О театральной щекотке и старательных кривляниях

Все-таки русский театр – театр артиста. Да простят меня режиссеры, но когда мне пытаются морочить голову холодными экспериментами, в которых артист – кусочек небрежной декорации, прикрывающей пустоту сердца «создателя», я испытываю чувство досады. Это какие-то нелепые натюрморты. В живописи, может, они и полезны как некие упражнения для обучающихся держать кисть в руках. Но на сцене-то они к чему? Никакого противоречия между репертуарным и антрепризным театром не вижу вообще, зато частенько вижу старательные кривляния не про что. Между тем талантливых артистов у нас изобилие. Занять бы их только делом – интересной драмой и интересным ее режиссерским прочтением.

В чем прелесть театра, в чем его преимущество перед кино? В живом дыхании сцены и зала. То, что испытывает зритель благодаря подлинному чувствованию артиста на настоящем спектакле, невозможно зафиксировать никакими средствами записи. Поэтому пьеса играется одна, а эффект от игры разный на каждом представлении. Сейчас люди увлеклись элементарным дерганьем нервной системы, этакой щекоткой – поэтому уже любая картинка кажется им предметом искусства. И ужас ситуации в том, что щекотки требуется все больше и больше, а никакого искусства, в том числе и театрального, от этого не возникает.

Был конец сезона, июнь месяц, кажется. Мы с приятельницей поехали во МХАТ (тогда он еще так назывался) смотреть «Иванова». Шел жуткий ливень, зал полным не был. Когда впервые вышел Иннокентий Смоктуновский, мне показалось, что лицо его выражало беспросветную тоску: дождь, конец сезона, какие-то сумасшедшие приехали сюда, а хорошо бы чая да подремать, так нет же – изображай эту агонию российского интеллигентского самолюбия… Мне даже стало его жаль, подумалось, что и в самом деле несправедливость какая: и пьеса трудная, и настроение неподходящее. Другие артисты тоже бодростью не отличались, в общем, прелюдия ничего удачного для зрителей не предвещала. Его вялый взгляд скользил по залу, как будто ища что-то. И нашел – видимо, нашел другой взгляд, зрительский, который сказал ему что-то такое, что заставило встряхнуться. И постепенно, медленно он стал выползать из этой комы. Мне было заметно, что иногда он поглядывал на ту невидимую, но важную для него, точку в зале и заряжался все больше и больше уверенностью. Спектакль прошел замечательно. И это был его лучший Иванов из всех, что мне довелось видеть.

Где-то через год в фильме, сделанном к его юбилею, Смоктуновский сам рассказал об этом случае – о дождливом закрытии сезона, о брюзжании в гримерке, о желании сбежать со сцены и о случайно обнаруженном в зале зрительском взгляде, который включил совсем иную интонацию общения. Подумалось тогда: как это странно и радостно одновременно, что люди, не сговариваясь, могут понять и почувствовать свое единство.

Те, кто слышали монолог Астрова из «Дяди Вани» в исполнении Олега Борисова в том же МХАТе, вряд ли это когда-нибудь забудут. Это было оглушающее, вечное для нас недоумение перед победой разрушения над созиданием: да вот же, еще 50 лет назад в наших лесах было и то и это, а уже через 25 осталось всего-то вот что, человек борется за выживание, однако при этом убивает, убивает, убивает природу… У Чехова много всяких докторов в пьесах, но Астров, пожалуй, самый из них удивительный. Хотя вернусь к Борисову. Он говорил тихо и внятно. Зал молчал, словно в нем собрались испуганные школьники, ужаснувшиеся собственному невежеству.

Настоящий артист – не бездумно меняющий личины, такими сменами можно увлечься и потерять собственное лицо. Трудность его служения в том, чтобы как раз сохранить себя, но рассказать при этом, как разнообразен мир и сколь много в нем испытаний и истинных преображений.

28 марта 2010 года