красные — зеленых, белых... Волны погромов и растерянность. Родители метались, словно раненые птицы, старались спасти своих детей. Соседи русские и украинцы, прятали по подвалам и чердакам напуганных еврейских ребятишек, усиленно крестились и проклинали последними словами разбушевавшихся пьяных хулиганов. Это было самым лучшим интернациональным воспитанием
Марик плакал, прикрыв глаза платком. Я не мог плакать, не было слез. Было оцепенение от неотвратимости трагедии. И только спустя какое-то время я начал ощущать нехватку воздуха, болевой комок в сердце, невесть откуда взявшееся чувство сиротства, одиночества, тоски. Идешь по улице, сидишь в гостях, решаешь дела на работе, и вдруг увидишь мамино лицо с мольбой во взгляде, и спазм мертвой хваткой сжимает тебе горло.
Мама умерла 1 декабря 1975 года на 68-м году жизни. Вместе ней угасли ее зори, ее рассветы. Остановились стрелки часов, замерли деревья в больничном парке, и лишь воронье кружилось за окном, оповещая всех о несчастье.
Похоронили маму в Новочеркасске. Было много народу, цветов, венков. Сейчас на ее могиле мраморный памятник, и каждый раз приходя сюда, я вижу родные глаза и, положив на могилу букетик гвоздик, говорю ей, глотая слезы:
— Здравствуй, мама!
Повсюду было расцветанье звезд,
Она была моим рожденьем мира,
Я из нее возник, и год за годом
Несли меня так трепетно и зорко
Ее глаза, покрытые тревогой.

СЕМЬЯ
Вначале в небе загораются звезды, а затем вспыхивают окна девятиэтажки, где я живу. Я вглядываюсь в их желтое, красное, синее, зеленое свечение, и огни, переливаясь, сигналят мне о домаш¬нем тепле и уюте.
Разный люд живет за окнами квартир. В одних — крики и ругань, битье посуды, в других тени дружелюбия и покоя, в третьих — музыка: там торжество, вечеринка, праздник.
Мой дом — большой поселок. Разница лишь в том, что там все знают друг друга, а здесь неизвестно, кто живет с тобой в одном подъезде. Расположившись в ячейках собственных квартир, мы похо¬ронили коммунальный быт, приобрели уют и удобства и обрекли себя на одиночество. Общение друг с другом нам заменил телефон, обще¬ние с миром — телевизор... Печальные воспоминания прошлого...
Однажды в наш двор вывалилась то ли гулянка, то ли цы¬ганская свадьба. С гиканьем и свистом, с криком: «Чаве-е-ла-аа!» — закружилась пляска, зазвенели таборные песни.
У меня вся жизнь, точно таборная кибитка. Сколько себя помню — всегда на колесах. Из белорусского довоенного городка переезжаем с матерью в Одессу, из Одессы в военное лихолетье эвакуируемся в край тихого Дона, из Новочеркасска в Армению... А затем в Крым, Киргизию, Западную Украину...
Здравствуйте и прощайте, мои таборные красавицы с широ¬кими пестрыми юбками, с переливающимися яркими монистами на пестрых блузах, в серьгах и кольцах, украшениями в смоляных волосах. Рядом с ними их мужья с жилистыми шеями, серьгами в ушах и кривыми трубками в зубах... Стайка чумазой детворы... Поют, танцуют...
Как мне хотелось, детдомовцу, курсанту, переселенцу, обрести желанный покой и постоянную крышу над головой.
Теперь у меня семья. Хорошая, дружная. Семейный очаг и добрая хранительница его — моя жена.
Прихожу домой усталый после дневной нервотрепки, ни есть не хочется, ни за домашние дела приниматься, но встретишь забот¬ливый, ласковый взгляд Инны, и усталость как рукой снимает. Я испытывал огромную радость в окружении родных и все понима¬ющих с полуслова людей. Мягкие, теплые руки жены — я их все¬гда чувствовал рядом. Когда Инна видела, что я чем-то расстроен, издерган на работе, — ни о чем не спрашивала, просто клала руки на плечи. И это успокаивало. Глядя в ее черные, родные до боли глаза, я рассказывал ей обо всем, что произошло за день, зная, что найду у жены и понимание, и добрый совет.
Если в моей семье был более или менее сносный быт — в этом заслуга Инны. После работы — в магазин, на базар, за ребенком в детский сад. Дома — круговерть: скопившееся белье, требуещее стирки, обед, который нужно успеть приготовить к приходу мужа, уборка квартиры... Я был плохим помощником, и она, сознавая мою загруженность по работе, тянула свой непомерный воз, безропотно и покорно. Денег часто не хватало. Инна экономила каждую копейку, вечно что-то штопала, перешивала, но дети ходили детский садик и в школу чистыми и опрятными.
Инна и на работе жила напряженной жизнью. Экономист в промторге, она проверяла счета и цены поступающих товаров, выставляла претензии поставщикам, участвовала в различных ревизиях. Работа была нервной и ответственной.
Когда Саша подрос и пошел в школу, контроль за его учением стал осуществлять я. Смотрел его тетради, дневник, проверял, как выполнено домашнее задание, следил, как сложены вещи в портфеле. Я посещал родительские собрания, решал в составе родительского комитета вопросы ремонта класса... в общем, был в курсе его школьных и домашних дел.
А потом мы купили сыну аккордеон, и к общеобразовательным дисциплинам прибавились уроки по музыке. Теперь я подолгу сидел с ним и разбирал какой-нибудь сложный этюд или пьесу. Я был жестким и требовательным репетитором: когда сыну не удавалось правильно сыграть какой-нибудь пассаж, я требовал еще и еще раз повторить его. Срывался на крик, доводил мальчугана до слез. Я хотел добиться от него того, что не сумел сам, занимаясь музыкой.
— Ты должен играть ежедневно не менее трех часов, — говорил я, заставляя Сашу (в который раз!) начинать сначала надоевшую ему пьесу или гамму. В конце концов, аккордеон опротивел сыну, и как только он окончил музыкальную школу, демонстративно не подходил к нему.
Как щенок, сорвавшийся с поводка, он вылетал во двор и затевал игру в футбол с дворовыми ребятами. Потом они шли на площадку, на стадион, и он без устали гонял мяч. «Г-о-о-л!» — кричали болельщики, и это было самой большой наградой для всех игроков.
Дома запоем читал книжки. «Три мушкетера» Александра Дюма, «Десять тысяч миль под водой» Жюля Верна. Особенно любил книги о летчиках — их смелость поражала его воображение.
Учился Саша хорошо. Нина Васильевна Запорожцева, преподаватель русского языка и литературы, читая его сочинения, находила в них несомненные литературные достоинства. Взрослея, сын становился более собранным, обязательным. Пообещает что-нибудь — разобьется, но выполнит. И товарищем он был хорошим. Одноклассники тянулись к нему. Мы с Инной охотно принимали их у себя. Где вы сейчас, славные Андрей Зайцев, Саша Алиев, Володя Романов?.. С Колей Бредихиным, верным своим другом с первого класса, он и сейчас не расстается, и нам это очень приятно.
Когда переехали в Новочеркасск родители Инны, нам стало намного легче. Мы получили возможность хоть изредка выбирать¬ся в гости, в театр.
Мы никогда не ссорились. В семье не знали, что значит по¬высить голос на кого-либо. Но однажды безоблачное небо заволок¬ло тучами: приехала из Одессы на пару недель моя мама. Она очень скоро стала наводить порядок в наших с Инной отношениях на свой лад. У одной плиты двум хозяйкам никак не разойтись. Инна отмалчивалась, сдерживалась, как могла. Но потом вспылила и наговорила маме много резких слов. И пошли упреки, припоми¬нание прошлых обид. Мама — за чемодан: «Я уеду! Не буду вам мешать!» Я пытался вмешаться, остановить все разгорающийся пожар скандала. Куда там! Пламя только сильнее. И тогда я хлопнул дверью и ушел из дома, поселившись в рабочем кабинете.
Это была самая черная пора моей жизни, и не знаю, чем бы все закончилось, если бы через два дня не пришла ко мне Инна и не сказала, что в доме все успокоилось, и извинилась за резкость своих слов.
Житейская ссора. У кого в семье не случалось такого? Но долго еще наши отношения с женой оставались натянутыми.
Со временем все стало на свои места. Мы приезжали в Одессу, и мама обнимала и целовала Инну, накрывала стол и угоща¬ла нас праздничным обедом. Мама любила, когда к ней приезжали ее дети. Она гордилась сыном — кандидатом наук и хотела, чтобы все родственники и друзья видели меня и узнали о моих успехах. Она просила, чтобы я пошел с ней то в один дом, то в другой. Я возмущался:
— Что ты водишь меня, как слона напоказ?
Мама замолкала, но на следующий день снова звала меня побывать у дяди Цадика или у Марлены...
Родился Костя. Забавный, плаксивый и вместе с тем шкод¬ливый субъект. Я замечал: Саша незаметно подходил к кроватке братика, смотрел, как он лежит, завернутый в пеленки, сопит, прич¬мокивает во сне губами. Ему нравилось присутствовать при купа¬нии братика, видеть, как мама ополаскивает водой из ковшика его лысую головку, а папа подносит полотенце... Саша в то время чув¬ствовал себя взрослым, у него уже были свои обязанности по дому: выносить мусор, убирать на веранде.
Зима сменялась весной, лето — осенью... Костик рос, глаз¬ки его все осмысленнее смотрели на мир, знал он свои игрушки-погремушки, матрешек и машинки, кошку Ласку, которая, мурлыча, подходила к его кроватке и точила когти о дерево. Но больше всего его волновали почему-то не игрушки, не кошка и комнатная собачка Малышка, а патефонные пластинки. По наклеенным этикеткам он точно определял мелодию, которая была на них записана. Длинные волосики, которые теперь покрывали его головку, и нежная кожа лица делали его похожим на девочку. Мы так и звали его Катенькой.
Рос Костик шкодливым: то тарелку со стола швырнет на пол, то с этажерки все книги разбросает. Останавливали его только пластинки. Стоит как зачарованный и шевелит губами, поет...
Часто, заигравшись, он пел, импровизируя, свою любимую песню, присочиняя слова:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я!
Мы прислушивались к звонкому голоску. Костик останавливался, на мгновение затихал, а потом, вспоминая других членов своей семьи, обойденных автором песни, продолжал:
Пусть всегда будет папа,
Пусть всегда будет Саша...
Песенка была длинная-предлинная, надо ведь было перечис¬ть всех своих друзей: и кошку Ласку, и собачку Малышку, и мягкого тигра, и клоуна, что лежал на подушке, и многое другое.
В школе он учился неплохо, хоть и без особой охоты, был неусидчив, внимание его долго ни на чем не останавливалось. Слушая, как Саша играет на аккордеоне, захотел тоже заниматься музыкой. Моя мама сняла с книжки все свои сбережения, которые долго и терпеливо собирала на «черный день», и купила внуку пианино «Юбилейное» Ростовской фабрики музыкальных инструментов.
Костю стали водить к учительнице музыки, но гаммы и этюды ему быстро надоели, он стал капризничать, канючить и в один день, расплакавшись, заявил:
— Пусть мне зададут танец маленьких лебедей!
Вскоре он вообще бросил заниматься музыкой.
Он рос упрямым ребенком. Однажды на первомайской демонстрации, увидев колонну демонстрантов с большими транспара¬нтами и знаменами, стал требовать, чтобы ему дали нести знамя. Сколько мы ни убеждали его, что оно тяжелое, и он его не удержит, он тянул Инну к колонне с громким, на всю площадь, плачем:
— Хочу знамя!
С тех пор мы часто над ним подтрунивали, когда он в чем-то упрямился:
— А знамя ты не хочешь?!
Саша, поступив в Новочеркасский политехнический институт на электромеханический факультет и успешно сдав первую сессию, женился на черноволосой миловидной девушке с острым носиком и блестящими черными глазами. Ирина была старше его на три года и училась на строительном факультете этого же инсти¬тута. Обо всем этом я уже рассказывал. Как только мы переехали в Ростов, Саша и Ирина с Алешей переселились в нашу квартиру.
Алеша — светловолосый большелобый крепыш, упрямый в папу и капризный в маму, рос маленьким трусишкой: боялся не¬знакомых людей, неизвестных ему предметов и даже ягод, если он их раньше не видел. Дашь ему, скажем, клубнику, он положит ее в рот и перекладывает из одной щеки в другую. Потом, улучив мо¬мент, когда ему казалось, что на него не смотрят, выплевывал ягоду и счастливо улыбался.
Окончив институт, Ирина осталась работать на кафедре. Ее научные интересы сосредоточились на методах очистки природ¬ных и сточных вод. Через пару лет защитил свой диплом и Саша. Он работал на испытательной станции электровозостроительного завода. Его увлекали скорости. Наблюдая за работой различных трансформаторов и компрессоров, датчиков и самописцев, он испытывал радость от движения, от того, что оборудование работало в нужном режиме.
Впервые сев за руль моего «Запорожца», а затем, пересажи¬ваясь с машины на машину, он, когда случалась возможность, вклю¬чал скорость и мчал по трассе так, что дух захватывало. Он любил скорости, любил авиацию, собирал книжки о знаменитых летчиках и диковинных перелетах, строил модели самолетов и старательно подвешивал их к потолку нашей веранды.
Уже учась на третьем курсе, Саша вдруг забрал в отделе кадров свои документы, и отправился в Чкаловск, Горьковской области, поступать в училище, где готовят летчиков гражданской авиации. Его отказались принимать на третий курс. Терять время он не пожелал и вернулся в родной политехнический. Здесь, на военной кафедре, и получил специальность военного штурмана, а, проходя летную практику, прыгал с парашютом за себя и товари¬щей по группе.
Поработав испытателем на знаменитом НЭВЗе, он через некоторое время перешел на самолеторемонтный завод, где ему предложили должность главного энергетика.
Когда мы переехали в Ростов и с утра до вечера пропадали на работе, Костик, предоставленный сам себе, гонял во дворе с ребя¬тами. Товарищи у него были разновозрастные, но интересы их схо¬дились: рыбалка, футбол, музыка... В школе занимался ровно, но знания его были поверхностными, ничем он особенно не интересо¬вался. Когда настало время выбирать специальность, выяснилось, что ему абсолютно безразлично, куда поступать учиться. Выбрал то, что было ближе к дому, — институт сельхозмашиностроения.
Поступил без труда, особых проблем в учении не было, но он и не скрывал равнодушного отношения к своей будущей специальности инженера-литейщика.
К чему он не был спокоен, так это к музыке. Собирались с ребятами и до поздней ночи бренчали на гитарах и пели какие-то песни... Музыку и тексты сочиняли сами. Копили деньги на инст¬рументы, динамики, микрофоны, пульт... Однажды ввалился с ребя¬тами к нам домой и стал упрашивать дать ему взаймы деньги на «клавиши». Деньги были ему даны, те самые, что Инна откладывала мне на костюм. А еще через некоторое время Костя вошел в груп¬пу «День и вечер».
Помню, с каким трудом они «литовали» тексты, находили площадки для выступлений. Однажды их прослушал сам Ким Назаретов, профессор Ростовской консерватории и талантливый джазовый композитор. Он сказал тогда, что группа интересна. Мнение Назаретова было весомым, и ребятам разрешили высту¬пать на различных площадках. Они играли в институтах и Двор¬цах культуры, на различных рок-фестивалях, ездили с гастролями в различные города...
Костя преподнес нам еще один сюрприз. Как-то, оставшись со мной наедине, он спросил, нет ли у меня знакомого гинеколога.
— Тебе-то это зачем? — удивился я.
— У товарища есть подружка... — замялся он.
Я посмотрел ему в глаза и спросил:
— Кто эта подружка, и любишь ли ты ее?
Потупив взгляд и покраснев, Костя сознался, что это девушка из нашего дома, ученица 10 класса. Он сказал, что любит ее и как только она окончит школу, они сразу же подадут заявления в ЗАГС.
Я попросил сына познакомить нас с Леной, и когда они вдво¬ем пришли к нам, спросил у них:
— Это ваше твердое решение?
Ребята кивнули головами. Тогда я попросил Лену узнать у родителей, можем ли мы в субботу прийти к ним? Через некото¬рое время Лена пришла и сказала, что ее родители будут нас ждать.
В назначенное время мы направились в гости к родителям Лены. Дверь открыла нам мать Лены — Нина Тарасовна.
— Здравствуйте! Проходите, пожалуйста. — Голос напря¬жен. Чувствовались настороженность и волнение. Из комнаты в прихожую вышел Юрий Алексеевич — отец Лены.
— Проходите в комнату, садитесь, пожалуйста.
— Дорогие соседи, — начал я после того, как слова привет¬ствия были сказаны. — Наши дети любят друг друга и хотят быть вместе. Давайте не будем противиться этому их желанию!
Родители Лены не возражали. На столе появилась бутылка водки, какая-то закуска. За разговором выяснили, что Нина Тара¬совна работает в торге старшим товароведом, а Юрий Алексеевич — начальник участка пуско-наладочного управления. В конце ве¬чера договорились сыграть свадьбу сразу после выпускного бала.
И завертелось, закружилось... Свадебный наряд невесте, кос¬тюм жениху...
2 июля 1983 года сыграли свадьбу. Было много приглашен¬ных: родственники и близкие друзья родителей, друзья молодых... В эти дни в Ростове стояла такая жара, что прекрасные закуски и горячие блюда остались почти нетронутыми. Гости в основном пили воду и мечтали о глотке свежего прохладного воздуха. И все-таки свадьбу сыграли как положено. От души поздравляли моло¬дых, радовались их красоте и кричали «Горько!», желали счастья и продолжения фамилии...
И это событие не заставило себя долго ждать: 3 января 1984 года у Кости и Леночки родилась дочка, названная в честь моей мамы Софийкой.
К этому времени в Ростов перебралась Сашина семья. Они обменяли свою квартиру на квартиру в Ростове, и тут же Саша устроился на вертолетный завод. Все ближе к авиации. Приходи¬лось много работать, чтобы иметь в кармане лишнюю десятку, слу¬чалось прихватывать и выходные дни. На заводе очень скоро уви¬дели в нем думающего инженера, дисциплинированного и инициа¬тивного, перевели из цеха, где работал мастером, на летно-испытательную станцию. Здесь он был в своей стихии. Дело интересное, творческое...
Что касается Костика, то ни на какое производство он не пошел. Окончив учебу в институте и защитив дипломный проект, он спрятал подальше свой диплом и больше не вспоминал о нем. Играл с друзьями на свадьбах, вечеринках и мечтал об ансамбле рок-музыки. Тех небольших денег, что он приносил в дом, было явно недостаточно. Вел он образ жизни артиста: ложился спать поздно ночью, вставал не раньше двенадцати дня. Такой распоря¬док не мог понравиться родителям Лены, но они ни единым сло¬вом не упрекнули зятя. Напротив, в разговоре со мной Юрий Алек¬сеевич сказал:
— За Костика и Лену я спокоен. У Костика есть стержень, он знает, чего хочет, к чему стремится. Все у них наладится. Пусть взрослеет...
Лена училась в педагогическом институте, и все заботы о семье, внучке ложились на плечи Нины Тарасовны.
Мы, как могли, помогали ребятам. Те принимали нашу по¬мощь, но я видел, как Костику было тяжело ощущать себя иждивен¬цем. Он мучительно искал выход, и однажды, как обычно, принял неожиданное решение: стал заниматься бизнесом. Вместе с при¬ятелем они арендовали участок земли в совхозе, посадили на ней тыкву, ухаживали — пропалывали, поливали, а осенью из выросшей тыквы получили семечки. Их очищали от пленки, промывали, про¬сушивали, и везли сдавать на пункты сбора. Прибыль была небольшой, но это была уже ощутимая помощь семье.
Мы радовались за сына. Он проходил тяжелую школу жизни, школу выживания: находил общий язык с партнерами, постигал опыт организации производства и коммерции, учился защищаться от рэкетиров, на собственном опыте познал цену труда.
В этом деле было много сложностей, не всегда зависящих от усилий ребят. Погода, урожай, беспредел на приемных пунктах, где за то, чтобы семечки были приняты, брали определенную часть урожая. Требования к семечкам были высокие: они должны были быть безукоризненно белыми, с определенным содержанием масел и влаги. Семечки были экспортным сырьем.
Через некоторое время Костик с приятелем открыли швейный цех по пошиву сорочек. Деньги на это предприятие дал их школьный знакомый Миша Парамонов.
Они сняли помещения, закупили швейное оборудование: швейные машинки, закройный стол, — пригласили швей-мотористок, и стали шить тенниски по модели, которую сами и разработали. Они ездили по городам, закупали сорочечную ткань, договарились с поставщиками, с транспортниками, с грузчиками. Готовые изделия сдавали в магазины, на реализацию частным лицам, ездили сами на вещевые рынки и торговали своей продукцией.
У Саши родился второй сын — Миша. Ирина рожала трудно. Малый вес ребенка (он был семимесячным) вызывал тревогу. И здесь Саша проявил чудеса изобретательности и активности. Он связывался с различными родильными домами города и доставал донорское женское молоко. Лучшие врачи наблюдали за малышом и мамой. Вместе с Ириной они выходили малыша, и сегодня это круглолицый, веселый и ласковый, с ямочками на щеках, крепыш. Он уже в восьмом классе!
Работы на вертолетном заводе становилось меньше. В конце восьмидесятых годов Саша увлекся теорией решения изобретательских задач (ТРИЗ) и функционально-стоимостным анализом. Он прошел «школу», которую проводили Ленинградские «тризовцы», овладел методикой, и с группой товарищей организовали фирму, на базе которой стали проводить семинары, где обучали слушателей этим методикам. На семинары приезжали из разных предприятий и городов области.
Помню организацию выставки под интригующим названием «Изобретающая машина». С помощью «тризовцев», кажется, из Минска они демонстрировали возможности этих программ, агитировали пришедших на выставку пройти полный курс обучения. Обучение было платным.
Они принимали заказы предприятий на проведение функционально-стоимостного анализа, на решение экономических и производственных задач. Все работы выполнялись на уровне изобре¬тений.
Помню один заказ Тбилисского завода, который выпускал велосипеды. Надо было уменьшить металлоемкость, улучшить кон¬структивно само изделие, уменьшить его себестоимость. Ребята выехали в командировку в Тбилиси, бродили по заводу, разговари¬вали с рабочими и инженерами, до ночи спорили о чем-то в гости¬нице и через месяц выдали неожиданные блестящие предложения!
Они получили за эту работу по договору какие-то деньги, но, к сожалению, заказов становилось все меньше, и вскоре их фирма распалась.
Саша вместе с партнерами создал новую фирму «Велтраком», которая арендовала производственные площади и производи¬ла кухонные гарнитуры. Но вскоре и это дело развалилось.
И здесь возникла спасительная идея объединить усилия и создать семейную фирму. Костя и Саша обсуждали эту идею и разрабатывали планы. К ним присоединился и я. Был создан треу¬гольник, достаточно устойчивая геометрическая фигура. Я понимал, что не могу на равных работать с сыновьями. Мне отводилась задача общего руководства, решение спорных вопросов, посильное участие в делах. Я согласился. Так 25 декабря 1990 года было организовано научно-производственное предприятие «АГАТ».
Мы продолжали шить сорочки. Через какое-то время заку¬пили оборудование хлебозавода, установили его и стали выпекать батоны. Потом была эпопея со строительством завода по произ¬водству пенобетонных блоков. Мы сами разрабатывали и заказы¬вали оборудование, потом его испытывали, устанавливали...
Но вскоре тарифы на электроэнергию выросли, все энерго¬носители стали дорогими, инфляция стала галопирующей, расчеты с поставщиками и покупателями затруднились, дешевые импорт¬ные товары наполнили рынок, а налоги возросли настолько, что заниматься производством стало просто невыгодно. И тогда мы стали заниматься коммерцией...
Саша — инженер, отличающийся высокой организованнос¬тью, фундаментальностью знаний, при этом инициативный и на¬стойчивый в достижении цели, и Костя — талантливый предпри¬ниматель с исключительно развитой интуицией, головой-компью¬тером, мгновенно просчитывающим различные варианты, состави¬ли прекрасный деловой дуэт. Их устремления разные, но дружба родных братьев и безусловное доверие делает этот тандем проч¬ным. Постепенно они «притерлись» друг к другу, научились усту¬пать в споре, и теперь мне редко приходится служить «громоотво¬дом» при сложном деловом разговоре.
Группа «День и вечер» распалась. Жизнь закрутила, завертела ребят, научила их выживать в наше сложное время... Несколько лет назад Костя организовал новую группу. Без музыки он не представляет полного счастья. Группа называется «Амурские волны». Ребята увлечены, собираются сразу после работы и до глубокой ночи колдуют над своими гитарами, мелодиями, текстами, аранжировками... Теперь все это у них солидно: своя, оснащенная по последнему слову техники студия, прекрасные инструменты, микрофоны, магнитофоны, динамики, пульты... Они уже несколько раз высту¬пали в больших залах Ростова и Москвы, записали два альбома... Их знают, показывают по телевидению, «крутят» по радио... Костик сочиняет мелодии, пишет к ним тексты и сам их поет. В группе талантливые, также фанатично преданные музыке ребята. Они — друзья. Часто проводят свободное время вместе. Все это нас радует.
Я смотрю на наших ребят, таких разных по темпераменту и деловой хватке. Они взрослые, самостоятельные люди, но порою их неожиданные эмоциональные решения оставляют кровоточащие рубцы на сердце родителей, как, например, неожиданное решение Саши оставить Ирину и жениться на другой хорошей женщине Татьяне, взяв на себя воспитание и ее двоих детей. Нет, он продолжает заботиться о своих детях, помогает по возможности Ирине, сумел сохранить с ней нормальные отношения, но, согласитесь, такая ломка нелегко дается нам.
Наши дети — наша опора, наша боль и тревога. Да хранит их Бог!

Отступление второе
В Киеве

«Россия — не государство. Рос¬сия вселенная! Сколько в ней климатов, сколько народов, сколько языков, нра¬вов и верований.
Екатерина Вторая
Судьба забросила меня в Киев, в «стольный град» славянства, «матерь русских городов». В 1980 году я был направлен сюда в институт усовершенствования врачей. Кафедру онкологии воз¬главлял главный онколог Украины. Клиника, корпус лучевой терапии оснащены по последнему слову. Лекции, семинары, обходы, фактические занятия, конференции.
В общежитии, в комнате на двоих, я жил с главным онкологом Запорожской области Иваном Ивановичем Масюком, высоким круглолицым улыбчивым мужчиной лет 45 с мягким украин¬ским говором. Это был прекрасный онколог, хороший организатор здравоохранения, высокообразованный человек, очень любящий и знающий Киев.
Расписание занятий было настолько плотным, что мне почти не удавалось выкроить время, чтобы побродить по городу. Кое-как вырывался, чтобы прогуляться по Крещатику да заглянуть в Софийский собор. И многого я бы наверное не увидел, если бы не Иван Иванович.
Как-то направились мы с Иваном Ивановичем бродить по майскому Киеву. Выйдя из троллейбуса, мы пересекли старинный парк и подошли к церкви Спаса на Берестове, где похоронен великий князь киевский Юрий Долгорукий, основатель Москвы.
— Так как же считать этого князя, русским или украинцем? — спрашиваю я.
— По отношению к двенадцатому веку невозможно говорить о разграничении русского и украинского, — отвечает Иван Иванович, и проходивший мимо монах в длинных черных одеждах оглашается с ним:
— Все мы: и русские, и украинцы, и белорусы — выросли из единого славянского корня на этой благословенной киевской земле.
Зеленые кроны деревьев метут синеву небес, переливается на солнце уже набравшая силу листва, а могучие корни исполинов глубоко вошли в землю. Прислушаешься — то ли ветер шумит, то ли перекличка на богатырской заставе. В седой дали времен стоит у истоков древнерусского государства громада Спаса на Берестове, у входа возвышается тяжелое надгробье, под которым спит дерзновенный собиратель русских земель.
Иван Иванович ведет меня к пышно украшенной лепниной ярко-лазоревой небольшой церкви, прозрачно сиявшей золочеными куполами. А потом мы вместе с другими экскурсантами пошли по территории Лавры, спустились в Антониеву пещеру, останавлива¬лись у саркофагов с мощами, заглядывали в оконца подсвеченных келий и затворов. Как выяснилось, здесь покоился прах былинного Ильи Муромца.
Мы часто подолгу бродили по прекрасному городу, и я влюб¬лялся в золотые купола Софийского собора и Киево-Печерской лавры, чудесной Андреевской церкви, влюблялся в его широкие проспекты и улицы горками, в крутые берега Днепра необычайной красоты и поддернутое перистыми облаками лазурное киевское небо... Старина и современность мирно сосуществовали на широ¬ких площадях и улицах с их многолюдьем и мягким украинским гомоном. Михайловская и Кирилловская церкви несли на себе отсветы XI—XII веков, крылатый Мариинский дворец был построен по проекту знаменитого Растрелли для императрицы Елизаветы, а рядом кубы гостиницы «Лебедь» и одетый в гранит Крещатик...
Киев — город живописных контрастов: высоких холмов с крутыми спусками и подъемами и пологих просторов днепровской долины, густо заселенных жилых массивов, скверов и парков...
Я рассматриваю Золотые ворота — произведение искусства, могучее оборонное сооружение прошлого. Это были центральные ворота города. Сверкает на солнце позолоченный купол церкви Благовещения... С Крещатика поднимаюсь на Владимирскую горку и по дороге, ведущей через парк, прохожу к памятнику великому князю киевскому Владимиру Святославичу. Огромная бронзовая фигура князя в мантии с крестом и великокняжеской шапкой в руке глядит на воды Днепра... С его именем связано величайшее событие в Древней Руси — введение христианства... Он понимал, что многобожие языческое не способствует сплочению множества княжеств в единое сильное государство.
Я слышу, как девушка-экскурсовод рассказывает группе экс¬курсантов:
— Вот как это было. Отдав Корсунь византийцам за выкуп жены, Владимир вернулся в Киев. Он велел уничтожить идолов, которым поклонялись раньше русичи. Главного же идола — Перу¬на, сбросили в Днепр. Потом он приказал всем людям, богатым и бедным, свободным и рабам, креститься в водах Днепра:
«Если не придет кто завтра на реку... да будет мне враг!». Люди верили князю и на следующий день пошли к Днепру. Они заходили в воду, одни по грудь, другие — по шею, молодые и ста¬рые. Многие держали на руках детей... Среди них ходили попы, и молились, и пели радостные напевы, считая, что спасли в этот мо¬мент многие души людей.
Но были и такие, кто не хотел отрекаться от старой веры. Многие из них бежали из Киева и долго прятались в лесах и оврагах. Других силой заставляли заходить в Днепр и принимать христианство.
Постепенно вся древняя Русь приняла христианскую веру.
Затаив дыхание, слушаем мы рассказ миловидной женщи¬ны в очках, и перед моим мысленным взором возникают картины низвержения божеств. Вот, зацепив огромного идола Перуна, воло¬кут лошадьми с горы. Вокруг бегают мужики, удивленные, что бо¬жество можно так запросто волочить безнаказанно, и на радости шпыняют его, бьют палками и смеются...
— Надо же! Перун... Вчера еще был чтим людьми. А сегод¬ня посрамлен и поруган...
Наше увлечение историей древнего Киева было столь вели¬ко, что, выбрав несколько свободных часов, мы с Иваном Иванови¬чем шли в библиотеку и там, в читальном зале, знакомились с различными этапами становления Киевской Руси как могучего го¬сударства восточной Европы. Потом, гуляя по городу, всякий раз ловили себя на мысли, что история оживала в этом волшебном городе.
Однажды мы попали на южную окраину Киева. Голубое чистое небо, поросшие колючим кустарником песчаные кручи от¬крывали вид на Выдубицкое озеро, расположенное на правобереж¬ной части поймы Днепра. По преданию, на этом месте выплыл деревянный идол бога Перуна. Отсюда были видны дальние мона¬стыри и знаменитая Лысая гора, где, согласно старинным легендам, собираются на шабаш ведьмы и оборотни... И я вспомнил Мусоргского, его знаменитую «Ночь на Лысой горе», силой своего таланта оживившего волшебный мир, всю гармонию ощущений, которую я испытывал, воскрешая прошлое в своем воображении.
А древний город все открывал и открывал нам свое богат¬ство площадей и парков, мемориальных зданий и архитектурных комплексов. Мы шли, подхваченные людским потоком, в звоне и грохоте общественного транспорта, мимо красочных витрин, мимо каких-то исторических мест, памятников, храмов... Но стоит только остановиться и посмотреть с крутого обрыва на голубую ленту Днепра, и какая-то волшебная сила переносит тебя на многие века назад, в IX или X век...
Сквозь кромку тумана едва различим тяжелый ход волов, понукаемых погонщиками, которые тянут по невспаханному полю деревянное орало. Идут по пахоте смерды и сеют пшеницу... Не¬сколько поодаль сажают в землю репу, морковь, капусту... А даль¬ше в раскинувшейся бескрайной степи пасутся боевые кони кня¬жеского табуна... На окраине небольшого села, там, где дорога осо¬бенно разбита и вытоптана многими путниками, широко открыв большие кованые ворота подворья, стоит дом кузнеца, большого мастера и лошадь подковать, и кольчугу славную справить, и меч выковать такой, что любо-дорого поглядеть.
Вот промчались всадники с гиком и свистом, поднимая тучи пыли. А там несколько хлопцев ведут лошадей на водопой... Русо¬волосая красавица, прикрепив к коромыслу деревянные ведра, идет по воду к ближайшему колодцу...
Широкое пространство создает ощущение покоя и воли. Вдыхаешь полной грудью утреннюю прохладу и чувствуешь, как расширяются силой мускулы, а за спиной словно незримые крылья прорастают, и ты вот-вот воспаришь над степным раздольем, зер¬кальной гладью реки, развилками проселочных дорог...
Воля вольная... Она и в песне, и в пляске, и в быстрой езде.
Высока ли высота поднебесная,
Глубота, глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей зеше,
Глубоки омуты днепровские...
В который раз перечитываю «Слово о полку Игореве» и физически ощущаю на огромных степных пространствах лавину Игоревой рати...
Мы с Иваном Ивановичем ходили по городу, как по музею. Старались не пропускать никакие исторические экскурсии. На од¬ной такой экскурсии мы узнали, что древнерусский летописец Не¬стор, монах Киево-Печерского монастыря, подробно описал, «откуда пошла русская земля...». Он рассказал, что город был основан братья¬ми Кием, Хоривом и Щеком и назван в честь старшего брата Ки¬евом. Он объединил вокруг себя восточнославянские племена и, вскоре, стал центром сильного славянского княжества. Межплеменные войны были основным источником богатства. Князья сме¬няли друг друга. Братья убивали братьев, чтобы княжить в стольном Киеве. Так, Олег Рюрикович, князь Новгородский, захватил власть в Киеве, покорил Смоленск и Любеч, успешно воевал с хазарами, с мощной Византией и даже «прибил свой щит на вратах Царьграда»... Его сменил князь Игорь, подчинивший своей власти восточ¬нославянские племена...
Сын Игоря и Ольги Святослав всю жизнь провел в походах. Он освободил вятичей от хазар и подчинил их Киеву, разгромил на Волге Хазарский каганат и многие его города. На западе он обосно¬вался в устье Дуная, в Переяславце. Неоднократно громил кочев¬ников-печенегов, отгоняя их от границ завоеванных им земель...
После Святослава князь Владимир продолжил дело своего отца. Убив своего брата Ярополка, он стал править княжеством единолич¬но, стремясь, чтобы все рычаги управления были максимально центра¬лизованными. Но этому не способствовало язычество. Нужна была новая идеология. Выход был только в единобожии. С христианством русичи были знакомы. Миссионеры наводнили древнюю Русь. Все хотели подчинить ее своему влиянию. В роли миссионеров были византийские и римские купцы, варяжские дружинники... Первыми христианство приняли отдельные бояре и князья. Известно, например, что княжна Ольга крестилась в Константинополе.
Киевская Русь приняла византийский вариант христианства, потому что богослужение здесь проводилось на понятном для мно¬гих языке, тогда как Римская церковь богослужения проводила только на латинском языке. Уже в IX веке Кирилл и Мефодий переводят богослужебные книги на славянский язык.
Но самым существенным оказалось различие в подходе Рима и Константинополя к проблеме взаимоотношения церкви и госу¬дарства. Папа римский требовал от монархов христианских госу¬дарств полного подчинения себе и тем самым возвышался над ними в религиозном и политическом отношении. Патриарх же Константинополя был лишь высшим церковным чиновником, и признавал свою полную зависимость от монарха, ставя церковь ему на службу. При этом власть монарха признавалась Богом ус¬тановленной и ей подчинялись все иерархи церкви.
Наконец, чтобы окончательно склонить колеблющегося кня¬зя Владимира к выбору Византийского варианта крещения, ему было дано обещание отдать в жены византийскую принцессу Анну. Породниться же с Византийским царствующим домом было важ¬нейшей целью князя Владимира. Он понимал, что этот брак еще больше укрепит молодую Русь...
...Занятия наши в клиниках подходили к концу. Пьяный майский воздух дурманил голову. Каштановые аллеи, запах сирени, множество тюльпанов разнообразных оттенков и форм совсем не располагали к учебе. Часто в общежитии, отбросив в сторону конспекты, мы продолжали спорить, приводить новые и новые фак¬ты из древней истории нашей Родины. А история, как оказалось, была и достаточно своеобразной, но при этом весьма напоминала историю многих древних народов... Все они завоевывали огнем и мечом свои земли, укрепляя власть, убивали своих противников, кем бы они ни были, объявляя высшей ценностью интересы госу¬дарства, безжалостно эксплуатируя свой народ, его любовь к своей земле, к своим близким... История древнерусского государства полна примеров коварства и жестокости. Сын Владимира Святослав убил своих братьев Бориса и Глеба, причисленных церковью к лику святых... Ярослав Мудрый ходил походами на Польшу и Литву, громил печенегов и другие племена, жившие по соседству. При нем засверкали купола Софийского собора. Он много сделал в строительстве государства: впервые издал свод законов по праву, укреплял связи со многими царствующими домами Европы. Много сделал в укреплении русской государственности мудрый политик и хитрый воин князь Владимир Мономах... Однако стремление «самим княжить» было настолько велико, что вскоре после смерти его Древнерусское государство распалось на несколько обособлен¬ных княжеств, что, естественно, ослабило русичей, и они стали при¬влекать к себе внимание соседей-завоевателей... Поляки и шведы, монголы и татары, немецкие рыцари и многие другие пытались завоевать эти земли, этот народ. Но в годину опасности разроз¬ненные русские княжества заключали краткосрочные союзы, соби¬рались с силами и давали отпор завоевателям...
Я навсегда влюбился в Киев, в его славную историю, его замечательные улицы и парки... Это история моего народа, части¬цей которого я себя ощущаю. При этом я не могу забыть и того, что здесь, на окраине Киева в Бабьем Яру, уничтожался мой народ, который жил у этих днепровских круч, любил эту землю, украшал своим трудом. По случайному совпадению Бабий Яр оказался со¬всем рядом с нашим институтом усовершенствования врачей. И всякий раз, приходя сюда к мемориалу и глядя на изможденные несчастные фигуры, я слышал разрывающий душу нескончаемый стон из-под земли и физически ощущал смертельную тяжесть зем¬ли и спазм в горле перехватывал дыхание.
Вспомнились стихи Евгения Евтушенко:
Над Бабьим Яром шелест дикий трав.
Деревья смотрят грозно, по-судейски.
Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,
Я чувствую, как медленно седею.
И сам я, как сплошной беззвучный крик
Над тысячами тысяч погребенных.
Я — каждый здесь расстрелянный старик.
Я — каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне про это не забудет.
Я уезжал из Киева. На бульварах и скверах пылали свечи каштанов, отливали золотом знаменитые киевские соборы, алели тюльпаны у подножья памятника Тарасу Григорьевичу Шевченко. Киев! Славный красавец Киев, ты навсегда в моем сердце!

БРАТ
Брат уезжает в Америку. Об этом он сообщил, когда при¬ехал в Ростов.
Высокий, спортивный, в неизменных немнущихся джинсах и свитере, он, расхаживая по комнате, наклонял голову с короткой стрижкой уже успевших изрядно поседеть волос и, улыбаясь в побелевшие усы, которые сильней подчеркивали крупную лепку носа, выговаривал мне и Инне:
— Да вы посмотрите на себя! Вы точно приросли к дивану, уставились в ящик с экраном или слоняетесь из угла в угол. А потом жалуетесь на холестерин и избыточный вес! Смотрите луч¬ше на меня! — он демонстрирует свои мышцы живота. — Ника¬ких накоплений! Пощупай! А у тебя?! Мы с Любой три раза в неделю ходим в бассейн... Пару раз — на настольный теннис. У нас уже есть постоянные партнеры... Это держит нас в форме...
Лучики морщин собираются у глаз Марата. Глаза у него карие, подернутые дымкой грусти, и отражают мудрость предков. Когда брат молчит, все многовековое страдание еврейского народа отражено на его лице. Когда же говорит, меня всегда удивляет его одесский акцент, мягкие южные шипящие и неподражаемый юмор улиц Молдаванки, несмотря на годы, прожитые в Москве.
Он привез племянникам прекрасные теннисные ракетки и шарики, пособие по игре в теннис и ничего не хочет слушать о занятости и недостатке времени:
— Чем больше вы работаете, тем больше вам нужно уде¬лять внимание спорту. Спорт, только спорт дает стимул жизни, делает ее ярче, насыщеннее!!
Вообще-то брат немногословен, скорее молчалив, но порою на него находит вдохновение оратора, и тогда он может говорить образно и ярко. Если он передает речь кого-то, он старается подра¬жать его манере, сохраняя интонацию и акцент. Когда же ему дово¬дится найти слушателя, которому интересны книги и шахматы, его красноречие не знает границ. Он с энтузиазмом показывает толь¬ко что купленную новинку и говорит о ее достоинствах. А если речь идет о шахматах, он тут же демонстрирует преимущества того или иного дебюта, эндшпиля или защиты...
Брат — инженер-конструктор. В прошлом — главный ин¬женер проекта, или, как он сам себя называет, ГИП. Много лет он проработал в проектном институте «Мосавтотранса», отка¬зывался от соблазнительных предложений с повышением в дол¬жности и окладе. Он очень любил проектную работу, знал свое дело и пользовался большим авторитетом у коллег. Часто дома или в библиотеке он переворачивал груды справочной литера¬туры, чтобы найти ответ на тот или иной вопрос. Если его зани¬мала какая-то проблема, он думал о ней постоянно, и если нео¬жиданно приходило решение, старался сразу же его проверить, просчитать.
Когда же Марат ушел на пенсию, то вдруг обнаружил, что никому не нужен, кроме свой семьи и близких. Иногда звонили сотрудники, уточняли цифровые данные, спрашивали совета, поздрав¬ляли с праздниками.
Но вскоре и эти звонки прекратились.
Пенсии не хватало, и брат устроился на работу, стал убирать подземный переход. Он не стеснялся никакой работы. Работа как работа. Мел молча, никому не жалуясь на свою судьбу.
Я очень люблю Марата. Он всегда защищал меня от улич¬ных ребят. Его уважали за то, что мог всегда дать сдачи, умел дер¬жать язык за зубами. По законам улицы это ценилось...
Судьба часто разлучала меня с братом. Он уезжал с ма¬мой в Одессу, а я оставался у родственников в Новочеркасске. Потом волей случая я оказался в детском доме, жил в казарме школы военно-музыкантских воспитанников... Спустя пару лет, когда я учился в девятом и десятом классах, мы вновь жили вместе в родительском доме, но к этому времени у него были свои друзья и другие интересы. Он тогда работал в какой-то мастерской и вечером учился в школе рабочей молодежи. Дру¬жил он с Александром Мельцером, который помогал ему в уче¬бе. Александр был особенно силен в литературе, и я слышал много раз, как у нас дома он рассуждал об А. П. Чехове или о А. М. Горьком с глубоким пониманием. Но вскоре Сашу забра¬ли в армию. Для Марата это было большой травмой. Они трога¬тельно дружили, всегда уроки готовили вместе, о чем-то спорили, писали сочинения, решали задачи...
Окончив школу и получив аттестат зрелости, Марат отнес документы на механический факультет Одесского мукомольного института. Почему мукомольного — не могу объяснить: то ли кон¬курс там был поменьше, то ли брату все равно было, где получать специальность инженера-механика.
Времени для нашего общения стало еще меньше. Поступив в институт, Марат оказался в водовороте студенческой жизни: после лекций шел в читальный зал институтской библиотеки го¬товиться к практическим занятиям и семинарам, до поздней ночи, прикрепив к столу лист ватмана, чертил какие-то проекты, конс¬пектировал труды классиков марксизма, учил высшую математи¬ку, химию, физику...
Я и сам пропадал в нашей районной библиотеке, готовился к урокам, писал домашние сочинения. В эти годы у нас еще жил Виталий Гостинский, наш двоюродный брат. Он учился в медицин¬ском институте, пропадая до позднего вечера в анатомическом театре или в лабораториях...
В редкие вечера, когда мы вдруг оказывались все дома, мама нас кормила сытным ужином, поила горячим чаем и мы, счастли¬вые, делились своими проблемами или обсуждали какие-либо поли¬тические события.
Потом я уехал в Симферополь поступать в медицинский институт, а когда через год вернулся, брата не узнал. Он повзрослел, стал шире в плечах. Высокий смугловатый третьекурсник с чер¬ными, отдающими синевой волосами, большим с горбинкой носом, модно подстриженными усиками, и с бесинками в карих глазах, он выглядел женихом.
— Ты не жениться ли собрался? — спросил я, и Марат, хо¬хотнув в ответ, достал из кармана расческу и стал поправлять волосы.
Внешность обманчива. На самом деле Марат побаивался девушек. Он боялся отказа, их неискренности, фальши в отношени¬ях, а неуверенность в себе делала его робким и застенчивым.
Еще когда он учился в вечерней школе, влюбился в тонень¬кую девушку, соседку по парте, типичную одесситку, с короткой стрижкой и большими блестящими черными глазами. Тоня, так звали девушку, работала продавщицей в небольшом промтовар¬ном магазине на Привозе. В свободное время Марат подолгу тор¬чал в этом магазине, глазея на витрины и любуясь своей избран¬ницей. Он смущался и робел, боясь заговорить с ней. К его посеще¬ниям привыкли, и как только он входил в магазин, кто-то из про¬давцов сообщал:
— Тонькин вздыхатель пришел!
Говорили беззлобно, но от этого он только больше смущался и краснел.
Вся его любовная история этим и кончилась. Он вздыхал, пи¬сал ей стихи, но никому их не показывал... Вокруг Тони всегда было много вздыхателей... А вскоре она вышла замуж за молоденького лейтенанта, выпускника Одесского артиллерийского училища...
Брат пережил все это болезненно и с тех пор избегал новых знакомств. Потом девушки вообще отошли в сторону. Все боль¬шее место в его жизни стали занимать шахматы.
В свободное от учебы время он с друзьями до поздней ночи разбирал партии, до хрипоты спорил о преимуществах какого-то дебюта, устраивал турниры, играл «вслепую», не глядя на доску...
Я гордился растущей популярностью брата, его успехами. Тягаться с ним за шахматной доской мне было не под силу. Но вскоре нам снова пришлось расстаться: у Марата не заладилось с преподавателем военной кафедры. Невзлюбил хмурый отставник моего брата: то ли в строй стал с опозданием, то ли отвечал без должного почтения, но однажды заявил он при всех студентах, что студент Мацанов экзамен по военному делу ему не сдаст никогда!..
Марат вынужден был уйти из института. Он замкнулся в себе, перестал общаться с друзьями, целыми днями сидел дома, ни с кем не разговаривая, или исчезал куда-то. Больше всех пережива¬ла мама. Она плакала, упрашивала Марата, чтобы он пошел к пре¬подавателю и повинился. Марат только хмурился и молчал... По¬том мама написала брату в Новочеркасск. Она всегда обращалась к брату, когда становилось невмоготу. Лев Маркович ответил те¬леграммой: «Пусть срочно приезжает!».
Дядя сумел убедить ректора Новочеркасского политехничес¬кого института принять племянника на третий курс механического факультета. Так, потеряв по милости строевика год, Марат продол¬жил учебу в одном из старейших вузов юга России. Учился он очень старательно и ровно и успешно защитил диплом.
Вернувшись в Одессу, брат стал работать инженером-конст¬руктором на заводе имени Январского восстания — предприятии, выпускавшем подъемные краны на автомобильной тяге.
К этому времени я уехал в Киргизию и наши дороги, в кото¬рый раз, разошлись. Были редкие письма. Писала чаще мама. Из них я узнавал, что Марат устроен хорошо, работой доволен... Свободное время Марат проводил в одиночестве. Потушив в комнате поздним вечером свет, сидит у старенького приемника «Рекорд» и, глядя в светящуюся шкалу, до глубокой ночи слушает музыку, покачивая в такт мелодии головой или отбивая ритм ногой. Брат всегда любил блюзы, джазовые импровизации, любил путешествовать по волнам... В это время все неприятности покидали его... Девушек он по-прежнему сторонился и очень раздражался, когда мама, обеспокоенная его затя¬нувшимся холостяцким житьем-бытьем, затевала разговор о том, что уже пора! «Да, да! Пора подумать и о собственном счастье!»...
И сидеть бы ему в бобылях долгие годы, если бы не случай.
Сын окулиста нашей Новочеркасской больницы Людмилы Анатольевны Самсоновой двенадцатилетний Сережа с друзьями нашел гранату и решил ее взорвать. Подростки возились с опас¬ной игрушкой, не имея представления, как обращаться с ней. Сере¬жа неосторожно задел чеку, и граната взорвалась, нанося увечья неразумной детворе. У Сережи были повреждены глаза. И вот теперь его надо было срочно везти в Одессу, в институт Филатова, где только и могли вернуть мальчику зрение.
Я срочно написал маме письмо, просил приютить коллегу с ребенком и помочь, чем может. Письмо я передал с Людмилой Анатольевной.
Мама все приняла близко к сердцу, никуда не отпустила гос¬тью, заявив, что та будет жить только у нее, кормила ее завтраками и обедами, ожидала, когда та вернется из клиники, где ее мальчику сделали операцию. Очень подружились две женщины, и выясни¬лось, что у Людмилы Анатольевны в Москве живет незамужняя двоюродная сестра, прекрасной души человек.
— Вот бы познакомить ее с вашим Маратом, — сказала Людмила Анатольевна.
Вежливый и серьезный мой брат сразу понравился ей.
Мама ухватилась за эту идею. Заработала «служба зна¬комств»: письма из Одессы шли в Москву, из Москвы в Одессу. Сестры переписывались, а мама с замиранием сердца ждала ре¬зультатов.
Под предлогом отдыха на прекрасных пляжах Одессы из Москвы приехала долгожданная гостья. Появилась она в нашем доме, невысокая, плотная, с каштановыми волосами и ясными, как небо над Черноморским побережьем, глазами. Она говорила быст¬ро и убежденно певучим московским говорком. У нее была распо¬лагающая к себе обаятельная улыбка. Звали ее Любой, работала она химиком-технологом в проектном институте, жила с родите¬лями. Отец у нее — полковник в отставке. Всю жизнь прослужил в военно-морских силах, строил фортификационные сооружения на Дальнем Востоке, Северном флоте и других местах. Он уча¬ствовал в восстановлении базы Черноморского флота в Севасто¬поле... Факт, что все судьбы моих близких связаны с Севастопо¬лем, приобрел чуть ли не мистический оттенок.
— А сегодня чем занимаются ваши родители? — как бы невзначай спросила мама, — они, как я поняла, на пенсии?
— Папа все дни на даче, — охотно рассказывала Люба. — Своими руками построил веранду... Он все делает своими руками. Мебель в доме на даче — папино творение. Он у нас и плотник, и столяр, и краснодеревщик...
— Вот что значит мужчина в доме! — восхищалась мама и ласково смотрела на Любу, которую в душе уже считала своей невесткой.
— А мама? — продолжала она свои расспросы, примеряясь к новой родне.
— Мама, Полина Борисовна, — домохозяйка. Обеспечивает нам уют и мир в доме... У меня еще есть брат. Он работает на¬чальником цеха на крупном литейном заводе на Красной Пресне в Москве, живет отдельно со своей семьей...
«Хорошие люди! — думала про себя мама, — дружные, хозяйственные... Дай Бог, Марику повезет, и он войдет в эту семью».
А Марат? Как он отнесся к «мимолетному видению»? Снача¬ла он молчаливо присматривался к девушке, потом начал оказы¬вать ей знаки внимания: сопровождать на пляж, приглашать в кино и в театры. Их встречали на улицах, в парках...
А еще через несколько дней он подал на заводе заявление об увольнении в связи с переездом на новое место жительства...
В Москву они уезжали вместе. По пути заехали в Новочер¬касск, где зарегистрировали свой брак, и здесь, в тесном семейном кругу, мы и отпраздновали их свадьбу...
Жили молодожены первое время с родителями. Брат был принят в проектный институт конструктором. Люба продолжала работать инженером-химиком. Через некоторое время у них ро¬дился Борис, их гордость, их надежда. Брат был хорошим отцом. Он не отходил от кроватки сына, брал его на руки и задыхался от счастья, помогал Любе купать и пеленать сына, укачивал его свои¬ми любимыми мелодиями из репертуара Дюка Эллингтона, Элвиса Пресли, Гленна Миллера, битлзов...
Живя вдали от брата, я не заметил, как быстро вырос Борис, из школьника превратился в студента. Высокий, красивый, карегла¬зый, с каштановыми волосами, чем-то неуловимо похожий на отца, Борис рос романтическим юношей, писал стихи, играл на гитаре, очень любил животных...
Однажды зимой нашел на дороге замерзающего голодного пса. Уткнув нос в лапы, тот слабо реагировал на обращение к нему незнакомого прохожего. Большой, чепрачного окраса пес боль¬ше походил на овчарку, если бы не закругленный крючком хвост. Собака жалобно посмотрела на Бориса и помахала хвостом.
Борис на руках принес находку домой. Там ее отогрели, от¬кормили, привели в надлежащий вид и нарекли Мартой. На дворе стоял снежный и ветреный март.
С тех пор в семье брата появилось существо, которое любили все в доме. Марат подолгу гулял с собакой, следил за ней, кормил ее. Марта в нем признала своего хозяина и ревновала его ко всем. Стоило только подойти к нему, как она начинала звонко лаять.
Борис окончил институт, получил самоопределение, но найти работу по специальности не смог, ходил мрачным, на вопросы роди¬телей отвечал с раздражением. А тут еще его дальний родствен¬ник из Харькова, который переехал на постоянное место житель¬ство в Америку, написал восторженное письмо о своей жизни.
Борис поступил на курсы английского языка. Занимался прилежно, слушал пластинки, тренировался в разговорной речи и... влюбился в своего преподавателя, женщину старше его на пару лет, миловидную, русоволосую, голубоглазую, с ямочками на щеках. Звали ее Валентиной. Она была в разводе, воспитывала сама до¬чурку Катеньку.
Любовь была трогательной, намерения у Бориса самыми се¬рьезными, и Валентина поверила ему, полюбила всей душой, согла¬силась разделить с ним судьбу. Борис решил прорываться в США. Он пошел в Израильское посольство и через некоторое время по¬лучил визу. Все в семье пытались отговорить Бориса от опромет¬чивого шага, но сделать это было невозможно. Упрямство он унаследовал от отца...
Я прилетел в Москву попрощаться с племянником и видел, какое настроение царило в доме. Удрученно Марат нес чемодан Бориса и долго молчал. О чем говорить? Сын уезжает, и этим ска¬зано все. Он и Люба еще долго стояли, глядя в небо, где растворил¬ся самолет, летящий в Вену. В Австрии Борис добился, чтобы его Документы были переоформлены на США.
Марат и Люба первое время очень тосковали по своему маль¬чику, с нетерпением ожидая любую весточку с той стороны.
Но мальчик не пропал. Он нашел работу и стал в свободное от работы время посещать курсы программистов. Вскоре закончил их и стал работать по специальности. Через год к нему приехала Валентина, и они зарегистрировали свой брак в Нью-Йорке.
Валентина прекрасно знала английский и тоже закончила курсы программистов. Теперь успешно работают в этой области они вдвоем, хорошо зарабатывают, снимают квартиру на Манхэттене, подумывают о покупке дома. Катя успешно учится в школе, хорошо рисует...
Годы незаметно идут и идут себе. Не успели оглянуться, а уже прошло 8 лет с тех пор, как мы провожали Борю в неизвестность. И вот теперь приехавший к нам Марат объявил, что они с женой решили навсегда ехать к сыну. Ничего уже не связывает их Москве: умерли родители Любы. Недавно не стало их любимицы Марты. Осталась большая пустая квартира. Марат бродил как потерянный по пустым комнатам, механически стирал пыль с книжного шкафа, с пианино, потом садился на тахту, где когда-то спал Борис, надевал очки и в который раз перечитывал письма сына. Потом брал в руки большой старый семейный альбом и снова и снова перелистывал свою жизнь...
На своей машине я повез брата в Новочеркасск на могилу мамы. Зима в этом году выдалась ветреная, малоснежная, с частыми гололедами. Я ехал по трассе, соблюдая все правила осторожности. Задумчив и молчалив был Марат. Он смотрел куда-то вдаль, деревья, разбросав свои ветви-плети, разбегались по обе стороны трассы.
Мой старший брат, неотъемлемая часть моей жизни! Единой нитью связаны мы друг с другом, и очень горько, что эта нить может разорваться... Одна память у нас, одни родители. Потеряв их, мы в одночасье осиротели. Я всегда радовался его удачам и печалился, когда что-то не ладилось. Он тоже был не безразличен ко всему, что происходило со мной...
Вот мы у могилы нашей мамы, и он, подойдя к ограде, снимает шапку и дает волю своим чувствам. Его внешняя сдержанность и суровость обманчивы. У него нежное и любящее сердце. Он плачет, а я плакать не могу. Хорошо бы заплакать: может быть, легче стало бы на душе... Стою, похолодевший, и молчу...
Не хочу подавать вида, как мне трудно расставаться с братом... Провожая его в Москву, я все еще утешаю себя тем, что мы еще встретимся, обязательно встретимся... И я не говорю: прощай! Я говорю: до свидания, мой дорогой брат! Мы еще увидимся с тобой...

К ДРУГУ ЗА ОКЕАН
Идущие на посадку, взмывающие в синеву быстрокрылые лайнеры, гул турбин, перемигивание сигнальных огней, нависающие над бетонной полосой вместительные фюзеляжи, виднеющиеся вдали радарные установки, антенны, стеклянные двери аэровокзала, светя¬щиеся табло...
Никогда раньше не бывал я так часто в аэропортах, как во время перестройки. То и дело приходилось провожать родных и близких, друзей и сослуживцев, уезжающих в Америку, Израиль, Германию, Австралию... Мы прощались с ними обстоятельно, скры¬вая за шуткой и напускной бодростью горечь, понимая, что со мно¬гими вряд ли уже увидимся.
— Объявляется посадка на рейс 1148... — голос диктора парит над взлетной полосой, над сигнальными огнями, над вагончи¬ками, доставляющими пассажиров к трапу самолета.
Еще до перестройки уехали на постоянное место житель¬ства в США друзья моей юности Ося и Галя Убогие. Они были пионерами третьей волны эмиграции из Советского Союза.
Долгое время я не имел от них никаких вестей, и только приехав однажды в Одессу, узнал от Осиной мамы, что устрои¬лись они в Питтсбурге: Ося — инженером на сталелитейный за¬вод, а Галя — в службу Красного Креста. Мне друзья ничего не писали, зная, что в то время за переписку с заграницей можно было тяжело поплатиться: потерять работу или попасть в «черные списки» неблагонадежных.
Я уже рассказывал об Оське, сыне директора лакокрасочно¬го завода, с которым мы бегали в читальный зал районной библио¬теки, а по вечерам гуляли втроем с его девушкой по Пушкинской и Приморскому бульвару, окунаясь в запахи цветущей акации, любуясь пылающими свечами распустившихся каштанов. Потом мы расстались. Я уехал в Симферополь поступать в медицинский институт, а Оська остался в Одессе и, как медалист, был принят на литейный факультет Одесского политехнического института.
Студенческая жизнь — незабываемая пора. Но складыва¬лась она у нас по-разному. Мне приходилось постигать искусст¬во врачевания не только в аудиториях и клиниках института, но и на станции «Скорой помощи». Оська же, напротив, срывал «цве¬ты удовольствия». Он сколотил команду преферансистов и до рассвета весело и беззаботно проводил время. Иногда вместо карт на столе появлялась шахматная доска. Они играли блиц¬турниры, совершенно не волнуясь о предстоящих зачетах и эк¬заменах.
Длинный Оська был классным баскетболистом. Мяч в его руках, минуя множество тянущихся к нему рук, неизменно оказывалея в корзине. Пас его был точен. Навешивал он мячи снайперски. Матчи обычно проходили в спортивных залах политехнического института. Там Оську знали как веселого парня, хорошего студента и отличного баскетболиста.
В эти годы мы встречались редко, но не теряли друг друга из виду. И он, и я искренне радовались встречам. Ближе друга, чем Оська, у меня не было. Он поверял мне все свои сердечные тайны и планы. Со своей девушкой, с которой дружил еще со школы, он поссорился и теперь был свободен как птица в поднебесье.
На третьем курсе к экзамену по микробиологии я готовился с высокой и улыбчивой девушкой с санитарно-гигиенического факультета. Познакомился я с ней на заседании хирургического кружка. Галя Шварц была дочерью известного в городе хирурга, заведующего хирургическим отделением 3-й городской больницы. Она мечтала продолжить дело отца, стать хирургом. Человек глубо¬кий, открытый и душевный, Галя напрочь была лишена какой-либо фальши. Естественная в общении, она умела дорожить дружбой. Она была музыкальна, любила классическую музыку и часто на перерывах наших занятий ставила мне свои любимые пластинки. Она много мне рассказывала о композиторах и современных направлениях в музыке... Галя была начитанна и не понимала, как можно Пушкина, Толстого или Достоевского знать только в пределах школьной программы. Я собирал лекции по микробиологии, учебник и прочие пособия и шел к Гале домой. Там, в кабинете ее отца, мы и постигали премудрости науки.
В доме Шварцев была особая атмосфера уюта. Каждая вещь в кабинете отца имела свое место и назначение. На массивном двухтумбовом письменном столе, обтянутом зеленым сукном, разместилось множество замысловатых, изящных предметов: чернильный мраморный прибор с ручками, разноцветные карандаши в цветостом стаканчике, часы с гравировкой «от благодарных учеников» — подарок Якову Эммануиловичу от коллег к юбилею. Здесь же лежали записные книжки, нож для разрезания бумаги, линза...
Но больше всего меня поражали книжные шкафы, стоящие вдоль стены. И какие там были книги! По истории, медицине, философии... Тисненые корешки русской и зарубежной классики... Множество журналов, справочников, буклетов, альбомов по искусству.
Каждый, кто попадал в этот дом, окунался в атмосферу доброжелательности. Теплота и сердечность светились во взгляде Елизаветы Абрамовны, Галиной мамы. Боясь помешать нашим занятиям, она неслышно появлялась в комнате с бутербродами и чашками коричневато-золотистого свежезаваренного чая, ставила на стол и тихо уходила. Так же деликатно и настойчиво усаживала меня обедать.
Экзамены мы сдали «на отлично». Высокая стройная темно¬волосая девушка стала моим другом, и мне захотелось познакомить ее с Оськой. Мне почему-то виделась в них идеальная пара. Я рассказал о Гале моему другу, и тот загорелся: «Познакомь! В фи¬нансово-экономическом институте скоро новогодний вечер — самый благовидный предлог для знакомства!». И мы пришли.
В просторном зале стояла, упираясь краснозвездной верхуш¬кой в потолок, нарядно украшенная красавица-елка. Играл оркестр. Кружились пары. Галя терялась, не зная, как себя вести, и все погля¬дывала на меня. Ося был красноречив, как никогда. Девушка нрави¬лась ему, и он всячески старался обратить ее внимание на себя. Он пригласил ее на вальс, потом участвовал в какой-то викторине и выигранный приз преподнес Гале. Он был оживлен и остроумен. Галя пыталась скрыть волнение, но румянец на щеках выдавал ее состояние. Я поглядывал то на нее, то на друга и понимал, что все идет у них как надо, ребята нравятся друг другу. Побыв какое-то время вместе с ними, я под благовидным предлогом оставил их, предоставив событиям развиваться самим собой.
Они стали проводить вместе все свободное время. Оська даже забросил преферанс. Их видели в кино, на концертах, в ком¬паниях... А через год с небольшим Галя и Оська поженились и я, находившийся за сотни километров от них, получил телеграмму со словами благодарности. Оканчивалась она так: «Эдик-медик, будь здоров! Денег нет на много слов!».
Ося работал инженером на крупном литейном заводе, Галя — хирургом на станции переливания крови. Родители сложились и помогли молодым приобрести двухкомнатную квартиру. Вскоре у супругов родилась дочь — прелестное создание, которое назвали Леночкой.
А в 1966 году, списавшись, мы решили провести отпуск вме¬сте. Наши друзья приехали к нам в Новочеркасск, какое-то время пожили с нами, а затем я выкатил из гаража свой горбатый «Запо¬рожец» и сел за руль. Мы отправлялись в автомобильное путеше¬ствие по Черноморскому побережью Кавказа.
— Ты — богатый человек, у тебя своя машина! — завидова¬ла Галя. — Как тебе это удается? Мы с Осей вдвоем работаем, но нам, ты даже не можешь представить, в обрез хватает на жизнь...
Надо было только видеть нашу «Антилопу-Гну» бирюзового цвета с мощностью двигателя в восемнадцать лошадиных сил! Мы с трудом втискивались в ее небольшой салон. Колени женщин упи¬рались в наши спины, а мы на передних сиденьях чувствовали себя в прокрустовом ложе. Весь наш походный скарб на крыше был туго схвачен ремнями, вещи и посуда находились у нас под ногами. Но не было в то время людей счастливей нас. Мы беспричинно взрыва¬лись от хохота, любое дорожное недоразумение приводило нас в восторг. Мы травили анекдоты, пели песни, рассказывали житейс¬кие истории, вспоминали жизнь в Одессе, строили планы нашего безмятежного времяпрепровождения на «берегу пустынных волн», то есть там, где поменьше людей и цивилизации. Мы запаслись продуктами, спиртовкой, на которой можно варить обед...
Я вел машину. Оська выполнял обязанности главного казна¬чея и лоцмана. Он вел учет всех наших денежных расходов, призы¬вал к экономии. На коленях у него всегда лежал раскрытый «Ат¬лас автомобильных дорог», по которому он отмечал наш путь.
— Здесь направо! — и я делаю поворот направо.
— Сейчас налево! — и наш «Запорожец» мчал по пути, на¬меченному нашим кормчим.
На привалах мы разбивали палатку, надували матрасы, от¬брасывали сиденья машины и тем самым создавали вполне снос¬ные условия для отдыха. И не нужны нам были комфортабельные гостиницы и кемпинги — нам везде было хорошо и удобно. Как завороженные мы слушали шум морского прибоя, пение цикад, смотрели на «хоры брошенных светил». Веселый хмель молодости кружил наши головы. Как дети, мы плескались в морской воде, делавшей наши тела невесомыми, заплывали на глубину, потом, об¬сохнув и позагорав на солнце, шли на траву, под дерево, в тень. А сколько по дороге было всяких сладких и спелых ягод! Никогда мы не были так близки к земле и вечности, как в то благодатное лето!
Случались и приключения. Однажды, по дороге между Туап¬се и Сочи разлетелся подшипник переднего колеса. Тогда еще не было станций технической помощи, и мы начали останавливать каждый похожий на наш «Запорожец»: может быть, кто-нибудь выручит и продаст нужный нам подшипник. Тогда водители, от¬правляясь в путь, клали в багажник множество всяких запасных частей. Женщины сидели в тени дерева у обочины, а мы с Осей останавливали проходящие машины. Часа через два нам повезло: заветный подшипник лежал у меня на ладони. Строго следуя тех¬нической инструкции, произвели необходимую замену и двинулись дальше.
Мы видели заповедник, расположенный на южных отрогах Главного Кавказского хребта. Ехали, и перед нами расступались скалы, дорога шла мимо горных склонов, поросших лесами, где отли¬вали на солнце серебристой листвой могучие дубы и грабы, каштан и липа, колхидский самшит и сосна. Пересекали многочисленные ущелья, проехали реку Юпшару и остановились, завороженные ви¬дом опрокинутой чаши, отразившей зелень деревьев и голубизну неба, — живописного озера Рица.
Мы пили сухое абхазское вино, вобравшее в себя аромат цветов и трав, нас угощали прекрасным медом, сладким и душис¬тым, как все вокруг, как этот воздух, наполненный запахом гор, го¬лубого горного озера и бурной шумной реки, с грохотом несущей свои воды куда-то вниз.
Потом мы разъехались по своим городам и узнавали друг о друге по скупым отрывочным письмам. Однажды получил письмо, в котором сообщалось, что умер Яков Эммануилович. Инфаркт. Было жаль Галю. Она очень любила отца. Потом приходили пись¬ма, в которых друзья жаловались, что им трудно живется. «Мы стоим дороже, чем нам платят», — писал Ося.
В 1974 году они неожиданно уехали в Америку. Уехали с дочерью и Галиной мамой. Горько мне стало от такого известия.
И вот в 1989 году, во времена горбачевской перестройки, объявившей об «открытости общества», ко мне стали доходить письма от наших друзей, а затем и приглашение посетить их в США.
Надо ли говорить о радости, охватившей нас с Инной, когда мы получили гостевой вызов. Увидеть Оську и Галю, да еще при этом побывать в Америке — мечта несбыточная! Где взять деньги для перелета через океан? Я стал работать на полторы ставки, под¬рабатывать частной практикой, откладывал деньги из пенсии... Все текущие расходы мы сократили до минимума. В местном ОВИРе получили загранпаспорта, и в апреле 1990 года я отправился в американское посольство за визой.
Остановился, как всегда, у брата и рано утром отправился в посольство. Уже с Калининского проспекта я увидел толпу людей. Что там творилось! Очередь выезжающих — человек двести, а может быть, и более. Многие провели ночь на улице у посольства.
В этот день я никуда не попал. Пошел домой, выспался, взял теплые вещи, термос с кофе и с восьми вечера занял свой пост. Там уже было несколько человек, пришедших на ночевку у ворот посольства. Дежурный милиционер равнодушно скользнул по мне взглядом и отвернулся. Вся эта толпа, рвущаяся к молочным ре¬кам с кисельными берегами, для него была на одно лицо.
Я прислушивался к разговорам. В очереди знакомятся быст¬ро. Одни едут повидать родственников с тайной надеждой узнать, нельзя ли вообще остаться там и попытать счастья в «свободном мире», другие, — чтобы привести оттуда хорошую радиотехнику, шмотки... Рассказывали, что в посольстве строгие нравы: надо запол¬нять анкету с множеством вопросов, и, если что-либо в этой анке¬те не понравится работнику консульского отдела посольства — откажут в визе, и никакие просьбы не помогут...
За разговорами, анекдотами, поучительными житейскими ис¬ториями удалось скоротать ночь. В 7 часов начали выстраиваться очередники, в 8 запустили первых десять человек. Вскоре за воро¬та посольства прошел и я.
В невысокой коробке — стены и двери из стекла. Вошел. Работник посольства, стоящий у входа, протянул мне анкету.
— Со мной едет жена, — пояснил я.
Чиновник протянул мне второй бланк. Анкета состояла из большого числа вопросов: кто, откуда, где работаешь, цель поездки... судим ли, не болен ли туберкулезом...
Я подошел к полке, проложенной на всю длину стены, и вместе с другими стал заполнять анкеты. Окончив, отдал их чиновнику, который мне давал бланки. Он поднялся на несколько ступенек и занес бумаги в комнату, где находились работники консульского отдела, психологи, консультанты, преимущественно женщины в фирменных голубых костюмах, белых сорочках и синих галстуках.
У окошка стоял мужчина в очках и старался как можно вежливей что-то объяснить белокурой голубоглазой девушке. Та улыбалась и на русском языке с акцентом отвечала ему. К другому освободившемуся окошку подошел я. Молодая, шоколадного цвета женщина подняяла на меня большие черные глаза с узким краешком белых склер, светившиеся дружелюбием. На чистом русском языке она уточнила мою фамилию, нашла мои анкеты и углубилась в чтение. Потом пошли вопросы:
— Вы к кому едете?
— К друзьям.
— А здесь кто остается?
— Родители, два сына с семьями, внуки...
— Вы — врач?
— Да.
— А жена?
— Экономист.
— О, бизнесмен?! — Она сделала отметку в анкете. — При¬дете к 16 часам за визой!
И вот я снова в посольстве. Народа много. Все ждут решения своей участи. Вызывали по фамилиям, отдавали паспорта с вставленными в них штампами — визами.
Вот и все. Теперь — за билетом. С визой это уже не проблема. Билеты брали за две недели до вылета в оба конца. Потом поездом вернулся домой, и мы стали собираться в дорогу. Нужно позаботиться и о подарках...
Огромный аэровокзал Шереметьево-2. Муравейник разноголосой публики. Пестрота цыганского табора. На автокарах горы чемоданов, саквояжей, картонных ящиков... Люди спят на надувных матрасах, скамейках, сидя, склонившись и обхватив руками свои вещи...
Мы здесь с вечера. Регистрация билетов за два часа до вылета, а вылет в 8.15. Всматриваемся в витрины магазинов. Тут есть все, но... за доллары, а их у нас немного.
Как медленно тянется время: недаром говорят, что самое тяжелое — ждать и догонять! Наконец светящиеся вокзальные часы показывают 6 часов, начало регистрации. Но прежде — тамо¬женный досмотр. И тут выяснилось, что подарки не должны пре¬вышать суммы в 30 рублей, а мы купили матрешек на 80 рублей, да самовар расписной стоит более 120! Явный перебор. Таможенник укоризненно смотрит на нас, но ничего не говорит.
— А это что такое? — спросил он, нащупав в вещах баночку.
— Икра. Подарок племяннику...
— Не положено!
Баночка перекочевала обратно к Саше, который провожал нас...
Регистрация, паспортный контроль... Пограничник делает еще одну отметку, и мы, считай, уже за границей!.. Прощаемся с Сашей, и проходим в зал ожидания... Здесь все по-другому. Кожаные ди¬ваны и бары, ровный спокойный свет льется сквозь листья затейли¬вых растений. Успокоительная прохлада и тишина...
Но вот мы в самолете. Устраиваемся поудобнее в креслах, осматриваемся вокруг. Потом самолет на минуту замер. Гул стал тоном повыше и громче. Разбег — и наш ИЛ-62 отрывается от земли.
Вышколенные красивые стюардессы разносят напитки, газе¬ты, электронные игры...
— Наш самолет выполняет рейс Москва-Вашингтон... Полет будет проходить на высоте 11 тысяч метров...
За иллюминатором — стада облаков. Они медленно, точно во сне, перемещаются в голубом пространстве неба. Сквозь их разрывы, как на топографической карте, видны трещины рек, лос¬кутки полей, мерцающие огоньки, и снова белое безмолвие кучевых образований да мерный гул моторов...
Принесли обед. Вкусно и обильно. Потом я пытаюсь читать какой-то журнал, но бессонная ночь дает знать о себе: я закрываю глаза и проваливаюсь в сон... Просыпаюсь, когда стюардесса объяв¬ляет:
— Летим над Швецией. Под нами Стокгольм.
Я снова закрываю глаза и вплываю в сон...
А Инна, напротив, глаз не сомкнула. То ли от усталости, то ли от волнения. О чем она думала? О быстротекущей и непредсказуе¬мой жизни? О превратностях человеческих судеб? Об Оське и Гале, которые вчера еще были рядом, а сегодня, чтобы их увидеть, нужно пересечь Атлантический океан?!
Публика в самолете чинная, солидная, приятная в общении. Шуршат газетами и журналами, читают книги, тихо переговарива¬ются.
Через семь с половиной часов самолет приземляется на небольшом канадском острове с незнакомым названием Гандер. Необходимо было дозаправить самолет. Мы вышли на территорию аэропорта. В просторном зале аэровокзала все надписи на англий¬ском, французском и немецком языках. Речь людей тоже как в библейском Вавилоне. Напрягаю слух, призываю на помощь скудные знания немецкого, полученные в школе, — ничего не получается: диалог глухого со слепым! Осматриваем магазины. Товаров и сувениров навалом, все умоляет: купи! Но нас предупредили: здесь все дорого.
В зале ожидания уютно. Сидим в мягких креслах, едим мороженое, пьем пепси, но стараемся не терять из виду пассажиров, летевших с нами: не опоздать бы на посадку, ведь диктор вещает на английском языке, которого мы не знаем. К счастью, все оканчивается благополучно: мы снова в самолете, и снова за окном хороводы медленно проплывающих облаков. Еще три с половиной часа лета, и наш лайнер принимает вашингтонский аэропорт. Двенадцать часов лету, и мы оказались в том же времени, когда и вылетаали, будто и не было этих двенадцати часов заоблачного полета и страха, что наш лайнер не долетит до места назначения! Еще не¬много, и я увижу друзей!
Шум людского прибоя, металлический гром и скрежет врываются в салон. Открылась наглухо задраенная дверь, к самолету подъехала специальная машина, подняла свой салон до уровня салона самолета, и мы перешли в него. Потом мы плавно опустились и покатили в аэропорт.
На пограничном посту девушка-негритянка в полицейской форме обратилась к нам на английском языке:
— Паспорт!
Мы протянули ей документы, и она тут же сняла с них ксерокопии и опять что-то сказала. Стоявшие за нами в очереди пассажиры взяли на себя роль переводчиков:
— Вы к кому приехали?
— К друзьям, — тут же следовал синхронный перевод.
— Кем вы работаете?
— Я — врач.
— А жена?
— Экономист.
— О, бизнес! Бизнесмен!! — негритянка почтительно улыб¬алась, обнажая ослепительно белые зубы, — это хорошо! — сказала она на ломаном русском языке. Видимо, ее русский был таким же, как мой английский. Ее уважение к бизнесу было безмерным. По-видимому, в английском языке нет понятия «экономист» как специалист в области экономики или сотрудник определенной отрасли народного хозяйства. «Экономист» для них значило хозяин дела, делец, коммерсант, предприниматель. Это вызывало уважение. Она сделала какую-то отметку, подала наши паспорта, и мы прошли в здание вокзала.
В углу огромного зала, прямо на полу, были свалены вещи пассажиров русского лайнера. Каждый подходил, брал свой чемо¬дан и направлялся к выходу.
И тут мы увидели Оську, его лысую голову, возвышающуюся в толпе встречающих. Он, улыбаясь, сгреб каждого из нас по оче¬реди в охапку и чуть не задушил в объятиях. Затем, подхватив наш чемодан и приглашая следовать за ним, направился к машине, которая стояла неподалеку. В черном костюме и серой сорочке, в черных туфлях с подобранными под цвет костюма носками, он был все тот же Оська, живой, подвижный, мало изменившийся после нашей последней встречи. Правда, виски у залысин поседели. Он распахнул дверь своей черной красавицы с хромированными мол¬дингами:
— «Крайслер»! — сказал он гордо. — Последняя модель.
Мы сели и мягко тронулись с места. Я не услышал двигате¬ля — мотор работал бесшумно. Оська наслаждался произведен¬ным на нас впечатлением.
— Круиз-контроль, климат-контроль, полная автоматика... — говорил он, словно подчеркивал разницу между моим горбатым «Запорожцем» и этой современной красавицей, отражающей его здешнее благополучие.
Дорогу преградил шлагбаум. Ося протянул служителю по¬ста деньги, шлагбаум поднялся, и мы выехали на частную автостра¬ду. Через двадцать минут мы уже подъезжали к дому. Он нажал кнопку в машине, и ворота гаража поползли вверх. Чудеса элект¬роники и техники!
Дом был собственный. Радушный хозяин показывал нам свои владения: три спальные комнаты, столовая, совмещенная с кухней и отгороженная от нее невысокой перегородкой, большая комната, которая служила и кабинетом, и комнатой отдыха. Из нее выход в небольшой уютный дворик, где стоит пластмассовый стол с грибоч¬ком для тени и четыре кресла. Зеленая лужайка вокруг дома. Каж¬дые две недели Ося косил траву, чтобы не портила вид «неприче¬санная» зелень. К дому примыкает гараж на две машины, из которо¬го можно войти прямо в дом. У окон кусты каких-то заморских цветов и роз — это хозяйство Гали. Она их регулярно подстрига¬ет и поливает из шланга, который змейкой лежит тут же на траве...
Мы сидели в тени грибка, и теплый влажный ветерок обве¬вал наши лица, а промытое океаном чистое небо столицы Соеди¬ненных Штатов напоминало о вечности.
Ося и Галя жили в отдельных комнатах.
— Так лучше, — пояснил Оська, — никто никому не мешает. Хочу я книгу почитать, радио послушать — смотрю, читаю. Я имею право на личную жизнь, и никто не должен стеснять мою свобо¬ду... Это очень удобно. Я рано встаю, а она еще может поспать...
Заговорили о Леночке. Она живет в другом городе. Работа¬ла сначала машинисткой в суде, а потом перешла в какое-то меди¬цинское учреждение.
— Если бы она захотела учиться дальше, она должна была бы зарабатывать на это деньги. Мы, конечно, ей бы помогли.
Непривычно слушать эти его рассуждения, но мы молчим, сидя в мягких креслах и ожидая Галину. Она на работе и вырваться раньше не может.
— Баба Лиза в доме престарелых, — говорит Оська, и словно ножом по сердцу...
— Елизавета Абрамовна, Галина мама?!
— Да, да. Вы сами все увидите, тем более что этот дом в пяти минутах езды от нашего дома.
Так за разговорами незаметно пришло время обеда. Мы ждали Галю. Она работала в федеральной организации Красного Креста старшим лаборантом и должна была быть с минуты на минуту. И вот она появилась на пороге — высокая, стройная, кареглазая, в темно-синем платье и темных туфлях на невысоком каблуке. Ровная короткая стрижка чуть седеющих волос. Милая подруга студенческой юности бросилась ко мне и прижалась щекой к моей щеке, потом обняла Инну с радостью и слезами, и все говорила, говорила, стараясь выложить разом переполнявшие ее чувства.
Галя привезла с собой друзей, давно переехавших в Америку из Ленинграда. Володя был историком и работал консультантом в каком-то министерстве, а Женя — научным сотрудником, биологом. Она только что прилетела из Европы, где была на какой-то конференции.
Пока Галя накрывала на стол, мы сидели в гостиной и беседовали. Друзья расспрашивали нас о последних событиях в России, о жизни в Ростове...
— Я не верю в горбачевскую перестройку, считаю, что вам всем надо быть поумнее. Разные общества «Память» и другие националисты еще вам покажут... Вы забыли погромы? Да и гражданская война может быть... Россия бурлит... — говорит Володя.
— Неужели вам не страшно жить в России? — подключила¬сь к беседе Женя. — Почему вы ничего не предпринимаете, чтобы уехать оттуда?
Как мне объяснить этим людям, что там моя Родина, могилы родных, что я вырос на этой земле, прожил в России тяжелые военные годы, встретил свою любовь... Там мои дети и внуки, мои друзья. И, наконец, там мое дело, которое мне дорого. Это — моя жизнь.
Не хотелось мне омрачать наш первый нескончаемый день в Америке, вступать в споры, портить кому-то настроение, а потому, стараясь завершить разговор, я сказал:
— У всех у нас одна Родина, а родину, как мать, не выбирают...
Женя и Володя удивленно и, как мне показалось, с сожалением посмотрели на меня.
Чтобы как-то разрядить обстановку, Галя пригласила всех к столу. Она угощала нас салатом из свежих огурцов и помидоров, украинским борщом, рублеными баклажанами «по-одесски»... На десерт были груши, апельсины, клубника и виноград.
— И это виноград в мае! — с восторгом сказала Инна.
— Здесь все есть круглый год... — ответил Оська.
Так за разговорами прошел обед. Всех нас немного размори¬ло, и мы перешли в большую комнату для гостей.
— Интересно наблюдать за новыми событиями в России, — сказала Галя, — мы все очень болеем за вас.
— У нас еще нескоро будет хорошо! — скептически замети¬ла Инна.
— Ничего! Должно пройти время, — говорит Галя.
Мы до глубокой ночи вспоминали нашу юность.
Инна, утомленная перелетом и бессонными ночами, уснула сразу. А я долго не мог заснуть, смотрел в потолок и думал о наших друзьях, об Америке, о судьбах людей, таких разных и в то же время в чем-то сходных друг с другом.
Менталитет американцев иной, чем в России. Здесь обыч¬но не зовут в гости, а если возникает необходимость во встрече или в решении деловых вопросов, то делается это на нейтральной территории: в кафе, в ресторане. Галя скучала по общению и рус¬ских друзей всегда приглашала к себе в гости, накрывала стол скатертью и ставила угощения. Она была радушной хозяйкой.
Ее любили на работе. За время пребывания у них в гостях я побывал в многоэтажном здании вашингтонской организации Крас¬ного Креста. Поднявшись лифтом на ее этаж и войдя в кабинет, где она занималась своими исследованиями, я увидел на столах, на полках книги, журналы, какие-то карточки, которые лежали повсю¬ду: на столе, на полу, на подоконнике... Приборы, термостаты... Беспо¬рядок такой же, как в кабинете моего научного руководителя в Ростовском научно-исследовательском онкологическом институ¬те Любови Михайловны Гаркави.
Галя стояла у какого-то прибора, и врач-китаянка смотрела на нее влюбленными глазами.
— О, это такой специалист, такой специалист! — говорила она по-английски, и Галя, улыбаясь, переводила мне добрые слова в свой адрес.
— Она приехала из Шанхая на двухгодичную стажировку. Очень счастлива, так как здесь есть чему поучиться. Кроме того, она за месяц здесь заработает больше, чем за много месяцев на¬пряженного труда в Китае.
Галя была вдумчивым экспериментатором. Полученные ею данные публиковались в научных журналах, она выступала на кон¬ференциях, различных симпозиумах.
Побывали мы и у Галиной мамы в ее комфортабельном доме «для престарелых». Пошли туда вместе с Осей. За стеклянной перегородкой в холле сидели два охранника и следили по мониторам за порядком. На первом этаже располагались помещения трех религиозных общин: христианских — православной и католической, и иудейской. В холле было много «островков» отдыха с креслами и столиками. Там сидели пожилые люди и о чем-то беседовали. Другие играли в карты.
Оську знали, и мы спокойно прошли на второй этаж к бабе Лизе.
Елизавета Абрамовна, постаревшая, но все такая же деликат¬ная и приветливая, принимала нас в своей гостиной, расспрашивала о домашних делах, с удовольствием говорила на русском языке, видно, соскучилась по общению с земляками.
Я и сам почувствовал дефицит общения, находясь здесь. Идешь по улице и прислушиваешься: может быть где-то прозвучит родное понятное слово. Включишь телевизор — десятки каналов, и ни одного русского. Однажды показали Михаила Сергеевича Горбачева, он приезжал с визитом в Америку. Обрадовались: сейчас услышим русскую речь. Куда там! Открыл было рот Михаил Сер¬геевич, сказал что-то на родном языке, и тут же его слова потонули в английском синхронном переводе.
Оська просыпался рано. В половине шестого выводил из гаража свой блестящий «Крайслер» и ехал на работу заниматься компьютерным проектированием. По дороге заезжал в свой спортивный клуб. В тренажерном зале делал зарядку, давал себе полную нагрузку, затем шел в бассейн и плавал, наслаждаясь легким дыханием и силой мускулов. За четверть часа до начала работы забегал в кафе, выпивал стакан сока, заедая его бутербродом. За компьютер он садился со свежей головой и работал весь день, не чувствуя усталости. Оська следил за своим здоровьем, считая его важнейшим условием успеха.
Уделять нам время Ося и Галя могли только в субботу и воскресенье. Тогда мы шли в город, к знакомым, в ресторан.
Прямоугольная сетка улиц — стриты дополнялись диагональными проспектами — авеню. По одному из них мы вышли к зданию конгресса — Капитолию. Его трехступенчатый шлемообразный купол, крылатые пролеты с колоннами, звездно-полосатый флаг на крыше были видны далеко. Ни одно здание в столице США не должно быть выше Капитолия. По широкой парковой магистрали прошли от Капитолия к речке Потомак и вышли к парку, примыкающему к Белому дому. Во всех правительственных зданиях, посольствах, миссиях ощущалось влияние европейского классицизма.
Вашингтон — одна из самых зеленых столиц мира. Такого количества парков я не видел нигде. По своей российской привыч¬ке, я боялся ступать на газон, а Оська шел, не боясь помять зеленую траву. Молодые люди лежали на траве недалеко от Белого дома, обнимались, хипповали, играли на гитарах, пили «Пепси».
На знаменитом Арлингтонском национальном кладбище с могилой неизвестного солдата четкие одинаковые ряды могил, ни¬каких оград, безвкусных надгробий. Здесь утверждается истина: в смерти все равны: и солдаты, погибшие в 1-й и 2-й мировых войнах, и президент США Джон Кеннеди, застреленный в 1963 году, и его брат сенатор Роберт Кеннеди, павший от пули убийцы в 1968 году.
Мы стояли у памятника Джоржу Вашингтону, первому пре¬зиденту США, политику, заложившему фундамент великого госу¬дарства. Видели не менее величественный памятник Томасу Джефферсону, первому государственному секретарю и третьему прези¬денту США, автору знаменитой Декларации Независимости.
Уважение всего мира снискала себе деловая Америка Форда и Тейлора, страна неистощимой изобретательности с высочайшей культурой производства и управления. Привлекая таланты и энер¬гию, волю и мужество со всего мира, она по праву стала самой притягательной и образцовой страной в конце двадцатого века.
Мы шли по улице, а навстречу нам двигался поток пешехо¬дов: негры, вьетнамцы, пуэрториканцы, европейцы. Юноши и девуш¬ки в джинсах и кроссовках, в рубашках и майках. На их телах обилие цепей и металлических предметов. Проходят люди борода¬тые и гладко выбритые, в галстуках и жилетах, в майках всех цветов радуги. И каких только надписей нет на этих майках?!
Недавно попалась на глаза книжонка эмигрантов Петра Вайля и Александра Гениса. Они рассказывают о надписях на майках, находя в них и философию, и юмор, и поучения... «Я на этой плане¬те с коротким визитом», — это о быстротечности жизни. «Всту¬пайте в армию: вы увидите далекие экзотические страны, встрети¬те необычных, интересных людей и убьете их», — скрытая ирония, антимилитаристский пафос. А что стоят такие перлы: «Инструк¬тор по сексу: первый урок бесплатно», «Обеспечь свою безопас¬ность, спи с полицейским», «Труд завораживает меня. Я могу на¬блюдать за ним часами» и, наконец, «Русская литература интерес¬нее секса!».
Такова Америка!
В свое время образ Америки складывался у нас под влияни¬ем американской литературы и кинофильмов. Помню фильмы «Сестра его дворецкого», «Первый бал», «Секрет актрисы» с очаро¬вательной Диной Дурбин, «Огни большого города» с гениальным Чарли Чаплиным, «Серенада солнечной долины», где снялся сам Гленн Миллер, автор незабываемой музыки к фильму. Нет, Амери¬ка — не крутые герои, секс и насилие современного экрана, а, скорее благородные ковбои, волевые и мужественные защитники обез¬доленных, прекрасные американские Золушки, находящие свое сча¬стье, «маленькие люди», отстаивающие свое достоинство.
А какой духовный мир открывался нам в книгах Марка Тве¬на, О. Генри. Джека Лондона. Теодора Драйзера, Уильяма Фолкнера, Эрнста Хемингуэя, Курта Воннегута?! Кто из нас оставался равно¬душным к мелодиям Дюка Эллингтона, Луи Армстронга, Джона Гершвина и других блистательных американских композиторов и музыкантов?! Как завороженные мы рассматривали в художествен¬ных альбомах репродукции картин, рисунков, гравюр, литографий Рокуэлла Кента — его «Тружеников моря», гренландских эскимо¬сов и других ярких колоритных жителей Севера. А какая пестрая панорама жизни представлена перед нами в полотнах Джорджа Беллоуза! Тюрьмы и трущобы, матчи боксеров и линчевание не¬гров, сцены труда и гулянья, пейзажи и портреты...
Нас с Инной потрясли не только супермаркеты Америки как образ промышленного изобилия и результатов труда амери¬канских фермеров, не только будто сошедшие с выставочных сало¬нов автомашины. Нас потрясла знаменитая библиотека Конгресса, одна из крупнейших библиотек мира! Свыше 15 миллионов книг и брошюр, около 35 миллионов рукописей, нот, географических карт, кинофильмов, пластинок, микрофильмов... 18 читальных залов! Чтобы получить нужную книгу, достаточно на одном из множества компь¬ютеров написать название книги или автора, и тут же получить номер полки, на которой находится эта работа! Иди сам и бери! Здесь ждут тебя копировальные машины. Если нужна ксерокопия какой-либо статьи, они к твоим услугам!
Америка — богатая страна. Она продолжает втягивать в себя новейшие технологии. Лучшие мозги мира укрепили ее славу и могущество. И никого здесь не волнует, что статуя Свободы из¬ваяна во Франции Фридериком Огюстом Бартольди, а телевизор изобрел русский инженер Владимир Кузьмич Зворыкин, уроженец города Мурома Владимирской области, переехавший в 1919 году в США. Что с того, что знаменитый Бруклинский мост возводили выходцы из России, что первые турбинные вертолеты, вертолеты-амфибии строил в Америке выдающийся русский конструктор Игорь Иванович Сикорский?! Я видел эти летательные аппараты, побы¬вав в национальном музее воздухоплавания и космонавтики.
А, собственно говоря, какая разница, где создавались культур¬ные и технические ценности, обогатившие человечество. Разве стали менее русскими «Мертвые души» Н. В. Гоголя оттого, что писал он их в Риме, а «Пиковую даму» П. И. Чайковский сочинял во Фло¬ренции?
Великие открытия, великая литература и музыка принадле¬жат всему человечеству!
Мне трудно судить об Америке, побывав здесь лишь месяц и всего лишь в двух городах — Вашингтоне и Балтиморе. Понять страну можно только изнутри, живя в ней. Оська рвался сюда, что¬бы вести свободную, независимую и обеспеченную жизнь. Счас¬тье для него — это свой дом, хороший автомобиль, обеспеченная старость... Для достижения этой цели нужны деньги. Оська и на¬правил всю свою энергию на то, чтобы заработать больше денег.
Вначале по приезде в Питтсбург, первый город их американ¬ского пристанища, он, устроившись на частное предприятие, непло¬хо зарабатывал. И все было бы хорошо, если бы не Япония, которая завалила американский рынок дешевым прокатом. Многие стале¬литейные компании стали разоряться. Начались массовые уволь¬нения. Семья Убогих переехала в Кливленд, где еще какое-то вре¬мя Оська работал. Но вскоре и здесь он получил конверт с уведомлением об увольнении. Оська растерялся и деморализовался. Куда бы он ни обращался, везде получал отказ. В его услугах не нужда¬лись. Рассылал на различные предприятия свои «резюме», но так и не дождался приглашения на собеседование. Он совсем упал ду¬хом. Целыми днями лежал на диване, не зная, куда себя деть. Идти в рабочие боялся — кто после этого предложит работу инжене¬ра?! Попробовал заниматься бизнесом — прогорел и новых попы¬ток уже не предпринимал. В глазах его навсегда поселился страх, униженность ощущалась и в поведении. Он страдал и... ничего не мог придумать.
Галя взбунтовалась. Она потребовала, чтобы Оська встал с дивана и пошел переучиваться на кого-либо. В противном случае пригрозила разделить счет. Это на Оську подействовало. За уме¬ренную плату они нашли курсы, где учили проектированию на ком¬пьютере. Окончив их, он обратился в фирму, которая за деньги в размере месячной зарплаты нашла ему работу недалеко от Вашин¬гтона. Так они оказались в Вашингтоне.
С тех пор Оська изменился. Исчезли его жизнерадостность и бесшабашность, он стал менее общителен, часто замыкался в себе.
Наш приезд его приободрил. Он словно бы на время вернул¬ся в свою молодость и, немного красуясь перед нами, показывал нам все, что приобрел в Америке: дом, машину, саму Америку...
У Гали все сложилось более или менее благополучно. Она работала в федеральной организации Красного Креста, которое имело свои учреждения в разных городах Америки и за рубежом. Переезды из города в город не задевали ее. Ее везде принимали на работу по ее профилю, так как характеристики ее неизменно были самыми хорошими. Она многое брала на себя по дому, по налаживанию быта, всегда была рядом с Оськой, когда ему было плохо. Но и она проглядела или недооценила последствия психоло¬гического шока, который Оська перенес, оказавшись без работы в роли нахлебника.
— Америка — хорошая страна, — как-то сказала Галя, — но хороша она для американцев...

ЕЩЕ РАЗ О МОЛОЧНЫХ РЕКАХ И КИСЕЛЬНЫХ БЕРЕГАХ
Столкнулся со свободным миром Америки и двоюродный брат Инны Додик — Давид Львович Шафранский. В Одессе он работал на механическом заводе, руководил цехом, дорос до на¬чальника производства. Был человеком сведущим, уважаемым ди¬ректором, главным инженером, рабочими. Худой, подвижный, с доб¬рыми глазами, глядящими сквозь сильные очки в простой оправе, с шевелюрой седых волос, — он обращал на себя внимание низким грудным и властным голосом. Идет по цехам, как хозяин обходит свой завод. Все замечает Давид Львович: где какой непорядок, как хранятся на складе заготовки, в каком состоянии станочный парк, соблюдается ли техника безопасности...
— Летят стружки, сваливаются рабочему под ноги... Грязи, как в конюшне! Где уборщики?
— Ты, Львович, как госконтроль, даже хуже! — говорят под¬чиненные, но послушно выполняют все, что требует этот справед¬ливый, но въедливый человек.
С рабочими у Додика полное взаимопонимание: они в ку¬рилке угощают друг друга сигаретами, парируются шутками, спорят о достоинствах любимой футбольной команды «Черноморец», но, если надо, он может, не дожидаясь планерки, так выругать мастера или старшего смены, что тем небо с овчинку покажется.
Додик хорошо зарабатывал, получал надбавку к основной зарплате за рацпредложения и внедрение новой техники, премии за перевыполнение плана. И жена Тала, инженер в Одесском порту, вносила свою долю в дом.
Жили — не нуждались. Сынок Боря, гордость и надежда, носивший его фамилию, смотревший на мир его глазами, — талан¬тливый мальчик. Как он играет на скрипке! Преподаватель музы¬кальной школы сулит ему большое будущее:
— Ваш сын, — говорит преподаватель, — вылитый Буся Гольштейн! Точно так же, как и он, держит смычок и ноту «си» берет, как он!
Все хорошо было бы у Бори, если бы не его нрав. Боря — меланхолик. Не умеет постоять за себя, дать, если надо, сдачи. Каж¬дый, кому не лень, может подойти и толкнуть мальчика...
Это был инфантильный, с узкими плечами и впалой грудью мальчишка. Его большие карие глаза и сочные губы, ровный небольшой нос и чуть впалые щеки делали его облик мягким и грустным. Застенчивый Боря совсем спал с лица, когда девчонку, с которой он дружил чуть ли не с первого класса, увезли родители за океан. Додик и Тала сами бессонными ночами думали о судьбе сына: сможет и он со своей певучей скрипочкой, еврей, добиться здесь, на Украине, успеха? Сомнения одолевали их. И поняли Додик и Тала, что им надо собираться в Америку. Только там они смогут дать настоящее музыкальное образование сыну, только там еврейский мальчик сможет стать Давидом Ойстрахом или Иегуди Менухиным.
У них была еще старшая дочь Лена. Но у той запросы поменьше. Она работала в парикмахерской, у нее свои клиенты, всегда в руках живая копейка, да и муж ее Костя — не белоручка, столяр, что надо: дверь соберет из дуба или сосны, оконные пере¬меты подгонит, мебель сделает на заказ. Люди они самостоятельные, в родительских подачках не нуждаются, жить им есть где. А захотят в Америку, пусть приезжают:
Америка — добрая, всех примет!
В Балтиморе у Талы родственники, в первое время можно будет остановиться у них. И стал Додик писать в штат Мэриленд, где находится тот самый город, нашпигованный металлургической промышленностью, где есть все, что угодно и, самое главное, где доживают эти самые Талыны родственники. Потом поехал в Москву, добиваясь от американского посольства статуса беженцев. И добился желанного статуса и вызова родственников. «Приез¬жайте, — писали они, — вы не первые, вы не последние. Устрои¬тесь. Были бы руки и голова».
Так Давид Львович стал эмигрантом. Приехав в двухмил¬лионный город с крупнейшим морским портом страны, он доволь¬но-таки быстро по американским меркам устроился мастером на частный механический завод, где вместо компьютерной механиза¬ции преобладал почему-то ручной труд. Все приходилось таскать на своем горбу, производить погрузочно-разгрузочные работы, как в допотопные времена. И Додик надорвался. Почувствовав боль в паху, он показался врачу. Выяснилось самое худшее, что могло произойти в его судьбе: грыжа! Нужна была срочная операция, в противном случае — ущемление и непредсказуемые последствия...
Додик взял двухнедельный отпуск и лег на операционный стол. Когда же вернулся на завод, там ему объявили, что в услугах его не нуждаются. После операции здесь ему делать больше нече¬го. Выплатили пособие и выставили за дверь.
Это была первая большая неудача. Надо было как-то суще¬ствовать, кормить семью. Тала не работала. Незаурядные способ¬ности Бориса никого не интересовали. Здесь оказалось много та¬ких вундеркиндов, приехавших со всего света. Америка — добрая страна, всех принимает!
Червь сомнения начал донимать Додика. Дома в Одессе и родные стены помогли бы, и завод бы помог, окажись он в таком безвыходном положении, а здесь — хоть пропадай! И понял Давид Львович, что, сколько ни вой на луну, — никто тебя не услышит...
Личные проблемы самые тяжелые. Когда из Вашингтона мы с Инной приехали в Балтимор, Додик очень обрадовался нам и рассказал, как несправедливо обошлись с ним в стране, на кото¬рую возлагал такие надежды. Он рассказал, какие предпринимал усилия, чтобы выжить, крутился как белка в колесе, искал любую работу... Намечалось место в пекарне, и он боялся его упустить.
Чем больше мы знакомились с судьбами выходцев из быв¬шего Союза, тем лучше понимали, как нелегко им здесь. Многие продолжают жить по российским законам, читают русские книги, встречаются с русскими приятелями, стараются сохранить русский образ жизни. То, что естественно для американцев, у них вызывает много проблем. Ося однажды писал своему одесскому приятелю: «Приходишь к шефу в офис, а он, улыбаясь во все лицо, бьет тебя по плечу и спрашивает: «Как дела?». Ты отвечаешь: «Ол, райт!», хоть на душе у тебя кошки скребут».
Оська долго не мог понять, почему он должен улыбаться, ког¬да тебе этого не хочется. У американцев таких вопросов даже не возникает. Улыбка — значит у тебя все хорошо, у тебя нет проблем, ты — на плаву и с тобой можно иметь дело.
Для Додика и Оси Америка из России казалась куда прекрас¬ней, чем вышло вблизи. Когда опала позолота, они увидели амери¬канскую жизнь без прикрас. Здесь шла жесткая борьба за выжива¬ние. Умница Оська понимал, что коммерциализация культуры низво¬дит ее до второстепенного уровня. Важна возможность получить прибыль... Поэтому модные бестселлеры вытесняют Достоевского, а Феллини нет места среди сериалов о Джеймсе Бонде.
В Америке старая система ценностей распадается, а та, что создана, превращает человека в обывателя. Деньги, собственность — вот что главное, что дает свободу личности! Если есть деньги — ты выдержишь конкуренцию, ты сможешь выжить! Для коренных жителей США это привычно. Выходцу из России во всем этом сложно разобраться, к этому трудно привыкнуть... Поэтому Гали¬ны слова о том, что Америка хороша для американцев, приобрели вполне конкретный и осязаемый смысл.
Чтобы приспособиться к новой жизни, нужны годы, и чем больше Ося и Галя «американизировались», тем яснее понимали, что стать вровень с теми, кто родился здесь, им никогда не удастся.
После нашего отъезда мы регулярно переписывались, перезванивались. По письмам, телефонным разговорам я чувствовал, что с Оськой происходит что-то неладное. Страх остаться без ра¬боты не покидал его. Он становился раздражительным, вспыльчи¬вым, часто грубил Гале, той самой Галуне, которую за многие годы совместной жизни называл самыми, какие есть, нежными словами, спешил исполнить каждое ее желание.
В 1995 году я пригласил их к себе в гости. К этому времени уже имелась такая возможность. У нас с сыновьями была произ¬водственная и коммерческая фирма, которая приносила прибыль. Зная, что Оська считает каждый цент, экономя и откладывая его на «черный день», вызвался оплатить им дорогу и пребывание у нас. Теперь уже я встречал их в Ростовском аэропорту и вез домой на прекрасной японской машине. И теперь уже наш дом наполнился шумом, весельем и дорогими воспоминаниями.
Но, оставшись как-то со мной наедине, Галя с грустью пове¬дала о том, что Ося снова три года не работал, надломился, стал мелочным, контролирует каждый ее шаг: что купила, сколько по¬тратила. Он упрекал жену, что живут они не по средствам, что Галя транжирит деньги, не думая о завтрашнем дне. Оська все больше отдалялся от Гали, о супружестве и говорить было нечего: жили почти порознь, спали в разных комнатах.
У него появилась новая нехорошая черта, раньше этого не было: он постоянно подтрунивал над женой, издевался над ее лю¬бовью к классической музыке, собирательством записей выдаю¬щихся исполнителей: вокалистов, дирижеров, инструменталистов — выдавая это за блажь, за легкое помешательство, чем доводил Галю до слез. Испортив жене настроение, он не обращал на нее никакого внимания. Это был совсем другой человек. Таким я Ось¬ку не знал.
Мы с Инной старались хоть как-то скрасить Галино тягост¬ное настроение, накрывали на стол, делали подарки, организовыва¬ли экскурсии и походы на концерты... Я даже специально для на¬ших гостей организовал концерт своей вокальной музыки в Доме актера. Исполнялись романсы, песни, инструментальная музыка. Оська ходил, но отношения своего к происходящему не высказы¬вал. Галя же была счастлива. Она радовалась, что снова на Родине среди друзей, где так все естественно и тепло... Но часто я заста¬вал ее пасмурной, с затуманенным взглядом, ушедшей в себя. Од¬нажды, расплакалась у меня на груди, говоря, что Оська тяжело болен психически, что его сломила Америка. Жить вдвоем с ним становится невмоготу. Она давно бы оставила его, если бы не двад¬цать пять счастливо прожитых с ним лет.
— Потом, Аркадий, я глубоко убеждена, что если уйду от него, он погибнет!
Галя постарела, на лице ее появились морщинки, волосы по¬редели, брови словно бы выцвели. Но было в ней еще много от прежней Гали изящества, элегантности. Все ей было к лицу! Она была приятна в общении, живо, легко отзывалась на шутку, броса¬лась Инне помогать по хозяйству.
Мы жалели Галю, хотя понимали, что жалость не самое луч¬шее в общении с друзьями. Утешали ее, как могли, хотя осознавали, что тучи, сгустившиеся в их жизни, уже не рассеять.
Они уехали, и долгое время мы с Инной ждали от них вестей.
Выйдя на пенсию, супруги перебрались из Вашингтона во Флориду. Продали свой дом и купили в курортном городке на Атлантическом побережье роскошную виллу. Казалось бы, теперь жить и жить им, наслаждаясь природой, путешествовать, как это делают многие пенсионеры. Нет, ничего этого не произошло. Раз¬горались очередные скандалы. Причина последнего: завещание на владение наследством. Оська настаивал, требовал, чтобы Галя все, буквально все записала не на дочь, а на него.
— Пока я жив, — вскипал он, — я и только я должен быть основным владельцем недвижимого... Да, да, всего, что нажито нами вместе. А когда меня не станет, пусть моим имуществом распоря¬жаются другие...
Очередной скандал принял безобразную форму. Ося грязно выругался и толкнул Галю. Та, не смея даже помыслить, что с ней могут так обойтись, забрала из дома престарелую старуху-мать и самолетом вылетела к дочери.
Об этом я узнал из телефонного разговора с Галей, которая позвонила из Лос-Анджелеса, где проживала Леночка. Я умолял ее простить Оську и помириться, звонил к Оське и получал одинако¬вые ответы: «Вопрос решен!».
Но жизнь часто точку превращает в многоточие.
Галя не предполагала, что все обернется против нее. Ока¬завшись рядом с Леной, она впервые почувствовала отчуждение дочери. Жизнь на расстоянии отдалила их друг от друга. Полу¬чив и этот удар, Галя поняла, что не нужна никому, ни мужу, ни дочери. Как бы ни было горько, но она своим трезвым аналити¬ческим умом понимала, что «заслужила» такое отношение к себе со стороны Лены: не дала ей высшего образования, хотя возмож¬ности для этого были, согласилась на то, чтобы дочь жила отдель¬но, бросив ее в водоворот самостоятельной жизни. И личная жизнь у нее складывалась не так, как хотелось бы родителям: жила в свободном браке с художником-эмигрантом из Киева, детей не предвиделось.
Почувствовав свою ненужность, Галя искренне обрадова¬лась письму мужа, который жаловался на ухудшающееся здоровье: врачи предполагали у него начало диабета. Он просил ее вернуть¬ся домой. И она вернулась.
Через некоторое время после этого в моей квартире зазво¬нил телефон и радостный Оськин голос сообщил, что с Галей они помирились, что все у них «о, кей!» и все худшее позади.
Как мы были счастливы — словами этого не передать. Мы с Инной выпили даже по бокалу вина за их удачу, чтобы все у них обошлось.
— Хорошо, когда все хорошо кончается, — сказала мудрая Инна, хотя чувствовалось, что она не очень верит в мир в этой семье.
Инна оказалась права, интуиция редко подводила ее. Однажды, недели через две после последнего разговора с Оськой, беспричин¬ное беспокойство ни с того ни с сего овладело мной. Какие-то кош¬марные сновидения преследовали меня всю ночь. Телефонный зво¬нок поднял с постели. Трубка дрожала в руке, не хватало воздуха.
— Вас слушают, — сказал я, приготовившись услышать не¬что ужасное.
В трубке что-то щелкнуло, и бесцветный Оськин голос про¬изнес:
— У нас большое горе...
— Что случилось? — вырвалось у меня. — Умерла баба Лиза?
Елизавете Абрамовне шел в то время 92-й год.
— Нет, хуже... Галуня нас покинула.
— Как?! — трубка выскользнула у меня из рук.
Собравшись с силами и переждав, пока пройдет спазм в горле, я переспросил:
— Что случилось? Несчастный случай? Отвечай!!
— Она повесилась, — все тем же бесцветным голосом пояс¬нил Оська. — В саду на ветке дерева...
Он обещал сообщить подробности письмом.
Я стоял потерянный и несчастный. Такого исхода я не пред¬полагал.

ЗВУЧАНЬЕ ЗА ОКНОМ
Шум дождя, сползающие по стеклу водяные струйки, стано¬вящиеся совершенно белыми при магниевых вспышках молний, ближние взрывы и дальние перекаты грома... Я все время живу в мире звуков и шумов, вбирая их в себя, как магнитофон.
Посыпаюсь рано и — к окну. Вижу, как, сбиваясь в небе, кружат стаи ворон, то взмывая к краю небосклона, где разгорается полоска зари, то рассыпаясь, как листья на осеннем ветру. Потом, словно по приказу вожака, они усаживаются на ветви деревьев. Их присутствие долго еще ощущается у меня в квартире.
Часто мой Рокки, золотистый эрдельтерьер, густотой шерстью напоминающий овцу, существо добрейшее и преданнейшее всем членам семьи, отзывается на дребезжание стекол, вызванное гулом турбин низко пролетающего реактивного лайнера, заливистым лаем.
В этом году зима не балует нас снегом, больше льдом под ногами да западными ветрами. С воем и свистом, раскачивая голые деревья, срывая рекламные щиты и электропровода, они олицетво¬ряют собой всевластие стихийных набегов и указывают на пре¬вратность судьбы каждого из нас.
Я замечаю, что с годами обостряется слух, и моя музыкальная шкатулка до краев набита различными звуками. Колокольный пе¬резвон церквушки женского монастыря, выглядывающей из-за де¬ревьев, делает осенний воздух еще более прозрачным, а летний шелест леса, рокот морских волн, жужжание шмеля над цветком, крик петуха на рассвете, монотонное перестукивание вагонных ко¬лес идущего поезда вдали, шуршание автомобильных шин по ас¬фальту, отрывки песен из транзистора, крики перелетающих гуси¬ных стай делают окружающую меня действительность многомер¬ной и полифоничной. Все это звучащее в моей душе многоголосье заставляло с трепетом подходить к фортепиано. В Оськиной одес¬ской квартире стоял прекрасный Беккеровский инструмент, и я мог часами просиживать над клавиатурой, бережно прикасаясь к чуть пожелтевшим легким клавишам из слоновой кости. Мне хотелось найти те самые звуки, которые бы с наибольшей полно¬той передали мое внутреннее состояние.
Когда поднимали крышку рояля, мне казалось, он становился похожим на птицу, готовую взлететь под облака, к высотам челове¬ческого духа. И взлетал, когда к волшебным клавишам прикаса¬лись пальцы Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Владимира Со¬фроницкого, Вана Клиберна...
Само слово «рояль» означает «королевский», наверное пото¬му, что среди музыкальных инструментов нет ему равных по силе звучания и нежной певучести. Недаром в нем живет оркестровая мощь гения Моцарта, Бетховена, Листа, Шумана, Шопена, Рубинш¬тейна, Рахманинова.
В одной из книг я прочитал о том, что начинался рояль, как арфа, с одной струны, натянутой на прямоугольный ящик, и великий математик древности Пифагор, изучая ее свойства, заставлял коле¬баться то целую струну, то ее половину, то треть. Затем этот инст¬румент превратился во многострунный клавесин с клавишами-вык¬лючателями звука. Он очень полюбился музыкантам, на нем было хорошо играть полифонические произведения, где все голоса равнозвучны. Такой уж был механизм клавесина: от силы удара по его клавише сила звука не зависела. Ну а если нужно было выде¬лить мелодию и сделать тише аккомпанемент, для этого клавесин не был приспособлен. И тогда итальянский мастер Бартоломео Кристофори построил инструмент, обтянув кожей молоточки, ко¬торые, ударяя по струнам, были способны усилить или уменьшить силу звука. Это показалось музыкантам настолько важным, что они назвали инструмент с такой механикой «фортепиано» (от слов: «форте» — громко и «пиано» — тихо).
Первые свои самостоятельные пьесы я сочинял на фортепи¬ано. Теперь же у меня в кабинете стоит похожий по клавиатуре, но совсем другой инструмент Roland YW 50. Он подсоединен к компьютеру с хорошей музыкальной платой. В компьютер введе¬ны музыкальные программы, позволяющие мне записать мелодию в исполнении любого инструмента. Иногда, прежде чем записать ее, я очень долго играю, видоизменяя звучание, используя различ¬ные тембры, заложенные в синтезаторе. Если же мне хочется ус¬лышать ее сразу в оркестровом звучании, я использую возможно¬сти программы, позволяющие записать разные инструменты на разных «дорожках» — треках. При необходимости, они могут зву¬чать все вместе.
Бывает, возникает в голове мелодия, и если ее сразу не запи¬сать, она улетучивается из памяти и потом, как ни бейся, ничего не получится: мелодия потеряна, и нередко навсегда. И тогда, если я в гостях, прошу у хозяев листок бумаги, наскоро расчерчиваю нот¬ный стан и записываю несколько музыкальных фраз, по которым дома смогу восстановить мелодию. Иногда ношу для этой цели специально приобретенный диктофон. Когда мелодия введена в память компьютера, я ее начисто забываю. Появляются новые мелодии, и все повторяется сначала...
Ничего нового я не изобретаю. Вот записи Михаила Льво¬вича Матусовского, автора стихов ко многим песням Исаака Оси¬повича Дунаевского: «...со «Школьным вальсом» пришлось во¬зиться более трех месяцев. Сперва был написан романс. Назы¬вался он «Первая учительница». Это был вполне приличный ро¬манс, и он имел бы полное право на существование. Однако через несколько месяцев Дунаевский привез из Старой Рузы новый вариант песни. На коробке папирос «Казбек» торопливо была за¬писана только одна строка новой мелодии, вероятно, внезапно при¬шедшая в голову. Дунаевский сказал мне: «Не пугайтесь и не хватайтесь за сердце — теперь это уже не «Первая учительни¬ца». Это будет «Школьный вальс». А написать такой вальс я уже давно мечтаю».
А «Записные книжки» А. П. Чехова, где проглядывают за¬мыслы его замечательных рассказов, пьес, повестей, описание пей¬зажей, наброски портретов, диалоги! А использование Константи¬ном Симоновым диктофона при написании книг! У каждого ху¬дожника свои «секреты», своя творческая лаборатория...
Мир, звучащий за окном, я тоже пытаюсь улавливать и гармонизовать.
У меня другая работа, иные заботы, и никогда я не помышлял сделать музыку своей профессией. Но она постоянно давала знать о себе, требовала уединения, сосредоточенности. Еще в школе во¬енно-музыкантских воспитанников, как только позволяло время, я уходил в свободный класс и открывал крышку пианино. Мне каза¬лось, что целый оркестр подхватывает мою мелодию. Однажды осмелился и показал преподавателю свои творения. Думал, сейчас разругает или, того хуже, высмеет незадачливые опыты. Но меня, напротив, похвалили и стали подвигать на дальнейшее творчество.
Я учился слушать музыку, постигать законы композиции и музыкальной драматургии. Помню свое участие в массовках в «Пиковой даме», когда мы, военные воспитанники, разгуливали сре¬ди нарядной толпы петербургского Летнего сада на сцене Одес¬ского оперного театра. Хор пел о приближающейся грозе, а из ор¬кестровой ямы слышались тревожные раскаты грома, и мы не столько понимали, сколько догадывались, что в этой сцене важны не столько гроза, а тревога гуляющих и предчувствие трагических событий. Магическое влияние музыки я ощущал и в студенческие годы, слушая на сцене все того же Одесского оперного Галину Олейниченко — прекрасное сопрано, которое покоряло нас в партии Джильды из оперы Джузеппе Верди «Риголетто». Я помню рядом с легкомысленным и развращенным герцогом душевную чистоту и беззаветную преданность Джильды — Олейниченко, ее колора¬турную арию «Сердце радости полно», ее бесхитростный рассказ «В храм я вошла смиренно». Я стал собирать пластинки, преиму¬щественно долгоиграющие, и у меня в скором времени собралась неплохая коллекция классической музыки: Джузеппе Верди, Джоаккино Россини, Жорж Визе, Джакомо Пуччини, Петр Чайковский, Сергей Рахманинов... музыка становилась моей страстью.
Помню, как потрясла меня Шестая симфония Петра Ильича Чайковского. Напряжение и тревога, охватившие меня с первых тактов, вдруг исчезали, как только возникала мелодия, наполненная широким, свежим дыханием полей и лугов. Возникали ассоциации, связанные с детством, юностью, временем первой любви... И вдруг снова взрыв, разрушающий гармонию покоя. Разбушевавшийся ор¬кестр неумолим, и нет надежды. Медь поет заупокойную молит¬ву... Но вот возникла мелодия. Она неслась свежим ветром с род¬ных берегов. В ней надежда на спасение, за которое еще надо бороться... Ветер смычков прошелся по струнам, и полился легкий, мечтательный и романтический вальс, олицетворяющий минуты безмятежного счастья... Ничто не может победить человеческое стремление к счастью. Во всю мощь меди и струн гремел побед¬ный марш — гимн мужеству и борьбе за счастье...
Я шел по улице, потрясенный услышанным, а в памяти все еще продолжали звучать вздохи скрипок, глухой удар тамтама...
С тех пор симфоническая музыка, законы ее построения ста¬ли всерьез занимать меня.
Расскажу о первом своем опыте написания симфонии. Меня все время тянуло попробовать силы в крупных формах. К этому времени я написал множество песен и романсов, вальсов и пьес. Уже прозвучали «Еврейская рапсодия» и несколько сюит для ка¬мерного оркестра. Но небольшой опыт музыкального сочинитель¬ства и страх, что получится все не так, как задумывалось, останавли¬вали меня от написания большого симфонического полотна...
7 декабря 1994 года нас постигло тяжелое горе: умерла мама Инны. Она была человеком удивительной доброты и сердечности. Никогда не выпячивала себя, жила тихо и умерла незаметно. Саша и Костя выросли на ее руках. Она радовалась их успехам, печали¬лась, если у ребят что-то не ладилось. Внуков она очень любила. Глядя на них, забывала о скачущем давлении, полиартрите и других болячках. Пожалуется на головную боль, на то, что ступить на ноги невозможно, и снова за стирку, уборку или к плите на кухне. Разве кто-нибудь в состоянии переделать все домашние дела?
Мы так привыкли к этой негромкой, душевной женщине, что не всегда замечали, какой ценой даются ее вкусные обеды и чисто¬та в доме. Так не замечаешь воздуха, которым дышишь. Когда же его не хватает — сразу осознаешь ценность каждого глотка.
Смерть мамы создала гнетущий вакуум нашей жизни. Пер¬вое время она постоянно была у меня перед глазами. Однажды забылся за письменным столом и очнулся от скорбных мелодий, звучащих где-то. Я вслушивался: грустное звучание меди, все ра¬створяясь, выстраивалось в скорбную тему реквиема. Темы разлу¬ки, печали, связанные с потерей близкого человека, контрастирова¬ли с мелодиями жизни и радости. Партию трубы подхватывали скрипки, тема горя сменялась светлой грустью воспоминаний...
Сердце разрывалось от боли. Я видел глядящие мне в душу глаза женщины, прожившей нелегкую жизнь, чья молодость при¬шлась на годы Великой Отечественной войны. На ее долю выпало все: лишение, голод, скитания по чужим углам, потеря любимого человека. Мелодии несли в себе отзвуки этой прожитой жизни, свет народных песен, русских и еврейских.
Я работал увлеченно, чувствуя прилив сил. Хотелось вопло¬тить замысел в музыку. Я искал из множества вариантов самый нужный, безжалостно выбрасывая все лишнее. А как было жаль расставаться с уже полюбившимися мне мелодиями.
Мне нужен был редактор, чей взгляд со стороны помог бы мне правильно выстроить произведение.
Незадолго до этого я познакомился с Анатолием Шинкоренко, студентом третьего курса композиторского отделения Ростовс¬кой консерватории. Невысокого роста, плотный в плечах, кругло¬лицый парень, он увлекался джазом и современным эстрадным искусством. Его обработки для симфоджаза, как правило, отверга¬лись преподавателями, упорно не желающими признавать за ним таланта и предрекающими ему судьбу ресторанного оркестранта. А мне Анатолий понравился своей открытостью и нетривиальным отношением к музыке. Он с вниманием прослушивал мои мело¬дии и, останавливаясь на понравившейся, говорил:
— Из этой вещи может получиться великолепный испанс¬кий танец. Здесь так и слышится перестук кастаньет. А в эту пьесу хорошо бы добавить бубен...
Я не всегда соглашался с его видением. Однажды, прослу¬шав только что сочиненную миниатюру, он решительно заявил, что для симфонического оркестра она не годится. Я не соглашался. Тогда, пожав плечами, он взял домой ноты для аранжировки, а на следующий день сказал:
— Вы были правы. Я пробовал и свой, и ваш вариант. Ваш оказался выразительней.
Работая над симфонией, я советовался с Анатолием, и он по¬могал, чем мог. Но я понимал, что опыта и знаний у моего молодого друга недостаточно. И тогда я осмелился показать свои наброски профессиональным музыкантам.
— Да, то, что вы делаете, несомненно, интересно, — услышал я от Анатолия Моисеевича Цукера, профессора Ростовской консерва¬тории, известного в стране музыковеда. — Темы хорошие, есть взвол¬нованность, искренность, а вот симфонического развития маловато. Много повторов. Это, скорее, не симфония, а песенная сюита.
Я слушал седого улыбчивого человека с хорошо поставлен¬ной дикцией профессионального лектора, смотрел на него снизу вверх, хотя роста он был небольшого, и старался запомнить все, что он говорил. Он был мэтр, я — самоучка, не имеющий музыкального образования.
Другие умудренные опытом музыканты объяснили мне, что сегодня сам характер симфонии изменился. Она меньше всего свя¬зана с программностью, не должна привязывать слушателя к опре¬деленному сюжету. Пусть каждый ищет в музыке свое, пусть бу¬дет простор для ассоциативного ряда, для полета фантазии!
И я был согласен с этим мнением многих моих оппонентов, но считал, что программные произведения тоже имеют право на звучание. Мысленно я обосновывал свою позицию, спорил с ними:
— Это техника может устареть. Пишущая машинка «Ундервуд» времен Льва Толстого не идет ни в какое сравнение с современным компьютерным набором, а телегу, по выражению Евгения Евтушенко, не сравнишь по скорости с ракетой. Но что касается искусства, здесь, на мой взгляд, дело обстоит значительно сложнее.

Картины старых мастеров Италии, Германии, Нидерландов должны бы, казалось, умилять наивностью устаревших форм, а мы стоим, пораженные, перед полотнами Рембрандта, Веласкеса, Дюрера, и они кажутся нам недосягаемыми по рисунку, композиции, колориту. Чайковский написал развернутую программу своей Четвертой симфонии. Лист в качестве программы симфонической поэмы «Прелюды» использовал стихотворение прозе М. Ю. Лермонтова. А «Шахерезада» Римского-Корсакова, «Пер-Гюнт» Грига, наконец, Седьмая симфония Шостаковича, названная «Ленинградской» — программность умаляет значение этих великих творений?
— Все это так! Но музыка, как жизнь, не стоит на месте, — отвечали мне, — она теснейшим образом соотнесена с определенной исторической эпохой. Наше восприятие музыкальных произведений связано с нашим динамичным веком. Недаром все большее место в концертных залах и на сценах музыкальных театров занимает искусство авангарда, полное экспрессии, поп-музыка, рок-музыка...
Мне не думается, что в таком максимализме скрыто подлинное зерно истины. Искусство, как и жизнь, многомерно. Не мож¬ет появление новых форм отметать старые, подобно тому, как перезапись на магнитофоне стирает старые звуковые дорожки. Скажите, кто из подлинных любителей музыки согласится с тем, что Первая симфония П. И. Чайковского «Зимние грезы», симфоническая поэма С. В. Рахманинова «Остров мертвых», «Прометей» А. Н. Скрябина и многие другие программные произведения — вчерашний день музыки?
Мне говорили:
— Да, конечно, для симфонии характерны мелодичность, драматическая напряженность и страстный лиризм. Да, важны и красочная инструментовка, и классическая стройность, и разнообразие эмоционального состояния. Но это для времени Моцарта, Шуберта, Шумана, Листа и Брамса. Для времени романтиков! Сегодня музыкальный язык другой! Современная симфония должна отражать динамизм сегодняшней жизни. Вы же не пересядете сегодня с автомобиля, поезда, самолета в кибитку, в которой Александр Радищев совершал свой путь из Петербурга в Москву! Может быть, откажетесь от электричества и снова вернетесь к свечам или того лучше — к лучине?! Язык и гармонии современной музыки уже не те, что были раньше!
Я слушал. Спорил. Сомневался. Осознавал, что не хватает мне музыкального образования. Может быть, поэтому не понимаю авангардистов в музыке, устаю от шума и искусственности построения их произведений. Стыдно признаться, но у меня развился комплекс неполноценности. Когда я слушал современных модернистов, мне не хватало мелодичности и песенности в их симфониях.
Музыкальная классика приучила меня к тому, что мелодия доступ¬на каждому, как песня. Песня как бы дает ключ к пониманию за¬мысла. Против использования песен в моих симфонических опы¬тах как раз и предостерегали наставники.
Сомнения в правильности того, что делаю, заползали мне в душу... Я ощущал свою творческую несостоятельность...
— Но ведь симфония — детище песни, — утешал я сам себя. — Большинство симфоний русских композиторов прониза¬ны духом народной песни, да и сочиненные ими мелодии трудно отличить от народных. И я ставил на диск проигрывателя «Кама¬ринскую» Глинки, про которую Чайковский говорил, что в ней, «как дуб в желуде, — вся русская симфоническая музыка», и комната наполнялась звуками свадебной песни «Из-за гор, гор высоких» и популярнейшей народной плясовой «Камаринской». А в каком ос¬лепительном блеске звучал в Четвертой симфонии Чайковского мотив «Во поле березонька стояла». Как хороша, писал об этом Дмитрий Борисович Кабалевский, эта песня, «сохраняя всю свою прелесть и красоту, звучит здесь совсем по-новому: то возбужден¬но и радостно, то мягко и задумчиво, то резким и напряженным звучанием напоминает о драматических событиях»... Я слушал, думал, учился... Пишу это, а по радио вспыхивает искрометная ме¬лодия «Арагонской охоты» — симфонической увертюры Глинки, блестяще передающей огненную пылкость и стремительность ис¬панского танца.
И мелодия, и программа — все это здесь имеет место. Сердце сжимается от радости и восторга, когда слушаешь такую музыку...
Я познакомил с материалами Первой симфонии композито¬ра Геннадия Юрьевича Толстенко. Невысокий, худощавый, ершис¬тый, резковатый в суждениях:
— Очень хорошая музыка, — сказал он, — но много повторов. Нет органичного перехода от одной части к другой. Композиционно симфония выглядит рыхлой. Лучше ее сделать одночастной.
Он выслушал концепцию симфонии, забрал кассеты и ушел.
Геннадий Юрьевич бережно, стараясь не разрушить перво¬начальный замысел, убрал все лишнее: повторы, неудачные оборо¬ты, добился естественности переходов от светлых воспоминаний к теме прощания. Все стало на свое место. Симфония обрела компо¬зиционную завершенность. Исполненная Академическим симфо¬ническим оркестром в Большом зале филармонии, она была тепло встречена слушателями.
Еще одним моим наставником был Анатолий Митрофанович Гололобов, заслуженный артист России, пианист, участник Вто¬рого Международного конкурса имени П. И. Чайковского в Моск¬ве. Невысокого роста, подтянутый, чрезвычайно подвижный, с боль¬шим лбом и редкими седеющими волосами, он подошел ко мне и протянул руку. Серые живые глаза на худощавом лице смотрели на меня с радушием. Он слышал мои мелодии, и они ему очень понравились. Анатолий Митрофанович попросил оставить ему кас¬сету и тетрадь с темами.
Через некоторое время он пришел ко мне домой возбужден¬ный и сияющий:
— Вы даже сами не знаете, какие у вас мелодии...
Он сел за инструмент, и комната наполнилась красивой, не¬жной и грустной музыкой...
— Это все ваши мелодии. Я их только привел в порядок, гармонизовал...
Не скрою, его оценка много для меня значила. Но понимал, что эти похвалы — аванс будущей работы.
— А какой божественный романс получился из вашей темы! Я попросил знакомую поэтессу Елену Монахову написать к нему слова... Вы слышите, как он теперь звучит?!
И Анатолий Митрофанович запел, аккомпанируя себе на пи¬анино:
Какая бы в любви ни крылась боль,
Благослови свою любовь!
Ответа не проси, не жди награды,
Но в сердце не гаси ее лампады...
Он пел тихим голосом, и я понимал, как много значит профессионализм настоящего музыканта.
С мастерством А. М. Гололобова-аранжировщика мне при¬ходилось сталкиваться много раз, и всегда я оставался благодар¬ным ему за бережное отношение к авторскому замыслу, за красоч¬ную расцветку мелодий.
Одной из лучших обработок моих пьес, сделанных А. М. Гололобовым, была Еврейская рапсодия, где была использована еврей¬ская народная заздравная песня, которую любила петь моя мама.
Как-то Анатолий Митрофанович пригласил меня в нотный отдел городской библиотеки имени А. М. Горького, где решил уст¬роить мою авторскую встречу с читателями. Он ввел меня в ком¬нату, где стоял инструмент, а за столами и в проходах сидели слу¬шатели. Я пристроился рядом с пианино и оказался на виду у всех. На меня смотрели с любопытством, мое имя не говорило ни о чем. «Интересно, что ты можешь нам показать?» — читал я в обращен¬ных на меня взглядах. Я чувствовал себя андерсеновским голым королем, выставленным напоказ, не знал, куда деть руки, спрятаться от этих глаз. Успокоился тогда, когда раздались первые аккорды, и полилась музыка концертной фантазии на темы вальсов.
Я напрасно волновался: слушатели оказались вполне доброжелательными. Они тепло аплодировали скрипачу Сергею Несте¬рову и Анатолию Митрофановичу, исполнившим Еврейскую рап¬содию, заслуженному артисту России Леониду Фарапонову, спев¬шему романс «Благослови свою любовь» на слова Елены Монахо¬вой. Мне приходилось подниматься, кланяться. Меня благодарили, желали успехов. Так прошел мой первый концерт.
Однажды, увидев меня в Малом зале филармонии, А. М. Гололобов познакомил с Еленой Сергеевной Комаровой. Заслужен¬ная артистка России, участница авторских концертов Микаэла Таривердиева, Альфреда Шнитке, Эдисона Денисова, стояла, слегка утомленная после репетиции, на небольшой сцене Малого зала в белых брюках и свитере. Выслушав рекомендации Гололобова, без особого интереса взглянула на меня, спросила:
— А вы для меццо-сопрано ничего не писали? Нет ли у вас романсов, песен?
Я ответил, что мелодий у меня множество, но, к сожалению, это пока еще песни без слов... «Звезда» посмотрела на меня, как мне показалось, высокомерно и сказала с сожалением:
— Что ж, подождем...
Последнее время меня увлекает идея создания оркестра со¬временной музыки, где бы использовались достижения XX века. Мне кажется, что сочетание «классического состава» оркестра с возможностями электронной аппаратуры позволит исполнять мас¬штабные полотна мастеров сравнительно малым составом и без потерь в качестве звучания. Хорошо бы при этом применить при¬ем сочетания музыки, света, видеоряда. Эта идея возникла у меня давно, и я попытался воплотить ее в жизнь, организовав несколько концертов ансамбля, который состоял из скрипки, виолончели, кларнета и синтезатора. В этом начинании всячески поддерживал меня Анатолий Шинкоренко, с которым я не прекращал сотрудни¬чать. Он и руководил этим «надежды маленьким оркестром».
Мы выступали в Публичной библиотеке, в Доме актеров. Исполнялись мои миниатюры, сюита «Диалог с любимой», романсы и песни, еврейские танцевальные мелодии...
Мне хотелось написать несколько песен о Ростове. Я ис¬кал поэта. Анатолий Митрофанович познакомил меня с худоща¬вым узколицым мужчиной с большими черными глазами и ти¬хим голосом.
— Михаил Годов, — представился он.
Я предложил ему две мелодии и просил написать на них слова о Ростове. Через несколько дней мой знакомый принес це¬лую тетрадь стихов, но текстов на мои мелодии там не оказалось. Я просмотрел стихи. Они мне показались несовершенными. Прав¬да, в некоторых из них проглядывала искренность чувств и лю¬бовь к нашему городу. Я рискнул сделать несколько песен на эти тексты. А еще через пару недель Михаил принес тексты и на мои мелодии. Получился целый песенный цикл о Донском крае и Ростове. Я показал его А. М. Гололобову. Тот, как всегда, был востор¬жен и оптимистичен:
— Это чудесно! Это просто здорово! Я покажу это Леониду Васильевичу Фарапонову и Славику Марченко.
— А это кто такой?
— Выпускник консерватории, солист филармонии, приятный тенор и просто хороший парень!
Вокальный цикл о Доне имел успех у слушателей.
К этому времени изменилось отношение ко мне и у Елены Сергеевны Комаровой. Взяв как-то кассету с моей инструментальной музыкой, она стала слушать ее, и неожиданно эта музыка пришлась ей по душе.
— Аркадий Константинович, — звонила она мне домой, — какие замечательные мелодии! Я влюблена в них! Я уже подобрала несколько для своего репертуара. Получается целый цикл о любви!
Она пригласила меня и Анатолия Митрофановича к себе в гости, чтобы обговорить все тонкости совместной работы.
Елена Сергеевна оказалась радушной хозяйкой, поставила перед нами тарелку с блинами, варенье к чаю... была улыбчивой и непринужденной. Мы говорили о ее репертуаре, о музыке исполняемых ею романсов, о возможной студийной записи.
Примерно в это же время в радиопрограммах «Дон-TP» прозвучали некоторые мои песни и заведующая литературной частью театра музыкальной комедии Татьяна Владимировна Зимина, которая иногда делала программы для телевидения, предложила мне написать музыку к спектаклю об участии казачества в войне 1812 года. Помню, как сидела она у нас дома и читала первое действие своей пьесы. Зимина передала мне несколько текстов песен к предполагаемому спектаклю, и я написал на них музыку. К сожалению, в связи с переходом на другую работу, Татьяна Владимировна не смогла закончить свою пьесу, и нашему проекту не суждено было осуществиться.
Как-то предложила мне Татьяна Владимировна подборку стихов Николая Гумилева и Анны Ахматовой и сказала, что было бы хорошо написать одноактную оперу к 110-й годовщине со дня рождения поэта. У меня даже дух захватило от такого предложения, однако, внимательно прочитав стихи и все ремарки Зиминой, я с грустью понял, что без хорошей драматургии ничего не получится. Все статично, нет действия.
В связи с большой занятостью на новой работе, Татьяна Владимировна не могла этому уделить внимание и идея создания оперы захлебнулась. А жаль, ведь на все стихи, которые мне передала Т. В. Зимина, я уже написал музыку.
По совету моего доброго гения Анатолия Митрофановича Гололобова, я обратился к Ларисе Ивановне Кольвах, лектору-музыковеду Ростовской филармонии, милому интеллигентному человеку. Я просил ее послушать музыку и, если она ей понра¬вится, подготовить литературно-музыкальную композицию о любви двух замечательных поэтов. И Лариса Ивановна дала со¬гласие.
Первый показ нашей работы состоялся в краеведческом музее. Романсы от лица Гумилева исполнял заслуженный артист России Леонид Фарапонов, от лица Ахматовой — Надежда Алексе¬евна Карапетян.
Сочный выразительный баритон и замечательный тембр меццо-сопрано, увлеченный рассказ музыковеда о трагической судьбе Н. Гумилева, прекрасное исполнительское искусство музыкантов — все способствовало успеху концерта. После этого выступления нашу литературно-музыкальную композицию заказывали школы, приглашая на выступления солистов филармонии старшеклассни¬ков, о ней говорили по ростовскому радио...
А на других концертных площадках звучали мои пьесы, пес¬ни, романсы, вальсы... В Малом зале филармонии Елена Сергеевна Комарова выступила с циклом романсов под общим названием «Благослови свою любовь!», гитарист Андрей Бердников исполнял мои пьесы для гитары, студент консерватории Алексей Кифели на выпускном экзамене исполнил вместе с товарищем мою джазо¬вую сюиту для двух фортепиано, а Александр Вах на государствен¬ном экзамене в Большом зале филармонии дирижировал оркестром народных инструментов, исполнившим мою эпическую сюиту «Любимый мой Дон»...
Я чувствовал прилив сил, рождались новые замыслы, кото¬рые требовали своего воплощения. Каждую свободную минуту я проводил за инструментом. А судьба дарила мне новые встречи с замечательными людьми, большими мастерами своего дела.
Меня познакомили с прекрасным музыкантом, художествен¬ным руководителем ансамбля «Камерата», заслуженным артистом России, профессором Ростовской консерватории Валерием Влади¬мировичем Хлебниковым. Просмотрев партитуру камерной сюи¬ты, он сказал:
— Музыка хорошая. Мы будем ее исполнять.
Через некоторое время сюита прозвучала в концерте «Камераты» и была тепло принята слушателями. Позже ее с успехом исполняли на гастролях в Германии и в ЮАР.
Мы подружились с этим коллективом, и я для них написал «Ханукальную сюиту», «Пчелку», «Пасторальную сюиту», «Еврейс¬кую рапсодию». Многие из этих произведений они неоднократно исполняли.
Когда Валерий Владимирович посмотрел партитуру Первой симфонии, он ободряюще сказал:
— Музыка ваша мне нравится. Она реалистична, написана в традициях русской классики. Я думаю, что симфония прозвучит хорошо.
...День 28 сентября 1996 года, на который было назначено исполнение Первой симфонии, выдался ненастным. Ураганной силы ветер валил деревья, срывал трамвайные и троллейбусные провода, концерт перенесли на следующий день. Валерий Владимирович меня успокаивал:
— Не переживайте. Все будет хорошо. Самое важное, чтобы слушателям музыка понравилась. А музыка хорошая.
На следующий день концерт состоялся. Пришли друзья, знакомые, многих я видел впервые. Я сидел в седьмом ряду, рядом со мной — Инна, Софийка, отец (отчим Инны). Где-то в зале были Саша и Костя...
Валерий Владимирович стал за пульт. Напряженно замер оркестр. Ведущая концерта четко произнесла:
— Симфония посвящается светлой памяти Доры Давидовды Бурман...
И зал наполнился звуками скорби и печали. Я посмотрел на отца. Он сидел застывший, и по бледной морщинистой щеке катилась слеза.
Еще в самом начале музыкального творчества я хотел написать какое-то произведение в память о наших отцах. Их судьбы удивительно похожи. В 1941 году, отправив свои семьи в тыл, они остались защищать Одессу. Потом участвовали в обороне Севастополя. В 1942 году погибли. Я много раз в своих мыслях возвращался к их судьбам, казалось, слышал тот самый последний бой, грохот разбивающихся о скалы волн и стоны раненых...
Я делал наброски, подбирал темы... И здесь повторилась история, которая имела место при написании Первой симфонии.
Я написал вариант сюиты «Память» в трех частях: первая – «Перед грозой», вторая — «Оборона Севастополя» и третья — «Реквием». Когда я показал сюиту Анатолию Митрофановичу Гололобову, он, пожалуй, впервые, как-то небрежно отмахнулся:
— Темы неплохие, но что за натурализм у вас во второй части: взрывы, пулеметные очереди... Этого не стоит делать... — и он изменил тему разговора.
Сюита ему не понравилась.
Но темы, там прозвучавшие, идея, вложенная в эту музыку, были мне дороги, и я рискнул ее показать Анатолию Ивановичу Кусякову, блистательному композитору, профессору Ростовской консерватории, с которым меня познакомил его ученик Геннадий Юрьевич Толстенко.
Анатолий Иванович внимательно прослушал сюиту и сказал примерно то же самое, что в свое время мне говорили и о симфонии:
— Много красивых тем... даже слишком много... Неоправ¬данные повторы... Но идея мне нравится, да и темы есть очень выразительные... Оставьте мне эту кассету.
Через некоторое время Анатолий Иванович показал мне мою же сюиту... Но как теперь она звучала! И мерный шум убегающей волны, и последний бой, и реквием — все было сохранено. Но теперь было все лаконичнее, выразительнее. Все вместилось в од¬ной части.
Как многому мне нужно еще учиться!
В дальнейшем мне посчастливилось сотрудничать с А. И. Кусяковым, когда я задумал написать концерт для скрипки с оркест¬ром, и я еще раз мог убедиться в его высоком профессионализме и доброжелательности ко мне.
Я благодарен судьбе, которая меня познакомила и подружи¬ла с такими замечательными музыкантами. Даже простое пере¬числение их имен показывает, какой насыщенной и интересной стала моя жизнь: композиторы А. А. Шинкоренко, Г. Ю. Толстенко, А. И. Кусяков, Ю. Б. Машин, Л. П. Клиничев, В. С. Ходош, дири¬жеры В. В. Хлебников и В. Н. Еждик, артисты А. М. Гололобов, Ю. М. Спиридонов, Е. С. Комарова, Н. А. Карапетян, Л. В. Фарапонов, Ю. В. Шишкин, ректор консерватории, профессор А. С. Дани¬лов, музыковеды А. М. Цукер, Г. Р. Тараева, Л. И. Кольвах... Да разве всех перечислишь?!
Я часто задумываюсь над тем, что для меня музыка — при¬звание, увлечение? Что заставляет проводить самые сладостные и нелегкие часы за музыкальным инструментом, искать и находить новые темы, новые ритмы? Тщеславие, жажда успеха?
Когда я вспоминаю свою жизнь в школе военно-музыкантских воспитанников, я часто вижу пыльную дорогу, солнце в глаза. Казалось, ничто не в силах сбросить эту усталость, выровнять шаг. Но грянет оркестр, даст ритм шагу барабан, и куда девалось уны¬ние?! Рота за ротой бодро чеканят шаг.
И другая картина юности: светлый зал, высокие потолки, колеблющиеся от легкого ветерка шторы. Огромная хрустальная люс¬тра, свисающая с потолка, отражается в зеркалах и паркете. Оркестр играет вальс... Незабываемое ощущение счастья, широко раскрытые глаза самой лучшей девчонки на земле! Раз-два-три... Раз-два-три...
Помню яркий летний день, высокое синее небо без единого облачка, душа ликует, птицы поют, и вдруг в соседнем дворе мед¬ные звуки траурного марша. И все. Гаснет солнце, умолкает все живое. Многокрасочный мир становится черно-белым...
Нет! Если музыка только для избранных или только для уве¬селений — не посвящали бы этому искусству люди жизни свои.
Мне посчастливилось видеть, как слушал музыку Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Было это 1964 году во время Первой Донской музыкальной весны. Оркестр под управлением Л. Каца исполнял Пятую симфонию. Композитор сидел в середине зала и, облокотясь подбородком на руку, глядел на сцену. Ни один нюанс, ни одна фраза не прошли мимо его слуха. Орлиный профиль, взгляд из-под очков... Даже не верилось, что в нескольких метрах от меня сидел гений, величайший композитор нашего времени.
В газетах ругали «Ландыши» О. Фельцмана, «Хотят ли руские войны» Э. Колмановского и другие песни...
— Чем отличается хорошая песня от плохой? — спросили мы у приехавшего в Ростов Арама Ильича Хачатуряна.
Замечательный композитор, автор музыки к балетам «Гаянэ» и «Спартак», знаменитого вальса к драме М. Ю. Лермонтова «Маскарад», прищурился, как-то улыбчиво на нас посмотрел и сказал:
— Когда слышишь хорошую песню, хочется распахнуть в зале все окна и двери, зажечь все люстры, ощутить восторг перед встречей с прекрасным. А когда я слышу плохую, пошленькую песню, мне сразу видятся низкие потолки кабака или пивнушки, где накурено и наплевано, а вокруг полумрак и пьяные...
Вот так образно объяснил нам классик современной музыки суть различия между высоким и низким искусством.
Когда я слышу сегодня звучащую в эфире пошлятину, вроде «Че те надо, че те надо... Может, дам, че ты хошь», рядящуюся под народную песню, или «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша», мне хочется выйти на улицу и вдохнуть глоток свежего воздуха или увидеть рассвет, как в замечательном вступлении к опере М. П. Мусоргского «Хованщина»: постепенно небо становится чистым, розовым и голубым. Нарастание солнечного света золотит купола соборов. Короткие пронзительные фразы гобоя и трубы, тихий и мерный звук церковного колокола. Улицы заполняются людьми...
Летом 1997 года мы с Инной отдыхали и лечились в санатории «Крым» на берегу Черного моря, на моей родной Украине, ставшей, смешно сказать, соседним государством, «близким зарубежьем». Мы гуляли по прекрасным аллеям, вдыхая запахи хвои, винный аромат воздуха кружил голову. Мы шли по тенистым дорожкам санаторного парка и увидели замечательного лирико-драматического тенора России Зураба Соткилаву. Поравнявшись, поздоровались и пожали друг другу руки. Мы познакомились на концерте в честь Президента Украины Л. Кучмы, который отдыхал в своей резиденции рядом с санаторием. Я выразил восхищение искусством Зураба Лаврентьевича и сожаление тем, что жизнь многих из нас развела по разным государствам. Соткилава развел руками, мол, что поделаешь: не мы решили, за нас решили. Он рассказал, что давно с женой и дочерьми переехал из Тбилиси в Москву и теперь, когда приезжает к себе домой, сердце его обливается кровью...
Кому все это было нужно — ломать наш дом? Уверяю вас, только не простым людям! Посмотрите: все в мире объединяются, а мы ставим границы...
Солист Большого театра, Народный артист СССР, обладатель главного приза «Золотой Орфей», профессор Московской консер¬ватории, он в молодости играл в футбол в команде тбилисского «Динамо» и бывал в Ростове.
— У вас замечательный город, — сказал он мне.
Когда же узнал, что я пишу музыку, попросил прислать ему ноты романсов.
Приехав домой, я тут же выполнил просьбу маэстро, особен¬но не надеясь на ответ. Мало ли окружает его авторов, известных и не очень, но одинаково мечтающих, чтобы Соткилава исполнил хоть что-нибудь из их произведений! Его слова — дань вежливос¬ти воспитанного человека. Так я считал, а сам ждал письма, спешил на каждый телефонный звонок. И однажды в моей квартире раз¬дался протяжный «зуммер». Я снял трубку и услышал характер¬ный голос Зураба Лаврентьевича. Он сказал, что получил ноты, некоторые романсы ему очень нравятся и он обязательно, как толь¬ко представится случай, исполнит их.
Надо ли говорить о радости, которую я испытал в тот вечер.
...За окном кто-то неумело бренчит на гитаре, из-за стены доносятся беспорядочные, пронзительные звуки включенного на всю громкость магнитофона... А душа просит музыки, «классической», «легкой» — любой! Только не музыки, которая принижает и оглуп¬ляет...

Часть 2
Свет земли Ханаанской
Отступление третье
Странник с посохом в руке

Что за волшебные звуки слышатся в мрачной тишине? О чем грустит кифара в руках печального певца? Может быть, это легендарный Орфей плачет над своей возлюбленной Эвридикой? Нет, это одинокий кларнет плетет свою древнюю вязь. К нему присоединяется альт. На фоне распевной славянской мелодии мне слышатся мелодии другого, дальнего берега, и они не дают мне покоя.
Среди многозвучий седых веков прорезают пространство трубные звуки шофара. Словно верующих на новогоднее богослужение, собирают они в выцветшем от зноя небе белые облака, разбросанные над бесплодным, каменистым, поросшим кактусом клочком пустыни, движутся они, как отары овец, над поселениями, полуземлянками со стенами, облицованными смесью глины с песком или мелкими камнями.
Будто пески, передвигаются по полупустыне отары овец, бредут, раскачиваясь из стороны в сторону, тяжелые волы. Они взмахивают мохнатыми головами с массивными рогами, отгоняя назойливых насекомых. Библейские буйволы, неторопливо переставляя жилистые ноги, то и дело нарушают тишину протяжным мычанием и раздувают широкие ноздри, откуда, того и гляди, вырвутся струйки огня.
Сопровождают стада погонщики-бедуины с полотняными накидками на головах, защищающими от прямых лучей солнца, в восточных широкополых халатах. Одни с длинными палками и бичами идут среди стад, другие восседают на верблюдах. Это кочевники-скотоводы. Нелегок их удел, бесконечна дорога, из вавилонских земель в земли ассирийские, из ассирийских — в египетские...
Когда мирная и цветущая Сеннаарская долина превратилась в поле войны вавилонян с соседями-ассирийцами и другими народами, пришлось земледельцам и скотоводам побросать все нажитое и двинуться в путь.
В ту самую пору из халдейского города Ур вышло богатое семейство скотовода Фарры. В молодости Фарра и его отец были кочевниками. Оседлая жизнь у них началась сравнительно недавно. Однако сыновья его предпочитали богатому дому отца походные шатры и звездное небо над головой в компании молодых погонщиков.
Все жители богатого города Ура поклонялись Богу Луны. На вершине пирамиды, напоминавшей Вавилонскую башню, находилось святилище Наннар Сип, куда приходили жители города пооб¬щаться со своим божеством. Это были торжественные процессии: впереди жрецы в ослепительно белых одеждах, за ними мужчины в красных юбках с голубыми поперечными полосами и стража с мечами и высоко поднятыми копьями. В долгие ночи, глядя в звез¬дное небо, Авраам, сын Фарры, впервые усомнился в вере отцов. Он почувствовал, что все видимое и невидимое подчинено какой-то разумной силе, незримому Богу. После смятения и отчаяния прихо¬дила надежда, наступало духовное прозрение.
Семья Фарры бросала обжитые места, потому что не хотела подчиняться власти вавилонских царей-завоевателей, грабящих некогда мирный и богатый край. Умер старший сын Арап, надежда и привязанность старого Фарры, и теперь он с младшим сыном — Авраамом, его женой Сарой и внуком Лотом двинулись в путь в поисках своего счастья.
Перейдя через Евфрат, беженцы стали первыми людьми, ко¬торых Библия называет словом «евреи», что означает «перешед¬шие реку», или «люди с другого берега».
После смерти Фарры главой рода стал Авраам. И вот од¬нажды в дороге с ним случилось чудо: он услышал голос Бога, о котором думал все последнее время. «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего и иди в землю, которую Я укажу тебе...» (Бытие. 12:1).
И заключил Авраам союз с Богом. Он обещал следовать всем Его заповедям, за это было обещано, что народ Авраама будет «Богом избранным народом», а землями его будут земли Ханаанс¬кие.
И двинулось семейство Авраамово по Сирийско-Аравийской полупустыне в земли Ханаанские, в страну с обширными пастби¬щами, горами и реками, плодородную и красивую, которую им даро¬вал Бог.
Прошло четыре тысячи лет. Исчезли с лица земли древней¬шие языческие народы: вавилоняне, финикийцы, хетты, филистим¬ляне, а племя Авраамово, разбросанное по всему миру, сохранило себя как народ и в своих молитвах благодарит Бога за это.
Я пишу симфоническую сюиту, вслушиваюсь в мелодии даль¬него берега. О чем плачут скрипки? О чем поют мужские голоса синагогального хора?
Засуха и голод обрушились на земли Ханаанские. Прожива¬ющие здесь племена хлынули в плодородную дельту Нила в поис¬ках пропитания. Семья патриарха Иакова из рода Авраамова, изну¬ренная голодом, нашла прибежище в Египте. Египтяне встретили их радушно, и поселившиеся здесь евреи жили мирно и спокойно 400 лет. Но с приходом к власти фараона Аменофида, начались притеснения всех «пришельцев», в том число и евреев. Их превра¬тили в рабов и заставили надрываться на самых тяжелых рабо¬тах... «И стенали сыны Израилевы, и услышал Бог их стенания, и пришел им на помощь...» Он дал поручение пророку Моисею вывести народ из египетского рабства.
И Моисей возглавил исход евреев из рабства Египетского, нелегок был путь к Земле Обетованной. Сорок лет они кружили по пустыне, испытывая тяготы и лишения. Моисей понимал, что поколение, воспитанное в рабстве, не сможет начать новую жизнь, достойную свободного народа. У подножья горы Синай он провозгласил законы, данные Богом. Эти законы имели обшечеловеческую значимость. Недаром через полторы тысячи лет их повторил Иисус Христос:
Не сотвори себе кумира...
Чти отца и матерь свою...
Не убий...
Не прелюбодействуй...
Не укради...
Не свидетельствуй ложно...
Не пожелай жены ближнего твоего...
Соблюдай субботу...
Пятикнижие Моисея открывает свод книг Ветхого завета и обладает глубокой выразительностью. Он был великолепным писателем, умел быть гневным и раздраженным, саркастичным и снисходительным, лиричным и поэтичным, способным на глубокие философские обобщения.
Много раз, перечитывая песню, посвященную переходу Чер¬ного моря, воинскую песню победы над амиликитянами, песнь о наполнении колодца, о благословлении народа, я не могу скрыть своего восхищения стилем и слогом вдохновенного мастера слова, неистового пророка.
«Ты как наводнением уносишь их, они — как сон, как трава, которая утром вырастает, днем цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает...» — сколько горечи и смятения в этих словах. Это ли не настоящая поэзия?!
А одинокий кларнет все ведет свою партию. Нить мелодии тянется с далекого берега Средиземного моря, с его юго-западного побережья, с земель Палестинских...
О, эта узкая полоска приморской равнины, на которую надвигаются крутые уступы восточного плато с поверхностью известняка, песчаника, базальта! А внизу, в глубокой тектонической впадинe Эль-Гор, несет свои воды река Иордан. Недалеко и Мертвое озеро, богатое солями калия, натрия и брома. Гладь его поблескивает в лучах оранжевого солнца. Здесь легко плавать. Насыщенная солями вода выталкивает тело из глубины и нежно держит его на поверхности. Влажный субтропический ветерок пролетает над пу¬стынями Негев, Халуца, где песок и камни, вой полосатых гиен и шакалов.
Узкая полоска земли, которую в XII веке до н.э. заселили евреи, меньше всего походила на Землю Обетованную. Через эту землю, лежащую на пересечении торговых и военных дорог, прохо¬дили полчища свирепых завоевателей. За эту землю с коричневы¬ми почвами равнин, серо-бурых пустынь и гор, которую поперемен¬но называли Ханааном, Палестиной, Израилем, Иудеей, евреи гибли в сражениях, теряли свободу, изгонялись из страны, но каждый раз упрямо возвращались на прежние места.
Не дошел сюда Моисей, умер в пути. Но в последнее мгно¬вение Бог позволил ему взойти на вершину горы Фасги и оттуда увидеть заветную полоску земли в зелени виноградников, омытую чистыми водами источников и рек. Глядя на Иордан, на колебле¬мые дуновением воздуха зеленые пальмы, на красивые разноцвет¬ные скалы, нежно синевшую полоску Средиземного моря, он, про¬щаясь с жизнью, велел своему преемнику Иисусу Навину вести народ в Ханаан.
Завоевав эти земли, Иисус Навин разделил их между рода¬ми, и стал народ заниматься скотоводством и земледелием. Выра¬щивали зерно, виноград, оливки. Постепенно освоили гончарное и ткацкое ремесло, научились обрабатывать медь и бронзу. Когда же возникала опасность и на их земли приходили завоеватели, они объединялись и давали отпор непрошеным гостям.
Первое древнееврейское государство образовалось в конце XI века до н.э. В ходе войны с филистимлянами израильские пле¬мена избрали царем Саула из племени Вениамина. Израильский монарх одержал несколько побед, но в одном из сражений он и его три сына погибли. Трон достался зятю Саула Давиду, который изгнал филистимлян, объединил под своей властью все племена Палестины и расширил свое царство от Евфрата до залива Акабы. Он отвоевал у иевусеев Иерусалим, расположенный на горе Сион, и сделал его столицей своего государства. Сюда была переведена и главная святыня народа — «Скиния завета».
Соломон, наследовавший трон Давида, еще дальше отодви¬нул границы своего государства на юг до Красного моря, заключил союз с Египтом и женился на дочери египетского фараона. Иудей¬ский правитель построил торговый флот, суда которого ходили по Средиземному морю в заморские страны. Добившись дипломати¬ческим путем мира на границах своего государства, он направил свои усилия на внутреннее развитие страны. При нем был воз¬двигнут Храм, развивались ремесла и торговля, строились новые города.
После смерти Соломона вскоре государство его разделилось на Иудею — Южное царство и Израиль — Северное царство.
В начале IX века до н.э. Северное царство завоевал асси¬рийский царь, население переселил в Северную Месопотамию и заставил платить дань. В конце VII века до н.э. вавилоняне вос¬стали против ассирийского господства и разгромили своих пора¬ботителей. Теперь они стали властителями Ассирийской импе¬рии вместе со всеми покоренными ею народами. Но вскоре вос¬стали иудеи. Вавилонский царь Навуходоносор направил армию усмирять восставших. К его изумлению, иудеи обошлись с ней весьма непочтительно, и тогда следующий поход он возглавил лично. Понадобилось более четырех лет, чтобы сломить сопро¬тивление непокорного народа. Захватив в 597 году до н.э. Иеру¬салим, он взял в плен 18 тысяч евреев, в основном знатного сословия, лишив страну тех, кто мог бы поднять народ на восста¬ние, и назначил последнего представителя дома Давидова прави¬телем Иудеи. Но едва Навуходоносор вывел свои войска из Иудеи, поставленный им на царствование Цидхияху заключил союз с Египтом, надеясь завоевать независимость. Увы! Вернулся взбе¬шенный Навуходоносор, усмирил Египет, захватил Иерусалим, ос¬лепил Цидхияху, убил его сыновей, разрушил Храм и увел в ва¬вилонский плен всех, кроме нищих, больных и увечных. А нищие, больные и увечные убили назначенного Навуходоносором намес¬тника и снова подняли восстание. Они восстали из ненависти, из духа непокорности, без надежды на победу.
После трех войн и трех поражений Иудейское царство пере¬стало существовать.
Вавилонское изгнание заставило евреев пересмотреть мно¬гое в своей религии. Вместо Храма, который служил местом жер¬твоприношений, они создали синагогу для совместного богослуже¬ния, молитву для прямого обращения к Богу.
Многие евреи полюбили новую страну, приспособились к ней, потянулись к вавилонской культуре. Торговые пути Вавилонс¬кой империи открыли им самые дальние страны. В библиотеках Вавилона они обнаружили богатейшую сокровищницу рукописей, собранных в течение веков, пристрастились к чтению, к наукам, приобрели светские манеры, утонченность и изящество.
В 539 году до н.э. Вавилонию завоевал персидский царь Кир Великий. Он разрешил евреям вернуться в свою страну. Из 150 тысяч евреев, проживавших в Вавилонии, только четвертая часть воспользовалась разрешением вернуться в Иерусалим. На родине они встретили горстку евреев, которым удалось выжить среди руин и пепелищ. Вавилонские евреи привезли с собой книги и любовь к ним, понятие синагоги, которая стала существовать наряду с восстановленным Храмом. После разрушения Храма римлянами вавилоняне на целое тысячелетие оставались единственными хранителями еврейского наследия.
Нотная вязь на моем компьютере не столько видится, сколь¬ко ощущается в черноте ночи, отражая на глянцевой поверхности желтизну месяца в разрыве туч. Сквозь сгустившуюся мглу за окнами проступают тени деревьев. В тишине кто-то таинственно проводит пальцами рук по клавишам, и в порывах ветра, бьющегося в стекла, слышится звук цимбал, растерянность контрабасов, плач скрипок, смятение флейт и кларнетов. Все эти звуки сливаются в звон щитов и кольчуг. Я встаю с постели. Сон как рукой сняло. Иду к своему «Роланду» и, несмотря на поздний час, включаю ком¬пьютер.
Загорается экран, мириады звезд рассыпаются по его полю, словно из глубины вселенной тянется молочный шлейф. Полоска неба светлеет, и видится, как по широкой пустынной дороге дви¬жется фаланга тяжелой пехоты, вооруженной мечами и длинными копьями-сариссами. Правый фланг прикрывает сильная группиров¬ка конницы и средней пехоты, предназначенной для нанесения глав¬ного удара. Конница и пехота прикрывают остальные фланги. Им первым выпало на долю начать сражение. Во главе войска моло¬дой непобедимый полководец Александр Македонский.
В битве при реке Гранике Македонский разгромил много¬численную персидскую армию, захватил все порты восточного побережья Средиземного моря и установил свое господство. Еще через год греко-македонские войска захватили Египет, проникли в Месопотамию и заняли столицы персидских царей: Вавилон, Сузы, Персе Поль и Экбатану.
Палестина приветствовала Македонского как освободителя от персидской зависимости, и за это им было даровано политичес¬кое и религиозное самоуправление.
Эллинизация евреев началась неприметно. Сначала она зат¬ронула язык, манеры, привычки, обычаи, затем стала влиять на мо¬раль, этику и религию. Евреи переняли греческие имена, сменили традиционные одеяния на туники. Греческие слова стали мель¬кать в религиозных еврейских книгах. Синагоги стали напоми¬нать греческие храмы. Спортивные соревнования приобрели ог¬ромную популярность. Погоня за наслаждениями стала прави¬лом жизни. Еврейские интеллектуалы, черпавшие мудрость из философии, узнали из учения эпикурейцев, что боги не вмешива¬ются в дела людей, что на свете не существует морали, одно лишь наслаждение.
Ортодоксальные евреи только поеживались от таких открове¬ний, считая философов самым опасным злом. Против эллинизации страны решительно восстала политическая партия «хасидеев».
Когда распалась империя Александра Македонского, Антиох III, монарх Селевкидов, потерпев поражение от римских легионе¬ров, состоящих на службе у египтян, решил выместить свое негодо¬вание на Палестине. С бессмысленной жестокостью он перебил десять тысяч мирных жителей, установил в Храме языческие ста¬туи и поставил новых священнослужителей, запретил обряд обре¬зания и празднование субботы. Вспыхнуло восстание евреев — его возглавил Маттитьяху вместе с пятью своими сыновьями. Их прозвали Маккавеями, от еврейского слова «молот». Точно моло¬том, они наносили удары армии Антиоха. Так началась первая в истории мира религиозная война. В этой войне евреи стояли не на жизнь, а на смерть. Греки были поражены. Такое они видели впер¬вые. В их головах не укладывалось, что люди дерутся не за земли, золото, а за какую-то абстрактную божественную идею. Высоко¬мерное отношение к евреям, как к «варварам», сменилось у них почтительным страхом.
Легендарные рассказы о Маккавеях разнеслись по всему греческому миру. Когда Антиох, чтобы проучить зарвавшийся на¬род, направил в Палестину небольшой ударный отряд, евреи унич¬тожили его. Тогда взбешенный правитель возглавил большую пер¬воклассную армию и повел ее на Иерусалим. Евреи отбросили и эту армию. В освобожденном Иерусалиме Храм был очищен от языческих идолов и заново посвящен Богу Яхве.
С трепетом входили в Храм счастливые победители. Рядом с амвоном они увидели сосуд с маслом, которого было едва ли достаточно, чтобы горел священный огонь в течение одного дня. Но огонь чудесным образом горел восемь дней, и эти дни стали радостным праздником Ханука, в память о чуде, о героизме Мак¬кавеев.
Недолго ликовали израильтяне. Римские легионеры Пом¬пея вторглись в Иерусалим, присоединили истерзанную в меж¬доусобных войнах Иудею к своей империи. Римский сенат назна¬чил царем еврейского государства Ирода Великого. Почему он был назван великим, навсегда останется загадкой. Еврейский на¬род его терпеть не мог. Ирод был самым жестоким палачом сво¬его века. Он казнил 45 членов Синедриона, стремясь заставить независимый судебный орган служить своей воле. Он постоянно угрожал пытками Первосвященнику, казнил соперников, свою любимую жену, нескольких своих сыновей и, как рассказывается в Евангелии от Матфея, повторил «подвиг» египетского фараона, приказав зарезать всех младенцев мужского пола в Бет-Лемехе, опасаясь пророчества, согласно которому в этом городе родится соперник на царский трон.
Но как ни парадоксально, в царствование Ирода Иерусалим обретает великолепие: поднимаются новые кварталы, расширяется Храм.
После смерти тирана еврейское государство было разделено на несколько областей, которыми стали править его дети. Иеруса¬лим достался младшему сыну — Ироду Антипе. Именно в его правление произошло величайшее событие — распятие Иисуса
Христа, легендарного основателя христианства, одной из мировых религий. Мессия и сын Божий, он проповедовал в Палестине свое учение, творил чудеса, исцелял больных. На пасхальной неделе Христос был осужден римским наместником Понтием Пилатом на смертную казнь вместе с двумя разбойниками, распят на кресте, похоронен, но «по прошествии субботы» воскрес. Так записано в Евангелии.
Безрассудочная жестокость римлян, привыкших все пробле¬мы решать кровопролитием, поднимала угнетенные народы на со¬противление. Первое из многочисленных восстаний против римс¬кого владычества, вспыхнувшее в Галилее, вылилось в Иудейскую войну. Это было в 66 году новой эры.
Римляне бросали против восставшего еврейского народа все новые и новые силы. Кровавые побоища следовали одно за другим. Только к третьему году войны римлянам с неимоверным трудом и большими потерями удалось захватить Иудею, но не сумели они сломить сопротивление Иерусалима. В осажденном городе люди тысячами умирали от голода и болезней, но не сдавались. Так про¬шел четвертый год иудейской войны. Когда же защитники города уже не могли сопротивляться, римляне пустили в ход тараны и, наведя переносные мосты, пошли на штурм города. Они истребля¬ли на своем пути все живое, круша и сжигая все, что могло гореть. Сожгли Храм, швыряли в огонь младенцев, насиловали женщин, убивали священнослужителей... Уцелевших увозили в Рим, броса¬ли на съедение львам на аренах цирков, сталкивали с Тарпейской горы на потеху толпы, превращали в рабов.
Однако через 60 лет иудеи снова подняли восстание против Рима. Император Адриан снова разрушил город и запретил евреям жить в этой стране. Начался многовековый период рассеивания евреев по разным странам.
Иерусалим переходит из рук в руки. То он в руках Визан¬тийского императора Константина: при нем в центре города уста¬навливается Гробница с гробом Господним. (И поныне здесь в Иерусалиме бьется сердце всего христианского мира.) Затем пер¬сы завоевали многострадальный город, и в течение четырех столе¬тий он носит исламское имя «Эль-Кудс» — «Священный». История мусульман утверждает, что пророк Муххамед вознесся в небо с вершины Храмовой горы, где воздвигнута мечеть Эль-Акса...
С 1099 года начинаются крестовые походы, имеющие целью «освободить гроб Господень». Потом на земле иерусалимской по¬явились воины Саладина. Потом христиане. И вновь турки — мамлюки...
Все это не прошло бесследно. К середине XIX века великий город находился в упадке, его население не превышало одиннадца¬ти тысяч человек. В 1860 году возникают первые еврейские кварталы за пределами Старого города, и в 1915 году еврейское население города достигает ста тысяч человек.
В 1948 году решением ООН возникло новое еврейское государство — Израиль. Но мир на этой земле не наступил. 5 июня 1967 года иорданская артиллерия открыла огонь по еврейской части города. Через два дня евреи захватили весь арабский сектор Иерусалима, объявив его целиком принадлежащим Израилю...
Сбылись предсказания пророков, записанные в священных книгах: разбросанные по всему миру евреи вернулись в Иерусалим.
Мне часто видится библейский странник, шагающий по пустынной дороге в просторной одежде, перетянутой в поясе веревкой, со всклокоченными волосами и бородой пророка. Ветер теребит его волосы, заставляет сгибаться под холодными порывами, а странник идет, преодолевая ненастье, босыми заскорузлыми ступнями утопая в песке.
Давно осталась позади гора Сион, где захоронены пророки. Пройден путь по горам Галилеи, промелькнули города, переполненные толпами пилигримов, собравшихся со всех концов света на праздник Песах. Степи, полупустыни — все вытоптано копытами коней азиатских кочевников и других варваров, спешащих на ограбление некогда цветущей страны. Глаза бредущего по пыльной дороге человека выедает дым костров средневековых инквизиций, где корчатся в муках уличенные в ереси и в запрещенном изучении наук христиане, выжигают очи пожары крестовых походов. Еще слезящиеся глаза видят узкие улочки гетто с воротами, запирающимися на тяжелые засовы и замки. Он преодоле¬ет один за другим города Европы, охваченные религиозным мятежом протестантов.
Вожди Реформации бросали вызов католической церкви, и среди них Лютер в Германии, Цвингли в Швейцарии, Кальвин во Франции, Нокс в Шотландии. Католическая церковь ответила на вызов кровавой бойней: в праздник святого Варфоломея 24 августа 1572 года было убито за одну ночь 30 тысяч протестантов-гугенотов.
Сжимая в руках посох, шел странник сквозь улюлюканье и бесчинство толп. Он помнит, что было с его народом много веков назад и совсем недавно. Помнит, как бесноватый Адольф Гитлер, стоя перед одурманенной им орущей толпой, призывал окончательно решить еврейскую проблему. Они грозили не только еврейскому народу, они грозили всему человечеству. Но им пришлось самим задыхаться в песках Сахары, тонуть в водах Атлантики, замерзать на просторах России, быть заживо погребе¬нными под развалинами своих городов, держать ответ перед Судом народов, выслушивать суровый приговор военного трибунала в Нюрнберге.
Идет странник, и не гаснут еще зловещие костры XX века, все летят и летят в огонь книги величайших мыслителей всех веков и народов, а вместе с ними сочинения Баруха Спинозы, Карла Маркса, Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда. И настоящее смы¬кается с прошлым. То там, то здесь слышны призывы фанатиков решить, жить или не жить моему народу с дальнего берега.
...Вот и звучит финальная часть моей симфонической сюи¬ты. Я ищу оркестровые средства, чтобы поведать слушателю о сем¬надцати веках блуждания, рабства, массового изгнания и уничтоже¬ния моего народа. Как птица Феникс, сгорая, он снова возрождался из пепла, а, возродившись, поднимался на невиданную высоту ин¬теллектуальных достижений.
Их всего 12 миллионов из трех миллиардов жителей нашей планеты, меньше половины процента. Но 12 процентов всех Нобе¬левских лауреатов по физике, математике, химии, медицине — ев¬реи. Поражает своими масштабами их вклад в величайшие дости¬жения человечества в области религии, науки, литературы, музыки, экономики и философии. Из еврейского народа вышел Иисус, кото¬рого 850 миллионов христиан считают сыном Божьим. Из еврейского народа вышел апостол Павел, создатель христианской церкви.
Великое древнее племя Авраамово разбросано по земле, но свет земли Ханаанской зовет и манит к себе, собирая всех в еди¬ный великий народ.
... А библейский странник с посохом в руке все идет и идет через страны и континенты, через века и эпохи, и время не властно над ним.

В ИЗРАИЛЕ
(ПУТЕВЫЕ ЗАРИСОВКИ)
НАТАНИЯ
Я давно хотел побывать в этой древней стране и совсем не потому, что генетические корни и голос крови звали меня туда. Напротив, я всегда ощущал себя россиянином, так как рос и воспи¬тывался на русской земле с ее просторами и незабываемой приро¬дой, на русской культуре и искусстве, на русской истории и русских национальных традициях. Я думаю и говорю на русском языке...
Мне хотелось побывать в стране, которая была другим бере¬гом моего самосознания, хотелось походить по библейской земле, по песчаной дороге бедуинов, взобраться на Храмовую гору в Иеру¬салиме, проследовать скорбной дорогой Христа на Голгофу, понять, Что представляет древняя и вечно обновляющаяся земля Израиля, Приютившая множество моих родственников и друзей.
На нашей поездке настаивали дети.
— Собирайте чемоданы и отправляйтесь с мамой путешествовать. Вам нужно отдохнуть. Сейчас самое время мир посмотроеть! — убеждал меня Саша.
В Израильском посольстве чиновник тщательно проверил наши документы, заполненные бланки анкет и поставил штамп в паспорта. Нам разрешался въезд в Израиль. Я вышел во двор посольства, в центре которого на высоком флагштоке развевалось на ветру белое полотнище с синей шестиконечной звездой Давида...
Вылетали мы из Адлера на самолете ТУ-134. Была отвратительная погода, дождь, ветер, рвущий в клочья низкие облака. В воздухе закружилась голова, замутило. Стюардесса заметила, что мне не по себе, и предложила минеральную воду. Я выпил, стало легче.
Израиль — не Америка. Два с половиной часа лету, и колеса нашего самолета уже катятся по бетонной полосе аэропорта Бен Гуриона в Тель-Авиве.
Нас встречал Виля, муж Дии, двоюродной сестры Инны. Его рыжеватые волосы пламенели на солнце.
— Как долетели? — спросил он, — все прекрасно?!
Полный, с четко обозначенным животиком, Виля нисколько не потерял присущую ему подвижность, как будто не он, а кто-то другой перенес совсем недавно операцию на сердце. В легком пыльнике и светлой сорочке он выглядел артистично и элегантно, коренной одессит, приятель Ильченко, Карцева, Жванецкого, в Израиле он выступал с интермедиями, пародиями и песнями в каком- то благотворительном обществе, за что получал небольшую плату и был этим доволен.
Погрузив вещи на тележку, мы повезли их к остановке ав¬тобуса. Было около одиннадцати часов, температура воздуха 23-25 градусов — терпимо. Всюду слышна русская речь, будто и не уезжали никуда из дома. Наконец пришел автобус. Водитель бесшумно открыл двери, и мы оказались в прохладе салона. Виля оплатил проезд, и мы тронулись в путь. В окне замелькали какие-то производственные постройки, заборы с колючей проволокой, дома. Про¬каленная зноем земля, словно гигантская печь, возвращала тепло. Замелькали поля, запестрели желто-зеленые апельсиновые планта¬ции. На крышах домов — солнечные батареи, серебристые металлические бочки для воды.
Автобус привез нас в самый центр Натании, зеленого курор¬тного города на побережье Средиземного моря. Недалеко от автобусной остановки и жили Дия с Вилей. Кареглазая, с темными золосами, забеленными сединой, но такая же живая и милая, Дия бросилась навстречу и стала обнимать и целовать нас. Потом по¬сыпались вопросы, начались воспоминания...
Как выяснилось, жизнь у наших родственников непростая. За два года они сменили четыре квартиры. Денег катастрофически не хватает, на учете каждый шекель. Чтобы хоть как-то существовать, Дия, инженер-химик, мыла парадные лестницы, ухаживала за пожи¬лыми людьми, а когда стало тяжело, вынуждена была фиктивно раз¬вестись с Вилей, чтобы получать какую-то добавку к пособию.
Виля после операции на сердце получил на год пособие, что-то вроде инвалидности, иногда выступает с концертами...
Получить работу тем, кому 40-45 лет, практически невоз¬можно. Доведенные до отчаяния, люди берутся за любое дело, по¬рою самое грязное и непрестижное, лишь бы выжить.
Здесь шутят: если увидишь дворника, старательно метущего улицу, можешь смело обратиться к нему за помощью в решении интегрального уравнения — это инженер из России! И еще гово¬рят, что, если бы можно было закрыть глаза и вернуться в прошлое, они бы их не открывали.
Несмотря на стесненные материальные обстоятельства, Лия и Виля жизнерадостны и чувство юмора не покидает их.
— Ты знаешь, — улыбается Виля, — у нас в Одессе говори¬ли, что евреи подразделяются на тех, кто уезжает, и на тех, кто думает, что он не уедет. Мне иногда кажется, что мир переполнен евреями. Михаил Светлов, известный шутник, как-то в одной ком¬пании сказал, что все люди — евреи. Только одни уже признались в этом, а другие — нет.
Он бросил взгляд на меня, стараясь угадать мою реакцию на его шутки, и, обрадовавшись, что я улыбаюсь, хохотнул, тут же вспом¬нив анекдот своей молодости:
— Одному еврею в поезде все время не везло: каждый раз его кто-нибудь избивал: то на платформе, то в вагоне-ресторане. Попутчик его спрашивает: «Сколько можно такое терпеть, и куда вы, собственно, едете?» А тот: «Если морда выдержит, то аж до самой Одессы!»
— Так и мы, — продолжает Виля с грустной иронией, — если морда выдержит, может быть, сможем когда-нибудь побывать в Одессе.
Никогда не думал, что в стране, где воздух насыщен теплом пустыни, может быть так прохладно. Ночью спали, укрывшись оде¬ялом. Утром, по привычке, проснулся ни свет, ни заря, нагрел воду на газе, побрился.
До завтрака позвонил двоюродной сестре в Хайфу, и было слышно, как на другом конце провода дрогнул голос Аллы. Она сразу же узнала меня и, радуясь, что мы здесь, почти что рядом, сказала, точно выдохнула в трубку:
— Завтра приедем за вами. Хоть несколько дней поживете у нас... Мы вам такую экскурсию по городу организуем...
— Моя талантливая сестричка. Дия, Виля, вы только послу¬шайте, какие она пишет стихи!
Мне кажется, что мой народ
Пришел на землю из Вселенной,
Его преследует исход,
Как будто он заложен в генах.
За что ему такой удел?
Гоним он из любого края,
Будь то из ада или рая,
Любой земли, где б ни осел.
Текут, текут тысячелетья,
А мой народ и в Благовест
На этой проклятой планете
С насиженных уходит мест.
Дия пригласила к столу, где нас поджидал завтрак: салат из помидоров и огурцов с нарезанными дольками болгарского перца и лука. На столе были ветчина из индюшатины, сыр, масло. Дия разлила по чашкам кофе с молоком, к нему подала шоколадное масло, конфеты, печенье, фрукты.
Они готовились к нашему приезду. Зашел разговор о сто¬имости питания. Как выяснилось, питание здесь недорогое. На ме¬сяц им хватает 300-360 шекелей. Но их надо иметь!
Основное содержание разговоров: как кто устроился. Дия рассказывала о знакомых и родственниках.
У Вили есть приятель: 54 года, в прошлом отличный инже¬нер. На его счету десятки изобретений. Теперь он с грустью смот¬рит на свои авторские свидетельства и дипломы. На многие вопро¬сы он может ответить, не знает только, как жить дальше.
По радио каждый вторник для репатриантов передают, как обустроиться на новом месте, как начать свое дело. Но советы эти пока еще никому из знакомых Лии и Вили не помогли.
После завтрака мы вышли в город погулять.
Ни в одной стране, где мне довелось побывать, я не видел такой пестрой смеси Востока и Запада. Какие краски! Какие кон¬трасты! Европейское новомодное одеяние и лапсердаки ортодок¬сальных евреев, кипы на головах, современные блестящие автома¬шины и бредущие по песчаным плитам узких улочек ослики. Если окинуть взглядом многолюдную улицу, можно увидеть местного бритоголового араба в кепке и в черных очках и прибывшего из-за океана негра, смуглых марокканцев, в жилах которых течет ис¬панская кровь, и молодых сабров, рослых, крепких, мужественных защитников Израиля, ненавидящих его врагов и не жалеющих в борьбе с ними своих жизней. Все это собрание лиц и одежд так и просится на полотно художника.
Вечером город особенно красив, фейерверки вспыхивающей и гаснущей рекламы, светящиеся витрины магазинов, которые зак¬рываются только тогда, когда уйдет последний покупатель, множе¬ство гуляющих — все это дает ощущение какого-то праздника. Много молодежи, туристов, курортников. Смех, пение, громкая му¬зыка, транзисторов. Теплое море, красивый ландшафт, близость к Тель-Авиву превратили город в курортный центр страны.
Назван город в честь американского филантропа Натана Штрауса.
Говорят, если хочешь узнать город, иди на базар. И мы по¬шли. На небольшом пятачке под крышей множество отсеков с прилавками. Здесь овощи и фрукты, различная зелень, мясо, рыба... Чего тут только нет. Зазывалы громко кричат, приглашая покупа¬телей. Узнав в нас гостей из России, парень заговорил с нами на русском языке. Он продавал рыбу. По желанию покупателя он выловит вам любую рыбу, плавающую в специальном бассейне, и при вас почистит ее, только купите!
Вместе с евреями на рынке торгуют арабы. У них продукты дешевле, но израильтяне стараются у этих ничего не покупать. Из-за неприязненного отношения друг к другу, из-за ненависти, кото¬рая всегда может вылиться в столкновение. Тропа вражды прото¬птана годами, и каждый норовит оставить на ней свой след.
Мы возвращались домой усталыми и нагруженными различ¬ными продуктами.

В ХАЙФЕ
Все утро ждали Аллу и Сашу, и они появились в назначен¬ный час. Бежевого цвета «Фиат» подъехал к дому, и тотчас же из машины выскочила сияющая Алла и бросилась нам навстречу. Каштановые вьющиеся волосы растрепались от быстрой ходьбы, а легкое белое платье в горошек словно излучало свет.
— Адик! — так всегда называла меня дорогая сестричка, — Инночка! Какие вы молодцы, что приехали к нам. Как я соскучи¬лась по вас!
И она каждого целовала поочередно.
— Нет, вы нисколечко не изменились, разве что Адик обза¬велся животиком. Пора от него избавляться!
Алла засыпала нас вопросами: как Саша, Костик? Чем зани¬маются их жены? Здоровы ли внуки? Я не успевал отвечать, а сест¬ренка все спрашивала, спрашивала...
Она призналась, что с жадностью читает газеты, которые с опозданием приходят из России, смотрит телевизионные передачи о своей бывшей стране, которую продолжает любить и скучать по ней.
— Ставлю кассету Булата Окуджавы и не могу сдержать слез. Саша утешает меня, а сам такой же. Как начнет вспоминать свою лабораторию в институте Новосибирска, может часами гово¬рить... Диагноз ясен: ностальгия!
Подошел Саша, высокий, спортивный, элегантный, в джинсо¬вых брюках стального цвета и в подобранной в тон рубашке, теп¬ло поздоровался со всеми.
Я познакомил приехавших с Дией, и та, сутулясь больше положенного, пригласила гостей к себе домой.
Посидели, немного поговорили, выпили по чашечке кофе и — в дорогу!
Аллочка — наша любимица. Небольшого росточка, худоща¬вая, быстрая и в то же время собранная, она была удивительно светлым человеком. Выросла она в бедной многодетной семье. Окончив школу, поехала в незнакомый город Новосибирск по¬ступать в институт и поступила! Училась хорошо и после окон¬чания была оставлена преподавать теоретические основы элект¬ротехники.
Когда Алла приезжала к нам в Новочеркасск, все в доме преображалось. Она гоняла с ребятами в футбол, уводила их куда-то. Из-за ее постоянных выдумок, сопровождавшихся взрывами смеха, все в квартире ходило ходуном. Алла была мастером спорта по горному туризму, побывала на крутых тропах Кавказа и Тянь-Шаня, Прикарпатья и Болгарии. В Израиле довольно быстро осво¬ила язык, но получить работу не смогла. Попыталась было на почте разносить корреспонденцию. Отказали. Были еще попытки — все зря! Возраст 50 лет, считай, предпенсионный. Помог слу¬чай. Однажды она в Технионе заменяла заболевшего преподава¬теля и прочитала цикл лекций по теоретическим основам элект¬ротехники на иврите. Все, кто слушал эти лекции, рты пораскрывали. Перед ними стоял специалист высокого класса. Методика и теоретический уровень преподавания говорили сами за себя. И Аллу приняли на работу.
Надо сказать, что Технион в Хайфе, как и университет в Иерусалиме, не уступают лучшим учебным заведениям Европы и Америки, а в области физики и математики считаются наиболее престижными.
Из Новосибирской лаборатории, которой руководил Саша, уехали в Израиль несколько его сотрудников. Они-то и уговорили своего руководителя переехать в Хайфу, где его уже ждала работа.
Саша уверенно вел машину по скоростному многорядному автобану. Нас то и дело обгоняли шикарные лимузины и скорост¬ные мощные трейлеры.
В дороге нас сопровождала бирюзовая гладь Средиземного моря, и было видно, как волны бьются о камни мола.
Мы проехали пляжи Михморета, курортного поселка к севе¬ру от Натании, оставили в стороне руины древнего порта и посе¬лений ханаанского периода. За окном машины проплывала плодо¬родная долина, через некоторое время возникли карстовые пещеры, заблестели искусственные пруды для промышленного рыбоводства, какие-то строения. Мы ехали через сады и леса, пока не увидели город, широко раскинувшийся по склонам знаменитой горы Кармель. Поразительные по красоте виды открывались с городских улиц, устремляющихся вверх. Бросались в глаза высоченные зда¬ния береговой полосы и дома, словно гнездовья орлов, примостив¬шиеся на скалах, и среди них многоэтажные с пандусами на не¬скольких уровнях.
Город тянулся от порта, выставляя напоказ промышленные и деловые районы с банками, биржами, металлургическими и нефте¬перерабатывающими заводами. Внизу у кромки моря раскинулся огромный порт с доками и причалами, судостроительным заводом и подъездными железнодорожными путями.
Жилые кварталы Хайфы тянулись к вершине горы Кармель. Многоэтажные строения чередовались с фешенебельными особня¬ками состоятельной части населения. Спуски, подъемы, повороты, мосты, светофоры. Серпантины дороги взлетают вверх, чтобы, рас¬крутившись лентой, стремительно скатиться вниз. Вдоль дорог ве¬реницы припаркованных автомобилей. Дома стоят прямо над про¬пастью или на дне ущелья. Другой земли для них нет. В одном таком семнадцатиэтажном доме и жила семья моей сестренки. Так как дом примостился на выступе обрыва, вход в него был на уровне пятого этажа. Войдешь в подъезд, а лифты развезут тебя вверх или вниз, кому куда надо. Горный ландшафт заставляет де¬лать в домах входы и с самых верхних этажей. Непривычно все это, но нельзя не восхищаться творческой дерзостью архитекторов и строителей.
Мы вошли в просторный холл, проследовали в большую светлую гостиную. Обстановка скромная, мебель самая необходи¬мая. У стены — пианино, диван, стол, стулья, книжный шкаф. За стеклянной дверью — кабинет Саши. Здесь книжные полки, пись¬менный стол, компьютер. Две спальные комнаты: их и сына, про¬сторная кухня со всей необходимой мебелью. Алла и Саша, привык¬шие к аскетическому образу жизни, никогда не придавали особого значения вещам. Только самое необходимое, удобное, целесообраз¬ное. Я и раньше никогда не видел Аллу накрашенной, напудренной — она избегала всяческой косметики. Ей были свойственны есте¬ственность, чистоплотность и высокая порядочность. Ни тени фальши в ее поступках и жестах.
Таков и Саша. Человек эмоциональный и впечатлительный, он мог восхищаться и чистым, постоянно меняющим оттенки небом, и необычным нагромождением камней. Он сдержан в проявлении чувств, любит Аллу, и эта любовь строится на глубоком уважении к ее богатому внутреннему миру, к ее уму и открытости.
Когда раньше у них не было машины, они пешком исходили почти весь Израиль, стояли на каменных щербатых плитах святого Назарета, где когда-то бегал босоногий мальчик Иисус, любовались Моавитскими горами, стараясь разглядеть вершину Нево, откуда Бог показал Моисею Землю Обетованную, спускались по дороге, напоминавшей каменную пустыню, к Мертвому морю, окунали руки в смолянистую воду, содержащую вещества с самыми различными целебными свойствами, о которых знала еще Клеопатра, пользуясь бальзамами, которые привозили отсюда. Видели они и море Галилейское, откуда живая вода растекалась по трубам на поля и сады страны. Они проходили Галилею, край детства и юности Христа. Капернаум, Магдалу, Кан Галилейский, где Он обрел своих учеников, а поблизости, на горе, родилась Его знаменитая Нагорная проповедь. Не раз они были в Иерусалиме, родине трех мировых религий, шли в Цфат — духовный центр каббалы, где толкователи слов и чисел Ветхого Завета предсказывали будущее. Здесь, в Цфате, они терялись среди многочисленных туристов и паломников, осматривавших древние синагоги и священные могилы, живописные кварталы с их извилистыми улочками и переулками, по которым прогуливались старики в меховых шапках, сделанных из 12 лисьих хвостов, по числу колен Израилевых. Побывали они и в самой северной точке Израиля на границе с Ливаном.
Алла и Саша хорошо знали свою новую родину и помогли нам многое понять и увидеть во время нашего пребывания у них в гостях.
Пришел Мишка, сын Саши и Аллы. Темные, зачесанные назад волосы, делали его совсем взрослым. Он застенчив и стеснителен, но в кругу близких раскрывается, и все удивляются его воспитанности и культуре. Здесь, в Израиле, у него что-то не сложилось. То ли с товарищами в школе не поладил, то ли воспоминания о девушке, оставшейся в Новосибирске, не дают ему покоя. Учится он с прохладцей, больше любит лежать, в своей комнате с книгой или о чем-то мечтать.
После обеда мы попросили Мишку нам поиграть на пианино. Он молча подошел к инструменту, сел... и комната наполнилась прелестной музыкой Шопена и Чайковского.
На следующий день после завтрака мы отправились знакомиться с городом. Из окна «фиата» снова видим узкие улочки, яр¬ую зелень, цветы, необычные постройки.
Гора Кармель, на которой раскинулась Хайфа, когда-то была местом жительства пророка Ильи. Отсюда он вознесся на небо.
Здесь римский император Веспасиан приносил жертву Юпитеру. Позже на ее склонах стали строиться монастыри, монахи возделы¬вали почву, и гора покрылась зеленью садов и виноградников.
В порту на рейде стояли большие суда, ожидая разрешения на подход к причалам. К пирсу приткнулась баржа, которую загру¬жали мешками с цементом. Сновали различные машины, фуры, ра¬ботали грузовые краны — все походило на растревоженный мура¬вейник. Вечером вспыхивали портовые огни, и вся акватория оза¬рялась праздничным свечением, исходящим от иллюминированных теплоходов, фонарей набережной и перемигивания реклам. Было ощущение, будто небо и вода поменялись местами. Наш «Фиат» припарковался у большого магазина, почему-то названного испанс¬ким словом «Каньон» К нему вплотную пристроилась огромная пятиэтажная автостоянка. Мы поднимались в торговые залы на эскалаторах, дух захватывало от множества всевозможных товаров, на любой вкус и цвет, любого предназначения, от булавок до авто¬машин. Не было только спортивного костюма, который мы хотели купить Костику ко дню рождения. Видимо, теплые спортивные ко¬стюмы — это сезонный товар.
От поездки по городу слегка кружится голова. Поэтому пос¬ле обеда мы вечер провели дома.
На следующий день Саша и Алла ушли на работу, а мы с Инной отправились побродить по Хайфе. На одной из площадей мы увидели музыкантов, мужчин тридцати — тридцатипятилетне¬го возраста: бородатого контрабасиста в джинсовых брюках, гладковыбритого скрипача в белой сорочке и черном костюме и вио¬лончелиста в шортах и какой-то пестрой рубашке. Это — ленинг¬радцы, профессиональные музыканты. Когда-то они играли в сим¬фоническом оркестре. Здесь долгое время не могут найти работу. Вот и организовали своеобразное трио и вышли на улицы и пло¬щади города, положив на землю раскрытый футляр от скрипки. Это — для денег. В их репертуаре классические и популярные мелодии — все из прошлой жизни. К ним подходят и бросают какую-то мелочь, а они играют да играют, разрывая сердце жалую¬щейся скрипкой и вздыхающим контрабасом.
Мы тоже положили свои шекели. Но уже через несколько кварталов повстречали новую группу музыкантов — аккордеони¬стов и саксофонистов, кларнетистов и баянистов. И все они игра¬ли мелодии прошлых лет, одесские и московские, украинские и ев¬рейские, русские и молдавские...
Было тяжело смотреть на это нищенство, на жалкую мелочь, небрежно брошенную прохожими. В то время мне и в голову не приходило, что вскоре такое же зрелище увижу в Москве, в Ростове и других городах России, стану свидетелем того, как целые во¬кально-инструментальные коллективы займут места в подземных переходах и на станциях метро и станут выпрашивать подаяние с помощью своих инструментов у вечно занятой собой, бегущей неведомо куда публики.
Следующий день мы уже провели с Аллой. У нее был сво¬бодный от работы день. Она была чудесным экскурсоводом.
Мы бродили по Хайфе, осматривая ее со смотровых площадок, оборудованных вдоль гребня горы Кармель. Перед нами открывался прекрасный вид на город, залив, Звулунскую долину и холмы Галилеи. Налюбовавшись красотами Хайфы, зашли в музей японс¬кого народного искусства, во дворе которого осмотрели «Сад камней». На площадке, посыпанной белым песком, лежали камни. Одни камни, и больше ничего, — ни травинки, ни листочка. Безжизненная красота камней, расположенных в особом порядке, соответствовала библейской картине этих мест и настраивала нас на философский лад. Камни веков, по которым ступали почерневшие от дальних дорог, загоревшие от беспощадного солнца, натруженные ноги пророков. Недаром камни имеют способность спорить с вечностью.
Выйдя из музея и пройдя бульвар Ганаси, сворачиваем на улицу Шомрон и оказываемся в «Саде скульптур». Восемнадцать бронзовых скульптур работы Урсулы Мальбин еще больше усилилии ощущение вечности мироздания.
Неутомимая Алла привела нас к одной из главных достопримечательностей Хайфы, к Бахайскому храму, разместившемуся на территории «персидских садов». Увенчанное золотым куполом здание Бахайского храма расположено в нижней части рас¬кинувшегося по обе стороны дороги парка, наполненного благо¬уханием роз. Разбитые на насыпных террасах роскошные сады уподоблены знаменитым «Садам Семирамиды», созданным в древнем Вавилоне и составившим одно из «семи чудес света». Это мировой центр религии бахай, возникшей в Иране в середине XIX века, проповедующей общее человеческое «братство» и утверждающей, что «красота спасет мир». За пропаганду идей универсальной общечеловеческой религии, единого международного языка, «единого мирового государства», упразднения государственных границ пророк бахаизма Эль-Бах был признан вероотступником и казнен властями Ирана в 1850 году. Останки пророка покоятся в храме Бахай.
Завершив прогулку по центральной части города, осмотрев центр города с многочисленными кафе и магазинами, деловыми и культурными учреждениями, мы автобусом отправились в юго-западную часть Хайфы, где находится монастырь ордена кармелитов и пещера Ильи-пророка.
Хозяева монастыря — члены католического монашеского ордена, основанного святым Бертольдом, организовали на горе Кармель свою первую резиденцию. Недалеко от монастыря находится знаменитая пещера Ильи-пророка, по преданию служившая ему жилищем. Пещера освещена зыбким мерцанием свечи. На амвоне — крест с распятием. Здесь, согласно христианским верованиям, нашло приют Святое Семейство по возвращении из Египта. Сюда совершают паломничество туристы многих стран.
Водя нас по достопримечательностям Хайфы, Алла обнару¬жила глубокие знания истории и культуры страны, различных ле¬генд и мифов, связанных с тем, что мы осматривали.
Когда поздним вечером мы возвращались домой, на улицах уже горели фонари, и созвездие огней создавало неповторимую праздничную картину. Вспыхивали и гасли рекламы, в море пере¬двигались огни больших океанских лайнеров, и блики портовых огней отражались на черной глади воды.

ПОЕЗДКА В КАРМИЭЛЬ
На следующий день нас отвезли в Кармиэль, небольшой го¬родок в 40 километрах от Хайфы. Мы ехали по горной дороге в окружении скал и камней, и, в который раз глядя на них, Саша то и дело восторгался:
— Вы только посмотрите, какой поистине неземной пей¬заж, какое фантастическое нагромождение камней, и все это сде¬лано природой. Невольно начинаешь верить в неземной разум. Недаром японцы могут часами смотреть на камни, ощущая их красоту!
На кармиэльских улицах полыхали газоны сиреневых, жел¬то-палевых и красных цветов. Целая палитра всевозможных оттен¬ков, радующих глаз. Стаи птиц, как ангельские тени, скользили в библейском небе Галилеи.
Мы ехали навестить друзей Саши, программистов из Ново¬сибирска, которые и пригласили Сашу и Аллу в Израиль.
Одноэтажное, вытянутое, барачного типа здание. В коридоре на столе — кофеварка, вазочка с сахаром. Каждый сотрудник мо¬жет подойти и налить себе горячий душистый кофе.
Фирма — это пять инженеров, знающих друг друга по Ново¬сибирску. В двух больших комнатах стоят столы, компьютеры. В шкафах — необходимая техническая литература, справочники. Ничего лишнего. Все подчинено делу. Фирма не только выполняет заказы на различную программную продукцию, но и занимается проектированием сложных электромеханических приборов. Недавно, как нам рассказал руководитель группы, был спроектирован и изготовлен опытный образец уникального линейного электродвига¬теля, которому нет аналогов в мире. Для этого потребовалась поддержка правительства, приобретение в Японии дорогостоящих по¬стоянных магнитов. Узнав, что мы из Ростова, он просил связать их с Новочеркасским заводом постоянных магнитов, который, как ут¬верждают, выпускает магниты не хуже, чем в Японии, но стоимос¬тью на два порядка дешевле. Я обещал выполнить их поручение, передать письмо на завод.
Забегая вперед, скажу, что я сдержал слово и передал главно¬му инженеру завода это письмо. Но или время еще не подошло, чтобы завязывать прямые контакты с зарубежными партнерами, или смутила главного инженера страна, желающая сотрудничать с заводом, но бумага потерялась в канцелярии и взаимовыгодное сотрудничество так и не состоялось.
Всю обратную дорогу нас сопровождала гроза. Небо разла¬мывалось на куски и рушилось на землю. Во вспышках молний под раскаты грома высвечивались из тьмы и снова погружались во тьму горы, лесные массивы, скалы. Так, наверное, гневался Бог, когда насылал на грешников Всемирный потоп, испепелял Содом или лил огненную серу на жилища Гоморры. Казалось, еще не¬много, и на раскаленные камни хлынут соляные потоки, превра¬тившие жену Лота в неподвижный столб. До сих пор туристам, проезжавшим по дороге южнее Мертвого моря, показывают соля¬ную скалу, в очертании которой можно угадать силуэт женской фигуры.
Я ехал и с грустью думал о том, сколько талантливых специ¬алистов теряет моя Россия!

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ
Распрощавшись с гостеприимным домом Аллы и Саши, мы вернулись в Натанию. Здесь не то, что в Америке. Здесь повсюду звучит русская речь. Значение этого понимаешь лишь за рубежом.
На автобусной остановке женщина громко жаловалась не¬знакомым людям на свою судьбу:
— Как я могла сделать такую глупость?! Сорвалась с места, продала дом в Нальчике, а здесь не могу купить даже плохонькую квартиру! Это же надо! А еще говорили: «Езжайте, не бойтесь, вам помогут». Помогут, дождешься!.. Дура я, что клюнула на эти байки!
Ей возражали:
— Вы знали, что делали. Не маленькая. Вас никто не неволил.
— Я и говорю, что дура!
— Ты понимаешь, — говорит Дия, — здесь обманывают все: газеты, рекламы, конторы. Обещают золотые горы, а когда до дела доходит, остается «дырка от бублика». Люди озлоблены. Работу найти трудно. Если тебе 45 лет, ты уже никому не нужен. А ведь потенциал еще есть, опыт, знания. Да и жить как-то надо. Что и говорить, все очень неоднозначно...
В Натании узнали новость. Хозяин квартиры, которую сни¬мали Дия и Виля, женит сына, и ему потребовалась квартира. Пред¬стоял переезд, а значит, непредвиденные расходы на перевозку ве¬щей, маклеру, новому хозяину авансовый платеж за три месяца впе¬ред. Из-за частых переездов наши родственники ничего лишнего не покупают, чтобы легче было переезжать.
Встречи, рассказы, разные судьбы людей, оказавшихся в но¬вых, непривычных условиях, когда нет никому дела до тебя и твоих проблем.
Познакомились с парой. Он — журналист из Петербурга, эмигрировал в Израиль, но найти работу не смог и уехал в США, устроился на радиостанцию «Свобода» и около 20 лет живет в Мюнхене. Она — литератор из Петербурга, эмигрировала сразу в Германию. Сейчас приехала навестить родственников в Израиле. Говорят, что многие хотели бы получить гражданство в США или Германии, но это значительно труднее.
Как листья с деревьев, сдуваемые ветром, разлетаются люди по свету, теряя связи с родной почвой, ищут счастья за тридевять земель, за тридевять морей и не всегда находят его.
Диина знакомая, первоклассная пианистка из Одессы, кото¬рая устроилась парикмахером в городской салон, со свойствен¬ным всем одесситам юмором, шутит:
— Сюда лучше приезжать в 20-25 лет... но не навсегда, а в гости!
У евреев суббота начинается вечером в пятницу. Движе¬ние на улицах замирает, люди семьями идут в синагоги. Мужчины в черных костюмах и больших широкополых шляпах, мальчики в белых рубашках. В Израиле воздух пропитан религией. Я знаю многих знакомых, которые, живя в светской стране, считали себя атеистами, приверженцами научного миропонимания. Пожив здесь, они вскоре стали выполнять все предписания иудаизма и, отгоро¬дившись от мира, углубились в чтение Торы.
В субботу работать нельзя. Если в этот день кого-то заста¬нут в офисе или у станка, немедленно оштрафуют.
На одной улице может быть несколько синагог, и каждый верующий идет молиться в свою. Моление сопровождается чтени¬ем глав из Торы, и хотя многие знают эти главы уже наизусть, они снова и снова читают их, размеренно и отрешенно раскачиваясь, стараясь проникнуть в тайный смысл писания.
Человечество разгадало тайну атома, занялось генной ин¬женерией, создало сложные компьютеры, проникло в святая свя¬тых микро- и макромира, а ортодоксальные «толкователи» Торы все ищут новые значения в святом писании Моисея. Талмудисты меняли местами буквы в словах Торы, изменяли располо¬жение слов, пытаясь разгадать «зашифрованный» Богом смысл. Иудейская религия, сложившаяся у палестинских евреев в I тысячелетии до новой эры и вобравшая в себя верования и обряды кочевых племен Аравии, и земледельческие культы населения Палестины, которую древние евреи завоевали в XIII веке до новой эры, продолжает жить в преддверии XXI века, предписывая израильтянам соблюдать множество обрядов, молитв, постов, праздников.
А действительность напоминала о себе демонстрациями про¬теста новых жителей страны. Они съехались в Иерусалим на ав¬тобусах и развернули лозунги: «Хотим быть полезными своей Родине!», «Работу по специальности!». Вторую неделю бастуют учи¬теля, требуя повышения зарплаты.
Виля пришел домой радостный: только что выступал перед ветеранами в честь Дня Победы. Принимали его тепло. Принес и торжественно вручил Дие цветы и 50 шекелей. Все сегодня празнично: и шелестящие молодой листвой деревья, и высокое голубое небо, и солнце над головой.
9 мая — день рождения Инны. Мы организовали праздничный стол, пригласили близких и друзей...
По радио концерт Эмиля Горовца. Он поет на идиш «Последняя война», «Песня мира», «Я — еврей!».
Позвонила приятельница Дии и сообщила: есть работа! Нужно забирать шестилетнего малыша из детского садика, покормить и следить за ним до прихода родителей. За эту работу предлагают 200 шекелей в месяц. Дия оживилась: как это кстати! Но счастье есть у всех нормальных людей, а есть еще еврейское, как у Дии. Через полчаса снова звонок телефона: та же приятельница сооб¬щит, что все отменяется. Мать малыша нашла педагога из Петер¬бурга, которая говорит на иврите.
Виля подсаживается ко мне, разводит руками: сам, мол, видишь, как мы тут живем.

ОГОНЬ МАККАВЕЕВ
Вчера по всему Израилю звучали песни, целую ночь жгли костры. Золотистыми светлячками кружились искры, тягучий мед песен был на губах у молодых женщин, которым помогали низкие мужские голоса. Люди отмечали день, когда Бог даровал еврейско¬му народу Тору.
Подходила к концу суббота. Из домов выносили стулья, устанавливали их вблизи огня, и присевшие на них почтенные отцы семейств глядели на взлетающие к небу языки пламени, на детей, подбрасывающих в костер мелко нарубленные дрова и все, что могло гореть.
Молодежь разжигала свои костры в горах, жарила мясо, и сытый дух благоденствия воскрешал давние традиции скотоводов, приносивших жертву Богу. Было в этом что-то от язычества.
Много солдат с автоматами на левом боку, дулом вниз. Их можно встретить везде, в салоне автобуса, обнимающихся с девуш¬ками у фонарей или в тенистых аллеях парка. Одеты они небреж¬но, гимнастерки расстегнуты, рукава подвернуты до локтя... Даже не верится, что армия Израиля, состоящая из таких солдат, сумела разгромить хорошо обученные и оснащенные новейшей техникой войска Иордании, Египта, Сирии.
Перелистаем книгу истории на полвека назад.
В полночь 14 мая 1948 года истек срок Британского мандата на Палестину, и на карте мира появилось новое государство — Израиль. Его признала Россия, Америка, европейские страны и не признал весь Ближний Восток, Куба, Индия, Пакистан и Афганис¬тан. В том же сорок восьмом году преисполненные ненавистью к новому государству египетские, иракские, иорданские, ливанские и сирийские правители направили свои армии, чтобы уничтожить маленькую страну — Израиль. Египетская авиация бомбила Тель-Авив. Привыкшие считать себя хозяевами на востоке, безнаказан¬но грабившие на протяжении многих лет беззащитные еврейские поселения, они не ожидали того, что встретят серьезное сопротив¬ление. Но народ, восставший из пепла крематориев, показал, что свою обретенную свободу и независимость не отдаст никому. Вновь, через тысячелетия, дух легендарного племени Маккавеев ожил в потомках и сплотил их на борьбу.
Были созданы отряды самообороны, защищавшие еврейские поселения. Они составили ядро Армии Обороны Израиля.
На стороне врагов большое численное превосходство, удоб¬ные позиции, новейшая техника, английские советники. Израильтя¬не вооружены недостаточно, но у них талантливые военачальники и понимание, что поражение означает гибель.
В первом же сражении при Мишмарга Эмек противник был разбит. Это сражение показало всему миру, что безнаказанное унич¬тожение целого народа больше не повторится.
Оправившись от шока, арабские государства поставили сво¬ей священной целью стереть Израиль с лица земли. Провоцируе¬мые ими вооруженные столкновения вылились в Синайскую кам¬панию 1956 года. И вновь потерпели сокрушительное поражение.
Грозовые тучи все больше сгущались над Синайским полу¬островом. Вооруженные провокации следовали одна за другой. В 1967 году Гамаль Абдель Насер заявил, что целью Египта является уничтожение государства и всего населения Израиля. Король Иордаии Хусейн передал свои войска в распоряжение египтян. Усилил гонения на местных евреев король Марокко. По настоянию арабских государств ушли из буферной зоны войска ООН, оставшиеся здесь после Синайской войны. На границе с Израилем концентрация войск арабских государств была завершена. Все ждали только приказа о нападении.
5 июня 1967 года, опередив противника на несколько часов, Ираиль нанес превентивный удар с воздуха по аэродромам Египта, уничтожив на земле практически все военно-воздушные силы вражеских армий. Началась шестидневная война.
Израильтяне наступали по всему фронту. Выиграв танковую битву в Синайской пустыне и разгромив войска коалиции, они вышли к Суэцкому каналу, освободили всю оккупированную территорию Палестины к западу от реки Иордан и восточную часть Иерусалима. Тысячи евреев всего мира испытывали гордость за маленькую страну, отстоявшую свою независимость.
Следующая война началась в 1973 году. Для нападения был выбран день 6 октября, один из самых трагических дней в еврейской истории — Йом-Кипур, или Судный день. На молящуюся и поминающую своих усопших страну двинулись миллионы солдат, 3300 танков и 950 самолетов Египта, Сирии, Ирака и Иордании.
Оправившись от неожиданности, армия Израиля, численностью в три раза меньше, чем у агрессора, остановила врага и перешла в контрнаступление. 16 октября они уже пересекли Суэцкий канал и вступили на землю Египта.
Проигрывая войну за войной, сражение за сражением, арабские лидеры не оставили попыток уничтожить Израиль. Во время кризиса в Персидском заливе орудия Ирака и его союзников были нацелены и на Израиль. Жители городов и поселений заклеивали окна, запасались водой, продуктами, готовили противогазы на случай газовой атаки, спускались в бомбоубежища.
В последнее время тревога израильтян усиливается, когда они узнают о том, что Россия собирается помогать Ирану в создании атомной промышленности, открывающей возможности производства атомного оружия. Продажа Сирии боевых самолетов тоже не добавляет спокойствия в регионе.
Известная в «Русском Израиле» поэтесса Евгения Гай написала печальные и пронзительные стихи, навеянные тревогой за свою новую родину:
Не убивай меня, Россия,
Давай расстанемся красиво,
Как подобает меж людьми,
Кто знал мгновения любви.
Ты помнишь, в августе недавнем,
Проигрывая в силе явно,
С одним оружьем правоты
Мы шли, куда позвала ты,
С пайковой сволочью борясь...
На нас тогда ты оперлась.
«Свои»... «Чужие»... Гибель милых
Связала всех в один удел.
На кровью политых могилах
Священник пел и кантор пел.
 На этих днях, еще не прошлых,
Клялись о благе, не о зле.
Неужто нет обетов прочных
И слов не лживых на земле?
Не убивай меня, Россия,
Давай расстанемся красиво,
Чтоб оказалось — это сказка,
Досужий плод пустой молвы:
С площадок стартовых Дамаска
На берега, теперь мои,
Хотя б в святую память лета,
Когда мы были на посту,
Пускай не целятся ракеты
С российской маркой на борту!
У входа в ресторан или большой магазин, у входа во двор школы и перед Стеной Плача стоят вооруженные люди и зорко наблюдают за всеми. То тут, то там взрываются бомбы, убивая и калеча ни в чем неповинных людей. Борьба с террористами — дело чести специальных служб безопасности. Не ушли от возмез¬дия убийцы израильских спортсменов на Олимпиаде в Мюнхене. Их нашли за много тысяч километров в одной из африканских стран и уничтожили.
В 1976 году, после посадки в Афинах, французский лайнер, летевший из Тель-Авива, захватили палестинские террористы и угнали в Уганду. В аэропорту Энтеббе террористы отпустили всех пассажиров, кроме евреев, которых грозили расстрелять, если из тюрем Израиля не будут выпущены их сподвижники. Вместе с заложниками остались французские летчики, не пожелавшие поки¬нуть своих пассажиров.
Узнав о случившемся, израильтяне вылетели к месту собы¬тий. Они совершили дерзкую операцию за четыре тысячи кило¬метров от своей страны: освободили заложников и уничтожили террористов. Ни один заложник не пострадал. В перестрелке по¬гиб руководитель операции.

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
Гуляли по Натании и видели, как возводится высотное здание гостиницы. Ни подъемных кранов, ни лебедок. Рабочих почти не видно. Они строят опалубку, потом приходит машина-бетономешалка и с помощью мощных насосов подает бетон наверх. Здесь все строения цельноналивные, да и рабочая сила намного дешевле, чем стоимость высотного крана.
Я знал, что в Натании живет сестра Оськи со своими сыновьями, и мы решили навестить их. И вот мы у двери квартиры, расположенной в самом центре красивейшего бульвара, который тянется вдоль побережья. Аня, так звали сестру Оськи, вышла к нам навстречу, цветущая и счастливая, радуясь тому, что видит нас. Она ввела нас в квартиру, усадила на диван и стала рассказывать о том, как они тут живут.
Умер ее муж, врач-терапевт, которого я знал еще в Одессе. Старший сын, окончивший Одесский политехнический институт, мастер спорта по шахматам, сейчас работает на бензозаправочной станции, куда ему помог устроиться сосед, коренной израильтянин, который любит с ним играть в шахматы. Ему повезло. Еще боль¬ше повезло младшему, Володе, который тоже окончил в Одессе политехнический институт и был художником Одесской команды КВН, продолжает это делать уже для «веселых и находчивых» Израиля. Его приняли на работу в большой универмаг, где он оформляет рекламные щиты, буклеты. Кроме того, Володя преподает изобразительное искусство в школе. Его жена, музыкант по образованию, не найдя работы по специальности, стала практиковать как экстрасенс. Дела у них идут хорошо, собираются покупать дом.
Аня угостила нас, напоила душистым кофе, пригласила на выставку карикатур, которую устраивает ее младший сын. Мы обещали быть.
Было приятно видеть счастливые улыбки этих людей. К сожалению, судьбы многих приезжих свидетельствуют об обратном.
Как-то, гуляя по Приморскому бульвару, встретили пианистку Одесской филармонии. Прекрасный музыкант, она выступала с сольными концертами. Здесь ей удалось устроиться в ресторан, где она «режет салаты». Недавно похоронила мужа, и жизнь потеряла для нее смысл, «стала черно-белой».
Преподавательница из Москвы. В Израиле восемь месяцев. Снимает комнату в гостинице. Жалуется:
— Что я наделала?! Пусть будет проклят тот день, когда я надумала ехать сюда. Агитаторы из «Сохнута» получают за каждого репатрианта деньги... Им наша судьба неинтересна. Я имела в Москве квартиру, мебель... А здесь? И что будет, когда закончатся мои жалкие сбережения?
В стране правительственный кризис. Министр образования посмела неуважительно отозваться относительно вмешательства религии в дела школ, и раввинат тут же добился отстранения ми¬нистра от должности. Ее сняли... и «перекинули» в министерство энергетики! Газеты, телевидение заговорили о «компетентности» новоявленного министра энергетики. Комментаторы задают резон¬ный вопрос: кто нами руководит?
Ловлю себя на мысли, что свежим майским днем сравни¬тельно легко переношу жару. А ночи здесь прохладные, укрываем¬ся одеялом. Но, может быть, жара еще впереди?
Из Беер-Шевы приехала сестра отца Рая. Она в Израиле уже двадцатый год. Десять лет занималась поденщиной, ездила в США на подработки. Похоронила второго мужа и вышла замуж в третий раз за выходца из Румынии. Живет неплохо, но разговоры только о деньгах: где бы подработать? Спросили о двух ее сыновь¬ях. Ответила, что редко их видят, у них свои заботы. Здесь у многих родственные связи ослабевают. Слишком много своих забот и про¬блем, чтобы помнить о других...

ИЕРУСАЛИМ
Путь от Натании до Иерусалима автобус пробегает за два часа. Мы проезжаем волнистые поля, где поливочные машины выплескивают на почву вместе с водой разведенные удобрения. В стране, где с мая по сентябрь не выпадает ни капли дождя, зелене¬ют леса и пашни, цитрусовые и банановые плантации, виноградни¬ки и яблоневые сады. Израильская ирригационная система ороша¬ет более половины площади обрабатываемых земель.
Спускаемся к ущелью, едем среди горных склонов, поросших деревьями. Кругом каменные глыбы, и я вспомнил библейские пей¬зажи на картинах мастеров старинной живописи.
Было еще утро, но солнце светило настолько ослепительно, что зелень приобретала золотисто-синий оттенок, а впадины и щели в горных породах казались черными.
Иерусалим возник в окне автобуса неожиданно. На холмис¬той местности возникла панорама четырехтысячелетнего города. Пяти-девятиэтажные дома из серовато-светлого с розовым оттен¬ком камня, зеленые массивы парков. Позже, ближе познакомившись с архитектурой столицы Израиля, мы не раз восхищались талантом архитекторов и строителей, не только сумевших привязать высокие здания к горному ландшафту местности, но и бережному их отноше¬нию к общему стилю построек древнего города.
Столица строится. Возводятся новые здания общественно¬го пользования и частные дома. Мы проезжали множество новостроек, и было радостно оттого, что люди верят в свое мирное будущее.
— Иерусалим растет не по дням, а по часам, — говорит мне спутник, пожилой мужчина интеллигентного вида. — Но как вы убедитесь, это не один, а три города: Старый город, окруженный сарацинскими стенами, еврейский Иерусалим, каким он сложился до и после образования государства Израиль, и еще есть восточный, арабский Иерусалим, в котором мало что изменилось за века.
Еще не выходя из автобуса, я увидел родное лицо Марлены. Она шла нам навстречу, и голубые глаза ее искрились светом радости. Мы расцеловались, и Марлена повела нас к остановке автобуса. По дороге она выспрашивала о нашей жизни, рассказывала о своей.
Я смотрел на нее и видел лицо немолодой, много пережившей женщины: морщинки у глаз, седина в волосах. Время много изменило в облике юной ясноглазой девушки, которая притягивала внимание сверстников и заставляла взрослых мужчин при встрече останавливаться и смотреть вслед...
Дома нас встретил муж Марлены — Фима. Он приветливо улыбался, помогал разместить наши вещи.
Фима — инвалид Отечественной войны. В прошлом — стоматолог, он и сейчас понемногу подрабатывает, стараясь, чтобы не знали об этом, так как могут быть проблемы с пенсионным отделом.
Марлена тоже получает пенсию и в христианской общине безвозмездно выполняет обязанности переводчика. Община занимается помощью нуждающимся репатриантам и считает своим долгом служить «Божьему народу».
Дочь Фимы и Марлены Оля — стоматолог. Ездит в поликлинику в пригород Тель-Авива на своей машине, возвращается домой поздно. Ее муж Лева — диспетчер на заводе, тоже целыми днями на работе.
В квартире, которую снимают Фима и Марлена, еще проживает внук Юрий, красивый парень без определенных занятий, со своей молодой женой Стеллой, студенткой консерватории, которая к тому же еще и продавец часов в магазине. Познакомились мы и с внуком Сережей, школьником, небольшого роста, удивительно подвижным и смышленым парнишкой.
В этот день все долго не ложились спать, говорили и не могли наговориться. А утром Фима повел нас знакомиться с городом. Автобус отвез нас на Яфскую —- главную улицу столицы. Мы проезжали магазины, красочные салоны, учреждения, гостиницы, банки, множество ларьков и лавочек. Вышли на остановке и зашли в одну лавчонку. На витрине изделия из дорогих металлов и драгоценных камней, золотые часы, кулоны, цепочки, браслеты. Рядом с магендовидом (звездой Давида) православные и католические крестики, мусульманские полумесяцы.
Мы оказались возле главной синагоги Иерусалима и стали осматривать это красивое большое здание, окруженное забором и охраняемое стройными красивыми парнями в униформе и с автоматами в руках.
— У нас везде боятся террористов, — сказал Фима, кивая в сторону охранников. — Так и живем...
Зайдя внутрь здания, очутились в царстве мрамора, прохлады, полумрака и тишины. Красный бархат кресел с медными табличками, указывающими имя приобретшего это место, сочетание простоты убранства с функциональной целесообразностью делали этот зал каким-то торжественным и значительным. На обратной стороне кресел вделаны ящички, куда после молитвы складывались до следующего раза Тора и другие атрибуты, необходимые для отправления религиозного культа. Над ящичком на петлях сделан откидной столик для удобства сзади сидящего. На балконе места для женщин. У центрального входа на стене множество медных табличек с именами тех, кто жертвовал на синагогу. У входа служитель предлагает каждому входящему надеть головной убор и, если его у него нет, дает простенькую кипу, сделанную наподобие тюбетейки.
Осмотрев синагогу, мы отправились к Стене Плача. Со смотровой площадки, на которой находился контрольный пункт охраны святыни, мы сумели разглядеть всю панораму стены, сложенной из каменных монолитов розово-песчаного цвета, поросших в расщелинах мхом. Время разрушило до основания Первый иерусалимский храм Соломона, одно из чудес древнего мира, и святыней для религиозных евреев осталась стена длиной в 156 метров, громадная руина, остаток наружных укреплений горы, на которой стоял когда-то великий Храм, а теперь высятся две мусульманские мечети.
Мы видели справа от Стены застывших в скорбном молчании женщин, слева мужчин с полосатыми талесами на плечах. Они раскачивались, как это делают молящиеся евреи, и шевелили губами, держа в руках молитвенник. Библейские старцы с белыми бородами и длинными седыми пейсами, молодые люди с крохотными кипами на головах, туристы в темных очках, юноши в солдатской форме и молитвенником в левой руке — все отрешенно стояли лицом к Стене и молились, прося у Бога мира и здоровья, веря и надеясь, что здесь их молитвы будут услышаны. Для страдающих людей поход к Стене — это повод излить свою скорбь и печаль. Эти огромные каменные глыбы, оттесанные и сложенные вместе две с половиной тысячи лет назад, соединили в себе прошлое и настоящее Израиля, который выжил в тяже¬лейших испытаниях и продолжает жить, собираясь перешагнуть в новое тысячелетие.
Через Яфские ворота мы вошли в Старый город и сразу оказались в средневековье, с множеством лавчонок, низкими заст¬ройками из пожелтевшего от времени камня и множеством сина¬гог, православных и католических храмов, мусульманских мечетей. Огромные толпы туристов бродили по узким кривым улочкам, заходили в лавки, покупали сувениры, фотографировались. В крохотных кофейнях, прихлебывая из чашечек тягучий темно-коричне¬вый напиток и куря кальян, посетители тихо и неторопливо вели беседу. Груженный какими-то тюками ослик, цокая копытцами по граниту мостовой, пробирался сквозь толпу туристов. Все яркое, цветное, все смешано в радужную палитру — пестрые халаты и светлые одежды европейцев, шорты и мини-юбки, черные сюртуки хасидов, красные сутаны монашеских орденов. Стоял неумолкае¬мый гул. То там, то здесь зазывалы выкрикивали что-то на непо¬нятном языке, приглашая зайти к ним в лавку. Столпившиеся воз¬ле своих экскурсоводов группы слушали рассказы на английском, арабском, французском, русском языках. Картина была необыкно¬венная, достойная жаркой кисти Сарьяна или летучих красок имп¬рессионистов.
Как в древнем Вавилоне, здесь смешались разные языки и народы. Одни туристы шли по улицам древнего города, рассматри¬вая убогие синагоги и полуразрушенные дома с узкими небольши¬ми окнами, другие спешили к Гробу Господню, третьи — к всемир¬но известным мусульманским мечетям Омара и Аль-Аква.
Есть несколько ворот, ведущих в Старый город. Новые воро¬та, пробитые в конце XIX века в северо-западной части городской стены, открывают путь к остаткам крепости крестоносцев. Если пойти по улице Колен Израилевых, можно выйти к монастырю «Нотр-Дам де Франс», основанному в 1887 году и ставшему при¬станищем для пилигримов, совершающих паломничество в Свя¬тую землю. Сегодня это владения Ватикана.
Мы разглядывали гигантские тесаные блоки, оставшиеся со времен Ирода, которые держали основание стены, как бы выраста¬ющей из скалы.
— В этом месте, — говорит Фима, — можно спуститься в каменоломни. Отсюда брали камни для строительства города. Пред¬ставляете, это знаменитые копи царя Соломона.
В христианских кварталах Старого города нам посчастливи¬лось встретить туристов с русскоязычным гидом, и мы присоеди¬нились к экскурсии.
Мы услышали интереснейший рассказ о том, как в IV веке здесь началось массовое заселение христиан, как на развалинах римского языческого храма византийский император Константин воздвиг храм Гроба Господня. Это — мемориал Христа, где все, так или иначе, связано с Его именем.
Вернее, здесь не один храм, а два, строившиеся и перестраивающиеся в разные времена: один — греческий в византийском стиле, другой — католический, латинский. Приделы и часовни поделены между католической, православной (армянской, критской, сирийской и абиссинской) общинами. Сейчас храм даже отдаленно не напоминает первоначальную постройку, которая была основательно разрушена еще в VII веке, во время нашествия персов. Только в XII веке, когда Иерусалим стал столицей христианского государства, храм вновь отстроили. Уже в XX веке он сильно пострадал от землетрясения 1927 года, но был быстро восстановлен.
При входе в храм прихожан встречает камень Помазания, представляющий собой продолговатую низкую плиту. Согласно преданию, на него было положено тело Христа, снятое с креста, для умащения ароматическими веществами перед погребением.
В центре зала — небольшая купольная часовня из розового мрамора над пещерой Гроба Господня. В одном из его приделов мы увидели фигуру ангела, сидящего на гробовом камне. Часть камня оказалась вделанной в мраморную чашу.
Низкий проход вел к гробнице. Двигаясь по нему, невольно приходилось склоняться в низком поклоне. Мы попали в небольшое мрачное помещение. Тени скользили по стенам. Зыбкий свет лампадного пламени освещал Гробницу и вделанное в стену мраморное надгробье.
Позади часовни находился притвор греческой церкви, с большой каменной вазой, символизирующей «центр земли». Против часовни — притвор русской православной церкви. Здесь, на богато отделанном золотом алтаре, обращали на себя внимание четыре прекрасные иконы, написанные московскими мастерами. Необычайно тонкой работы серебряные оклады икон свидетельствовали о таланте русских умельцев.
Наружная мраморная лестница вела к вершине небольшого холма, покрытого каменным куполом. Это — Голгофа, место, где распяли Христа. Под ней, вправо от камня Помазания, виден вход в часовню праотца Адама, который, по преданию, после своего грехопадения жил в Иерусалиме. Здесь все время идет служба, не смолкают молитвы. Служат на разных языках, исполняют разные ритуалы. Отблеск свечей и лампад, приглушенные голоса молящихся, отрешенность их от всего земного настраивали на возвышенно- умиротворенный лад.
На Храмовой горе нам довелось увидеть еще один шедевр древнего зодчества, одну из святынь Ислама — мечеть Омара.
Мраморный восьмиугольник, величественный сарацинский купол, покрытый листами позолоченной меди и увенчанный золо¬тым серпом полумесяца, хорошо виден издалека. Наружные стены мечети, выложенные голубыми изразцами изнутри, цветные окна, золотистый мрамор, мозаика, парча, золотая вязь надписей — все это создавало ощущение ожившей сказки.
За металлической решеткой огромная бесформенная глыба из белого известняка. Это Камень Мориа — поразительное созда¬ние природы. Он похож на верхушку скалы или застывшую мор¬щинистую вулканическую массу. О нем можно встретить упоми¬нание в Библии и Талмуде, в Коране и Каббале, во многих леген¬дах Иудеи и Византии. От этого камня Бог начал создание мира, на нем впервые человек сотворил священную жертву Всевышнему. На этом камне Авраам собирался принести в жертву своего сына Иссаака. На нем было основание лестницы, ведущей в небо, кото¬рую увидел Иаков, когда боролся с Богом. На Камне Мориа стоял Ковчег Завета и лежал вечно цветущий жезл Аарона. Этот камень давал неземную силу царю Соломону. Взойдя на него, он мог ви¬деть целый мир от края и до края, понимать язык зверей и птиц. С этого камня вознесся на своей верной кобыле Эль Барке пророк Магомет.
Мусульмане, иудеи, христиане, живя вместе не один век, ви¬дят перед собой одно небо, одну землю, которые одинаково почита¬ют и любят. Но никак не могут присмотреться друг к другу и понять, что, несмотря на разницу верований и обрядов, основа веры у них одна. Живя бок о бок на одном клочке земли, они, как добрые соседи, должны бы уважать друг друга. Должны, но мало кто сле¬дует голосу разума.
Атмосфера Ближнего Востока пропитана ненавистью, и уже не в средневековье, а в наше цивилизованное время уничтожа¬лись православные храмы и синагоги, осквернялись захоронения. Евреи, отвоевав Иерусалим, не тронули мусульманских святынь, но и среди них есть свои фанатики, готовые на крайние меры по отно¬шению к иноверцам. К счастью, планы экстремистов не встречают сочувствия у большинства израильтян. Ведь недаром говорится в древних книгах: «воздух Иерусалима делает человека мудрым».
В армянском квартале у церкви, которая была обнесена строительными лесами, и реставраторы старательно очищали свои «на¬ходки» от вековой пыли, мы видели камень, по преданию, закрывав¬ший вход к Гробу Господню. А у подножья Масленичной горы, на западных склонах, раскинулись оливковые рощи и цитрусовые сады. В евангельские времена, направляясь в Иерусалим, Христос нахо¬дил приют и отдых в тени этих садов. Здесь, среди деревьев, бесе¬довал он с учениками, предчувствуя близкую смерть. Именно сюда, в Гефсиманский сад, пришел Иуда с легионерами, обрекая преда¬тельским поцелуем Учителя на позорное судилище и мученичес¬кую смерть.
Из всего, что мне довелось увидеть, находясь в Израиле, этот город произвел на меня огромное впечатление. Иерусалим — это ожившая история, восставшие из глубин столетий предания древности великой. Это не то, что когда-то было. Это то, что есть и останется с нами навсегда.

СПОР ГЛУХОГО СО СЛЕПЫМ
Только так, а не иначе можно охарактеризовать диспут, навязаный мне моим двоюродным братом Володей, к которому мы пришли в гости.
Семь лет назад он с женой, дочерью и родителями жены уехал из Москвы, где работал начальником отдела программирования в каком-то проектном институте.
Сравнительно быстро купили квартиру в Иерусалиме. Воло¬дя работал программистом и неплохо зарабатывал. Полина, его жена, инженер-конструктор, когда-то окончившая Московский авиационный институт, найти работу по специальности не смогла. Она обивала пороги различных компаний, фирм, предлагая свои услуги. Ее внимательно выслушивали, знакомились с анкетой, сочувственно кивали головами и возвращали документы. Когда уже не оставалось никакой надежды на трудоустройство, судьба неожидинно смилостивилась к ней: ее взяли сменным инженером в телефонную компанию.
Сначала все шло хорошо. Но когда из России приехало много программистов, и возник дешевый рынок таких услуг, многие старые фирмы стали разоряться. Так Володя оказался безработным.
Когда-то он многого не понимал из того, что происходило в России, теперь не мог понять, что творится в Израиле. Брат печатал на компьютере свои резюме и отсылал в разные фирмы, предлагая свои услуги. Все было тщетно. Тревога и страх поселились в его душе. Осознав свою ненужность, Володя отдалился от мира и стал ходить в синагогу, надеясь хоть там найти успокоение. Он обратился к мудрости веков, стал больше читать — в основном историческую и религиозную литературу, старался понять смысл своего пребывания на грешной земле.
Религиозная община заметила старательного и благочестивого прихожанина и рекомендовала его на конкурс в институт, где принимали программистов для расшифровки закодированной в Торе информации.
Я всегда знал Володю как светлого человека, атеиста, для которого научное мировоззрение было главным в его миропонимании. Физик по образованию, начитанный и много знающий спе¬циалист, он отвергал всякую мистику, веру в потусторонний мир, а здесь вдруг вышел с кипой на голове.
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие Аркадий и Инночка. Какие вы молодцы, что отважились приехать к нам сюда. В России сейчас весело: на улицу не выйдешь, стреляют. Да и антисемиты распоясались. А у нас, слава Богу, спокойно...
Мы разговаривали о разном, вспоминали детские годы, рассматривали альбом, принесенный Полиной, где были собраны фото¬графии об их жизни в Израиле.
— А это что? — указал я на два плотно закрытых ящичка кубической формы с прикрепленными к их основаниям ремешка¬ми. Они стояли на краю стола.
— Ты не знаешь? — удивилась Полина. — Это тефиллин. Его надевают на лоб и левую руку во время утренней молитвы. Там пергамент с текстом Ветхого Завета.
Володя объяснил, что они строго выполняют все предписа¬ния Закона.
Я смотрел на своего двоюродного брата и не узнавал его. Что это с ним? Откуда это у него? Если он и Полина уверовали в Бога, то почему так «громко», напоказ. Ведь вера — дело интим¬ное... Об этом я по неосторожности и сказал брату. Тот взорвался, забыв о терпимости к другому мнению:
— Какой ты умный! Неужели ты считаешь, что Дмитрий Менделеев, Иван Павлов, Альберт Эйнштейн были глупее тебя? Тебе вбили в голову, что все можно познать разумом, объяснить с пози¬ций диалектического материализма. Все, да не все! Небо, земля, деревья — это что, тоже творения человеческого разума или рук человеческих!? Посмотри на структуру листа дерева или на строе¬ние цветка. Что, разве целесообразность форм и красок сама по себе? Организующее начало в природе — это ли не доказатель¬ство высшего разума? Звезды не горят сами по себе, зима сменяет¬ся весной, а лето осенью потому, что кто-то руководит движением земли и солнца. Существует незримый Архитектор!
— А что, если «Высший разум» и есть сама природа, со всеми ее гравитационными полями, массами, центробежными силами, выз¬ванными вращением Земли, ее зависимость от притяжения Солнца и других небесных тел? — отвечал я Володе. — Есть ведь и другие теории возникновения жизни на Земле: теория взрывов, теория эво¬люционного развития живого в благоприятно сложившейся среде обитания. Я думаю, что идея Бога — это дань непознанному. Чело¬вечество вырвало много загадок у природы и поставило себе на службу. Но их-то во много раз больше, и тайны познания бесконеч¬ны. Мы ведь с тобой тоже частички природы. Для Ньютона приро¬да была Богом, и, как говорили современники, входя в лес, он снимал шляпу.
Володя пристально и с такой жалостью посмотрел на меня, что мне и впрямь надо было срочно бежать в молельный дом и спасать свою погрязшую в неверии душу.
— Нет, я ничего не предполагаю, я точно знаю: Бог есть! Ты почитай повнимательней «Ветхий Завет» и суди о том, что там написано не по атеистическим книжкам, а по боговдохновенному слову, и ты поймешь, в чем истина.
— Положим, все, что ты говоришь, правда и книги Моисея и других пророков боговдохновенны. Но ведь ты не можешь не от¬давать себе отчета в том, что их создали люди, жившие более тыся¬челетия назад, и что они не могли предвидеть и оценить того, что произошло потом, скажем, в нашем двадцатом веке, — упорство¬вал я в своих доводах. — В основе библейских книг лежат древ¬ние воззрения, уклады жизни, мифы, предания народов Востока, фрагменты хроник, исторические документы, законодательные акты, ритуальные предписания, победные, свадебные песнопения, сочине¬ния религиозного и философского характера. Все собрали и обра¬ботали еврейские редакторы в более позднее время. И почему ты веришь в мистический характер книг «Ветхого Завета» и совер¬шенно отрицаешь научный подход к текстам?
Володя оживился. Спор для него — поле битвы.
— О чем ты говоришь? Мы тоже занимаемся наукой! В институте Торы мы пытаемся расшифровать то, что в ней закоди¬ровано. В «Ветхом Завете» ведь многое сказано иносказательно. Но когда доберешься до смысла — впечатляет! — Володя говорит убежденно, глаза его блестят. — Ведь там зашифрована огромная информация о прошлом, настоящем и будущем человечества. Все, что происходит сегодня в мире, предсказано в Торе!
— Я не верю хиромантам и предсказателям. Сколько чудо¬действенных видений и откровений внедряют в наше сознание печать и телевидение. Нострадамус и другие астрологи, болгарская прорицательница Ванга и наш Глоба, святые и юродивые, аналити¬ческие центры и телевизионные комментаторы. Когда начинаются кризисные времена, неопределенность и неустойчивость в жизни, тогда появляются пророки, толкователи...
— Это все имеет свои корни...
— Но мы же не можем на пороге нового тысячелетия оста¬ваться на уровне сознания первобытного дикаря, мага и колдуна, которые вызывали дождь, «управляли» восходом солнца. Пирами¬ду Хеопса называли библией в камне. Были и толкователи этой «библии». Из плана грандиозного сооружения, расположения ворот, ходов, залов, погребальных камер «толкователи» сумели «прочитать» всю историю человечества, прошлую и будущую! Кто-то даже пред¬сказал начало Первой мировой войны и, говорили, ошибся всего на один год. Приверженцы цифровой мистики оперируют данными, которые могут произвести ошеломляющее впечатление.
Возбуждение брата передавалось мне, и тот сердито бросил:
— Это спор глухого со слепым!
Он раздраженно ходил по комнате, останавливался и пожи¬мал плечами. Я уже жалел, что начал этот разговор.
— Вот что значит, когда сердце не открыто для Бога! Пойми, — говорил он мне, — Тору нельзя читать буквально. Надо понять смысл каждого стиха, каждого слова. Это священная книга. Ее чтут во всем мире. Более двух тысячелетий она помогает евреям оста¬ваться самими собой. Египетское рабство, вавилонское пленение, увод в Персию, диаспора... Как издевались над нашим народом, пытались обратить в другую веру! И если бы не Тора, не соблюдение всех Законов, растворились бы евреи среди населения других стран...
Я напомнил Володе другие факты истории: как евреи завое¬вывали «подаренную» Богом землю, как изгоняли проживавшие там народы, запрещали их веру. Это была норма того времени и судить их с позиции сегодняшнего дня наивно и нелепо.
Володя совсем расстроился.
— Если бы ты не был моим братом, я мог бы подумать, что имею дело с матерым антисемитом. Позволь у тебя узнать, почему ты так ополчился на историю евреев?
— Разве на историю можно ополчиться? Если у меня иной взгляд на некоторые вещи, значит ли это, что я ненавистник величе¬ственной и трагической истории народа, к которому, кстати, сам принадлежу?
— Хорошо, — несколько успокоился Володя, — а как ты объяснишь тот факт, что евреи, несмотря на геноцид в течение многих веков, сохранили себя, а жившие в одно время с ними фини¬кийцы, вавилоняне, хетты, филистимляне исчезли из истории? Разве это не доказательство особого покровительства Бога?!
Инна и Полина, удобно сидевшие на диване, с удивлением и настороженностью следили за нашим спором.
О многом говорил Володя: о выдающемся вкладе евреев в мировую науку и культуру, об огромном влиянии иудейской ре¬лигии на религии других народов. Он гордился новой родиной, как американец своим флагом и гимном, как расист своей родослов¬ной, как националист-патриот своим превосходством перед ино¬родцами.
Мне расхотелось продолжать никому не нужный диспут, приводить никого ни в чем не убеждающие доводы, ломиться с прописными истинами в открытую дверь.
С кипой на голове и с фанатическим упрямством, Володя пытался заставить меня поверить в догматы иудаизма.
Я понимал, почему такое произошло с ним, да и только ли с ним?! Это следствие прожитой жизни, когда прищуренный взгляд случайного спутника в электричке, которому не нравится карта¬вость, лысина или очки, указывает на твою неполноценность, второсортность. Не это ли чувство пасынка своей законной родины за¬ставили Володю, как и многих его соотечественников, бросить все и стать изгоями своей страны, где прожита большая часть жизни?
Я помню послевоенные шалманы во главе с каким-нибудь Рыжим, Косым, Витькой или Вовчиком с поблескивающей фиксой в зубах, папиросочкой, отборным матом и ржаньем послушного табуна блататы. Горе тем, кто ненароком оказывался на их пути.
— А ну, жидяра, канай сюда, — останавливал главарь какого-нибудь очкарика, — скажи «кукуруза»! — И не дожидаясь ответа, с размаху бил по стеклам очков.
В «жиды» у антисемитов постарше попадали русские, укра¬инцы, армяне, жители Кавказа и Средней Азии — все, кто вызывал неприязнь, с кем хотелось свести счеты. Жидом однажды стал выходец из Смоленщины поэт Александр Жаров за то, что дружил с Иосифом Уткиным, Александром Безыменским, Джеком Алтаузеном. Поэта и писателя Вадима Шефнера считали евреем, а он по национальности был швед. Не зря великий французский писатель и философ Жан-Поль Сартр сказал: «Евреем считается тот, кого антисемит считает евреем».
Сталин, вопреки укоренившимся мнениям, не был антисемитом. К евреям он относился так же, как к татарам, калмыкам, украинцам, полякам, да и к самим грузинам, когда приходила пора излить высочай¬ший гнев. В этом плане он был «интернационалистом». За решетка¬ми гулаговских лагерей находились «дети разных народов». Антисе¬митские кампании, развязанные в последние годы его правления, пре¬следовали внутриполитические цели, одна из которых — сместить ставших неугодными своих соратников Молотова, Ворошилова, Берию, используя тот факт, что у одних жены, а у других родственники были евреями. Имелась и другая, не менее важная цель: подтянуть идеологические вожжи, загнать в стойло интеллигенцию, которая мог¬ла подумать о том, что, как в годы военного союзничества, и в мирное время будет продолжено сближение России с западными ценностя¬ми. Сталин помнил уроки декабристов.
На приеме в честь победы вождь провозгласил тост за «ве¬ликий русский народ», не «советский», а именно «русский». «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь», — пел новый гимн. Никогда не исчезавшая на практике единая государственность, особенно декларированная накануне войны, ста¬ла все больше окрашиваться в цвета великорусского национализ¬ма. Забыв о праве на самоопределение, были «наказаны» целые народы, обнаружившие «неверность» России в годы Отечествен¬ной войны. Одновременно утверждалось первенство всего русско¬го: в науке, искусстве, истории, даже в языке.
Взрывная волна начатых кампаний прокатилась по стране: борьба с безродными космополитами, пресловутое «дело врачей». Наконец-то население поняло, почему ему живется плохо: потому, что есть люди, которые «торгуют родиной». Газеты писали, как воз¬мущаются трудящиеся, требуя сурово наказать предателей. Все, как во времена борьбы с троцкистами и бухаринцами в прежние годы. Низкопоклонники и космополиты имели еврейские фамилии.
В подвалах НКВД были расстреляны крупнейшие еврейс¬кие писатели Ицик Фефер, Перец Маркиш, Лев Квитко. Погиб, бро¬шенный под колеса грузовика, гениальный еврейский актер Соло¬мон Михоэлс. Многих еврейских врачей не досчитались больницы и клиники страны...
Тупая ненависть к инородцам принимала патологическую окраску. «Хозяева страны», оказывается, не заметили, что в их дом пробрался «сионист». Этого нельзя было терпеть.
Вот и покидали евреи Родину, где родились, выросли, кото¬рую защищали с оружием в руках, отдавали талант, опыт, знания.
Я слушаю Володю и вижу все того же растерянного челове¬ка, беззащитного перед обстоятельствами и пытающегося найти духовную и нравственную опору в другом образе жизни, в другой идеологии. Он убедил себя в том, что наконец-то перед ним откры¬лась истина, и в знак своих прозрений надел на голову кипу.
За окном летел, рассекая воздух, самолет, шуршали по ас¬фальту шины лакированных автомашин, в ресторанах, в неболь¬ших кафе сидел отдыхающий после работы люд. На бульварах и в скверах можно было увидеть много молодежи. Люди жили, печали¬лись, радовались, влюблялись, катили коляски с детьми. А здесь время точно остановилось....
С тяжелым чувством мы прощаемся с Володей и Полиной и выходим на улицу. Инна молча идет рядом.
На следующий день мы отправились в гости к нашему при¬ятелю Владимиру Гуткину, бывшему заведующему кафедрой геоде¬зии в Новочеркасском инженерно-мелиоративном, а потом и в Политехническом институтах. Он встретил нас на пороге своей небольшой двухкомнатной квартиры с улыбкой во весь рот и... с черной кипой на голове.
— Ты что, тоже стал верующим?
— Да, Аркаша, я стал верующим. Ведь раньше мы многого не знали, ни истории своей, ни Библии. Только пожив здесь, я понял, что евреи — Богом избранный народ!..
И полилась все та же Володина риторика, только более при¬митивная. Я вспомнил уехавшего в свое время в Израиль Григо¬рия Свирского, который писал, что в этой стране кипа — не вера, а Партийная принадлежность. А я бы добавил: и признак лояльности к новым идеям, к новому образу жизни.

ПРОЩАНИЕ С ВЕЛИКИМ ГОРОДОМ
На следующий день мы с Олей, дочерью Марлены, поехали осматривать Новый город. Главная и старейшая городская магист¬раль пересекает весь город с юго-востока на северо-запад и перехо¬дит в прекрасное многорядное шоссе Иерусалим — Тель-Авив. Застройки улицы Яффо с прилегающей к ней улицей Бен-Иегуда, названной в честь создателя современного иврита, образовали тор¬говый и деловой центр Иерусалима.
Строительство Нового города связано с именем сэра Монтефиорс, который в 1849 году купил участок земли вне стен Ста¬рого города, и в 1860 году к западу от городской стены вырос первый район Нового Иерусалима, названный «Обителью мира». Вскоре стали строиться новые и новые кварталы вдоль дорог, иду¬щих в Старый город. И сегодня старые кварталы Нового города сохранили внешний облик, образ жизни и дух тех поселенцев. Он заселен ортодоксальными иудеями. Прошло свыше ста лет, но все так же улицы заполнены мужчинами в длиннополых черных сюртуках и шляпах. Их лица обрамлены бородами и завитками пейсов. Женщин в парике, длинном платье и чулках редко мож¬но увидеть на улице. Было ощущение, что мы попали в заповед¬ник иудаизма.
В пятницу с наступлением темноты жизнь в этих районах замирает: перекрываются все въезды и выезды, все погружаются в молитву.
В конце XIX века приток иммигрантов был небольшим, но постоянным. Они строили свои дома так, как они привыкли у себя на родине. Так возникли Бухарский, Курдский кварталы. В это же время за пределами Старого города стали возникать многочислен¬ные религиозные постройки мусульманских, христианских, иудейс¬ких общин. Но поистине массовая застройка Иерусалима началась в наши дни после воссоединения Иерусалима.
Оля показывает нам серое, решенное в сугубо конструктив¬ном стиле большое здание концертного зала Иерусалима — Двор¬ца нации, вмещающего более трех тысяч человек. Здесь звучит музыка Израильского симфонического оркестра, выступают звезды эстрады, проводятся фестивали, конгрессы, устраиваются ярмарки.
На площади у Кнессета бесконечные потоки машин. Поли¬цейские, регулирующие движение, строго следят за порядком. Сегод¬ня у здания парламента собрались митингующие мусульмане-шии¬ты с экономическими требованиями к правительству. За ними спо¬койно наблюдают полицейские на лошадях. Это — конная полиция.
У здания Кнессета, архитектура которого представляет смесь классицизма и модернизма, поражающего стройностью и легкос¬тью форм, возвышается пятиметровая бронзовая менора — сим¬вол еврейского государства с барельефами на темы еврейской истории.
В этот день Кнессет был открыт для посетителей. Мы вош¬ли. Интерьер выдержан в деловом стиле. Большой холл, примыка¬ющий к залу заседаний, украшен грандиозным красочным гобеле¬ном, выполненным по рисункам Марка Шагала.
Большое впечатление произвел на нас Национальный музей Израиля, здания которого расположены на разных уровнях и со¬единены стеклянными галереями. Само здание окружено прекрас¬ным парком, спускающимся террасами по склонам холма. На тер¬ритории парка установлены скульптуры Родена, Майоля, Дега, Анри Матисса, Архипенко, Жака Липшица, Генри Мура.
В картинной галерее неплохая коллекция картин Ван Гога, Шагала, Пикассо, Ренуара, Рембрандта, портреты кисти Модильяни, два пейзажа Левитана.
Есть в музее совершенно уникальный раздел, экспозиция которого размещена в специально выстроенном для этого здании. Это Храм Книги, где хранятся величайшие сокровища общечелове¬ческой культуры: подлинный свиток пророка Исайи, древние руко¬писи, известные всему миру как «Свитки Мертвого моря».
Хранятся здесь и другие свидетельства истории народа.
Все это здание находится под землей. Наверху только осле¬пительно белый купол. Недалеко от него, разительным контрастом, возвышается квадрат черной базальтовой стены — символ борьбы света и тьмы.
Еще одно потрясение испытал я при посещении музея памя¬ти о Катастрофе, постигшей еврейство в годы второй мировой войны. В демонстрационных залах, где прокручиваются докумен¬тальные ленты, по-прежнему гремят выстрелы зондеркоманд, валит черный дым из труб крематориев, растут горы детских туфелек, очков, вставных челюстей. Весь этот ужас повторяют фотографии на стендах. Память взывает к сегодняшним гражданам планеты: не забывайте! Не допустите, чтобы прошлое повторилось!
Мы постояли у обелиска, посвященного евреям, павшим в борьбе с фашизмом, побывали в мемориальной синагоге, прошли по аллее Праведников, где шумят деревья, посаженные в честь людей, спасавших евреев в годы гитлеровской оккупации. Здесь я узнал, что правительства Голландии, Бельгии, Франции и Италии отказались сотрудничать с фашистами в депортации своих граж¬дан для уничтожения. Норвежские патриоты под самым носом у Квислинга переправили своих евреев в Швецию. Датский король демонстративно надел желтую звезду Давида, которую предписы¬вали носить евреям, и помог вывезти обреченных людей на рыбачь¬их лодках в Швецию. Финский фельдмаршал Маннергейм, невзи¬рая на союз с Германией, предупредил фашистов, что не потерпит убийства своих граждан и если хоть один из финских евреев будет арестован, Финляндия разорвет договор с Германией и объявит зойну.
Символ Мемориала — бронзовый светильник с шестью свечами, память о шести миллионах замученных и убиенных, установлен при входе в административный корпус. Небольшая его копия стоит на моем рабочем столе, напоминая о жертвах фашизма и о героях сопротивления.
В свое последнее утро в Иерусалиме мы побывали у монастыря Креста, где, по преданию, похоронен Шота Руставели. Автор «Витязя в тигровой шкуре», великий грузинский поэт, несколько лет жил в этом монастыре и умер здесь, на земле Иерусалима.
Мы прощаемся с городом, уцелевшим в пожарах и войнах, с его руинами и могилами, со смоковницами и оливами, светло-желтыми зданиями и святыми местами. Расставаясь с Иерусалимом, я благодарю священный город за счастье прикоснуться к прошлому его судьбы, его истории. Красоту и очарование этой благословенной земли я навсегда сохраню в своем сердце.

И СНОВА В НАТАНИИ
Мы, как блудные дети, побродив по мостовым других городов, возвращаемся на свою постоянную базу — в Натанию, к Дие и Виле. В автобусе пассажиры удручены: по радио и в газетах ежедневные сводки о террористах, там стреляют, тут взрывают. Как жить дальше? Неделю назад одна воинская часть по ошибке обстреляла другую. Свои бьют своих, куда смотрит начальство?!
Дия обрадовалась нашему приезду и повела показывать квартиру, куда решили переезжать. Слава Богу, обошлось без посредников, которым нужно было бы много заплатить. Экономится каждый шекель.
Виля рассказал очередной анекдот и сам первый смеется.
— На работе умирает старый еврей. Послали сотрудника, другого старого еврея, домой подготовить его жену. Тот приходит по адресу, звонит в квартиру.
— Простите, здесь живет вдова Рабинович?
— Извините, я не вдова!
— Поспорим?!
Все это он говорит, изображая в лицах. Получается довольно забабавно.
Вечером были в гостях у Яши, сына Вили от первого брака. Наконец-то я увидел человека, который ни на что не жалуется. Здоровый оборотистый парень, он быстро нашел работу в строительной бригаде на заводе, получил «постоянство» и начал обжи¬ваться. Молодой и энергичный, он подрядился ремонтировать квар¬тиры и в скором времени обзавелся достаточно большой клиенту¬рой. Под каждый заказ набирал бригаду маляров, штукатуров, сто¬ляров, и дело двигалось.
Яша исполнял роль генподрядчика, но если было необходимо, сам брал в руки кисть или мастерок. Иногда Яша наведывался в Одессу, привозил оттуда различные вещи, которые там стоили зна¬чительно дешевле, одевал семью и перепродавал знакомым. Он бойко говорит на иврите, хотя проучился в ульпане не более неде¬ли. Купил и обставил квартиру.
Мы сидели за хорошо сервированным столом, пили вино и говорили о проблемах людей, которые вдруг оказались на чужбине. Необходима энергия и упорство, знание языка и права, наконец, не¬обходимо хоть небольшое везение...
На следующий день пошли на выставку карикатур, которую устраивал племянник Оськи — Володя. Сколько выдумки, озорства, характерных, остро подмеченных деталей в его рисунках и карика¬турах, развешанных по стенам выставочного зала. Выставку сни¬мали телевизионные операторы. Посетители, глядя в камеру, гово¬рили добрые слова в адрес виновника торжества. В соседней ком¬нате накрывали фуршетный стол, ставили шампанское, фрукты.
Почтил своим посещением выставку сам мэр Натании, сорокапятилетний мужчина с доброй, притягивающей к себе улыб¬кой. Он взял в руки микрофон и поздравил художника, сказав, что после просмотренных работ у него появилось ощущение, что он прогуливается по одесской набережной. Мэр никогда не был в Одессе, но его слова потонули в аплодисментах, а счастливый Во¬лодя стоял с букетом пурпурно-бархатных чайных роз в руках и улыбался.
Вечером гуляли по набережной. До чего же красив этот город в море ночных огней!

В ТЕЛЬ-АВИВЕ
Тель-Авив в переводе означает «Холм весны». Пришло это название из «Книги Иезекииля». Там пророк говорит о себе: «И пришел я к переселенцам в Тель-Авив, и остался там, где они жили, и провел среди них семь дней в изумлении».
Мы поехали в гости к племяннице, дочери моего двоюрод¬ного брата Виталия Гостинского, которая проживала со своей семь¬ей в Тель-Авиве.
После древнего Иерусалима с ярко выраженным восточным колоритом мы вдруг оказались в большом современном еврейс¬ком городе с разветвленной сетью улиц и бульваров и с центральным проспектом, названным в честь первого мэра города Меира Дизенгофа.
В один из летних дней 1909 года на песчаном пляже за Яффой собралось 60 человек. Они организовали акционерное общество, которое занялось покупкой земли и строительством. Так возник небольшой поселок городского типа с хорошей планировкой и удобными для строительства и жилья улицами. В центре этого поселка одной из первых была построена гимназия. Обычно города строились вокруг крепостей или монастырей. Первый еврейский город стал разрастаться вокруг школь¬ного здания.
В 1917 году турецкие власти начали переселять еврейских переленцев в глубь страны, обосновывая свои действия опасением за их безопасность. Шла мировая война. Кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не мандат Британии. Экспедиционный корпус генерала Алленби вытеснил турецкие войска из Палестины. С той поры город стал усиленно строиться.
В 1931 году здесь уже проживало 46 тысяч жителей.
В годы второй мировой войны в страну хлынул поток иммигрантов, спасающихся из охваченной огнем Европы. В порту Тель-Авива высаживались с кораблей тысячи беженцев. Эти события нашли свое символическое отражение в гербе города: морские волны втекали в каменные ворота, увенчанные маяком.
В 1936 году население города увеличилось до 140 тысяч человек. В городе появился порт, заводы, культурные и увеселительные заведения. Он становится крупным промышленным и культурным центром страны.
После провозглашения независимости Тель-Авив стал столицей Израиля с парламентом — Кнессетом и правительственными учреждениями. Но в этом качестве он был меньше двух лет. В январе 1950 года правительство перенесло столицу в Иерусалим. В Тель-Авиве остались почти все иностранные и дипломатические миссии.
Мы ехали по улицам, где на месте бывших одноэтажных построек вырастали новые кварталы, мимо парков и скверов, мимо каких-то производственных построек. Город встречал нас ярким солнечным светом, бликами витрин магазинов и кафе, праздничным гулом людных улиц.
Лена с семьей переехала в Тель-Авив из Новосибирска. Она кандидат биологических наук, и три года израильское правительство выплачивает стипендию университету, взявшему ее на работу.
Лена увлечена генной инженерией, выступала на конференциях с сообщениями о результатах своих исследований, ставила новые эксперименты. Однако по истечении трех лет ей придется или вновь выдержать конкурс на свою должность, или искать дру¬гую работу. Она оптимист и верит, что все будет хорошо.
Марик, муж Лены, невысокого роста, живой и подвижный, ра¬ботал программистом в частной фирме. Он приехал за нами в Натанию на своем блестящем «Ниссане» и теперь мягко подкаты¬вал к дому. К нам вышла Лена, и мы расцеловались. Ничего не осталось от той девчонки, которую привозили к нам в Новочер¬касск. Светловолосая голубоглазая женщина была удивительно элегантна, стройна и жизнерадостна.
Потом мы говорили, говорили и не могли наговориться. Из их рассказов я понял, что они довольны жизнью.
Нас угостили прекрасным обедом, потом показывали аль¬бомы с фотографиями, письма родителей из Новосибирска, журна¬лы с научными работами Лены, опубликованными на английском языке.
— Скучаете по Новосибирску? — спросил я.
Лена опустила голову:
— Конечно, скучаем! Но и к этому дому мы уже привыкли.
Пробудился затемно. Как в российской деревне, где-то кука¬рекал петух. Он кричал пронзительно и протяжно, и крик его доле¬тал до нашего седьмого этажа.
Пришлось подниматься и приводить себя в порядок. Позав¬тракав, мы пошли в парк, рядом с которым стоял дом Лены. Пре¬красные аллеи, зеленые лужайки, спускающиеся к озеру, принимаю¬щему то стальной, то пепельно-серый цвет неба. На открытой пло¬щадке играл вокально-инструментальный ансамбль из США, и тол¬калась молодежь в конвульсивных танцах. Все было празднично и интересно. Чтобы увезти с собой экзотику этих мест, мы сфотог¬рафировались среди диковинных растений и цветов.
К сожалению, мы не смогли побывать в музее восковых фигур. Он был закрыт. И тогда мы пошли навестить родственни¬ков Любы, жены моего брата.
Нас встретили шесть очень пожилых людей, поселившихся в одной квартире. Так экономнее. Живут без претензий, помогая друг другу. Дети их разбросаны по миру: одни — в Штатах, другие — в Канаде. Старики получают пособия, работают по мере сил. Вот один из них, известный на Украине художник, рисует привезен¬ными красками картины и продает их. Задумал цикл живописных полотен на религиозные темы. Здесь это пользуется спросом.
В конце пятидесятых годов северная окраина Тель-Авива застраивалась особенно интенсивно. Здесь раскинулась террито¬рия университетского городка.
Торжественное открытие университета состоялось в 1956 году. Сегодня на десяти его факультетах обучается свыше 15 ты¬сяч человек.
Лена водит нас по корпусам, заводит в аудитории. Удобное расположение мест, которые амфитеатром сходятся к кафедре. Учебный процесс компьютеризирован, технически оснащен. Высшее ученое звание здесь — доктор наук. Кандидатов нет. Лена — доктор наук!
Лена привела нас в свою лабораторию. Небольшая комната. Письменный стол, заваленный какими-то книгами, журналами. Ящики с картотекой. Термостат, какие-то приборы. Ничего необычного, все, как в лабораториях моего родного Ростовского онкологического института...
Интересно, что в университете есть факультет, где готовят медицинских сестер. Здесь нет понятия: «средний медицинский работник». Ничего среднего здесь быть не может. Работа медицинской сестры — это просто другая работа, которую надо выполнять высокопрофессионально.
И вновь мы гуляем по Тель-Авиву. Заглянули в дельфинарий. Здесь в океанологическом музее можно наблюдать обитателей морских глубин в естественной среде. Надо только опуститься на двадцатиметровую глубину и через огромные стекла испытать ужас от приближения внушительных размеров белой акулы, понаблюдать за дельфинами или морскими львами.
Потом Лена возила нас по городу и как опытный экскурсовод показывала нам все достопримечательности.
— Вот дом, в котором Давид Бен Гурион 14 мая 1948 года провозгласил создание государства Израиль. А вот здание националь¬ного театра «Габима» с несколькими большими залами. Интересно, что родился театр в Москве в 1918 году. Первым его руководителем и режиссером был Евгений Вахтангов. В 1926 году труппа выехала на гастроли и больше в Москву не вернулась. За рубежом коллектив распался. Часть актеров уехала в Америку, часть прибыла в Палестину. С тех пор, более полувека, «Габима» является первым театром Израиля. А вот здание израильской филармонии. Симфонический оркестр ее имеет репутацию одного из лучших в мире. Здесь часто выступают солисты и дирижеры с мировым именем...
Последнее прощание с широкими улицами, толпами гуляющих по вечерам, с бульварами, ведущими к берегу моря, с многочисленными музеями. Вечером на машине нас отвезли в Натанию.
Жизнь в Израиле — сплошной праздник.
Посоветовались с Инной, решили: хватит поездок, хватит экскурсий. Будем лежать у моря и отдыхать, как все белые люди. Солнце светило жарко, дно моря песчаное, вода соленая. Температура воды 21-23 градуса, по местным меркам — холодная, по нашим — нормальная.
Смотрю на водную гладь, уходящую к горизонту, постоянно меняющую оттенки от серо-голубого до бутылочно-зеленого, и мне кажется, что это вовсе не Средиземное, а родное Черное море с мягко наплескивающейся на берег волной, а то и сердито бьющейся о волнолом.
Окунулся в прохладу беспокойной волны, немного поплавал и лег на песок под тень грибка. Инна тоже искупалась и сушила на солнце волосы.
Отрешенный от всего земного, я задремал, потом также нео¬жиданно проснулся. Сегодня получил привет от самого себя: 24 мая 1993 года пришло, наконец, письмо, которое отправил из Росто¬ва 8 декабря 1992 года! Я прилетел из России сюда за два часа. Письмо шло полгода. Хорошо работает почта. Молодцы, ребята!
Все получилось не так, как мы ожидали. Вместо свежести и легкости после купания мы возвращались домой совершенно раз¬битые. Солнце утомляло, я ощущал тягучую тяжесть воздуха, с трудом проходящего в легкие. Болела голова. Повысилось артери¬альное давление.
Вечером неожиданно позвонила школьная подруга Инны Ада из Ашдода. Инна прильнула к телефонной трубке, счастливая, что слышит знакомый голос, расспрашивала Аду о жизни, о судьбе дру¬гих девчонок. Договорились о встрече.
Вечером пришел Виля и стал на чем свет стоит ругать хозя¬ев новой квартиры, куда они собирались переезжать. Комнаты хозяева сдают с мебелью. А куда девать свою? Виля вне себя. Всю мебель придется разбирать и складывать на балкон.
Дия жалуется: жить становится все труднее и труднее. Раньше синагоги организовывали продажу подержанных недорогих вещей. Теперь об этом и не вспоминают. Раньше к различным праздникам давали репатриантам различные «подарки». Сейчас таких «подарков» мало, а желающих их получить много. Люди становятся в очередь, ругаются... Совсем, как в старые добрые времена в Одессе.
Сегодня канун праздника «Шевуот» в честь дня, когда Бог даровал «Закон» еврейскому народу. И потянулся народ в синаго¬ги отмечать праздник Торы. В этот праздник положено есть все молочное.
В разношерстной толпе разгуливающих по улицам людей кого только нет: черные эфиопы и смуглые марокканцы, коренные жители страны — сабры, и олимы, недавно приехавшие в Израиль.
Нам рассказали, как до недавнего времени у себя на Родине угнетались марокканские евреи. Их загоняли в специальные квар¬талы — гетто, называемые «Мелла», что в переводе означает «Со¬леные», видимо от потных рубах, которые прилипали к спинам от знойного солнца и непосильной работы. За пределами гетто евре¬ям запрещалось владеть недвижимостью. Они были лишены всех юридических и гражданских прав. Если к еврею обращался кто- нибудь, он должен был низко склониться перед господином и лишь потом отвечать. Они не имели права пользоваться каким-либо транспортом. Покойников хоронили только бегом. Смертью каралось нанесение удара мусульманину, даже при самообороне. За пролитие еврейской крови по марокканским законам не следовало ника¬кого наказания. Средневековые нравы царили в этой африканской стране. Были спровоцированы погромы, разграбление имущества евреев, их избиения и убийства. Поэтому не удивителен массовый исход марокканских евреев в Израиль.
Все это случилось в 1965 году, когда Второй Ватиканский Собор принял «Буллу о евреях и других нехристианских народах», где кардинальным образом пересмотрел древнюю легенду о том, что евреи распяли Христа. Собор подтвердил факт, что Христа распяли легионеры по приказу римского наместника. Евреи, члены Синедриона — религиозного суда, предательски и подло решили судьбу своего соплеменника. Для них было величайшим кощунством признать в человеке сына Бога. Они потребовали его смерти.
Но «Булла» для короля Марокко не указ.
Много людей на улицах праздничной Натании.
Встретили знакомых из Одессы. Собираются уезжать в Австралию. Себя именуют кочевниками. Прожили в Израиле более трех лет, но так и не смогли привыкнуть к новым порядкам религиозного националистического общества.
— Мы не голодаем, но здесь все чужое. Если бы, когда мы уезжали, можно было приобрести свою же квартиру в собственность — нам было бы куда вернуться. А сейчас — нет. Мы знаем, что многие работают на тяжелых работах только для того, чтобы собрать деньги и купить жилье в Одессе или Житомире.

ИЗ АШКЕЛОНА В АШДОД
Едем в Ашкелон к Борису Хинчину, моему сослуживцу — коллеге по Ростовскому городскому онкологическому диспансеру. Он был начмедом, опытным онкологом-гинекологом. Сегодня в Израиле он работает врачом — акушером-гинекологом.
В Тель-Авиве — пересадка. На центральной станции ожидаем маршрутного автобуса. Вдруг крик: «Ашкелон, Ашкелон! Кому Ашкелон?» Это водитель такси предлагает воспользоваться свободными местами. Билет на «маршрутку» дешевле, чем на автобус.
И вот уже кружатся в окне голые сопки, чудесные поля подсолнечника, апельсиновые плантации, виноградники. Дорога, как везде, односторонняя, с хорошим покрытием. Только встречный ветерок да шелест шин по асфальту.
Мы едем в город, который был когда-то культурным центр¬ом и важным портом воинствующих филистимлян. Потом здесь побывал Александр Македонский, превратив Ашкелон в центр эллинской культуры. По преданию, в этом городе родился Ирод Великий.
В XIII веке крестоносцы разрушили Ашкелон. Возродился он после создания еврейского государства.
Мы проезжаем по зеленым улицам города-курорта мимо древних сооружений, развалин византийской церкви V века, мимо руин, помнящих нашествие крестоносцев.
На автобусной станции по телефону-автомату позвонили Бо¬рису, и он примчался за нами на своем блестящем лимузине. Темно¬волосый, коренастый, подвижный, он источал энергию и решитель¬ность. Обняв меня и вежливо поздоровавшись с Инной, он пригла¬сил нас в машину и повез к своему девятиэтажному дому, где недав¬но приобрел четырехкомнатную квартиру на шестом этаже.
Дома нас встретила Ирина, жена Бориса, провела в гости¬ную. Диван, два кресла, небольшой стол, телевизор и книжный шкаф — вот и вся нехитрая обстановка. После первых расспросов о жизни в России и о впечатлениях от поездок по Израилю они рассказали нам о том, как тяжело начинали, как голодно жили, экономя на всем. Рассказали, как сложно было сдать экзамен и подтвердить диплом врача, ведь надо было овладеть не только ив¬ритом, но и английским языком.
— Посудите сами, — говорил он нам, — дается вам учебник на английском языке, а отвечать приходится на иврите. Предлага¬ют вопросы и дают пять вариантов ответов. Причем из пяти отве¬тов реально правильными могут быть два-три. И неизвестно, какой «правильный» ответ заложен в компьютер. Не экзамен, а игра в «угадайку». Ни я, ни Ира с первого раза его не сдали. Но мы пони¬мали, что у нас нет альтернативы: или подтвердим диплом, или остаемся без работы. И мы сдали экзамены! Правда, лишь через шесть месяцев. Сразу повторно сдавать не разрешалось. Теперь мы врачи общей практики. Нам еще предстоят экзамены на выс¬шую ступень по «специализации».
Борис показывал мне толстые учебники по терапии, и я убедил¬ся, что осилить этот учебник и успешно сдать экзамен очень не про¬сто. Но настойчивый и рассудительный мой товарищ преодолел все трудности и получил место акушера-гинеколога в городской больни¬це Ашкелона. Он водил меня по этой больнице, показал площадку, куда приземлялись санитарные вертолеты, лаборатории и рентгено¬вские кабинеты, палаты для рожениц и кабинет ультразвуковой диаг¬ностики. В холле на посту медицинской сестры смонтировано не¬сколько мониторов для слежения за роженицами, компьютеры, кото¬рые при необходимости могут дать любые сведения о пациенте.
Но поражал не уровень технической оснащенности отделе¬ния, от которого мы в наших клиниках, безусловно, отстали, а забо¬та о нормальных условиях труда персонала. Комнаты врачей и медицинских сестер были оснащены всем необходимым для рабо¬ты и отдыха. Двор больницы просторный, здесь много деревьев, лужаек. К зданию учреждения примыкает медицинское училище, общежитие для студентов, детский сад.
Я смотрю на Бориса, он мало изменился, такой же подтянутый, опрятный, как и во время работы в диспансере. Его уважали колле¬ги и любили больные. И когда я уходил на пенсию, я рекомендовал Бориса Михайловича главным онкологом Ростова вместо себя.
Его не утвердили. Он обиделся и уехал сначала в Белорус¬сию, а потом в Израиль. И вот наша новая встреча.
Ирина — онколог-радиолог. Она, как и Борис, прошла все эти испытания, и сейчас работала в больнице под Тель-Авивом.
— Надо сказать, что теоретический уровень врачей здесь очень высокий, — говорила мне Ира. — Подготовка по теории вклю¬чает в себя знание клиники, лаборатории, патофизиологии, фарма¬кологии. Врач ведет больного от начала и до конца, сам проводит многие исследования, в том числе и лабораторные. Если хочешь, чтобы к тебе шли больные, надо очень стараться.
А Борис добавил:
— Вообще-то приезд сюда людей старше 35 лет самоубий¬ственен. Если бы я знал, как трудно мне здесь придется, я еще подумал бы — ехать сюда или не ехать?
Боря предложил нам съездить к Леговым в Ашдод. Я с радостью согласился.
Лидия Николаевна Легова много лет возглавляла Ростовс¬кий онкологический диспансер, мы работали вместе, и было инте¬ресно узнать, как она, коренная ростовчанка, казачка, мать жены Бориса, прижилась на Израильской земле.
Путь от Ашкелона до Ашдода в 17 километров проделали за 15 минут, и вот мы уже у дома Лидии Николаевны. Это не расстояния России. Помню, в дальние районы области мы лета¬ли самолетами санавиации. А здесь расстояния другие. Смешно сказать, всю страну можно за несколько часов объехать вдоль и поперек.
Лидия Николаевна вместе с мужем и семьей младшей доче¬ри занимали пятикомнатную квартиру на втором этаже двухэтаж¬ного дома.
Она очень обрадовалась нашему приезду, не знала куда уса¬дить и сразу стала накрывать на стол.
Наташа, младшая дочь, и ее муж Анатолий работали в Тель-Авиве. Наташа — на конфетной фабрике на конвейере, Анатолий — ювелиром в каком-то частном предприятии.
Михаил Зиновьевич, известный в Ростове терапевт, сейчас получает пенсию. Он — инвалид Отечественной войны.
— Слава Богу, мы живем неплохо. Но как тоскуем по дому! — говорит Лидия Николаевна. — Мне Ростов все время снится. Поплачу в подушку, но легче не становится. Иногда, кажется, пеш¬ком бы пошла домой. Но теперь начинаю постепенно привыкать. Главное, чтобы детям было хорошо.
Мы все вспоминали и вспоминали прошлое: наши ростовс¬кие проблемы, наши споры, которые отсюда кажутся такими несу¬щественными, больных, которые с надеждой смотрели на нас, и мы старались сделать все, чтобы им помочь. Стремительный поток времени все дальше и дальше относит день вчерашний в сон, ми¬раж, небытие...
А вечером поехали к Аде, школьной подруге Инны, которая тоже жила в этом городе.
Я не успел выйти из машины, а Ада уже обнимала Инну, целовала и что-то приговаривала, сквозь слезы счастья. Неболь¬шая, слегка пополневшая, с пышными, схваченными сединой волоса¬ми, она лишь смутно напоминала ту живую черноволосую девушку, которую мы знали по Черновцам.
Вошли в небольшую уютную квартиру, обставленную хоро¬шей мебелью и увешанную великолепными картинами из соломки.
— Это все — работы Саши. Он увлекся этим, когда вышел на пенсию, — говорит Ада. — Мы же уже пенсионеры.
Мы узнали о том, что давно умерли родители Ады, которых хорошо знали. Дети имеют свои семьи, живут отдельно, иногда при¬ходят в гости.
Семья Ады переехала в Израиль двадцать лет назад. Они полностью здесь прижились и, как многие старожилы, ругают но¬вых репатриантов:
— Они все время плачут, что здесь им трудно. Привыкли, что за них все решали: государство, профсоюз... Здесь нужно моз¬гами пораскинуть да руки приложить... Ведь никто никого силой сюда не тянул. Зачем же жаловаться?!
Перед отъездом в Натанию Саша подарил нам свою карти¬ну из соломки, обещал, что теперь уж мы не потеряемся, будем держать связь через почту. А я подумал, что сегодня это не очень надежная связь, но ничего не сказал.

ПРОЩАЙ, ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ!
Пришло время расставаться. Мы покидаем Израиль, остав¬ляя здесь частицу своих сердец: родных и близких, друзей и знако¬мых, волею судеб оказавшихся в эмиграции и превратившихся в олимов. По-разному складываются их судьбы: одни, столкнувшись с непривычными для них трудностями, активно не принимают порядки этой страны, другие, как Ада и ее семья, не представляют себя ни в какой другой стране, кроме Израиля. Некоторые, чтобы оправдаться перед друзьями и знакомыми в России за свое решение уехать из страны, распускают слухи о «фантастических успехах» на новой Родине, очень напоминая дошедших «до ручки» аристократов, нищих и голодных, но разодетых в атлас и бархат, как в известной картине Павла Федотова.
Довольно известный в Ростове врач, переехавший на постоянное жительство в Ашкелон, хвастал в письмах, что у него своя клиника, что он и его сын здесь многого достигли... На самом же деле сына выгнали с работы за пристрастие к наркотикам. Вскоре и отец остался без работы. Чтобы как-то существовать, отец, небесталанный человек, написал на русском языке книгу по фармакологии, приспособленную к местным условиям, издал ее за свой счет и теперь занимается ее распространением. Когда еще работал, влез в долги и купил виллу с видом на море. Теперь за нее надо выплачивать, а денег нет... Вот и все «успехи»!
Как-то, гуляя по набережной Натании, разговорились с русскоговорящей парой.
— Не собираетесь ли вы переезжать в Израиль? — спросили у меня.
Я ответил отрицательно.
— Правильно делаете! Надо было и нам раньше приехать сюда, посмотреть на все своими глазами, а уж тогда и решать: бросаться в омут или побыть еще на берегу...
Как на исповеди, они доверительно рассказали нам, что испугались слухов о предстоящих погромах, насмотрелись по телевизору «картинок» о «Памяти», о чернорубашечниках-баркашовцах и поехали, куда глаза глядят.
Ожидание погромов в постперестроечной России завершилось новым массовым исходом евреев из страны. Приезд их в Израиль сменился новым страхом, но уже перед террористами. Все живут в постоянном ожидании войны: время от времени по сигналу учебной тревоги бегут в бомбоубежище. Радио и телевидение спокойствия не добавляют. Люди срываются с мест, которые только-только начали обживать, уезжают в Америку, Германию, Австралию, Канаду... Они, как вечный скиталец из средневековой легенды, еврей Агасфер, названный Вечным жидом, никак не могут закрепиться на одном месте, и страх их гонит и гонит из страны в страну в поисках лучшей доли...
Текут, текут тысячелетья,
А мой народ и в Благовест
На этой проклятой планете
С насиженных уходит мест...
Дия грустит, что мы скоро уезжаем. Но долго грустить ей не приходится. В какой-то конторе пропало «Дело», на основании ко¬торого ей выплачивали квартирные. Ей сказали, что нужны новые справки. Она бегала, заполняла бланки, заверяла их. Все осложни¬лось тем, что справки составлялись на иврите. И все это ради того, чтобы получить несколько лишних шекелей.
— В России бюрократы, а здесь их достойные преемники! Да и как может быть иначе, ведь все они оттуда!
Сорокаградусный зной обрушился на Израиль. От палящего солнца невозможно было скрыться ни под развесистыми деревья¬ми, ни, тем более, под веером пальм. В домах и на транспорте спа¬сали кондиционеры, и лишь утренняя прохлада моря позволяла людям ни свет, ни заря отправляться на работу и возвращаться к обеду в половине первого. Приходилось только удивляться, как при таком климате на базальтовых породах Голана и доломите Галилейских гор можно выращивать по два урожая в год. В стране, где с мая по сентябрь не выпадает ни капли дождя, зеленеют круг¬лый год леса и поля, цитрусовые плантации и виноградники. Здесь очень берегут свою природу. Израиль — единственная страна в мире, где даже дети не рвут полевые цветы, а поля весной превра¬щаются в цветочные ковры.
Мы покидаем легендарную страну, история которой исчис¬ляется тысячелетиями, озаренными светом пожарищ, кровавым про¬шлым. На ее волнистые поля, куполообразные храмы и желто-розовые селения падал свет священных страниц Библии. Копни Из¬раильскую землю и увидишь следы Древнего Рима и Византии, поглубже копни — культура древней Иудеи, Вавилона, Ханаанских племен. Время развеяло в прах царства и дворцы, от некоторых остались руины. Развалины старинных сооружений напоминают нам о бренности земного и о величии духа, рождающего веру и бессмертие. Ведь эта земля — родина трех великих религий: иудей¬ской, христианской и мусульманской.
Древняя библейская Земля Обетованная простирается от Синайской пустыни на юге до гор Ливана на севере и от Сирийс¬кой и Аравийской пустынь на востоке до Средиземного моря на западе. Ее омывают воды двух морей, Красного и Средиземного. Когда-то мне казалось, что здесь одни пески да пепельно-серые кам¬ни, оливковые рощи и древние колодцы, а увидел я здесь каменные кубы домов, современные автострады, серебряные шары водонапорных башен, современную цивилизацию больших городов и совершенно новых поселений.
Прощальное застолье проходило в гостеприимном доме Дии. Было немножко грустно, а притихший Виля произносит:
— Ума не приложу: только недавно приехали и уже улетаете...
Мы успокоили его:
— Теперь прилететь сюда не проблема. Увидимся еще... Вы только здесь держитесь!
А Виля продекламировал:
Богом избранный народ,
Чертовая нация.
Все у нас наоборот,
Даже эмиграция!
...Автобусом добрались до аэропорта имени Бен Гуриона. Здесь нас ждала Марлена. Она приехала проводить нас. Прощальные слова, поцелуи... и мы поднимаемся в салон самолета, берущего курс на Адлер.
Прощайте, родные! Жаль, что у человека только одно сердце!

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ АККОРДЫ
«И сколько бы вы камней ни бро¬сали, сколько бы ни травили, ни преда¬вали, ни уничтожали друг друга, в свой последний час вспомните, что было время, когда вы сидели за одним сто¬лом, ели один хлеб, пили из одной чаши, воспевали одну песню, и горько зары¬даете, ибо то были лучшие минуты ва¬шей жизни».
Ион Друиэ
Откричали, улетев на север, гусиные стаи, верткие нырки первыми забили крыльями на застоявшемся пруду, и, сопровождае¬мая дружными лягушачьими криками, вошла, наконец, в воду отяжелевшая за зиму утиная стая.
Куда ни глянь — повсюду цветение: золотисто-желтое деревце кизила, зеленая бахрома клена, тонкие ветки бересты и вяза, бледно-розовые соцветия абрикос с неумолчным жужжанием пчел. Леса окутаны прозрачной зеленоватой дымкой. Гул тракторов на полях, переписывающих стальными лемехами плугов травяные строчки в пахотные клинья. Прошелестят дожди, засветит ярче солнышко, и вся даль до самого горизонта заструится золотыми волнами вызревающих хлебов.
Идешь по степной тропинке или вдоль пахотного участка поля и почти физически ощущаешь близость земли и неба, свободу пространства и далей, до которых рукой подать!
Я был во многих странах. Никогда не забуду прелести Рима. «Кто хорошо видел Италию, и особенно Рим, тот никогда больше не будет совсем несчастным» — эти замечательные слова Гете вполне соответствуют моему мироощущению. Никогда не забуду зеленые холмы и руины Великого города, каскада чистой воды фонтана Треви, известного нам по «Сладкой жизни» Феде¬рико Феллини, стены Собора святого Петра, расписанного Рафа¬элем и Микеланджело, проезд к садам Ватикана, Сикстинскую капеллу. Я ходил по улицам Неаполя, наслаждался венским ор¬кестром, наблюдая за танцующими парами на улицах и парках столицы Австрии, стоял у памятника Иоганну Штраусу, глядел на волны голубого Дуная, озвученные мелодией знаменитого вальса...
Откуда бы я ни приезжал, из Барселоны или Валенсии, Маль¬ты или Кипра, Кельна или Мюнхена, Стамбула или Иерусалима, я всегда чувствовал, что принадлежу человечеству, его культуре и истории. Но нигде мне так широко и легко не дышалось, не билось так радостно сердце, как у себя дома, в степном приволье, где несет свои зеркальные воды тихий Дон.
В который раз открываю страницы бессмертного романа, и радость узнавания, от характера людей до картин родной природы, охватывает меня. Меня завораживает живопись слов и зоркость взгляда Мастера:
«Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковис¬тыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом!.. Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей нержавеющей кровью политая, степь...»
Немало походил я по донским степям, поездил на автомаши¬нах и поездах, полетал на самолетах санавиации, мчался на «Метео¬рах» и «Ракетах» мимо крутых утесов и меловых гор, светящихся гроздей винограда и ветел, купающих свои зеленые кудри в про¬зрачных водах, мимо разноцветья лугов и голубых озер, густых ле¬сополос и степных лесов. Я видел в бледном мареве августовско¬го неба распластанные крылья орла-беркута, зорко высматривающего на земле суслика или мышь-полевку, нечастые взлеты стрепе¬тов, гнездящихся в густой траве, остроклювых, в пестром декольте, бегущих по земле и взлетающих на провода светло-коричневых удодов, темно-бурую скопу, кружащуюся над вершинами деревьев, оплакивающую разоренное гнездо.
Подхваченное сухими ветрами, мчится перекати-поле моей памяти, горький запах полыни будоражит душу. Братские могилы и степные курганы полны печали о тяжких утратах. Я вспоминаю отца, сложившего голову в Крыму, родных и близких, последней весточкой о которых был листок похоронки.
Отцветают ромашки и пижма, облетает листва на деревьях, а Дон все течет и течет, медленно и плавно, разветвляясь на множе¬ство рукавов, пока не устремит свои воды к Азовью. А вместе с ним побегут к морю Северский Донец, и Хопер, и Медведица, десят¬ки больших и малых притоков.
Это край вольных людей, бежавших от крепостников под грозное небо Дикого поля. Здесь жили тревожной боевой жизнью, не зная покоя, не выпуская оружия из рук. Сколько костей этих смелых и удалых молодцов разбросаны по степи, лежат на дне Черного и Азовского морей, сколько оставлено на чужбине? Вот и звучит со страниц «Тихого Дона» горькая казачья песня:
«Чем-то наша славная землюшка распахана?
Не сохами-то славная землюшка наша распахана,
не плугами
Распахана наша землюшка лошадиными копытами,
А засеяна славная землюшка казацкими головами».
Может быть, многого не заметил бы я, живя в этом благо¬датном краю, если бы не М. А. Шолохов. С того первого раза, когда в юные годы мне попала в руки в переплете стального цвета его книга с яркими по своей выразительности иллюстрациями Сергея Григорьевича Королькова, знатока казачьего быта, я «заболел» шо¬лоховской прозой и уже никогда на протяжении многих лет не эасставался со своим любимым романом. Я, сам того не замечая, стал смотреть на окружающий мир глазами Шолохова. Вот туча с обугленными краями идет по небу, вот дымчатый примятый след гравы, вот Дон, взлохмаченный ветром, кидает на берег частые греб¬нистые волны. Прикрою глаза и вижу Аксинью над увядающим цветком лесного ландыша, старую Ильиничну в вечерних сумер¬ках у плетня, все выглядывающую своего младшенького, чтобы сви¬деться с ним перед смертью. А вот и сам Григорий на коне с саблей в руке мчит впереди лавы. За что он бьется? За какую травду?
Я не знаю книги большей боли за свой народ, за разрушае¬мые уклады жизни, за пожары и кровь братоубийственных войн. И сочиняя симфонию, навеянную шолоховским романом, я посвящал ее старшему поколению, пережившему суровые годы гражданской зойны, коллективизацию, ГУЛАГ, смертельную схватку с фашиз¬мом. Я сочинял симфонию, будучи свидетелем нового социального разазлома, вызванного разрушением моей страны.
Трудно бывает отделить правду от неправды, добро от зла, свет от тьмы. Рушились мифы о «братском» советском народе, о морально-политическом единстве советских людей. Вчерашний секретарь по идеологии ЦК компартиии Украины Леонид Кравчук, многие годы боровшийся с украинским национализмом, вдруг разом «прозрев», стал отстаивать идею полной независимости от России. В печати появились статьи о «москалях», душителях укра¬инской национальной культуры и родного языка. С этих позиций переписывались школьные учебники, шло переименование улиц. «Героями дня» становились матерые националисты Бандера, Петлюра, предатель Мазепа.
Повсюду, от Балтии до Таджикистана, врагами национально¬го возрождения оказывались русские «империалисты», но там, где русские были в меньшинстве, ненависть направлялась на соседние народы. Ими стали для армян — азербайджанцы, для грузин — абхазы, для молдаван — гагаузы, для таджиков — бадахшанцы-исмаилиты, для литовцев — поляки, для киргизов — узбеки, для узбеков — турки-месхетинцы...
Начались так называемые локальные войны: ингуши убива¬ли осетин, осетины — ингушей, азербайджанцы разрушали хрис¬тианские памятники армян, в Латвии и Эстонии россиян объявили «негражданами», другими словами, лишили элементарных консти¬туционных прав.
То, что происходило на постсоветском пространстве, заста¬вило содрогнуться всех здравомыслящих граждан планеты. В Алма-Ате и Туве громили русских, в Баку и Сумгаите озверевшие фана¬тики вспарывали армянским беременным женщинам животы и сбрасывали седобородых стариков-иноверцев с верхних этажей домов. Из бывших «братских» республик потянулись в Россию беженцы. Они спасались от войн и погромов, бежали туда, откуда их уже никуда не выгонят... в чернобыльскую зону, и селились в зоне заражения. Об этом нам рассказала мужественная и талант¬ливая Светлана Алексиевич, документальные рассказы которой о женщинах на войне, о детях войны, об Афганской трагедии «цинко¬вых мальчиков» потрясали. Вот и теперь этот горестный летопи¬сец трагического XX века рассказывает нам о том, как это страшно, когда рушится общий дом и под обломками гибнут его жильцы.
Господи! Что произошло с людьми? Сколько беженцев из России приютили узбеки, таджики, армяне во время войны?! Какой это был добрый и сердечный народ! Что же стряслось с простыми людьми? Какой вирус поразил их и превратил гостеприимного хо¬зяина в боевика, головореза?
Мой хороший знакомый ростовский поэт Эдуард Барсуков, учительствовавший в 1956-1957 годах в Узбекистане, каждые ка¬никулы проводил в Сталинабаде (так назывался раньше Душан¬бе). Он рассказывал о своих друзьях таджиках:
«— Приезжая к ним, я чувствовал себя, как дома. Мне радовались. Расстилали на полу скатерть, ставили блюдо со знаменитым среднеазиатским пловом, другие угощения. При¬ходили старшие, многие из них во время войны были в составе действующей армии, воевали с фашистами на Дону. Они называли себя нашими земляками. Какие это были красивые люди. И места, где они жили, были красивыми. Зеленая Гиссарская долина по обе стороны реки Душанбинки. За годы советской власти Душанбе из кишлака с глинобитными лачугами преврратился в красивый город-сад. Прямоугольные улицы-аллеи, парки, искусственное озеро, современная архитектура, где пpucymcmвyem национальный колорит, памятники — все это создавало неповторимый облик столичного города со своим университетом, институтами. Здесь создавались национальные кадры».
И вот сегодняшний день. Документальные записи Светланы Алексиевич:
«— Работала я в роддоме медсестрой. Ночное дежурство. Женщина рожает, тяжело рожает, кричит.
Вбегает санитарка, в грязных перчатках, грязном халатее. Что случилось? Что!! Чтобы в таком виде в родильный зал...
— Девочки, бандиты...
А они в черных масках, с оружием. Бегут за ней и сразу нам:
— Дай наркотики! Дай спирт!
— Нет наркотиков! Нет спирта!
Врача к стенке:
— Давай!
И тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно. И ребенок заплакал, он только-только появился, над ним наклонилась, я даже не запомнила, кто это был, мальчик или девочка. У него еще ни имени, ничего. Первые минуты, секунды. И эти бандиты к нам: кто она — кулябка или памирка? Мы — молчим. А эти орут:
— Кто она?!
Мы — молчим.
Тогда они хватают этого ребенка. Он, может быть, минут пять-десять всего и побыл на этом свете. Раздирают его пополам и выбрасывают в окно.
Я медсестра, я не раз видела, как умирают дети. Как жить? Как после этого рожать?»
Трудно таджикам на своей земле, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы — кулябцев. Еще труднее оказалось русским, которые в одночасье остались без родины.
Жители союзных республик, много сил и здоровья отдавшие их процветанию, неожиданно для себя вдруг превратились в «оккупантов», в «неграждан», в «империалистов».
— Русские, убирайтесь! Оккупанты, хватит нас грабить! — кричали бородатые парни, забрасывая камнями душанбинский по¬езд, разбивая вдребезги стекла. Бравые латышские блюстители порядка избивали полицейскими дубинками русских пенсионеров. По улицам Риги маршируют бывшие эсэсовцы, а могилы павших советских солдат оскверняются.
Немцы уезжали в Германию, татары, когда им разрешили, — в Крым, евреи — в Израиль и Америку. Русским уезжать было некуда, они оказались никому не нужны. Русские стали чужими в Казахстане, Киргизии, Прибалтике, на Кавказе. Они бросали все, что наживали годами, и уезжали подальше от войны, ненависти и уни¬жений.
Никого Россия не спасала, никого не обустроила на своих больших просторах. Это американцы или израильтяне боролись за каждого своего гражданина. Вот и бегут никому не нужные сооте¬чественники в чернобыльскую зону...
Порой приходят сами собой невеселые мысли: неужели не найдется силы, которая бы остановила этот мутный поток? Ведь есть же президенты суверенных государств, губернаторы и иные наместники, силовые структуры! Или это кому-то выгодно сбивать народ в стаи, выводить толпы на площади? Что это: паралич влас¬ти или запланированное безумие?
Партийно-бюрократический аппарат идет на союз с наци¬оналистами, обращается к многовековому христианскому опыту, к традициям ислама — делается все, чтобы сохранить власть. Бывшие члены Политбюро начали креститься, совершать хадж в Мекку, становиться под монархические знамена, участвовать в крестных ходах... В печати появились уничижительные ста¬тьи об искусстве тоталитарного времени. По российскому теле¬видению однажды показали сюжет марширующих гитлеровцев под... «Марш энтузиастов» из кинофильма «Светлый путь», пос¬ле чего семья Исаака Осиповича Дунаевского вынуждена была обратиться с письмом к руководству телеканала, протестуя про¬тив такого беспардонного использования музыки известного композитора.
По радио звучит душераздирающая песня о поручике Голи¬цыне и корнете Оболенском, «истинных сыновьях» России, жертвах комиссаров-карателей, таскающих по кабинетам «наших девочек». В кинотеатрах идет фильм о «России, которую мы потеряли», на экранах телевизоров постоянно показывают одни и те же кадры кинохроники: рушатся соборы, слетает на землю купол взорванно¬го храма Христа Спасителя. На прилавках книжных магазинов «Правда о революции», «Окаянные дни» И. Бунина, «Несвоевремен¬ные мысли» М. Горького, мемуары А. Керенского, С. Ю. Витте, «Даль¬няя дорога» Питирима Сорокина, «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солжени¬цына, «Очерки смутного времени» Антона Деникина, книги о Столыпине, «Дневники» Николая II.

О последнем русском царе особенно много издано и выставлено на книжном развале. Мученическая смерть государя императора и его семьи в подвалах Ипатьевского дома в Екатеринбурге превращала эти издания в бестселлеры. Читатель узнавал о редких душевных качествах самодержца, о том, что он был прекрасным отцом и мужем, богобоязнен и деликатен в обращении с приближенными. И как-то забывалось о бездарности этой фигуры на российском троне, когда, по словам Солженицына, приняв от своего отца Александра III сильную Россию, этот «герой Цусимы, Порт-Артура, Восточной Пруссии» довел ее до баррикад Красной Пресни, расстрелял рабочих в Петербурге и на Лене, втянул страну в губительную Мировую бойню, ввергнул экономику в разор, а народ — в нищету, и тем самым создал революционную ситуацию в стране. Пылали помещичьи усадьбы, солдаты перестали выполнять приказы офицеров, государством по сути дела управлял невежественный и дикий «старец» Григорий Распутин, любимец императрицы. Никто не мог спасти прогнивший трон самодержавия, даже Столыпин, который наводил порядок крутой рукой и переселял крестьян на хутора, пытаясь сделать из них крепких собственников. Февральская революция 1917 года, при всеобщем ликовании народа, положила предел царствованию российского самодержца.
Гибель Николая II и его семьи, расстрел детей и преданных государю императору людей, разделивших с ним его участь, — страшный эпизод гражданской войны, но это один из тысяч таких же кровавых эпизодов, какие привелось испытать гражданам многострадальной России. И в том, что случилось с народом и с ним самим, во многом повинен он, самодержец.
Гражданская война, по-видимому, никогда не закончится. Вновь, в «мирное время», стираются с лица земли города, вагоны с «грузом-200» стоят на запасных путях. Снова матери пытаются распознать в обезображенных трупах своих сыновей. И снова можно слышать презрительное: «Лицо кавказской национальности», «Жид», «Москаль», «Чурка», «Хохол».
Гремят выстрелы, и в траурной рамке появляются на газетном листе и телеэкране властители дум, журналисты, бизнесмены, священники. Александр Мень, Владислав Листьев, Дмитрий Холодов, Лариса Юдина... Телеэкраны заливает кровь. Камера снимает людей, убитых на пороге дома, в рабочем кабинете, на людной мостовой...
«На обломках родины моей соберемся вместе и поплачем» поется в песне Александры Пахмутовой и Николая Добронравова.
«Обломки Родины»... Но той страны, где я родился, уже нет. Что стало с тобой, страна моя?
Шахтеры сидят на рельсах, останавливая составы. Они тре¬буют отдать им свое, заработанное. Студентов, протестующих про¬тив ухудшения условий жизни, разгоняет дубинками саратовский ОМОН. Объявляют голодовку ученые. Кончают жизнь самоубий¬ством офицеры...
Обрушившееся здание общего дома похоронило под облом¬ками многих жильцов, проживавших в нем. И пока МЧС разгреба¬ло завалы, кто-то из рассыпавшихся кирпичей и рухнувших балок начинает строить баррикады. Неужели снова война? Неужели сно¬ва начнем стрелять друг в друга?
Листаю страницы любимого романа, ищу ответы на мучаю¬щие меня вопросы. Что случилось с нами? Ведь было уже такое, было!
Григорий Мелехов в сумасшедшей атаке зарубил четырех матросов. Мишка Кошевой, оказавшийся в родном хуторе, только что отбитом у мятежников, убивает старого, больного, уже трону¬того умом деда Гришаку. В ответ Митька Коршунов палаческой рукой казнит мать Кошевого и младших детей. Мстя за смерть Петра, жена его Дарья разряжает винтовку в Ивана Алексеевича Котлярова. Почти полностью истреблен прибывший на Дон Кронштадский полк. Гибнет экспедиционный отряд Подтелкова и Кривошлыкова.
Не услышали мы призыва-предостережения: «Люди, остано¬витесь! Что вы делаете, люди?! Перестаньте убивать друг друга!»
Рушится род Мелеховых. Не стало Петра, Ильиничны, Пантелея Прокофьевича. Умерла несчастная Наталья. Сомкнулись воды тихого Дона над головой непутевой Дарьи. Не стало маленькой Полюшки, дочери Григория. Пуля продотрядовцев обрывает жизнь Аксиньи, самого дорогого Григорию человека. После этого он и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца...
...Дирижер взмахивает палочкой, и возникают бескрайние просторы донских степей с синевой небес, по которым плывут каравеллы белых кучевых облаков. Серебряные пушистые пряди ковыля колышутся под дуновением слабого ветерка. Над ковылями поднимается пестрое разнотравье с безлистыми ветвями шал¬фея, выставившего напоказ синие кисти, «заячьим холодком», усы¬панным мелкими желтоватыми цветочками. Шаровидные кустики цветущего кудрявца, белые пушистые султаны высоких подорож¬ников, красновато-лиловые кисти астрагалов... Все цветет, перели¬вается, выбрасывая то красные, то лиловые, то желтые флаги.
Время тревог сменяется временем надежд. Плывут по стру¬нам смычки, чуткие руки перебирают аккорды серебряной арфы, вступают в строй духовые и ударные... Притихший зал слушает симфонию «Тихий Дон». Это моя исповедь, моя боль.
Время не проходит безвозвратно. Оно оставляет след в событиях, камнях, руинах, в памяти народной. Казачью тему сменяют мелодии другого берега, которые тоже живут во мне. Два народа, две судьбы, а как схоже все в любви, страданиях, ненависти.
Флейты и трубы славят праздник света — Хануку. Восемь дней подряд, как только стемнеет, на улице, в домах и храмах загораются свечи, вспыхивает ханукальный светильник-менора в честь храбрых Маккавеев, освободителей Иерусалима. Звучат веселые танцы Ханукальной сюиты. Сближаются русская и еврейская темы в симфонической сюите «Мелодии двух берегов».
И вот музыка смолкает, и раздаются аплодисменты. Меня зовут на сцену, вручают цветы. А я смотрю в зал и неожиданно для себя среди присутствующих на концерте вижу своего отца, маму, тетю Аню, Галю. Я вижу в зале своих учителей — Александра Каллистратовича Панкова и Петра Николаевича Снегирева, Марию Александровну Уколову и Платониду Петровну Кордо. Я вижу, как улыбаются мне мой брат, Дия и Виля из Натании, Марлена из Иерусалима, Алла и Саша из Хайфы, Лена и Марик из Тель-Авива и еще многие, которые были, и те, что продолжают жить на этой горькой и прекрасной земле.