Ника из созвездия Козерога

Гульчера Быкова

Ника из созвездия Козерога

Роман в рассказах

Благовещенск, 2012


ББК А84–4+84(2Рос=Рус)6–4
        Б953

Быкова Г. В.
Ника из созвездия Козерога. Роман в рассказах. — Благовещенск: ОАО «Производственно-коммерческое издательство «Зея», 2012. — 400 с.

ISBN 978-5-903015-54-2
© Быкова Г. В., 2012

Гульчера Вахобовна Быкова
НИКА ИЗ СОЗВЕЗДИЯ КОЗЕРОГА
Роман в рассказах
Редактор — М. Л. Гофман

Вёрстка, корректура и оформление — ООО «Издательская компания «РИО»
Формат 84х108/32. Усл.-печ. листов 21. Тираж 500. Заказ 2572.
ОАО «Производственно-коммерческое издательство «Зея»
675000, Благовещенск, ул. Калинина, 10.


СОДЕРЖАНИЕ

Инна Волкова. «Желающего судьба ведёт...» 
От автора
Мета Аллаха
Брат любит сестру богатую
Джен Эйр
Бегство от человека с помойки
Серебряный звон
Подарок Поди
Медное кольцо
Семёновна
Трудная дорога к дому
Любопытство — от лукавого?
Комбат Башко
 Сон в руку
Верка Чернышка и нечистая сила
Иван Иванович
Подлый солдат Швейк
Удар ниже пояса
Джанчерий из аула Баджиго
Благословение святого Виссариона
Ворон — птица вещая
Целительница
Максим, цигун и жезлы фараонов
Дьявольские знаки
«Стокгольмский синдром»
Судьба и сценарий
Упаси, Господи, от ярой любви

     Вместо послесловия, или Немного психолингвистики
Ника из созвездия Козерога
Зимняя  сказка из детства
Пирамида Абрахама Маслоу .




«Желающего судьба ведет…»

Перед вами удивительная книга. Она написана не писателем, а учёным, и учёный этот — женщина. Пришедшая в науку — и добившаяся немалых успехов! — после сорока и начавшая писать художественную прозу после пятидесяти.
Писательский труд априори принято считать мужским, хотя история знает немало женских имён, получивших мировую известность на этом поприще. Женщины по своей природе острее и глубже чувствуют, и потому их произведения воздействуют именно на эмоциональную сферу читателя. Однако «Ника из созвездия Козерога» и тут выбивается из общего ряда: эта книга не оставляет равнодушным сердце и в то же время даёт пищу для ума. В ней смешались белое и чёрное, добро и зло, любовь и ненависть, реальность жизни и мистика, разум и интуиция, вековая человеческая мудрость и новейшие знания, что открывает нам современная наука психолингвистика, которой так увлечена автор.
Кстати, вот ещё один стереотип: женщинам не место в науке, а если какая и умудрится туда попасть, то это стопроцентный «синий чулок» — ни семьи, ни детей, один костюм носит десять лет, варить умеет только яйца. И этот стереотип тоже с успехом опровергает автор «Ники» Гульчера Быкова — профессор, доктор филологических наук, член-корреспондент Российской академии естественных наук, судебный эксперт, член Союза журналистов России, писатель, мать троих детей и при всем этом очаровательная женщина.
Желание заняться наукой появилось у неё на последнем курсе института. А ещё она мечтала стать журналистом и даже следователем. Все эти желания причудливо переплелись, соединившись в уникальности её личности. Существует мнение, что ко всем жизненным свершениям человека ведёт зависть. Увидел нечто потрясающее — захотел сделать ещё лучше, удивился чужому прорыву — появился стимул добиться ещё большего. У Гульчеры Вахобовны персональный «двигатель прогресса» — любопытство. Именно оно ведёт её по узким тропинкам неизученного и выводит на широкие магистрали успехов и удивительных открытий.
А ещё, чтобы подняться «сквозь тернии к звёздам», нужны потрясающее упорство, сильный характер и интуиция. Две диссертации — кандидатская и докторская — были подготовлены Быковой с небывало коротким, всего в три года, интервалом. Причём докторская не стала логическим продолжением кандидатской, как это обычно бывает. Любопытство привело Гульчеру Вахобовну к «белым пятнам» в языке — лакунам. Словарные пробелы в лексике любого конкретного языка, как правило, не замечаются носителями этого языка. Но их множество. Разгадывать и систематизировать этот феномен оказалось потрясающе интересно.
Главный жизненный принцип автора книги — «Желающего судьба ведёт, а нежелающего тащит». Её не просто вело — несло на крыльях. Гульчера Вахобовна с восторгом вспоминает время, когда она работала над диссертацией в Москве. Сотрудники Ленинки, в которую она приходила к открытию, а уходила поздно вечером, удивлялись такому упорству и работоспособности и очень ей помогали в генеральном каталоге, в открытом фонде и отделе редких книг. Тогда она изучила 48 дореволюционных учебников и в том числе — рукописный журнал русской словесности, который держал в руках юный Александр Пушкин!
Всё, о чём вы узнали, произошло с Гульчерой Вахобовной после сорока. Молодость она провела в глубинке — сначала хабаровской, а затем амурской. Двадцать лет носила талант исследователя в кармане передника! Учила сельских детей, работала в районных газетах. С любовью растила троих сыновей. Каково это — быть многодетной работающей мамой в глухой провинции в доперестроечную эпоху — сегодня мало кто знает. Льгот минимум, забот выше крыши. В хозяйстве — огород, куры, гуси, коза…
Белоснежную красавицу Венету пришлось завести после того, как одному из сыновей сделали операцию и доктор посоветовал поить малыша козьим молоком. В первую зиму её еле выкормили — хорошо, были листья да кукурузная и картофельная ботва. Доя рогатую спасительницу, молодая мама впервые начала сочинять. Это были волшебные сказки для детей — те ждали маминых сказок едва ли не с б;льшим нетерпением, чем кружку парного молока.
Судьба приготовила для этой женщины немало испытаний. Но Гульчера Вахобовна не сдавалась: не просто продолжала работать — вела научные проекты федерального уровня, писала монографии и учебники для студентов, возглавляла научно-исследовательские экспедиции, занималась судебной лингвистической и психолингвистической экспертизой.
Гульчера Быкова — автор семи монографий по лакунарности языка и десяти учебных пособий. В соавторстве с Верленой Львовной Фраер ею создан не имеющий аналогов в мировой и отечественной лингвистике «Словарь лакун русского языка» на материале родственных индоевропейских, близкородственных славянских и неродственного им китайского языков. Кроме того, при деятельном участии профессора Быковой создана серия уникальных диалектных словарей исчезающего эвенкийского языка.
Как судебный эксперт, Г. В. Быкова возглавляет отдел психолингвистических экспертиз по уголовным и гражданским делам, она — действительный член Гильдии экспертов-лингвистов по документационным и информационным спорам (ГЛЭДИС, г. Москва), член научно-методического совета прокуратуры Амурской области и антимонопольной службы министерства Амурской области по делам рекламы. Она — бессменный директор научно-методического центра лингвистики Благовещенского государственного педагогического университета. Как российский языковед, внесена в энциклопедии «Теоретическое, прикладное и славянское языкознание», «Лучшие люди России», «Ведущие учёные Дальнего Востока», «Учёные Амурской области». Почётный работник высшего профессионального образования РФ. Награждена Почётной грамотой Министерства образования РФ и медалью Ордена Победы.
Роман, что вы держите в руках, состоит из отдельных рассказов, судьбы героев которых, переплетаясь, создают единое художественное полотно. В нём немало чудес и мистических совпадений, но большинство из них имеют логическое объяснение. В нём можно найти и грустные, и тяжёлые моменты, но закрываешь книгу со светлым ощущением, потому что написана она неунывающим оптимистом, добрым, открытым человеком и потрясающей личностью. Такое же ощущение остаётся и от общения с Гульчерой Вахобовной. Радость бытия, несмотря ни на что, умение удивляться и удивлять — вот что привлекает в этой необыкновенной женщине!
«Согласно Эрику Берну, есть судьба и есть сценарий, — говорит профессор Быкова. — Первое — это то, что дано нам свыше и чему не надо противиться, поскольку это лучшее, что может с нами случиться. А сценарий — это жизненные трудности, что нередко уводят нас от судьбы. Из-за наших комплексов, завистливых, жадных и злых людей, обстоятельств… Сценарий преодолеть сложно. Но это единственный путь, чтобы состояться как личность и ни о чём не жалеть».
Кстати, если кто не знает, Никой зовут богиню победы. А главное качество Козерогов — упорство. Под этим знаком в высокогорном ауле на границе с Афганистаном на восходе нового дня родилась героиня её удивительного романа.
 
Инна Волкова,
заместитель редактора
газеты для женщин
«Моя Мадонна».







ОТ АВТОРА

«Ника из созвездия Козерога» — не автобиографический, а художественный роман. Он отражает, если употребить научный термин, личную концепто¬сферу автора, то есть систему образов, присущих только мне и никому больше, мою индивидуальную языковую картину мира.
Я ничего не утверждаю в своём повествовании. Я так чувствую, так оцениваю реальность в потоке моего сознания.
Реальность, отражённая в зеркале мироощущения конкретного человека, — уже не реальность, а всего лишь мнение этого человека. А мнение, в отличие от утверждения, не может быть истинным или ложным. Зачастую оно может не подтверждаться реальными фактами и событиями. Оно может лишь частично формироваться на основе фактов или быть предвзятым, не основанным на фактах.
Не ищите в моём романе сведений обо мне, о моей семье или знакомых. Многое из того, что нашло отражение в тексте романа, и его главная героиня Гульнара, или Ника из созвездия Козерога, — плод субъективных оценок, фантазии или воображения автора.
Все события и персонажи моего романа — вымышленны, не являются реальными и достоверными. Случайные совпадения — лишь совпадения, не более.
Рождению этой книги я во многом обязана блистательному редактору, знатоку и ценителю отечественной литературы Марку Либеровичу Гофману, чьи правки и замечания стали для меня школой писательского мастерства и художественного вкуса. Светлая ему память!



Мета Аллаха


Высоко в горах небо кажется почти рядом, словно над самой головой, а звёзды — крупнее и ярче. Старая Халима зябко кутается в лохмотья, задумчиво поглядывая на мохнатые созвездия, на заснеженные горные вершины, на зловещее чёрное ущелье, в котором седой туман клубится над несущейся внизу рекой, — оттуда всегда зимой тянет ледяной сыростью. Тишина... Дремлют под снегом ближние и дальние горы. Сквозь морозную пелену неясно видны силуэты соседних домов. Темнеют притихшие фруктовые сады, украшенные снежным кружевом. И кажется, что наступило время вселенского покоя и сна. Зимний день короток и неприветлив. Вялое, словно спросонок, солнце не успевает согреть заледеневшие горы и небольшую долину, где приютилось приграничное таджикское село.
С тех пор как умер муж, а от сыновей ни слуху ни духу, Халима, чтобы хоть как-то свести концы с концами, сдаёт постояльцам просторный глинобитный дом, а сама ютится в ветхой кухоньке. Сейчас у неё больше года живёт молодая чета — Мансур и Люся. В древнем высокогорном селе, где все знают друг друга с рождения, эта пара не осталась незамеченной. Она — продавец единственного здесь магазина, голубоглазая белокурая сибирячка, приветливая и общительная. Он — управляющий отделением Госбанка, жгучий красавец брюнет, узбек из Самарканда. Теперь, после войны, в ауле жили не только местные таджики и беглые афганцы, как было из века в век, но и татары, русские, киргизы, азербайджанцы. «Ох и поразмело людей по белу свету, как лепестки урюка по ветру, — невесело размышляет старуха. — Где-то и моих носит. Хоть бы весточку подали — ведь дом родительский есть, родной очаг, и сад вон какой. Не ровен час помру — кто всё сбережёт? И некуда будет вернуться... Некуда. Пустырь останется».
Бегут, торопятся тревожные мысли старой женщины, цепляются одна за другую, путаются. Не первый год вьётся, распускается пряжа беспросветно-тягостной её тоски.
Из-за дувала донеслись чистые женские голоса, усиленные горным эхом.
— Люся, пора отдохнуть перед родами, — говорила подруга постоялицы — татарка Зульфия Сафарова.
— Ну что ты, Зилечка, дома ведь от тоски умру, — отвечала Люся. — В магазине я среди людей, и Мансур рядом — через дорогу. Ты же знаешь — не могу без него, а он без меня…
Одинокой старухе нравились постояльцы: оба молодые, щедрые на угощение, отзывчивые, приветливые, будто светятся радостью и любовью. Тепло им вдвоём, и ей уютно рядом с ними.
«Вот и славно, — думает старая таджичка. — В любви и дети хорошие родятся. Верная примета».
Молодые женщины, не заметив хозяйки, зашли в дом. Как в старые добрые времена, он сразу зазвучал и ожил — то тише, то громче из него доносились голоса и весёлый смех. В горах все звуки слышнее. На минутку Халима слукавила, представив себе, что в доме — не чужие люди, а её невестки, дети или внуки. И сладко заныла истомившаяся в тягостном ожидании одинокая душа.
«Всё, всё могло быть по-другому, будь не ладна война, — тяжко сокрушаясь, думает старуха. — Не только судьбы — вековые обычаи сгинули в её пекле. Разве такое было, чтобы дети покидали аул, забыв дорогу к отчему порогу? Ведь дома и стены помогают, дома и солома едома. Родной дом — начало начал, перекрёсток всех путей человека. Вселенная воспоминаний и надежд. Это убежище и последняя опора в жизни».
Стоит старуха под заснеженной яблоней, с грустью смотрит на осиротевший дом. Для неё он живой, как человек: крыша и чердак с оконцем — это голова, кухня — чрево, окна — глаза, крыльцо — ноги. Дом — это первородный панцирь, раковина, из которой вышел и к которой прирос человек. Это его вторая оболочка. В него всегда возвращаются, если живы. Да и душа человека — что дом: она может быть открытой или закрытой, её можно очистить, запереть на замок, в чужую душу можно проникнуть, как в дом, — влезть в неё, закрасться или забраться, её могут выдуть сквозняки, туда может проникнуть холод, страх, леденящий ужас, в душе может погаснуть свет, но душу можно и согреть....
Халима не ждёт смерти, но и не боится её: придёт время, отпущенное Аллахом, тихо и покорно уйдёт она в мир иной, как все люди её древнего рода. Сколько их ушло из этого аула — разве сосчитаешь? Люди на земле — что звёзды на небе. Девочкой она думала, глядя на ночной небосвод, что это сияют души ушедших в небытие людей: добрые — тепло и ярко, а злые и жадные — тускло и холодно.

Как-то вечером, возвратившись домой, супруги-постояльцы остановились во дворе поговорить с хозяйкой. А та, скользнув взглядом по располневшей фигуре женщины, невольно подумала: «А молодая, однако, ночью родит: живот опустился. Утром шла — было не так...»
Сказала по-таджикски о своих подозрениях постояльцу. Тот отшутился на понятном ей узбекском:
— Ну что вы, апа, ещё не время. Врач недавно смотрел, срок определил.
Он ласково обнял жену, и они спокойно пошли к дому.
«Однако котёл надо ставить, воду кипятить, — решила всё же старая Халима. — Чует сердце — ночью начнётся». Сама семерых родила, и у соседок не раз роды принимала. Врача в ауле никогда не было, а уж рожали-то сколько — не то что нынче. Доктор появился, когда сюда перенесли райцентр, — бывший так пострадал от землетрясения, что осталось несколько домов. И сейчас в том гиблом месте толчки повторяются. Аксакалы твердят, что это подземный дух возвращается за оставшимися.
Растревоженная предчувствиями, хозяйка без конца просыпалась, чутко прислушиваясь, спросонья ворчала: напрасно, однако, беспокоюсь? Перед рассветом, забывшись крепким сном,  не слышала, как в доме поднялась суета, как постоялец запрягал лошадь, как заскрипели петли обветшалых ворот и застучали-зацокали конские копыта по каменистой дороге.
Халима проснулась, прислушалась: всё тихо. Усмехнувшись напрасным ночным страхам, неспешно поднялась, подбросила хвороста в печь и вышла во двор. Сквозь тёмные ветви деревьев, опушённых инеем, на небесной лазури истаивал бледный серп месяца и кротко меркли запоздалые звёзды.
Зимнее солнце не спешило показаться из-за дальней вершины, но первые лучи уже пробивались сквозь струящийся туман, который наплывает за ночь из сырого ущелья, где бешено мчится Сары-Дара. Непокорная река не даёт заковать себя даже в самые суровые зимы. Невозможно привыкнуть к величию и красоте восхода, сколько ни живи... Старуха всякий раз изумлённо замирает, забыв обо всём на свете: слава Всевышнему — новый день занимается!
В доме напротив заполошно прокричал петух. Обернувшись, Халима разом приметила распахнутые ворота, незапертую конюшню, брошенную впопыхах ветхую попону, которой январскими ночами закрывали коня… «За врачом поехал постоялец, не иначе!..» И, не успев больше ни о чём подумать, услышала испуганный женский крик. Он внезапно оборвался, а следом раздался звонкий плач младенца. Подхваченный горным эхом, он отозвался в ущелье и растаял на белых сияющих вершинах.
— О Аллах! Бола! Дитя!.. — Халима кинулась в дом, к постоялице, и тут же метнулась в кухню за кипятком. Трясущимися руками зачерпнула медным тазом воду — и снова к роженице. На столе приметила марлю, пелёнки. Тщательно вымыла руки, помолилась и приступила к древнему повивальному действу. Святое дело — принять младенца, который так стремительно пришёл в этот мир.
Взяла на руки тёплый трепещущий комочек. Девочка! Волосики тёмные, густые, а надо лбом, прямо посредине — ослепительно белая прядь.
— Мета Аллаха!? — воскликнула по-таджикски потрясённая старуха. Испуганная молодая женщина, не зная языка, не пыталась понять хозяйку и прикрыла глаза: намучиться не успела, но страху натерпелась.
— Аллах пометил ребёнка! — твердила таджичка приехавшим вскоре мужчинам — перепуганному Мансуру и полусонному доктору. — Аллах пометил девочку, чтобы потом ни с кем не спутать. Значит, зачем-то так надо. Судьба...
Её никто не слушал. Врач обрабатывал и пеленал новорождённую, испуганный молодой отец носил кипяток из кухни, подбрасывал в печь сухие ветки яблони. В её помощи больше не нуждались. Она вышла во двор, залитый не по-зимнему щедрым солнцем, щурилась от ярких лучей, покачивала головой, улыбалась, не переставая удивляться: от аксакалов слышала про мету Аллаха, но самой видеть не приходилось. Рассказывают, что на многолюдных азиатских базарах не жалеют денег за жеребят с белыми звёздами во лбу, — древняя примета: это будущие породистые скакуны, победители в жарких скачках.
Давно живёт Халима в ауле, но не припомнит, чтобы здесь когда-нибудь рождался ребёнок с божьей отметиной — белой прядкой. Трудно сказать, хорошо это или плохо...
«А не сходить ли к Муршиде? Давненько мы не виделись, — подумала старуха. — Уж она-то знает».
Тут же надела поношенный халат покойного мужа: путь не близкий — на другую сторону вытянувшегося вдоль горной гряды аула. В последние годы из-за слабости и без тёплой одежды не отважилась бы зимой на столь дальний путь, но теперь отправилась не раздумывая.
Когда-то в окрестных аулах и в приграничных селениях Афганистана Муршида слыла искусной гадалкой и предсказательницей. К ней шли узнать о судьбе близких, попавших в беду. Ведунья доставала затёртый узелок из телячьей кожи, где хранились небольшие чёрные камешки, кукурузные зёрна и самодельные обгоревшие спички. Всё это досталось ей от бабушки, владевшей тайнами древней ворожбы. Муршиду боялись и не любили в ауле — то ли потому, что она не кривила душой и говорила о пропавших истинную правду (а правда — она всегда горькая, это ложь — сладкая), то ли потому, что считали ворожей колдуньями. Теперь старая гадалка, как и многие после войны, доживала свой горький век в нищете и одиночестве.
Да, время неумолимо идёт только вперёд, будто выдан ему билет в один конец. И тяжесть времени начинаешь ощущать с годами. Нелегко ослабевшей Халиме идти по узким улочкам между высокими глинобитными дувалами. Кажется, совсем недавно её, двенадцатилетнюю, привезли сюда за скромный калым в небогатую семью сорокалетнего Зайнулы — увечного тихого таджика, который всю жизнь копил деньги, чтобы купить жену. В ауле принято считать: поднимает девочка одеяло — значит, пора замуж. За хороший калым, разумеется.
Несколько лет после замужества жена-подросток, забывшись, убегала играть с аульскими ребятишками к большим камням на берегу реки. Её разыскивала свекровь, возвращала домой, к мужу, но девочку снова тянуло к подружкам, к их беззаботным играм. В то далёкое время, чтобы вернуться к детворе, на большие камни, непоседе требовалось совсем немного времени. Теперь Халима с трудом брела по дороге босоногого детства, и когда-то короткий путь казался теперь бесконечно долгим и тяжким. Больные ноги стыли в дырявых калошах, сквозь ветхий халат проникал ледяной горный ветер.
Ну вот наконец и кибитка Муршиды. Когда-то богатая усадьба была обнесена высоким дувалом, за которым каждую весну в лазоревом дыму, раскачиваясь на ветру, цвели ветви персиков и урюка, источая сладкий аромат. Под лучами солнца полыхал алыми соцветиями в смугло-зелёной листве гранат, поздней осенью манивший детвору крупными красными плодами. Стоило разломить один из них и коснуться зубами переспевших зёрен, как во рту, заливая язык и горло, начинал растекаться кисло-сладкий пахучий сок. Какое это было неземное наслаждение! Теперь от дувала и сада почти ничего не осталось, так что подойти к дому можно было с любой стороны.
Внезапно дрогнуло, забилось и потеплело от волнения старухино сердце, запульсировала по жилам слабеющая кровь. Господи! Вон там, в дальнем углу сада, под белой черешней, он впервые коснулся её руки и трепетных губ... А чуть дальше, в тени дувала, скрытые душистыми ветками сирени, они впервые слились в неземном наслаждении. Как притягателен и сладок был запретный плод взаимной страсти! Вместе познали они короткое, зыбкое, хрупкое, но безудержное, неистовое и трепетное счастье настоящей любви…

«О Аллах, как же сдала, сгорбилась подруга», — думала гостья, глядя на хозяйку.
«Надо же, как подряхлела Халима», — в свою очередь дивилась гадалка, доставая заветный узелок.
Перебрасываясь скупыми фразами, неспешно обсуждая последние аульские новости, старухи с удовольствием пили зелёный плиточный чай с душистой курагой, белоснежной парвардой и тающим от домашнего тепла шербетом — гостинцем постояльцев, который гостья приберегла для подруги.
Муршида знала, что три сына Халимы умерли ещё в детстве от неизвестной болезни, которая выкосила в ту страшную зиму пол-аула, двое погибли на войне, один сгинул с контрабандной анашой где-то в Афганистане, а последние двое служили проводниками в пограничном отряде, что стоял у самой границы. Алим и Сухроб, как, впрочем, все мужчины аула, хорошо знали здешние места и тайные горные тропы. Вот о них-то и хотела узнать гостья — живы ли?
Гадалка убрала с ковра пустые пиалы, остатки ароматного шербета припрятала в глиняный кувшин, чтоб мыши не утащили. Достала из шкафа мешочек из телячьей кожи и высыпала на дастархан плоские чёрные камешки, побелевшие от времени кукурузные зерна и обгоревшие самодельные спички. Раскинула похожие на угольки камешки.
— Они вместе — и далеко от родного дома, — помедлив, произнесла она.
— Живы? — радостно встрепенулась Халима.
— Живы, живы, и думают о тебе, о доме, но весточки подать не могут.
Посидели, помолчали. Хозяйка не стала гадать на кукурузе и спичках — незачем, и так всё ясно. Слава Аллаху, добрые знаки.
— Да, чуть не забыла, — спохватилась гостья. — У моих постояльцев нынче родилась дочка. А на головке у неё — белая прядочка. Это мета?..
— Да, — подтвердила гадалка. — А где отметина — справа или слева?
— Прямо над лобиком, посредине.
— Любопытно...
— Ты что-нибудь слышала о таком?
— Когда-то бабушка рассказывала, что справа — Аллах метит, и будет этот человек счастлив до конца дней своих под покровом Всевышнего. Слева — шайтан свою метку кладёт, и лучше бы тому человеку не родиться на белый свет, так тяжела будет его доля.
— А если посредине?
— Вот не знаю. Скорее всего, и счастье увидит девочка, и горя хлебнёт.
— А ты погадай, — попросила Халима. — Она ведь в моём доме родилась, я её принимала.
— Сегодня, говоришь, родилась?
— Да, сегодня, на восходе солнца. Начало дня, начало нового года.
— А назвали как?
— Не знаю. Мать хотела назвать русским именем — Люба, а отец, он узбек, на своём стоит: будет девочка носить древнее имя — Гульнара, что значит цветок граната. Они оба дочку хотели. Давно спорят. Даже со мной советовались.
— На чём остановились?
— Кто их знает? Я ушла, как доктора привезли. Там не до имени было. Вот опомнятся, тогда и решат. С вечера предупреждала — не поверили. Как же, доктор сказал — не скоро роды. Что он может знать, коли сам не рожал?
— И кто придумал мужиков повивальному делу обучать? — поддакнула гадалка. — Срам один, да и только!
— Знаешь, а если по-нашему, таджикскому разумению, Гульнара — цветок не простой. Гранат — это ведь самое необычное из всех фруктовых деревьев. Поздно зацветает, позже всех созревают его плоды, и плоды-то его ни на какие другие не похожи. Сам жадно тянется к солнцу, а корни уходят глубоко в землю, — задумчиво, словно вслух размышляя, произнесла Халима, заново переживая случившееся на рассвете.
— Ладно, посмотрим, что ждёт новорождённую. — Гадалка снова раскинула камешки. — Та-а-к, девочка в самом деле необычная — плод редкой любви. Родители отдали ей всё, так что остальным детям не завидую — тем крохи остались. Ещё бабка моя говорила, что человек жив силой неба, силой земли и тем, что передали ему при зачатии отец с матерью. И планеты в это время благоприятно сошлись. И день сегодня необычный…
— День как день — двенадцатое января.
— Не скажи. Двенадцать — число избранных, особенное: в году двенадцать месяцев, на небе — двенадцать главных созвездий, к тому же один да два — это три. По их, по-русски, это Священная Троица. У девочки сильный защитник. Ангел-хранитель, как они говорят.
— Знаешь, а родился Мансур от младшей жены отца, которую привезли с Тибета. Купил там за большой калым, — сказала Халима.
— И какого она народа?
— Они не знают. Но не узбечка: язык её совсем непонятный. Теперь научилась по-ихнему говорить. Но не это главное — ей знаешь сколько лет было, когда Мансур родился? Семнадцать, а отцу — семьдесят. Хоть я и не гадалка, но вижу: постоялец мой — высокого полёта птица. Долго здесь не задержится, помяни моё слово.
— В девочке — разные крови. Это хорошо. Метисы всегда жизнеспособнее и сильнее чистокровных. Таких трудно сломить, они умеют постоять за себя и добиться своего, — заметила старая ворожея, раскинув на этот раз кукурузные зёрна. — О, взгляни!.. Новорождённая и в самом деле под защитой Всевышнего! — воскликнула она. — Слава Аллаху — из самых тяжких испытаний выйдет невредимой.
Посидели, помолчали. Каждая думала о своём. Муршида машинально раскинула пожелтевшие самодельные спички. Она уж и не помнила, когда гадала на них в последний раз.
— Да, много испытаний ждёт рождённую на восходе. Два подлых человека встретятся на её пути. Одного возненавидит, другого — полюбит и родит ему трёх сыновей. Но это чёрный человек, совсем плохой джигит. Он много раз предаст её, всего лишит…. Но Аллах не даст её в обиду. Она многого добьётся... И зачем я взяла эти знаки! — в сердцах воскликнула гадалка, заметив страх на лице подруги.
— Упаси её, Господи, от ярой любви! — испугавшись за новорождённую, разволновалась Халима. Вздохнув, стала тяжело подниматься с ковра. — Ну что ж, идти надо, путь неблизкий, вот-вот стемнеет. Прощай, дорогая. Спасибо. Не скоро теперь свидимся…
Гадалка задумчиво сидит в одиночестве, вздыхает, размышляя о былом. Ей понятны опасения подруги, которая всю жизнь прожила с постылым мужем, а любила парня, что жил по соседству, любила тайно, мучительно, безнадёжно. И он любил её. Изредка встречались они в дальнем углу их большого сада. Всё в этом мире держится любовью, от неё и сама жизнь берёт начало и ею продолжается.
Старая Халима не смогла умолчать о гадании ворожеи и рассказала постояльцу, а тот — жене. Нет на свете ничего тайного, что не стало бы явным.



Брат любит сестру богатую


У моей бабушки Веры — сибирской целительницы и староверки — было двенадцать детей. И все, кроме мамы и брата Якова, умерли либо при родах, либо в младенчестве. Это был естественный отбор — выживали самые жизнеспособные. Она рано осталась вдовой.
В гражданскую пришли белые в село, арестовали всех мужиков с вечера и погнали неведомо куда. В логу порубили пленников шашками. Провожали бабы на утренней зорьке коров в стадо и наткнулись на убиенных. К осени на пролитой крови поднялась невиданно густая трава, а страшное место тихой — без единого выстрела — казни с тех пор стали называть кто Красным, кто Тихим логом.
 Был среди убитых и мой тридцатипятилетний тогда дедушка Кузьма, тело которого сложили по частям и привезли к родному порогу. Оплакали, по древнему обычаю предали земле. И до сих пор именуют наше село Вдовьим, хотя есть у него официальное название.
Пришлось молодой вдове Вере Анисимовне деток одной поднимать. Трудно без мужика в деревне, сын-подросток от рук отбивается, неслухом растёт. Несколько раз из соседних сёл засылали сватов, да парнишка — поперёк: «Не хочу чужого папку. Выйдешь замуж — сбегу из дома».
Так и осталась бабушка одинокой. Всю жизнь посвятила любимому и ненаглядному своему Яшечке и дочери — моей маме. Для них обеих Яша стал своего рода идолом, которому поклонялись, которого обожали, которому преданно служили.
Выросли дети, а тут новая война грянула — Отечественная. Сына призвали в армию, своенравная дочь сама сбежала на фронт. Вернулась с войны не одна — с мужем-лейтенантом. Однако прожил он недолго и вскоре скончался от незаживающих ран. Несколько лет мама жила вдовой, воспитывала дочку Светочку, а потом встретила свою настоящую любовь — моего папу. И родилась я. Но счастье родителей было недолгим.
Все злоключения начались с появлением в высокогорном ауле Сары-Дара маминого брата Яши, вместе с которым приехала и бабушка Вера с моей сестрёнкой Светой — маминой дочкой от первого брака. Когда мне было три года, отца перевели на новое место службы. Как раз в это время дядя Яша попал в тюрьму — что-то случилось у него на работе. Мама по-прежнему преданно его любила. Они с бабушкой всё время плакали, изо всех сил пытались помочь: хлопотали в суде, добивались свиданий, носили передачи. Однако следствие всё тянулось и тянулось. Мама не решилась бросить брата в беде и поэтому не поехала с мужем в город, где ему предложили управление крупным банком. Посчитала, что брату она нужнее.
Родители расстались, и я навсегда осталась без отца, потому что мама не поддерживала с ним никаких отношений. Вскоре они потеряли друг друга из виду. Доходили слухи, что он занимал высокую должность в министерстве внешней торговли республики, потом — в торговом представительстве за границей. Дядя Яша обездолил не только сестру, но и меня: я так никогда и не узнала, что такое родной отец, а уж от отчима натерпелась — не приведи Господь никому.
Мама продолжала работать в магазине, а с нами нянчилась бабушка Вера. Мама говорила, что бабушка не любила меня, считая «нерусью» и «нехристью». Непонятно только, почему меня не окрестили — то ли негде было (в горном таджикском ауле вряд ли была православная церковь), то ли воинствующий тогда атеизм помешал.
— Бывало, смотрю издалека ещё: идёте ко мне в магазин. Пятилетнюю Светочку мать несёт на руках, а у той ноги почти по земле волочатся: она рослой была. А ты, трёхлетняя, ручонкой за бабушкину юбку держишься и едва успеваешь за ними. «Мама, — говорю ей с укором, — Гуленьку надо нести, а Света тяжёлая, большая, сама дойдёт. Ведь в такую даль, через весь аул шли». На что бабушка неизменно отвечала: «Не хочу эту нехристь на руки брать. Скажи спасибо, что ещё присматриваю за ней». Иной раз до ругани дело доходило: тебя укладывать, а молока нет: всё любимице Свете выпоила. Или принесу шоколадные конфеты — все ей скормит, а тебе сунет одну-две, а то и вовсе не даст…
Ничего этого я не помню: дети — существа безгрешные, не держат зла на обидчиков и не могут себя защитить. А бабушку Веру можно понять: она не пускала единственную дочь на войну, но та всё же ушла, хлебнула там лиха и вернулась со смертельно больным мужем, который и умер у неё на руках, оставив сиротой маленькую Свету. Бабушка была против второго выбора своевольной дочери и твердила, что ничего хорошего из её брака с иноверцем не получится. А «получилась» от него я, вот бабушка и сгоняла на мне обиду за горькую участь дочери...
Нет ничего уязвимее и мимолётнее в этой жизни, чем женское счастье. То оно есть — ослепительное и большое, и кажется, на всех хватит, а то — раз, и нет его, будто и вовсе не бывало.
На Руси исстари считали: «Пришла беда — отворяй ворота», «Беда одна не ходит». Осудили брата, уехал навсегда муж, а тут ещё горе — умерла главная помощница, бабушка Вера, которая не перенесла ударов судьбы, свалившихся на её детей. Хорошо ли, плохо ли, но она присматривала за нами, а мама работала, содержала семью и регулярно отправляла посылки осуждённому брату, как могла поддерживала его, распродав всё ценное, что осталось от мужа.
Поначалу мы оставались под присмотром сердобольной Халимы — хозяйки, у которой снимали жильё и которая любила меня без памяти. Но она слабела и угасала на глазах от старости и горьких переживаний за сгинувших сыновей. Умирая на руках постоялицы в полном сознании, взяла с неё обещание не бросать дом и усадьбу, пока кто-нибудь из сыновей не вернётся. Хоронили её всем аулом.
— Бог, наверно, наказал меня за то, что не сдержала своё обещание тётушке Халиме, — часто потом казнилась мама, хотя вины её в том не было. Сары-Дара попала под сильнейшее землетрясение. Почти весь аул ушёл под землю, магазин, банк, школу, больницу и отдельные дома пришлось долго откапывать. Сразу после катастрофы всех сарыдаринских детей с табличками на груди вывезли самолётом в Сталинабад — теперь он Душанбе называется — и разместили по детским домам, пока взрослое население выбиралось из сейсмически опасной зоны, которая считается таковой до сих пор. Все документы, в том числе и моё свидетельство о рождении, были утеряны во время землетрясения.
 А нас судьба занесла в Киргизию, где мама попыталась устроить своё счастье ещё раз, хотя с двумя детьми это было непросто. Она третий и последний раз, не по любви и не по расчёту, вышла замуж за человека без определённых занятий и места жительства. Таких сейчас бомжами называют. Мама надеялась, что он, обретя кров, станет нормальным человеком, будет любить её и детей, поддержит семью. Ведь здоровый молодой мужик в доме — что ещё надо одинокой, хлебнувшей лиха женщине? Но отчим оказался мерзавцем какого поискать — ленивым, подлым и развратным. Вскоре в семье появились два сына — мои братцы, которые умственными способностями и характером один в один повторили своего непутёвого родителя, ибо сказано: яблоко от яблони далеко не падает.
 В отношении меня отчим сделал, как считал, благородный жест — переименовал и «наградил» своей фамилией. И стала я Баритонова Галина Викторовна, Галя, Галочка. Мама не возражала, а моего мнения никто не спросил, да его и не было по малолетству. С тех пор до шестнадцати лет я жила под чужим именем, фамилией и отчеством.
Нашу большую семью практически содержала мама. Она вертелась как могла на нескольких ставках с утра до ночи — и продавцом, и уборщицей, и кочегаром, пока отчим, уволившись в очередной раз с работы, делал вид, что ищет новую, а на деле месяцами попросту сидел у неё на шее. Иногда варил обед или ужин, но в основном целыми днями валялся на кровати, ожидая усталую, нагруженную сумками жену с работы. Воровал у неё казённые деньги, пил водку да ещё тайком бегал к одиноким соседкам.
Проходило несколько месяцев, пока отчим наконец подыски¬вал другую работу, где тоже долго не задерживался: кто станет терпеть лодыря? Когда больше некуда было устраиваться, мама увольнялась, мы переезжали на новое место, где всё повторялось снова. Жили бедно, едва сводили концы с концами. Я любила маму и ненавидела отчима.

В Барнауле пошла в первый класс. Началась полная удивления и восхищения школьная жизнь, когда каждый урок узнаешь столько нового и необычного, что радость от встречи с чудом непознанного, неведомого ранее трудно сразу пережить. Этот восторг надо было потреблять небольшими порциями, иначе можно было задохнуться от счастья. Это всё равно что бег с горы: как ни сдерживаешь дыхание, оно рвётся наружу, и головокружительный полёт с вершины всё ускоряется. Училась как-то неистово, а моя старшая сестра с подружками считали меня тронутой. То, что было ежедневным, ежечасным праздником для меня, для них было обузой. Каждый оценивает происходящее со своей колокольни.
Не знаю почему, но мне нравилась школа, я обожала слушать учителей, с огромным удовольствием отвечала у доски, с интересом выполняла домашние задания, много и жадно читала. Это был нескончаемый восторг, пир богов. Никому до меня не было дела. Мама, целыми днями и вечерами загруженная работой, едва успевала отдохнуть и набраться сил для следующего тяжкого дня. Она радовалась моим успехам, гордилась мною, всегда поддерживала во мне тягу к знаниям. А неугомонный червь познания, скорее даже дракончик любознательности, всё разрастался и разрастался во мне.
Редкими вечерними часами, когда мама, отдыхая, вышивала крестом или гладью либо вязала (как и бабушка, была искусной рукодельницей), она задумчиво пела. Странные это были песни — протяжные, печально-заунывные. Они наводили на меня непонятную тревогу и даже страх, будто примеряешь на себя чужую боль. И становилось на душе так невыносимо, что хотелось уткнуться в мамины колени и заплакать.

На муромской дорожке
стояли три сосны,

— низким голосом выводила мама,

прощался со мной милый
до будущей весны…

А я как наяву видела эти три развесистые сосны. Они росли так близко, что, облокотившись спиной о красноватый ствол одной, обе другие можно было обхватить руками. Именно так стояла тонкая сероглазая девушка, с русой косой до пояса, у этих самых сосен на краю дороги, по которой вот-вот уйдёт её суженый в чужую далёкую сторону. Тёплый осенний ветерок покачивал зелёные пушистые ветви, посвистывая меж длинных сосновых игл, и нёс по воздуху прозрачные паутинки бабьего лета. Синее небо опрокинулось в придорожное озеро, и по зеркальной глади его, словно большие лебеди, плыли белые облака. В тревожном предчувствии шептались прибрежные камыши, хранившие тайны многих-многих влюблённых, искавших приют под этими соснами.
 
Он клялся и божился
одну меня любить,
на дальней на сторонке
меня не позабыть...
 
Печально возвращается девушка в село. Предстоит долгая разлука, студёная зима и томительное ожидание первых весенних дней, когда вернётся её ненаглядный.

Однажды мне приснился
ужасный, страшный сон:
что милый мой влюбился,
другую встретил он...

В мелодии песни столько печали и тяжкого предчувствия, что в груди у меня что-то сжимается и набухает. Господи, что же будет?
Но девушка не верит сну, смеётся над своими страхами и предчувствиями. Суженый обязательно вернётся, и они снова будут счастливы. По-другому и не может быть!
А я над сном смеялась,
но раннею весной
в село вернулся милый
с красавицей женой...

— твёрдо, с каким-то отчаянием и обречённостью выводит мамин голос.
Обманутая, преданная, стоит она в толпе у ворот, мимо которых проезжает её милый со счастливой избранницей.

Я у ворот стояла,
когда он проезжал.
Меня в толпе народа
он взглядом отыскал.
Глаза мои увидел,
и взгляд свой опустил,
и понял, что навеки
он сердце мне разбил...

От песни становилось так тягостно и горько, что я, забившись под подушку, тихо плакала. А вдруг и со мной такое случится? Мама всегда говорит: от тюрьмы, от сумы да от несчастной любви не зарекаются.
 Кажется, ещё до школы со мной произошло такое, что врезалось в память и впоследствии каким-то загадочным образом сопровождало меня всю жизнь. Случилось это так. В большом городе у нас не было коровы, куриц, огорода. Чтобы прокормить многодетную семью, родители с утра до ночи были на работе. За малышами-погодками присматривала я — сама от горшка два вершка. Приходила из школы Света, наводила порядок, готовила обед, присматривала за нами. Одним словом, мы целыми днями были предоставлены сами себе. Однажды мы рассорились, и сестра ударила меня эмалированной кружкой в висок. Я потеряла сознание. Остальное помню так ярко, словно это произошло несколько часов, а не полвека назад.
Над головой моей — пронзительно синее небо, иду босиком по тропинке меж дивных лугов, а земля под ногами — тёплая, ласковая, трава — свежая, мягкая, шелковистая, ярко-зелёная, и на ней, куда ни кинешь взгляд, — нежно-голубые незабудки, словно осколочки неба. А дальше до самого горизонта — поспевающие хлеба от ветерка колышутся, волнуются. Всё залито чудным светом, неземным теплом и благоуханием. Поют птицы, порхают бабочки и стрекозы. И так хорошо, так легко, так радостно и спокойно, будто кто-то рядом со мной или надо мной — невидимый: Он — не человек, но Он словно во всём — в воздухе, в небесах, в безбрежных лугах, в индиговых незабудках, Он — во мне, Он — со мной. И я под Его покровом. И потому мне так хорошо и спокойно.
 ...Боль в виске становилась всё ощутимей, от неё я и пришла в сознание. Открываю глаза, а надо мной — зарёванная сестра. Она с трудом поднимает меня и переносит на кровать. Вот так я вернулась в обычный тусклый мир тесной бедной квартиры. Я долго плакала — не от боли, а больше оттого, что очень хотелось туда — в чудный мир, под синее небо, в благоухающие незабудковые луга. Потом, в самые опасные, тяжкие минуты жизни, на память приходило именно это видение и чувствовалось явственное присутствие какой-то доброй силы рядом. И сразу становилось спокойнее на душе, словно напоминание, что есть Он — тот, кто меня защитит, закроет от неминуемой опасности.
Много позже, во взрослой жизни, узнала молитву, которая приблизительно передаёт пережитый в детстве духовный опыт: «Господь — пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях, водит к водам тихим, направляет на стези правды имени своего ради. Если я пойду и долиною смертных теней, не убоюсь зла, потому что Ты со мною, Господи. Твой жезл, Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих. Ты умастил елеем голову мою. Чаша моя преисполнена. Так милость и благость Твоя да сопровождают меня всю мою жизнь. И я пребуду в доме Господнем многие дни. Господи, да спаси Ты меня!».
...Прокормить в большом городе большую семью стало невозможно. И родители решили переехать в Узбекистан, где в небольшом городке под Ташкентом безбедно жил во втором браке мамин брат Яков.
Первая его жена, Ольга, фронтовая любовь, была сиротой, воспитывалась в детском доме. И потому на семейном совете решили, что мама и дядя Яша будут работать и учить Ольгу в педагогическом институте. А уж потом они и маме помогут получить образование. Доверчивая и самоотверженная мама поверила им. Но человек в беде познаётся. Как только дядя Яша попал в тюрьму, Ольга сразу же уехала куда-то с маленьким сыном. Любимая жена бросила дядю Яшу, а сестра преданно служила ему, пожертвовав своим семейным счастьем и благополучием, обездолив себя и меня.
 Он женился второй раз — на красивой донской казачке Нине Ивановне, энергичной, жадной и предприимчивой, у которой и оказался «под пятой», как выражалась мама. Однажды я подслушала, как тётя Нина рассказывала соседке о своём первом замужестве. Её рассказ поражал воображение...
Она была первой красавицей в станице, к тому же отчаянной, смелой и умной. Он был под стать ей (я видела его фотографии в альбоме: в самом деле, красавец: кудри что смоль, большие чёрные глаза с поволокой, высокий лоб, красивые губы, косая сажень в плечах). И любили они друг друга так сильно! Верили — ничто их не разлучит. После окончания техникума её направили в дальний район агрономом, а он, простой тракторист, поехал за ней. Прибыли на новое место, а жить негде — нет пока квартиры для агронома, потому что дом для колхозных специалистов не достроен.
Сняли временно, до осени, у одинокой вдовы летнюю кухню. Посмотрела красавица Нина на хозяйку и улыбнулась самоуверенно: куда этой серой мышке до меня! И успокоилась. Да и любовь-то у них такой крепкой была, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А хозяйка-то приметила усмешку гордой постоялицы. И тоже недобро усмехнулась.
Целыми днями пропадает молодая агрономша на полях. Благо скакуна ей хорошего председатель дал, чтобы, значит, с одного поля на другое или ещё куда дальше побыстрее поспеть. И носилась она как ветер, только и видели её то здесь, то там — красивую, статную, с тугой косой до пояса, на быстром белом иноходце. Не одно казачье сердце заходилось при виде агрономши. А она не чаяла поскорее к суженому в объятия попасть, потому что милее никого не знала и не замечала жгучих взглядов станичных мужиков. Он землю пашет, она по полям разъезжает, порядок наводит. Председатель доволен новым специалистом, торопит строителей с домом: толковая агрономша по душе пришлась правлению, да и колхозникам приглянулась.
Минула весна. Отсеялись первыми в районе. Дружные всходы наливаются, тяжелеют колосья — любо-дорого смотреть. Уборка не за горами. Только примечает красавица жена неладное: отворачивается от неё муж, глаза прячет, ссылается то на усталость, то на недомогание. А потом и вовсе стал от неё отмахиваться, мол, опостылела, глаза бы не глядели. А сам не свой, вроде как опомнится, прощения просить начинает: хочу быть с тобой, а не могу. Прости. И плачет даже, так жалко ему с любимой женой расставаться.
Испугалась агрономша. Кинулась к местной знахарке и травнице, а та, не дав рта раскрыть, спрашивает с порога:
— Подымала, красавица, надысь луковицу у калитки?
— Поднимала, бабушка.
— А сховала куды?
— Да в салат покрошила.
— И кто ж ел?
— Оба повечеряли.
— Труба твоё дело, девка! Собирайся и уезжай отседова, покуда цела. Не видать тебе мужика твово как своих ушей, потому как не твой он таперича. Другой навек отдан. Не надо было лук-то подбирать! Али свово не было, что позарилась на чужой подклад, надуманный, нагаданный, по ветру пущенный чёрной вдовой.
Не поверила тётка провидице. Сама, ведьма, и подбросила ту луковицу! Откуда про неё узнала? Ведь и рта не дала открыть. Вернулась к мужу и ну его умолять переехать от вдовушки-колдовки или вообще из проклятого колхоза, гори он синим пламенем.
— К тому же, Гриша, тяжёлая я — ребёночек у нас будет. Дня три назад сажусь на коня, а мне вдруг плохо — голова закружилась, затошнило.
— А что смолчала?
— Думала — показалось, может, несвежее или немытое что съела. А сегодня утром с крыльца схожу — снова в глазах померкло и замутило. Дитя это.
Застонал, понурился Гришенька. Долго сидел так, ниже плеч голову повесил…. А потом поднял на неё глаза, а в них — слёзы и тоска смертная, так что сердце у неё захолонуло. И тихо так говорит:
— Поезжай одна. А я навек здесь, как собака на цепь, привязан. И прости меня, Христа ради. Никого так не любил, как тебя. И никогда любить не буду, а только отныне не быть нам вместе. Век буду о тебе помнить, любушка незабудняя.
Проплакали с ним всю ночь, обнявшись не как муж и жена, а как брат и сестра. А наутро расстались. Уехала красавица казачка одна, а он, её первая и последняя любовь, так и остался в плену у чёрной вдовы.
— Ну а ребёночек-то? Кто родился — девочка или мальчик? — спрашивает нетерпеливо соседка.
Молчит тётя Нина. «Что ответит?» — напряглась и я.
— А никто не родился. Вернулась в станицу, где свадьбу играли. Мне и небо, и Дон голубой, и свет белый чёрными кажутся. И не любы мне друзья-подружки, луга лазоревые, где гуляли ночами соловьиными, и сад, где под спелыми вишнями миловались. А тянет сила страшная к тихому омуту, что будто спит и не шелохнётся. Стою над ним, и нет силы отойти — Гриша мой там, улыбается и рукой вот так манит, зовёт, значит...
— Ну?.. — выдыхает соседка.
— Бросилась к нему.
— О Господи!
— Вот он, Господь-то, и помог. Аккурат мимо пруда коваль шёл, в кузне припозднился. Услышал плеск, кинулся следом. Вытащил беспамятную. Меня откачали, а младенчик-то на другой день мёртвенький вышел: ударилась я шибко животом. Сама и сгубила мальца. Грех на мне до самой смерти. И на том свете Господь не простит. Мальчик был кудрявенький, как Гриша...
Вот почему тётя Нина часто пела печальную песню, которую, как мне тогда казалось, сочинила сама...

Никто нас в церкви не венчал,
А вся душа горит в огне.
Зачем, казак, ты в степь умчал
На вороном своём коне?
Зачем ты встретился со мной,
Когда в Дону коня поил,
Зачем чубатой красотой
Казачки сердце покорил?

Тётка пела и тихо плакала. Я понимала, что в это время душой и мыслями была она далеко-далеко — в донских цветущих лугах, в своей сверкнувшей, как семицветная радуга, молодости.

Зачем бросал сирень-цветы
В моё полночное окно?
Зачем всех лучше в мире ты,
Как солнца свет, когда темно?
Зачем желанный ты такой,
Как синеглазый вольный Дон?
Зачем в станице за тобой
Казачки ходят табуном?

В этом месте тётя Нина, будто обращаясь к кому-то невидимому, безнадёжно (понимала — не получит ответа) выводила низким грудным голосом:

Как у судьбы своей спросить,
Бедой-разлукой не грозя,
Ни в чем винить, ни позабыть,
Ни разлюбить тебя нельзя.
Зачем же сел ты на коня,
Умчал в лазоревый рассвет?
Ни у тебя, ни у меня,
Ни у судьбы ответа нет.

Недавно я услышала эту песню в исполнении Донского казачьего хора. Это, оказывается, старинная народная песня.


 ...У дяди Яши и тёти Нины никогда не было детей, и потому они пришли в ужас, когда на них свалилось наше многодетное семейство. Хулиганистые братишки за несколько дней превратили благополучную квартиру в такой бедлам, что дядька с тёткой схватились за голову и быстро нашли для нас квартиру в списанном бараке за городом, подальше от их двухэтажки.
 Сначала я была в восторге от умной и образованной тёти Нины. Мне нравилось, что она так много знала, всегда обстоятельно отвечала на мои вопросы, удивляясь их обилию и разнообразию. Меня же как всегда мучил, как теперь говорят, информационный голод. У дяди была прекрасная библиотека. Я глотала книгу за книгой, не всегда понимая то, что читала. Однажды они пришли в ужас, когда увидели, как я взахлёб читаю толстый роман с загадочным названием «Ночной Тегеран». Книгу о похождениях главного героя по ночным борделям иранской столицы у меня изъяли.
Мы знакомилась с необычным южным городом, пропадали в парке, где росли невиданные экзотические растения. В полдень тётя Нина приходила на обед. Мы все ждали её  с нетерпением, потому что постоянно хотели есть. Мама, простая душа, в первый же день отдала все деньги тёте Нине в надежде на то, что, пока они с отчимом устроятся и получат первую зарплату, питаться будем вместе. Дядя Яша запоздало поругал сестру за необдуманный поступок, потому что хорошо знал жену.
— Простота, Люся, хуже воровства, — поучал он мою добрую маму, готовую любому прийти на помощь и поделиться последним.
Дяди Яшины опасения оказались не напрасными. Тётя Нина бессовестно экономила на нас. Уверяла, что в жарком климате нельзя есть мясное или рыбное, а надо есть овощи, фрукты (они здесь, на юге, стоили копейки) или пшённую кашку на молоке.
— И от жары так мучиться не будете, — говорила она маме и нам. — Я ем с вами — и ничего, сыта целый день. Привыкайте!
Мама слушала её и с тревогой смотрела на наши осунувшиеся голодные личики. Она лихорадочно искала работу.
 — Устраивайся где-нибудь в столовой, — вместо помощи советовал дядя Яша, который обедал в своей рабочей столовой. — И сама сыта будешь, и деткам принесёшь.
Вот как-то ждём, ждём на обед тётю Нину, а её всё нет и нет. Так есть хочется! От нетерпения побежали навстречу, а она идёт по аллее и нас не видит. Решили понарошку напугать её. Спрятались за кустами и крадёмся. Вдруг она свернула к шашлычной, купила два шампура с большими кусками пахучего мяса и не спеша принялась есть. Мы растерялись и онемели. Глотая слюнки, во все глаза смотрели из своего зелёного убежища, как она жадно поглощала вкуснятину. Потом как ни в чём не бывало заспешила к дому. Мы явились к столу с опозданием. Сидим подавленные и слушаем, что мясо в жару вредно, что от него заболеть можно, нет ничего полезнее пшёнки. С тех пор я поняла, что взрослые лгут на каждом шагу, а дети учатся у них, и невзлюбила тётю Нину.
Только выдали нам ордер на квартиру, дядя Яша подогнал машину, погрузил скудный багаж и всю нашу ораву в кузов, и мы поехали за город. Единственный близкий и родной человек даже не вылез из кабины, когда двое рабочих разгружали наш скарб. Они с женой никогда не приходили к нам, стыдясь нашей бедности и неустроенности. Хотя нет, однажды осчастливили — пришли просить меня удочерить. Мама расплакалась и не раздумывая отказала им.
Она вспоминала давнюю историю о том, как жила когда-то в Нижнем Уймоне бедная семья, где было двенадцать ребятишек. Самого младшего отдали в богатую бездетную семью. Прошло время, дети выросли. Приёмыш получил наследство, стал знаменитым купцом. Однако иногда, обычно на праздник, приходил он в родной дом и горько плакал: «Маменька, зачем же вы отдали меня чужим людям? Неужто не нашлось бы мне корочки хлеба?» История эта так врезалась маме в память, что она не отдала меня бездетному брату. Вроде и не чужим, а отказала. Впечатления детства часто влияют на важное решение в последующей жизни.
Отчим устроился где-то в пригородном совхозе, а мама не могла найти работу. Тётя Нина заявила на прощанье, что мамины деньги давно кончились, что они кормили нас за свой счёт, а им, бедным, самим не на что жить. Мама униженно просила одолжить хотя бы на хлеб. Дядя Яша развёл руками — всем в доме распоряжалась жена, которая и ему выдавала лишь на карманные расходы.
Когда мы остались в пустой неприглядной квартире, мама заплакала. Ни мебели, ни посуды, ни денег. И неоткуда ждать помощи, никто не поможет... Наскоро помыв полы, улеглись на стёганые одеяла, привезённые из Барнаула. В них теперь не было нужды, так как стояла сорокаградусная жара.
С утра мама ушла на поиски работы, а нас обнадёжила: приедет отчим, привезёт получку, и купим хлеба, сахара, масла. А он не приезжал. Мы с сестрой начали мыть стены и окна, а Васька с Серёжкой побежали на улицу. Прошёл один голодный день, начался другой. Мы ждали и не плакали. Но отчима всё не было.
 В отличие от мамы и Светы, я не верила, что он помнит про нас. Я оказалась не права — думала о нём хуже, чем он был на самом деле. Как выяснилось, отчим ехал к нам с деньгами и овощами, но попал в аварию. Со сломанной ключицей его увезли в больницу, а к дому подъехали незнакомые люди, выгрузили мешок картошки, лук, огурцы, дыни, передали деньги. Впервые после приезда мы досыта поели.
Настоящее благополучие наступило в семье, когда мама устроилась на работу в заводскую столовую. Сначала была посудомойкой, потом буфетчицей, а вскоре, оценив мамин опыт в торговле, предприимчивость и необыкновенную работоспособность, её назначили заведующей. Она умела работать сама и организовать труд других. Столовая начала занимать первые места среди предприятий общепита.
На окраине города, где мы жили, учиться было негде. Мы с сестрой в сорокаградусную жару подолгу добирались в школу. Целинный город, недавно возведённый в Голодной степи, атаковали пыльные бури. Молодые деревья, высаженные полосами, не защищали ни от ветра, ни от солнца. Ходить по улицам города было небезопасно. Смерч мог начаться внезапно. Он сбивал с ног. Тучи песка атаковали прохожих, застигнутых врасплох. Спасение от пыльных вихрей было в очках, подобных водолазным, которые мы тоже носили с собой. Когда подросли деревья, наступление пустыни на город, постепенно превращавшийся в оазис, затихло, а потом и вовсе сошло на нет.
Тётя Нина работала кастеляншей в детском доме, где хорошо учили, одевали и кормили сирот и малообеспеченных детей. Она и устроила нас со Светой в детдом. Мне там нравилось — просторные чистые классы и спальные корпуса, приветливые учителя, которые отвечали на любой вопрос, богатая библиотека, где можно было пропадать до закрытия или взять книгу на вечер. Детдомовцев часто возили на экскурсии по городу, в театр, в зоопарк, на строящийся канал, воду в который подводили из красавицы Сырдарьи. В детдоме мы со Светой находились днём, а к вечеру возвращались домой. Это избавило меня от необходимости видеть, как отчим опять не работает и делает вид, что страдает от безделья. Он постоянно крутился в маминой столовой. Она не раз ловила его на том, что он крадёт казённые деньги или водку, стыдила, ругала, но через какое-то время он снова оказывался за прилавком буфета.
Повадился в столовую и дядя Яша. Он привозил на банкеты высокое начальство, проверяющих из Москвы или друзей, щедро поил и кормил их на мамины деньги. Наберёт в долг до зарплаты, а потом жалуется, что жена всё заработанное забрала.
— Сестра, сделай что-нибудь… Ну, спиши долг. Ты заведующая, в конце концов, не мне же тебя учить.
И мама, чтобы рассчитаться за его долги, стирала скатерти, мыла полы. Сообща они — отчим и брат — всё-таки «помогли» ей сделать растрату. Мама потеряла работу. По факту недостачи завели уголовное дело. Она плакала, просила дядю помочь погасить задолженность, но он разводил руками:
 — Нина Ивановна не даст такую сумму. Что делать?
— Ты руководишь большой стройкой, общаешься с людьми. Одолжи у кого-нибудь, я верну сразу, как только заработаю. Помоги, Яша! — умоляла она. — Меня посадят — что с ребятишками будет?
— Ты за них не страдай. Нина Ивановна их в детский дом пристроит. Она у меня молодчина, всё может. А Галочку заберём себе. Зря не отдаёшь её нам, зря. Мы добра желаем. Её надо учить языкам, музыке. С пацанов толку не будет, им самое место в детдоме.
— Что ты говоришь? — заливалась слезами мама. — Когда ты попал в беду, а Мансур уехал, я распродала все меха, отрезы и золотые вещи, чтобы поддержать тебя. В письмах из тюрьмы ты клялся, что любишь меня, что никогда не оставишь в беде... Правду говорят: «Брат любит сестру богатую, а муж жену — здоровую».
— Да тебе много не дадут, ты ж многодетная мать, — «успокаивал» любимый брат. — А что? И в тюрьме люди живут, и в детдоме. Человек, Люся, ко всему привыкает.
Мама не спала ночами, молилась и плакала от страха за нас. Они с отчимом продали всё, что было в доме из мебели, постели, посуды, одежды, и едва-едва погасили долг, который помог списать капитан, оформлявший материалы следствия и пожалевший маму и четверых детей. Оставаться в южном городе не имело смысла. Дядя Яша и тётя Нина не пытались нас отговорить.
 И мы в который раз налегке отправились в дальнюю дорогу — на мамину родину, в Горный Алтай. В этих переездах было и много хорошего — из окна вагона мы узнавали мир, рассматривали нашу красавицу страну, её просторы, леса, поля, города не по учебнику географии, а наяву. Семь суток впроголодь ехали поездом из Ташкента в Бийск, потом 600 километров по Чуйскому тракту и еще более 200 километров в сторону от него. До маминого Уймона добраться не хватило средств, наступили холода. Мы остановились в старинном кержацком селе, расположенном у начала Уймонской долины в слиянии двух больших горных рек — Катуни и Коксы. Село делилось на кержаков и мирских — людей пришлых и не верующих ни в старую, ни в новую веру. Таких было больше. Они смеялись над староверами, что у тех колодцы на замке, чтобы, не дай бог, мирские не осквернили воду. В каждой семье держали специальную посуду для мирских, считая их погаными не на физическом, а на духовном уровне. Сами ели и пили из чашек и кружек, отведённых каждому строго индивидуально. Так было столетиями. В эпоху одноразовых шприцев и посуды такие меры гигиенической предосторожности не выглядят смешными.
В войну все кержаки, не ушедшие на фронт, отказывались от продовольственных карточек, считая их дьявольскими знаками. Кормились сами, не полагаясь на государство. В больницу обращались только в крайних случаях, врачевались сами травами или с помощью проверенных знахарок. Самозванцев-врачевателей не признавали.
Старожилы хорошо знали староверов  Лебедевых и Ситниковых, помнили целительницу Веру — мою бабушку. Они и нас, как родных, приняли. Старейшина выделил нам дом, старый, но тёплый. Мы с сестрой пошли в школу. Мама устроилась завмагом в сельский магазин. Отчим домовничал зиму, присматривал за мальчишками, потом уехал на заготовку маральего корня на альпийские луга у подножия белков. Он убедил маму, что хорошо заработает.
— Не сомневайся: дров и сена корове купим, и детей в школу соберём, — говорил он, взваливая на плечи огромный мешок с продуктами, взятыми мамой в долг в её магазине. Мы остались на голодном пайке. Выручали корова, куры, огород да ещё лес-кормилец.
Мама несколько раз за лето передавала ему продукты, но мужики, по очереди спускавшиеся с белков, говорили: твой лодырь больше спит в балагане, чем добывает корни. Всё лето он провалял дурака, а осенью спустился с гор налегке, отдав всё заготовленное за долги мужикам, доставлявшим ему продукты из села.
Мама плакала и ругала его:
— Ты убил двух зайцев — и лето беззаботно отдохнул, и от заготовки сена увильнул. За тебя, лодыря, стыдно людям в глаза смотреть!
Огород и хозяйство были на нас с сестрой, да ещё на маме. На зиму корма корове и телёнку пришлось покупать. Хорошо, водка была в дефиците, и мама сумела договориться с деревенскими косарями.
В Усть-Коксе я впервые услышала о загадочной стране, где нет зимы, всего в изобилии и жители не знают нужды. Как и в других горных селениях, здесь передавались из поколения в поколение предания о священном Беловодье — сибирской Шамбале. Затаив дыхание слушала я легенды о неведомой, загадочной стране, которую дано увидеть не каждому. Говорили о Беловодье старые люди. У них и пыталась я выведать хоть что-нибудь. У моей соседки по парте Варьки Ворониной была старая скрюченная бабушка, которую в селе все звали колдовкой Воронихой. Она лечила людей, принимая боль на себя. Полечит одного-двух и ложится под крышу умирать. Не ест, а только пьёт воду и стонет. Варька носила ей свежую воду в старом железном ковше из колодца. Я не рискнула лезть на чердак, хотя меня мучило любопытство. Но однажды всё-таки удалось застать таинственную бабушку в доме. Она сидела около ведёрного самовара в старинном платке на плечах и пила чай со сливками.
— Бабушка, расскажите о Беловодье, — привязалась я.
— На что оно тебе?
— Интересно.
Старуха была в хорошем расположении духа и стала рассказывать. Мы, открыв рот, ловили каждое слово.
— Ой, бабушка, а мы увидим Беловодье?
— Ты, девка, может, и увидишь, — старуха больно ткнула мне в белую прядку костлявым скрюченным пальцем.
— А я? Почему только она? — заканючила Варька.
— Меченная она Беловодьем. Вишь, у неё что, — и она ещё раз больно ткнула мне в лоб.
— А когда увижу? — обрадовалась я.
— Придёт время, увидишь, а поперёд не лезь, — ещё суровей сказала старуха. — Ничего не бойся. Ты под белой защитой.

Джен Эйр

Мама не имела специального образования, но успешно заведовала столовыми и магазинами, составляла большие финансовые отчёты, пересчитывала товары на огромные суммы. Память у неё была феноменальной, а речь удивительно образной и выразительной.
А ещё она любила читать. Иногда я заставала её за книгой в магазине — когда не было покупателей, она жадно, урывками читала. Любила пересказывать прочитанное нам, детям. Мама знала множество захватывающих и поучительных историй и была великолепной рассказчицей. Понятно, что я тоже рано пристрастилась к чтению.
Самой любимой маминой книгой был роман английской писательницы Шарлоты Бронте «Джен Эйр». Она перечитывала его многократно и всегда плакала над злоключениями английской девочки-сироты. Сначала я познакомилась во всех подробностях с сюжетом романа по маминым рассказам, а позже, когда сама начала «глотать» книги, внимательно прочитала знакомое с малых лет произведение. Честно сказать, я ревновала маму к этой самой Джен, с которой мы были ровесницами. И потому, читая, я всё время невольно сравнивала героиню романа с собой, сопоставляя то, что происходило с ней в художественной реальности, с тем, что было со мной — в настоящей, не книжной, жизни. Особенно пристрастно я исследовала те места сюжета, которые мама не могла читать или рассказывать без слёз.
Джен осталась сиротой после внезапной смерти матери. На воспитание её взял дядя — богатый Джон Рид, материн брат, который, умирая, в последние минуты потребовал от жены, миссис Рид, обещания, что она будет растить и воспитывать девочку. Та поклялась умирающему оставить в доме сироту — существо, совершенно чуждое ей и её семье. Стать матерью ненавистной Джен миссис Рид не смогла. Презирали девочку и дети, в особенности сын — Джон Рид, он был четырьмя годами старше Джен, которой едва минуло десять. Это был необычайно рослый для своих лет увалень с прыщеватой кожей и нездоровым цветом лица; поражали его крупные нескладные черты и большие ноги и руки. За столом он постоянно объедался, и от этого у него был мутный бессмысленный взгляд и дряблые щеки.
«Джон не питал особой привязанности к матери и сёстрам, — читала вслух мама, — меня же он просто ненавидел. Он запугивал меня и тиранил; и это не два-три раза в неделю и даже не раз или два в день, а беспрестанно. Каждым нервом я боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался ко мне. Бывали минуты, когда я совершенно терялась от ужаса. Ибо у меня не было защиты ни от его угроз, ни от его побоев; слуги не захотели бы рассердить молодого барина, став на мою сторону, а миссис Рид была в этих случаях слепа и глуха: она никогда не замечала, что он бьёт и обижает меня, хотя он делал это не раз и в её присутствии, а впрочем, чаще за её спиной».
Время от времени мама отрывалась от книги и возмущалась: «Это ж надо, так обижать сиротку! Ладно Джон Рид, он подросток, несмышлёный, но куда смотрела миссис Рид? Я бы на её месте устроила негодяю такую трёпку, что у него пропала бы охота тиранить девочку. Она же мать! А если бы с её дочками так поступили? Нет, какой мерзавец! — восклицала мама. — Ты послушай дальше: «Я знала, что вот сейчас он ударит меня, и с тоской ожидая этого, размышляла о том, какой он противный и безобразный. Может быть, Джон прочёл эти мысли на моём лице, потому что вдруг, не говоря ни слова, размахнулся и пребольно ударил меня. Я покачнулась, но удержалась на ногах и отступила на шаг или два…» — При этих словах голос мамы задрожал, а на глазах появились слёзы. Она читала, а я уже не слышала её слов...
Странное дело, — размышляла я в это время, — мама осуждает миссис Рид, а сама не догадывается, как я боюсь отчима, и не замечает, как он ненавидит и тиранит меня. Это добром не кончится. Он сильнее и хитрее меня. Что со мной будет? Нет, нет, я не права, — спохватываюсь я. — Мама любит меня. Если она видит, что отчим обижает меня или Свету, она с ним ругается. Так и было на прошлой неделе. Я делала уроки на обеденном столе (другого в доме не было), а отчим пришёл со двора попить чаю. Он заваривал в один приём сразу полпачки и пил, не доливая кипяток. Вот так с большой кружкой заварки он сел за стол, а тут мои учебники. Ни с того ни с сего он вдруг рассвирепел и заорал: «А, профессор кислых щей! Всё учишь и выучить не можешь!» И швырнул книжки в меня. Одна попала мне в руку, перо заскрипело и прочертило жирную линию с огромной кляксой на конце. Ой! Что скажет учительница? Я вскрикнула и заплакала. Как раз в этот момент и зашла мама. И тут началось такое!
— Ты бесишься, что она отличница, а твои пацаны двоечники?! А что ты хотел? Какое семя — такое и племя! Да такой звёздочке радоваться надо, а тебя от зависти наизнанку выворачивает!
Отчим со злости грохнул кружкой об пол, и та разлетелась вдребезги. Они стали ругаться. Я забилась на печку, плакала и мстительно думала: «Так ему и надо! Он не ожидал, что мама придёт. Он постоянно исподтишка руки распускает — то пихнёт, то стукнет меня. Я боюсь и ненавижу его, потому так пристально слежу за каждым его движением. Наверно, он догадывается о моих мыслях и злится ещё пуще.
Ну что ж, так мне и надо! Сама виновата. Старшая сестра зовёт его папой и часто с ним ругается, а чуть что — маме жалуется. Она боевая, умеет за себя постоять. Он побаивается Свету, а я тихоня. И у меня язык не поворачивается окликнуть его папой — хоть ты убей меня! Потому стараюсь к нему не обращаться. «Каждым нервом я боялась его и трепетала каждой жилкой, едва он приближался ко мне. Бывали минуты, когда я совершенно терялась от ужаса», — вспоминала я прочитанное о Джен Эйр. Если бы мама знала, что это и обо мне тоже. Я боюсь отчима, и страх мой день ото дня растёт. А в страхе жить нельзя!
Вчера на уроке Александр Павлович рассказывал о знаменитом таджикском философе и враче Авиценне. Учёный поставил интересный опыт: взял двух однояйцевых ягнят, ну близнецов, значит, и поместил их в разных вольерах. Один ягнёнок содержался в безопасности, а у другого в загоне стояла клетка с волком, прикованным на цепь. Зверь выл по ночам, а днём гремел цепью. Понятно, ягнёнок постоянно дрожал от страха. При этом в обоих вольерах было вдоволь зелёной травы. Кормили близнецов из одного котла и поили из одного источника, то есть абсолютно одинаково. Первый ягнёнок рос быстро, был игривый, шёрстка на нём блестела, рожки и копытца были крепкими да гладкими. А на второго ягнёнка нельзя было смотреть без слёз: он был наполовину меньше своего братца-близнеца, тусклая шёрстка росла клочками, рожки кривенькие, а копытца расслаивались и гноились, хотя в вольере было сухо и чисто. Великий Авиценна на этом не остановился. Он продолжил опыт: волка убрали, то есть устранили источник страха, и через некоторое время заморыша было не узнать. Он стал лучше расти, перестал вздрагивать и жалостно блеять, шёрстка на нём заблестела, рожки и копытца окрепли.
Я тут же, на уроке, подумала: волк — это мой отчим, а я — беззащитный ягнёнок. Отчим даже страшнее волка, ведь он не на цепи и не в клетке. Он — хозяин в доме, целыми днями валяется на кровати, смолит проклятый самосад да без конца чифирит (сам так и называет заварку — чифир). Работай он, как мама, я бы успевала сделать уроки, отдохнуть и подготовиться к школе. А вечером, когда семья в сборе, я его не боюсь. Летом не страшно: я целыми днями в лесу, в горах или на реке, а зимой морозы и деться некуда. Я не люблю бегать на улице, как мои братцы, или пропадать у подружек, как старшая сестра. Люблю одна гулять по горам или по лесу, сидеть с книгой, размышлять, писать дневник, который я прячу.
Теперь понятно, почему я так плохо расту и часто болею. Сестра рослая и сильная, братья — крепыши и забияки, хотя оба младше меня. Никто из них меня не обижает. Мы любим друг друга, ведь мама у нас одна. Только отцы разные. В этом всё дело. Вон у Ирки  отец так её любит, хотя она рыжая и конопатая, да к тому же кое-как — с двойки на тройку — учится. В обед он приезжает за ней на самосвале, берёт на руки, целует, кружит в воздухе или подбрасывает вверх, она визжит и обнимает его за шею, оба счастливо смеются... Отец несёт её в кабину, усаживает на колени, она сигналит несколько раз на зависть всем школярам, потом они уезжают, а я угрюмо смотрю вслед самосвалу и плетусь домой. Понятно, я завидую бестолковой Ирке. И нехорошо радуюсь, что сегодня у неё в дневнике опять двойка, а у меня две пятерки. Но от этого не легче.
Не надо думать, что дело только во мне. У дядь Вовы, Иркиного отца, в этой школе ещё трое детей — два сына и дочка, все рыжие и конопатые, как он сам, а жена — тихая школьная уборщица. Он их бросил и, как говорила школьная сторожиха тётанька Таля, спутался с Иркиной мамкой — бойкой красивой портнихой, которая работала в сельской пошивочной и на зависть всем щеголяла в чёрной гофрированной юбке, которую ей сестра-москвичка подарила. Тётанька Таля всякий раз шепчет дяде Вове вслед: «У, кобель, за юбку уцепился». Понятно, что за гофрированную, ведь такой в Коксе ни у кого не было. Я тоже мечтала о такой юбке. И не я одна.
«Странное дело, просто загадка природы — эта родительская любовь, — рассуждала я, шагая домой. — Федька, Гришка и Машка — тоже родные дети дядь Вовы, а он их будто не замечает, когда приезжает за Иркой. Всякий раз они выбегают на крыльцо, когда к школе подруливает синий самосвал. Стоят и смотрят на отца, на Ирку, на их весёлую возню. Они пробовали бить конопатую соперницу, но отец всё равно к ним не вернулся, а в школу пришёл участковый, грозился их маму из уборщиц уволить, тогда им и вовсе не на что жить будет.
Меня мучает один вопрос. С отчимом понятно — я его терпеть не могу, просто ненавижу, маму люблю — она умная, трудолюбивая и весёлая. Но у меня есть родной отец. Он бы точно не дал меня в обиду. Он где-то далеко, я его никогда не видела и знаю лишь по маминым рассказам. Вот какой он? Думает он обо мне? Как к нему относиться? Любить? Ненавидеть?
Для начала его найти надо, а уж там видно будет. Знал бы он, как мне без него плохо. И маме совсем худо. Она, бедняжка, работает от зари до зари, а этот волчина сидит себе дома и в ус не дует. Так, надо с кем-то посоветоваться. С кем? Пыталась с мамой поговорить, но она сказала: «Это всё равно что иголку в стоге сена искать. Да и зачем он тебе? Есть у тебя отец. Не подарок, конечно, но у других и такого нет. С худом худо, а без худа ещё хуже. Он тебя удочерил, фамилию дал, а ты его папой не хочешь называть. Сама виновата. Как аукнешь, так и откликнется». Мама права: он по хозяйству помогает и братьям моим родной отец. Без него они совсем захулиганятся. С кем же поговорить о родном отце? Кажется, есть такой человек….
Теперь я сижу с Иркой Клепиковой за одной партой, потому что на этом настояла тётя Таня, её мама. Она так и сказала: «Может, ума у неё (у меня, значит) наберётся». И классная так считает. Ладно, пусть сидит и списывает, не жалко. Мне было любопытно побывать у Ирки дома. Все знали, что у неё есть старший брат. По словам всезнающей тётаньки Тали, «красавец писаный, ну прямо заграничный актёр, даже краше. А уж умный — страсть! В шахматы хлеще грохмэстэра режется, заочно учится в Бийском пединституте. Задачки по высшей математике что орешки щёлкает, — уверяла вездесущая сторожиха. — Не иначе профессором будет». А потом она всякий раз понижала голос: «Шибко увечный парень у ентой прошмандовки. Бог шельму метит: наказал блудню за грехи. Говорят, лет семнадцать назад приезжало в Коксу большое начальство. Планировали с Чуйского тракта тянуть дорогу к ртутному месторождению, что где-то за Катунью, — до сих пор в секрете держат. Ну вот, поселили приезжих в сельской гостинице, что на втором этаже, а пошивочная мастерская — и по сей день на первом. Тут и приглянись смазливая Танька самому главному. Видный такой мужик, кровь с молоком, а уж красавец….» — При этом тётанька закатывала глаза и шлёпала себя пухлыми ладонями по щекам, а потом для пущей убедительности — по необъятным бёдрам.
— Проваландалась наша чаморошная с главным-то цельну седмицу в приезжей, в чайной кутили допоздна, домой глаз бесстыжих не казала. А как он уехал, к родителям не вернулась. Купила справный пятистенок (видно, ухажёр отвалил денег полный подол), а в положенный срок родила урода невиданной красоты и ума. На люди калеку не показывает. Потому и дом обнесла забором, чтоб с улицы не видно было. Общается убогий с соседской Енкой Кирилловой — с Еленой Матвеевной то есть, математичкой нашей. Она тоже на физмате учится. У самой-то ума не палата, дык она к Шурику-то и подмажься. В Бийск мотается, контрольные его возит, оттуда задания да учебники с ней передают, а он знай задачки щёлкает да ещё Енке помогает.
Рассказы школьной сторожихи будили воображение и день ото дня множили моё любопытство. Вот с кем надо поговорить об отце! Ведь Шурик тоже живёт с отчимом. Интересно, что он думает о своём пришлом родителе?
Тщетно напрашивалась я к Ирке в гости. В ответ она только хлопала белёсыми ресницами да мотала рыжей головой:
— Нельзя к нам! Мамка не велит.
И тогда я решилась на крайние меры — не дала списывать диктант. И когда она шёпотом взмолилась о пощаде, я тут же взяла с неё клятву познакомить меня с Шуриком.
— Только не называй его Шуриком. Он терпеть не может это имя, — наставляла по дороге моя должница.
— А как?
— Сашей, ну или Александром.
— Хорошо, буду звать его Сашей.
— И на что он тебе сдался?
— Мне не с кем в шахматы играть. Дядя Яша научил немного, а я хочу хорошо играть, понимаешь?
Про истинную причину я умолчала.
— Сдались тебе эти шахматы, — сказала Ирка и презрительно сощурила ярко-зелёные глаза.
И вот передо мной открылась заветная калитка в высоком заборе. Тётанька Таля говорила, что шалавая Танька наняла этого простодыру прясло на забор заменить да и захомутала мужика. «Городил, городил да и нагородил курам на смех — ни Богу свечка, ни черту кочерга», — всякий раз подытоживала сторожиха.
Другими словами, дядя Вова бросил Федьку, Гришку, Машку и их мамку и пошёл к тёте Тане примаком. У них родилась Ирка. И вот теперь она ему родная, а они тогда какие же? Да, трудно понять этих взрослых.
— Интересно, а к Шурику дядь Вова как относится? — пытала я Ирку.
— Носит на руках в баню, моет и парит сам, возит в Бийск на учёбу. Потом забирает их с мамой оттуда. Она Шурику помогает в институте. На лекции и на экзамены его на коляске возит, готовит ему, рубашки стирает. Он ведь инвалид с рождения.
— И что, никогда не выздоровеет?
— Никогда, — грустно вздохнула Ирка, глаза её потемнели и увлажнились.
 И вот я с трепетом переступила порог загадочного дома. Я очень волновалась и потому чуть не вскрикнула от неожиданности, испуга и удивления, когда увидела изумительной красоты крупную голову, которая, казалось, существовала сама по себе, поскольку тело незнакомца было такой жалкой и немощной плотью, что зрительно не воспринималось. Из-под смоляных, изумительно очерченных бровей на меня пытливо смотрели большие карие глаза в окоёме пушистых тёмных ресниц. Высокий матовый лоб обрамляли волосы, необычно густые, чёрные и блестящие. И нос, и губы, и подбородок были так хороши, что трудно было отвести взгляд от его ослепительного лика, в меру смуглого и удивительно свежего. Никогда больше — ни в жизни, ни в кино — не видела я такой поразительной, словно неземной красоты. Казалось, из больших чёрных зрачков струилась магическая сила, от которой сразу закружилась голова, стеснило дыхание, заложило уши и окаменели руки и ноги. Загадочно мерцающие глаза незнакомца притягивали, завораживали, лишали дара речи…
 — Ой, Саша, — вынырнула из кухни Ирка. — Это моя подружка, мы за одной партой сидим. Она лучше всех учится!
Ирка взяла у меня портфель и усадила на диван. Я пришла в себя, продолжая исподтишка рассматривать юношу в инвалидном кресле. Худые костлявые руки его едва двигались, а тонкие измождённые ноги висели как плети. Если какая-то из них соскальзывала с подножки, он с трудом поднимал её обеими руками и укладывал на место. Всё его тело от самых плеч было высохшим, как у глубокого старика, и представляло жалкое зрелище. Неожиданно бодрым, чистым голосом он произнёс:
 — Говоришь, смышлёная у тебя подружка? Так, сейчас проверим.
Он ухватился за колёса кресла и подкатил его к столу.
— Играешь в шахматы?
— Ещё как играет, — закивала головой Ирка.
И тут же расстаралась, подставив мне табурет.
Шурик достал шахматную доску, привычно извлёк из неё изящные деревянные фигурки, перевернул полем вверх и сдвинул в мою сторону белые шахматы. Как гостье партнёр благородно предоставил мне первый ход. Я тут же пошла конём. Его выразительные брови взлетели вверх. Он мельком взглянул на меня и передвинул пешку по всем правилам. Понятно, что игра продолжалась недолго. Он без труда сразил мои самые важные фигуры и, загнав короля в угол, объявил мат.
— Повторим, — сказал он, потирая руки.
— Повторим, — упрямо ответила я, подавляя обиду.
На этот раз я была осмотрительнее, внимательно следила за каждым ходом и берегла значимые фигуры. Партия длилась дольше, добыча моя была весомее, я даже успела объявить противнику шах, но потом загорячилась и прозевала опасность. И снова проиграла, но теперь не так позорно.
— Неплохо, неплохо, — сказал Шурик. — Надо учиться играть. Это целая наука, древняя и уникальная. У неё свои правила и законы.
— Не с кем, — выдохнула я с сожалением.
— Приходи к нам почаще. Я научу тебя.
Он стал горячо рассказывать о недавнем турнире, в котором занял третье место, о лучших шахматистах Алтая, о знаменитых гроссмейстерах прошлого. Это было так интересно, ново и неожиданно, что меня охватило знакомое чувство восторга от информации, которую щедро обрушил на меня блистательный собеседник. Речь его была колоритна, богата и красочна. Чувство жалости к его немощи сменилось восторгом, трепетом, изумлением перед знаниями, которыми владел юноша. Я перестала замечать его уродство. Эту великолепную голову переполняли мысли, идеи, сведения, которыми ему не терпелось с кем-то поделиться. Обречённая на затворничество и одиночество, его деятельная натура нуждалась в столь же неутомимом слушателе, которого он обрёл во мне. Впервые моё неуёмное любопытство и жажда нового были с лихвой вознаграждены. Мы обрели друг друга.
Тётя Таня радовалась, что у Ирки появилась подружка, которая помогает ей по любому предмету не только в школе, но и дома. После уроков мы шли прямо к ним. В доме подруги всё было не так, как у нас или у других коксинцев. Обедали в чистой нарядной кухне, где всё было сделано умелыми руками тёти Тани: яркая скатерть притягивала прелестным кружевом, на окнах задорно пестрели солнышком и спелой земляникой занавески, отороченные изящными оборками в тон цветочным горшкам, которые украшали самодельные подцветочники. На табуретах лежали стёганные из ярких лоскутков мягкие чехлы. На янтарных сосновых полках сияли до блеска отмытые фарфоровые чашки, блюдца и тарелки, тоже с цветочками, ягодками или диковинными птицами. Впервые в жизни я увидела синеглазую гжель и пламенеющую золотым багрянцем семёновскую хохлому. Для глухой кержацкой деревни такое украшение жилья было непривычным и вызывало неодобрительные пересуды. На Ирке всегда были яркие ситцевые платьица или халатики с рюшками, оборками, кармашками, умопомрачительной тесьмой или необычными пуговицами. А уж как одевалась сама красавица тётя Таня — особая тема пересудов всех коксинских женщин, которые, в отличие от мужского населения, дружно её ненавидели, проклинали, рассказывая о ней всякие небылицы...
Однажды на Новый год мы с девчонками пробрались в зал, где танцевали взрослые, и притаились за грудой старых стульев, сдвинутых по случаю танцев в угол. Я не сводила глаз с Иркиной мамы, ослепительно красивой и нарядной. На шумном празднике она была в центре всеобщего внимания: женщины неодобрительно щурили на неё глаза и ехидно обменивались колкостями, зато мужчины пожирали её глазами, наперебой приглашая на танец. Она была невысокой, ладной, в меру полноватой, что разжигало аппетиты сельских воздыхателей. Я, стеснявшаяся своей худобы и угловатости, мечтала, что вот когда-нибудь и я буду точь-в-точь как тётя Таня. И на меня вот так же, с восторгом и обожанием, станут смотреть мужчины…
А теперь я узнала другую тётю Таню — умелую хозяйку и мастерицу на все руки, заботливую мать и просто приветливую женщину...
После обеда мы с Иркой садились за уроки. Я быстро решала задачки и делала упражнения, она всё добросовестно списывала. Сначала я пыталась объяснить ей, почему так, а не иначе надо написать или как получился ответ в задачке, но она начинала вертеться, зевала и откровенно не слушала. Взяв с нас слово, что мы не проговоримся матери, убегала к подружкам, а мы усаживались за шахматы. Несколько партий играли молча, сосредоточенно, потом Шурик начинал рассказывать то, о чём прочитал ночью (он плохо спал и потому читал, чтобы отвлечься от боли). Я готова была слушать его часами, таким замечательным он был рассказчиком. Эти беседы наполняли мой ненасытный ум, порождая в душе ни с чем не сравнимую радость духовного обогащения. Однажды я решила, что самое время начать сокровенный разговор:
— Шурик, а ты не похож на сестру и на дядю Вову.
— Ну да, ведь он мне не родной, с Ирочкой у нас разные отцы, потому и мы такие непохожие.
— А ты знаешь своего родного отца?
— Нет, не знаю.
— Я тоже не знаю, — грустно сказала я.
— А что это меняет? Ведь нас с тобой не в капусте нашли, верно? Отцы у нас были, это однозначно.
— В том-то и дело. Ты как к родному отцу относишься?
— С благодарностью, — не раздумывая сказал Шурик.
— ???..
— Да, именно с благодарностью, — упрямо повторил он, невзирая на мою растерянность и удивление. — Он подарил мне жизнь, наградил умом, жизнелюбием. Без отца не было бы меня. Видеть солнце, небо и горы — уже счастье. Представляешь, а если бы я мог зайти в лес, постоять под кедром, сорвать цветок, подняться вон на ту вершину или искупаться в реке? Врачи говорят, что такие, как я, долго не живут, потому я радуюсь каждому новому дню, даже каждому прожитому часу. Вот только ночи не люблю и боюсь: они приносят боль, ночью приходят тёмные мысли, предчувствия и страх…
Домой я возвращалась потрясённой. Как не догадалась сама, что я счастливая? Ведь мне доступно всё, о чём мечтает Шурик. Всё лето я только и делаю, что купаюсь в Коксе, брожу по горам и рощам, собираю разноцветные сыроежки, тугие боровики, махровые рыжики и молочные грузди. А кислицы да моховки сколько в логах по ручьям беру! Из распадков чернику лукошками ношу. Знаю, где на прибрежных россыпях самый крупный крыжовник спеет. Цветы охапками рву, а какие венки из ромашек и васильков плету! Я чуть не задохнулась от восторга и радости. За спиной крылья выросли. Разве не понятно, что я и есть самый счастливый человек! Тут вдруг ноги сами пошли вприпрыжку, руки размахивали портфелем, голова крутилась во все стороны, я кружилась, пела и ликовала. Калитка была открыта настежь и потому, не останавливаясь, я радостно и легко запрыгала по дорожке. Вдруг из-за угла показался отчим:
— А-а-а, блудня, попалась!
Он сбил меня с ног, схватил за шиворот, швырнул в баню и захлопнул снаружи тяжёлую дверь:
— У-у, гадина! Посиди в темноте с чертями и банником да подумай — или братьям помогать уроки делать, или по подружкам шляться! Совсем от рук отбилась, мерзавка!
Вообще-то баня и загон с тёплым сараем для скота обычно находятся на заднем дворе, но отчим сделал ещё одну калитку через огород, так было удобнее маме ходить в магазин. Отсюда на беду зашла и я. Старая баня была небольшой, приземистой и топилась по-чёрному. Маленькое оконце едва освещало мрачное помещение с высоким полком и старой железной бочкой в углу, до половины заваленной тёмными от дыма камнями-голышами. В банный день они раскалялись докрасна и шипели, огрызаясь густым белым паром, когда мама плескала на них из ковша. Закопчённые стены и потолок зловеще чернели.
Известно, что именно в банях вся нечисть водится. Оказавшись в ловушке, я заплакала, закричала от страха, стала колотить руками в дверь, но та не поддавалась. Тогда я выхватила камень из печки и стала бить им по стене, по двери, по железной бочке, но всё было напрасно. Никто не отозвался на мои отчаянные сигналы о помощи. Дом был на другом конце огорода. Чтобы попасть с улицы в эту калитку, надо было свернуть на тропинку, которой, никто, кроме нас, не пользовался. Освободить меня из западни может только отчим, если захочет. С ужасом осознав это, я бросила камень, забралась на скамью, поджала под себя ноги и забилась в угол, закрывшись портфелем:
— Боженька, миленький, заступись! Черти и банничек, сжальтесь, помилуйте...
Сквозь толстые рубленые стены не доносилось ни единого звука. В бане стало совсем темно и тихо. Плотная тяжёлая тишина нависла и укутала меня. От пережитого страха я совсем ослабела, затихла и впала в забытьё.
— Вот паршивка, спит! Всё ей нипочём!
В проёме двери стояло чудище по имени отчим. Оно скинуло меня с лавки. Я ударилась плечом о край загнеты и, вскрикнув, заплакала.
— Замолчи, кому сказал, замолчи сейчас же! — заорал он в бешенстве, вытолкал меня в предбанник, больно ударил по голове и сказал с расстановкой:
— Попробуй только сказать матери или Светке! Придушу, в баке сварю и вот под эти камни заложу, там истлеешь, никто не узнает, поняла, тварь такая?
— Поняла…
— Повтори громче: «Поняла, папа».
— Поняла, папа.
— Целуй руку, — протянул он растопыренную пятерню.
Преодолевая омерзение, я прикоснулась губами к татуированному перстню на пальце. От огромной потной руки разило махоркой.
— Ну вот и молодец. Будешь делать то, что велю. Никуда не денешься с подводной лодки! Не таких на зоне ломал. Пошла в дом! Я — в магазин, разгружать машину с товаром. Делайте уроки и ложитесь спать. Мы с матерью будем поздно.
Я медленно двинулась к дому. Ноги, как ватные, не слушались, гудела голова, саднило плечо, тошнило от пережитого страха и отвращения...
Не было сил ужинать, сразу легла в постель. Долго тихо плакала от боли, отчаяния и страха, боясь всхлипывать, потом заснула и не слышала, как пришли мама с отчимом. Утром она затемно отправилась загружать машину из Бийска пустой тарой. Бывало, что мы не виделись с мамой по нескольку дней, так много и тяжело она работала, старясь прокормить нас четверых и отчима.
Неделю я не была у Клепиковых. Ирка говорила, что Шурику не с кем играть в шахматы, он звал меня, но я не смела нарушить наказ отчима. Я делала за братьев уроки на черновике, они как попало переписывали в тетрадь и срывались на улицу. Я попробовала улизнуть вслед за ними, но грозный окрик остановил:
— Куда? Назад! Ты спросила разрешения у меня?
— Но Васька с Серёжкой не спрашивали.
— А это не твоего ума дело. Быстро мыть полы, посуду, потом в сарай картошку перебирать. Я тебе покажу где раки зимуют, отличница хренова.
Прошла ещё неделя. Выкопали картошку, убрали огород. Отчим уехал с соседскими мужиками в лес за дровами. Понятно, что после уроков я поспешила к Ирке. Шурик очень обрадовался моему приходу. Мы несколько раз сыграли с ним в шахматы, я даже выиграла одну партию.
— Молодец! Ты хорошо научилась играть, — радовался Шурик. — Теперь ты сильный соперник и можешь сразиться с кем-нибудь ещё.
Он несколько раз пристально посмотрел на меня и сказал:
— Мы с тобой больше не увидимся. Запомни: что бы ни случилось, ничего не бойся. У тебя всё будет хорошо. Ты проживёшь долго и многого добьёшься в жизни. Все твои желания сбудутся, не бойся мечтать! Прощай. Помни мои слова!
Я догадывалась, что Шурик необычный человек, и в селе поговаривали, что он вещий, предсказывает. Я вышла и заплакала, решив, что с ним случится что-то плохое. Но Шурик говорил не о себе…


Бегство от человека с помойки

— Фу, наконец-то, — с облегчением прошептала Ирка и стала без разбору запихивать учебники и тетрадки в портфель. Но урок ещё не закончился. Ещё не прозвенел звонок. Чудо продолжалось. Учитель ботаники Александр Павлович Каланаков склонил седеющую голову над журналом. Класс молча переживал восторг от общения с Учителем. Каждый урок ботаники становился для нас путешествием в тайны растений, о которых Александр Павлович говорил всегда так, что перехватывало дыхание. Ирка — не в счёт. Она училась плохо, без интереса и самой большой радостью для неё был звонок с любого урока.
Всю осень я пропадала на пришкольном участке, где впервые увидела потрясающее разнообразие капусты, жёлтую морковь, оранжевые и почти чёрные помидоры, белый и красный лук огромных размеров, множество сортов огурцов, гороха... На грядках росли и другие невиданные овощи. Какими крупными, оказывается, бывают малина, смородина, крыжовник! А сколько сортов облепихи существует! Какие чудо-яблоки красовались на ветках! Это был природный музей под открытым небом на высокогорном плато. Со всех сторон школьный сад окружали горные склоны, за которыми дули ветры, а здесь всегда было тихо и солнечно.
К Александру Павловичу ехали со всего Алтая за семенами, саженцами, плодами и ягодами, а ещё больше за советом — или просто увидеть знаменитого биолога-аборигена. Он был алтайцем, но русским владел прекрасно. Часто при нас говорил на своём родном языке с такими же смуглыми черноглазыми людьми, как и сам. Умными и добрыми были и другие мои учителя в селе у слияния Катуни и Коксы...
Алтайцы считают священными места, где сходятся горы или сливаются реки. Здесь, у крутого поворота Чуйского тракта, две мощные горные реки сходились, яростно поднимаясь на дыбы, взмывая и падая в головокружительные воронки, так что под яром день и ночь не смолкал гул, а в гигантских шлейфах водяных брызг то и дело вспыхивали тысячи радуг, они сверкали и рассыпались на причудливо сияющие сполохи. Померившись силами, горные владычицы устремлялись дальше, но ещё долго голубая Катунь не смешивалась с изумрудной Коксой — так и текли они рядом, в общем русле, двухцветной трепетной лавиной. И не было ей преграды.
...Всё хорошее обязательно заканчивается. Подошёл к концу и этот урок в четвёртом классе. Я наконец-то опомнилась и стала проворно собирать портфель. Ой, совсем забыла — надо прошмыгнуть мимо учительской, чтобы не столкнуться с Валентиной Ивановной, которая учила меня в третьем классе. Я всегда радовалась встрече с ней, но с тех пор, как её учениками стали мои хулиганистые братишки, я старалась не попадаться ей на глаза, потому что она передавала через меня записки отчиму.
На прошлой неделе он снова сидел в учительской.
— Виктор Семёнович, где вы работаете? — спрашивала директорша.
— Пока нигде, ищу работу, — буркнул он, покосившись на меня.
— Тем более, значит, есть время с сыновьями заниматься.
— Да не обучен я наукам, вы учителя, вот и учите....
 — Не понимаю, — недоумевает Валентина Ивановна. — Дочку вашу учила — нарадоваться не могла. Всё с полуслова схватывала, круглая отличница до сих пор. А вот сыновьям ничего втолковать не могу — шалят, не слушают, другим мешают. Семья одна, а дети такие разные!.. — Как же так, — поворачивается ко мне директорша, — сама на пятёрки учишься, а братишки — на двойки? Вот кто вам поможет, Виктор Семёнович. Она и задачки как орешки щёлкает и пишет грамотнее всех. С неё и спрос! Ты, Галя, почему братишкам-то не помогаешь?
— Да я пробовала, но они не хотят слушать, убегают...
— Ладно, — зло говорит отчим, вставая, — я с ней сам разберусь.

...После школы  побоялась идти домой. Мама только к вечеру будет, а отчиму на глаза лучше не попадаться. На такой случай прятала под крышей кусок хлеба или бутылку молока, там же висело старенькое платьице. На этот раз прокралась огородом на чердак, переоделась, наскоро перекусила и побежала на пришкольный участок собирать облепиху. Ею Александр Иванович занимался особо. На Алтае облепиха никому не в диковинку, рясная, но мелкая, она растёт даже на неудобьях. Привитая на культурные саженцы, здесь она была невиданно крупной, разной формы и цвета — от лимонной до оранжево-красноватой.
На сбор урожая в школьный сад приглашали всех желающих, за работу рассчитывались малиной или смородиной, яблоками, сливами. Я запасала ягоды и фрукты на варенье для семьи, работая в школьном саду. А ещё собирала чернику по горам, крупный полосатый крыжовник — по каменным россыпям на берегах Коксы и Громотухи, где было полно змей. Красную кислицу и моховку брала по ключам, что сбегали с гор по ущельям. А теперь вот поспела янтарная облепиха. Её нынче было столько, что не успевали собирать. С окрестных сёл ехали за ягодой, покупали впрок детские дома, интернаты, запасали для школьной столовой.
Солнце клонилось к закату. В саду, кроме меня и Александра Павловича, никого не осталось. На этот раз он одарил меня ведёрком облепихи и нарвал крупных поздних яблок. «Это тебе, ты так любишь ботанику, а в саду работаешь чаще других. Молодец!» Я обрадовалась щедрому подарку: теперь и отчим, может быть, смилуется, подобреет.
Говорят, в старину гонца с плохой вестью казнили. То же самое примерно ожидало и меня, когда я отдавала отчиму очередную записку. Он срывал зло не на сыновьях-двоечниках, а на мне — ведь это я приносила в дом худую весть. Он кричал, что я не помогаю братьям, думаю только о себе, что я эгоистка, бездельница, мерзавка, что пятёрки мне не за ум ставят, а чёрт знает за что…. На этот раз он был злее обычного. С досады стукнул меня по голове и ткнул в спину так, что я, не устояв, упала.
— А-а... ты ещё притворяться, гадина! — гаркнул он, свирепея, и ухватил меня за косу. — У-у, мерзавка! Убить тебя мало!
Он потащил меня к двери и вдруг неожиданно сунул головой в ведро, что стояло на лавке у входа. Колодезная вода была обжигающе ледяной. Я стала задыхаться, забилась в его железных руках... Он приподнял меня над ведром. Я судорожно хватала ртом воздух, но он снова сунул меня в воду. Потом ещё и ещё. И я умерла...
Опомнилась на кровати. Открыла глаза. Где я? Что со мной? Почему я мокрая? Заходящее солнце светило в окно. Увидела перекошенное злобой лицо и вдруг всё вспомнила, попыталась встать, но он схватил меня за шиворот, приподнял над кроватью и сказал с расстановкой:
— Скажешь матери — убью. Закунаю в ведре, как паршивого котёнка, и брошу в старый колодец. Нет, с подвесного моста в Коксу скину, тебя и унесёт под яр, в водовороты, а там поминай как звали... Чего разлеглась? Переодевайся быстрее, сейчас мать придёт или Светка… У-у-у, постылая, — взревел он.
Мокрое школьное платье прилипло к телу. С волос стекала вода. Болело горло. Меня знобило. Потом стала бить дрожь. Я попыталась расстегнуть пуговицы, но ватные руки не слушались. Он со злостью рванул застёжку на фартуке и стал сдирать с меня платье. Я всегда боялась и стеснялась его, никогда при нём не ходила раздетой, потому и вцепилась в платье. Он злобно хлестнул меня по рукам и вытряхнул из школьной формы. Оказавшись в одних трусиках, я закрылась руками и забилась в угол кровати.
— Чего расселась? Одевайся быстрее, — снова заорал он и отвесил мне оплеуху. Но тут же схватил за руки и приподнял, так что я повисла, как распятая, и стал рассматривать меня.
— А ты ничего… Подросла. Поживи до зимы. В проруби лучше утоплю… До весны никто не найдёт. Летом выловить могут, поди оправдайся. А чтоб добру не пропадать… — И он стал мерзко ощупывать мне шею, грудь, попытался снять трусики, но я закричала и забилась у него в руках. Он швырнул меня на кровать и вышел…
Ночью у меня начался сильный жар, я металась в бреду:
— Мамочка, мне страшно! Я боюсь! Помоги мне. Заступись за меня, я боюсь его...
Но она так и не поняла, о чём это я. Наутро фельдшерица удивлялась, где это я так умудрилась простыть, что схватила ангину, отит и воспаление лёгких. Меня увезли на «Скорой помощи».

Больница находилась за селом, на крутом берегу Коксы, в берёзовой роще. Стояла ранняя осень. Грузные шмели приглушённо жужжали на поздних одиноких цветах, муравьи спешили по своим муравьиным делам, ласково светило осеннее солнышко, а мне не хотелось жить. Уткнувшись в подушку, я плакала. Думая, что я тоскую по дому, врачи и медсёстры уговаривали: надо потерпеть, вот полечим и отпустим тебя к маме и папе.
— Только не к нему!
Сколько себя помню, отчима я не только ненавидела и боялась, но и брезговала до него дотрагиваться, не могла без омерзения смотреть на его лицо в крупных оспинах, на бледный пористый нос, жёлтые от махорки зубы, короткие толстые пальцы с синими татуировками. Передвигался он бесшумно, будто подкрадывался. От него всегда противно пахло. А недавно я узнала, что он ходил тайком к сёстрам-дурочкам, что жили по соседству. Их было трое, да ещё девочка-подросток, тоже юродивая. У душевнобольных не было собаки — к ним днём и ночью тянулись мужики не только из нашего села, но и проезжие. Около дома умалишённых, словно у постоялого двора, почти всегда стояли большегрузные машины с тракта. Как-то раз с чердака я случайно увидела, как отчим осторожно крался по огороду. Шёл сначала по нашей картошке, потом по Седыхиному подворью, пригнувшись и втянув шею в плечи, чтобы с дороги не увидели. А затем протиснулся сквозь прясло к дурочкам на двор. Воровато оглянулся и исчез в сенях. Так вот где он пропадает!
Попасть в их двор незамеченной во время шумных оргий было нетрудно. Занавесок на окнах сестёр не было. Жили умалишённые бедно, но чисто. Кормились огородом, собирательством, да ещё чуйские шофера оставляли им за постой самогонку, хлеб, сало, яйца. Однажды вслед за отчимом я прошмыгнула огородами, затаилась под черёмухой и подсмотрела в окно... То, что я увидела, потрясло меня. Это был первый в моей жизни страшный опыт — «тяжёлое порно», как сейчас принято говорить...

Я понимала, что беззащитна перед отчимом. Он злой, жестокий и мстительный. Он мог как-то так всё представить, что выходило, будто я лентяйка и непослушница. Это из-за него я старалась как можно меньше бывать дома, уходила в лес, на горы, убегала по шаткому подвесному мосту на мыс, который с двух сторон опоясывали Катунь и Кокса перед тем как сойтись вместе. На мысе была роща, чистая и светлая. Всё лето я собирала там красные и жёлтые сыроежки. Сельчане их не брали — они рассыпаются, а я, вволю налюбовавшись на красавцев, срезала тугие шляпки, бережно укладывала в корзинку, а дома, ошпарив кипятком (от этого они становились податливыми и не крошились), солила в кадушку с чесноком и пахучей смородиной. Отчим любил закусывать моими сыроежками, а заветную кадушку все так и звали — сыроежной. Рыжики и мохнатые молочные грузди я солила в другую кадку. Заготовка грибов тоже была на мне. Мне были по душе эти хлопоты.
Ближе к берегу Катуни роща переходила в еловую чащобу, загромождённую валунами да измочаленными стволами. Помотав по горным порогам и перекатам, Катунь изрыгала замученные деревья на берег. Разъярённая река бесилась и билась в каменные берега, яростно передвигая по дну даже валуны. Гуд около неё стоял такой, что заглушал собой всё вокруг. Возле Катуни становилось страшно. Она сбивала с ног любого, кто пытался помериться с ней силой. Купалась я в ласковой зеленоводной Коксе.
Сразу за мостом, на виду у села, находилась танцплощадка с лавочками по кругу и с навесом для музыкантов, там можно было укрыться от дождя. По воскресеньям за рекой гремела музыка, веселилась молодёжь, проходили сельские гулянья. А в будние дни на мысе никого не было. Он принадлежал мне. Здесь я читала, учила стихи и громко рассказывала их берёзам. Они всё понимали: радуясь весёлым стихам, трепетали прозрачными листочками, светились стволами, откликались птичьим пением; грустным стихам кручинились, склоняя плакучие ветви до земли. Так я и жила меж двух рек всё лето — распевала песни, гонялась за бабочками и стрекозами, слушала мохнатых шмелей и птиц, шум листвы в вышине, мечтала, переходя от дерева к дереву, прижималась к их светлым тёплым стволам. И мудрые берёзы понимали маленькую девочку, утешали, одаривали теплом, наполняли силой. По осени до самых холодов я делала здесь уроки. И тоже рассказывала их своей роще.
Мама сердилась на меня, звала бродяжкой, уговаривала слушать папу и быть с ним поласковей, не дичиться, не вредничать, ведь он хозяин в доме, без него мы все пропадём. Но я упрямо уходила из дому. Единственное, что у меня было не отнять, — это учёба. Я училась лучше всех не только в классе, но и в школе. Учителя, заходившие в магазин, все как один говорили об этом. И мама гордилась мной, прощала мне упрямство и тихую ненависть к отчиму.
Первым на другой день в больницу явился он. Женщины в палате заахали в один голос:
— Какой заботливый папа! Сколько вкусного принёс!
 Я с ужасом вжалась в стенку, когда он сел на кровать и попытался погладить меня по плечу.
— Ну как она тут? — спросил он у больных. — Не жаловалась? Рассказывала что-нибудь врачам?
— Какой рассказывала — слова не проронила, всё плачет, не ест ничего. Наверно, домой хочет. Дикая она у вас.
— Есть немного, — буркнул он с облегчением. — Вот тебе мама пирожков с черёмухой испекла. Поешь, не вредничай.
Он снова попытался прикоснуться ко мне. Меня затошнило от страха и от запаха его пота. Я всегда не могла понять, как мама может спать с ним под одним одеялом, заискивающе смотреть ему в лицо, терпеть этого лодыря да верить его вранью.
Однажды они поругались, и мама в сердцах сказала:
— Я тебя, считай, с помойки подобрала. Думала, обретёшь дом, семью — человеком станешь. Здоровый мужик, руки золотые, детей постыдись дома сидеть... Да, видно, лень-матушка вперёд тебя родилась...
И мама горько заплакала. Она всегда называла себя несчастливой. «Нет мне женской доли», — говорила она соседке.
С тех пор про себя я стала называть его человеком с помойки. Подглядывала за ним и тихо, мучительно ненавидела. А как братишки пошли в школу, совсем мне жизни не стало. Учителя хвалили меня и ругали Ваську с Серёжкой. Удивлялись, почему братья не способны учиться так же.
Что мне делать? Куда деться? Как сказать маме? Надо было сразу говорить, а теперь она разве поверит? Решит, что я всё напридумывала здесь, в больнице. Если даже и поверит, разве она его выгонит? Да ни за что! Она так боится за пацанов. Они при нём-то никого не слушают, а что без отца будет? Как возвращаться домой? Что со мной будет?
Мысли, одна другой мрачнее и безнадёжнее, кружили меня по замкнутому кругу. Ни на один вопрос не было ответа. Неизвестность, страх и недобрые предчувствия пугали, душили и мучили, не давали покоя. Трудно и медленно я выздоравливала. Мама приходила редко, потому что дни напролёт стояла за прилавком, ведь на ней одной была вся семья. Я порывалась, но так и не решилась сказать о том, что боюсь возвращаться домой, что мне страшно. Мне всегда казалось, я чувствовала, что она догадывается, о чём я хочу сказать, но избегает разговора. Она ни разу не спросила, как он обращается со мной, когда её нет дома. А я ждала этого вопроса. Спроси она, я бы выложила всё. Но она не спрашивала. И потому я молчала.
Из больницы меня забирал отчим. Стояло хмурое осеннее утро. Горы скрылись за серой туманной пеленой. Небо взбухло свинцовой моросью. Он цепко взял меня за руку и повёл по тропинке среди белоснежных берёз, почти сбросивших листву. Слева под крутым берегом, где сливались Катунь и Кокса, грозно ревела и грохотала водоворотами потемневшая вода.
— Хочешь заглянуть под яр? — внезапно спросил-прокричал он и свернул к обрыву.
Я упиралась, плакала, пыталась вырваться, но он продолжал тащить меня к беснующейся, гудящей бездне.
— Смотри, куда я сброшу тебя, — перекричал он гул схлестнувшихся рек. — Будешь меня слушать, паршивка?
— Что тебе надо? — закричала я в страхе.
— Вот это другой разговор! — обрадовался он и повёл меня от обрыва вглубь леса.
— Первое — будешь учиться только на двойки… или тройки. Попробуй получить хоть одну пятёрку — закунаю в ведре. Ты меня знаешь. И ещё... будешь делать это, — и он стал расстёгивать брюки. Я мгновенно догадалась...
— Лучше умереть! — и метнулась к яру.
Он настиг меня у обрыва, успел схватить за косу и откинул от края. Белым перекошенным лицом злобно выдохнул:
— Ах ты тварь, что удумала! В тюрьму меня упечь? Из больницы вдвоём пошли, а домой я один явился? — и он злобно пнул меня, лежащую на холодной осенней земле.
Я поднялась и сказала:
— Попробуй только ещё раз прикоснуться ко мне...
— И что ты сделаешь, шмакодявка?
— Убью.
— Ты? Меня? Да я... да я… — задохнулся он и гаркнул:
 — Да я одним пальцем тебя раздавлю, а другим по стенке размажу...
 Я повернулась и побежала к дороге, где шли большие машины. Он догнал меня и примиряюще сказал:
— Ну что ты как дикая? Давай дружить. Не бойся. Ты только один раз попробуй, тебе понравится. Все так делают...
Я шла и молчала. Он не знал, что я видела, как он делал «это» с юродивыми. Ужас парализовал меня. Белые берёзы почернели. Солнце спряталось за тучи, небо стало ещё темнее и набухло влагой, посыпал холодный осенний дождь. Мы заспешили в село. Дома было пусто и холодно. Сестра и братишки — в школе, мама — на работе. Он пошёл за дровами, чтобы затопить печь. Я тут же выскользнула из двери и завернула за угол. Куда деться? Со двора зачавкали шаги. Я взмыла по лестнице на чердак и юркнула под ворох гороховых плетей, что там сушились. Он покликал меня. Походил по огороду. Вышел за калитку, потом вернулся. Тяжело поднялся по лестнице и заглянул на чердак:
— Как сквозь землю провалилась, сволочь!
И вернулся в дом. Под крышей было холодно, дуло в открытую дверцу, я побоялась её закрыть, ведь тогда он сразу бы догадался, что я здесь. Собрав в кучу тряпьё, я навалила на него гороховые плети и залезла внутрь. Стало теплее, я согрелась и, засыпая, в отчаянии подумала: «Что мне делать? Что делать? Что?..»
Заплакала и уснула. И приснился мне сон. Будто иду я по дороге, что выходит на Чуйский тракт. Вокруг — никого. Вышла к большому валуну. Здесь коксинцы обычно голосовали, когда надо было уехать. От села к селу или в Бийск обычно добирались на большегрузных машинах. Все так делали — и взрослые, и дети. Я встала у камня и жду. Из-за поворота показалась одна машина, потом другая. Обе с тёмными тентами. Проехали мимо. А я (та, что во сне) смотрю и смотрю на дорогу, словно жду чего-то. Из-за горы появилась машина под голубым пологом. Я подняла руку. Пожилой русоволосый шофёр притормозил, открыл дверцу и выглянул из кабины. Машина огромная, до подножки не достать. Я протянула вверх обе руки. Наклонившись, водитель бережно подхватил меня и легонько поднял в кабину, закрыл дверцу, и мы поехали...
Я очнулась. Да сон ли это или явь? Сон... Я не на дороге, а на чердаке, кругом темно, холодно, страшно….
Сбежать? — пронзила догадка. — Ну конечно, сбежать! Куда? — К дяде Яше в Янгиер! Он не даст меня в обиду. Они же с тётей Ниной просили меня удочерить, да мама не дала. Там мне будет хорошо. Конечно, конечно, сбежать... Как я раньше не догадалась? Там город, там большие школы, там театр, дворец культуры. Да, да, я запишусь в танцевальную студию и в шахматную секцию. У них большая библиотека. Теперь мне все книги можно читать — я ведь взрослая, в четвёртый класс пошла!
Так я размышляла, трясясь от холода на чердаке под грудой тряпья. На душе сразу стало легче. Выход есть! Всё лучше, чем с обрыва головой. Сегодня утром я была на волосок от смерти. И бросилась бы, не задумалась…
Где взять денег? Положим, восемьсот километров до Бийска по тракту доберусь — шофёры не брали с сельчан денег. А в городе как? Кто без билета на поезд пустит? А может, проводница добрая попадётся? Я бы в тамбуре, в уголочке... Нет, нет, мама говорила — восемь суток до Ташкента, а потом из Ташкента до Янгиера добираться. Нет, без денег нельзя. Где их взять? Где достать денег? Где?
Незаметно я задремала и от неожиданности вздрогнула — снова увидела себя как бы со стороны. Захожу в чулан, где хранились банки с вареньем, сушёные грибы и ягоды, травы и коренья — ими нас мама лечила. На стене — старая картонка с вышивкой. Запускаю за неё руку и нащупываю сверток. Разворачиваю тряпицу, а там деньги...
Снова просыпаюсь... Сну не удивилась. Такое со многими бывает — ну когда ответ приходит во сне. Со мной такое часто случается. Например, потерялись недавно брюки. Куда запропастились? Тапочки в спортивной сумке, а их нет. Все в доме обыскала. Как сквозь землю провалились. А завтра Марья Ивановна без формы с урока погонит, двойку влепит. Что ей сказать? А ночью приснилось — подхожу к вешалке, снимаю чью-то куртку, и вот они — брюки! Утром подскочила с кровати — и к вешалке, а они точно там, под одеждой.
Лежу, размышляю... Ага, вот где отчим прячет деньги! Когда он помогает маме разгружать товары, то ворует у неё деньги или водку. Он всегда у неё ворует. Я видела. Это не его деньги, а мамины. Их можно взять, он их всё равно пропьёт с дурочками. Я потом всё напишу ей, как к дяде Яше доберусь. А как вырасту, заработаю — отдам. Маме, конечно.
 В своём убежище скрывалась весь день. На небе поблёкла, истаяла вечерняя заря. Внизу послышались детские голоса. Я спустилась по лестнице и зашла в дом. Отчим сделал вид, что ничего не случилось. Очень хотелось есть. Он молча наложил мне горячей картошки с мясом, налил топлёного молока. Он вкусно готовил. К маминому приходу обычно управлялся по хозяйству, если ей приходилось ждать машину с товаром из Бийска. Надо сказать, дом и хозяйство были на нём: он топил баню, возил с Коксы воду, косил сено, заготавливал дрова. Зимой, когда рано темнело, встречал её из магазина, но сам нигде не работал. Мама права — без него семья пропадёт. Без меня никто не пропадёт, а без него плохо будет всем. Дети маленькие — кто с хозяйством станет управляться?
 Пришла усталая мама и принялась разбирать сумки. Я наскоро поела и юркнула в сени. Мне не терпелось проверить, действительно ли за вышивкой деньги. Ведь я их только во сне видела. Вошла в полумрак чулана. Здесь пахло богородичной травкой, кровохлёбкой и марьиными кореньями, на полках — банки с черничным, крыжовниковым, смородиновым, брусничным, облепиховым, малиновым вареньем. В больших берестяных туесах — сушёные черёмуха, боярка, черника, кислица, ревень, дикий лук. Я ласково погладила тёплые берёзовые туеса, ведь всё лето сама заготавливала, варила или сушила ягоду, солила грибы. Света охотнее мыла полы и посуду, стирала и гладила, а я грибные да ягодные места знала, любила ходить в лес и на горы одна. А чего бояться? Там было безопаснее, чем дома. Тогда люди добрые были и не обижали друг друга. Никто никого не боялся. А горы были большие-большие, до небес, а на них — кедры под облака. Алтай — это чудо, откровение, дар Божий…
Постепенно глаза привыкли к полумраку. Я подтащила к стене чурку, влезла на неё и сунула руку за картонку. Есть! Там действительно лежал свёрток с бумажными деньгами. Я быстро положила его на место и, спрыгивая, нечаянно задела рукой полку. С неё что-то упало. Я нащупала руками и подняла с пола шило. Отчим чинил им прохудившиеся валенки. Шило было длинным и острым. Вот его-то мне и надо! Пусть теперь сунется! Я спрятала неожиданную находку в рукаве, прошмыгнула мимо стола, где ещё ужинали, сунула шило под подушку и легла. На душе стало спокойнее, теперь есть чем защититься. Пока все суетятся, надо поспать, а потом буду караулить себя. Наморозившись на чердаке, закуталась в одеяло, прижалась к тёплой печке и притихла. Засыпая, прислушивалась к голосам. Все поужинали. Света принялась мыть посуду, мама цедила молоко. Наконец в доме угомонились. Наступила пугающая тишина. Я встрепенулась и стала вслушиваться в темноту. Все спят, а он нет. Вот скрипнула кровать... Это он сел на край. Кашляет. Прикурил. Потянуло махоркой. Я тяжело переносила едкий дым. А он всегда курил дома. Вот он встал и подошёл к ведру. Пьёт из ковша. Снова лёг. Полежал, поворочался, опять встал. Покашлял, позвал маму: «Люся, Люся, спишь?» Мама не отозвалась. Она, бедняжка, так уставала за день, что засыпала, едва коснувшись подушки.
Заскрипели старые половицы, шаги приблизились и затихли... Я вжалась в печку и стиснула деревянную ручку шила, выставив стальную иглу перед собой. Он подошёл и стал шарить рукой по постели, потом грузно опустился на кровать, развернулся, собираясь лечь рядом, и тут наткнулся боком на стальное острие. От неожиданности и боли он завопил не своим голосом и тут же смолк, застонав. Тревожно вскрикнула мама: «Виктор! Витя! Ты где? Что с тобой?» Она вскочила. Вспыхнул свет. Перепуганная мама заглянула за печку, где стояла моя кушетка. На постели и на стене была кровь. Шило попало ему в кожу сбоку. С белым перекошенным лицом он силился вытащить его, но мешал крючок. Я вскочила и заплакала:
— Мамочка, он сам, сам пришёл, я не виновата, я защищалась!
И мама всё поняла. Она метнулась к комоду, схватила тяжёлое зеркало и ударила отчима по голове, по плечам, снова по голове. Он наконец-то вырвал шило, закрыл голову руками и молча, не обороняясь, сносил удары. Он был виноват и потому терпел.
— Пошёл вон, мерзавец, подлец! Твоё место в тюрьме!
Держась за бок, он вскочил, сунул ноги в резиновые сапоги, накинул брезентовый плащ и выскочил в ночь.
— Мама, выгони его, не пускай больше, он бьёт меня, в бане закрывал, в ведре кунал, грозился с моста сбросить, утопить.
— Моя девочка, я догадывалась... Я боялась спрашивать, надеялась, что всё обойдётся. Прости меня, если можешь.
Она прижимала меня и целовала, целовала. Давно мы не были так близки. Я сторонилась её из-за отчима. А мне так не хватало тепла и ласки. Захлёбываясь от слёз, я торопилась рассказать ей, как утром он водил меня к яру, запугивал, как я боюсь его, как мне страшно. Я больше не могу так жить!
— Успокойся, доченька, я на порог его не пущу. Пусть уезжает из села, иначе посажу.
— Нет, мама, он не уедет. Его посадить надо, тогда его заберут в тюрьму.
— Ну, ладно, доченька, — не совсем уверенно проговорила мама. — Надо всё обдумать. Давай спать. Тебе завтра в школу, мне целый день за прилавком...
Сменив простынку и пододеяльник, она пошла к себе. Я прижалась к тёплому боку печки и впервые за многие месяцы спокойно уснула.
Утром, едва стало светать, отчим, мокрый и продрогший, вошёл с охапкой дров. Затопил печь, посидел перед открытой дверцей, выкурил папиросу, кинул в огонь окурок и захлопнул топку. Встал и пошёл ложиться. Мама попыталась его отталкивать, но он успокаивал ее, гладил по плечу:
 — Ну прости, Люся, бес попутал. Да я больше никогда не притронусь к ней. Падлой буду.
— Обещаешь?
— Да чтоб мне сдохнуть! Век свободы не видать!
— Смотри, поверю на первый раз, — сказала мама сонным голосом.
Они обнялись и задремали, а я заплакала. Значит, надо собираться в дальнюю дорогу, пока зима не наступила.
 Наутро распогодилось. Тучи ушли за горизонт. Высинилось небо. Воздух захрусталило. Белые вершины дальних гор сверкали и переливались на солнце. Отчим ушёл в больницу, мама на работу, сестрёнка и братишки — в школу, а я оделась потеплее, прихватила свёрток из чулана и отправилась за село к большому камню. Здесь дорога поднималась в гору. С неё было хорошо видно всё село: вон моя школа, а там мамин магазин, будто нарисованный подвесной мост через Коксу, а за ней — моя роща на порыжевшем берегу. Я не знала тогда, что уезжаю из этих мест навсегда и буду часто вспоминать их, тосковать и всю жизнь неистово мечтать сюда вернуться.
Стою у камня, волнуюсь. Из-за поворота показалась одна машина, другая. Огромные грузовики с серо-грязными тентами проехали мимо. Теперь уже не во сне, а наяву смотрю и смотрю за поворот. Показалась ещё одна машина, с голубым пологом. Это за мной! Холодея от страха, подняла руку. Пожилой шофёр притормозил, открыл дверцу и выглянул из кабины. Я сразу его узнала! Это он! И волосы светлые, и глаза голубые. Кинулась к машине. Перегнувшись, водитель бережно подхватил меня за руки, легонько поднял в кабину, закрыл дверцу. Мы поехали...
— Тебе в Тюгурюк, девочка?
Я кивнула головой, не в силах справиться с волнением. На моих глазах только что произошло чудо — сон повторился наяву. Нащупала под курточкой свёрток. Да деньги ли там? А вдруг просто бумажки?
На пригорке слева от тракта показалось небольшое село Тюгурюк. Здесь жила мамина тётушка Ена с сыном, которого конь ударил копытом в лоб. С тех пор он стал дурачком. Тётанька Ена возила Тимошу по святым местам, но ум к братаньке так и не вернулся.
— Ты добежишь с дороги? Не забоишься? — спросил водитель, — а то я спешу на станцию, под разгрузку.
 — А мне не в Тюгурюк, — пролепетала я.
 — А-а... Ну тогда жмём на педали, — сказал шофёр и прибавил скорость.
 Выехали на Чуйский тракт. Около большого  села водитель сбавил скорость и снова посмотрел в мою сторону.
 — А мне не сюда, дальше, — сказала я.
 — Стоп, а куда ты едешь так далеко одна, без взрослых?
 — В Бийск, — ответила я.
 Он резко затормозил.  Всплеснул большими руками и оторопело уставился на меня:
 — Куда, куда?
 — В Бийск, мне тоже на станцию. Ну на вокзал…
 Шофёр схватился за голову:
— Что я натворил? Ну зачем я тебя взял? Думал, в Тюгурюк тебе. А теперь что делать? И вернуться не могу, опаздываю, и везти тебя дальше... Стоп, да я встречной машиной тебя сейчас в Усть-Коксу отправлю!
Я испугалась, что снова окажусь дома, заплакала и всё рассказала. Про отчима. Про маму. Про дядю Яшу. Про то, что сбегаю из дома. Он сидел, слушал и сжимал кулаки.
— Руки ему по самые локоточки отрубить надо, мерзавцу! Правильно ты решила, малявка! Другого выхода нет. А деньги-то у тебя есть?
— Есть, — сказала я и протянула сверток.
Он развернул тряпицу. Там действительно были деньги. Пересчитал, подумал и сказал:
— Не густо, однако. Билет до Ташкента, скорее всего, дороже стоит. Ну ладно. Что-нибудь придумаем.
Поехали дальше. Время от времени он спрашивал меня о сестрёнке, о братишках, как я учусь, про то, сумею ли от Ташкента добраться, знаю ли дядькин адрес. Я протянула конверт с янгиерским адресом.
— Ну-ка, — прищурился он, — повтори адрес наизусть.
— Узбекская ССР, Сырдарьинская область, город Янгиер, улица Самаркандская, семь «А», квартира два.
 — Молодец! — сказал водитель, — смышлёная девочка! Знаешь, пусть конверт останется у меня. На всякий случай. Говоришь, батька тебе на двойки приказал учиться? Это ж ему не за сыновей — за себя обидно, что таких олухов настрогал. Яблоки-то от яблони далеко не откатились. Да, дела...
И он надолго замолчал, пристально всматриваясь в повороты. Начался Симинский перевал, самый высокий и опасный на всем Чуйском тракте. А я, свернувшись калачиком на просторном сиденье, спокойно уснула.
Очнулась оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я открыла глаза. Машина стояла. Вокруг были такие же большие грузовики. Горел костёр, на нём кипел чайник. Попутчик мой бережно поставил меня на землю.
— Беги погуляй, разомнись. Ещё долго ехать, — и направился к костру. Водители здоровались с ним уважительно, за руку, удивлялись:
— Где ты, Аким Иваныч, эту Дюймовочку взял?
— Ой, мужики, расскажу, не поверите.
— Во дела так дела, ёлки зелёные, — дивились и сомневались слушатели. — Доберётся ли такая пуговка? Ведь дорога дальняя.
— Ничего, билет сам возьму, в поезд посажу, проводников попрошу, чтобы доглядели. Правда, деньжат маловато, может не хватить, — сказал он и задумался.
— Дело поправимое, — откликнулся пожилой шофёр, до того молчавший. — Ну-ка, мужики, скидавайся, кто сколько может!
Он снял старенькую кепку и пустил её по кругу. Водители с шутками-прибаутками бросали туда рубли и трёшки, так что к дяде Акиму кепка вернулась не пустой.
— Ой, да теперь, наверно, много!
— Ничего, ей столько суток пилить до Ташкента, не голодом же ехать, — успокоили его товарищи и загомонили, обсуждая моё путешествие.
— А что, мужики, гада этого проучить треба, чтоб впредь неповадно было. Я как разумею, там ещё девчушка растёт, да и эта помается, помается и вернётся до матки. Она ж, подывитэсь, малэсэнька яка. Где вы, говоришь, в Коксе живёте?.. Как отца зовут?.. А фамилия?..
Я назвала коксинский адрес, объяснила, как лучше проехать с главной дороги.
Все пошли по машинам. Караван тронулся дальше. Теперь мы ехали в колонне. Дядя Аким успокоился и тихонько запел:
 
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов,
Но один был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв…
Там на «Форде» работала Рая,
Но отчаянной Рая была:
— Когда «АМО» «Форда» перегонит,
Тогда Раечка будет твоя!..
 
Вдоль Чуйского тракта песню эту знали все от мала до велика. В Усть-Коксе, которая, правда, отстоит от него на 260 километров, ею тоже начинались и заканчивались застолья, открывался любой концерт в клубе или гулянье. Её пела мама зимними вечерами, когда вязала носки и тёплые душегрейки.
Водителя большегрузной «АМО», работящего и отзывчивого Кольку Снегирёва, знали и уважали на тракте. И надо ж беде случиться, влюбился он в девушку-водителя. Но та лишь смеялась: «Попробуй, перегони, а там поговорим».
«Форд» зелёный и грузная «АМО»
друг за другом летали стрелой,
— пел мой добрый попутчик, а я во все глаза смотрела из окна кабины на крутые подъёмы, головокружительные спуски, отвесные скалы, на резкие повороты и удивлялась — да кто ж отчается здесь на гонки?
Однажды возвращался Колька из дальнего рейса, а из-за поворота вот она — Раечка. Вспомнив насмешки товарищей, он решил на этот раз перегнать гордую красавицу и навсегда покорить её. Вот он почти настиг юркий автомобиль, ещё рывок, поворот... В пылу погони забыл об опасности, что всегда поджидает шофёра. Гружёная «АМО», не удержавшись на крутом вираже, сорвалась с обрыва. Так нелепо погиб один из лучших чуйских водителей. Похоронили его, как водится, у края дороги, а вместо креста на могиле укрепили баранку автомобиля. Бывало, как мама доходила до этого места, я начинала хлюпать носом. Однажды не вытерпела:
— Мама, ну зачем он эту Раечку полюбил? Другой, что ли, не было?
— Любовь, доченька, не выбирают.
— Как не выбирают?
— А она сама приходит. Или не приходит.
— А ко мне придёт? — испугалась я.
— К тебе придёт…
— А ты откуда знаешь?
— Тётушка Халима гадала, она и сказала.
— А какая моя любовь будет?
— Вырастешь, узнаешь…
Несть числа шофёрским могилам вдоль Чуйского тракта. И хотя   могила Кольки Снегирева находится у слияния Катуни и Чуи, примерно в 180 километрах от границы с Монголией, а мы с дядей Акимом ехали в противоположную сторону,   около безымянной шофёрской могилы остановились, постояли, помолчали... Вспомнили про Кольку. В селе говорили, что он вовсе не умер. Его видели на самых опасных участках знаменитой дороги, которая на большом протяжении пролегает по берегам Чуи. Он появляется в смертельную для шофёра минуту. На тракте верили в его заступничество и помощь. Именно Колька Снегирев стал как бы шофёрским богом.
 ....На станцию мы приехали за полночь. Я крепко спала, заботливо укрытая телогрейкой. Машины разгружали всю ночь, а утром дядя Аким повёл меня на вокзал, купил билет до Ташкента. Уже у вагона он положил оставшиеся деньги во внутренний карман моей курточки.
— Обещай, что ни под каким предлогом не выйдешь из вагона.
— Обещаю, дядя Аким!
— Потерпи неделю. В Узбекистан приедешь, а там теплынь, фрукты, ешь — не хочу. Рай, одним словом. В Ташкенте дядька тебя встретит. Я телеграмму отстучал. Только дождись его у вагона. Никуда не уходи. Поняла? Ну, с Богом… Ничего не бойся. Мир, дочка, не без добрых людей! Помни об этом.
Дядя Аким поднял меня на руки, поцеловал в обе щеки и легонько втолкнул в тамбур. Поезд тронулся, а он долго стоял на перроне и махал рукой. Я часто его вспоминаю и всегда думаю: кто это был? Мой спаситель или просто случайный проезжий? Кто-то послал его мне навстречу или это простое стечение обстоятельств?
Недели через две от мамы пришло письмо. Она писала, что всё у них хорошо, вот только отчим в больнице. Крепко побили его лихие чуйские шофера. А за что били — никто не знает. Случай в тех местах небывалый.


Серебряный звон

На крутом берегу Амура, в устье реки Бешеной, приютилось большое старинное село Таёжное, взявшее своё начало с почтовой станции, основанной здесь ещё до революции. С неё и пошло поселение, где теперь были леспромхоз, который заготавливал лес для Японии, и нефтепровод: по нему с Сахалина перегоняли нефть на стратегические заводы Комсомольска и Хабаровска. Потому и магазины здесь были богатые: нефтепровод снабжался как оборонно-промышленное предприятие, а лес¬промхоз — как экспортное.
Держали, как водится, подсобное хозяйство, а ещё испокон веку жили рыбалкой и собирательством: сушили и солили грибы, черемшу, папоротник, заготавливали впрок ягоды и орехи. Словом, брали всё, что щедро и даром давали река и тайга.
Село как село, ничем на первый взгляд не отличавшееся от деревень, издавна ютившихся по обоим берегам могучего в низовьях Амура. Но сами таёжненцы хорошо знали, что это только здесь, впадая в Амур, небольшая в сравнении с ним нерестовая Бешеная становится неукротимой и опасной. На многие километры раскинулись по бескрайней тайге её мелкие притоки, в которые и устремлялись на нерест тысячи самцов и самок лосося. Здесь, четырьмя годами раньше, они появились на свет беспомощными мальками, жадно пожираемые полчищами щук, ленков, хариусов, чебаков, краснопёрок и других хищных рыб. Оставшихся живыми река заботливо выносила в Амур, а по его течению окрепшие мальки скатывались в море, где росли и матерели, чтобы потом сильными серебристыми рыбинами пройти обратным путём до устья Бешеной и по ней подняться против течения в те самые таёжные речушки, где они появились на свет. Теперь самки, отнерестившись, а самцы, оплодотворив икринки, погибнут здесь, чтобы народившиеся мальки снова проделали древний путь своих предшественников.

…Никто в Таёжном не удивлялся, что бесхарактерный бессловесный трудяга Василий Баритонов никогда не перечит своей командирше-жене и её многочисленной молоканской родне. Все считали Василия сиротой, которого когда-то женила на себе боевая, нахрапистая и горластая Мария Баритониха. Под её карающую руку опасались попасть не только многочисленные баритоновские отпрыски, но и сам их бесхребетный родитель.
Двадцатипятилетнего Витьку, самого старшего из братьев, охотнее почитали в семье за главного. Он пользовался особым доверием и расположением матери, потому что денно и нощно пропадал на реке или в тайге с единственной мыслью о пропитании огромного семейства. В заботе о хлебе насущном он как-то и не успел присмотреться к девкам на выданье. Мулинка — бесстыжая одинокая ульчанка — не в счёт: за бутылку первача и хвост осетра обласкает хоть местного, хоть заезжего молодца. Была она в селе как «скорая помощь» по мужской нужде. Витька краем уха недавно слышал, что мать в соседней деревеньке присмотрела ему девку — кровь с молоком. Оно, конечно, неплохо под боком жёнушку иметь. К Мулинке всё одно не набегаешься…
«Эх! Не об этом сейчас надо думать», — корил он себя за срамные мысли не ко времени. Профессор Вирский, ихтиолог из Владивостока, на рыбнадзорной станции новую породу осетровых выводит: у калуг шприцем спелую икру отсасывают, а у осетров — молоки, смешивают и выдерживают в инкубаторах. В них-то и появляются юркие мальки новой, невиданной породы. В защищённых водных вольерах, где нет хищников, этих мальков видимо-невидимо. Подрастут — в Амур их выпустят.
Профессор Вирский, видя страсть Витьки к реке и рыбе, его природный ум и практическую смётку, а ещё нужду, которую знал парнишка с малолетства, советовал ему поступать на ихтиологическое отделение ДВГУ.
Обо всём этом размышлял ранним утром старший сын Баритоновых, отправляясь на рыбнадзорную станцию, где выполнял самую тяжёлую и опасную работу — заездки ставил в ледяной весенней Бешеной, а поздней осенью, после нереста перед ледоставом, снимал их. Нередко часами простаивал в холодной воде, латая дыры, когда очередной заездок не выдерживал напора мощных косяков, рвущихся на нерест. Осматривал нерестилища, делая многокилометровые обходы по непролазной тайге. Бывало, натыкался на браконьеров, которые безжалостно вспарывали брюхо сотням самок, чтобы добыть несколько вёдер дорогостоящей икры. После них оставались в тайге горы загубленных лососей. Платили подсобному рабочему Витьке мало. Всю зарплату он отдавал матери, которая каждый год была на сносях или кормила грудью: молоканская вера запрещала детоубийство.
И вот теперь ему предлагают учиться на ихтиолога — специалиста по разведению рыбных пород. Про такое и подумать-то страшно, а хорошо бы, да аттестата нет: бросил школу в десятом классе, когда отец застудился на осенней рыбалке и слёг. Надо было его на ноги поднимать и семью — мал-мала меньше — кормить. А теперь выход один — вечернюю школу заканчивать, через год — аттестат в руках. В школу-то можно: если летом сутками приходится крутиться, то зимой на станции почти нет работы. Учись не хочу. Да вот беда: многое из того, что знал, напрочь забыл. Может, сестрица новоиспечённая поможет? А что, неплохая мысль...
Всё село так и ахнуло, когда Баритониха громогласно объявила в бане новость: у её непутёвого муженька родной брательник объявился. И это ещё полбеды, коли бы один: он уже на пути сюда со своей оравой. Куда их селить, как устраивать, чем кормить? Бабы качали головами, искренне сочувствуя многодетной Баритонихе. А Василий-то, надо же, сиротой казанской прикидывался…
Прочитав письмо, Василий долго не мог опомниться, узнав, что много лет не подававший о себе вестей брат его Виктор жив-здоров, имеет жену и четверых детей и едет на постоянное место жительства к нему, старшему брату, у которого и планирует остановиться на первое время. «В тесноте, да не в обиде, — размышлял добрый по натуре, безропотный Василий. — Где своих восьмеро ртов, там и четверым место найдётся. Дюжина детей и четверо взрослых. Лето — не зима: как-нибудь да разместимся, не вечно же они будут квартировать. А что касательно Марии, так покричит, пошумит да успокоится».
Так и вышло: страсти покипели-побурлили и сошли на нет, как пена на Амуре после ночного шторма.

Закончив восемь классов в Узбекистане, я наконец решилась поехать на лето к маме в Горный Алтай, откуда сбежала от отчима. В Янгиере, у дяди Яши, я всё ждала, что мама приедет за мной. Но она не приехала. Я очень скучала, плакала втихомолку и не сердилась на маму, понимала, что, кроме меня, в семье ещё трое, их надо кормить и воспитывать. Особенно боялась она за сыновей: им без отцовского глаза никак нельзя. Учиться они не хотели, хулиганили, убегали с уроков. А я была отличницей, училась охотно, занималась в танцевальной студии и в научных кружках. Дядя Яша с тётей Ниной не знали со мной хлопот и только жалели, что мама не соглашается отдать им меня на удочерение. А она писала, что сильно скучает по мне, плачет и разговаривает с моими фотографиями. И мне было плохо без неё, без сестры и братишек. А тут ещё тётя Нина уговорила дядю Яшу отдать меня в детдом, где она работала кастеляншей. Я же под её присмотром вроде буду. И одета, и обута, и сыта. Ей жалко было тратить на меня деньги. Она все время жаловалась, что не хватает денег. В двухкомнатной квартире стало неудобно втроём. Я жила в проходной комнате, а им где днём отдыхать? Не в спальне же. Так я снова оказалась в детдоме. Мы ходили строем в столовую, в баню, в класс. Жили в спальне на тридцать человек, занимались в большом шумном помещении. После горной тишины и приволья мне было не по себе от шумливых сверстников в душных помещениях за высоким забором. Но многие мне завидовали, ведь меня забирали домой на воскресенье бездетные дядя с тётей, которые не заменили мне маму, сестрёнку и братишек. Так прошло четыре года.
Совсем затосковав, на летних каникулах я поехала на Алтай, снова преодолев огромное расстояние. Но оказалось, что вся семья по настоянию отчима собралась теперь на другой край света (к чёрту на кулички, говорила мама) — в Хабаровский край. Куда мне деться? Не возвращаться же в Узбекистан. Решили, что вернусь туда с нового места жительства. И вот, ничтоже сумняшеся, мы отправились в дальнюю дорогу: сначала на машине восемьсот километров по Чуйскому тракту до Бийска, дальше на поезде с пересадками до Хабаровска, а потом на теплоходе по Амуру, за двое суток преодолев по воде ещё полтысячи километров.
Я часами простаивала на верхней палубе теплохода, не в силах оторваться от лесистых берегов. Дальний Восток поражал воображение не меньше Горного Алтая. Здесь была своя ошеломляющая красота: мощный полноводный Амур с обеих сторон окаймляли сопки, покрытые непроходимыми лесами. Осенённый этим буйным великолепием, он неспешно нёс свои воды к морю, вбирая по пути бесчисленные реки и речушки, всё более полнясь и матерея. Вот ты какая, бескрайняя дальневосточная тайга! Дикий заповедный край...
В Таёжном встречали нас шумно. На дебаркадер высыпало почти всё село, заинтригованное слухами, плодить которые тётя Мария была мастерицей. С парохода мы шли в сопровождении большой толпы по широкой улице на другой край села. Из калиток выглядывали любопытные, глазея на приезжих.
Баритоновы разместили нас в просторном деревянном доме, бедном, но чистом. Стоял он у пологого берега на краю села. В ночь на Амуре разыгрался шторм. Могучая река угрожающе шумела. На стены и окна порывами налетал ветер, что-то шуршало и скрипело под кровлей старого дома. К утру ненастье стихло, всё успокоилось. Показалось неяркое солнце. Белый туман клубился над водой, скрывая противоположный берег, и потому Амур казался морем. Здесь, в низовьях, он достигал четырёх — пяти километров в ширину.
Мне, ранней птахе, не терпелось поскорее выйти на берег, сбегать за околицу, но я боялась собаку во дворе, которую на ночь отвязывали. Посмотрела в одно окно — обычная деревенская улица, ничего интересного. Зато в окне на другой стороне, чуть поодаль, манил свежей зеленью и звенел птичьими голосами лес. Наконец проснулась тётя Мария доить корову. Я увязалась за ней. Зашла за дом и ахнула: на мокрых от росы кустах мерцали крупные дымчато-синие ягоды. Черника? На Алтае её видимо-невидимо. Сорвала спелые ягоды — и в рот. Нет, не черника: та сладкая и помельче, на низких кустиках. А эта — кисло-сладкая, с удивительно нежной ароматной мякотью. Так впервые я отведала голубики. Замечательная ягода. Ближе к лесу зелёным ковром выстилался брусничник, а на болотах по осени, как я потом увидела, алела во мху на ножках-ниточках тёмно-красная клюква. С заходом солнца багряные ягоды прятались в зелёный покров, полностью исчезая, словно укладывались спать.
Несколько раз на день бегала я лакомиться лесными деликатесами. После знойного и шумного азиатского города всё не могла привыкнуть к здешней тишине, прохладе, первозданной природе (дикая ягода, вековой лес — и сразу за домом!). Любовалась и не могла насмотреться на Амур, который спокойно, с величавым достоинством катил и катил к морю свои волны, теряясь среди бесчисленных лесистых сопок.
Загорелые до черноты, горластые, совсем не похожие на тихого голубоглазого отца, баритоновские мальчишки с утра до позднего вечера пропадали на реке или в лесу. Как муравьи, они всё что-то заготавливали — рыбу, ягоду, щавель, дикий лук, черемшу, грибы, орехи, траву корове и кроликам, ракушечник курам и уткам, хворост для летней кухни и так далее. Чтобы накормить такую ораву, тётя Мария с единственной дочерью Таськой целыми днями кашеварили: в баках и вёдрах на плите варилась уха, а на огромной сковороде шипели куски свежей рыбы, доходили под крышкой пахучие рыбные котлеты, грибы или картошка.
За большим самодельным столом вся семья не умещалась, поэтому ели по очереди — сначала дети, потом взрослые. Всё, что выставлялось на завтрак, обед или ужин, поглощалось так быстро и жадно, что мы, не привыкшие к такому олимпийскому темпу, зазевавшись, нередко оставались голодными. Вечером ребятня наперегонки устремлялась с пустыми кружками к стайке, где тётя Мария доила корову. Теперь налетали на молоко, и его будто корова языком слизывала. Оставляли немного для старших — Витьки и Валентина, которые обычно возвращались с рыбалки или охоты поздно, иногда под утро.

— Слушай, сестрица, — сказал Витька, — хочу в вечернюю школу записаться, аттестат нужен. Поможешь?
— Да я ж скоро уеду.
— Куда?
— В Узбекистан, откуда приехала. Я не живу с родителями.
— А почему?
— Так вышло, — уклонилась я от ответа.
Мы собрались на рыбнадзорную станцию. Она была за селом, на Бешеной. Туда можно было попасть в обход по трассе или напрямик по реке. Для Витьки сподручней, конечно, был водный путь. Казалось, он и родился вместе с лодкой, так как проводил в ней большую часть суток.
— Слушай, ты почему такая непоседа? — то и дело взрывался он. — Перестань вертеться! Под тобой что — шило?
Впервые я оказалась в лодке на большой реке. На пароходе было не страшно: вода далеко, где-то внизу, а тут — вот она, рядом. Стоит наклониться — и коснёшься ладонью упругой глади. Ой, мамочки, брызги-то какие холодные, ну и жуть! Под нами же водная бездна. А вдруг я вывалюсь? А вдруг лодка перевернётся? А вдруг в нас кто-нибудь врежется? Доплыву ли до берега? Ой, да ни в жизнь! И начну тонуть. Интересно, спасёт меня Витька или бросит? А вдруг... Не успела я натерпеться страху и как следует рассмотреть ближний берег, как лодка стремительно влетела в устье Бешеной и уткнулась носом в песок.
— Сядь и замри, — прозвучал строгий приказ.
— Я с тобой, я тоже хочу посмотреть станцию и мальков, ты же обещал, — заканючила я.
— Успеешь. Я схожу по делам, вернусь и отведу тебя. Смотри не вставай, а то перевернёшься и утонешь. Я скоро.
Он ловко выпрыгнул на берег, закрепил за колышек лодку и ушёл. Несколько минут я сидела смирно. От нечего делать наклонилась и стала смотреть на воду. Боже, как она прозрачна! На дне отчётливо видны мелкие и крупные камешки. Ой! Что это? Приглядевшись, я от неожиданности чуть не вывалилась из лодки: мимо проплывали крупные рыбины. Ой, вон ещё. И ещё! Чуть поодаль их было так много, что вода серебрилась и пенилась от движения косяков, шедших на нерест. Они собирались стаями и штурмовали преграду из ивняка, которой была перегорожена река. Большие серебристые рыбины словно недоумевали, почему их не пускают. В панике они толкались и метались, словно люди в толпе или в очереди. А из Амура всё прибывали и прибывали новые косяки. Надо что-то делать! Как им помочь?
Я была потрясена невиданным зрелищем. Разве можно пережить это в одиночку? Необходимо хоть с кем-то поделиться нахлынувшим изумлением. Что же будет с рыбой? Я стала оглядываться вокруг и заметила черноволосого парня, который неторопливо ходил по берегу среди кустов малины и ел спелую ягоду. Вопреки запрету, я встала и начала осторожно выбираться из лодки. Она отчаянно раскачивалась и норовила завалиться то на один, то на другой бок. С горем пополам, взвизгивая и ойкая, я всё-таки выбралась на берег, изрядно замочив ноги и платье.
— Слушай, ты не знаешь, какой дурак перегородил речку? Смотри, рыбе-то некуда деться.
— Я перегородил. И Витька. Все мы.
— Зачем?
— Это заездок. В нём несколько проходов. Я вот сейчас поем малины и открою какой-нибудь из них.
— И что?
— Буду пропускать через него кету и считать.
— Зачем?
— А чтобы знать, сколько их нынче на нерест пришло.
— И что, из-за этого надо рыбу мучить? Ну-ка, открывай сейчас же все эти чёртовы проходы!
Стараясь успокоиться, я сорвала несколько спелых ягод и положила в рот. Ах, до чего ж сладка и ароматна дикая малина!
— Да ты поднимайся сюда, — миролюбиво предложил парень. — Я там всё объел.
И я стала карабкаться по откосу к красным от ягоды кустам. Круто, однако... Чтобы не сорваться, пришлось удерживаться за траву, ветки, камни. Я была почти у цели, как вдруг зацепилась косой за что-то и оступилась, но незнакомец ловко подхватил меня. Выпутал косу из колючих веток, задержал в руке.
— Ничего себе коса, больше тебя самой, — удивлённо сказал он. — Ни у кого из наших девчонок такой нет.
Я наконец выпрямилась и отдышалась. Теперь можно и полакомиться. Но что это? Взглянула на руки и покатилась со смеху: они были в земле и песке, как, впрочем, и мокрое платье, и белые туфли. Я была как мокрая, да ещё грязная, курица. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. И тут он, желая утешить меня, набрал полную ладонь спелой малины и протянул мне. Я осторожно подбирала губами сочные ягоды с его тёплой ладони. Он нарвал ещё. Потом ещё. Стало хорошо и весело, чувство неловкости прошло.
— Ты с Витькой Баритоновым приехала?
— Да, уговорила его показать Бешеную и станцию. Никогда в жизни не видела столько рыбы. Кому скажу в Янгиере — ни за что не поверят.
— А ты что, уедешь? Вы же, говорят, здесь жить собираетесь?
— Это мои родители собираются, а я скоро уеду. Вот дядя Яша денег на дорогу вышлет, и полечу самолётом до Ташкента.
Он тем временем нарвал ещё горсть ягоды и только поднёс к моим губам, как на берегу появился Витька и заорал, чтобы я немедленно спускалась вниз. Мы даже не успели познакомиться.
— Ты приходи вечером в клуб, я билеты куплю, — сказал незнакомец вслед.
Я кивнула и стала быстро спускаться к воде. На губах остался сладкий привкус дикой малины. А в душе тихонько зазвенела серебряная струна. Потом весь день чудился мне тонкий аромат спелой малины на его тёплой большой ладони. И смотрели в упор, не давали покоя серо-зелёные глаза под чёрными ресницами.
— Я же велел тебе сидеть здесь, — злился Витька. — Что тебя черти понесли в малинник? Это Сашка тебя позвал? Я бока-то быстро ему обломаю. Ишь, хмырь какой!
Я прыснула со смеху, потому что Витька был невысокого роста и щуплый, не в пример тому, кто угощал меня малиной. А ещё он был некрасивый. По сравнению с тем парнем. Я это только теперь поняла.
— Смотри, чтоб я тебя больше с ним не видел!
— Ой, султан какой выискался, — взвилась я. Терпеть не могу, когда мной командуют. — Что он тебе плохого сделал?
— А ты что, не видишь, какой он красавчик?
— Вижу, не слепая. Ну и что?
— От бестолковая! Да за ним девки табунами ходят. Они ж тебе житья не дадут, со свету сживут.
— Ой, напугал! Сейчас от страха из лодки вывалюсь. Ой, держите, падаю, падаю...
— Хватит ёрничать! Подбери косу, а то на винт намотается. И какого чёрта я связался с тобой!

...Нет, определённо что-то случилось со стареньким зеркалом, висевшим в одной из комнат баритоновского дома. Весь день оно без конца зазывало меня, притягивало магнитом, не давая покоя. Я крутилась перед ним как ненормальная: то и дело смотрела на себя и прямо, и сбоку, и сзади пыталась на косу заглянуть. Вспоминала, как он задержал её в руке, как удивился. На несколько раз переплела волосы. Щёки предательски полыхали румянцем, а в душе тонко звенела и звенела серебряная струна.
Ближе к вечеру надела голубое платье, которое тётя Нина сшила мне на выпускной после восьмого класса. Можно биться об заклад, что в деревне ни у кого не было такого, потому что тётка покупала модную ткань по знакомству.
Осторожно выглянула из дома. Витька в сарае перебирал и чинил сети: значит, собирается на ночную рыбалку. Тихонько, чтобы он не заметил, выскользнула из калитки и направилась в клуб. Сердце готово было выпрыгнуть из груди: ведь я впервые пошла в деревенский клуб. Никого, кроме этого сероглазого, я здесь не знала. Может, он пошутил или забыл? И зачем меня понесло в этот малинник? Вот не было печали...
Возле клуба толпилась молодёжь. Девчонки сбились стайками, парни рассыпались на несколько групп, а он стоял один. Я сразу заметила и узнала его. Он явно ждал кого-то. И как только увидел меня, пошёл навстречу. Я обрадовалась. Растерялась. Испугалась. Он почувствовал мое смятение, взял за руку, и мы направились в клуб. Когда вошли, в зале стало тише, потому что все девчонки смолкли и уставились на меня: что это за птица такая? Я запоздало пожалела, что разрядилась. Было бы незаметней в скромном платьице. Скорей бы погас свет — сколько можно на нас пялиться?
Неожиданно в дверях появился разъярённый Витька в болотных сапогах, в больших отцовских штанах и выцветшей энцефалитке. Он, наверное, хватился, что меня нет дома, а может, кто-то наябедничал. Витька сразу отыскал нас глазами, потому что мы сидели в проходе, подошёл и рявкнул:
— Ну-ка марш домой! Сейчас же!
— Ты что раскомандовался? — попытался вступиться за меня новый знакомый.
Но Витька, не удостоив его взглядом, схватил меня за руку и потащил к выходу. Отовсюду раздался дружный недобрый смех. Я молча упиралась, но он упрямо волок меня, пока не вытолкал в дверь. На улице мы схватились ругаться. Я вырвалась, попыталась вернуться в кинозал, но он снова, как паук, вцепился в меня и прежним манером потащил в сторону дома. Я отбивалась, плакала, кричала, но он молча тащил меня по деревянному тротуару. Я едва успевала за ним, чтобы не упасть. И тут я укусила его за руку. Если бы от неё так мерзко не воняло старыми сетями, я бы, наверно, откусила ему палец — так я разозлилась. От неожиданности он взвыл и отпустил меня. Мы пошли рядом. Я плакала от стыда и обиды, он стал оправдываться:
— Я ж для тебя стараюсь. Потом ещё спасибо скажешь.
— За что? Ты ж опозорил меня и его.
— Так ему и надо! Он думает, если девки на него глаза пялят, так ему всё можно. А ты знаешь, какой у него отец деспот? Над женой измывается как хочет. И тебя это ждёт. Лучше не связывайся с ним.
— Дети за родителей не отвечают!
— Зато дети неосознанно подражают родителям. Видела лососей в Бешеной? Знаешь, почему они из моря приплыли? Потому что их родители четыре года назад проделали то же самое. И так сотни, тысячи лет. Это закон природы: яблоко от яблони далеко не падает. Заматереет твой Саша, станет таким же, как отец. Заплачешь, вспомнишь меня, да поздно будет.
— Слушай, ты мне кто? Никто. Никакая я тебе не сестра. Понял? Отчим не родной мне, значит, и я тебе не сестра. Ненавижу его и тебя, обоих вас Витек!
Весь вечер я металась по дому и плакала. Пришла с работы мама (она устроилась продавцом в леспромхозовский магазин). Зашла румяная от плиты растревоженная тётя Мария и давай меня убеждать, что не стоит слёз этот Сашка Зыков.
— Да кто такой этот Саша? — недоумевала мама.
— Нефтепроводские они, на том краю живут. Отец работает бригадиром аварийной бригады. Мать всю жизнь домохозяйка. Пьющая она. Сам-то граф тоже пьёт, но знает меру. Старшие двое своими семьями живут. Сашка у них предпоследний. С Витькой летом на рыбнадзорной станции подрабатывает. И всё их мир не берёт.
— А почему граф? Он что, дворянского рода?
— Скажешь тоже! Сам Зыков из тульских рабочих. А прозвали так за то, что выше всех себя мнит. Жена для него не человек, заместо рабы в доме. По курортам каждый год один мотается. Бабы и вешаются на него. А уж кобелина — не приведи Господи. Загуляет — и ну на жене зло сгонять, колотит почём зря беднягу. От такой жизни не только запьёшь — повеситься недолго. Не на меня напал — я б ему быстро рога-то обломала. А Катерина кроткая. Сломал он её, изверг.
— При чём здесь Саша и отец? — всхлипываю я. — Витька меня опозорил. Понимаете? Он меня при всех из клуба выгнал.
— Как это при чём? — заступается за любимца тётя Мария. — Твой Саша вылитый отец будет: какое семя, такое и племя. Кто-то не одну цистерну слёз прольёт — ох, не завидую страдалице!
— Почему сразу «мой»? Никакой он не мой. Я и видела-то его два раза.
— Да когда успела увидеть и где? Ещё недели здесь не живём, — тревожится, удивляется мама.
— В малиннике на Бешеной, — завываю я сквозь слёзы.
— Господи! Как ты там оказалась? Что вы там делали? — всполошилась мама.
— Малину ели. Он кормил меня. У меня руки... — пыталась объяснить я, но понимала, что всё больше запутываю и маму, и тётю Марию.

Три дня я не показывала носа в деревню. С Витькой не разговаривала. В упор его не замечала. Ходила на Амур или на опушку леса за домом, подолгу сидела там одна, любовалась на свежие, словно умытые, травы и деревья. Скоро уезжать. Надо успеть наглядеться на такую красоту. Из-за этого придурка так всё глупо получилось. Поскорее бы уехать от позора.
На следующий день отправила телеграмму дяде Яше. И только вышла из почтового отделения — а по ступенькам он, Саша, поднимается. Я оторопела.
— Привет! Ты в порядке?
— Да так себе, — пробормотала я. — Стыдно, что всё так вышло.
— Не обращай внимания. Все знают, что Витька псих ненормальный. Так-то он добрый. А я на станцию. Хочешь со мной? Там сегодня контрольный отлов будет.
— Как это?
— Долго рассказывать. Сама всё увидишь. Подожди минутку, я почту для Вирского получу.
Через несколько минут он вышел с пачкой газет, посадил меня перед собой на велосипед, и мы поехали. Я ощутила его дыхание совсем близко. Его лицо почти касалось моих пылающих щёк. Он что-то изредка говорил. Я невпопад отвечала. Встречные провожали нас взглядами. Выехали за село. С обеих сторон дороги захороводились пушистые лиственницы и плакучие берёзки. Они то расступались, то склоняли над нами шелковистые ветви. Я ещё в первый день заметила, что на Алтае деревья выше. Витька говорил, вокруг — вечная мерзлота, и потому здешние места приравнены к районам Крайнего Севера.
А мы всё ехали и ехали по пустынной трассе. Наконец остановились передохнуть возле родника. Попили из прозрачного ключа. Я ополоснула пылающие щёки. От неудобного сидения без привычки затекли спина и шея.
— Интересно, а что это за узкоколейка вон там?
— Она заброшенная. Её строили политические заключённые. Здесь когда-то была колония репрессированных. Говорят, в нашей тайге под марями — урановые руды. От этого в деревне многие умирают от рака. Вон за той сопкой собирались рудник строить, к нему и тянули дорогу для вагонеток.
— И что, построили рудник?
— Нет, руки не дошли. Потом амнистию объявили, заключённых освободили. Они разъехались. А узкоколейка и мосты через речушки остались, догнивают теперь. Зря только людей мучили да лесу столько перепортили.
Поехали дальше. Теперь я устроилась сзади на сиденье. Дорога была гравийная, неровная, иногда с выбоинами. Чтобы удержаться, пришлось обхватить нового друга руками. Ехать так было удобнее, и я смогла рассмотреть окрестности.
Красота-то какая — глаз не отвести! Повезло людям: с рождения каждый день видят всё это и считают, наверно, что так и должно быть. И, конечно, не ценят, потому что привычное не замечается. А ведь есть безжизненные места, как, например, Голодная степь вокруг Янгиера, выжженная, безводная, — песок да потрескавшаяся глина. И только ранней весной, когда солнце не вошло в силу, земля покрывается буйной зеленью, полыхают до самого горизонта красные черноглазые маки, алые и жёлтые тюльпаны, ползают черепахи с забавными маленькими черепашками. Возьмёшь малютку в руки, а она мягкая, податливая, замирает в руках. Перебегают от норки к норке и посвистывают суслики, а ежи и ежата, чуть прикоснёшься, мгновенно превращаются в колючие шары и забавные шарики. Ползают змеи и ящерицы. Иногда вараны встречаются — я их боюсь, хотя они безобидные.
Но уже через месяц-другой палящее солнце превратит цветущую степь в мёртвую пустыню, попрячется и замрёт всё живое. И только там, где есть вода, пышно растут яркоцветные кустарники и деревья, благоухают розы, вьётся виноград. В пустыне таких оазисов — раз-два и обчёлся. А здесь воды с избытком, можно сказать, водное царство: столько по-над дорогой озерков, заводей, лесных ручейков, родничков, речушек, болот. Вот почему здесь такая пышная и свежая зелень, такие раскидистые деревья.
В стороне от дороги послышались лай собак, неровный, с перебоями, звук движка, шум горной реки и голоса людей. Мы свернули с трассы и вскоре оказались перед небольшим домиком рыбонадзорной станции. Чуть поодаль, под сенью молодых елей, приютилось несколько жилых построек, а за ними стеной стоял лес.
Распоряжалась всем маленькая, похожая на птичку женщина с бельмом на глазу:
— Саша, ждём тебя. Давай почту. Несите невод на Бешеную.
Я догадалась, что это была начальница станции тётя Аня Сухорезова. Бестолково суетился, беззлобно матерясь, её подвыпивший муж Виталий Степанович. Он и ещё несколько мужиков вынесли из сарая сеть, разложили на берегу, разбившись на две неравные группы. Одни, посмеиваясь, подначивая друг друга и вздрагивая от холодной воды, нехотя забрели в реку, другие тащили невод по песку. Не прошло и двадцати минут, как он упруго напрягся, в нём испуганно забились сильные рыбины. Теперь и продрогшие ловцы выбрались на берег, с усилием поддерживали вздрагивающую, словно живую, сеть. Саша ловко сортировал рыбу: самцов выбрасывал обратно в реку, а самок укладывал в стоящие на песке лотки. По внешнему виду, а точнее, по форме головы он безошибочно определял, кто есть кто. Отобрав нужное количество самок, всё содержимое невода вытряхнули в воду. Перепуганные лососи мгновенно растворились в тёмной утробе реки.
Вымокшие рыбаки отправились переодеваться, а остальные, со смехом и шутками подхватив лотки с трепыхающимися самками, двинулись в помещение, где на большом столе принялись ловко разделывать рыбин. Предварительно измерив и взвесив каждую на больших весах, вспарывали, доставали икру, вес которой определяли уже на аптечном приборе, а затем пересчитывали золотисто-оранжевые, словно светящиеся, икринки, отделяя их друг от друга тупой стороной ножа. Янтарные капельки легко скользили по плёнке, в которую были надёжно упакованы в чреве самок, и яркой живой струйкой сбегали по лотку в ёмкость.
Тётя Аня что-то всё время записывала в контрольный журнал и объясняла толпившимся около неё парням. Это были приехавшие из Владивостока студенты ихтиологического отделения Дальневосточного университета, которые ежегодно проходили здесь практику. Они оживлённо переговаривались, сыпали малопонятными терминами. Мне очень хотелось увидеть профессора Вирского (я никогда не видела «живых» профессоров), но оказалось, что он с Витькой уже несколько суток находится на нерестилищах.
Чуть позже тётя Аня пригласила всех в трапезную — помещение с длинным деревянным столом. На нём уже стояли большие сковороды, на которых розовели ароматные куски кеты. В центре горкой возвышалась жареная печень лососей, необыкновенно вкусная и пахучая. Истекала паром жёлтая рассыпчатая картошка, сдобренная кусочками поджаренного сала и зелёным укропом. Из алюминиевых чашек, покрытых  плёнкой рыбьего жира, растекался такой аромат наваристой ухи из плавников и лососёвых голов, что, наверно, не у меня одной потекли слюнки. Я почувствовала, что зверски голодна.
Вдруг тётя Аня спохватилась, что не приготовили икру. И её тут же на глазах изумлённой публики (а ею оказалась, конечно, я: больше никто не обратил на это внимания) посолили: подержали минут пять в крепком солёном рассоле — тузлуке, — откинули на металлическую сетку (получилось около ведра) и разложили в большие алюминиевые чашки. Разлили водку в гранёные стаканы, выпили «для сугреву» и дружно налегли на выставленное угощение. Икру ели большими ложками, зачерпывая из чашек. Свежая, слабосолёная, она была необыкновенно вкусна и таяла во рту, как сливочное масло.
В самый разгар пиршества в столовую вошла рослая белокурая девушка с голубыми, как у Виталия Степановича, глазами и остреньким, как у тёти Ани, носиком. И по тому, как притихли студенты, как несколько человек услужливо потеснились, предлагая ей сесть, чувствовалось, что она пользуется здесь особым вниманием. Это сквозило в её гордой осанке, в том, как она смотрела на всех, спокойно (что меня особенно восхитило) выпила, как взрослая, водку и стала не спеша закусывать икрой, больше ни к чему не притронувшись. Так я познакомилась, а потом и подружилась с Татьяной Сухорезовой. Выяснилось, что рослые Саша с Таней и я, птичка-невеличка, — ровесники и все перешли в девятый класс. По сравнению с ними я показалась тёте Ане семиклассницей.
За трапезой никто не заметил, как быстро сгустились сумерки. На тёплую влажную землю спустилась летняя ночь. На небосводе зажглись редкие крупные звёзды: некоторые из них, казалось, запутались в кронах высоких древних лиственниц или утонули в придорожных озёрцах и загадочно оттуда мерцали. По команде дальновидной тёти Ани меня отправили домой на мотоцикле. В качестве парламентёра, то есть примиряющей стороны, назначили её непутёвого мужа. Меня усадили в люльку, пьяный Виталий Степанович взгромоздился за руль, а Саша сел у него за спиной. Видя мои испуганные глаза, новый друг шепнул: «Не волнуйся. Он всегда випивший, это его обычное состояние. Всё будет нормально». — В чём я, однако, сильно засомневалась, как только выехали на трассу.
Мотоцикл вдруг взревел и завилял как ненормальный, потом стал взбрыкивать и перемещаться скачками, но вдруг неожиданно замедлил ход. Это и спасло нас: не успели мы и глазом моргнуть, как вместе с мотоциклом скатились в большую придорожную канаву. Мотор заглох, и в наступившей тишине явственно послышался храп Виталия Степановича. Оказалось, он просто заснул за рулём. «Без паники», — сказал Саша. Я не паниковала, а изо всех сил сдерживалась от смеха. Но всё-таки меня прорвало. Не удержался и Саша. Под храп незадачливого проводника мы нахохотались и стали выбираться из канавы. Саша был высокий и сильный. Он вытащил из канавы спящего Виталия Степановича, потом меня, потом выкатил мотоцикл. Затем загрузил храпуна в люльку, сам сел за руль, я — на заднее сиденье, ухватившись за него. На большой скорости мы помчались по трассе, а потом через притихшую деревню к дому Баритоновых.
Там была настоящая боевая тревога: мама бегала по берегу Амура, плакала и кликала меня, тётя Мария с Таськой аукали за домом на лесной опушке, а дядя Вася с отчимом прочёсывали улицу за улицей и опрашивали встречных и поперечных по поводу девочки с длинной косой. Все, оказывается, искали меня. Я исчезла из дома, никого не предупредив.
Не знаю, чем бы всё это кончилось для меня, только вдруг проснулся Виталий Степанович и громогласно потребовал срочной дозаправки: «Горючего, скорей горючего!» — блажил он, и дядя Вася с готовностью побежал к соседке за самогонкой, а тётя Мария с мамой засуетились у стола. Взрослые сели в кухне дружно снимать пережитое волнение, а мы с Сашей ждали моего спасителя, сидя на мотоцикле, и разговаривали.
Над нами сияли крупные звёзды. Неистово светила полная луна. За домом в лесу ухала ночная птица. На Амуре плескались и шелестели по песку серебристо-синие волны. В душе у меня тихонько звенели серебряные струны, и близко-близко из-под тёмных ресниц сияли восхищённые серые глаза.
— Почему ты хочешь уехать? Тебе здесь не понравилось? — спросил он.
— Понимаешь, нас с отчимом мир не берёт.
— Почему?
— А ты в девятый класс пойдёшь? — ушла я от ответа.
— Нет, учителя не советуют. Говорят, программу не потяну.
— С чего они взяли?
— Да Варька, сестра, до четвёртого только дотянула. Учителя требовали отправить её в школу для умственно отсталых, да отец не дал. Она не дебильная, просто ленивая. Брат — в седьмом бросил, пошёл работать к отцу в бригаду. У меня тоже учёба не идёт. Мне некому помочь. Отец сутками, а то и неделями дома не бывает. Мать пьёт. Да к тому же она неграмотная. Вон Серёге сестра-учительница помогает, Таньке — мать, а мне некому.
— Почему кто-то должен помогать? Мне, например, с первого класса никто не помогал. И что ты собираешься делать?
— Вот доработаю на рыбразводке до ледостава и пойду в нефтепровод помощником дизелиста к старшему брату.
— А зря. Надо школу заканчивать, без аттестата никуда. Вон Витька и рад бы на ихтиолога в ДВГУ, а без документа никакой профессор не поможет.
— Знаю. Я ведь тоже на ихтиологический мечтаю. Если ты останешься, то и я в девятый пойду. Витька говорил — ты отличница. Сядем за одну парту, уроки вместе учить будем. Одна голова хорошо, а две — лучше. Правда?
— Верно. При тебе и отчим побоится меня обидеть. Ты заступишься?
— Конечно. Я всегда за мать заступаюсь, когда её отец бьёт. Я сильный. Первое место в районе держу по метанию диска и перетягиванию каната. Отец меня боится. И отчиму твоему спуска не дам. Так ему и скажи, если что. Оставайся.
И я не поехала к дяде Яше в Узбекистан. Надоело в детдоме. Надеялась, что урок чуйских шоферов не прошёл для отчима даром, и шило он, конечно, не забыл. Мама говорила, что его дважды оперировали после того случая, удалили часть тонкого кишечника. Шов долго не заживал и гноился. И сейчас нет-нет, да свищ открывается. А теперь Саша со мной. Его-то отчим точно побоится.
Так и вышло. Помог случай.
Было это в конце ноября, когда застыла земля и выпал снег. Старшая сестра разошлась с мужем и жила с маленькой дочкой у нас. Работала она с мамой в магазине. Отчим как всегда домовничал, а по вечерам встречал их с работы, потому что Гаранов, Светин муж, никак не мог смириться, требовал, чтоб Света возвращалась, но она не хотела об этом слышать. И тогда он пускал в ход кулаки.
Обычно отчим давал ему отпор. Так случилось и на этот раз, но драка завязалась на льду застывшей лужи около клуба, а отчим был в кирзовых сапогах, которые предательски скользили по насту, чем и воспользовался Гаранов. Он без труда сбивал заступника с ног и, не давая подняться, пинал что было силы. Света с мамой кричали, звали на помощь, но вокруг никого не было. И тогда Серёжка, мой брат-подросток, кинулся за подмогой. Он знал, что мы с Сашей учим уроки.
— Наших бьют! Гаран батю убивает! — заблажил он с порога что было мочи и кинулся обратно на «ледовое побоище». Саша сорвал с вешалки куртку и без шапки выскочил следом. Когда я подоспела к месту драки, то увидела поверженного Гарана, а отчим с Серёжкой пытались оттащить от него разъярившегося Сашу.
— Ты ж, паря, так его убьёшь! В тюрьму захотел? Размахался кулачищами-то, — говорил отчим. — Силищи-то в тебе! Это сейчас — а как заматереешь?
 Мама и Света плакали, братишка свистел и улюлюкал вслед позорно убегающему Гарану.
Наутро, оставшись наедине с отчимом, я твёрдо сказала:
— Я решила остаться. Только попробуй прикоснуться ко мне, я скажу Саше. Теперь за меня есть кому заступиться. Он так и велел передать.


Подарок Поди

А через несколько дней мы с Сашей поехали на остров. Оказывается, то, что я считала противоположным берегом Амура, был берег большого острова, расположенного посредине реки. А за ним протекала вторая половина русла, не видимая со стороны села. Могучая река была в два раза шире, чем я себе представляла.
В весеннее половодье остров часто заливало водой, а когда та спадала, на заливных лугах поднималось буйное разнотравье. Из года в год здесь заготавливали сено, скирдовали его до зимы, а потом уже по льду перевозили в село. В низинах по всему острову стояла вода, в ней и задерживалась рыба, не успевшая уйти в Амур с весенним половодьем.
В покосную пору, если не было дождей, островные озёра почти пересыхали. Подводные обитатели спасались у берега в траве, где было глубже и прохладнее. Бесстрашные деревенские мальчишки забредали в камыши, тихонько подкрадывались и молниеносно совали руки под кочку, зачастую выхватывая зазевавшегося карася. При таком способе лова нужны были сноровка и быстрота реакции.
К одному из полувысохших озёр мы и подошли. Решили наловить под кочками карасей, сварить уху на костре, а потом побродить по острову в поисках ягоды. На острове в изобилии росли калина, шиповник, лимонник, красная смородина.
Страсть собирать грибы и ягоду появилась у меня ещё в Горном Алтае, а вот рыбачить я не умела. Но такой способ — руками под кочками — был не для меня: я оказалась трусихой. Наступать босой ногой на песок или мелкие камни — ещё куда ни шло, а чтоб на подводные растения — ой, боязно! Вдруг там кто-нибудь страшный с острыми зубами сидит и укусит, а уж под кочку руку совать — ни за что, так и пальцев недолго лишиться: ну как там вместо безобидного карася зубастая щука, или страшный сом, или колючая косатка, или просто страшное чудище болотное с глазами, зубами и рогами... Бр-р-р…
— Ну что ты фантазируешь? Здесь, кроме сонных карасей, ничего не водится. Вот смотри, как надо: тихонько подходишь и ра-а-з — видишь, какой лапоть зазевался, ух ты, красавец! Отъелся за лето, хорош, хорош. Ну, не дёргайся. Сейчас мы тебя в сумку. Вот так.
Мне тоже хотелось добыть карася, пусть поменьше, но я так и не смогла преодолеть  страх. Ну никак! Промучившись с полчаса, Саша понял, что со мной кашу, то бишь уху, не сваришь.
— Ну не расстраивайся, с кем не бывает, — подбадривал он меня. — Встань вон там, на берегу и порыбачь на удочку, а я добуду ещё несколько карасей, костёр разведу. Уха будет отменная.
Он наладил удилище, показал, как наживлять червяка, забросил леску в воду.
— Как поплавок нырнёт, скорей вытаскивай, не зевай. Хотя в это время дня клёв вряд ли будет. Да и вообще здесь на удочку не ловят. Куда вернее руками. Но ты всё-таки попробуй.
Он ушёл на другую сторону озера, к камышам, где кочек было больше, а я, хоть и не веря в успех, впилась глазами в поплавок.
— Поймайся, ну хоть небольшая рыбка, — взмолилась я. — Клюнь хоть разочек, хоть полразочка! Что тебе стоит? Ну, давай же, давай...
Но поплавок и не думал нырять. Он, как заколдованный, приклеился к поверхности озера. Проверила крючок — червяка почти не видно. Его, наверно, смыло водой. Заглянула в банку — там шевелились такие толстые сердитые черви, что наживлять их было страшно. Мимо пролетала стрекоза. Я поймала её и насадила на крючок. Этого показалось мало, и я прицепила подвернувшегося кузнечика. Вот так наживка — сама бы заглотила! Снова забросила удочку — никакой реакции.
Да, рыбачка я ни к черту. И стала с любопытством глазеть по сторонам. Хотя озеро почти высохло, оно было довольно живописным: берега курчавились свежей зеленью трав, на правом берегу в зарослях густого черёмушника пели птицы. Со мной так часто бывает: начинаю представлять себе то, чего в реальности нет, — например, как выглядят эти заросли весной, когда буйно цветёт черёмуха, как на озёрную гладь слетают лепестки. Волной, словно белое покрывало, несёт их по озеру... Слева, где маячила фигура моего спутника, трепетал на ветру высокий зелёный камыш. «Интересно, много он наловил? Ну-ка, ну-ка... О, ещё один есть! Здорово! Так... А теперь не получилось: или под кочкой никого, или карась премудрым оказался — улизнул».
И вдруг почувствовала такой сильный удар удилищем в ладонь, что едва его удержала. Начала лихорадочно искать глазами поплавок, но его не было. Ещё рывок, сильнее первого, вырвал удочку из рук. Леска на моих глазах стала быстро уходить в воду, за ней поползло по песку  удилище. Взвизгнув, я схватила его обеими руками и потянула к себе. Но на том конце лески, под водой, действовал кто-то сильный. Я перепугалась, но удочку не выпустила, стала поднимать её вверх и тянуть на себя. Получилось! Снова потянула на себя. И вдруг из воды вынырнула огромная жёлто-фиолетово-землистая морда. Такого страшилища я не видывала. Оно утащит меня в воду! Проглотит и не поперхнётся! Я заблажила не своим голосом и стала звать на помощь.
Рыбина бешено плескалась под водой, старясь уйти в глубину. Страшная голова скрылась, и на поверхности мелькнуло большое сильное тело, неимоверно широкое от головы и узкое к хвосту. Оно было покрыто слизью и тиной, а само какого-то мерзкого серо-зелёно-чёрного цвета. Увидев это чудище с усами и огромным безобразным ртом, я взвыла, бросила удилище и понеслась прочь.
— Стой! Стой! Куда ты? — кричал Саша. — Вернись! Просто подержи удочку. Не тяни, подержи. И жди меня, — кричал  он, устремившись ко мне.
Я  вернулась и  ухватилась за кончик удилища под водой.
— Не тяни его. Просто держи!
Меня била крупная дрожь, но я держала удочку, стараясь не смотреть на воду. Саша подбежал, взялся за древко и потянул леску на себя. Удилище изогнулось, угрожая треснуть под тяжестью рыбины. Ему пришлось изрядно повозиться, чтобы вытащить добычу на берег. Это был огромный матёрый сом. Меня всю трясло от испуга и восторга, я не верила своим глазам. Саша удивился:
— Слушай, его, похоже, любопытство сгубило: отродясь здесь на удочку никто не рыбачил. Это он, наверно, на тебя загляделся. Больше пяти килограммов будет, — прикинул он, поднимая рыбину.
— Вот это да! Сама я сома поймала! — вырвалось у меня что-то похожее на индейский боевой клич.
Мы отнесли добычу в лодку, разожгли на берегу костёр и сварили отменную уху из карасей. Двух запекли в лопуховых листьях под углями и пообедали на славу. Ничего вкуснее в  жизни не едала. Меня восхищало, что мой новый друг всё умеет — и рыбу ловить, и костёр разжигать, и уху варить. С таким не пропадёшь. А как им восторгается тётя Аня! Она Татьяне без конца его нахваливает, все уши прожужжала. Спит и во сне видит, что её дочь и он будут вместе.
Но рослую Таню не интересовали ровесники. Ещё в седьмом классе у неё случился роман с красавцем студентом, который проходил стажировку на рыбнадзорной станции. Она влюбилась без памяти. Он наобещал ей с три короба, прожил с ней лето — и был таков. А Таня, изрядно перестрадав, влюбилась в другого. А потом ещё... Об этом она рассказала мне по секрету, и я хранила его.
Недалеко от берега мы нашли полыхающую гроздьями калину и алый лимонник. Я рвала ягоду, а Саша щёлкал фотоаппаратом. Он всегда носил его с собой и время от времени как-то незаметно фотографировал — и когда ехали на Бешеную, и на рыбнадзорной станции, и когда пересекали Амур, и на озере. Из-за сома пришлось быстрее возвращаться домой, потому что стояла жаркая погода: он мог испортиться. Я предложила поделить улов, но Саша сказал, что в их семье сомов не едят… Я принесла добычу тёте Марии, но мне никто не поверил, что это я поймала сома. Впрочем, Витька сказал:
— Дуракам, ну то есть новичкам, везёт.
— От дурака слышу, — великодушно не обиделась я.
С того самого времени зародился во мне неуёмный азарт. Я поверила в своё рыбацкое счастье, и оно мне не изменяло. В конце зимы мы рыбачили на царскую рыбку — хариуса. Без всякой наживки — просто на махалку. Выдернешь — она, как заморская птица, сияет, трепещет радужными плавниками. Ранней весной, до появления зелени, подсекали на блесну больших пятнистых щук. Икра у них не хуже лососёвой, а уж котлеты или пельмени — пальчики оближешь! Чуть позже, когда начинал дуть южный ветер и зацветала черёмуха, ловили в островных озерах полусонных от зимней спячки увесистых карасей. Летом выхватывали с быстрины краснопёрок, ленков, чебаков, сутками пропадая на Бешеной или на её протоках во время долгих обходов по нерестилищам. Зимой, часами просиживая у лунок, добывали из-подо льда сигов или сазанов. Я, правда, так и не поймала сазана — свою рыбацкую мечту. В пяти километрах от села были осетровые тони — ямы, где зимовали, кроме осетров, и красавицы калуги. Там рыбачили сетями.
Умение и опыт в рыбацком деле, конечно, главное, но фортуне часто на это начихать. Однажды мне просто повезло. Было это в самом начале увлечения рыбалкой. Весной, когда начался массовый подлёдный лов на хариуса, сельские мужики ринулись на Бешеную. Я тоже увязалась с Сашей и его отцом, которого поначалу побаивалась. Приехали, заняли место на льду. А я не знаю, где встать. Куда поставят, думаю, там и буду рыбачить. Саша пару лунок отцу продолбил, тот сразу приступил к делу. Потом появились ещё две лунки в разных местах.
— Выбирай где нравится.
— Даже не знаю, никогда не рыбачила на махалку, — растерялась я.
— Сейчас покажу, ничего сложного тут нет. Стой и по¬дёргивай вверх и чуть на себя. Вот так.
— И рыба начнёт ловиться? Без наживки?
Сашин отец насмешливо посмотрел на меня — мол, какая из тебя рыбачка? Горе одно. Я даже пожалела, что напросилась с ними, — опозорюсь. Но махалку взяла и пошла к свободным лункам, которые никому не приглянусь. Опытные рыбаки знают толк в своём деле, выбрали, что получше, а мне, неумёхе — что осталось. Заглянула со страхом в одну, но подошла к другой, словно кто подтолкнул к ней. Опустила крючок в воду и только взмахнула раз-другой, как вдруг почувствовала, что леску напружинило, повело в сторону и тут же, как магнитом, потянуло вниз. От неожиданности я взвизгнула и неловко, прямо на себя, выхватила из воды короткую снасть: в воздухе словно забилась, затрепетала яркая чудо-птица. Это был крупный красавец-хариус, который, расправив плавники, червонной молнией летел в меня. Я, вскрикнув, отскочила в сторону, а рыба упала на лёд и отчаянно забилась, будто пыталась взмыть и улететь дальше.
Я метнулась к лунке, взмахнула несколько раз, и чудо повторилось: хариус, ещё крупнее и радужнее первого, сверкнул над голубым кругом воды, будто только и ждал меня. Я прямо глазам не верила. Всё было как во сне. Только я опускала леску в воду, как тут же её тянуло ко дну под тяжестью очередной рыбины. Казалось, хариусы выстроились ко мне в очередь. Я чуть с ума не сошла от такой удачи, даже слегка ошалела. Да я и не понимала толком, что происходит. Решила, что все лунки на реке нашпигованы рыбой, успевай лишь выхватывать. У моих ног стремительно вырос целый шлейф красавцев хариусов. Не успевшие окаменеть на морозе, они ещё некоторое время подпрыгивали на льду, распушив плавники-крылья, а потом, скованные морозцем, затихали. Вот почему её царской называют — за необычайную красоту и трепетность да за сладкий вкус.
И такой восторг охватил меня при виде радужного улова, что словами невозможно передать. Внутри тебя по жилам не кровь, а радость бурлит и клокочет, и кажется, что сердце сейчас выскочит и жар-птицей взмоет под облака! Я сдерживалась, чтобы не заулюлюкать на весь лес, не закружиться и не пуститься в пляс вокруг волшебной лунки. Оглянулась и вижу — мои напарники удивлённо смотрят, не понимая, что происходит: у них и по десятку хариусов не наберётся, а у меня весь лёд усыпан. Потом мужики шутили: «Это нанайский бог Подя, покровитель рыбаков и охотников, на тебя глаз положил. Вот и подфартило». Да, это, наверно, добрый Подя подтолкнул меня к той лунке, не иначе. Так бывает — она оказалась над ямкой, где зимовали хариусы.

Позже, когда родители переехали на Сахалин, я отводила там душу на форели и корюшке, которая во время массового хода пронзительно и тонко пахнет свежими огурцами.
Однажды это было так. Я — уже с двумя сынишками — приехала в отпуск к родителям. А тут брат с работы приходит, возбуждённый и радостный, руки потирает:
— Гонцы прут! Завтра с мужиками — на рыбалку!
— Какие гонцы? — не поняла я.
— Ну, так самую первую и крупную корюшку называют. После них она валом пойдёт, но уже мельче. Это не то. Вот гонцов и надо успеть подёргать!
— Как — подёргать?
— Тройниками — как ещё!
И он засуетился, раскладывая рыбацкие снасти — блёсны, самодельные крупные крючки, соединённые по три вместе и запаянные свинцовой трубочкой (это и есть тройники), мотки лески, закидушки, перемёты.… При виде такой роскоши у меня вдруг заныло-затрепетало где-то под ложечкой, и я взмолилась:
— Серёга, будь человеком, возьми меня с собой, век не забуду!
— Ещё чего! Это ж браконьерство, мужики — и те боятся, а ты куда? Без сопливых обойдёмся. Сиди дома!
Я — к маме и ну её уговаривать, чтобы она на брата повлияла:
— Если бы я никогда не рыбачила, куда бы ни шло. Можно подумать, я сама не браконьерничала? Забыли? Осеннюю кету кто сетками ловил? А осетров? И тройниками на Бешеной летом горбушу подсекала. Ты же сама из неё котлеты делала. А щук кто добывал — правда, с Сашей вместе. А потом, я буду ловить только на удочку. Это же разрешается?
— На удочку можно, — подтвердил отчим. — Да возьми ты её, Сергей. Просит же человек.
— Ладно, — сдался наконец брат. — Только не ныть. Сопли не распускать. Подъём в четыре утра. До электрички бегом, садиться — мухой: поезд три минуты стоит. А если от милиции драпать придётся, руки в ноги и наутёк. Смотри у меня!
— Да ладно пугать, а то я не знаю, как это делается.
Для меня нашлись лёгкая телогрейка, сапоги и кепка. Невысокая, худенькая, в них я была похожа на Гавроша. Весь вечер сочиняли с братом легенду и хохотали до упаду. Если что — ну, скажем, рыбнадзору или милиции попадёмся (тьфу, тьфу!) — я только школу окончила: несовершеннолетних под арест не берут. Звать меня Таней, а фамилия ну, скажем, Кузнецова или Сидорова. И вообще надо врать с три короба, адрес настоящий не называть, фамилию тоже, чтобы штраф не присобачили. Паспортов, естественно, с нами не было, мы их дома забыли.
В воскресенье дети остались с мамой, а мы ещё в темноте с рюкзаками за спиной заспешили к поезду. На станции в неясных сумерках толпились мужики с такими же рюкзаками и в поношенной одежонке. Желающих на гонцов было достаточно. Я была единственной особой женского пола с удочкой. Дураку понятно, что все, кроме меня, ехали браконьерничать. Сергей взял с меня слово, что к тройнику я не притронусь, буду смирно рыбачить в сторонке на удочку. Гонцы хорошо берутся и на червяка.
Подошёл поезд. Брат втолкнул меня в тамбур, где уже толпились мужики из других сёл. Гудок — и электричка понеслась как бешеная, теперь уже без остановок. В тамбуре немилосердно курили и ещё пуще матерились. Никто, видимо, и не признал во мне существа женского пола.
На короткой остановке все кубарем выкатились из вагонов, потому что поезд остановился в неположенном месте. Мужики заранее скинулись машинистам, те и притормозили. Понятно, что никакой специальной площадки здесь не было, прямо выкатывались под насыпь, а дальше — под гору по росной траве. Через несколько минут я была мокрая с ног до головы, но упорно не отставала от рыбаков, которые неслись как угорелые к протоке. По правую руку остался небольшой железнодорожный мост. Рысью пересекли ровную долинку и снова стали спускаться, теперь уже к воде. Наконец я поняла, откуда этот шум — протока была широкая и стремительная, как горная река. Вода в ней кипела живым серебром. По всему побережью, в ложбине, стоял пронзительный запах свежих огурцов. Это мощным серебристым потоком шла первая корюшка — гонцы. На берегу уже было с десяток рыбаков — они, наверно, оставались здесь с вечера. Рядом с каждым стоял туго набитый мокрый рюкзак. Меня поразило, что здесь, как и во время стихийного марш-броска, всё происходило в полном молчании: никто не курил и не матерился, все сосредоточенно рылись в рюкзаках, доставали тройники и забрасывали в бурлящую воду как можно дальше, а потом рывками подтягивали на себя. На конце толстых лесок билось и трепетало сразу по несколько крупных серебристых рыбок. Они пытались освободиться и уйти в тёмное нутро потока, но сорваться с крючка удавалось немногим. В воздухе раздавался свист лесок, да река угрожающе шумела, спасая в тёмной быстрине несущихся на нерест гонцов.
В белой дымке утреннего тумана ничего нельзя было разобрать, все были на одно лицо — мокрые, сосредоточенные, с точными, отработанными движениями-рывками, с безумными глазами первобытных хищников.
Захваченная общим азартом, я лихорадочно размотала леску, наживила червяка и забросила наживку. Тут же, с маху, поплавок ушёл в воду. Я дёрнула — есть! Крупная корюшка упруго билась в ладони, бешено сопротивляясь, но я ловко сняла её с крючка и снова забросила его в воду. И добыча началась! Я быстро наловила полный бидончик. Никакой другой ёмкости у меня не было. Кинулась искать брата, но отличить его от других рыбаков было невозможно.
Я стала следить за теми, кто был ближе ко мне. Вот это было зрелище! Мне тоже очень захотелось хоть разочек, хоть полразочка вот так же ловко выхватить из глубины живую вязку серебра. Я подошла к парню, рядом с которым валялся тройник, и попросила его ненадолго, на пять минут. Не глядя в мою сторону, он, как робот, кивнул головой. Я взяла запрещённую снасть и, пятясь вправо так, чтобы никого не зацепить, забросила тяжёлый тройник в воду. Он неуклюже упал почти рядом с кромкой песка. Я снова подтянула его к себе, со свистом размотала что было силы над головой и резко зашвырнула в кипящий от рыбы поток. Есть! Тройник пошёл как надо. Резко, что было силы, дёрнула на себя раз, ещё раз и ещё. На трёх крючках трепыхалось пять крупных гонцов. Вот это да! Быстро вырыла углубление в песке, нагребла по краям бортик, чтобы рыба не выпрыгивала, и стала бросать туда свой улов.
Да, в азарте человек неуправляем и бесконтролен! В этом я не раз убеждалась. Из подсознания, из глубин генной памяти, как джинн из бутылки, вырываются древние инстинкты охотника, а если это грибы или ягоды, то собирателя — добытчика, одним словом. И ничего с этим безумным порывом нельзя сделать. Когда удача сама идёт в руки, невозможно остановиться. В это время разум просто-напросто отключается. Вот и я не помню, сколько времени таким образом закидывала и выхватывала взятую «на минутку» снасть. Я видела только тёмный поток да кипящее в нём живое серебро рвущейся на нерест корюшки и свой тройник, когда на нём трепыхалась добыча. Когда ямка переполнялась, я лихорадочно углубляла её и снова брала в руки послушную снасть. Удача опьяняет и лишает человека чувства меры и времени.
Вдруг кто-то настойчиво тронул меня за плечо.
— Да иди ты! — в запальчивости отмахнулась я от хозяина тройника. — Жалко стало? Сказала ж — верну, ещё разок дёрну...
И вдруг за спиной раздался дружный хохот. Я обернулась. Рядом стоял милиционер, а чуть дальше вдоль берега выстроились арестованные рыбаки с набитыми корюшкой рюкзаками. Они так хохотали, что я наконец-то опомнилась и только теперь испугалась. Оказалось, что их уже с полчаса как взяли под стражу, изъяли и осмотрели рюкзаки, выстроили в шеренгу, чтобы отправить на ближайшую станцию в отделение милиции, а я всё это время подсекала и подсекала, ничего не замечая вокруг. Да, рыбацкий азарт — загадка природы.
Арестованных заставили тащить в гору полные рюкзаки отборной корюшки и сдать её на рыбозавод. Своя-то ноша, как известно, плеча не ломит, а вот если уже не своя...
На берегу остались только я да милиционер. Потом я узнала, что женщин не брали под стражу, не составляли протокола, не отбирали улов. Оказывается, в прошлом году арестовали беременную женщину, которая напросилась на рыбалку с мужем. По дороге в милицию у неё от страха начались схватки. Случай получил огласку, вот и вышла амнистия всем браконьеркам, тем более что их были единицы.
До приезда машины, которая должна была отвезти меня на станцию, милиционер прочитал мне лекцию о вреде браконьерства и заставил расписаться, что я прослушала наставления и согласна с ними. Я расписалась: «Сидорова». Милиционер широко заулыбался: это ж надо — на побережье столько Сидоровых, прямо империя Сидоровых!
Я привезла домой бидончик с пахнущей огурцами рыбой. Сергей приехал через три дня после принудительной отсидки, без рюкзака и без рыбы, злой и страшно голодный. И с квитанцией на приличную сумму — за браконьерство.


Медное кольцо

Я прилетела из Ташкента в своё Таёжное. Он приехал из Приамурья после первого курса танкового училища. Накануне прошёл дождь. Я была в резиновых сапогах, синей юбке и в фиолетовой махровой кофточке. У неё ещё были спереди сдвоенные карманы. Это было модно и мне нравилось. Единственное украшение в свадебном наряде — русая коса ниже пояса.
А в чём был он — не помню. Мы пошли в сельсовет. После ненастья распогодилось, мокрая земля парила, светило солнце, отражаясь бликами в волнах расходившегося Амура, который всё никак не мог успокоиться после шторма.
Всё было очень буднично. Грузный болезненный председатель сельсовета Анатолий Иванович отнёсся к нам доброжелательно и зарегистрировал нас. Вот и всё. Обручальных колец не было. Подвенечного наряда и фаты — тоже, хотя из Ташкента я привезла красивое белое платье (потом я продала его из-за студенческого безденежья), а Саше привезла в подарок чёрные остроносые туфли, на которые весь год копила деньги, отказывая себе во всем. После сельсовета отправились к нему домой, а на двери — большой замок. Родители его предусмотрительно исчезли. Кажется, уехали на покос или на рыбалку на ту сторону Амура, как будто ничего не произошло, попросту проигнорировали наше бракосочетание.
Отмечали регистрацию у нас дома. Но жили у них, в  маленькой, больше похожей на шкаф, комнатке. Свекровь застелила постель. А на ней лежала старинная, пожелтевшая от времени сорочка с кружевом ручной работы. Я её надела зачем-то. Не надо было этого делать. Свекровкина любовь несчастливой была, у меня повторилось то же самое.
Саша выточил из медной гайки кольцо. Помню, я ехала в город и всё любовалась кольцом на пальце, оно блестело, как настоящее золотое. Я думала, что все его за золотое и принимают, и очень этим гордилась. Держала руку так, чтобы кольцо было у всех на виду. Я верила в блистательное будущее, в любовь до гроба, в благородство, порядочность и верность своего избранника. Да, теперь-то я понимаю, что  любовь наша была как медная гайка, которая от времени тускнеет, потому что медь — совсем не золото.



Семеновна

В институт я перевелась с факультета журналистики престижного республиканского вуза. Пришлось дополнительно сдавать целую кучу дисциплин, потому что учитель-словесник — это, конечно, не журналист. Мало того, на выпускном курсе неожиданно выяснилось, что я могу не получить свой красный диплом, потому что в школе не работала, а труд курьера газеты «Вечерний Ташкент» неадекватен труду учителя-практиканта средних классов даже самой захудалой школы. Пришлось срочно ехать на педпрактику в отдалённую сельскую восьмилетку, ребятишки которой вот уже несколько месяцев блаженствовали без великого и могучего, так как учителя в этой Богом забытой деревеньке подолгу не задерживались. Ситуация усугублялось «интересным» моим положением: не к месту и не ко времени я готовилась стать матерью.
В селе, как известно, гостиниц нет. Поселили меня в свободной комнатушке старенького школьного интерната, беспокойные жильцы которого сильно досаждали мне шумливостью, а ещё больше — нездоровым любопытством. Полнотелая, малоподвижная из-за больных ног повариха Семёновна сжалилась надо мной и предложила поселиться в её просторном добротном доме на окраине села: «Тяжёлая ты, тебе и младенчику покой надобен, а нам с Федотычем веселее будет».
Расторопный голубоглазый балагур Федотыч, выглядевший моложе Семёновны, привозил старую повариху раным-рано на своём видавшем виды юрком бензовозике. Может, это не муж, а сын?.. Всякий раз он ловко и весело распахивал перед ней дверцу, бережно принимал на руки и, невзирая на внушительный вес, легко, смеясь и дурачась, проносил почти до калитки. Всегда говорил что-то ласковое и весёлое, а уходя не забывал поцеловать.
Я, ранняя птаха-жаворонок, к тому времени уже не спала и, наслаждаясь безмолвием сонного интернатского народа, гуляла по расчищенным дорожкам вокруг дома или смотрела на дальний лес, на заснеженные поля, на появляющееся из морозного тумана зимнее солнце. И всякий раз, невольно наблюдая за грузной Семёновной и ловким заботливым Федотычем, мечтала, что вот рожу мальчика, он вырастет и будет меня, старенькую, так же любовно и ласково сопровождать до конца жизни…
К вечеру того дня мы ждали Федотыча уже вдвоём. Добрая повариха — с отходами для поросят, а я — с сумкой, где лежали немудрящие студенческие наряды да учебники по русскому языку и литературе. Ровно в шесть на дороге показался бензовозик-замарашка. На этот раз Федотыч ловко погрузил сначала Семёновну с вёдрами, а затем и меня. Я и охнуть не успела, как сильные руки шофёра подхватили меня и бережно опустили на сиденье.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, он нежно и ласково заглядывал старой женщине в лицо, словно давно не виделся с ней и очень-очень соскучился. Он всё говорил и говорил ей о прожитом дне, о поездке в райцентр, о какой-то аварии, свидетелем которой случайно оказался… Время от времени, отрывая руку от руля, он ласково прикасался к её плечу, нежно поглаживал по волосам, по коленям. На дорогу почти не смотрел. Казалось, умная машина, словно живая, сама ловко выворачивала из-за очередного поворота, объезжала колдобины и держала курс в нужном направлении.
Большой рубленый дом, ухоженный сад, просторный двор, добротные постройки для скота, высокий ладный забор вокруг — всё свидетельствовало о крепкой хозяйской руке. Смеясь и дурачась, Федотыч подхватил в охапку угрюмую, молчаливую спутницу и легко понёс к высокому крыльцу. Помог ей, грузно ступающей на распухшие ноги, подняться по ступеням. Я нерешительно выбралась из кабины.
В просторном, тёплом рубленом доме мне отвели комнатку, где стояла высокая от перин и необъятных пуховых подушек кровать и незамысловатый самодельный стол с двумя тяжёлыми табуретами.
Федотыч, словно заводной, ловко управлялся по хозяйству: принёс и подбросил в горящую печь душистую охапку берёзовых дров, накормил живность, загнал бензовоз в гараж. Негромко напевая что-то бодрое, вычистил от снега дорожки во дворе и около дома, принёс из колодца студёной воды. Всё это он делал весело, охотно, будто играючи, с шутками-прибаутками, присловьями и поговорками. Хмурая Семёновна, сидя в кухне на табурете, готовила нехитрый ужин. Она и на работе обычно сидела, всё подносили дежурные мальчишки.
Ранние зимние сумерки быстро опустились на дом, на притихший сад, на задремавшую деревеньку. На деревьях сельского кладбища угомонилось расшумевшееся вороньё. Дальний лес зачернел и слился с горизонтом в одну сплошную линию, а на небе, словно по чьей-то команде, зажглись крупные редкие звёзды. В доме было тихо, лишь потрескивали в огне сухие берёзовые поленья да сонно мурлыкал кот-баюн. На душе стало легко и покойно: домашний уют принял меня в свои тёплые надёжные объятия.
На обеденном столе появилась незамысловатая деревенская снедь: варёные яйца с яркими, как апельсин, желтками, сало с розовыми прослойками, мохнатые молочные грузди, хрустящие огурчики из бочки, засолённая с весны черемша, мочёные яблоки-полукультурки… Притягательно мерцала вазочка с вареньем — редким для студента лакомством. На огромной сковороде румянилась жареная картошка. Сели ужинать.
Впервые я увидела Федотыча без шапки-ушанки и чёрного полушубка. В ладном спортивном костюме при мягком свете старомодного абажура он казался ещё моложе. Пышные волнистые волосы, чуть прихваченные у висков лёгким серебром, придавали лицу его какое-то особое, не деревенское обаяние. И большие голубые глаза, и чувственные, выразительно очерченные губы, и посадка по-мужски красивой головы, и окающий мягкий говор выдавали его нездешнее происхождение.
Стараясь растормошить-развеселить неулыбчивую хозяйку, он аппетитно хрустел огурчиком, другой кусочек поднося к её вялым губам. Ласковые слова — лапушка, солнышко моё, зайка, любовь моя, — адресованные старой женщине, невольно наводили на мысль не о сыновних чувствах загадочного шофёра. Они дружно выпили по рюмочке крепкого самогона, предлагая и мне. Я испуганно замахала руками, залилась румянцем. Они засмеялись. На бледных щеках Семёновны заиграл слабый румянец. Она оживилась, взаимные ласки их стали более откровенными. Я поспешила в отведённую комнату.
Неожиданное предложение поварихи, скорые сборы, переезд на новое место, да и полная учительская нагрузка сморили меня. Мои покровители ещё долго беседовали за поздним ужином, а я уже безмятежно спала на мягкой перине. Проснулась от приглушённого мужского голоса за тонкой перегородкой. Исполненный страсти шёпот поражал, завораживал, казался неземным, нереальным… Кто же он? Муж? Сын?..
В школе уже знали, что я переехала к Семёновне. Людмила Петровна, нервная учительница начальных классов, худощавая, бледная, с испуганными глазами, после уроков не без умысла навязалась ко мне в попутчицы.
— Ну, как тебе у Семёновны?
Я пожала плечами:
— Вообще-то хорошо, не то что в интернате… Но странные у них какие-то отношения…
В памяти всплыли и необычный ужин, и страстный ночной шёпот — то ли явь, то ли сон…
Понизив голос, Людмила Петровна прошептала:
— А ты знаешь, что он — её зять, муж старшей дочери?
— ???!
Нет, прав был поэт: словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести… Оно способно поразить воображение даже равнодушного ко всему человека, а уж меня…

Первую дочку красавица Семёновна родила… в тринадцать лет. В селе глухо поговаривали, будто понесла она от отчима, что был много моложе своей жены, старой Грачихи, известной в округе знахарки и травницы, к которой приезжали даже из дальних мест… Она могла любую строптивую корову заговорить, и та становилась послушной, как собака, — покорно ходила за хозяйкой.  Даже из стада убегала домой… Много, много чего ещё могла деревенская повитуха и колдунья Грачиха: заговаривала «хомут», грыжи, «рожи», нарывы и другие болезни — надуманные, нагаданные, по ветру пущенные от недоброго глаза…
Ну родила да родила. Посудачили и успокоились ко всему привыкшие сельчане, по-житейски мудро рассудив: не она первая, не она последняя… А вскоре юная мать сураза (так называли в селе нагулянного ребёнка) неожиданно вышла замуж за соседского парня, который любил её с детства. Повезло девке: и сухой из воды вышла, и жила с мужем душа в душу: он глаз с неё не сводил, на руках носил… Теперь ей завидовали всем селом. И дозавидовались-таки, а может, чёрно-белая судьбинушка постаралась: грянула война, которая не одной Семёновне лиха принесла. Мужиков в селе как метлой подчистило. И первой, кто получила зловещую весть, была она — Семёновна, — теперь вдова с рослой девочкой-подростком да ещё четырьмя погодками, мал-мала меньше. Не одна она голосила — ревели в деревне все бабы, чуя приближающуюся беду.
Померк-почернел в глазах белый свет, жить не хотелось, да голодные исхудавшие малыши глядели с надеждой в лицо матери, которая с утра до тёмной ночи работала в колхозе за жалкие трудодни, а ночью, при луне, или на ранней утренней зорьке — гнулась на своём подворье да в огороде. Диву давались соседи, как не спеша, ровно, терпеливо справляла она тяжкую вдовью работу, не сетуя, не гневя судьбу. А в поле или на покосе после изнурительного трудового дня лучшая в селе певунья Семёновна неизменно затягивала: «Ямщик, не гони лошадей: мне некуда больше спешить, мне некого больше любить… Ямщик, не гони лошадей…»
Незаметно подросла, заневестилась старшенькая — черноглазая смуглая Настенька. Всем её единоутробным братишкам природа-матушка не пожалела белых волос да небесной голубизны для глаз, по-царски одарила. В последний год войны рослая Настя неожиданно сбежала в город, закончила ускоренные курсы медсестёр и ушла на фронт. Там и встретила синеглазого красавца волжанина: с поля боя вынесла почти мёртвым. Не задумываясь, решилась на прямое переливание крови. Лакомые кусочки отрывала от скудного фронтового пайка, недоедала, недосыпала, а выходила, вытащила из цепких объятий злопамятной Костлявой, которая и отомстила непокорной красавице смуглянке.
А как война кончилась, вернулись молодожёны на Амур, под материнский кров. Мужские руки пришлись здесь в самое время: старый дом просел, ветхий забор и сараи в лихолетье сожгли, погреб провалился и стоял в воде. Зять сел на колхозную полуторку, а молодая красавица жена устроилась медсестрой в районную больницу. И ничего, что далеко от дома: пешком не поспеть, зато машина всегда под рукой.
За добрый нрав, сердечность и отзывчивость работящего шофёра мал и стар в селе стали величать Федотычем. Непьющий, хозяйственный, расторопный, он первым делом поправил покосившуюся избу, украсил её резными оконными наличниками, перекрыл крышу, наладил новый забор, а уж ворота, которые привёз на полуторке откуда-то издалека, повергли в удивление односельчан. В тёплом сарае появились чёрно-пёстрая корова-ведёрница, породистые свиньи-ландрасы — Федотыч где-то раздобыл. Крупные цветные куры да редкие в здешних местах индюки гуляли вокруг дома, пощипывая травку.
Наголодавшимся за военное лихолетье ребятишкам стало сытнее. Они охотно помогали по хозяйству, на огороде, в саду, что разбил неугомонный зять вокруг обновлённого дома. Шумной стайкой мальчишки радостно встречали по вечерам полуторку. Не знавшие отцовской ласки, льнули к доброму Федотычу, который не забывал привезти им гостинцев, ходили с ним на рыбалку, в лес по грибы да по ягоды, а случалось, и в райцентр на машине ездили. И Семёновна расцвела, помолодела, не прятала счастливой белозубой улыбки. На чужой роток не накинешь платок — пошли-загуляли по селу слухи...
Ни о чём не подозревавшая молодая жена, замотанная ночными дежурствами в больнице, стала примечать недоброе: муж всё чаще и старательнее глаза прячет, отворачивается к стенке, ссылается на усталость: мол, наломался за целый день в колхозе да по хозяйству… Одолевают молодую женщину невесёлые думки: знать, завёл милый зазнобу. И немудрено: после войны-то даже инвалиды — на вес золота, а тут такой красавец — всё при нём. Любая засмотрится, позавидует, позарится... Решила поделиться с матерью своими подозрениями, а та глаза отводит, сказать ничего не может, как язык проглотила… А как нашла молодуха в постели материнский гребень, чёрной змеёй вползла под сердце страшная догадка, вспомнились двусмысленные намеки односельчан, приезжавших в больницу.
И решила проверить подозрения. С вечера, как всегда, уехала с мужем на работу. Распрощавшись с ним у больничного крыльца, отправилась в обратный путь. Почти всю ночь брела к родному порогу, укоряя себя за подозрительность, в мыслях выгораживая горячо любимого мужа. А уж о матери и вообще страшно было подумать.
Вот и родной дом на краю села. Тихо отворила калитку. Пёс, почуяв своего, не залаял, а лишь заскулил и задремал у крыльца. Перед утренней зорькой тихонько толкнула дверь в свою спаленку, — а муж не один, сладко спит с кем-то в обнимку. В предрассветных сумерках, наклонившись, присмотрелась жена, и в ужасе отпрянула от супружеской постели...
О чём они говорили — зять, мать и дочь, — никто так и не узнал в селе. А только с рассветом увёз Федотыч молодую жену на станцию, села она в первый попавшийся поезд дальнего следования и уехала куда глаза глядят.
А он вернулся домой и, теперь уже не таясь ни от кого, зажил со своей тёщей-женой душа в душу, на зависть сельчанам. Новый большой дом срубил, детей вырастил-выучил, свадьбы всем справил, дома им построил там, где захотели.
А уж как Семёновну любил — Шекспира на них не было. Первые подснежники — ей, солнышку своему, лакомый кусочек — ей, ненаглядной. Из дальних поездок вёз дорогие подарки возлюбленной жёнушке, не чая увидеть, обнять, расцеловать. Первый кримплен, трикотин, болонью, чудные павлово-посадские платки изумлённое село не на ком-нибудь — на Семёновне разглядывало.
Говорят, лет через пятнадцать объявилась старшая дочь Семёновны и бывшая жена Федотыча, Анастасия, — по-прежнему красивая, стройная, ещё больше посмуглевшая от жгучего южного солнца, с двумя сыновьями-погодками и мужем-грузином. Она окончила медицинский институт, стала врачом-хирургом, живёт на Кавказе, обеспечена и счастлива.
Довелось мне познакомиться и с сестрой Федотыча, которая почти каждый год приезжала из далёкого Поволжья навестить любимого брата. Антонина Федотовна рассказала, что, узнав о своей бесстыжей сватье, о том, что та отбила мужа у родной дочери и теперь живёт с ним как законная жена, содрогнулись. Снарядила мать сестёр на Дальний Восток и наказала без брата домой не возвращаться. Правдами и неправдами уговорили они Федотыча поехать на Волгу, будто бы к тяжело больной матери. Загоревал он и поехал. А там ему уж и девку — кровь с молоком — засватали, на крутом волжском берегу отрядили материнский дом. Живи и радуйся. Только запечалился, затосковал сын, ни днём ни ночью покоя не знает, мечется душа, будто кто колет её иглами, режет ножами, жжёт огнём дневным, ночным и полуночным. Взмолился он матери и сёстрам:
— Отпустите меня, не то руки на себя наложу: нет мне жизни, мрак и стужа вокруг. — И уехал опять на Амур, к своей жене. О матери до последних дней заботился, деньгами помогал, звонил и письма писал.

Всю свою практику прожила я в гостеприимном доме Семёновны и Федотыча. Они трогательно заботились обо мне: поили парным молоком, кормили разносолами из сада и огорода. От денег за постой наотрез отказались. А когда вышел срок, Федотович отвёз меня на ту самую станцию, с которой уезжала в никуда его отвергнутая спасительница-жена. Да, видно, нет ничего ненадёжнее мужчин, изменчивых, как морской прибой или как день в октябре…
Семёновна собрала мне в дорогу большое ведро домашних яиц с крупными оранжевыми желтками и сумку пышек из ржаной муки, какие я впервые отведала в их хлебосольном доме. Пышки эти непременно следовало есть, обмакивая в растительное масло, обильно приправленное растёртым чесноком. Вся студенческая братия два дня с восторгом уписывала щедрое угощенье.
Лет через двадцать, гуляя с третьим сыном по набережной, я встретила учительницу из той самой школы, где когда-то проходила педагогическую практику. От неё и узнала, что года через три после моего отъезда Семёновна совсем занедужила, обезножела и слегла. Федотыч бросил работу, ухаживая за ней. Каждый вечер, управившись по хозяйству, вывозил её в сад. Обнявшись, они подолгу сидели в беседке под отцветшей черёмухой.
Схоронил он свою Семёновну глубокой осенью, когда почернели, пожухли поля, померкла и опала листва в старом саду и за околицей, а перелётные птицы улетели в тёплые края. За несколько дней побелела его голова, потухли, будто присыпанные золой, голубые глаза. Почти всё время проводил он на кладбище, у могилы жены. Там и нашли его окоченевшим морозным зимним утром. Похоронили рядом с Семёновной в одной оградке.


Трудная дорога к дому

С сожалением распрощалась я с доброй Семёновной и неунывающим Федотычем. Благодаря им практика в сельской школе закончилась благополучно. Долгожданному диплому об окончании вуза теперь ничто, кажется, не угрожает. Но как бы не так! Угроза есть и стремительно приближается. Виной тому не кто-нибудь — я сама. Это я захотела родить первенца, хотя муж предлагал не спешить. Я же упрямо рвалась к материнству — такова сила инстинкта.
Вернувшись домой после долгого отсутствия, нашла несколько открыток от врача. Следовало срочно явиться на приём.
— Куда вы пропали, мамочка? Что это такое? Мне нужен ребёнок или вам? — никак не могла успокоиться врачиха, когда я наконец появилась в кабинете.
— Пришлось педпрактику в сельской школе проходить. А то диплом не получу, — оправдывалась я.
— А вы его и так не получите. Когда у вас первый экзамен? Ну вот, а срок родов — раньше. Надо было хорошенько подумать: или ребёнок, или диплом. Здесь будете рожать?
— Нет, к маме поеду, на Сахалин. У меня ни пелёнок, ни распашонок, ни одеяльца. Всё мама готовит... И денег нет.
— Удивительно, как мама ещё не родит за вас, — не удержалась язвительная гинекологиня. — Перед отъездом заберите предродовую карту, а то вас не примут в роддом.
Что делать? В трудных случаях для поддержки духа вспоминаю слова Наполеона: «Признавать себя побеждённым до начала борьбы — значит быть побеждённым наполовину».
Однако на сей раз великий полководец не утешил. Так что же делать?.. Несколько дней промучилась в поисках ответа, а потом решила: а ничего не делать. Как Бог на душу положит. На всякий случай карту получу, а там — действовать по обстоятельствам, но не сдаваться до победного. Хотя бы один госэкзамен сдать, и то хорошо!
А госы, как и рождение первенца, стремительно приближались.
 Стало трудно по шесть часов сидеть на лекциях,  потом добираться к чёрту на кулички, в пригород, где у нас была крохотная комнатка в коммунальной квартире на три семьи с общей кухней. Рядом, за тонкой стенкой, жил прапорщик — местный Кулибин, который всё время что-то изобретал — паял, крепил, стучал, а по ночам выходил в эфир с помощью самодельной радиостанции.
Жена звала его Яшечкой,  он её — Томочкой. У молодожёнов был странный ребёнок: днём спал, а по ночам громко плакал. Сонная Томочка пыталась его уговорить, но младенец припускал ещё громче.
— Яшечка, возьми ты его Христа ради, покачай на руках, всё равно не спишь, — надрывно просила отчаявшаяся мама.
— Томочка, я занят, сейчас на связь выйдет Вологда. У меня всё по минутам расписано. Во-во — слышишь позывные?
— Господи, и за что мне такое наказание? — причитала Томочка. — Твои позывные мне вот уже где. Сейчас же возьми пацана! — повышала она голос. — Иначе завтра же уеду к маме, а ты хоть запиликайся на проклятом драндулете.
— Это не драндулет, — смертельно обижался изобретатель. — Это мощная радиостанция, и я собрал её своими руками. Она даже мыс Шпицбергена берёт! А вдруг я неземной сигнал приму, а?
Раздавалось потрескивание, шипение, хрипение, попискивание — и откуда-то с Памира или Тибета слышалась нерусская речь тамошнего Кулибина. Яшечка радостно приветствовал собрата. Но тут в коридор выходила окончательно вышедшая из себя соседка тётя Таня. Она кулаком стучала в дверь:
— Этот дурдом когда-нибудь кончится?
 Таня была старше всех нас, работала в канцелярии военного училища. У неё был сын-подросток Валерка, которого она частенько поколачивала. Раз в неделю к ней приходил любовник — лысый начальник казарменной бани. Мы её боялись. Яшечка на самом захватывающем месте прерывал ответственную международную связь, отключал радиостанцию, брал орущего сынишку на руки, и наступала тишина.
Это была первая в нашей жизни «квартира», больше похожая на кладовку, где едва умещались выброшенная из казармы кровать, самодельный журнальный столик, небольшой стеллаж с книгами да ещё роскошное старомодное кресло — вещь редкая и потому не допускавшая никакой критики. В нём можно было отдохнуть, расслабиться. Сюда спешил при всяком удобном случае мой красавец муж.
Здесь, за шумным пыльным городом, был рай земной: чистый целебный воздух, настоянный на луговых травах да деревьях, ласково шумевших по сопкам. Летом они манили белыми маками, красными и жёлтыми саранками, радовали глаз пёстрым разнотравьем, а по осени под прошлогодними листьями прятались мохнатые молочные грузди...
Но вот наконец сданы текущие экзамены за выпускной курс. В деканате сказали, что у меня, у Ираиды и у Женьки могут быть красные дипломы. Правда, теперь всё будет зависеть от того, как каждая из нас преодолеет последние испытания.
У Женьки малышу два годика, она хорошо обеспечена, там мамки-няньки, так что в успешном окончании института она не сомневается. Уж кому завидовали у нас на филфаке, — так это Женьке. Она умница и добрая душа. Муж у неё красавец москвич. Не очень-то надеясь попасть в столичный вуз, он приехал сюда, к тётке, поступил на физико-математический, женился на обеспеченной и благополучной Женьке, жил себе припеваючи на средства её предприимчивой мамочки. Его поили, кормили и боготворили, как султана. Как-то само собой предполагалось, что после окончания института молодые с ребёнком уедут в Белокаменную. Наивные дочь и её мама спали и во сне видели, как хорошо, как славно заживёт Женька в семье столичного мужа-физика.
Позже, случайно встретившись с Женькой, я была потрясена её рассказом о том, как она голодала в доме московской свекрови, где всё — шкафы, столы и даже хлебница — запиралось на замки. Деньги, которые присылала её щедрая мама, у Женьки тут же отбирали, так что она не могла купить себе даже чёрного хлеба. Окончательно отощав, теряя силы, продала соседке золотое обручальное кольцо и серьги с бриллиантами — подарок бабушки — и, прихватив истощённого малыша, без оглядки бежала из славной столицы в родной город. Постепенно пришла в себя, набрала прежний вес, но ещё долго при звуках песни о подмосковных вечерах у неё начиналось обильное слюновыделение, и она пулей неслась к холодильнику.
У Ираиды дела лучше всех! С семьёй пока не получается, зато папа — крупный чиновник областного масштаба. Её оставляют на кафедре, научная тема определена, руководитель есть. Состоятельные родители готовы помочь любимице дочке — так что аспирантура, дальнейшая карьера и безбедное существование гарантированы. Не случайно на нашем курсе Ираида была некоронованной моделью — около двух метров ростом, стройная, раскрепощённая, она неизменно демонстрировала шикарные, на зависть большинству девчонок, наряды. Не очень обаятельная из-за надменности, она, бывало, говаривала: «Не понимаю, как вы в общежитии можете жить да ещё чего-то там усваивать? А питаться? Я выхожу из института, а для меня уже пирожок на сковородке жарится, чтобы я его горяченьким съела. Полезно для здоровья только свежеприготовленное, есть надо или дома, или в ресторане». Мы с завистью слушали её.
 У меня — всё «с точностью до наоборот». Мало обеспеченная, плохо одетая, не всегда сытая, зато желания учиться — хоть отбавляй. Я буду учиться дальше, хочу поехать в Москву, заниматься научными исследованиями! Хочу! Хочу! Но, как говорит моя мудрая мама: «Мечты Наполеона, а своды — Ивана-печника. Ты всё сразу хочешь — и замуж, и ребёнка, и в аспирантуру. Так, дорогая, не бывает. Замуж выйти — не напасть, вот как бы замужем не пропасть!»
Это точно — человек я стремительный, из тех, кто и жить торопится, и чувствовать спешит. И вот теперь, кажется, надо чем-то пожертвовать — приближается та самая ситуация, когда за двумя зайцами гнаться предстоит.
«Крепись, маленький, у нас всё будет хорошо», — мысленно говорю я тому, кто уже живёт и растёт во мне.
Японские медики утверждают, что ребёнок реагирует на голос матери уже на одиннадцатый день после зачатия. В это время он представляет собой трубочку с двумя разветвлениями — будущими надпочечниками, которые вырабатывают множество гормонов. Если зародышу хорошо, комфортно, если внешняя среда благоприятна — он выбрасывает в околоплодную жидкость положительные гормоны. Если мать в негативной обстановке (крик, шум, ругань, питание либо самочувствие плохое или она развлекается в шумной компании под тяжёлый рок) — эмбрион выделяет отрицательные гормоны. Поскольку зародыш отличает голос матери среди других голосов, японцы рекомендуют общаться с ним, разговаривать, чаще бывать на природе, слушать вместе с ним хорошую музыку, шелест листьев, шум ветра, журчание ручья, плеск волны, пение птиц.
Я и без японцев знаю, что мой малыш понимает меня с полуслова, а иначе и быть не может: ведь мы с ним — одно целое, он — часть меня. Сейчас у нас на двоих — одно сердце и один разум. Но хорошо, если мы — двоица, а не троица. Никак не ожидала, что мой тощенький живот может увеличиться до таких немыслимых размеров.
— Ты, главное, не торопись, как твоя ненормальная мама, — говорила я первенцу. — Задержись там на недельку. Я понимаю, что жизнь у тебя — не мёд. Кому нравится в воде да ещё полусогнутым сидеть? Но давай сдадим экзамены. Их всего два, только два. А там мы с тобой — вольные птицы. И не слушай ты эту злую тётку в белом халате. Мы всё с тобой успеем, вот увидишь — и родимся, и диплом получим. Лучше бы, конечно, наоборот — сначала институт закончить, а потом на свет появиться... Зачем диплом нужен? Ну, во-первых, моя мама, твоя бабушка, успокоится. Знал бы ты, как она мечтает, чтобы я институт закончила! Когда мы с твоим папой решили пожениться, она была категорически против: не верила, что доучусь до конца. И плакала. Я ей поклялась, что доучусь. А клятвы порядочные люди выполняют. Во-вторых, я сама очень хочу закончить институт. Я и дальше хочу учиться. Вот рожу тебя, ты подрастёшь, и я поеду в аспирантуру. А туда без диплома не берут. Теперь понимаешь, почему так важно сдать эти госы? И мы их сдадим. Запомни: «Желающего судьба ведёт, а не желающего — тащит».
Начались обзорные лекции. Вывесили расписание государственных экзаменов. Ну не везёт так не везёт: группа «А» сдаёт первой — на три дня раньше нас. Для меня теперь, как на фронте, счёт пошёл на часы. Мне нельзя ждать ни дня. Сердобольная деканша, со страхом и жалостью глядя на мой живот, закивала головой:
— Конечно, конечно, сдавайте с первой группой. Так вы говорите, у вас срок рожать? Может, всё-таки взять академический отпуск? Экзамены можно сдать и через год.
— Нет, буду сдавать со своим курсом. Я успею.
Решила идти отвечать первой и без подготовки: вдруг он надумает рождаться как раз в это время? Если верить врачам, младенец уже должен появиться...
Председателем государственной комиссии в тот год был приветливый разговорчивый доцент, приехавший из другого института. Он задерживался в деканате, зная, что ещё по крайней мере час студенты будут готовиться. И поэтому я уже заканчивала отвечать, когда он пришёл. Поскольку он не слышал ответа, то начал задавать дополнительные вопросы. Один, другой, третий. Я охотно отвечала. Наши учёные дамы, предупреждённые сердобольной деканшей, да и сами хорошо знавшие моё состояние, решились-таки прекратить экзекуцию.
— Думаю, вопросов достаточно. Мы услышали блестящий ответ, сказал кто-то из преподавателей.
— Да, — спохватился председатель комиссии. — Я удовлетворён. Вы свободны.
Надо было видеть его лицо, когда я не вышла — выкатилась из-за кафедры и направилась к двери. Тут только он понял, что я беременна. К тому же кто-то из женщин, видимо, шепнул о наступившем сроке.
Словно ошпаренный, он выскочил вслед за мной и стал извиняться:
— Простите,меня Бога ради, я не догадывался, что вы в таком положении... Мне было интересно вас слушать. Вы неординарно мыслите. И вопросы поэтому задавал. Простите. Как вы себя чувствуете?
— Отлично!
Я ликовала! Я обоняла и осязала, я праздновала победу! Один экзамен, да мой. Виват! Виктория! Прорвёмся!
 На консультацию перед экзаменом по литературе не поехала: автобус был всегда переполнен, да и путь из дома в город неблизкий. Каждое утро выносила раскладушку за дом на траву, в тень старого вяза, и целыми днями готовилась к экзамену — дочитывала первоисточники, просматривала лекции. Специально читала вслух — пусть малыш слушает, какие великие писатели есть в России и какие замечательные произведения они написали!
Снова пошла не со своей группой — и снова первой. Сдала! Зашла в деканат, предупредила, что диплом получит муж. И прямо из института, не заезжая домой, — в аэропорт. Саша уже неделю был на стрельбах, тоже сдавал госы, поэтому надеяться было не на кого. Скорей к маме, на чудо-остров, который омывает с одной стороны Охотское море, с другой — Татарский пролив. Я там никогда не была, так как родители и сами жили на Сахалине всего второй год. Понятно, что в моём положении предварительно брать билет было глупо. Я самонадеянно рассчитывала купить его в день вылета, прямо в аэропорту. Но, как выяснилось, меня там никто не ждал.
— Билетов нет, — коротко сказали мне в одной кассе.
— Надо было заранее думать, — упрекнули в другой.
Как же быть! Я должна улететь: денег в обрез, ни пелёнки, ни распашонки, оставаться здесь нельзя! Какая несправедливость! Главное препятствие — госэкзамены — я преодолела. А тут — никаких усилий не надо, отдай деньги, купи билет и лети себе... И вдруг билетов нет — и баста! Куда ж они подевались, чёрт возьми! Отдышавшись, я ринулась к начальнику аэропорта.
Секретарша испуганно замахала на меня крашеными ногтями:
— Что вы, что вы, туда нельзя.
— Нам можно, — твёрдо сказала я, делая логическое ударение на слове «нам» и покосилась на свой живот. — Все могут подождать, а мы (снова акцент) — нет. — И стремительно открыла дверь с позолоченной табличкой. На меня уставился немолодой начальник аэропорта.
— Понимаете, мне надо срочно улететь в Южно-Сахалинск, к маме. Вот моя предродовая карта. Помогите, пожалуйста. Есть же у вас какие-то резервные места в самолёте? На непредвиденный случай, — не давала я ему опомниться, хорошо зная, что лучшее средство обороны — это наступление.
Начальник оторопело смотрел в карту, потом на меня, потом снова опускал глаза, пытаясь хоть что-то понять.
— Я студентка, — втолковывала я ему. — Час назад сдала последний государственный экзамен. Понимаете, мне нельзя ждать ни минуты, мне срочно рожать.
— Так и рожайте себе на здоровье, — наконец-то пришёл в себя ошеломлённый начальник. — Рожайте, — что в городе нет роддомов?
— Мне нельзя в Благовещенске, мне на Сахалин, к маме надо! — Я захлюпала носом для пущей убедительности.
— Та-ак, а если вы, голубушка в самолёте разродитесь, кто за это отвечать будет?
— Клянусь вам, не разрожусь! Потерплю! Честное слово!
Мой собеседник, взглянув на меня, вдруг расхохотался. Смех прямо-таки душил его. Он пытался как-то сдерживаться, но стоило ему взглянуть на меня, как хохот снова накатывал на него.
Я не знала — радоваться его веселью или огорчаться. Не заплакать ли ещё раз? Надо же как-то его разжалобить.
Насилу начальник угомонился.
— Ты, небось, отличница? — спросил он.
— Да, — удивилась я. — А вы откуда знаете?
— Да уж такая настырная и находчивая не может плохо учиться. Ну и развеселила ты меня. Если твёрдо обещаешь не рожать в самолёте, — новый приступ смеха распирал его, — так и быть, полетишь. Ну что с тобой делать...
— Отправьте это чудо ближайшим самолётом, — сказал он вошедшей секретарше. — Предупредите дежурного, пусть лично посадит.
От радости не чуя под собой ног, я выкатилась из кабинета. Пока секретарша звонила в кассу, я, поправляя волосы, взглянула в висевшее на стене зеркало. Оттуда на меня смотрело глазастое, раскрасневшееся, с размазанной тушью и чёрными подтёками на щеках моё чучельное отражение. Вот уж в самом деле — чудо в перьях! Я даже не сразу сообразила, что это я. А потом настала моя очередь хохотать. Смеялась и секретарша.
Мне быстро дали билет, дежурный проводил до самого трапа. Стюардесса предупредительно помогала подняться. Всю дорогу она оказывала мне особые знаки внимания: предлагала минералку, сок, даже фрукты. Беспокоилась, что не смогла пристегнуть на мне ремни безопасности при взлёте.
 После всех треволнений нелёгкого дня я наконец расслабилась и крепко уснула. Это было кстати, так как я сильно покривила душой, когда клялась начальнику аэропорта, что мама живёт в Южно-Сахалинске. На самом деле от него ещё часов семь добираться поездом. Надо было хоть немного отдохнуть и набраться сил.
Самолёт заходил на посадку, когда я проснулась — бодрая, в хорошем расположении духа. Ведь я была почти у цели. Даже если роды начнутся в Южно-Сахалинске, уже не страшно. Маме нетрудно будет забрать меня отсюда.
Если бы стюардесса не попросила меня подождать, когда все выйдут, я бы вышла из самолёта первой. Почему-то всегда в поезд или в автобус, троллейбус стараюсь сесть первой и так же выхожу — терпеть не могу томиться где-то в хвосте. А тут опрометчиво поверила этому ангелу неземному и терпеливо сидела, ожидая, когда опустеет салон.
 «Ну, наконец и мне можно идти», — решила я, как вдруг у входа заметила двух мужчин в белых халатах. Они направлялись прямо ко мне. Может, кто-то в салоне нуждается в медицинской помощи? Оглянулась — никого, кроме меня.
«Ну, попалась как кур во щи», — только и успела подумать.
— Мы за вами. Нам позвонили из Благовещенского аэропорта. Вам плохо?
— Нет, мне очень хорошо! Я ни в чём не нуждаюсь. Мне надо на вокзал, чтобы поездом уехать к маме, — говорила я, спускаясь по трапу, около которого уже стояла машина «Скорой помощи». — Вы меня с кем-то спутали, — пыталась я выкрутиться. — Никуда я не поеду. Отпустите меня. Но сильные руки эскулапов уже настойчиво подсаживали меня в салон машины.
Когда ехали по улицам незнакомого города, я снова пыталась уговорить врача (другой сел в кабину) отпустить меня подобру-поздорову, клялась родить только по приезде к маме. На этот раз трюк не удался. Осознав это, я замолчала и решила действовать по обстоятельствам. Но что сбегу — решила твёрдо. Вскоре машина притормозила возле большого больничного здания. Врач, сидевший в кабине, удалился, а мой провожатый помог мне выбраться из салона и подошёл к шофёру с каким-то своим делом.
А я тем временем — бочком-бочком вдоль «санитарки», а там перебежками — к толстому вязу. Стою, прислушиваюсь, осматриваюсь. Надо бежать в противоположную от машины сторону, так как водитель и врач за ней, значит, я пока вне поля их зрения. Я скрылась за кустами сирени, а там — тропинка в траве. Значит, она ведёт к лазу в заборе. Точно, приличный проём, сразу видно, что даже я не застряну. Хорошо, что врачи не догадались забрать у меня документы ещё около самолёта. Остаётся немного пройти до шоссе. Трудновато в моём положении бежать, но отдыхать нельзя — время дорого.
На шоссе выбралась почти ползком, цепляясь за кусты, корни, траву. Уж очень крутым оказался подъём к дороге. Интересно, змеи на Сахалине водятся? Лучше об этом не думать. Какие же здесь лопухи огромные, не видывала таких! А это, наверно, бамбук? Ну конечно, бамбук: не на картинке или по телевизору — настоящий. Так вот ты какой красавец! Хорош! Трава — с меня ростом. Свежая, яркая, словно умытая. Ну вот, вымокла вся. Кто теперь такую мокрую курицу в машину пустит? Постоять бы на ветерке, обсохнуть, да времени — в обрез: на поезд надо успеть.
Водитель, притормозивший старенький «Запорожец», сказал, что поезд, скорее всего, ушёл.
— Хотя, может, я путаю. Если по летнему расписанию, то тогда через час.
Я наслаждалась покоем после трудного побега и во все глаза глядела по сторонам. Пейзаж не материковый — сопки вокруг, и туман курится в ложбинах. Во всём чувствуется близость моря. Какое оно, Охотское море? Суровое, наверно.
На вокзале царила суета.
— Вон поезд, под посадкой уже. Ты в кассу не ходи, не успеешь. Садись без билета, а там у проводника купишь, объяснишь, мол, опаздывала, — советовал сердобольный старичок шофёр.
Я понеслась к электричке. Никто меня не остановил, и я благополучно ввалилась в переполненный вагон. Пассажиры потеснились и нашли мне местечко.
— Это в сторону Чехова? — спохватилась я, когда за окном замелькали станционные здания.
— Туда, туда, милочка, — ответила разговорчивая старушка, хрустевшая свежим огурцом. И тут я вдруг почувствовала, что очень хочу пить. Надо потерпеть. На остановке куплю лимонад или минералку.
Но поезд всё мчался и мчался вдоль морского побережья. Одна, две минуты стоянки — и снова набирал ход. В вагоне стало свободнее, я пересела к окну. Какая красота! Куда ни глянь — морская даль, могучая, величественная, неукротимая. И кто этот первый глупец, сказавший, что «человек — царь природы»? Разве может человек хоть как-то повлиять на такую стихию? Хотя, впрочем, может: берега загажены мусором, вдоль небольших сел, вытянутых вдоль железной и автомобильной дорог, безобразные свалки. Вся Россия — большая помойка...
Я где-то читала, что привычка бросать мусор рядом с жилищем у русских людей неодолима, её никогда не вытравить, так глубоко она заложена в подсознании, став неотъемлемой чертой национального менталитета. И будто эта дурная привычка исторически обусловлена подсечным земледелием. Лесов на Руси было столько, что для зерновых вырубали (подсекали) деляны, сжигали на них деревья с ветками и корой и сеяли, пока земля давала урожай. Рядом с таким полем строили временное жилище и мусор сваливали тут же. Зачем его прятать? Год-два — и придётся перебираться на новое место, а старое зарастёт, матушка-земля сама уберёт всё, зарубцует, покроет новой растительностью. Тогда понимали, что планета наша — живой самоочищающийся организм, но сейчас она уже не справляется с отбросами человеческой цивилизации.
Жажда становилась нестерпимой: ведь за окном плескались тонны, мегатонны воды. Я понимала, что она солёная, её нельзя пить, но само созерцание необозримой водной глади усиливало потребность пить. И вдруг на очередной остановке в вагон зашли две кореянки с корытом, полным крупной спелой клубники. Вот что утолит мою жажду! Они, отвечая то по-корейски, то по-русски, щедро одарили меня ягодой и не взяли протянутых денег:
— Ты ребёнка носишь, тебя сам Бог охраняет, ешь на здоровье!
Я с жадностью ела, точнее пила сочную алую ягоду. Это было божественное наслаждение!
Небольшое село, где поселились мои родители, находилось в нескольких километрах от города Чехова. «Вот здесь ты и появишься на свет, мой маленький. И всё у нас с тобой будет хорошо. Главное — старайся, помогай мне и себе, когда придёт твой час. Теперь можно рождаться — мы дома».
Поезд остановился. Мой вагон оказался далеко от платформы, и надо было прыгать с нижней ступеньки на землю. Я посмотрела вниз. Я же разобьюсь... В страхе отпрянула от распахнутой двери. Ещё минута — и поезд помчится дальше. Мужчина, вышедший покурить в тамбур, всё понял, взял меня за руки и, перевесившись с нижней ступеньки, бережно опустил на землю. И тут же поезд тронулся. Сумку он выбросил уже на ходу. Действительно, Господь хранил меня в этой нелёгкой дороге.
Придя в себя от пережитого волнения, я огляделась вокруг. С моря дул свежий солоноватый ветер. Большие волны выносили на берег тысячи трепещущих серебристых рыбок. Они бились о мокрый песок и по скользящей волне устремлялись обратно в море. С криками кружили над пенной кромкой крупные белые чайки. На многие километры прибрежный песок сиял на солнце живым серебром. Такого зрелища мне не доводилось видеть никогда в жизни. Как я вскоре узнала, шёл ход морской мойвы, которую здешние жители называют «уёк».
Меня поразил цвет моря — громадные волны вдали были ультрамариновые, пронзительно-синие, чуть ближе — изумрудно-малахитовые. Накатываясь на рыжий берег, они становились тёмно-лазурными, затем серебристо-зелёными и наконец молочно-белыми, превращаясь в живое трепетное серебро.
Ориентируясь по номерам домов, я тихо подошла к калитке и, улыбаясь, смотрела, как родители суетились в небольшом дворике, заставленном бочками, вёдрами и ещё какими-то ёмкостями, доверху наполненными трепещущей мойвой. Вокруг дома цвели любимые мамой анютины глазки, нежно сиял голубой ленок, трепетали на ветру алые и белые петуньи, пронзительно пахло ночной фиалкой. «Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надёжный причал» — как просто и мудро сказано.
Моё появление повергло обоих в шок. Они были уверены, что я уже родила, с нетерпением и тревогой ждали известия. Решили, что с детским приданым за мной и ребёнком отправится отчим. У мамы болели ноги, а в дороге нужен был помощник покрепче.
Вот уж, воистину — что имеем, не храним, а потерявши — плачем. Я поняла только после смерти мамы, что она была для меня крепкой стеной и молитвенной защитой. И всё, что я делала хорошего в своей жизни, было прежде всего ради неё, ради кроткой улыбки этой простой, мудрой, очень сильной женщины — коренной сибирячки, добровольно ушедшей на фронт, принявшей на хрупкие девичьи плечи все тяготы войны.
Она прошла со своей ротой химической защиты по всей России до западных границ. Попутно с основной службой стирала раненым бельё, выполняла другую тяжёлую работу. Она редко и неохотно рассказывала о своих фронтовых годах и всегда говорила: «Если, не дай Бог, снова война, не рвись на неё. Война — не женское дело».
За неспешной семейной трапезой я рассказывала домочадцам, как сдавала без подготовки госы, боясь, что в любой момент могут начаться схватки, как сбежала в Южно-Сахалинске из больницы, как выбралась из вагона на станции. Прав был дядя Аким: мир не без добрых людей — помогли. Слава Богу, всё обошлось, ибо сказано: желающего судьба ведёт, а нежелающего — тащит.


Любопытство — от лукавого?

На следующее утро после приезда к родителям я первым делом решила сходить на берег моря. Не терпелось узнать, продолжается ли ход мойвы.
Упругий ветер разогнал облака и обнажил радужный купол неба над островом. В середине оно было голубовато-зелёным, а чуть дальше — бледно-изумрудным, словно выточенное из нефрита. На востоке полыхала жёлто-оранжевая гамма всех оттенков. Над домом румяное поднебесье было янтарным, как молодой майский мёд, а за горой — золотисто-палевым, с шафранным окоёмом.
Вчера перед сном мы с мамой вышли подышать свежим воздухом. Пахло ночной фиалкой. Без неё да анютиных глазок и петуньи я уже не представляла себе родительский дом. Где бы мы ни жили, они всегда цвели под нашими окнами, а по вечерам около дома неизменно пахло ночной фиалкой. Её невзрачные стебли и мелкие цветочки днём малоприметны, но вечером и особенно ночью заполоняют всё вокруг своим тонким ароматом. Наслаждаясь фиалковым запахом, мы любовались предзакатным небом. Оно, словно по волшебству, становилось то мглисто-багряным, то пурпурно-пылающим, а у горизонта — бирюзово-каменным, будто присыпанное сизым пеплом.
— Чуден, неповторим, Господи, мир твой! — сказала мама.
 И вот теперь это росное утро. Из моря сияющим подсолнухом вынырнуло солнце, местами по краю запечатанное сгустками плотного тумана. Там, где дымка была слабее, лучи пробивались огненными языками и были удивительно похожи на гигантские жёлтые лепестки. Прямо за домом возвышалась крутая гора, покрытая сочными травами и пышными кустами. Примерно на середине багряным пятном пунцовели цветы. Саранки? В Приамурье так называют дикие лилии. Но там они оранжевые, густо припорошённые задорными веснушками. А эти — бордовые, цвета переспевшей вишни, с тёмно-зелёными блестящими листьями. Интересно, что это за цветы? Надо непременно узнать! И заодно с высоты посмотреть на окрестности: с горы, должно быть, вид потрясающий.
 Я вышла из калитки, обошла вокруг дома, пересекла железнодорожное полотно и стала подниматься. Круто, однако, но забраться можно. Удерживаясь за траву и кусты, я не спеша приближалась к полыхавшему багрянцем кусту. Обильная роса блестела и искрилась на солнце. Самые крупные капли, попав в сияние луча, то здесь, то там вспыхивали миниатюрными софитами. Это было ещё одно чудо.
Я глубоко вдыхала морской воздух, насыщенный запахом йода и соли. Ноги и подол платья быстро вымокли. Стало совсем скользко, однако я упорно продолжала карабкаться вверх, не думая о том, что могу поскользнуться и сорваться. Так у меня всегда — стремление преодолеть препятствие, добиться желаемого да ещё неуёмное любопытство — всё это часто переходит грани разумного. В теперешнем моём положении и на ровном месте опасно упасть, не то что с такой крутизны. Гора становилась всё отвеснее, чаще стали попадаться камни и оползни.
 Наконец я добралась до цветов. Притягательные издали, вблизи это были невзрачные бордовые соцветия, отдалённо напоминающие чертополох. Я огляделась. Село лежало передо мной как на ладони. Оно вытянулось вдоль узкого побережья на несколько километров. По сути, это была одна улица. Правой стороной она выходила на песчаный берег моря, рыжий от песка, с причудливыми островками камыша и живописных валунов, а другим рядом домов примыкала к железнодорожному полотну под горой, на которую я поднялась.
Я перевела взгляд на море и ахнула: вода, которая в физическом смысле, как известно, является прозрачной и бесцветной жидкостью, отсюда, с высоты, ошеломляла неожиданным разнообразием и контрастностью оттенков: жёлто-лазурная, словно золотая с жемчужной россыпью со стороны восходящего солнца, ближе к середине она была сине-зелёной (вот он какой — цвет морской волны!), а у горизонта — изумрудно-малахитовой. У дальних скал плескались лилово-фиолетовые, почти чернильные волны, щедро отороченные белоснежной пенной бахромой. Ближе к берегу море становилось жемчужно-перламутровым, почти молочным, а на гребнях небольших волн — хрустально-серебряным. Нет, не напрасно я взобралась сюда — такую красоту снизу не увидишь!
Внизу хлопнули дверью. Во двор с ведром вышла мама — должно быть, за водой.
 — Эй-ей-ей! — закричала я. — Ма-а-ма! Мам-а-а-а!
 Она растерянно посмотрела в одну, потом в другую сторону и пошла к калитке, думая, наверно, что я зову её с улицы.
 — Ма-а-а-ма, я зде-е-е-сь, на горе!.. Я здесь...
 И тут она увидела меня на полпути к вершине. Выронив ведро, которое с грохотом покатилось по тротуару, мама испуганно закричала:
 — Отец! Виктор! Сергей! Сюда, сюда! Скорей!
 Из сарая выглянул отчим, на крыльцо выскочил брат. Мама, показывая рукой в мою сторону, что-то говорила им, всплёскивая руками и хватаясь за голову. Сергей крикнул мне:
 — Не двигайся! Не спускайся! Я сейчас!
 Он метнулся в сарай и выскочил оттуда с верёвкой в руках — как был в трусах и майке, в домашних тапочках, которые он тут же потерял. Стремительно пересёк огород, перепрыгнул через забор и стал взбираться по железнодорожной насыпи. Следом за ним с палкой в руках трусцой семенил отчим. Время от времени он тоже хрипло кричал:
 — Стой там! Не двигайся! Не смотри вниз.
 Что-то кричала мама, метавшаяся по двору. Раздуваемые ветром полы халата делали её похожей на испуганную подбитую птицу. Она то садилась прямо на тротуар, то вскакивала и глядела на меня, прижимая руки к груди. Из соседних домов выбегали люди и застывали у калиток. Их тревога насторожила меня. Я что-то не так сделала? Вдруг оступлюсь, а как остановиться? Гора действительно крутая...
 Брат торопился, иногда оступался и тут же начинал скользить вниз, хватаясь за кусты и траву. При этом он всё время разматывал верёвку, один конец которой держал отчим, оставшийся у подножия. Теперь я видела перепуганное Серёгино лицо совсем близко, слышала его хрипловатое прерывистое дыхание. Поднимаясь почти без передышек, он твердил, как заведенный:
 — Главное — не двигайся. Жди меня, я сейчас!
 Вдруг он резко остановился (кончилась верёвка) и подал знак отчиму, чтобы тот поднялся выше. Вот брат наконец поравнялся со мной.
 — Ты в своём уме? Что тебя понесло сюда? — набросился он на меня. — Ты хоть понимаешь, что натворила?
 — А что я такого сделала? Просто прогулялась по горе. Смотри, море какое красивое!
 Серёга даже не взглянул в сторону пролива и продолжал ругаться:
 — По-хорошему, этой верёвкой тебя бы отходить по одному месту. Ты о ребёнке подумала? То боялась на экзамене разродиться, а здесь, у чёрта на рогах, не боишься? Стой и не двигайся! Я выше поднимусь.
Он вскарабкался ещё метра на три, упёрся ногами в куст, а плечами — в уступ горы и подал знак отчиму. Верёвка натянулась, я ухватилась за неё и сделала шаг-другой вперёд. Ноги тут же заскользили по траве, и я сорвалась вниз. С ужасом вцепившись обеими руками в мокрую верёвку, я с трудом остановилась. Сергей весь побелел лицом и закричал:
 — Не смотри вниз. Повернись ко мне и пяться задом наперёд. Не спеши.
 Я неловко развернулась, держась руками за туго натянутый канат, откинулась назад и стала осторожно переставлять ступни пятками вперёд. Брат напряжённо следил за каждым моим движением. Пальцы рук немели, разламывало спину, немилосердно разболелся живот. В самом деле, как я не подумала — ведь схватки могут начаться в любой момент... Вдруг прямо здесь? Ноги стали ватными, закружилась голова, затошнило как в самолёте. Но я упрямо спускалась, пока силы не оставили меня. Я присела на камень и заплакала, но отчим и мама были уже недалеко. Мама спокойным голосом сказала:
 — Посиди, доченька, отдохни.
 — Зачем ты туда взобралась? — тоже спокойно спросил отчим.
 — Хотела поближе рассмотреть вон те красные цветы и на море полюбоваться.
 — Ну и что, красивое море?
 — Да, оно такое яркое и разноцветное!
 Постепенно я успокоилась, встала и снова начала спускаться. Трава подсохла, ноги почти не скользили, да и склон горы был уже пологим.
 Наконец я ступила на ровное место. Кружилась голова, тряслись руки. Родители подхватили меня и повели через рельсы. Мама плакала, отчим молча курил. От своих калиток подходили соседи. Они тоже со страхом наблюдали за моим спуском. Сквозь слезы мама рассказывала, что в прошлом году с этой самой горы упала и насмерть разбилась годовалая телка.
— А как она туда попала? — удивилась я.
 — Вон там, за селом, на гору есть пологий подъем, по нему сейчас Сергей спустится. Наверху — большая площадка, там косят сено и пасутся коровы. А телка отбилась от стада и не нашла привычный спуск... Слава Богу, мы к тебе подоспели. Сама ты бы не спустилась с такой крутизны, к тому же роса сегодня такая... И мама снова заплакала.
 Тут подошёл Сергей. Обе ладони его распухли от кровавых мозолей: отчим догадался удерживать канат палкой, а у Сергея не было времени на раздумья. Ноги ему тоже пришлось обрабатывать спиртом и йодом, потому что он поранился на острых камнях. Мама потом ещё несколько дней пила сердечные капли.
 Меня переодели в сухое, напоили горячим молоком и уложили в постель. После всех треволнений я крепко уснула. Мне приснилось, что я снова летаю. Нет, не с горы, а просто, на ровном месте — слегка разбегаюсь, отталкиваюсь от земли и лечу. Я часто летаю в своих разноцветных снах.
 Проснулась оттого, что кто-то открывал дверь снаружи. Лаял Дезик — значит, это чужой. Вошла женщина — худая, с отёкшим лицом и с синяком под заплывшим глазом. От неё несло винным перегаром и ещё каким-то мерзким запахом, от которого мне сразу стало дурно.
— Да ты не пужайся, — успокоила она меня хриплым прокуренным голосом, — я ваша соседка, Лащилиха. Мать, небось, говорила про меня?
 — А звать-то вас как?
 — Любка я, Лащилова. Меня тут всякая собака знает.
 Она прошла в кухню, достала с полки таз и вывалила в него содержимое мокрой сумки. Я ахнула — там копошились крупные жёлто-красные крабы и оранжевые звезды, шевелили длинными иглами серебристо-чёрные морские ежи. Женщина достала из этой шевелящейся кучи и положила на стол большие плавники невиданной рыбы.
— Это электрический скат, — пояснила она. — Мать для тебя просила. Может, есть чем опохмелиться, а то мочи нет, — и открыла холодильник.
 — Это вы сами поймали? — спросила я, рассматривая морских обитателей.
— Нет, я взяла у норок.
— У каких норок? — не поняла я.
— У нас здесь зверосовхоз — норок и чёрно-бурых лисиц выращиваем. Одних норок две тысячи.
— Две тысячи?! Ой, а можно их посмотреть?
— Можно, конечно, если осторожно, так как не стерпишь около них долго.
— Почему?
 — Ну почему, почему — по кочану. Чуешь, какая от меня вонь? Я уж принюхалась, а свежему человеку невмоготу. У норок под хвостом железы защитные. Если они чем-то недовольны, секрет, ну жидкость такую, выбрасывают — хоть стой, хоть падай.
 — А крабы-то откуда?
 — Для зверьков в день вылавливают три тонны свежей рыбы, а в сети попадают и эти чуда-юда. Гляди, гляди, что вытворяют, черти!
 — Значит, норки рыбой питаются?
 — Не только. Им завозят ещё китовое мясо — от говядины не отличишь, даже вкуснее. Да вообще норок кормят лучше, чем детей в детсаду: и мёд, и молоко, и сливки, сливочное масло, животные жиры, витамины всякие. Всё самое свежее. А как же, мех-то у них дорогущий — мягкое золото.
 — Ой, а можно мне с вами?
 — Можно, отчего ж нельзя? Собирайся, сейчас автобус подойдёт, мне на смену пора. Сапоги резиновые надень, а то там мокро.
 Я быстро переоделась и выскочила на крыльцо, не подумав даже записку оставить — мол, я там-то и с тем-то, скоро вернусь...
 Подошёл старенький совхозный автобус, мы сели и поехали. В салоне стоял такой запах, что я старалась дышать через раз, пересиливая отвращение. Всю дорогу меня мутило. К тому же автобус трясло и подбрасывало на гравийной дороге. Но я терпела, лишь бы посмотреть чудо-зверьков. Когда ещё такой случай представится?
Автобус выехал за село и повернул к морю. Напрасно пыталась я разглядеть какие-нибудь строения. Вдоль берега, насколько хватало взгляда, тянулись ряды сеток под навесами, где прыгали, сидели или спали красавицы норки — одни или с детёнышами. Трудно было отвести взгляд от их искрящегося меха, то пронзительно-чёрного, то коричневого, то красновато-каштанового, то голубого или палево-дымчатого. А дальше потянулись клетки со зверьками невиданной красоты, которых так и называют — королевские норки, или крестовки. Их ослепительно-белый мех украшали причудливые чёрные пятна. Отдельно содержались особо крупные породистые самцы.
 По рядам между клетками ходили хмурые женщины в резиновых сапогах и чёрных халатах и через шланги подавали в кормушки серую густую пасту, молотую из рыбы, китового мяса, сливочного масла, мёда и чего-то там ещё. От одного вида этой густой вязкой массы мне стало дурно. Предварительно кормушки тщательно промывали водой из другого шланга. Отходы смывались потоком воды и по желобам удалялись за пределы гигантского клеточного города. Даже здесь, под открытым небом, хотя с моря дул ветер, стеной стоял густой резкий запах, от которого кружилась голова и тошнило.
 Тут же ходили зоотехники и ветврачи в белых халатах. Они рассказали много любопытного о норках и чернобурках. Я была в восторге от увиденного и услышанного, хотя и держалась из последних сил, чтобы не потерять сознание. И все же скоро мне стало дурно, и я понеслась к выходу.
 Не подумав о том, что до дома больше трёх километров, я пошла не в обход по дороге, где можно было остановить любую машину, а по берегу моря. Решила, что напрямую быстрее. И вскоре оказалась одна на диком пустынном берегу. Не возвращаться же назад! Так даже интереснее — с морем поближе познакомлюсь, берег лучше рассмотрю. Ведь всё, что окружало меня, я видела впервые. Главное — не заблужусь: впереди слева виднелось село, оттуда доносились лай собак, стуки топора, с горы слышалось мычание коров. К тому же беременным рекомендуется побольше ходить, вот и прогуляюсь заодно.
Утром море покорило и очаровало меня с вершины, а теперь вот оно — у самых моих ног! Здравствуй, море, будем знакомы! Я весело засмеялась, а море зазвенело серебристой волной и выбросило на песок огромную, с футбольный мяч, голубую медузу. Бедняжка! Сейчас я помогу тебе вернуться в твою стихию. И я подтолкнула медузу в воду. А вон ещё, и ещё одна... Ой, а это кто? Два крупных краба сплелись клешнями и свирепо скрипели, катаясь по песку. А вы, драчуны, разбирайтесь сами.
 Я бегала по берегу и разглядывала очередного подводного незнакомца, помогая каждому зазевавшемуся вернуться в море. Прогулка, однако, становилась не из лёгких. По мокрому песку идти было нетрудно, но все чаще стали попадаться нагромождения валунов или выброшенных морем деревьев. Иногда путь преграждали гигантские ворохи морской капусты вперемешку с водорослями. Это ж надо, какая она сочная да блестящая, а длинная-то какая! Я попыталась вытянуть из кучи хотя бы одну зелёную ленту, но это мне не удалось. Капуста была скользкая, липкая и прямо неимоверной длины. А сколько её просто валяется и гибнет по берегу, источая терпкий запах йода. В Приамурье бы такое богатство... Зелёные ворохи тоже пришлось обходить. А тут ещё стали попадаться потоки, бегущие к морю — хорошо хоть неглубокие, хотя и очень быстрые. Переходить надо повыше, а то оступлюсь, смоет в море, а оттуда не выбраться — вон там какие водовороты...
 Ветер усиливался, по небу поплыли плотные облака, которые скоро превратились в тучи. Море угрожающе зашумело. Волны становились всё выше. Они выбрасывали к моим ногам крабов, осколки причудливых раковин и кораллов, морских ежей, зазевавшуюся рыбёшку, обрывки ярких водорослей. Стремительно сгущались сумерки. Пошёл мелкий дождь, а потом и холодный ливень. Я вся промокла, испугалась, но упрямо шла вперёд, глядя под ноги и стараясь не споткнуться. Когда станет совсем темно, придётся остановиться. Вот тут я и сгину! Так мне и надо! И всё из-за своей неугомонности. Ещё в четвёртом классе учительница, которую я мучила вопросами, написала в характеристике: любопытна и не в меру любознательна. Я у неё тут же спросила: «А это хорошо или плохо?» — «Любознательность хороша, но тоже в меру, а любопытство — плохо». С возрастом у меня не появилось меры ни в том, ни в другом, потому и не знают покоя ни те, кто рядом, ни я сама.
 В сапогах хлюпала вода. Я тряслась от холода. С дороги послышался собачий лай, блеснул огонёк крайнего дома. Я подняла палку на случай, если придётся отбиваться от собак, и пошла на свет. На стук вышла хозяйка и запричитала:
 — Батюшки-святы, нашлась, пропащая! Жива-здорова! Ну слава Богу, родители-то с ума сходят. Вчера штормовое предупреждение передали — тайфун на остров идёт... Где ж ты запропастилась?
 — Да я на норках была, оттуда шла берегом.
 — Кто ж там ходит — сам чёрт ногу сломит! А рожать-то скоро? — причитала женщина, переодевая меня в сухое.
 — Да уж срок подошёл.
 — Ну ясно, почему твои так переполошились. В роддом ездили, в больницу, в морг, в милицию заявили. Им только вечером сказали, что тебя в совхозе видели. Не отпущу никуда. Позвоню матери — нашлась непоседа...
 Ночью на море разыгрался шторм. Шквальный ветер поднимал волну в полтора-два метра, вдоль берега повалило несколько электрических опор и десятки деревьев.
 Доведённые до отчаяния в первый же день моего пребывания, родители приставили ко мне охрану — брата Сергея, который по такому случаю взял отпуск без содержания и бдительно следил за каждым моим шагом.
 Да, права была моя учительница...



Комбат Башко

— Так не хочется оставаться одной. Поедем лучше вместе.
— Ну куда мы с таким маленьким? Вот получу квартиру, подготовлю, потом и вас заберу.
И в самом деле — ребёнку всего месяц, куда с ним в полную неизвестность? Надо набраться терпения и ждать. Здесь мама, есть где искупать младенца, просушить пелёнки, врачи рядом. А там что? Всё правильно. Я с ребёнком пережду здесь, на Сахалине, а он пусть едет на место назначения — в отдельную танковую роту на границе с Китаем. Хорошо ещё, что не в чистом поле: рядом — маленькое село Перепёлкино. Я представляла себе деревеньку, затерянную среди полей и рощиц солнечного Приамурья. Так тянуло под синее небо, где даже зимой — мороз и солнце!
А здесь, на мрачном острове, неделями не бывает солнца. Хмурые тучи плывут над испуганной землёй, да день и ночь угрюмо шумит Татарский пролив. Ненадолго проглянет небо и тут же скроется за клочьями облаков.
Не случайно при царе на Сахалин ссылали на каторгу. Чехов, наверно, чувствовал себя здесь, как я теперь, когда в 1890 году задумал отправиться сюда, на остров ссыльных каторжников. Знакомые и близкие писателя восприняли его желание как шутку. Но он совсем не шутил, серьёзно готовился к поездке. Я добиралась сюда три часа самолётом через пролив и потом несколько часов — в комфортабельном вагоне до города Чехова, а Антону Павловичу путешествие, должно быть, лёгким не показалось. Великой Транссибирской дороги тогда ещё не было. От Тюмени надо было трястись в тарантасе (по тогдашним-то российским дорогам!) несколько тысяч вёрст. На Сахалине писатель пробыл три месяца. Жителей здесь было уже немало — десять тысяч, — каторжники и поселенцы, среди них и дети.
Чехов переписал население острова, объездил все поселения, заходил в избы, говорил с разными людьми. Врач, интеллигентный человек, он умел слушать, умел спросить каждого о самом главном. Затравленные охранниками, измученные суровыми условиями жизни люди охотно раскрывали ему душу. Во время путешествия Чехов вёл дневник. Карточки переписи и дневниковые записи легли потом в основу его книги «Остров Сахалин».
До Чехова никто и никогда не писал правды о тогдашнем «сахалинском аде». Книга потрясла российское общество. А вот на меня она не произвела особого впечатления. Более того, разочаровала, хотя написана рукой автора «Дамы с собачкой». Сколько сил, труда и времени вложил писатель в эту книгу, а никакой художественной ценности, на мой взгляд, она не представляет! Почему?..
Так рассуждала я, гуляя с коляской по мокрому, твёрдому, как асфальт, песку пролива. С моря, как всегда, дул свежий ветер, волны выносили на берег яркие, причудливые водоросли — зелёные, оранжевые, синие; сочную тёмно-зелёную морскую капусту, жёлто-красных крабов, чёрные комочки морских ежей и ярко-оранжевых звёзд. Исторгнутые из морских глубин, они упорно устремлялись обратно, в родную стихию. Я готова была часами разглядывать эту шевелящуюся морскую живность.
Но сынишка кряхтел, начинал плакать, и приходилось возвращаться домой — пеленать и кормить маленькое существо. Хорошо, что грудное молоко появляется во мне в нужный момент — тёплое, густое, пахучее... Стоит лишь втолкать сосок в маленький ротик, как младенец обхватывает его крохотными губками и пьёт, пьёт...
Я чувствую, как где-то внутри меня, по жилочкам, течёт, пульсирует горячая влага и вливается в младенца. Просто диву даёшься — кто научил его этому, откуда это жадное стремление насыщаться, где, в какой программе оно заложено и кем? Кто так подготовил меня, моё тело, мой ра¬зум, чтобы я смогла выносить и взрастить этого маленького человека? Зародившееся во мне существо живёт, кормится и полагается только на меня, его жизнь, покой, здоровье и рост зависят от меня. Это — как непостижимое чудо, как откровение, как наказ извне... Совсем недавно всего этого я не понимала, и вот теперь кто-то руководит мной, словно подсказывая, что требуется этой крохе.
С самого начала беременности я удивлялась, как разительно вся изменилась: то, что раньше волновало и тревожило меня, казалось таким важным и необходимым — книги, обучение в вузе, классическая литература и русский язык, лекции, экзамены и оценки, — всё это стало таким незначительным по сравнению с величайшим из таинств — материнством и новой, зародившейся во мне жизнью. Кто он? Сначала, долгие девять месяцев, меня мучило жгучее любопытство увидеть, какой он. Но в том-то и дело, что раньше срока нельзя посмотреть. Пришлось терпеливо дожидаться, когда он сам захочет появиться на свет...
Говорят, что ведущая человеческая эмоция — зависть, но мне кажется, что это — любопытство. Червь любознательности грызёт меня днём и ночью: так любопытно жить, а теперь вот становиться матерью, что просто не терпится поскорее всё испытать. И самая большая загадка для меня — я сама.
Совсем недавно я жила без забот, могла спать чуть ли не сутками. Этому не мешали ни шум машин за окном, ни гомон беспокойных студентов, ни даже гром небесный... А теперь, странное дело, сплю — и слышу, как изменилось дыхание малыша. Что-то не так! Молниеносно вскакиваю. За окном — плотная чернота. Такие здесь, на острове, тёмные ночи. Почти ни разу не видела луны, да и солнца тоже. Просила же поставить маленький ночничок! В спальне кромешная тьма. На ощупь нахожу коляску. Ребёнок как-то тяжело дышит. Пытаюсь дотронуться до его личика и вдруг натыкаюсь на что-то лохматое. От ужаса кричу. Не могу вспомнить, где выключатель. Кричу, кричу, понимая, что напугаю сынишку, но он не подаёт голоса, словно не слышит меня.
Вдруг вспыхивает люстра. С ужасом вижу, как из коляски поднимается Захар — огромный чёрный кот-крысолов, любимец отчима. Я сбрасываю кота, выхватываю младенца из коляски и трясу, трясу... А он молчит. Боковым зрением замечаю мамино лицо — белее пелёнки. Я прижимаю его к себе и ощущаю неровное, прерывистое дыхание... Слава тебе Господи, жив мой мальчик! Теперь плачу уже от облегчения и радости — цел мой малыш, не задавил тебя этот негодяй.
— Это он тёплое место искал, — говорит отчим. — Он любит на тёпленьком…
Я готова убить кота и его хозяина. И не задумываясь убила бы, оставайся такая опасность для ребёнка. Но она, слава Богу, миновала, он со мной, он дышит и даже не проснулся. Как же я не слышала, когда этот мерзавец укладывался в коляске на малютку, который меньше его самого?
Запоздалый страх парализовал и лишил меня сна. Я будто бы мысленно прокручивала вперёд видеоплёнку, представляя себе, что было бы, не почувствуй я неладное и не проснись. Что стало бы к утру? Волосы зашевелились у меня на голове. Недаром говорят, что у страха глаза велики. Оскорблённый Захар кружил вокруг дома, тыкался в окна, скрёб лапами рамы, громко мяукал и просился в тепло. Я до утра так и не сомкнула глаз.
Чтобы как-то отвлечься от пережитого страха, мысленно снова перечитывала долгожданное письмо от мужа:
«Здравствуйте, дорогие мои, наконец-то могу сообщить вам что-то определённое. Несколько дней пробыл в штабе гарнизона, пока набирали роту. Получил свой взвод — щеглы зелёные. Знакомимся, присматриваемся — я к ним, они ко мне. Ротный — тёртый калач, служака-неудачник. Скоро на пенсию, а он всё в капитанах ходит. Говорят, закладывает за воротник, т. е. балуется горилкой. Он хохол, и жена его Лариска — горластая хохлуша, она больше командирша, чем он: во всё суёт нос.
Знаешь, может, надо было всем сразу ехать? Увидели бы пацана в пелёнках — и квартиру бы потеплей дали, а то разобрали что получше, а мне — самую крайнюю в доме, с северной стороны. Я было стал возмущаться, мол, малец у меня. На что ротный заявил, что у него два мальца, а он тоже в крайней квартире — они с одной стороны дома, а мы — с другой. Сравнил — у него дети в школу ходят, а наш ещё в пелёнках. Ну ничего, главное — зимой не заморозить крошку. Топить будем лучше. Уголь постоянно возят в роту и около офицерского дома сгружают. Бери сколько хочешь. Колодец и туалет во дворе.
Вот и все новости. Письмо заканчиваю, так как уже поздно, а мне завтра заступать на дежурство по роте, это на сутки. Опять спина начинает болеть, травма не прошла даром.
Ну, пока. Целую обоих крепко. Очень соскучился. Жду, люблю. Ваш Саша».
Слава Богу, квартиру получил, теперь хоть есть куда ехать. А мне собраться — что голому подпоясаться.
— Вот и я тебе толкую, — в какой уже раз приступает со своими тревогами мама. — Ну куда ты в зиму глядя собралась? Что ты там одна с ребёнком будешь делать?
— Ну, во-первых, не одна, у меня муж есть.
— Муж... объелся груш, — сердится мама. — Читала — у него опять со спиной неладно. А если его снова в госпиталь отправят? Что ты с мальцом будешь делать? Одной рукой его, а другой воду и уголь таскать? Чует сердце, хлебнёшь лиха с таким мужем. И что его черти по этим соревнованиям гоняли? Чего он добился? Спину загубил, чахнет теперь, и вам жизнь не в радость. Сидела бы здесь. Отец вон и печь натопит, и воды сколько надо принесёт-унесёт. И я рядом. Посмотри, какой ребёнок беспокойный. Ни поспать, ни поесть толком не даёт. На тебе лица нет. И это ещё мы с дедом на подхвате. А там что ты без нас будешь делать?
— Мам, ну что ты заладила — одна да одна… Не одна я, Саша с нами. Он поможет, он любит нас, ждёт. Ну как это я не поеду? Он же без нас не может, к тому же болеет. И я без него не смогу. Перевелась же из Ташкента к нему, журналистику бросила, потому что не смогли друг без дружки. А сейчас тем более надо быть вместе — ребёнку отец нужен. К тому же кто, кроме меня, ему поможет? Мать и сестра пьют беспросыпно, отец один работает, семью содержит. Никто из них не приедет его навестить.
— Так-то оно так… — заплакала мама. — Да только тяжело тебе будет, доченька. Ни одной родной души рядом. И там тебе не город, а деревня глухая — ни воды в доме, ни отопления. И удобства — на лютом морозе, а у тебя почки слабые. Зима не за горами. Осень вон на дворе, промелькнёт — не заметишь. Уж какие морозы суровые в Приамурье, сама знаешь, тридцать — сорок градусов, а у нас здесь до десяти. Всю зиму можно с ребёнком гулять — не замёрзнет...
Я понимала, что родительница права. Знала, что она владеет старинным бабушкиным гаданием, которое той в свою очередь передала прабабушка. Моя бабушка Вера была не просто староверкой. Её знали по всему Чуйскому тракту как целительницу и предсказательницу. К ней, в маленькое алтайское село у слияния Катуни и Коксы, ехали из самых отдалённых мест. Она и лечила, и предсказывала по картам. Мама не лечила, но гадать научилась с детства. Сестре Светлане, у которой жизнь не складывалась, она гадала часто, мне же наотрез отказывалась. Одна отговорка: живёшь хорошо с мужем — чего гадать?
Мама всё чаще плакала тайком, прятала глаза, но уже не пыталась уговаривать меня остаться. Накануне отъезда пришла телеграмма от моей старшей сестры. Она в который раз сбежала от очередного своего сожителя. Теперь судьба забросила её в Магадан. И вроде всё шло хорошо. Светлана получила квартиру от хлебозавода, где работала мастером-кондитером. Ещё в Караганде, где она до того жила, познакомилась с командированным инженером из Магадана. Они приглянулись друг другу, и он уговорил её поехать вместе с ним на Колыму. Убеждал, что с женой расстался и между ними всё кончено. Пообещал устроить Свету на работу, помочь с комнатой в общежитии. И сдержал все свои обещания, кроме одного — с женой продолжал встречаться. Света устроилась на хлебозавод по специальности, которую мама в своё время с боем заставила её получить.
Надо сказать, что сестра — полная мне противоположность. Если моей страстью всегда была неистребимая жажда знаний, то у неё — с точностью до наоборот. Окончив восемь классов, она зашвырнула портфель в угол и заявила, что больше никогда не будет учиться. Нигде — ни в школе, ни в училище, по поводу которого мама ей уже говорила. А наша матушка была женщиной крутого нрава и на расправу скорая. Недолго думая она схватила стоящий у плиты веник — и ну охаживать им взбунтовавшуюся дочь. Та смиренно приняла наказание. Когда мама, выбившись из сил, присела на стул, дочь спокойно заявила, как отрезала: «Сказала — не буду больше учиться, значит, не буду». И мама заплакала.
А я, забившись в угол, не могла прийти в себя от удивления — как может учёба надоесть? Я без школы жить не могла, меня влекла туда какая-то непостижимая сила. Готова была учиться день и ночь. Отличались мы и по характеру, и по манере поведения. Светлана была стройной, с яркой внешностью, белокурой и голубоглазой, при этом очень решительной и твёрдой, а уж какой чистоплотной и хозяйственной была моя старшая сестра — второй такой не сыскать! И вот, при всех её достоинствах, не везло в жизни, хоть ты лопни!
Узнав, что Олег обманывает её, решила уехать из Магадана. Не по душе пришлась ей столица Колымского края. На заводе в ночных сменах всегда боялась: большинство женщин-рабочих — бывшие заключённые. Воровали всё, что под руку попадёт: булки, тесто, масло. Доносить начальству страшно. Все в городе знали, как отчаянные пекарихи затолкали мастера в тестомешалку, где тот и задохнулся. А покрывать воровок — себе тюрьму зарабатывать. Не веря в удачу, дала объявление на обмен квартиры. И неожиданно повезло: нашёлся обмен с Сахалином. Это был блестящий шанс, потому что родители жили в пяти часах езды от Холмска. Главное — маленькую дочку в любой момент можно у них оставить, это не у чужих людей!
Ещё в Магадане, перед самым отъездом, приснился Свете сон, будто плывёт она на белом пароходе по синему морю, стоит на палубе, а рядом — синеглазый парень улыбается и манит к себе. Она и пошла навстречу. Вдруг на пути — женщина в чёрном, лицо злое, неприветливое. Света пытается обойти её, но женщина всё время преграждает дорогу… Проснулась — на душе жутко, тревожно и радостно. А потом, в суете дорожных сборов, сон стал забываться.
В Холмск приехала и ахнула: квартира больше её магаданской, просторная, хорошей планировки, вот только загажена — дальше некуда. Тут и пригодились её хозяйская смекалка и чистоплотность. Через неделю комнаты засверкали белоснежными потолками, новенькими обоями и сияющими полами. Соседи были просто поражены.
А Света нет-нет да и вспомнит о белом пароходе. Вдруг сон-то — вещий? Поехала к маме, та карты раскинула и удивилась: «Скорая дорога тебе падает, а на той дороге бубновый король. И будет он любить тебя так, что от отца с матерью, от всей родни и от невесты отвернётся — вот дама треф и дама бубей. А ты будешь ему дороже всех на свете».
— Ой, ма, хватит меня утешать. Вот ты всегда так… Встретить бы такого — душу за него отдам. А то всё негодяи попадаются. Настоящие мужики — разве что в снах или на твоих вон картах. — Она вдруг расплакалась.
— Ну что ты, Света, вот увидишь, у тебя всё будет хорошо, — утешала её и я.
— Нет, сестрёнка, жизнь ко мне — мачехой. Это у тебя настоящая любовь, вы со школьной скамьи друг на друга наглядеться не можете, не каждому такое счастье выпадает…
— Господи, Света, я бы половину своего счастья тебе отдала. И нам бы хватило — такое оно большое.
— Типун тебе на язык, Гуля! Счастье — оно у каждого своё. Жизнь прожить — не поле перейти, не спеши раздавать своё счастье, оно тебе ещё самой понадобится.
— Мама, погадай и мне. Свете ты всегда гадаешь. Ну пожалуйста...
— Нет, нет и ещё раз нет. И не проси. Ты довольна своей жизнью?
— Да, конечно. Знаешь, мама, он такой… он такой добрый, честный, верный, преданный... Он такой порядочный, надёжный… Нет никого лучше его! И не будет! Он никогда меня не оставит, что бы ни случилось. И я его не предам. Никогда.
— Господи! Тут за себя-то страшно поручиться, а уж за мужа… Я вон за твоим отцом как за каменной стеной была, любила без памяти. Он меня на руках носил, и казалось, что век будем вместе... Сама виновата — брата пожалела, побоялась в беде бросить, вот и прозевала своё счастье. Какая ж я глупая была, как ты сейчас...
— Эй, сороки, угомонитесь вы наконец! — прикрикнул из спальни отчим. — Уже скоро светать будет, и пацана разбудите.
— Действительно, давайте укладываться, — спохватилась мама. — Надо только со стола убрать.
— На чём ты хлеб резала? — с досадой сказала я сестре. — Да это ж свежая газета, я её не читала.
Света, пытаясь исправить оплошность, смахивала с газеты хлебные крошки. И тут её внимание привлекло объявление: «На торговое судно, стоящее под погрузкой в порту, срочно требуется кондитер. Звонить по телефонам (указаны телефонные номера) в любое время суток».
— Вот тебе, бабушка, и белый пароход! — воскликнула я. — Звони прямо сейчас, там же сказано — в любое время суток.
А дальше — всё как во сне: сестра поднимает трубку, сообщает, что она мастер-кондитер и была начальником смены на Магаданском хлебозаводе. И ей предлагают завтра же явиться с документами и санкнижкой в Холмское пароходство. Штат судна уже укомплектован, нет только стряпухи, то бишь кондитера. Её берут, что называется, не глядя.
Так мы разъезжались в разные стороны — сестра навстречу своему счастью, а я, не подозревая ни о чём, — к горю-злосчастию. Утром решили ехать поездом вместе, благо что в одну сторону. До Холмска Света поможет с ребёнком, вместе побудем несколько часов, а дальше мама с отчимом и племянницей проводят меня на самолёт в Южно-Сахалинске.
Какие мои сборы? В одну руку пакет с пелёнками, в другую ребёнка. Лёту всего несколько часов, а там Саша на машине встретит. Договорились накануне по телефону, что он привезёт запасное одеяльце и простынки. Я — не то, что моя сестра, я маленькая, худенькая птичка-невеличка, и для меня даже двухмесячный крепыш в жаккардовом одеяле — нелёгкая ноша.
...В самолёте было холодно, сынишка всё время плакал. Пока сосал молоко, молчал, а потом снова поднимал такой рёв, что соседи недовольно оборачивались.
— Сама ещё ребёнок, а туда же — в дочки-матери играться, — ворчала на меня щербатая старуха на заднем сиденье.
— Ну, маленький, потерпи, поспи, скоро приедем к нашему папочке, он ждёт нас…
— Да младенец-то, поди, мокрый, молочка насосался… И чего людям дома не сидится? С таким маленьким — и на самолёт. Ну без царя в голове...
Действительно, как это я не догадалась — его же надо перепеленать, он и успокоится.
Перепеленала. Но сынишка, твёрдо решивший настроить весь самолёт против меня, продолжал плакать. Наверно, ему ушки давило от высоты, или животик разболелся, или… Надо было лучше не кормить. Только хуже стало… О, опять мокрый. Так нам и пелёнок не хватит. Давай потерпим, в аэропорту есть комната матери и ребёнка, там и поменяем на всё сухое. Здесь вон как из вентиляторов дует.
Наконец самолёт начал заходить на посадку. Вот и знакомые квадраты сосен, белоствольные берёзки, асфальтированная дорога в город… И небо синее, и солнце в зените. Слава Богу, мы дома, в своём родном краю.
— Подыши, маленький, настоящим свежим воздухом, это тебе не Сахалин, тут ты быстро начнёшь расти и крепнуть, — шептала я затихшему свёрточку. — Посмотри на это синее небо, на это яркое солнышко. Ты сам — моё родное солнышко, мой солнечный зайчик...
Напрасно в который раз осматривала я встречающих. Среди них не было того, к кому мы спешили. Я обошла вокруг здания аэропорта, вышла к припаркованным машинам. Но и здесь его не было. Не веря глазам, я снова и снова осматривала людей. Встречающие и прилетевшие быстро разъезжались, осталось несколько человек. Я не знала что делать.
— Наверно, наш папочка задерживается, он вот-вот приедет, надо немного подождать, — изо всех сил успокаивала я больше себя, чем маленького крикунишку.
Сидеть в полупустом аэропорту было небезопасно для младенца: зал открывался на обе стороны — в город и на лётное поле, — и некуда было укрыться от сквозняков. Я решила идти в комнату матери и ребёнка. Муж сразу догадается, что мы там.
— Можно? — спросила я, входя в комнату. — Мне надо покормить и перепеленать ребёнка и вообще побыть здесь некоторое время.
— А куда вы летите? У вас есть авиабилет? — спросила неприветливая дежурная.
— Билет у нас есть, но мы не летим, мы только что прилетели.
— Ну, это тогда не к нам. Комната — для улетающих пассажиров.
— А нам как быть?
— А это ваши проблемы, — заявила хозяйка. — Езжайте куда ехали. Давайте, давайте отсюда, чего тут грязь разводить. Я что, нанималась тут за вами убирать?
Она ловко выставила меня за дверь.
Я расплакалась. Пришлось разместиться на подоконнике около пустующей комнаты матери и ребёнка. На солнышке, приветливо гревшем подоконник, я распеленала сынишку, заменила распашонку, подгузник, пелёнку. Подержала его под лучами голеньким. Он вёл себя спокойно, посматривал на меня своими умными глазками, смешно морщил губки, болтал ножками.
Глядя на него, я думала: что теперь делать? Я отдала почти все деньги сестре. Убедила её, что они мне не понадобятся, ведь меня встретит муж.
— Зачем мне деньги? Теперь у него лейтенантская зарплата (по студенческим меркам — это целое состояние!). А тебе кто даст? Впереди — дальняя дорога, полная неизвестность. Когда ты заработаешь? В лучшем случае через месяц. Бери, бери, не сомневайся.
И вот теперь я не смогу взять такси и поехать в это Перепёлкино, или снять номер в гостинице, или приобрести обратный билет, чтобы уехать к родителям, или купить себе обед...
Что делать? Надо набраться терпения и подождать. Спускаюсь вниз, снова обхожу зал ожидания, потом стоянку. Безрезультатно. Разузнала у буфетчицы, далеко ли это село. Оказалось, что нет. Значит, надо добираться на автовокзал. Доехать от аэропорта до универмага, а там до автовокзала рукой подать. Город, слава Богу, знаю — училась здесь после перевода из ТашГУ. Хорошо ещё, что есть мелочь. Поехали…
— Как до Перепёлкино добраться? — спрашиваю кассиршу автовокзала.
— А никак, — отвечает та. — Дожди неделю лили, дороги размыло. Автобусы несколько дней не ходят в ту сторону.… Завтра? Не знаю. Может и будет. Ты, милочка, с утра приезжай.
Вот так поворот! Что же делать? Где переночевать? В общежитие — бесполезно. Все сокурсницы разъехались кто куда. Правда, последний год нам давали крохотную комнатку в пригородном посёлке, замполит помог... Вот куда надо ехать! К бывшим соседям! Их девочке сейчас годика три, значит, и ванна есть, и пелёнки должны остаться. Лишь бы только они дома были, а не на даче или в гостях у родителей!
От волнения, от долгой дороги, от бессонной ночи перед отъездом, просто от страха и голода (ничего не ела, берегла остаток денег) я обессилела. Казалось, ещё немного — и свалюсь. Но за мою непредусмотрительность младенец не в ответе. Надо держаться. Ну, сыночек, поехали…
— Господи! — удивлению Галки и Миши не было предела. — Откуда ты на ночь глядя?.. С Сахалина?.. Кто у тебя родился? Мальчик?..
Глотая слёзы, я рассказывала, что нас никто не встретил, что у меня нет денег и что деваться нам некуда.
— Как это некуда? А мы? Молодец, что сообразила приехать к нам. Давай скорей хлопчика, сейчас его накупаем, и пелёнки найдём, и вещи перестираем. Ой, какой глазастенький! Садись скорей кушать, а то ведь мальцу молока не будет.
Господи! Наверно, Ты есть на свете, если всё так устроил. Мы у добрых людей, в тепле, в безопасности. Спать, спать, утро вечера мудренее...
Наутро Миша на правах хозяина озвучил общее мнение — ждать Сашу здесь, дать ему телеграмму: «Я с сыном у Виноградовых. Скорее приезжай. Гуля».
Мы остались хозяйничать и ждать.
Но прошли сутки, вторые, третьи, а от Саши ни слуху ни духу.
— Не реви. Всё решаемо, — успокаивает меня Галина. — Всякое может случиться. Тем более он после такой травмы. Может, лежит и подняться не может.
— Если бы такое случилось, — говорит Миша, — его бы сюда, в госпиталь, привезли. Нет его там, я звонил.
— В конце концов, отправим тебя к родителям. Купим билет и посадим на самолёт. Мужики, они знаешь какие — за любой юбкой обо всём на свете забывают.
— Ну что ты городишь? — восстаёт оскорблённый за род мужской Михаил.
Одно ясно — Саша не такой. Что-то случилось. Надо подождать, объявится.
На другой день они ушли на работу, а я осталась. Теряясь в догадках, приготовила приютившим меня друзьям обед, убрала в квартире, постирала пелёнки и собралась вынести на улицу сынишку, как в дверь громко постучали.
— Кто там?
— Это я, капитан Ратушный, — раздался за дверью незнакомый мужской голос. — Я от лейтенанта Зыкова, за вами. Собирайтесь скорее, у меня мало времени.
— А где он сам?
— По дороге расскажу.
На пороге стоял среднего роста немолодой капитан. Я быстро собрала пелёнки, написала записку гостеприимным хозяевам, заперла квартиру и положила ключ в условленное место — под кирпич за домом.
Рядом с подъездом стоял тёмно-зелёный военный «газик». Капитан устроился рядом с водителем, а я со своим свёртком — на заднем сиденье, где уже сидели мужчина и женщина.
— Ну, трогай… У нас в роте ЧП, — начал капитан. — Убили солдата во взводе вашего мужа. Из роты никого не выпускают — ни солдат, ни офицеров. Комиссия за комиссией, как с цепи сорвались.
— Это я послал телеграмму министру, — зло сказал молчавший до этого мужчина. — Вы мне ответите за смерть сына.
— Вот-вот, — сказал Ратушный, — почему и суматоха такая.
Женщина запричитала: «Сыночка, ты моя кровиночка, на кого же ты нас покинул… Чуяло мое сэрдэнько…»
Я содрогнулась. У меня тоже сын, он вырастет и пойдёт в армию. Не приведи Господи оказаться на месте этих несчастных людей.
Всю дорогу они причитали, вспоминали погибшего, всё никак не могли осознать, что его уже нет…
Я не заметила, как сама начала плакать вместе с ними. Рядом с их горем все мои испытания последних дней показались ничтожными.
Слава Богу, беда случилась не с мужем. Мы наконец-то скоро будем дома все вместе.
Как я и представляла, деревенька действительно затерялась среди полей, лугов и перелесков. Я такого села не видывала — всего две или три улицы, а остальные дома — каждый в отдалении, на пригорке, в ложбинке, в окружении берёзовых и дубовых рощиц. Позже узнала, что здесь немало переселенцев из Западной Украины, а у них принято именно так ставить дома: не в затылок друг другу, всё время под прицелом придирчивых глаз, а вот так — хуторами, каждый сам по себе, на приволье, вольготно и просторно.
После прошедших ливней дороги действительно были в ужасном состоянии, наш «газик» повышенной проходимости несколько раз застревал. Пока выбирались из очередной грязевой бездны, стемнело.
— Домой заезжать не будем, — обернувшись ко мне, сказал капитан. — Квартира ваша заперта, все офицеры в роте, поедем сразу туда, а потом вас с хлопчиком отвезут, я распоряжусь.
От офицерского дома, одиноко стоящего за селом, проехали ещё полтора-два километра. При виде ярко освещённой казармы и караульного помещения наши убитые горем попутчики зарыдали сильнее прежнего, заплакал потревоженный младенец. Стало жутко, я старалась не смотреть на плац, где на теннисном столе стоял гроб в окружении перепуганных солдат. «Не дай Бог никому пережить такое», — в какой раз промелькнуло в голове.
К машине подошёл муж. При виде осунувшегося пожелтевшего лица, тёмных кругов под глазами сжалось сердце: он тяжело переживает случившееся во взводе. И с позвоночником опять худо — по походке видно.
— Вот ключи, располагайся, меня не ждите. Я даже не знаю, когда приду. Прости, что не встретил... Никого не выпускали из роты...
Уже в полной темноте мы поехали к дому.
Солдат-водитель помог открыть дверь, поискал при свете спички выключатель. Вспыхнул неяркий свет, и я увидела небольшой зал, спальню, а слева из прихожей — вход в маленькую кухню, большую часть которой занимала деревенская печка с духовкой и небольшим припечком для сушки валенок и мокрой одежды.
С младенцем на руках задумчиво обошла я немудрящее жилище.
— Вот, маленький, где мы будем жить и расти… Как же мне тебя искупать?
Вёдра были с водой, на столе лежал кипятильник, у печки стояла большая старая ванна. Малыш затих в тёплой воде, блаженно вытянулся, закрыл глазки, замер, словно задремал. Поддерживая его под головку и стараясь, чтобы вода не попала на личико, тихонько омывала тёплое уставшее тельце. Кто ни разу в жизни не купал младенца, никогда не узнает, что такое счастье.
— Так… А где же ты будешь спать?.. — Класть ребёнка с собой мама строго-настрого запретила. «С устатку крепко уснёшь и приспишь мальца, задавишь то есть. И не почувствуешь». Для пущей убедительности она рассказала несколько случаев, как в их сибирском селе наработавшиеся в поле женщины, кормя грудью, засыпали, а утром обнаруживали рядом мёртвое дитя. «Вот тебе истинный крест!» — божилась мама.
В спальне  обнаружила солдатскую кровать, перевёрнутый ящик вместо стола, а в зале — старенький диван. Спать с сынишкой в разных комнатах побоялась. Привыкла, что он всегда рядом, слышу его дыхание — и тогда спокойна. Что делать? Вылила воду из ванны, обтёрла её, поставила на стулья рядом с кроватью. Положила в неё солдатское суконное одеяло, подушку. Ложе получилось на славу — тепло, сухо и безопасно. Так он и проспал всю зиму в ванне, пока не купили по случаю старенькую кроватку. С мебелью, как, впрочем, и со всем остальным, в деревне было туго.
Несколькими днями позже наведалась в убогий деревенский магазин — пустые полки, залежалые консервы, оплывшие карамельки да заржавевшая селёдка... Хлеб привозили в село не каждый день, и его тут же расхватывали деревенские. Выручал паёк. Его выдавали офицерам раз в месяц через военторг, который был в соседнем селе, где находился основной гарнизон. Там же нас поставили на очередь для приобретения холодильника, ковра и мебели.
Рано утром, пока сын безмятежно спал, я вышла на крыльцо и ахнула. Стояли последние дни хрустального бабьего лета. В бездонной сини октября вполнеба полыхала заря. Осенняя свежесть прозрачного воздуха таяла под лучами ещё щедрого амурского солнца. Дом наш, оказывается, стоял за околицей. Слово-то какое — о-ко-ли-ца, — всегда его знала, а значение только сейчас поняла. И в этом была какая-то особая прелесть.
Опасаясь, что ребёнок проснётся, всё-таки прошла немного по тропинке, заплутавшей среди берёз. Неожиданно на повороте полыхнул алым пламенем куст шиповника. Сорвала несколько крупных ягод, попробовала — чудо как хорош! Повернулась и побежала назад — к своему первенцу.
Что всё-таки значит дом — своя «пещера», как говорили мудрецы. Такой покой в душе, умиротворение... И только сердце-вещун замирает пугливо: что там, в неизвестной жизни?
Постепенно быт налаживался: купили кое-какую посуду, самое необходимое из одежды, нашлись люди в селе, у которых стали брать густое, больше похожее на сливки молоко, творог, свежие яйца. Всё бы ничего, да здоровье Саши катастрофически ухудшалось: сильные боли в позвоночнике становились нестерпимыми, анальгин помогал ненадолго. И приступы снова возобновлялись.
Врачи, когда случилась та злополучная травма, объяснили, что в трёх позвонках запали диски, они защемляют нервы, это и вызывает нестерпимую боль. Нужна операция, но после неё можно или выздороветь, или на всю жизнь остаться инвалидом: ноги отнимутся вообще. Гарантии никто дать не может. Тогда, в военном училище, его пролечили, дело пошло на поправку, а через год с небольшим снова появились сильные боли. Нервный стресс из-за гибели солдата только усугубил общее состояние.
Сдержанный и молчаливый, он стал совсем замкнутым, раздражительным, недобрым. Я понимала — ему тяжело переносить на ногах такие боли. Он упорно ходил на службу, до позднего вечера находился в роте, стоял в караулах. Чтобы после работы он мог полежать на диване, отдохнуть, разгрузить позвоночник, я старалась к его приходу всю тяжёлую работу по дому сделать сама: топила печь, готовила уголь, носила воду из колодца.
Наступила зима, которая в тот год, по свидетельству старожилов, была не просто суровой, а лютой — с сильными морозами и метелями. Небывалые снега покрыли окрестные поля. Дикие козы, кормившиеся в здешних местах на соевых полях, из-за снежного покрова не могли добыть себе пропитание и перебрались вглубь области. А без коз и волки оголодали. С каждым днём они становились всё наглее — подходили близко к хуторам, повадились добывать пропитание на помойке роты, куда выбрасывали пищевые отходы. Первыми их заметили солдаты, доложили взводным. Те подняли перепуганных бойцов на смех — со страху, мол, чего не померещится.
Вечером молодые офицеры обычно возвращались домой через поле по протоптанной дорожке.
— Братцы, подождите, я мигом, только до ветру и обратно, — сказал взводный Ванечка Голицын, красивый черноглазый офицер, отличник боевой и политической подготовки, один из лучших выпускников училища.
Он добежал до туалета, ловко снял меховой комбинезон и только было присел, как вдруг увидел прямо перед собой клыкастую ощеренную морду. В первый момент взводный решил, что это собака (в роте были лайки), но вдруг понял, не веря своим глазам: «Волк?» Оглядываясь, заметил ещё зверюгу. Ванечку будто ветром сдуло. С белым от страха лицом, в полуспущенном комбинезоне, он влетел в караульное помещение. Все так и покатились со смеху.
— Чего ржёте, как кони, — заорал взводный, застёгивая комбинезон. — Пошли к Ратушному, пусть даст охрану, лучше несколько солдат с автоматами.
— …Вашу мать, так-перетак, — разразился ротный. — А если воевать придётся, вашу мать? А вы волков перетрусили? Да Голицыну померещилось, хрен ему в дышло.
Но охрану дал. Вечером взводные возвращались в сопровождении трёх солдат. И утром стали ходить не поодиночке, как раньше, а все вместе. Собирались во дворе и шли. Среди сельчан ходили тревожные слухи, что волки подбираются к сараям, где зимовал скот. Капитан Ратушный, будто в насмешку, ходил домой один, без охраны. Он намеренно задерживался в роте и уходил после наступления темноты, когда бойцы, сопровождавшие лейтенантов, возвращались. Взводные не знали, куда глаза прятать, а Голицыну ротный просто проходу не давал своими издёвками.
Прошла неделя. Саша совсем занемог. Однажды утром не смог встать, как ни старался. Передали Ратушному. Тот пришёл. Посмотрел и сказал, что надо вызвать санитарную машину из гарнизонной санчасти и везти его в госпиталь, но Саша убедил дать ему два-три дня отлежаться: может, само пройдёт. На том и порешили.
— Саша, тебе надо срочно к врачам, — сказала я. — Затягивать нельзя.
— Не лезь не в своё дело, занимайся пелёнками, — оборвал он.
У меня на глазах навернулись слёзы. Он смягчился:
— Думаешь, я сам не знаю, что мне конец? Как вас оставить? Как ты с пацаном одна будешь? Тебе без меня и буханки хлеба не принесут (его доставляли из роты в счёт пайка). Что со мной случится — уезжайте  к матери.
И он надолго замолчал.
Я ушла в спальню и тихо плакала. Жалко было его, больного, беспомощного. И ничем, ничем не поможешь. Оставалось набраться терпения и надеяться на лучшее.
Прошло ещё несколько дней. Саше становилось всё хуже. Иногда он забывался во сне и начинал стонать. Потом спохватывался и затихал. Он мужественно переносил боли: боялся, что у меня пропадёт молоко. В доме нависла гнетущая тишина.
Однажды в сенях внезапно кто-то затопал, что-то загремело — видимо, там налетели на пустое ведро. В клубах морозного воздуха в прихожую ввалился перепуганный насмерть капитан Ратушный. Разразившись густой матерной тирадой, он возбуждённо стал рассказывать:
— Иду. По полю. Слышу — шаги. Оглянулся... Никого. Опять слышу. Поворачиваюсь на звук, а волки — вот они. Твою мать! Что делать? В руках у меня — по буханке хлеба. Я — матом и швырнул прямо в евонную харю. Хотел другой булкой запустить, да хлеб жалко стало! Заорал — и драпа во все лопатки. К вам вот  и заскочил.
— Волки за вами бежали? — спросил муж.
— А хрен его знает. Может и бежали, только я мужик-то не промах.
И щупленький командир роты грозно сжал руку в локте, видимо, желая продемонстрировать свои мускулы. Но становилось не до смеха...
А на другую ночь я вдруг услышала, что кто-то зовёт меня незнакомым голосом:
— Гуля, Гуля, иди скорей сюда. Скорей, скорей!
Я выглянула из спальни и увидела восковое, осунувшееся лицо мужа странно улыбающимся. Он, свесившись наполовину с дивана, держал руку на полу.
— Да скорей же смотри. Я мышку поймал, возьми её чем-нибудь…
Встав на колени, я внимательно присмотрелась, даже заглянула под диван. Никакой мышки там  не было. До меня вдруг дошло: у него болевой шок, он в бреду.
Сунула голые ноги в валенки и, набросив пальто на ночную рубашку, без платка, выскочила на улицу. Надо бежать в роту, там дежурный, там машина, его нужно срочно отправить в госпиталь!
Наверно, в минуту опасности у человека доминирует только одна главная мысль, а других в это время просто нет (например, не подумала постучать в окно любого из офицеров и позвать на помощь). И побежала в роту через поле, по протоптанной дороге. Ночь была лунная.  Бежала и плакала. Ни о волках, ни о сильном морозе не думала. Заблудиться не боялась — рота всегда освещена, бежала на огни. Железные ворота оказались запертыми, я начала стучать в них руками, потом подняла камень и начала бить им по металлу. Залаяли собаки, выбежал часовой. Меня, трясущуюся от страха и холода, завели в помещение, дали воды, выслушали. Дежурный офицер по рации вызвал из санчасти врача и машину.
Когда мы подъехали к дому на «газике», ротный уже был у нас и одевал мужа. Сынишка продолжал мирно спать в другой комнате. Пока я впопыхах одевалась, мужа успели уложить на носилки. Он был без сознания. Я плакала. Подошли разбуженные Ванечка Голицын и Евтушенко, помогли погрузить носилки в «санитарку», которая направилась в военный госпиталь областного центра.
От переживаний и страха за Сашу у меня пропало молоко, сынишка голодал, стал беспокойным, часто плакал. Я плакала вместе с ним. Вот так, в одночасье, жизнь человека может начать рушиться как карточный домик, а земля уходить из-под ног. Потянулись долгие томительные дни ожидания и неизвестности.
Первое время офицеры по очереди помогали — приносили воду из колодца и набирали семь-восемь вёдер угля. Морозы и северный ветер быстро выстужали квартиру. Приходилось топить весь день — по пять вёдер угля с утра и столько же вечером.
Наша квартира, совмещённая с пустующей квартирой прапорщика, которого в роте несколько лет не было, оказалась самой незащищённой от ветров, дующих как раз с нашей стороны. Меня пугала эта пустая квартира: всё время там что-то хлопало, завывало, от порывов ветра дребезжали рамы и остатки стёкол. В сенях я забаррикадировала входные двери старым столом и бочкой с квашеной капустой, хотя понимала, что всё напрасно: через зияющие окна легко проникнуть в пустую квартиру и оказаться в сенях, которые я упорно закрывала на ночь.
Долгими бессонными ночами я с ужасом прислушивалась к завыванию ветра в пустых комнатах. В зале, где на диване было не так страшно, к утру становилось очень холодно, я боялась застудить младенца. Он уже подрос, взгляд стал осмысленным, он улыбался и гулил, издавая самые разнообразные звуки, тянул ко мне ручонки. Ребёнок спасал меня от одиночества и отчаяния, заставляя не расслабляться, — теперь только на мне одной лежала забота о беззащитном человечке. Молоко постепенно вернулось, и я старалась не волноваться.
— Всё будет хорошо, — говорила я маленькому. — Папочку нашего вылечат, он молодой и сильный, он поправится. Он будет стараться ради нас с тобой, а мы — для него. Правда?
Сынишка смотрел на меня, улыбался, а я прижимала его тёплое тельце к себе. Это грело мне душу и успокаивало. Я была счастлива, несмотря на беду, пришедшую в  дом.
Ни одна из женщин, живущих в нашем небольшом доме, после той страшной ночи, когда Сашу увезли в госпиталь, ни разу не зашла, не поинтересовалась, нужна ли помощь. Ну хотя бы посидеть с младенцем, пока я бегаю за молоком или в деревенский магазин. Ни одна... Мужики всё-таки человечнее нас, женщин. Я это поняла в ту страшную зиму. Может, с тех пор и не стремилась найти подругу. Да я и не нуждалась в подруге. У меня был он, самый лучший, самый верный, самый преданный, самый любимый — друг детства, одноклассник, сосед по парте, а теперь муж, отец моего ребёнка.
Через неделю столкнулась во дворе с Ванечкой Голицыным. Он, пряча глаза, сказал, что его Надька да и другие бабы «как взбесились».
— Не хотят, чтобы мы заходили к тебе, ревнуют, видно. Говорят: при муже сама воду и уголь носила, а тут королева какая стала... Кому скандалы в доме нужны, сама понимаешь...
Я ничего не сказала в ответ, потому что не знала, что нужно в таком случае говорить. А вечером, ещё до прихода офицеров с работы, доверху наполнила вёдра углём и оставила у крыльца, чтобы видели — у меня всё в порядке, я не нуждаюсь в помощи. Уголь выгружали в общую кучу прямо посредине двора. Были там и мелкие куски, и целые глыбы. Мелочь собирать нетрудно, даже приятно на морозе поработать. Когда остались только большие глыбы, стало совсем худо. Они оказались мне не по силам, но и здесь офицеры выручили: они набирали сначала свои вёдра, а потом разбивали громадину и оставляли россыпь для меня.
Хуже стало с водой. К середине зимы колодец всё больше промерзал. Тяжёлое кованое ведро цеплялось о лёд, покрывавший стенки сруба, вода расплёскивалась, и получалось чуть меньше половины ведра. Приходилось снова и снова опускать его на цепи и крутить тяжёлый ворот за ледяную металлическую ручку. Сил не хватало, иногда ведро срывалось вниз, я успевала отскакивать, ручка бешено раскручивалась в обратную сторону… А без воды и тепла мы просто бы не выжили.
Нет худа без добра, точнее, добра без худа. Если несколько месяцев назад я не могла самостоятельно открыть банку консервов или сгущёнки — силы в руках не хватало, то теперь окрепла, даже поправилась. Паёк на мужа выдавали каждый месяц, денежное довольствие тоже, так что жить можно было. Главное — не упасть духом.
Вести из госпиталя были самые неутешительные. Без оперативного вмешательства врачи не могли снять боли, а согласия на операцию муж не давал. Слишком ничтожны были гарантии, что он выздоровеет и останется в армии. Попроведать его не было никакой возможности. Стояли сорокаградусные морозы. Я почти круглосуточно топила печь, не давая ей затухнуть: боялась, что не смогу растопить её — дров оставалось совсем немного, на самый крайний случай. Негде было оставить ребёнка: он по-прежнему признавал только грудное молоко. Добираться с ним на попутках в такие морозы было чистым безумием. Малыш заметно подрос и стал тяжёлым.
От бессилия и невозможности что-либо предпринять, от тоски и страха за мужа, за будущее я не знала что делать. И только ребёнок спасал от полного отчаяния. Ночами, когда он засыпал, мне становилось хуже всего, одолевали, изматывая, горестные думы. Я, как заведённая, мысленно кружила и кружила по замкнутому кругу отчаяния и не видела выхода.
И то ли наяву, то ли во сне однажды почудилось, что за стеной шумно справляют весёлую свадьбу. Там залихватски играла гармонь, женские голоса пели свадебную величальную, доносился хрустальный перезвон бокалов, явственно слышались пляска и гомон большой толпы. И мне вдруг так захотелось туда, на эту свадьбу, так надоело затворничество. Вспыхнуло острое желание побыть хотя бы недолго среди гуляющих людей. Я решительно встала и начала одеваться. И тут ребёнок зачмокал губами. Этот тихий звук внезапно отрезвил меня. Я вдруг осознала, что за стеной — пустая квартира, что там нет и не могло быть никакой свадьбы. Это воет и бесится среди голых стен и разбитых окон шальная метель. Это была галлюцинация, дьявольское наваждение. Стало жутко. Леденящий страх пронзил меня с головы до ног. Я выхватила малыша из коляски и прижала к себе. Легла к стенке, а его, как щит, положила с краю. Он дышал ровно, такой спокойный и тёплый. Я была уверена, что через это святое существо не пробиться нечистой силе, если это она манила меня на погибель, в мороз и стужу. Постепенно успокоилась и заснула. К утру метель стихла. В замёрзшие окна заглянуло доброе зимнее солнышко.
Заканчивалась студёная зима, дни стали длиннее, на улице потеплело, зачернел снег на солнцепёке, небо очистилось от туч, и засинели дальние перелески. Я стала чаще выносить малыша на улицу. Ему исполнилось полгода, он уже сидел и пытался встать на ножки, выговаривал слоги — «ма», «дай-дай». Мы росли, а папа наш всё ещё был в госпитале, писал нам письма, успокаивал, подбадривал, но о выздоровлении не было и речи.
Как-то у колодца столкнулась с ротным. Он помог выкрутить ручку колодезного ворота и, поднимая полное ведро, сказал:
— Ехала бы ты, девка, с хлопчиком к родителям, ничего хорошего тебе здесь не светит. У Саши твоего дела хреновые, зря маешься тут. Я машину дам, в аэропорт отвезут, на самолёт посадят, а там родители встретят. Телеграмму отстучим.
— Никуда я не поеду. Вот немного спадут морозы, станем ездить в госпиталь. Как же я брошу больного? Кто его навестит?
На том и разошлись. А как-то утром в дверь постучали. Я так отвыкла от гостей, что от неожиданности вздрогнула: уж не мерещится ли вновь? Но дверь открыла. На пороге стояла незнакомая смуглая женщина.
— Я к вам. Вы ведь учительница?
— Да, у меня диплом. Но я ни дня не работала после института из-за грудного ребёнка. А вы кто?
— Я директор здешней восьмилетки. У нас проблема — учительница русского языка в декрет уходит. А год-то заканчивать надо, дети ни в чём не виноваты. Выручайте, выходите на работу. И вам веселей будет. В деревне говорят, что муж у вас сильно болен.
— Я бы с радостью, одичала совсем, сама с собой разговаривать начала, — невесело пошутила я. — Да только куда же я такого маленького? В садик его не возьмут, да и не хочется туда отдавать, пусть хоть до годика со мной побудет.
— Об этом мы позаботились, — упредила гостья. — Мама на пенсии. Она будет приходить сюда, с малышом посидит, по хозяйству поможет. А вы уроки отведёте — и домой. Коллектив у нас хороший, дружный, близкие по духу люди. Ну как, по рукам?
И я стала сельской учительницей. Некоторым образом это избавляло от тоски и одиночества. Школа, правда, была неблизко, но я ходила напрямик, через перелески меж хуторов. Тропинка то на горку взбегала, то в ложбинке пряталась. Сначала я побаивалась ходить через лесочки, но потом привыкла. Такая дорога освежала и успокаивала растревоженную душу. Матушка-природа всегда лечит, ободряет, вселяет надежду.
Современные учёные доказали, что потребность в общении является такой же биологической необходимостью, как дышать кислородом, пить воду, поглощать пищу. Один из коммуникативных законов гласит, что речь — это средство поглощения негативных эмоций. Не случайно древние говорили: «Сказал и душу облегчил». Среди людей стало лучше, но я не любила говорить о своей беде с посторонними. И не переставала надеяться, что Саша поправится, вернётся, и мы заживём на славу, будто кто-то извне говорил мне об этом.
Простые деревенские люди оказались милосерднее офицерских жён. Одна из кормящих женщин предложила присмотреть за сынишкой и покормить его грудью, пока я езжу в госпиталь. Я уже  подкармливала малыша обычной пищей — картофельным пюре, супчиком, яблоками. Но без грудного молока он пока не мог.
Установились тёплые дни. Появилась возможность навестить больного. Выглядел он лучше, ему делали вытяжку позвоночника, аппаратные процедуры, но это лишь облегчало страдания и не устраняло источник боли — запавшие диски. Чтобы снять с них нагрузку, врачи настояли на костылях. Когда я увидела его, невольно содрогнулась: неужели навсегда?
Домой возвращалась с тяжёлым сердцем. Настроение больного Саши передалось и мне. Положение гораздо серьёзнее и безнадёжнее, чем я думала. И как заведённая твердила и твердила: «Пусть инвалидность, пусть костыли, но лишь бы остался жив. Никогда его не брошу, не предам, никому не отдам, день и ночь буду работать, а он будет дома. За детьми присмотрит — и то хорошо. Будет общаться с ними, со мной — и больше ничего не надо для счастья. Пусть операция, пусть инвалидность, лишь бы остался жив, лишь бы вместе! Господи, помоги!»
В том, что у меня будут ещё дети, я не сомневалась. Мне так нравилось быть беременной, и рожать нравилось, и грудью кормить, а уж купать да пеленать младенца — одно удовольствие! К этому нельзя привыкнуть. Я испытывала невыразимое наслаждение, когда брала малыша на руки, вдыхала и не могла надышаться ароматом детского тельца, обнимала и прижимала к себе, целовала щёчки, ножки, ручки, гладила по шёлковым волосам, слушала и не могла насладиться детским лепетом, радовалась каждому взгляду, каждой улыбке, слову, движению. Это и было настоящее счастье.
Наступила вторая зима без Саши. Она была ещё холоднее и безотраднее. Малыш уже активно передвигался без посторонней помощи. И это было хуже. Если раньше он был завёрнут и его пребывание ограничивалось коляской или кроватью, где было тепло и безопасно, то теперь он рвался на ледяной пол, его невозможно было удержать на руках или на диване. Я распустила суконное одеяло и навязала тёплых штанишек, кофточек, жилеток, носочков, смастерила в четыре нитки тёплые ползунки. Но это не спасло, он заболел. Страх парализовал меня, лишил рассудка: я потеряла самообладание, плакала, тряслась, мне казалось, что ребёнок умрёт, что я потеряю его. Невозмутимая деревенская фельд¬шерица удивлялась:
— Если вы, мамаша, так будете переживать банальную ангину, то вас надолго не хватит. Все дети болеют — и ваш не исключение.
Но я не могла оправиться от перенесённого волнения. И самое страшное, что не смогла поддерживать тепло в доме. Печь топилась совсем плохо и всё время дымила. Оказывается, летом надо было прочистить дымоход и трубу, но я не догадалась это сделать. И вот теперь не помогали даже лишние вёдра с углём. Я просто не знала, что с нами будет. Уже несколько дней не купала сынишку, укладывала его немытым, он всё ещё кашлял даже во сне. Это меня пугало ещё больше. Укутанная в пальто, в валенках, я сидела за перевёрнутым ящиком, который служил письменным столом, и проверяла ученические тетради.
В дверь постучали. Кто это на ночь глядя? В комнату вошёл среднего роста майор.
— Где папа?
— В госпитале… — растерялась я. — Он болен и давно уже в госпитале.
— Так вы не дочь капитана Ратушного? — удивился в свою очередь незнакомец. Его, видимо, сбили с толку мои хвостики (для удобства я собирала волосы на резинки, и они торчали в разные стороны).
— Нет, я жена лейтенанта Зыкова.
— Так вы жена Зыкова? Это что, я не к Ратушному попал? Они же с краю жили. Я хорошо помню.
— Верно, у них квартира с южной стороны. А здесь я с ребёнком живу.
Он внимательно оглядел меня с ног до головы, задержал взгляд на валенках, заглянул в кухню. Убогость жилища и моё облачение, видимо, потрясли его.
— Я, кажется, в самое время. Ну и как вы тут? Рассказывайте, — мягко, тепло сказал он.
Два года меня никто ни разу не спросил, как я живу. И меня прорвало. Я тщетно пыталась справиться с волнением, размазывая слёзы по щекам, но они предательски катились, прямо-таки лились ручьём. Я не могла связно говорить: «...печь... вода... труба...»
— Та-а-а-к, — сделал вывод неожиданный гость, обернувшись на детский кашель. — Вас, кажется, надо спасать. Апартаментов не обещаю, но тёплую однокомнатную квартиру с отоплением и горячей водой в гарнизоне гарантирую. Собирайте пожитки, завтра вечером за вами заедут.
— А мне нечего собирать. Стол, кровать, постель — всё из роты. Вот только книги да посуда. Их немного.
— Ну тем более. Собирайтесь.
— А вы кто? — осмелилась спросить я напоследок.
— Я комбат Башко. Если понадобится помощь, смело обращайтесь ко мне. Да не ревите вы, а то утопите меня в слезах, однако, — пошутил он. Взгляд его потеплел, он ободряюще улыбнулся, повернулся и вышел.
В жизни человека бывают разные встречи. И только отдельные из них, очень редкие — судьбоносны. Эта случайная, по ошибке, встреча с комбатом Башко круто изменила нашу жизнь. Проще говоря, он спас нас от надвигавшейся катастрофы.
Вечером во двор на глазах изумлённых соседей въехала военная машина с будкой. Несколько солдат быстро погрузили наш немудрящий скарб, подхватили меня вместе с малышом, укутанным в тёплое одеяльце, и усадили в кабину. Машина задним ходом выехала со двора. Я оглянулась и в последний раз посмотрела на неприветливое жилище. В окне увидела удивлённое лицо Нади, там была и Света, а любопытная Лариса даже на крыльцо выскочила. Я уезжала от глыб угля, полузамёрзшего колодца, дымящей печки, от этой жуткой пустой квартиры, от одиночества и страха, уезжала к неведомой жизни. Человек всегда верит в лучшее. Не случайно говорят: «Надежда умирает последней». Ну, сыночек, поехали, — прошептала я и тихо заплакала, уткнувшись в детское одеяльце.


Сон в руку

От сестры наконец-то пришло письмо, в котором она приглашала меня на свадьбу. А дело было так.
В течение оставшихся дней, пока судно было под погрузкой, Светлана успела оформить необходимые документы, продлить срок санитарной книжки, договориться с соседкой, что та присмотрит за квартирой. Маленькая дочка осталась с мамой. В самый последний момент капитан успел зачислить Светлану в штат обслуживающего персонала судна, уходящего на Японию.
Она сразу заступила в ночную смену, а наутро вся команда изумлённо созерцала и восторженно обоняла пышные ароматные булки и большущий, сказочно украшенный клубникой и сливами пирог. Такого «праздника живота» даже бывалые моряки не могли припомнить за всё время плавания на судне. А какие рулеты с маком, сладкие крендели, пирожки, пышные булочки и хлеб пекла моя сестрица — ни в сказке сказать, ни пером описать.
Но покорение суровых морских сердец только начиналось. Света навела блеск на камбузе, надраила до немыслимого сияния посуду, отпарила и накрахмалила скатерти и салфетки, ставшие белоснежными.
Сама она, работящая, покладистая, с точёной фигурой, привлекательная светлым лицом, весёлым нравом и острым языком, боевая, находчивая, была, что называется, вне конкурса. На неё обрушился тайфун комплиментов и океан мужского внимания. Но Светлана ждала принца из магаданского сна. Однако среди всех поклонников его не было. Она решила: сердце подскажет — и не спешила с выбором. Надоело расплачиваться за свои ошибки. А потом — неизвестно: может, то ночное видение и мамино гадание на короля — всего лишь обман, как и многое в этой жизни.
Постепенно жизнь на судне входила в свои обычные рамки, но недоступная красавица стряпуха продолжала волновать окружающих чарующими ванильными ароматами, распространяющимися с камбуза во время её смены. Через неделю заболела одна из уборщиц. Пришлось отправить её на встречном судне обратно в порт приписки. Старпом обратился к женщинам с просьбой поработать дополнительно, вместо заболевшей, в свободное от работы время. Сестре нужны были деньги, чтобы собрать дочку в школу и нанять репетитора, поэтому она охотно согласилась. Успевший оценить её любовь к чистоте и порядку старпом определил Светлане каюты командирского состава. Убирать следовало в отсутствие их обитателей, когда те были на вахте...
Сначала Света принялась за капитанскую каюту, не раз вспомнив недобрым словом предшественницу, которая, видимо, о чистоте имела самое приблизительное представление. Могу себе представить, как преобразилось обиталище старого служаки капитана, который уже давно разучился чему-либо удивляться, но на сей раз, войдя в сияющую каюту, даже крякнул от восхищения: «Тысяча чертей! Огонь, а не девка! Мне б такую... лет двадцать назад, когда я ещё был ничего себе… Ну и тряхнул бы я стариной», — уже без особого энтузиазма закончил свои размышления донжуан в отставке.
Приятное удивление пережили владельцы и других кают. Оставалось вымыть лишь ту, что принадлежала старшему электромеханику Гурову. Он был родом с Украины, учился в высшем Одесском мореходном училище. По словам судовых женщин, был красив как Нарцисс и — удивительно, но факт — до сих пор не женат.
Уставшая после смены стряпуха зашла сюда, чтобы, поработав час-другой, отправиться на отдых. По сухопутным меркам это была двухкомнатная квартирка в миниатюре: серая невыразительная прихожая, такого же тона гостиная/столовая, грязновато-зелёного цвета спальня с застиранным пологом над деревянной кроватью, душевая, выложенная тусклым сиреневым кафелем.
«Да, работы здесь ;— в сутки не управиться», ;— тоскливо подумала Света. Машинально намылив щётку, провела по серой стенке прихожей. Из-под руки, как по волшебству, проглянула небесно-голубая полоса. Удивлённая, она ещё и ещё взмахнула щёткой — то же самое: серая стена преображалась, сияя небесной лазурью.
Не веря глазам, сестра азартно стала отмывать прихожую, потом столовую. Усталость как рукой сняло. Постирала и вывесила просушить полог с кровати электромеханика. На солнце он оказался нежно-салатного цвета, с желтоглазыми лилиями, а спальный комплект зацвёл ромашками по светло-зелёному полю. Пока на палубе сушилось белье, сестра колдовала в спальне, отмывая зашарканные стены, кровать, добираясь до самых тёмных уголков безнадёжно запущенного помещения. Вот засиял чистотой и блеском сиреневый кафель ванной комнаты, засверкали стёкла, зеркала и полки, а на плитках появились почти невидимые до этого стилизованные лилии. Оставалось вымыть пол в прихожей, как вдруг в двери повернулся ключ — кто-то открывал её с обратной стороны. Молодая женщина растерялась, совсем не хотелось, чтобы её увидели в таком виде — уставшую, в грязном мокром халатике. Она стояла в глубине гостиной и с волнением ждала появления хозяина каюты. В прихожую вошёл приятный молодой человек. Оглядевшись вокруг, он смутился:
— Извините, я, кажется, ошибся дверью…
— Вы электромеханик Гуров?
 — Да.
— Стойте, куда вы? Это ваша каюта!
— Не может быть!
Он вернулся и стал пристально, всё более изумляясь, осматривать собственное жилище: сначала гостиную, потом спальню, задержал взгляд на постельном белье, заглянул в ванную комнату и произнёс в изумлении:
— Однако…
Вернувшись в комнаты, растерянно оглянулся — Золушки уже не было, она исчезла, в страхе бежала с бала чистоты и уюта, который сама же устроила. А смятению Светланы не было предела. Именно его она видела в своём прощальном магаданском сне. Она сразу узнала синеглазого светловолосого парня с милой застенчивой улыбкой.
С этого самого момента участь неженатого электромеханика была решена. Поначалу Светлана пребывала в душевном волнении: кажется, интуиция не обманывала её — а если опять ошибка?.. Раздумывая, как поступить, она всячески избегала встречи с ним.
Однако примерно через неделю Гуров сам пришёл в камбуз и сказал:
— Светлана, выходи за меня замуж.
— ??!
— А что, я тебе не пара?
— Нет, почему же, это я тебе не пара.
— ?!
— Во-первых, я старше тебя.
— Это пустяки. Невелика разница.
— А во-вторых, у меня есть дочь.
— Знаю. И это не преграда.
— Ты хорошо подумал?
— Да, целую неделю думал. Ты мне нравишься. И, потом, я всегда хотел, чтобы моя жена была хорошей хозяйкой. Давай поженимся. Медовый месяц начнём прямо здесь, на этом белом пароходе. Чем не свадебное путешествие? А вот вернёмся из плавания, квартиру купим. И будет у нас с тобой свой собственный дом с такой замечательной хозяйкой, как ты.
— А у меня уже есть двухкомнатная квартира в Холмске. Я и в море пошла, чтобы мебель хорошую купить, дочку в школу собрать.
— Ну, так ты с приданым? Не знал. Что ж, мебель хорошую купим, свадьбу сыграем и дочку в школу отправим по высшему разряду.
«Знаешь, Гулька, я никогда ещё не была так счастлива, как сейчас, тьфу, тьфу, боюсь сглазить. Он такой нежный, ласковый, заботливый, у меня ещё никогда не было такого мужчины. Правильно мама говорила: «Стреляй в сороку-ворону — в ясного сокола попадёшь»...
На свадьбу к сестре я не поехала. Саше стало совсем плохо, боли усилились, лекарства перестали помогать, требовалось оперативное вмешательство. Я не могла ни о чём думать, кроме него, а уж тем более веселиться. К тому же и малыша не на кого было оставить.
А на острове события развивались не в пользу молодожёнов. С Украины приехала Юрина мама, она была категорически против женитьбы сына на Светлане:
— Сыночку моя, для того ли мы тебя растили и учили? У тебя в Шепетовке невеста — молода и хороша собой, и образование у неё высшее. На кого ж ты променял её? Одумайся. Не женись на этой самозванке. Не будет тебе счастья с ней, чует моё сердце.
Но Юра не внял словам матери. На свадьбе мать сидела хмурая и всё время, будто на похоронах, плакала. А на другой день, ни с кем не попрощавшись, уехала к себе на Украину. И до самой смерти не смирилась с выбором сына. Свету не признала. С внуками дружила, подарки им дарила, а с ней никогда не общалась.
Уважая маму, Юра, тем не менее, любил мою сестру так, как мало кто способен любить. Он стал прекрасным мужем для неё и замечательным отцом для детей ;;— сына и дочери, которые у них родились.


Верка Чернышка и нечистая сила

Очередной гарнизон, где мы обосновались, находился сразу за селом: заканчивалась крайняя восточная улица и начиналась обширная территория воинской части. А за ней, далеко на запад, простиралась свободная, местами заболоченная земля, которая с ранней весны до поздней осени пестрела и благоухала разнотравьем. Не успевали отцвести, заколоситься одни травы, как подходил черёд иным, и они были ещё ярче, ещё краше и изысканнее. Незаметно, но затейливо меняла матушка-природа свои будничные одежды. А над всем этим великолепием неистово и неумолчно, как гимн земной красоте, звенела птичья разноголосица. Туда, в сумеречные цветущие луга, в алые пылающие зори, всякий раз закатывалось ласковое амурское солнышко, завершая ещё один дневной круговорот.
А царь природы — человек — не мог да и не хотел украсить ни своё жилище (дома в военном городке были неказистые, сооружённые наспех равнодушными солдатскими руками), ни окружающее его пространство: вокруг — грубо сколоченные скамейки, детские песочницы и уродливые «грибки», на чахлых клумбах — невзрачные цветы. А за пределами части, на пёстром разнотравье, словно больные наросты на земном теле, — кучи строительного мусора и бытовых отходов. Природа тщетно пыталась прикрыть весь этот срам зелёным подолом, но не успевала: свалки росли быстрее трав и кустарников.
Ничего примечательного, сделанного от души, ради красоты, не было и в деревне. Жили люди, словно наказание отбывали. Такое отношение к своему жилью записных перекати-поле — военнослужащих — ещё как-то можно было объяснить (сегодня здесь — завтра там), а местные жители? И ведь не одно поколение так вот — без красоты. Невольно вспоминались ухоженные села Украины или Прибалтики, — никакого сравнения!
Отзвенело птичьими и детскими голосами рыжее синеглазое лето. За плацем и солдатскими казармами отгорели нежарким малиновым костром прозрачно-нежные свечи кипрея, снизу огранённые светлой зеленью листьев. Кипрея было так много в тот год, так отчаянно, так буйно он цвёл, что в селе приговаривали: «Иван-чай лето на две половины делит», «Иван-чай зацвёл — лето на вторую половину перешло». Незаметно заполыхала багрянцем осень, потом зима-кружевница принялась наряжать землю своими белыми полушалками. И какой бы долгой да суровой она не казалась, закончился и её черёд. Утренние зори стали румяней, засинели прозрачные дали, растаял снег на полях, затрепетали серёжками осинки да берёзки вдоль плаца.
В ту весеннюю пору мы и ещё три семьи уезжали из гарнизона. Любое назначение, любой переезд для всех его обитателей становился настоящим событием, а тут, можно сказать, — коллективный выезд. С приближением отъезда страсти накалились до предела. Накануне из квартир высыпали даже самые неактивные участницы дворовых дебатов и стекались к центральной двухэтажке. Солировала, как всегда, жена капитана Чернова — одного из самых видных офицеров гарнизона — по-военному подтянутого, стройного, умного и талантливого. Не случайно его назначение было самым завидным — в штаб армии. А жену его, известную в гарнизоне как Верка Чернышка, надо было лицезреть лично. «Чудо в перьях», — думал о ней всякий, кто впервые имел неприятность столкнуться с этим «недоразумением природы».
В недавнем прошлом штукатур-маляр, тонкогубая, с жидкими бесцветными волосами, горластая, шепелявая, циничная, она пыталась быть «настоящей офицершей» — с утра до вечера сидела на лавочке, вязала на продажу детские шапочки или лузгала семечки, похваляясь мужем и тем, как они хорошо, душа в душу, живут. Эта тема в разных вариациях звучала из её уст ежедневно и уже давно в городке стала притчей во языцех.
Была у Верки одна дурная привычка. Она использовала для уборки своего жилья солдат, которых, конечно, присылал из штаба муж. Они мыли в квартире полы, убирали подъезд, чуть ли не каждый день выбивали ковры и дорожки. Верка, словно приклеенная к лавочке, командовала: «Луцсе, луцсе выбивай! Цё, касы мало ел, мать твою?» Так пронзительно покрикивала она на несчастного солдатика, когда кто-нибудь проходил мимо. Чернышка была уверена, что именно так должна вести себя «настоящая офицерша».
Многим в городке не нравилось, что солдаты, как слуги, гнутся перед Чернышкой, терпят её понукания. А Верку замечания окружающих только подзадоривали. Я тоже как-то раз не вытерпела:
— Слушай,  Вера, если ты не перестанешь над солдатами измываться, я скажу твоему мужу.
— Цё, завидки берут? — нисколько не смутившись, огрызнулась она. — Эй, Ваня! — повернулась она к очередной жертве, понуро подметавшей подъезд (она всех солдат звала Ванями). — Законцис — пойдёс вот к ей!
— Да пошла ты! Я и сама могу убрать за собой, хоть и работаю. Твою дочку, кстати, учу.
— Ну, уци, уци. А ко мне не лезь, я знаю, как надо зыть, ессё и тебя, умную, поуцю, — заявила она с наглой ухмылкой.
Когда капитан Чернов пришёл в школу на собрание, я решила поговорить с ним.
— Видите ли, Валерий Фёдорович, у меня растут сыновья. Хорошо, что они ещё маленькие и пока ничего не понимают. Но посмотрите, сколько в городке подростков. Им ведь в армию идти. И они видят, чем солдатам приходится заниматься в этой самой армии!
Разговора не получилось, хотя начальник штаба, смутившись, пообещал больше не использовать солдат в своих личных целях. Однако прошло несколько дней — и Чернышка снова понукала очередного первосрочника.
А вскоре в гарнизон приехало высокое московское начальство, пожелавшее, кроме смотра и проверок, встретиться с семьями военнослужащих. Долго говорили ни о чём, а в конце собрания начальство милостиво попросило задавать вопросы. И я решилась.
— Скажите, это нормально, что некоторые офицеры используют солдат на домашней работе как батраков? Капитан Чернов, скажем, а точнее — его жена. Я, например, не хочу, чтобы моих мальчишек постигла в армии такая же участь. И все, у кого растут в семье сыновья, согласятся со мной.
Отовсюду раздались одобрительные голоса, даже отдельные аплодисменты. Чернов покраснел до корней белёсых волос и не знал, куда прятать глаза.
И на другой день Чернышка раздражённо трясла свои тряпки сама, злобно ворча что-то себе под нос, и ещё долго потом не здоровалась со мной. Но муж ей больше солдат не давал...

После долгой зимы так манит и притягивает оттепель. И горизонт все голубее, и прозрачней  воздух, и поласковей ветерок с юга.
Накануне отъезда последний раз сходила в школу, забрала документы, попрощалась с ребятами и учителями. Грустно расставаться с теми, к кому привыкаешь. Возле Веркиной лавочки как всегда столпотворение. Я остановилась, прислушалась.
— Вот вы смеётесь над Цырныской, — прищурив по своей привычке один глаз, говорила Чернышка. — Ить, умные такие, не знаете, цем это я своего Цырныха покорила, поцему это мы с ним дуса в дусу зывём? — И победно приосанилась.
— Любопытно, чем же? — спросил кто-то.
— Ладно, слусайте, пока Цырныска добрая, — сказала она, вытирая белую плёнку слюны, которая обычно скапливалась в уголках её губ при разговоре, и выдержала интригующую паузу. — а потому сто Цырныска умеет перееззать, а многие из вас, умниц, не знают, как это правильно делать.
— Ну и как же? — не выдержал кто-то.
— Надо уметь домового с собой позвать. Стобы это он, знацицца, с вами поехал, а не остался у цюзых людях.
— Как это?
— Перед самым отъездом задобрить его надо — соли на хлеб насыпать, воды в стакан налить и позвать: «Суседуска, постень, уважь, поедем с нами».
— Ну ты, Верочка, перегнула, — возмутилась я. — Какой ещё домовой? При чём тут соль? Ты что несёшь? Да что вы её слушаете? Это же бред какой-то!
И я поспешила домой, потому что на другой день мы тоже уезжали на место новой службы мужа — в один из районных центров области. Предстояли дальняя дорога, ночные сборы. На душе было тревожно, и хвастливые россказни Чернышки сегодня особенно раздражали.

И вот мы наконец покидаем гарнизон, где прожили несколько счастливых лет. Начало дня — а мы уже в пути. Стелется под колеса оттаявшая под лучами весеннего солнца дорога, и кажется — струятся по тёмному асфальту прозрачные озёрца чистой воды. Приближаешься — и ничего-то нет, а марево — уже дальше и снова манит, блазнится прозрачным туманом, что парит над шоссе, истаивая в воздухе.
Следом за нами по высокому чистому небосводу весёлым подсолнуховым колесом катится шальное весеннее солнце, щедро одаряя первым теплом ещё стылую землю. Лишь далеко-далеко, у самого горизонта, табунятся белокрылые облачка. Они скользят в  поднебесном просторе, приближаются и становятся похожими на прозрачных медуз, бороздящих лазурный океан гигантскими белыми щупальцами. Ослепительно-белые облака медленно проплывают над тёмным  шоссе, истаивая в голубой дали.
Мальчишки, потревоженные ранним подъёмом и сборами, прижавшись ко мне с двух сторон, сладко досыпают. Боясь вспугнуть детский сон, я замираю, сдерживая дыхание. Чудное тепло, покой, умиротворение исходят от спящего ребёнка. Наверно, в такие минуты и пролетает ангел. И понимаешь: счастье — в трепете ресниц малыша, в его чистом дыхании, в сонно расслабленных пальчиках, которые держишь в своей руке, прижимаешь к лицу, целуешь, вдыхаешь и не можешь надышаться сладким запахом детской кожи.
После суеты и напряжения особенно дороги минуты отдыха. Откинувшись на спинку сиденья, я залюбовалась весенним небом, не в силах оторвать от него глаз. Как чарующе изменчив небесный свод: детски-чистый, прозрачно-хрустальный вдали, справа он светло-голубой,  а чуть дальше — голубовато-зелёный, почти нефритовый. Ой, он снова лазурный, а теперь  пронзительно индиговый! Чур меня! Это чаровница-весна шалит и резвится!  Набежали облака на жёлтое светило, и вдруг из первозданно-белых, как первый снег, они стали ярко-фиолетовыми. Весенний калейдоскоп красок и теней!
Выспавшись, маленькие путешественники с любопытством рассматривали из окна кабины мелькающие деревеньки, встречные автомобили, железнодорожные переезды.
— Мама, смотри — зеркало откололось!
— Где?
— А вон видишь — на траве лежит.
— Да это неоттаявшее озерко, а  в нем солнышко отражается.  В самом деле, похоже на  зеркало с неровными краями.
— Аист! Аист!
— Где аист? Не может быть! Здесь цапли водятся, но и они позже прилетят.
— А вон — на одной ноге стоит. А где у него другая?
— Да где ты аиста увидел?
— Ну вон, вон, где кочек  много!
— А, вижу твоего аиста. Это сломанная берёзка так похожа на птицу с длинным клювом.
— А разве у берёзков клюв бывает?
— Не у берёзков, а у берёзок…
Детский лепет отвлекал от тревожных мыслей: удастся ли на новом месте детей устроить в садик, будет ли для меня работа, добрыми ли окажутся соседи...
 Наконец приехали в посёлок, которому присвоили статус городского типа разве что за внушительный военный городок с его коммуникациями, пятиэтажными домами, военторгом, просторной столовой для солдат и офицеров. А в остальном — обычное село с несколькими двухэтажками в центре. К одной из них и подъехала наша машина, изрядно поплутав по пыльным улочкам. Дом был старый, неказистый, словно вросший в землю. Перед ним — проплешины утоптанной земли вперемежку с заплатками чахлой прошлогодней травы. В центре — убогая деревянная беседка со щербатым столом и шаткими лавочками. Чуть поодаль — унылая череда скособоченных сараев, заросших бурьяном. У меня упало сердце при виде такого запустения. И здесь нам придётся жить...
— Дети, не мешайте, поиграйте в песочнице!
— Давай, заноси вправо! Я сказал вправо, а не прямо! — раздражался прапорщик, суетливо командуя разгрузкой. — Да положи ты эти спинки пока в стороне, потом занесём.
На городок опускался пасмурный вечер. Низкое небо, покрытое обрывками сизых туч, взбухло моросью. Запахло пылью, прошлогодней травой и мокрыми тополями.
Настроение совсем испортилось, когда стали подниматься по старой неопрятной лестнице на второй этаж. Из квартиры, как из погреба, пахнуло затхлостью и старой мебелью. Казалось, здесь давно никто не жил. Однако на окне в кухне лежала свежая буханка хлеба с обломанной верхней коркой, рядом — полпачки мелкой соли. А в поллитровой банке с водой — множество побегов комнатных растений, пустивших длинные белые корни, словно кто-то собирался взять отростки с собой да впопыхах забыл. «Тоже домового потчевали?» — с досадой вспомнила я Чернышку.
В кухню занесли стол. Прапорщик нервничал, торопился в обратный путь. Я спешно начала собирать ужин. Выложила хлеб, сало, маринованные огурчики, картошку в мундире, варёные яйца, котлеты, открыла консервы.
— Хозяйка, а соли можно?
— Да возьмите с окна, там много, — сказала я, когда мне так и не удалось отыскать её в сумке.
— Её нэ можно браты, — возразил крепкий солдат-украинец. — Це нэ про нас. Хлиб та силь — для тутэшнего лишего.
— Чушь какая! — возмутился франтоватый ефрейтор. — Бабкины сказки.
Он встал и поставил пачку соли на стол. Начали ужинать.
— Оно, может, и ерунда всё это, — задумчиво сказал прапорщик. — Только дыма без огня не бывает. У меня жена в Англии была, на стажировке. Исследовала британскую демонологию. Это наука о духах. Там и узнала — оказывается, у англичан тоже есть бывальщины и былички — рассказы о встрече человека с нечистой силой. Их англичане воспринимают не как сказки, верят в них.
Помолчали. Проголодавшиеся помощники с аппетитом уминали котлеты, хрустели огурцами, щедро присаливая круто сваренные яйца и картошку. И только украинец упрямо ел без соли.
— Интересно, и какие же у англичан домашние духи? — спросил один из солдат.
— Их много, как и у нас,  — ответил прапорщик.  Есть там Боггард, Брауни, Пак, шёлковые, ещё какие-то, всех не упомнишь.
— Надо же! И называются как чудно!
— Да помолчи ты, дай послушать!
— Боггард живёт в доме, англичане считают его духом одного из прежних обитателей жилища. Он невидимый, безвредный и миролюбивый, но иногда шалит, стягивает с человека одеяло, щекочет. Брауни — домашний дух, вроде нашего домового. Он помогает выполнять скучную домашнюю работу, но не любит, когда его благодарят. Стоит хозяевам оставить ему немного еды, как он исчезает навсегда.
— А кто это — шёлковые? Первый раз о них слышу.
— Погоди, ещё про Пака не договорил. Он любит превращаться в животных и разыгрывать людей. Вот он ценит угощение и за него готов выполнять разную работу по дому. Ну а шёлковые — это духи женского пола, наряженные в шёлковые одежды. Они помогают по хозяйству, не вредят здоровью обитателей дома и защищают их от недобрых людей.
— Надо же, не знал, что англичане такие суеверные...
— Думаешь, у нас нечистых меньше? — сказал молчавший до того солдат. — Как бы не так. Я вот в деревне вырос, под Рязанью, так у нас до сих пор верят в банника, дворового, домового, игошу, кикимору (чем тебе не шёлковая!), в овинника...
— А у нас в Рязани — пироги с глазами: их едят, а они глядят, — перебил один из солдат рязанца.
— Ничего умнее не знаешь? — огрызнулся тот.
— Да ладно обижаться. Я же пошутил! Ну и что, ты их видел?
— Кого — пироги с глазами?
— Да нет, нечистых этих.
— Не всех. Домового видел...
— Брешешь!
— Чтоб мне дембеля не видать! У нас в деревне говорят, что домовой — это душа мужчины, который умер без покаяния. Они по-разному людям блазнятся. На Смоленщине видели домового как седого старика в белой длинной рубахе и с непокрытой головой. Сродник из Владимира рассказывал, что у них домовой одет в свитку из жёлтого сукна и носит лохматую шапку. Волосы у него в бороде длинные, свалявшиеся. Из-под Пензы пишут, что это — маленький старичок, словно обрубок или кряж, но с большой седой бородой и неповоротливый. Всякий может увидеть домового до вторых петухов.
— Что-то я никак в толк не возьму: от него польза или вред? — спросил ефрейтор.
— Он оберегает дом, иногда помогает выполнять домашнюю работу. Но если рассердится, начинает вредить хозяевам: щиплет или душит по ночам, мучает скотину. Если домовой ночью наваливается на человека и душит, нужно спросить: «К добру или к худу?» — и домовой обязательно ответит, что ждёт хозяина. Дед мой рассказывал, что иногда домовые живут целыми семьями. Домового мужского пола зовут Иван, а женского — Доманя, она помогает хозяйке по дому.
— А чем они различаются — банник, овинник, ну и другие?
— Банник живёт в бане. Это маленький старичок с большой головой и зелёной бородой, — уверенно, как о ком-то хорошо знакомом, продолжал солдат из рязанской деревни. — Он моется четвёртым паром, вместе с лешими и овинниками, поэтому в четвёртую очередь и после полуночи в баню не ходят и не спят в ней. Банник не любит рожениц и тех, кто приходит в баню без молитвы, а ещё девиц и вдов.
— Не любит — это как? — уточнил один из солдат.
— Ну, он может бросаться горячими камнями, плескаться кипятком, душить, драть с человека кожу. Его задабривают куском хлеба с солью, приносят чёрную курицу, оставляют немного мыла и воды, а веники не уносят в избу. И благодарят: «Спасибо тебе, баннушко, на парной банечке».
— Оцэ я и кажу — нэ можно силь браты, — вмешался солдат-украинец.
— Дворовый — продолжал солдат-рязанец, — это вроде домового, только вреднее. Живёт во дворе и присматривает за скотом. Не любит новорождённых животных, поэтому их уносят из хлева домой. Терпеть не может белых кошек, собак и сивых лошадей.
— Ну, с этим понятно, а вот кикимора какая?
— Это девка-невидимка, заговорённая кудесниками и живущая в доме как домовой, — она его жена, — продолжал знаток деревенской нечисти. — Говорят, что в кикимор превращаются проклятые дети, унесённые чертями. Она маленькая, тощая, растрёпанная, с длинным носом и плохим характером. Голова у неё с напёрсток, а тело — с соломинку. И всё подпрыгивает на месте. Как и домовой, кикимора может предсказывать смерть кого-нибудь из семьи, если привидится ему с прялкой. В доме может поселиться ещё игоша — уродец без рук и ног, умерший некрещёным…
Укладывая малышей спать в соседней комнате, я прислушивалась к разговору за столом и наконец не вытерпела:
— Слушайте, хватит вам на ночь глядя про нечисть всякие турусы на колёсах разводить. Всё это выдумки. Мы эти фольклорные персонажи в институте изучали как произведения народной фантастики.
— Ну-ну, — почему-то оскорбился за отечественных духов солдат-рязанец. — Посмотрел бы я на вас, когда соседушка явится. Мало не покажется...
— Современный молодой человек — и туда же. Это же дремучие предрассудки, — попыталась я пристыдить его.
— В городе, может, этих духов и нет, они же знают где водиться, — настаивал на своём поборник русской демонологии. — В городе и люди-то маются от химии да выхлопных газов. А у нас в деревне — места заповедные, воздух и вода чистые, пей — не напьёшься. Потому и духи все у нас, в крестьянских подворьях, водятся.
На другой день Саша остался разбирать вещи и присматривать за сыновьями, а я понеслась в управление образования насчёт работы. Терпеть не могу неопределённости, прямо-таки болею от неё. Всегда так: приезжаем на новое место, ему — повышение по должности, звезда на погоны, кабинет, подчинённые встречают под фанфары, а мне — всё с нуля начинать. Ничего не поделаешь — обычная участь офицерши.
— Что вы, какие места в школе! — воскликнула начальница местного образования. — Полгарнизона, считай, учительницы. Все места в школах на два года вперёд заняты. Слушайте, — удивлялась она, изучая мои документы, — да вы ещё и журналист по образованию, не только словесник. Считайте, вам крупно повезло. На днях заглядывала редактор местной газеты. Жаловалась на нехватку обученных кадров.  Сейчас позвоню ей, обрадую.
Нет, правду говорят: «Всё, что ни делается — к лучшему». Последнее время я затосковала в школе от однообразия и суеты. А тут — газета, командировки, встречи с разными людьми, интервью, репортажи — журналистика, одним словом. Охваченная предчувствием кардинальных перемен, я не шла, а летела на крыльях.
Редакция оказалась недалеко от нашего дома. Это было новое одноэтажное здание, довольно просторное и современное, хотя, как около всякой новостройки, вокруг царил беспорядок: пришлось обходить кучи строительного мусора, выбирать тропинку почище.
В кабинете редактора меня встретил внимательный, изучающий взгляд немолодой стройной женщины в очках.
— Мария Петровна Крюкова, — представилась хозяйка редакции.
Узнав, что у меня двое детей-дошкольников, она заметно поубавила энтузиазм, но в должности корреспондента не отказала, приняла с испытательным сроком, дав мне несколько дней на обустройство. Я написала заявление о приёме на работу и в самом приподнятом настроении отправилась домой. Я была счастлива!
— Ну куда ты всё время спешишь с этой своей работой? — против всякого ожидания вспылил Саша, словно губкой стерев мою радость. — А отпуск где — в твоей редакции будем проводить?
— Первый раз слышу про отпуск, — удивилась в свою очередь я.
—  Да, ты ж не знаешь, что меня отправляют в отпуск. В том гарнизоне не отгулял, потому здесь считаюсь отпускником. Собирайся, едем к родителям, на Амур. Порыбачим, ушицы отведаем, как в школьные годы, помнишь? Отдохнём на славу. С мальчишками родители посидят или с собой взять можно. Они же у нас большие теперь!
— Никуда я не поеду. С какими глазами потом к редактору явлюсь? Да она со мной и разговаривать не захочет после этого.
— В редакцию не возьмут — в школу пойдёшь, — успокоил муж.
— В школах мест нет и не предвидится. Газета — мой единственный шанс, к тому же я давно мечтала поработать журналистом, пусть и в сельской газете.
— Та-а-ак, понятно, — подвёл итог вспыхнувшей ссоре глава семейства. — Поедем мужской компанией. Ну-ка, бойцы, собирайтесь в дорогу!
— А как же с ремонтом? Надо бы стены освежить, чистоту навести, рамы, да и двери, смотри какие неприглядные, покрасить бы надо.
— Вернёмся на недельку раньше и всё уладим. Я вещи пока по углам расставлю, ты их сильно не раскладывай, ремонт легче будет сделать.
И они уехали, а я осталась. «Ну и славно, — утешала я себя. — Будет время на работе оглядеться, войти в курс дела». На том и успокоилась. И с головой окунулась в новую для меня сферу. Следует как можно больше написать, пока одна и свободна как птица!
С утра, сразу после редакционной планёрки, по заданию редактора отправилась в строительную организацию, что была на окраине посёлка. Путь неблизкий. Предстояло взять интервью у начальника. Преисполненная собственной значимости, поспешила на встречу. Все необходимые вопросы Мария Петровна, конечно, и без меня продумала, мне оставалось лишь озвучить их, не теряя достоинства корреспондента. Ах, как я собой гордилась, как уважала себя: мне всё удалось — получила полную информацию для интервью. Умный начальник не заметил, что я волновалась.
— Давненько не присылали таких симпатичных, — пытался любезничать седовласый, приличного возраста руководитель. — Может, машину вам дать?
— Ну что вы, — отвечала я с достоинством, — за мной пришлют. — Хотя никто не собирался за мной приезжать. Но я, чёрт возьми, держала марку. И потому героически шла по обочине шоссе, щедро обдаваемая пылью встречных автомобилей. Хотелось пить, весеннее солнце палило вовсю, но что поделаешь — охота пуще неволи, а за гордость, как и за удовольствие,  надо платить.
Домой добралась далеко за полдень. Наскоро освежившись под душем, решила отдохнуть, благо в квартире прохладно. Так приятно растянуться на просторной кровати. Не успела смежить веки, как в соседней, проходной, комнате послышались сдержанные голоса. Я насторожилась. Кто бы это мог быть? Точно помню, что закрыла на ключ входную дверь сразу как вошла. Явственно ощущая чьё-то присутствие, я встала и, облокотившись локтями о косяки, выглянула из спальни. Слева, у окна в кресле, сидела худая сгорбленная старуха и что-то вязала на длинных спицах, изредка гневно поглядывая из-под кустистых бровей злыми колючими глазами. Не смотрела, а прямо-таки зыркала в глубину комнаты.
Проследив за её взглядом, я увидела лежащую на диване молодую, обтянутую блестящим чёрным шёлком женщину. Руки и ноги её были оголены, она вызывающе смеялась, повернувшись к дородному, похожему на актёра старику с седыми до плеч волосами. Он сидел на краю дивана и жадно гладил молодицу по плечам, по спине, по стройным оголённым ногам. Это и сердило старуху. Лица блудницы не успела рассмотреть, но породистый старик был просто великолепен — черты его благородного лица вызывали невольное восхищение: широкий высокий лоб, густые белые брови, крупный красивый нос, мужественный подбородок, выразительные губы, покатые плечи, большие сильные руки. Это был даже не старик, а пожилой мужчина, сохранивший черты былой красоты и величия.
— Что это вы тут интимность развели? — неожиданно для себя строго спросила я на правах хозяйки.
Старик не спеша повернул голову в мою сторону, перевёл взгляд на старуху и медленно начал подниматься с дивана. Он молча подошёл ко мне и, по-прежнему не говоря ни слова, толкнул меня в грудь. Я упала на кровать, а он, навалившись могучим телом, принялся душить меня. Я отчаянно сопротивлялась. Только оттолкну его, пытаюсь подняться, как он тут же начинает давить мне на грудь, на плечи, на горло. Я снова яростно стараюсь отодрать от себя его мосластые руки, упираюсь локтями в широченную грудь и понимаю, что не могу ничего сделать, что он просто задушит меня. Ужас охватил меня, парализовал волю, и я перестала бороться.
Но тут сзади подошла старуха, сгорбленная, костлявая и довольно высокая. Она что-то сказала моему душителю. Теряя сознание, я не разобрала смысла её слов. Старик убрал с меня свои железные пальцы. Я вскочила и, прошмыгнув между ним и старухой, выбежала в соседнюю комнату, пулей пронеслась по ней, затем по коридору, отомкнула входную дверь и, скатившись по лестнице, оказалась в пустынном дворе.
Стоял тихий ранний вечер. Солнце клонилось к закату, воздухе ещё не успел остыть. Пытаясь успокоиться, я медленно прошлась перед домом и села в беседке. Там отдыхала пожилая соседка из квартиры на первом этаже. Все её звали Агафоновной. Она страдала болезнью ног, плохо ходила и подолгу сидела на лавочке, которая прогибалась под тяжестью её грузного расплывшегося тела. Я села напротив, пытаясь взять себя в руки после пережитого.
— Что с тобой? На тебе лица нет! — спросила старуха, внимательно приглядываясь ко мне.
— Да, — махнула я рукой — просто сон странный приснился, никак не могу в себя прийти. — И пересказала случившееся.
— Это, милочка, не сон, — заключила Агафоновна. — Это домовые озоруют.
— Почему?
— Хлеб и соль для них были?
— Были.
— Брала, небось?
— Брала, бабушка, — призналась я.
— Когда суседушко душил, спросила: «К худу или к добру?»
— Да что вы! Какие вопросы? Я от страха всё на свете забыла. Имя своё не вспомнила бы, не то что спрашивать это чудище. Он, бабушка, такой огромный, злой и сильный!
— Я тебе и без домового скажу, что долго в этой хате не проживёте, коли нечисть с первых дней выживает, — уверенно заявила соседка. — И что-то худое с вами случится, не иначе.
— Что же делать? — в страхе воскликнула я.
— А ничего. Жить. Господь даст, всё образуется, — смягчилась старуха. — Ты повинись перед хозяином, перед домовым-то. Умилосерди его, задобри.
— А как? — спросила я и вспомнила глупые наставления Чернышки.
— Отрежь хлеба, посыпь солью, воды стакан налей. Поставь на окно и скажи: «Простите, что не своё, а ваше взяла. Угоститесь. Охраните меня и всех домашних моих от беды».
На землю тихо опускались сумерки. Зажглась первая вечерняя звезда, из-за облачка нерешительно выглянул молодой месяц. Моя добрая собеседница стала с трудом подниматься. Я взмолилась:
— Агафоновна, миленькая, можно я у вас переночую? Боюсь домой идти.
— Ну переночуешь сегодня, завтра, а дальше что? — резонно отвечала та. — Может, совсем ко мне переберёшься? Иди, не бойся. Это домашние духи. Они охраняют. Надо только к ним уважительнее относиться — и поладите.
Что делать? Не ночевать же в беседке. И я пошла домой. Сдаваться. Поднялась по лестнице. Открыла дверь, нашарила рукой выключатель, и в коридоре вспыхнула лампочка. Потом включила свет в кухне, в зале и спальне. Обряд покаяния провела в точности с наставлениями Агафоновны и легла, сообразив, что спать надо не там, где душил меня красавец домовой, а у стенки, на своём месте.
Утром в редакции, сняв с полки томик словаря Даля, нашла искомое: «Домовой — покровитель всего хозяйства, обитает в каждом доме. Впрочем, его избегают называть по имени и чаще величают дедушкой, стариком, постенем, лизуном, суседкой». Автор знаменитого словаря описывает его как «плотного, не очень рослого мужичка, который ходит в коротком смуром зипуне, а по праздникам в синем кафтане с алым поясом. Летом также в одной рубахе, но всегда босиком. У него порядочная седая борода, волосы острижены в скобу, но довольно косматы и частью застилают лицо. Домовой весь оброс мягким пушком, даже подошвы и ладони; но лицо около глаз и носа нагое».
Прожили мы в этой квартире и в самом деле недолго, — меньше двух лет. Стоило мужу уехать в командировку, как мальчишки с боем занимали спальные места на нашей кровати. Старший всегда говорил: «Это нечестно, почему папа спит с тобой, а мы нет? Давайте все по очереди». Они ложились у стены, а меня оттесняли к краю. И всякий раз, теперь уже кто-то низкорослый и костлявый, начинал давить мне под рёбра, щекотать и норовил сбросить с кровати. Сначала я пугалась, а потом догадалась — не открывая глаз, отодвигалась с места мужа. И сразу меня оставляли в покое. И больше мне никогда не доводилось сталкиваться с домашними духами.
Когда сыновья выросли, а я работала над докторской диссертацией в Российской государственной библиотеке (тогда в Москве её звали Ленинкой), прочитала немало исследований по зарубежной и русской демонологии. Узнала, что домашние духи у русских гораздо многочисленнее, чем, например, у англичан, живут в каждом хозяйстве и даже делят сферы влияния. У каждого из них своя внешность, причём в каждой местности разная. У них множество функций — от помощи людям до нанесения им вреда — они требуют соблюдения особых правил, невыполнение которых чревато неприятностями. Психолингвисты считают, что домашние духи связаны с потусторонним миром (сами являются мёртвыми, предсказывают смерть и могут даже убить человека).
Отношение к дому, хозяйству — черта русского национального менталитета, обусловленная почитанием домашних духов. Философ и большой умница Николай Иванович Бердяев отмечал близость русского человека к природе и «элементарным духам»: «В России духи природы ещё не окончательно скованы человеческой цивилизацией. Поэтому... в русских домах... я часто чувствую жуткость, таинственность, чего я не чувствую в Западной Европе».
Ай да Чернышка! Вот так нечистая сила! А я не верила...


Иван Иванович

Начался второй день моей работы в редакции районной газеты. Накануне, по заданию редактора, я побывала в строительной организации. С утра написала своё первое интервью и с нетерпением ждала, когда его напечатает неторопливая машинистка.
Крюкова прочитала, кое-что поправила и сказала:
— В номер.
— Что, прямо вот так вот в номер? — не поверила я.
— Написано неплохо, — сдержанно сказала она. — Пером владеешь, хотя над стилем ещё надо поработать. Тебе ближе художественная манера письма, а у нас газета, сельскохозяйственная районка. Привыкай. Завтра собирайся к Ивану Ивановичу Донцову, в колхоз. Выпиши у ответсекретаря пропуск (село пограничное) и временное удостоверение литсотрудника. Выдержишь испытательный срок — получишь постоянное. Выезд в пять утра.
— Так рано?
— А ты как думала? Весна, сев начинается. Позже приедешь — никого не застанешь в конторе: все в поле. Садись, записывай. В первую очередь организуй выступление председателя о начале посевной: дневная норма и её выполнение, за сколько дней планируют закончить зерновые, кто лидирует, ну и так далее. Чтобы зря машину не гонять, возьми ещё несколько материалов, на своё усмотрение. Поговори с завотделом сельского хозяйства, она лучше знает, о чём давно не писали, что сейчас актуально.
 И я пошла к Маше в отдел.
— Что, в «Ленинский путь»? — удивилась та. — Выступление Ивана Иваныча?! Плохо твоё дело. Крюкова же знает, что он на пушечный выстрел газетчиков не подпускает. По большим праздникам самой ей кое-что перепадает, а то и её отфутболивает.
— А почему?
— Да, говорят, лет пять назад мой предшественник что-то напутал в его выступлении, ну, что-то с показателями — то ли завысил, то ли занизил. Видела бы ты, какой шум поднялся! Завотделом уволили, Крюковой влепили выговор. С тех пор Иван Иваныч и не признаёт нас, писаками называет. А колхоз передовой, есть о чём и о ком писать. У самого председателя несколько орденов, в том числе орден Ленина. Да в этом хозяйстве сплошь  орденоносцы — и доярки, и механизаторы, и скотники. Несколько человек — полные кавалеры ордена Трудовой славы, а это, ты знаешь, приравнивается к Героям Социалистического Труда! Не колхоз, а Клондайк, золотой каньон для нашего брата. Но ты не обольщайся. На Донцова где сядешь, там и слезешь. Слушай, это ж Крюкова тебя на прочность пробует. Она всех новичков туда посылает.
— И как же быть?
— А как тут быть? Считай, зря прокатишься: время убьёшь да бензин сожжёшь.
Весь вечер я ломала голову, как всё-таки взять материал у Донцова. На ум пришло одно — одеться понаряднее. Достала белые босоножки на шпильках, погладила лучшее своё платье — по белому полю фиолетовые ирисы, как живые, вырез на груди, а рукава со шнуровкой, так что видны плечи. Полный отпад! В этом платье я в гарнизоне была вне конкурса, испытано.
И ещё решила — к самому председателю не подходить. Есть же там агроном, парторг, бригадиры, наконец, чёрт их возьми! Ещё на первом курсе в «Основах журналистики» нам втолковали, что информацию необходимо брать из трёх источников. Если всё совпадает, значит, факты правдивые. Обойдусь без председателя, а материал всё равно возьму. Неправда, прорвёмся….
Едва-едва рассвело, как редакционный «уазик» уже стоял под окнами. Я расфрантилась, не пожалев напоследок французских духов, и выплыла из подъезда. Шофёр Миша чуть голову не свернул, глядя на меня.
— Мать честная! Это что за прынцесса? Ты в колхоз так собралась?
— А что?
 Он рукой махнул:
— Сама поймёшь. Ладно, поехали, а то опоздаем...
Миша давно работал в редакции. Он пережил нескольких редакторов, с десяток завотделов, знал все колхозы и совхозы, председателей и директоров, парторгов, агрономов, зоотехников, многих передовиков. Он хоть кого ра¬зыщет в самом глухом уголке района. Это мне завотделом сказала.
Всю дорогу меня распирала гордость — вот я наконец настоящий журналист. Не международник, конечно, как мечтала, а селькор. Ну и что? Даже романтичнее. Еду в пограничное село за главного, на переднем сиденье. Машина весь день в моём распоряжении. Вокруг, куда ни глянь — ровные, ухоженные поля между берёзовыми да осиновыми рощицами. Листья едва-едва начали распускаться. Даже травы зелёной почти нет, а сев уже начался. Не рано ли?
Всё знающий Миша объяснил, что, пока земля не растаяла в глубину, надо успеть положить зерно в верхний прогретый слой, а то потом на поле не заедешь — мерзлоту вверх подтянет, техника начнёт вязнуть. Чтобы прорасти, зерну достаточно всего нескольких сантиметров талой почвы. К тому же для всходов влага будет нужнее. Позже, когда посевы начинают боронить, земля уже подсохнет.
Я ничего этого не знала. А сколько нового ещё предстоит узнать! Вот это здорово! Впервые мне откроется неведомый мир людей от земли, с их буднями, делами и проблемами. Побыстрее бы доехать!
Сквозящие светлой зеленью лиственные перелески сменились хвойными. Потянуло свежестью. Колхоз стоит на берегу Амура. Значит, скоро приедем.
— Куда мы сначала? — в волнении спросила я, увидев село в малахитовой зелени сосен.
— В контору, куда ж ещё?
— Нет, давай сперва на зерновой двор. Мне агроном или парторг нужны.
— Как скажешь, начальник, дело твоё.
На зерновом дворе было полно мужиков. Они громко переговаривались, курили, смеялись. Но как только я вышла из машины — настала полная тишина. Все уставились на меня, некоторые даже присвистнули. Вот когда до меня дошёл смысл Мишиных слов. В своём лучшем наряде я тут выглядела нелепо. Механизаторы смотрели на меня как на инопланетянку. Но отступать некуда, да это сейчас и неважно. Главное — добыть материал по севу...
С блокнотом в руках я протиснулась сквозь толпу. В просторном помещении за столом сидел рыжеволосый конопатый человек, которого со всех сторон обступили механизаторы. Это и был парторг. Я догадалась, что он выдавал премию за вчерашний день.
В комнате стоял гул, а от папиросного дыма — серо-голубое марево. Меня оттеснили к стене, где я и застыла, вцепившись в блокнот, как в пистолет. Главное — не упустить парторга. Миша улизнул на рыбалку, сказав, что у партийного вожака своя машина, на которой он обычно и возит корреспондентов. Перечить шофёру я не решилась. Прозеваю парторга — не попаду ни на поле, ни на фермы, ни в ремонтные мастерские. А вернуться с пустым блокнотом — нет, это невозможно!
За столом у окна я заметила человека лет сорока — пятидесяти. На нём был тёмно-синий хороший костюм, бледно-голубая рубашка и синий галстук. Тронутые сединой у висков волнистые волосы оттеняли высокий лоб. Изящные брови, умные голубые глаза... Наверно, он из области, а то из Москвы. Подойдя к нему, я спросила:
— Не скажете, где парторг?
— А вон там, где куча-мала. — Незнакомец показал пальцем на конопатого.
— Я так и думала.
— А вы кто, простите?
— Я — корреспондент.
— Из области, что ли?
— Нет.
— Из центральной прессы?!
— Нет, из районной газеты.
Он пристально посмотрел на меня:
— Что-то не припомню...
— А я в газете недавно. Могу удостоверение показать.
— Значит, только учишься на писаку? — перешёл он на «ты», рассматривая меня с головы до ног.
— Почему учусь? Меня на факультете журналистики в Ташкентском университете научили, и ещё в одном вузе доучивали.
— Так... — сказал он. — А парторг вам зачем? Почему именно он, а не председатель, например?
— О нет, только не председатель!
— А что так? — оживился собеседник.
— Да мне сказали, к нему ни подъехать, ни подойти.
— Почему же?
— Спесивый  —  ни с кем говорить не хочет.
— Надо же! А в  чём причина?
— Вам столько орденов дать, сколько у него, так и вы бы, наверно, не стали с простым селькором разговаривать.
— Так уж из-за орденов?
— Не знаю. Может, просто вредина или зануда.
— Кто вам сказал?
— Я так думаю, да и другие говорят.
— Вот как... — Брови у красавчика поползли вверх. — А вы с каким заданием от редактора?
— А чтобы председатель рассказал о ходе посевной кампании.
— Как же вы председателя минуете? — оживился он ещё больше.
— Мне  что — на колени перед ним пасть? Обойдусь без него.
— Как же это?
— Есть способы, — самоуверенно ответила я.
— Какие? — настаивал он.
— Думаете, у журналистов своих приёмов нет? — увильнула я от ответа. — Вот вы, например, небось наслышаны о здешней посевной?
— Вообще-то кое-что знаю, — сказал он и усмехнулся.
— Вот и прекрасно! — Я тут же открыла блокнот. — Говорите, я вас слушаю.
Он даже немного ошалел от моей наглости. И вдруг неожиданно встал:
— Пойдёмте отсюда.  Здесь так накурено, что свету белого не видать. Вот черти, смолят без конца!
— С удовольствием бы, — замялась я, — да боюсь парторга прозевать.
— Никуда он не денется, обещаю. Идёмте же, а то передумаю.
И загадочный собеседник направился к выходу, не оглядываясь. «Семь бед — один ответ! — отчаянно подумала я. — Кто не рискует, тот не пьёт шампанского». — И двинулась следом.
Пока выбиралась из толпы механизаторов, успевших опомниться и откровенно комментировавших мой наряд, оголённые плечи и иные части меня, он быстро удалялся.
— Подождите, — запыхавшись, окликнула я его, отметив при этом, что он был среднего роста, строен и подтянут. Густая копна каштановых волос сзади выглядела ещё великолепнее: они не торчали в разные стороны, как бывает у кудрявых людей, а красиво обрамляли голову, будто над причёской трудился мастер.
Незнакомец остановился:
— Простите, я вас совсем загнал.
— Пустяки. Дело привычное, — сказала я, словно не два дня, а уже давно работаю в газете.
Мы пошли по широкой улице. Вдоль аккуратных изгородей зеленели молодые сосны, кое-где в палисадниках зацветали примула и подснежники, почки черёмух распирало пахучей зеленью, серебристо пушились вербы. Воздух был хрустально чист — чувствовалась близость большой реки. Пахло талой землёй, в ней копались разноцветные куры, которых охаживали ещё более яркие петухи. В завитушках облаков над селом сияло небо. В ультрамариновой бездне звенели невидимые жаворонки. Неистово светило солнце — весна вступала в свои права...
 Идя, мы говорили о погоде, о соснах, о приближающемся лете. Встречные женщины уважительно кланялись: «Здравствуйте, Ван Ваныч» и косились на меня. «Угораздило же меня так нарядиться! — в который раз ругнула я себя. — Стоп! Иван Иванович? Уж не он ли это председатель? Не может быть! Вот это номер!» В сельхозотделе, слушая Машу, я представляла себе председателя злым старикашкой, рыжим и с обвислыми соломенными усами. Бр-р-р...
Подошли к конторе. Спутник галантно помог мне преодолеть высокие ступени, поднялся на крыльцо, уверенно свернул по коридору направо и стал отпирать дверь с надписью «Приёмная». У меня ёкнуло под ложечкой, а когда он распахнул другую дверь, перед глазами мелькнуло: «Председатель колхоза Донцов И. И.».
— Мамочки! Вот это влипла!
— Да заходи, не бойся, — сказал он. — Я не кусаюсь. А то сделали из меня пугало...
 Я робко вошла в просторный кабинет. Он прошёл к столу, за которым стояло переходящее Красное знамя района, сел, жестом приглашая и меня сесть. Не поднимая глаз, я устроилась на краешке стула и открыла блокнот. Куда подевалась моя прежняя решительность? «Что теперь будет? Завтра же выгонят из редакции. Так мне и надо! Называется — прорвались... Поздравляю».
— Ну что? Выступление председателя будем делать?
Я опустила голову и не нашлась что ответить.
— Моё условие, — строго сказал он. — Будь внимательна. Прежде чем публиковать, позвонишь мне, уточним все цифры. Ничего не приукрашивай, следуй точно моему стилю — фамилия-то моя будет стоять, мне и ответ перед людьми держать. Поняла, какие у нас мужики? Палец в рот не клади. Ты ещё доярок наших не видела. Но сегодня не советую тебе на дойке появляться... в этом наряде.
Густо покраснев, я ещё ниже опустила голову и промолчала.
— Статью надо подготовить оперативно, а то будет поздно: через день-два заканчиваем сеять овёс, а ячмень и пшеница вот-вот начнут всходить.
«Вот это да! Редакторша говорила о начале сева, а тут...»
— Материал будет в завтрашнем номере, — с готовностью вскинулась я. — На первой полосе.
— Ну-ну, посмотрим, — полыхнул он синим пламенем глаз и начал диктовать.
Я едва успевала записывать, сдерживая радость. Удача сама плыла в руки. Передо мной был умный, грамотный собеседник, речи которого можно было позавидовать. Закончив диктовать, он сказал:
— Ну-ка, прочитай, не напутала ли чего...
Внимательно выслушав, он сказал одобрительно:
— Ну что, пока всё правильно, а там посмотрим. Можешь возвращаться в редакцию.
— Нет, что вы! — вскинулась я. — Мне надо ещё с трактористами, сеяльщиками, с агрономом встретиться.
— А зачем? Я ведь всех отметил.
— Меня учили, что сведения должны быть не из одного источника...
Он, наверно, рассердился, но потом рассмеялся:
— Ну что ж, валяй, проверяй, знакомься...
Поднял трубку и властно сказал:
— Парторга, агронома и зоотехника ко мне. И машину.
При мне они посоветовались, какую ещё информацию можно передать для редакции.
— Да, — спохватился председатель, — знакомьтесь — это корреспондент районной газеты... — и вопросительно глянул на меня.
— Гульнара.
— Как?.. — все уставились на меня.
— Можно просто Гуля, — сказала я.
Мы вышли на улицу. Иван Иванович отпустил специалистов и шофёра, занял его место, а мне показал на переднее сиденье.
— Что это за имя такое у вас? — спросил он.
— Узбекское. Папа у меня узбек, а мама русская, сибирячка-староверка из Горного Алтая.
— Словом, не кровь, а гремучая смесь. Теперь всё ясно...
— Что ясно? — спросила я.
— Почему ты не такая, как все... ну, необычная...
Я впервые осмелилась так близко посмотреть ему в глаза и вдруг испугалась: в этих синих омутах можно утонуть, сгинуть, пропасть навсегда... Чур меня!
Председатель теперь стал совсем другим — простым, весёлым, остроумным. Увлечённо рассказывал о колхозе, о людях, к которым мы ехали. Набежали тучки, солнце скрылось, потемнели поля, замолкли жаворонки, от земли потянуло сыростью. Я поёжилась, пожалев, что оставила куртку в редакционной машине.
Иван Иванович заметил это и предложил свою ветровку, что лежала на заднем сиденье. Я оделась, закатала рукава, и сразу стало теплее. Неловкость начала исчезать. Так в этой ветровке я и ходила в поле, около тракторов. Иван Иванович познакомил меня с лучшими механизаторами колхоза. Я всматривалась в их загорелые сосредоточенные лица, слышала простой, мудрый  — о земле, о погоде, о зерне — разговор.
 Мне захотелось проехать на тракторе. Меня стали отговаривать от этой затеи, а потом уступили, разрешив сделать круг на сеялке. Оказалось так здорово! Правда, на другом краю огромного поля меня было не узнать — платье, волосы, лицо стали серыми от пыли, что клубилась за сеялками. Но это было несущественно в тот момент. Ну да ладно, отстираю! Не пропустить бы самое важное...
Мы побывали в большом добротном овощехранилище, в просторных ремонтных мастерских, где чувствовались достаток и порядок — блестели краской новенькие бороны, жатки, другая прицепная техника. Комбайны, как танки перед сражением, выстроились на площадке рядом с мастерскими.
На покосных лугах за селом осмотрели установки для сушки сена (оказалось, что во всём районе таких больше нет). Потом посетили цех по приготовлению грубых кормов и добротную ферму крупного рогатого скота, отогрелись в больших парниках, где под стеклянной крышей густо поднималась рассада капусты, перца, баклажанов, зеленели свежие, с цветками на носике огурцы и начинали пламенеть помидоры. У меня чуть слюнки не потекли.
Я видела крепкое, процветающее хозяйство, заинтересованных работой колхозников и их умного, опытного руководителя. Было очевидно, как уважают моего спутника колхозники, как он хорошо знает всех и обо всём, спокойно вникает в каждую мелочь, на ходу решая важные дела и проблемы. К нему подходили и подходили с вопросами овощеводы, слесари, доярки, бригадиры. Он запросто, как-то по-семейному, говорил с людьми, советовался, решая вместе, как лучше поступить. Я едва успевала записывать то, что видела и слышала.
Потом мы обедали вдвоём с Иваном Ивановичем. И не в общей столовой, где толпились механизаторы, а в одном из подсобных помещений того же здания. Это был небольшой банкетный зал — очень уютный и оформленный, скорее всего, во вкусе главы колхоза: нежно-голубые обои с незабудками, шёлковые шторы в тон, синие, почти опаловые светильники над столом. Все сияло чистотой и свежестью. Не ожидала встретить такое в отдалённом колхозе. Даже фарфоровая посуда словно подбиралась под цвет глаз председателя.
Я знала, что существует связь цвета с эмоциональным и физическим состоянием человека. Такое обилие синего и голубого в одежде и окружении моего собеседника означало, что он стремится к эмоциональному покою и гармоничному состоянию, к порядку и стабильной ситуации.
На столе, покрытом васильковой скатертью, в большой вазе красовались огурцы, зеленью щетинились перья лука и пучки укропа, пунцовыми боками отсвечивали помидоры. Все это я видела в теплице. А уж когда повариха внесла ароматный борщ и котлеты, я поняла, что сильно проголодалась. Иван Иванович, почти ни к чему не притронувшись, смотрел на меня и молчал, едва пригубив бокал рубинового вина.
— Я, наверно, утомила вас? — спохватилась я.
— Нет, что ты, — сказал он, улыбнувшись. — Наоборот, хороший был день. К тому же и дел вон сколько решили — сама видела. Всё дела, дела, — вздохнул он, — так за ними и жизнь уходит, оглянуться не успеешь...
— Да что вы такое говорите! Как уходит?
Он подошёл к окну, отдёрнул занавеску:
— А вот так и уходит, точно один раз в окно взглянул. С возрастом начинаешь это понимать. Если бы с десяток годков сбросить...
Он проводил меня к машине.
— Ну что ж, приятно было познакомиться. Приезжай ещё, буду рад. Звони. Все наши телефоны в редакции есть. А это тебе премия за храбрость, — и он показал на заднее сиденье, где лежала увесистая сумка.
Теперь мне казалось, что редакционный «уазик» тащится слишком медленно. Мысленно я неслась перед ним на горячем белом коне с полным блокнотом драгоценной информации.
Уже в сумерках мы подъехали к дому. Миша помог занести багаж и от себя презентовал двух увесистых карасей и щуку, строго-настрого наказав не говорить Крюковой, что он целый день рыбачил. Едва за ним захлопнулась дверь, я заглянула в сумку. Там были огурцы, помидоры, редис, лук и другая зелень из теплицы, а под ними — мясо, творог и ещё что-то. Вот это подарок — на целый месяц хватит!
Семейство моё было в отпуске. Отмывшись в ванне и выстирав платье, я засела за статью, чтобы с самого утра положить её на стол редактора. Править почти ничего не пришлось, так понятно рассказал Иван Иванович о завершающейся посевной. Это было тем более важно, что в других хозяйствах к севу ещё не приступали. В райкоме нервничали. Нужны были положительные примеры, чтобы расшевелить остальных. В блокноте были и другие материалы, пришлось просидеть над ними чуть ли не всю ночь.
 Утром в кабинете редактора собрались сотрудники всех отделов на планёрку.
— Марья Петровна, вот выступление Донцова, — сказала я. — Отдать его на машинку?
Все остолбенели.
— Что? Выступление Ивана Ивановича? Как же это... — И Крюкова стала лихорадочно просматривать лист за листом. Все напряжённо следили за ней.
— Так, — оторвалась от статьи редакторша. — Великолепный материал! Актуальный и положительный. Есть что показать другим. Здесь ничего не надо править. Несите его машинистке и скажите, чтобы печатала в первую очередь. Пойдёт в этот номер на первой полосе. Ну, Иван Иванович, опять всем нос утёр! Ещё что-нибудь взяли?
Я стала перечислять, что привезла из колхоза:
— Репортаж с парникового хозяйства, интервью с начальником комбикормового цеха, выступление рабочего овощехранилища и зарисовку о механизаторе, лидирующем на взмёте зяби. Иван Иванович просил перезвонить ему и уточнить цифры, прежде чем публиковать выступление, а у меня его телефона нет.
— Я сама позвоню, не беспокойся. Слава богу, лёд тронулся. А то хоть репку-матушку пой с этим колхозом! Учитесь, господа журналисты, как материал брать!
С того дня, понимая, что после возвращения семейства у меня будет меньше времени, я работала, не поднимая головы, в редакции и дома, засиживаясь за полночь. Душа моя пела и ликовала. Наконец-то я занимаюсь делом, о котором мечтала с детства. А потом сама же наступила на горло собственной песне — бросила факультет журналистики и поехала к чёрту на кулички за мужем. Работала в сельской школе и тосковала по газете. И вот теперь сбылось... Нет, истину говорили греки: «Желающего судьба ведёт, а нежелающего — тащит».
В моём отделе писем следовало освещать культурную жизнь района, но я «заболела» сельским хозяйством. Село кормило страну, само оставаясь обделённым и неблагоустроенным — без коммунальных услуг и нормального обеспечения товарами. Возвращаясь из совхоза или колхоза, я подолгу отмокала в ванне, чтобы отмыться от пыли или избавиться от запаха навоза. А люди, о которых я писала, работавшие не покладая рук, были лишены возможности помыться в ванне и отдохнуть в доме с паровым отоплением. Только теперь я поняла по-настоящему, как достаются нам хлеб и молоко и каких трудов они стоят сельчанам. Да, городская жизнь не шла ни в какое сравнение с сельской. Самое настоящее неравенство, ведь это очевидно.
А Иван Иванович стал теперь частым гостем в редакции. Правда, Крюкова тут же уводила его в кабинет, поила чаем или кофе, болтала без умолку и даже строила ему глазки. Но иногда он заходил и ко мне. Я терялась под взглядом его грустных синих глаз. Зато почти каждое утро, после планёрки, мы с ним беседовали. Он звонил сам и всякий раз передавал важную информацию, интересовался, где я была, о чём писала, рассказывал о соседних хозяйствах, советовал, на что обратить внимание там, куда я собиралась ехать. От него я знала, что там хорошо, а что плохо и будет утаиваться, снабжал меня возможными контраргументами. На месте я всегда убеждалась, что он был прав. Он знал, что происходит в районе лучше, чем все члены бюро райкома, вместе взятые. Благодаря Ивану Ивановичу я добывала самый актуальный материал, который становился «гвоздём» номера.
Позже я узнала, что Иван Иванович не всегда был председателем колхоза. Где-то в средней полосе России он был первым секретарём большого промышленного обкома, и орден Ленина у него — ещё с тех времен. Его даже прочили на работу в ЦК партии, но, как всегда бывает у неординарного человека без связей, нашлись завистники и недоброжелатели.
 Он уехал на Дальний Восток, в маленькое село, на родину жены (сам был детдомовцем), поднял захудалый колхоз до уровня самого передового в районе, а по многим показателям — и в области. Тогда-то и посыпались на его колхозников ордена и медали. От руководящих должностей в государственных и партийных структурах отказывался наотрез, твёрдо посвятив себя земле-матушке. Так что при первой встрече интуиция меня не подвела: не зря я решила, что он — «аж из самой Москвы».
— Что это Донцов зачастил к нам?  — ехидно спрашивали меня сотрудницы.
Я краснела и только отшучивалась.
 К концу первого месяца работы в редакции оказалось, что поработала я «зело борзо»: у меня было самое большое количество строк, три моих материала стали победителями в конкурсе «Золотое перо редакции».
А на второй год меня наградили путёвкой в международный журналистский лагерь и приняли в Союз журналистов. Давно я не работаю в газете, но эта пора и по сей день дорога мне как память о молодости, о сбывшихся и несбывшихся надеждах. И, конечно, об Иване Ивановиче — одном из самых незаурядных людей, с которыми мне довелось встретиться. О человеке, который помог мне понять многое в этой жизни.



Подлый солдат Швейк

Как в воду глядела старая  Агафоновна: «Если домовой душит — жди беды». И беда недолго собиралась. Не ждали, не звали — явилась…
Все два года, пока Саша был в госпитале, я твердила как заклинание: «Господи, дай ему здоровья, и мне больше ничего не надо. Он вернётся, и мы будем счастливы!»
После операции на позвоночнике нестерпимые боли у Саши отступили, и казалось — дело пошло на поправку. Но до полного выздоровления было далеко… Нам и без того, можно сказать, повезло. Госпитальные хирурги готовились вообще комиссовать его из армии. Однако молодость взяла своё, он стал выздоравливать. И если в танковых войсках после такой операции служить нельзя, то на военкомовской должности — можно. Мы стали жить не в военном городке, как раньше, а среди гражданского населения, в обычном доме, где выделялись квартиры для офицеров комиссариата.
У нас родился второй сын — кудрявый большеглазый малыш, которому мы не могли нарадоваться. В семье всё было хорошо. И на работе у меня получалось замечательно: мои публикации хвалили, приняли в Союз журналистов. Я не ходила — летала. Кто-то очень точно сказал: «Счастье — это когда утром хочется идти на работу, а вечером — домой». Так всё и было...
Однако Сашино здоровье внезапно ухудшилось. Возвращаясь с работы, он хромал, припадая на ногу. На второй этаж поднимался с трудом, держась одной рукой за перила, а другой опираясь на моё плечо. Вся тяжёлая работа по дому по-прежнему оставалась на мне. Дети, конечно, тоже, так как после операции тяжести ему поднимать запрещалось, а малыши всё время просились на руки. Со всеми трудностями я справлялась терпеливо, лишь бы он, любимый, был здоров. Когда знаешь, ради чего живёшь, можно всё вытерпеть.
После поездки в областной госпиталь он сказал:
 — Врачи рекомендуют в Кульдур поехать. Там хорошо лечат такие болезни, как у меня. К тому же путёвка и проезд бесплатные.
 — Верно! Мы всей семьёй можем поехать, — обрадовалась я. — Льготы ведь на всех членов семьи распространяются? Я так измучилась, устала, пока жила одна. Да и сейчас всё на моих плечах. Мне так надо отдохнуть!
 — Ещё чего? Кто с малыми детьми по курортам разъезжает? Людей смешить? Что за лечение с ними будет? Подумай сама.
 — Их можно отвезти к твоим родителям, — предложила я не совсем уверенно, глядя на его недовольное лицо. — Мама твоя не работает, присмотрит за внуками. Она их любит.
— Кто их повезёт? — не сдерживал он раздражения. — Мне больше трёх килограммов поднимать нельзя, потому и все сумки на тебе. Как я с этими непоседами в поезде управлюсь? Они по полкам начнут прыгать — разве их удержишь? И потом семь вёрст киселя хлебать — родители вон где, а санаторий где? И холода начинаются. Зима на носу... Я не отдыхать еду, а лечиться...
Выходило так, что мне надо оставаться с детьми, а ему ехать. Да, конечно, детям нужен здоровый отец, — убеждала, успокаивала я себя. Слава Богу, хоть я здорова. Детей беречь надо. Как-нибудь перебьюсь, лишь бы ему хуже не стало...
 — Ну, дорогая, подними руку и опусти, — не одобрила такой расклад мудрая редакторша Мария Петровна Крюкова. — Ты с ума сошла: такого красавчика на курорт одного отпускать? Это всё равно что на растерзание хищницам отдать. Мой — видела какой: мне по плечо, маленький, плюгавенький — не чета твоему. И что? Ни одной юбки мимо не пропустит. И такого (по лицу её скользнула брезгливая гримаса) чуть с потрохами не оторвали, когда у меня хватило ума его одного в Шмаковку отпустить. Такое сражение началось — и звонили, и писали. Едва отбились, хорошо — круговую оборону вместе держали.
— Мой не такой. Он сдержанный, уравновешенный, порядочный, — возразила я.
— Тихая вода плотины ломит. Смотри — не пожалей.
Наступила зима. Он уехал, а мы остались. Квартира оказалась не только мрачной, но сырой и холодной. В детском садике было не лучше. Как ни старалась, младшенького не уберегла. Он простыл, закашлял, затемпературил. Случилось самое страшное — у него началось воспаление лёгких.
— Срочно в больницу под капельницу! Такой маленький за сутки-двое сгорит от пневмонии — с тревогой сказала врач «Скорой помощи».
— У нас тут ни родных, ни знакомых. Старшего некуда деть...
— Пусть с мужем сидит, ему тоже бюллетень выпишут.
— Он в санаторий уехал.
— Звоните, объясните ситуацию. Пока доберётся назад, ложитесь с обоими. Так разрешат — я направление дам. Правда, в отделении питание неважное и холодно — но другого выхода ведь нет?
С малышом на руках я кинулась на почту заказать переговоры в Кульдур. Поведала о беде, телефонистки позвонили в приёмную санатория. Договорились, что через полчаса мужа пригласят на переговорный. Я плакала.
— Идите домой, мы на ваш телефон переключим, — сказали сердобольные женщины.
Надо собрать детские вещи и срочно ложиться в больницу. А кто заберёт из садика старшего? — лихорадочно размышляла я, возвращаясь домой. От страха и безысходности не могла сдержать слёзы. На лестнице столкнулась с едва знакомой соседкой.
— Что случилось? — спросила она. Выслушав меня, подытожила: — Ничего страшного, не надо плакать. Как это некому помочь? А мы с дочкой на что? Старшего заберём к себе, будем в садик водить. Поночует у нас. Перебьёмся до возвращения вашего мужа. Неси скорее малыша в больницу. Пневмония — дело не шуточное.
Немного успокоившись, я лихорадочно собиралась в больницу и ждала звонка. Главное — взять побольше тёплой одежды. Ребёнок и без того простужен, а в отделении холодно. Как его уберечь? О себе я, как всегда, не подумала. Не взяла даже тёплых носков и кофты. Страх за ребёнка лишил меня здравого рассудка. Услышав наконец в трубке голос мужа, я снова расплакалась и рассказала о случившемся.
— Приезжай быстрее, — говорила я. — За старшим соседка временно согласилась присмотреть, а с маленьким я лягу в больницу, у него воспаление. Нужны уход и хорошее питание, в больнице очень холодно и кормят плохо, придётся что-то дополнительно покупать, а кто это сделает? И старшего в садик каждый день водить...
После долгой паузы он сказал:
— Я не могу уехать раньше времени. У меня процедуры, лечение только назначили...
— А как же мы?
— Ничего, как-нибудь справишься. Два года был в госпитале, жили без меня, ничего не случилось...
— Ты что? Кругом чужие люди. Кому мы нужны?
В трубке раздался щелчок, потом короткие гудки. Я решила, что нас прервали, и снова заказала разговор. Меня тут же соединили с Кульдуром. Отозвалась тамошняя телефонистка. Я сказала, что нас прервали, но она ответила:
 — Да ты, милочка, напрасно слёзы льёшь. Никто вас не прерывал. Он с такой фифой на переговоры пришёл, ему сейчас не до вас. Вон они под ручку пошли, голубки. Тут любовь-морковь, а ты — возвращайся...
— Вы что-то путаете. Он болен, хромает...
— Это он дома хромает, а здесь таким гоголем пошёл — любо-дорого. — В трубке рассмеялись.
Я опешила. Не может быть! Телефонистка спутала его с кем-то... Это не он... он не такой, он честный, порядочный, сострадательный, добрый, он любит нас, — успокаивала я себя по дороге в больницу. — И не это сейчас главное. Скорей лечить малютку. Это я, я виновата — не уберегла тебя, мой ангел. — Слёзы душили меня с новой силой. Из ума не шли слова и смех телефонистки. Лучше бы не звонила!..
Детское отделение находилось в ветхом деревянном здании. Полы ледяные, из окон свищет. Безопасно малютке только на моих руках, надо было следить за ним, не спуская глаз. «Не расслабляться, не киснуть, ребёнок в опасности. Сейчас главное — его здоровье», — твердила я, но слёзы были сильнее рассудка.
На другой день к вечеру заглянула медсестра:
— К вам пришли.
— Это он! — обрадовалась я. — Наверно, самолётом до областного центра, а оттуда автобусом или на такси. Я ж говорила, телефонистка всё перепутала. Он не такой... Да он... Да он... — Оставив закутанного малыша в манеже, я понеслась в приёмную. У двери стояла соседка. Она принесла молоко, картофельное пюре и котлеты.
— Куда столько? — запротестовала я.
— И ребёнку, и тебе. Ешьте на здоровье. Всё свеженькое, только с плиты. Знаю — здесь кормят, чтоб только ноги не протянуть. Несколько раз с Надюшкой лежала. А ты что трясёшься?
— Да тут такой холод! Ещё хуже, чем дома. А я и носки тёплые себе не взяла...
— А что заплаканная? Глаза вон опухли.
— Да так... Нина Емельяновна, ведите сынишку сюда. Пусть со мной будет. Не приедет муж. А вы за две недели намучаетесь с  непоседой. Я как-нибудь сама с ними управлюсь.
— Та-а-а-к, — сказала соседка. — Во-первых, не реви. На тебе лица нет. Во-вторых, никому не верь, пока сама не увидишь.
— Да, да, конечно, — ухватилась я за её слова, как утопающий за соломинку.
— Звони ещё раз, объясни всё спокойно. Он, может, толком ничего не понял. Ты ж, небось, больше рыдала, чем говорила. Возьми себя в руки. Проверить слова телефонистки проще пареной репы. Если не приедет — значит, в самом деле на крючке. Я на переговоры его приглашу. Какой здесь номер в приёмной?.. Да приедет, приедет он, не сомневайся, — пыталась она остановить вновь хлынувший из меня поток слёз. — Давай ключи от квартиры, принесу носки, ещё что-нибудь тёплое, хлопца переодену, завтра его в сад вести. Если постирать с него — за ночь не высохнет, да и без пижамки не положишь. У меня ещё холоднее, чем у вас: квартира угловая. Договорилась поменяться на деревянный дом. Натоплю печь — и тепло будет. И огород при доме, всё подмога. На двух работах кручусь, а денег всё равно не хватает...
Прошёл день, другой. Я не находила себе места. К вечеру медсестра пригласила меня к телефону. Это был межгород.
— Ну как вы там? Лучше ребёнку?
— Всё пока так же. Лечение начали. Температура ещё держится, хотя немного поменьше.
— Ну вот, не так уж всё страшно, а ты запаниковала, — говорил он бодрым голосом. — А старший с тобой? Слушается тебя?
— Нет, его соседка на время взяла. Водит в садик, а вечером забирает.
— Видишь, и с ним всё устроилось. Пусть понянчится, молодость вспомнит.
— Так ты приедешь? — спросила я напрямик.
— Нет, я же тебе объяснил, — раздражённо ответил он. — У меня процедуры, лечение... Что тут непонятного?
— Мне всё понятно, — сказала я и повесила трубку.
— А что я говорила? — воскликнула редакторша Мария Петровна, которая пришла проведать нас. — А ты: «У меня не такой… порядочный... верный…» Где ты порядочного мужика видела? Они ж все сволочи, а красавчики, как твой, избалованы нашим братом, вернее сестрой... сёстрами, тьфу ты, запуталась совсем. Набалованы бабами. С таким жить непросто. «Красивый муж — чужой муж». Ох, не завидую я тебе, милая. Знаешь, какое терпение надо иметь? Или смириться, или самой гулять налево и направо. Ну, ну, я пошутила, — пожалела она о своих словах при виде хлынувшего из моих глаз водопада.
Томительно тянулись дни. От холода и отчаяния я заболела. Мне назначили уколы... В одном я оказалась не права. Мы прожили на новом месте четыре месяца, поэтому я считала, что друзей у меня нет, но в больницу кроме соседки каждый день приходили сотрудницы редакции, приносили молоко, продукты, лекарства, тёплые вещи.
Однажды меня вызвали в приёмный покой во время сончаса. Малыш спал, и я тихонько вышла. У двери стоял мужчина с пакетом. Это был Иван Иванович — председатель колхоза, куда я поехала в первую свою командировку. Последний раз я была у них осенью, когда они первыми в районе заканчивали уборку сои. Получился хороший репортаж. Там было о чём писать. А теперь стояла зима. Сразу я даже не узнала его в дорогой элегантной дублёнке.
— Что такое, думаю, — говорил он тепло и шутливо, — совсем меня редакция игнорирует. Никого не дозовёшься. Решил пожаловаться, а Крюкова сказала, что ты в больнице. Вот мимо ехал... Как ты тут? Может, что надо? Я молока да творогу из дома захватил. А тут фруктов прикупил. Ты ешь, малыша корми. Завтра Анна Трифоновна здесь будет, тоже собиралась к тебе. Ей понравился твой очерк. Мне, кстати, тоже. Всем селом читали. Говорят, никто так задушевно о ней не писал, даже когда Героя Соцтруда давали.
Я стояла, слушала и ушам своим не верила. Мне так надоело в больнице, захотелось на работу, сразу бы в командировку поехала, в село. Стоит с людьми встретиться — и вся грусть-тоска долой. В редакцию возвращаешься, как пчела с богатым взятком, — в блокноте столько материала, и душа поёт, только успевай писать, а потом снова тянет в дорогу. Не работа, а сладкая каторга...
— Ты похудела, осунулась, — участливо сказал Иван Иванович. — Случилось что-то? Да о чём я спрашиваю — в больницу не по доброй воле попадают. Ну ты держись. На поправку же дело идёт?
Я кивнула. В горле стоял ком. Не забыли обо мне, даже Анна Трифоновна помнит. И он улучил минутку. Уж я-то знаю, как председатель занят. На другой день пришли две знаменитые доярки из того же колхоза — шёл районный слёт животноводов, чествовали передовиков. Понавезли продуктов — домашнего сыра, масла, копчёного мяса, две курицы, сметану. На целую роту хватит. Нина Емельяновна только успевала домой относить щедрые гостинцы. Я рада была хоть чем-то отблагодарить добрую женщину. Ей с дочкой жилось нелегко, но она делилась последним.
...Саша приехал не через две, а через три недели, когда нас выписали из больницы.
— В Хабаровске у тётки пришлось задержаться на неделю, — говорил он. — Ногу подвернула, на процедуры во¬зил. Дочка-то её на международных соревнованиях в Швейцарии. Выступает за армию. Звание имеет, армейский паёк получает. Ну а вы как тут без меня? Рассказывайте, — оживлённо говорил и говорил он, усаживая ребятишек на колени. — А я вам подарки привёз... Налетай, хлопцы!
Он избегал смотреть мне в глаза и всё суетился, суетился... Взялся разбирать вещи, бросил среди комнаты чемодан, потом пошёл мыться в ванную и долго оттуда не выходил. Стал вдруг чужим-чужим и далёким, будто из прошлого...
На другой день с телефона редакторши и по её настоянию я позвонила в Хабаровск  Сашиной тётке:
— Как ваша нога?
— Какая нога? У меня, слава Богу, ноги целы.
— А Саша был у вас на прошлой неделе? — растерялась я.
— Он был в городе, звонил несколько раз от друга. Обещал заехать, да, видно, не смог. Что-то случилось? С ним всё нормально?
— Не волнуйтесь, нормально, — сказала я, положила трубку и села. Не хотелось ни думать, ни говорить. И жить не хотелось...
Мария Петровна пыталась меня успокоить, забыв, что месяц назад говорила прямо противоположное. Я никак не отреагировала на её слова, встала и вышла из кабинета. Случилось то, что случилось. Это был первый удар с размаху, под дых, самая первая трещина в семье, казавшейся такой крепкой. Первая, но не последняя. Много разочарований ждёт человека на жизненном пути, но предательство с подлостью в обнимку — самые нестерпимые и горькие. Надо было жить, работать, растить детей...
После санатория Саша сильно изменился. И без того от природы замкнутый, неразговорчивый, он стал совсем угрюмым и неприветливым. Всё время мрачно молчал и думал о чём-то своём. Почти перестал с нами разговаривать, не радовался, как раньше, детям. На все вопросы отвечал односложно: «На работе проблемы. Чувствую себя плохо. Спина болит». — «Может, натереть тебя? Банки поставить или горчичники?» — «Отстань! Что ты в душу лезешь? Что тебе от меня надо?» — «Ничего не надо». — «Ну вот и займись детьми. Нечем заняться?» Одно утешение — здоровье его заметно поправилось. Он перестал прихрамывать, не морщился, как раньше, от боли. Исчезла болезненная желтизна, кожа посвежела, заблестели глаза. Курортное лечение пошло на пользу.
Нина Емельяновна, с которой беда породнила нас, успокаивала меня как могла:
— Ну что ты маешься? Не тревожься. Вернулся ж он.
— У меня такое чувство, что его с нами нет, это не он, а его злая тень.
А как-то вечером, возвращаясь с детьми из детского сада, зашли в военкомат. Всё равно конец рабочего дня, вместе веселей возвращаться. В кабинете мальчишки перестали шуметь, степенно уселись на стулья, вертелись по сторонам и болтали ногами. Сашу срочно вызвал военком. Он ушёл, а мы остались в кабинете. Вдруг зазвонил телефон. Я взяла трубку.
— Это кто? — спросил женский голос.
— А вам кого?
— Мне моего капитана, — игриво пропел голос в трубке.
— Сейчас позову, — сказала я и собралась было отправиться за ним, как в дверях показался Саша.
Он явно ждал этого звонка.
— Тебя к телефону какая-то женщина, просит моего капитана.
Он побледнел. Растерянно взял трубку и напряжённо слушал, не зная, что говорить. И побелел ещё больше. Я стояла и смотрела на его жалкое лицо, бледное и покрытое испариной. Я поняла, кто звонил, повернулась и пошла прочь. А ещё через несколько дней встретилась с сотрудницей военкомата, сорокалетней женщиной, которая работала там больше двадцати лет. Она пристально посмотрела на меня и спросила:
— Почему вы никуда не ходите, ну в кино, в ресторан, на танцы?
— Ой, какие нам танцы! Тут ребятишек даже на пару часов не с кем оставить, чтобы в больницу или в парикмахерскую сходить. И у мужа столько работы, что по субботам и даже по воскресеньям работает, а всё равно не успевает.
 — Даже по выходным? — удивилась она. — Ну да, да, конечно... работы много... — И Татьяна Петровна, смутившись, заспешила прочь.
Мне показалось, что она хотела в чём-то меня предостеречь, но я испугалась и не поддержала разговор. Месяца через два Татьяна Петровна заболела гриппом и слегла. Я узнала, что муж её в командировке, и пошла проведать больную.
— Ой, что ты, — запричитала она. — У меня же грипп. Приятельницы не приходят — боятся заразиться. Сейчас самый пик эпидемии. А у вас детки.
— Ничего. Волков бояться — в лес не ходить. Что ж теперь — помирать, если грипп?
И я принялась готовить ужин, сбегала в магазин, в аптеку. Поставила банки, смастерила скипидарно-медовую лепёшку на грудь. Напоследок помыла полы и поспешила домой. Ребятишки были под присмотром Нины Емельяновны. Всю неделю забегала я к Татьяне Петровне, пока она не пошла на поправку. Всё время было такое чувство, что она хочет что-то сказать, но не решается.
В каждодневной суете и заботе о детях мелькали дни за днями, похожие друг на друга, как холодные дальневосточные зимы. Мне не хватало тепла и любви, душа моя томилась и мёрзла, будто в неё вогнали ледяную иглу. И только мои малыши, как южный ветерок, как солнышко в непогоду, согревали и не давали пасть духом. Они одаривали меня таким теплом и любовью, а я так безоглядно любила их, что это скрашивало наступившее одиночество. Он вроде и был с нами, а вроде и не был — мы жили с его недоброй тенью. У меня будто крылья обр;зали, а ледяная игла внутри всё разрасталась и разрасталась, превращаясь в гигантскую сосульку. Ссылаясь на работу, он теперь постоянно уходил в военкомат в субботу и в воскресенье, хотя раньше это всегда были выходные дни.
Редактируя мои публикации, Мария Петровна всё чаще хмурилась.
— Что-то не так? — забеспокоилась я.
— Да нет, всё нормально, — пыталась она отговориться и замолкала. Но однажды не выдержала:
— Что с тобой? Твои статьи всегда были яркими, тёплыми, а стали тусклыми и холодными. Ты как будто погасла. Так нельзя. Это плохо кончится.
Я поведала ей о дурных предчувствиях, об ощущении того, что живу с тенью, о ледяных глазах...
— Выброси из головы! Ты молодая и умная! Уж я-то понимаю толк в творческих возможностях людей. Один твой способ восприятия действительности чего стоит! Я не говорю о внутреннем мире, знаниях, богатом языке. Начни писать что-то художественное. Твой рассказ «Яблонька-дичка» привлёк внимание читателей. В райкоме даже заметили, а уж там такие сухари, им только удои да привесы подавай...
— Правда? — обрадовалась я.
— Какой мне резон обманывать? Кроме любви, в жизни ещё много такого, ради чего стоит жить. И вообще, любовь так быстротечна, что её никогда не бывает много. Кажется, Ларошфуко сказал: «Искусство брака состоит в умении перейти от любви к дружбе». Вот у вас, должно быть, и наступает такой период. Через него каждая семья проходит.
— Французы говорят: «Чтобы сохранить мужчину, женщина должна быть подслеповатой на один глаз». Но я не могу притворяться слепой и не хочу смириться с тем, что у него есть ещё кто-то. Или я — или другая!
— А со здоровьем у него как?
— Да пока не жалуется.
— Ну скоро «заболеет», помяни моё слово. Вот засобирается на курорт и срочно захромает. Не вздумай снова идти у него на поводу.
Редакторша взбодрила меня этим разговором, но и озадачила предсказанием. Неужели он и прошлый раз притворялся? Как говорит моя мама, что было — видели, что будет — увидим. И я с удвоенной энергией принялась за работу. Много ездила по району и много, с удовольствием писала.
В конце года мои материалы были отмечены областным смотром селькоров. Меня наградили путёвкой в Международный журналистский лагерь, который тогда был в ГДР.
Муж не очень обрадовался такому успеху. Он хмурился, молчал, а на другое утро сказал:
— О какой загранице может идти речь? Я плохо себя чувствую. Со спиной что-то опять, и ногу тянет...
— Это они в санаторий захотели! — воскликнула я.
— Ты что — насмехаешься? Мне плохо, а ты шутить вздумала? Я в госпиталь звонил...
— И что, врачи опять в Кульдур советуют поехать?
— А ты откуда знаешь? Мне в самом деле рекомендовали повторное санаторное лечение.
— Да? В таком случае, не рассчитывай, что я снова останусь с детьми. Мне тоже врачи советуют на море полечить хронический бронхит, который я заработала в детском отделении, когда ты отказался приехать. От сырости и холода в доме я всё время кашляю. Отвези детей родителям и отправляйся в свой Кульдур, а я получу компенсацию за путёвку и поеду в Крым.
Он увёз детей, а я стала собираться на Чёрное море.
Оформила отпуск и хотела уж было ехать за билетом, как позвонил он:
— Привет. Как дела?
— Нормально. Собираюсь на юг. Завтра поеду за билетом.
— Знаешь, я тут подумал — бери два билета, я тоже с тобой поеду.
— А-а-а, призадумался, ловелас! — ликовала Крюкова. — А что я говорила? Плюнь на его курортный роман и не бери в голову.
— Слушайте, а может, и нет никакого романа? — сказала я. — Может, это я всё нафантазировала?
— Поезжайте в Крым, там сама всё увидишь, — рассудила она. — Здесь у каждого работа, дети, суета — заботы, одним словом. А там что вам помешает побыть вместе, отдохнуть, развлечься?
И мы поехали на юг. Впервые в жизни! Кроме низовьев Амура, мы нигде не бывали, а тут — побережье Чёрного моря, знаменитые мировые здравницы, благословенная Ялта! Я предвкушала море радости, удовольствия, отдых без забот.
Всё обернулось иначе. Лучше бы я поехала одна, а он пусть бы катился в свой чёртов Кульдур! Спутник поневоле, он был мрачнее тучи, будто мы не в Крым, а на Колыму приехали. Конечно, летом, в разгар сезона, возникали мелкие бытовые проблемы — ведь мы поехали не по путёвке, а дикарями, поэтому сами решали вопросы с жильём, с питанием, с обратным билетом.
Правда, ослепительный Крым с его экзотическими садами, вьющимися розами и лавандой, что в изобилии синела по окрестным холмам, с великолепными приморскими набережными, каштанами и цветущими магнолиями, море, ошеломляющее в своём величии, — всё это затмевало мелкие неудобства. Мы довольно быстро нашли комнатку в трёх¬этажном доме прямо в Никитском ботаническом саду. И это был ещё один подарок — мы могли любоваться растениями, собранными со всего света, уходя утром на один из чистейших пляжей черноморского побережья или возвращаясь вечером с купания.
Но Саша всё больше мрачнел, всем был недоволен, особенно жарой, потому что облачился в модные, к тому же тесноватые американские джинсы, а носить шорты считал неприличным, вот и мучился, ворчал и брюзжал, как старик. Особенно не выносил, когда я чему-то радовалась или удивлялась. Он прямо-таки выходил из себя, раздражался, злился. Ему было плохо, если мне было хорошо, и он тут же портил мне настроение. Сразу становилось не по себе, и постепенно яркий мир Крыма стал тускнеть и тускнеть на глазах. Долгожданный отдых был безнадёжно испорчен.
Возвращались на Дальний Восток унылые и не отдохнувшие, с тяжёлым сердцем. В областном центре расстались: я поехала в наш пыльный городишко — надо было выходить на работу, а Саша — на Амур, к родителям и детям, догуливать отпуск.
Поезд приходил на станцию ночью, такси в нашем захолустье не было, и мне пришлось с чемоданами тащиться по тёмным мрачным улочкам постылого городка. Натерпевшись страху, я наконец добралась до места, но здесь меня ждал ещё один неприятный сюрприз — во всём доме не было света. В темноте, на ощупь, я отпёрла своё неприветливое жилище, вспомнились домовые — и тут уж совсем стало не по себе. Со свечой в руках вышла на площадку к переполненному газетами почтовому ящику, вытащила его содержимое — и вдруг оттуда выпал конверт с незнакомым почерком, но адресованный мне. При свече вскрыла письмо и, недоумевая всё больше, стала читать.
«Дорогая Гуля, представляю, как ты удивлена, читая эти строки. Мы обе любим одного человека и поэтому, надеюсь, поймём друг друга. Саша очень много рассказывал о тебе и детях, о вашей светлой школьной дружбе, которой можно позавидовать. Конечно, он дорожит своей семьёй, но меня он любит больше и может быть счастлив только со мной. Наша с ним встреча — это знак судьбы. Два года назад он спас мою маленькую дочь, которая случайно упала в фонтан, а ещё через год мы неожиданно встретились с ним в Кульдуре. Сама судьба распорядилась так, что мы полюбили друг друга. Я жду от него ребёнка и знаю, что это будет сын, такой же красивый, как его отец — твой муж. Он рассказывал, как ты его сильно любишь. Именно на это я и надеюсь. Если ты действительно его любишь, значит, желаешь ему счастья и не будешь препятствовать тому, чтобы мы были вместе. А мы обязательно соединимся, независимо от того, захочешь ты этого или нет. У нас — любовь, а у вас — дружба. Мне очень жаль, но сама судьба так распорядилась. Передай, что я жду его в Хабаровске, у мамы. Он знает. Алевтина».
Я сидела словно оглушённая. В глазах потемнело, стало вдруг душно, как в погребе. Так... Если кто-то и прояснит мне ситуацию, то это, конечно, Татьяна Петровна, которая, как кажется, знает больше меня. Потрясённая, не раздеваясь, я бросилась на постель и заплакала. Сколько, оказывается, в человеке может быть слёз! Мне с лихвой хватило до самого рассвета. Утром я подошла к телефону.
— Татьяна Петровна, я получила странное письмо от незнакомой женщины...
— А сама она из Охотска?
— Да вроде из Хабаровска...
— Нет, это мать у неё там. А сама она из Охотска, что на севере Хабаровского края.  Впрочем, это не столь важно. Я одна, мой в командировке. Приходи, я всё тебе растолкую.
И я отправилась к Татьяне Петровне.
— Ты единственная пришла мне на помощь, когда я заболела. Век не забуду. Я давно хотела предупредить тебя, да боялась: он ведь наш начальник, всякое могло быть. А теперь неопасно: ему майора присвоили и переводят в другое место. Вчера звонили из области, искали его.
Я так ждала этого назначения, но теперь было не до радости. Оглушённая неожиданным посланием, я не переставала плакать. Достала письмо, и пока она читала, слёзы хлынули с новой силой.
— Это ж надо так врать! — возмутилась хозяйка дома. — Да ты не реви! Эту прохиндейку надо на чистую воду вывести, а ему, простаку, глаза открыть. Детей у неё нет и никогда не будет. Она в Кульдуре от бездетности лечится — там ведь гинекологическое отделение есть. Вот так вот подцепит дурака, наврёт ему с три короба и великую любовь начинает разыгрывать, прямо-таки умирает от любви, единственной и неповторимой. Артистка!
— Да вы-то откуда  знаете?
— Ой, роман-эпопею можно писать из того, что мы о его похождениях знаем, — сказала она. — Слушай... Не успел он вернуться из санатория, как за ним шлейфом письма из Охотска посыпались. Прямо как из рога изобилия. У нас как — сначала вся почта к секретарю поступает, потом по кабинетам разносят. Отродясь и моды такой не было нос в чужие письма совать. Однако их была тьма, Бахчисарайский фонтан! Понятно, что нас любопытство разбирало — кто ж такая на хвост нашему красавчику села? О чём вообще можно столько писать? Мы возьми да утаи одно письмишко, вскрыли — у нас глаза чуть не выпали. Ну а потом не стерпели и все подряд сначала сами читали (вот где помирали со смеху!), а потом ему отдавали. И он, видать, на каждое отвечал, и когда только успевал? Ты как сказала зимой, что он в выходные работает, я поняла — это он ей строчит и звонит. За переговоры не успевали деньги переводить. О чём писал? О тебе, о детях, о своих родителях, как охотился и рыбачил. Это уж мы из её комментариев поняли. Она о тебе всё знает до мелочей. Мы возмущались: ну загулял, с кем из мужиков не бывает, все они кобели поганые. Мой не чище! Но про жену-то зачем такие подробности писать? Мы единодушно решили — это подло. Да, любовь зла — полюбишь и козла. Тебя жалели, а над ним стали смеяться в лицо. Он догадывался, за что насмехаемся, и молча глотал наши намёки, а рот ей не закрыл. Она и распоясалась, решила, что всё дозволено. Из этой истории с письмами мы поняли, что он безвольный, как кролик, хотя с виду строгий. Ведь умный мужик, а вот поди ж ты...
Неожиданно я рассмеялась сквозь слёзы:
— А ведь он и правда кролик по восточному гороскопу.
Я слушала постороннюю женщину, и жгучий стыд заливал меня с головы до ног. Как он мог допустить, чтобы стать всеобщим посмешищем, свои чувства и нас всех на всеобщее обозрение выставить? Что это? Сильная любовь — или это подлость несусветная?
— А насчёт бездетности и её похождений вы из писем узнали?
 — Да в маленьком городишке, как наш, про каждого всё знают. В Кульдуре много наших лечатся, мы и попросили разузнать об этой прошмандовке. Муж у неё — охотник-соболятник. Зимой он — в лес, а она на свою охоту — в санаторий. Гулёна ещё та! А тут твоего простака подцепила. В каждом письме писала: «Я готова за тобой хоть на край света, мой бравый солдат!» Она его в каждом письме бравым солдатом звала. Это у неё фишка такая. А мы его меж собой в насмешку — бравый солдат Швейк. Только какой он бравый — скорее простодырый и подлый...
— Что же теперь делать? — растерянно спросила я.
— Как что? Звони своей редакторше, отпрашивайся или увольняйся, ведь вас всё равно переводят, — и поезжай к нему. Она теперь его в Хабаровске караулит, как паучиха, и перехватит. За семью надо бороться, дорогая.
Мария Петровна проводила меня ночью на поезд, дала горячих пирожков на дорогу. Но мне было не до еды. Я снова плакала — теперь уже от стыда, от его подлости и предательства, от того, что наша жизнь так нелепо заканчивается, не успев начаться: то болел больше двух лет, в госпитале валялся, а теперь бы жить да радоваться, а тут и свет белый не мил.
Приехала в Хабаровск. Обессиленная от слёз и бессонной ночи в поезде, присела на вокзальной лавочке и снова заплакала. Подошла старушка и спросила:
— Ты что, деточка, так убиваешься? Никак, умер у тебя кто?
— Да, бабушка, умер. Муж у меня умер, — сказала я неожиданно для себя и сама испугалась.
— Ну ничего, деточка, Господь прибрал, значит, срок пришёл, на всё воля Божья, на всё свой срок. А ты не ропщи, смирись. Всё что ни делается — к лучшему.
И старушка пошла своей дорогой. Я подумала: а ведь впрямь — для меня он всё равно что умер, стал чужим и недобрым. Он предал нас. Я знала и любила другого, которого придумала сама — порядочного и благородного, доброго и любящего, несчастного и больного, а с кем я теперь живу? Такого не то что любить — уважать не за что. Перестала плакать и пошла на переговорный пункт.
Он взял трубку, и я сразу, без обиняков, сказала:
— Я в Хабаровске, через два часа сажусь на «Метеор», выведи на пристань детей, я их заберу. Мы вернёмся обратно, а ты поезжай к своей шалавой Алевтине. Я везу от неё письмо. Она ждёт тебя у своей мамочки-торгашки. Ты свободен и больше мне не нужен.
И положила трубку. И уже не плакала: стоит принять твёрдое решение, как всё становится на свои места. Я останусь в редакции, дети устроены, квартира есть — не пропадём. Мир не без добрых людей. А выставлять меня, себя, нашу семью на посмешище — подло и никому не дозволено. Я успокоилась, в «Метеоре» крепко уснула и проснулась уже около Таёжного. Пошла к капитану, сказала, что еду за детьми. Он пообещал продлить стоянку, пока они не сядут. Я вышла на нижнюю палубу уверенная, что всё так и будет. Но Саша стоял не на дебаркадере, а на берегу выше пристани, перед ним были дети. Я стала махать рукой и кричать:
— Давай их скорее сюда! Дети, бегом ко мне!
Но они молча стояли и не двигались — он держал их за плечи. Дежурный матрос высадил всех пассажиров, несколько человек сели в «Метеор», а я отчаянно металась у борта, не зная что делать.
— Женщина, выходите или я убираю трап, а то мы и так из-за вас опоздали.
Уезжать назад? А дети? И я выскочила на сходни. «Метеор» начал разворачиваться и вскоре исчез из виду.
Я отдала Саше письмо. Он прочитал, изменившись в лице, и воскликнул:
— Как она посмела решать за нас обоих? Меня не спросила! Это произошло всё случайно. Прости меня, если можешь. У нас ведь дети.
— У тебя скоро ещё будет ребёнок.
— Да всё это обман, — невольно подтвердил он слова Татьяны Петровны. — У неё нет и никогда не будет детей.
— А как же насчёт спасённой в фонтане дочери?
— Да это всё бред сивой кобылы.
 Мы пошли в лес. Дети собирали грибы, а мы, сев на поваленное дерево, начали нелёгкий разговор. Вернее, он говорил, а я слушала. О том, что я знаю содержание многих её писем, он, конечно, не догадывался, а я крепко держала слово, данное Татьяне Петровне. Её нельзя было ставить под удар.
— Приехал я в санаторий, а напарник по комнате вечером потащил меня на танцы. Какие там танцы, нога ж болит. А он мне: мол, постоишь, на других посмотришь, не сидеть же сычом в палате! Ну пришли, он танцует, а я к стенке прислонился и смотрю. Тут белый танец объявили. Через весь зал женщина идёт меня приглашать. Я отказываюсь, мол, не танцую по причине болезни, а она так огорчилась. Как, говорит, мне теперь назад одной идти? Засмеют подружки. Давайте  погуляем. Ну и пошёл на свою голову... Прости, это больше никогда не повторится. Звание, говоришь, пришло? Переедем на новое место, начнём всё сначала. Всё наладится.
— А ей что ты скажешь? Она же так уверена, что вы поженитесь. Она даже палас и шторы в новую квартиру купила, — сказала я и спохватилась, что выдала лишнюю информацию.
— В какую квартиру? — не понял он.
— Ну в ту, что ты получишь на новом месте службы и где вы мечтали жить вместе, а меня с детьми ты собирался оставить на этой квартире.
— С чего ты взяла? Это неправда. Ты напиши ей сама, как-нибудь деликатно объясни всё — ну что у нас дети, что будут проблемы с новой должностью, я не хочу семью оставлять... Я люблю вас. Придумай что-нибудь... Ты же умная...
И он трусливо, как подобает подлому кролику, переложил решение проблемы на меня, а сам уехал на новое место службы. Как только запахло палёным, у него пропало всякое желание общаться с этой нахалкой. Но, как говорится, не на ту напал. Она стала звонить на все телефоны, требовать его новый адрес, подробно объясняла, кто она и что он, негодяй, наобещал ей, цитировала его письма, грозилась пожаловаться областному начальству и показать ему кузькину мать. Насилу отбились...
Но лад в семью так и не вернулся. Умом-то я всё понимала, а вот сердцу, видно, кто-то другой приказывает... Душевные силы, любовь и привязанность сосредоточила на детях. В семье появился ещё сын — черноглазый, чернобровый карапуз. Дети одаривали меня бескорыстной любовью и лаской. Я поняла — мой покой напрямую зависит от их здоровья. Но здоровыми они были не всегда... Любая мать болезнь ребёнка воспринимает как катастрофу. Я — не исключение.


Удар ниже пояса

В очередном захолустном городишке мы против обыкновения задержались надолго. За скандальный роман с женой военного лётчика Сашу лишили ордена «За службу Родине», очередного звания и перевода на престижную должность в областной центр. Я узнала об этом последней. А произошло это так. Всякий раз, подходя к дому, стала замечать незнакомого человека. Он стоял в сторонке и наблюдал за нашим домом. При моём приближении поворачивался и уходил. Стало не по себе. Вечером рассказала о своих подозрениях. Вдруг зазвонил телефон, Саша взял трубку, сильно побледнел и сказал: «Это тебя». — «Кто?» — «Сейчас узнаешь» — жалко промямлил он и быстро, как нашкодивший кот Захар, юркнул в другую комнату.
— Здравствуйте, — сказал мужской голос в трубке. — Вам звонит человек, которого, как и вас, нагло обманывают.
— Кто обманывает?
— Моя жена и ваш муж. Мы товарищи по несчастью.
— Слушайте, не нуждаюсь я ни в каких товарищах. Оставьте меня в покое. Это вы караулите у дома?
— Да.
— Зачем?
— Ваш муж — негодяй, каких мало. Он взял с меня слово, что я не скажу вам о его связи с женой.
— Тогда зачем звоните?
— Он обещал оставить нас в покое…. У нас два сына… Жену сбивает с толку. Вчера я выследил их. Поскандалили. Опять он просил ничего не говорить вам.
— Вот и не говорите. Вы же мужик, чёрт возьми, поколотите его, набейте ему морду, застрелите, наконец!
В трубке оторопело помолчали и язвительно произнесли:
— Вы чемоданы пакуете?
— Ну, допустим.
— Зря стараетесь. Я подал рапорт в политотдел округа, что ваш муж разрушает мою семью, совращает жену.
— Она сама затаскивает его в вашу постель!
— Я военный лётчик и не могу в стрессовом состоянии обеспечить безопасность полётов сверхзвукового истребителя. Нас переводят в Хабаровск, а вот вы останетесь в этой дыре надолго. Поздравляю.
Он повесил трубку. Я несколько минут сидела как поверженная громом и молнией одновременно. В экстремальных ситуациях память высвечивает нужную информацию мгновенно. Так вот где он пропадал ночами...

Месяц назад средний сынишка оказался на волосок от смерти. В тот день нас пригласила в сад коллега-учительница. Сыновья с аппетитом уплетали вишню, смородину, крыжовник. И всё было хорошо. Минут через двадцать малыш побледнел, схватился за животик и потерял сознание. Опять начался приступ. Такое случалось не раз. Вызвали «Скорую». Врач сказал, что у ребёнка желтуха.
— Видите, он весь пожелтел. Срочно в инфекционную!
Я была в ужасе. Откуда у малыша болезнь Боткина? Он всё время со мной, дома, с чужими детьми контактов никаких… Что будет с остальными двумя? Их тоже закроют в инфекционку?
На другое утро из больницы позвонили и сказали, что анализы не подтвердили поставленного диагноза, ребёнок чувствует себя нормально. Его можно забрать.
— А что с ним было? — спросила я в страхе.
— Неизвестно. Печень и сейчас слегка увеличена. Что-то ей не понравилось. Что-то не то съел. Ничего страшного.
Объяснение растревожило ещё сильнее.
— Дайте направление в детскую областную больницу. Какой раз с ним такое приключается, а вы не можете ничего определённого сказать.
— Я не могу дать направление в область, — упёрлась врач. — На каком основании?
— А на таком, что можно потерять ребёнка. Приступы повторяются. Почему?.. Вот, вы опять разводите руками.
И я пошла к главврачу. Мои доводы ему показались убедительными, и уже на другой день мы были в областной больнице. Малыша осмотрели и сразу сделали рентген внутренних органов. Я сидела у открытой двери, когда хирургу занесли снимки. Он взглянул на них и тут же кому-то позвонил:
— Приезжай. Ребёнка надо срочно оперировать. Увидишь — сам всё поймёшь.
Я не сразу поняла, что речь идёт о моём сыне. Когда мне всё объяснили, я была в шоке. Его оставили в отделении, отдали одежду, и я вышла со свёртком, оглушённая диагнозом. Не помню, как доехала до вокзала, как села в поезд, как приехала домой, как потом жила все дни после операции. В реанимацию не пускали, я стояла под дверью, плакала, уезжала домой к детям, снова возвращалась, меня опять не пускали. Не приведи Бог никому пережить болезнь ребёнка и неизвестность исхода оперативного вмешательства. Для меня перестали существовать все, даже здоровые дети и муж.
 А Саша, между тем, был в прекрасном расположении духа, если не сказать больше. Поезд, на котором я возвращалась из больницы, приходил в три часа ночи. Он встречал меня разодетым по гражданке, в приподнятом настроении, от него пахло чужими духами... Я гнала прочь подозрения. Чуть не потеряли ребёнка, и сейчас он в опасности! Это же наш сын, и его тоже. Как я могу думать такое? Как мне не стыдно! К больному он так ни разу не съездил, ссылаясь на дела и плохое самочувствие.
После очередной поездки я сказала, что на операцию понадобилось много крови, врач просил родителей сдать свою в местной больнице, а ему привезти справку. Банк крови, оказывается, в области общий, взаимозаменяемый. Как раз скоро День донора.
— Что? Я, военный комиссар, кровь пойду сдавать? Ещё чего не хватало! Обойдутся!
— Но это требуется не по должности, а за сына, которого нам спасли.
— Я не хочу выставлять себя на посмешище. Все врачи у меня в медкомиссии работают, что они подумают? — возмутился он и ушёл на работу.
А что они могут подумать? — недоумевала я.  — Разве плохо для сына или вообще для любого больного кровь сдать? В обед, оставив малютку на старшего, я поспешила на пункт переливания крови и сдала две разовые дозы — за себя и за мужа, как просил врач. Медсестра, забиравшая кровь, засомневалась: да можно ли сразу столько?
— Можно, я уже сдавала, и ничего, — расхрабрилась я, хотя никогда до этого не приходилось быть донором.
Сдала, посидела на кушетке в коридоре. Вроде ничего. Жить буду. Скорей, скорей домой. По дороге надо зайти в ресторан, он рядом с домом. Там можно пообедать на донорские талоны или взять торт. Я решила порадовать детей. Больница была на краю городка, до дома неблизко. Несмотря на слабость, я упорно шла. Не ложиться же посреди улицы. Постою у дерева или забора — и снова в путь. Мне бы скорей домой, так нет же, я всё про лакомство мечтаю, представляю, как мальчишки обрадуются, как будут уплетать сладкий бисквит, слизывать с него крем. Зашла в ресторан. Нет бы поесть, восстановить силы, взяла на два талона большой торт и двинулась дальше. Вот он, наш дом, рукой подать, стоит лишь площадь пересечь, а ноги как ватные, не слушаются. Ну ещё немножко, ещё… ну же…. Вот и калитка. И падаю, падаю прямо на неё с тортом вместе. И всё.
Оказывается, проходивший мимо мужчина поднял меня, лежащую на земле, и внёс в дом. Саша после совещания с опозданием обедал. Привели меня в чувство. Я открыла глаза.
— Что с тобой? Где ты была?
— Я кровь сдавала. И за тебя тоже.
— Кто тебя просил?
— А где торт? Я же несла торт.
— Да он весь на калитке, твой торт! Попробуй теперь его смыть оттуда. Сдался он тебе! — не скрывал он раздражения.
Ничего, отлежалась, постепенно силы восстановились, но всё равно валилась с ног от усталости: днём работа в школе, вечером домашних дел невпроворот, а тут ещё простудился и закашлял самый маленький. Пришлось взять бюллетень.
— Поезжай в город сегодня ты, я побуду с больным, ты ни разу в больнице не был.
— Нет, — привычно уклонился Саша. — Я возьму отгул, посижу с пацанами, а ты поезжай. Ночью встречу.
И я уехала. Путь не ближний — шесть часов поездом туда и столько же обратно. Главное — дела у больного пошли на поправку. И врач обнадёжил добрым прогнозом. Приободрённая, я поспешила на вокзал за билетом. Кассирша, привыкшая к моим регулярным поездкам, сочувственно спросила:
— Ну как ваши дела?
— Спасибо, лучше. Выздоравливаем.
— Ну слава Богу, — порадовалась женщина. — А что не веселы?
— Да самый маленький заболел. Душа не на месте: как он там? — посетовала я.
— Знаете что, а вы можете не ждать своего поезда. Сейчас дополнительный состав с новобранцами подадут. Поедете на нём? Прибудете раньше.
И я поехала. Добралась не глубокой ночью, как обычно, а в десятом часу и поспешила домой. Ещё в окно увидела, что там не всё ладно: старший носит на руках малыша, уговаривает, укачивает, тот плачет, кашляет и не может уснуть. Дверь оказалась на замке, я тихонько стукнула в стекло. Старший положил малышку на диван, подошёл к окну и сказал, что папа ушёл, а их снаружи закрыл, ключ под крыльцом, на своём месте. Отомкнула входную дверь, вымыла руки и сделала компресс измученному кашлем сынишке. Он задышал ровнее, успокоился и уснул.
— А где папа?
— Не знаю, он всегда уходит, когда ты уезжаешь в больницу. Наряжается по гражданке и уходит. Я сегодня никак не мог укачать капризулю, он без конца кашляет и сразу просыпается. Просил папку остаться, но он ушёл. Я, мама, спать пойду, завтра в школу, а я даже уроки не сделал, всё нянчился.
Я тоже очень устала, с пяти утра на ногах, почти не спала, потому что малыш кашлял. В больнице переволновалась, пока врача ждала, потом эти поезда... Радовалась, что вернусь домой пораньше. Отдохну. Лучше бы не возвращалась. Как можно сейчас утехами заниматься? И с кем? Я выключила свет, прилегла на диван, но уснуть не смогла. Саша явился после трёх ночи.
— Ты дома? А я жду, жду, поезд пришёл, а тебя нет.
— Сидел на вокзале с девяти до трёх ночи? Шесть часов?
— Ты на чём приехала? — спросил он вместо ответа.
В замешательстве снял пальто и шарф, завернул в пакет норковую шапку и положил в шифоньер. Он был сильно растерян. Я не стала ничего отвечать и спрашивать. Без слов всё понятно. И ушла спать в детскую.

И вот теперь, после звонка оскорблённого лётчика, поняла, в чьей спальне он тешился, пока я больше месяца пропадала в поездах, разрываясь между домом и больницей. Я подбадривала себя тем, что скоро переедем в город, где нет проблем с врачами, детям есть куда поступить учиться после школы, есть театр, бассейны, меня, даст Бог, возьмут работать в вуз. Но все мои мечты отодвинулись на целых десять лет. Это был ещё один удар ниже пояса.


Джанчерий из аула Баджиго

— Как ваш сыночек? Выздоровел? — спросила черноглазая смуглая женщина, мама одного из моих учеников.
— Спасибо, лучше. Год в школу не ходил, сама с ним занимаюсь. Да ещё Полина Степановна, наша математик, помогает, спасибо ей. Теперь вот путёвку в Ессентуки дали, на реабилитацию после такой операции отправляют. Там сорок дней придётся ждать. Может, санитаркой в тот же пансионат возьмут… Без всякой оплаты, конечно, лишь бы с ребёнком быть. Вот и решила медосмотр пройти — с санкнижкой проще будет устроиться, правда?
— Да вы что?! В Ессентуки? Я ведь родом с Кавказа, братья  живут на побережье Чёрного моря, а мама в десяти километрах от них, в горном ауле. Какая удача! А я голову ломаю, с кем сына на море отправить. Вот и завезёте его в Баджиго, там и поживёте сорок дней, можно и дольше — море рядом, погода прекрасная в это время. Вам тоже отдых требуется, на вас вон лица нет.
Так и решили к обоюдной выгоде. И я с двумя мальчишками отправилась самолётом до Минвод, откуда в Ессентуки рукой подать. Устроила больного сынишку в санаторий, а порученного мне подростка повезла на побережье. Там мы с ним пересели на пригородный автобус и отправились в горы, в черкесский аул, где жила бабушка — черкешенка Марьям, по словам внука, сносно говорившая по-русски.
Было раннее майское утро. Молочный туман клубился над морем, причудливо струился по горному серпантину, белел в ложбинах, густо поросших неудержимой весенней зеленью. Южное солнце, синее небо, горный ветер успокаивали и радовали. Все мои страхи были почти позади. Малыш мой под надёжным присмотром, в одном из лучших восстановительных центров страны, прямо на целебных источниках. Его вылечат, он окрепнет и выздоровеет. Господи! Помоги моему мальчику! Пока всё складывается удачно. Зря только я волновалась. Вот сдам Артёмку бабушке, устроюсь на побережье, стану купаться в море и проведывать сынишку, чтобы не скучал и спокойно лечился.
Так я размышляла, с жадным любопытством рассматривая из окна автобуса заросли ежевики, дикие орешины, цветущие каштаны и магнолии, другие южные деревья и кустарники, что цепко, как живые, стелились по отвесным скалам и так ярко, так буйно, так неистово цвели! По обочинам головокружительной дороги стремительно сбегали вниз бурные речушки и потоки. Кавказ восхищал, завораживал, покорял, захватывал, настораживал, пугал...
Между тем полупустой экспресс поднимался всё выше и выше в горы. Какой он, горный аул, где, по словам Нарины, нет ни одного русского и живут два древних рода — черкесы Шхалаховы и адыги Дымбаевы? Я представляла себе их мрачные каменные жилища-крепости за высокими глинобитными (нет, каменными!) заборами. Когда студенткой ездила на уборку хлопка в Ферганскую долину, я видела мрачные узбекские аулы с приземистыми саманными домишками за неприглядными дувалами в тени садов и виноградников. Но здесь — аул горный, значит и дома в нём из камня, вроде небольших замков, и заборы, конечно, не из глины. И дикие черкесы с кинжалами... Ой, страшно! Ни дня не задержусь в ауле, сдам Артёмку и тут же назад, на берег моря, где русские женщины наперебой заманивают постояльцев. Купальный сезон ещё не начался — с жильём, как впрочем, со всем остальным, проблем не предвидится, были бы деньги.
Из-за поворота неожиданно открылось селение на небольшом каменистом плато. С трёх сторон его окружали отвесные горы, поросшие таким густым лесом, что, казалось, там невозможно пройти, а здесь, ближе к дороге, нам преградила путь беснующаяся меж валунов и скальных расщелин большая река. Шум воды заглушил звуки мотора, заполнил салон и всё за его пределами. На душе стало тревожно... Автобус миновал замшелый каменный мост и остановился у крайнего дома. Артёмка, узнавший бабушкино жильё, метнулся к выходу. Я с сумками и чемоданом поспешила за ним.
Шоссе практически и было единственной улицей в ауле. По обе стороны чистой асфальтированной дороги стояли добротные дома из красного и жёлтого кирпича под сенью цветущих деревьев в палисадниках — не за мрачными дувалами на узбекский манер, а за лёгкими голубыми, розовыми, синими и белыми решётками. Неожиданно яркая палитра аула, плотно окольцованного малахитовой замшей гор, веселила глаз и делала нарядным каждый дом и селение в целом. Ажурные заборчики были украшены виноградными лозами, цветущими лианами клематисов и вьющихся роз. От такого благоухающего разноцветья трудно было отвести взгляд. «Вот так аул!» — чуть не воскликнула я.
Калитка была не заперта. Мы вошли внутрь чистого дворика, увитого молодым виноградником и розами, прошли по каменистой дорожке, окаймлённой белыми кирпичами, и, оставив снаружи багаж, попали в просторное двухэтажное жильё. «Бабушка, бабушка! Я приехал! Где ты?» — Артёмка обежал комнаты, метнулся на второй этаж, но и там никого не оказалось. «Да она в огороде или в саду. Кто в такую пору сидит дома?» — успокоила я подростка. И мы вышли наружу. Покликали хозяйку в огороде, в теплице, завернули за дом и углубились в заросли фундука. На наш зов по-прежнему никто не отзывался.
В глубине двора под раскидистой черешней заметили приземистый сарай, заглянули туда и увидели: все гнёзда доверху заполнены яйцами, они в беспорядке белели на полу, устланном соломой, а у самого порога тревожно нахохлилась чёрная курица, из-под которой пищали крошечные цыплята. Такой же писк раздавался и в дальнем углу сарая. «Похоже, сюда давно никто не заглядывал», — подумалось невольно.
В растерянности мы вернулись к калитке и недоумённо оглядывались вокруг, не зная что делать. У дома через дорогу показался среднего роста стройный человек с серебристой копной волос. Пронзительная синь его глаз и седина как-то не вязались со смуглой свежей кожей лица, чёрными ресницами и тонко обрисованными тёмными бровями. Нос горбинкой, выразительные губы, ослепительно белые зубы, благородный подбородок, гордая посадка головы… «Дядя Джанчерий! Дядя Джанчерий! Это я, Артём. А где бабушка?» — кинулся к нему подросток. Мужчина погладил мальчугана по голове, внимательно взглянул на меня и без акцента произнёс:
— Бабушка второй месяц в больнице, в Приморске.
— А что с ней?
— Сердце прихватило. «Скорую» вызвал и правильно сделал — предынфарктное состояние. А ведь упиралась, не хотела ехать.
— Что же мне делать? Где Артёма оставить? — всплеснула я руками.
— Да вы живите здесь, в бабушкином доме. Её скоро выпишут, а там и решите.
— А как её найти? Для начала у неё надо разрешения спросить. Она даже не знает, что мы приехали.
— Верно, встретиться надо. Она недалеко отсюда, в пригородной больнице. Сейчас машина повезёт рабочих на другое отделение совхоза. С нами и доберётесь, обратно — на автобусе.
Он пошёл к себе, а я засуетилась с вещами. Их надо закрыть в доме — не тащиться же с ними в больницу! Мы с Артёмом внесли багаж, стали искать ключ и вдруг обнаружили, что в доме не было замка. Совсем. Дом никогда не запирали, как и калитку. Я впопыхах спрятала чемодан под кровать, прикрыв какими-то тряпками. Сумку с деньгами и документами прихватила с собой, и мы побежали на улицу, где уже стоял небольшой грузовичок. Артёмка, как обезьянка, вскарабкался по борту наверх, а мне помог Джанчерий. В кузове сидели смуглые черноглазые мужчины, красивые и, как мне показалось, все на одно лицо. Они потеснились и уступили мне место у борта, за который я едва успела уцепиться. Как необъезженный конь, машина рванулась к мосту и понеслась по горному серпантину, так что я не успевала вертеть головой в разные стороны.
Вот это да! Потрясающе! Ехать в открытом кузове — совсем не то, что в автобусе. Скалы угрожающе нависают над головой, упругий ветер треплет волосы, норовит сорвать платье, приятно освежает разгорячённое тело. Из придорожных зарослей, смешиваясь с журчанием ручьёв и речушек, обрушивается на проезжающих неумолчная птичья вакханалия и аромат цветущего леса. Разве непонятно — весна пирует!
Скоро въехали на узкую улочку пригородного посёлка. У небольшого здания больницы грузовичок притормозил. Артёмка легко выбрался из кузова и подхватил мою сумку, а мне снова помог Джанчерий. Взяв за руки, он перегнулся через борт и осторожно поставил меня на землю.
— Передайте привет бабушке. Скажите, что дома всё в порядке, теплицу я поливал, курам зерно и воду ставил.
— Ой, внучек мой! Откуда ты, мой ангел? Да вознаградит вас Аллах, что привезли мою радость! На всё лето? Да, да, осенью Нариночка приедет, она писала, — причитала бабушка. — А меня тут закрыли, как арестантку, домой не пускают, ходить не велят….
Она горько заплакала.
— Бабушка, что мне делать? Куда Артёмку?
— Как куда? Живите у меня. Какой город? Зачем город? Вах-вах, там всё дорого! А у меня бесплатно. Скоро овощи, фрукты пойдут, яиц полно, картошка, кукуруза есть. А воздух какой в горах! Кругом лес и родники! Нигде такого нет! И море — полчаса езды... Хорошо, что в доме люди жить будут. Мне спокойнее... Не бросайте внука.
Она снова заплакала.
Мы оставили ей гостинцы — поллитровую банку красной икры да балык — и отправились в обратный путь. Пока ждали автобуса, сходили на берег моря. И кого ж это угораздило — такое море Чёрным назвать? Ведь оно — сине-зелёное, изумрудное, ослепительно сверкающее под лучами, завораживающее… Загорающих на пляже немало, но купающихся — ни одного. А мы с Артёмом, как истинные северяне, рискнули. Вода ну как летом в Амуре — что не купаться-то?
Уже в сумерках вернулись в аул. С гор повеяло прохладой. Немного погодя шоссе запрудило блеющее стадо. Это были в основном козы, овцы и немного коров. Черкешенки встречали животных, покрикивая и отгоняя чужих. Я с любопытством наблюдала за происходящим сквозь деревья из окна второго этажа. Постепенно стадо рассеялось по дворам, а на опустевшую улицу вышли хозяйки с вениками и совками. Они быстро убрали и подмели возле домов все «издержки» скопления животных и принялись из шлангов мыть асфальт. По-деревенски знакомо запахло навозом, парным молоком, копчёным сыром, дымом топившихся во дворах печек. Плотная темнота накрыла аул, речные перекаты, светлевшую дорогу. С гор потянуло сыростью и волглым запахом задремавшего леса. Где-то заухала ночная птица. Мне стало не по себе...
Так, надо что-то делать! Подвернувшейся под руку верёвкой завязала калитку, потом закрыла изнутри на швабру дверь. Для верности привязала капроновый чулок одним концом к дверной ручке, а другим — к ножке неподъёмной самодельной скамьи. И хотя в доме было душно, наглухо закрыла все окна. Деревья почти соприкасались со стенами, так что проникнуть внутрь не стоило труда. В памяти всплыли кадры забытого фильма, где свирепый черкес с кинжалом в зубах взбирался по отвесной каменной стене. Стараясь не вспоминать устрашающий эпизод, я наконец легла, глаза смежились сами собой. Дальняя дорога и волнения нелёгкого дня сморили меня.
Едва забрезжил рассвет, как в саду запели, залились, защёлкали, зацокали, засвистали на все лады птицы. Среди этой звучащей вакханалии явственно выделялись удивительной красоты трели, рулады и коленца. Я открыла глаза, затаила дыхание и прислушалась. Ой! Ну конечно, конечно, это соловей! Сколько я про него читала, знала сказок и песен, а так явственно, так близко слышу впервые! Я вскочила и, распахнув окно в росный сад, зачарованно слушала соловьиное пение с дерева, до которого можно было дотронуться рукой. Вот он, знаменитый на весь мир певец — невзрачная бурая птичка длиной примерно пятнадцать сантиметров. Мал золотник, да дорог! Соловьи относятся к семейству дроздовых отряда воробьиных. На спинке самца перья красновато-серые, а на брюшке — желтовато-пепельные. Самочка, ради которой устраиваются потрясающие концерты, и вовсе маленькая, серенькая и до крайности невзрачная. Соловьи селятся вблизи человеческого жилища, не выказывая пугливости. Нравом строгие, серьёзные, осанка благородная. Ещё бы — в разно¬образии, гармоничности и красоте голоса ему нет равных! Но главный секрет, уникальность и мировая слава певца — в полётности голоса. Если пение других птиц слышно на расстоянии нескольких десятков метров, то у соловья — на два-три километра. Летают они быстро и легко, опускаясь в воздухе полукругами. Зимуют в Африке. Сколько же силы и выносливости в этих хрупких невзрачных пташках, если ежегодно они преодолевают такие расстояния!
Да, соловьи! Ну не чудо, не подарок ли это? А эти древние, как мир, горы? А воздух? Лес? А неукротимая река? Эти роскошные сады! Да и сам аул, его сплошь черноглазые жители и синеглазый Джанчерий — всё как во сне. Это другой, неведомый мир, иное измерение, и в нём я — случайная гостья.
Вверху аула пропел петух, потом другой, третий… Захлопал крыльями и переполошился наш куриный хозяин. Я вспомнила, что бабушка наказывала собрать яйца. Надо одеваться. Вон и стадо, кажется, пошло. Интересно, а кто убирает около нашего дома? Наверно, жена Джанчерия. Так не пойдёт. Теперь я за хозяйку, значит, и эта, и все другие обязанности на мне. Я радовалась, что дел по дому много, — некогда будет тосковать по сыну, что лечится в Ессентуках, и по детям, которые остались далеко-далеко, на другом краю страны. Отношения с мужем зашли в тупик, и о нём не хотелось даже думать. Сколько же тысяч километров мы, однако, преодолели, чтобы оказаться на берегу Чёрного моря, в этом удивительном горном ауле… «Кавказ подо мною! Один в вышине…»
Я проворно оделась, вышла и оторопела. Вот это да! Всегда мечтала жить в южном саду, чтобы не ранетки или шиповник, а настоящие абрикосы, черешня, яблони или алыча, персики, настоящий, а не дикий виноград… Бабушкин сад превзошёл мои самые смелые фантазии! Кроме знакомых узбекских деревьев здесь росли инжир, хурма, грецкий орех… Заросли фундука поражали воображение. Ой, а это что? Такое знакомое растение, я его уже видела… Да это же лаврушка, но не из пачки, а на кустах, живая, блестящая, зелёная. Как же красив и благороден лавр, не случайно древние греки из него венки для победителей делали! Виноградные лозы причудливо вились по деревьям до крыши дома, так что протяни из окна руку — и янтарная кисть твоя! Когда поспеет, разумеется...
Возле калитки отыскала совок с веником, повязала голову бабушкиной косынкой, подтащила поближе шланг и с опаской выглянула на улицу. Стадо только прошло. Пока никого. Я быстро подмела возле дома напротив (убирали же они полтора месяца за бабушку!), потом навела порядок у своей калитки, собрала навоз (пригодится на удобрение), промыла асфальт водой и юркнула назад. Во дворе стало спокойнее и безопасней. Насобирала три ведра яиц, покормила кур и вошла в теплицу.
Так, а что тут? Рассада явно переросла и набирала цвет. Перец и баклажаны, забитые сорняками, вытянулись и перевалились через край деревянных ящиков. Непорядок. Растения просятся в землю. Теплынь-то какая! Скоро станет совсем жарко. Интересно, а как здесь высаживают овощи в грунт? Как у нас? Наверняка нет, климат-то другой и солнца вон сколько. Надо посмотреть, как у других растёт, — так и я посажу. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Правда, за калитку выйти страшновато. Вот проснётся Артём, его и отправлю на разведку.
Надо спешно готовить огород, ужас сколько травы — прямо пожар зелёный! Ничего, не такое видали: сейчас перекопаю всё, вытрясу корни и разрыхлю землю. Новые сорняки появятся, когда рассада успеет прижиться. Вечером, после захода солнца, высажу истомившееся содержимое теплицы. Надо поторопиться. Недолго думая отыскала лопату и принялась за дело.
Какая, однако, здесь земля — сплошь глина вперемешку с галькой, не то что у нас на Амуре — чёрная, пушистая. Вот бы не подумала — столько роскошных растений — лавр, фундук, каштаны, — а такая сиротская пашня. Значит, не в земле дело, а в солнце, в климате, в той энергии, что льётся в здешних местах с небес. Ну почему так: одни живут как в раю — столько солнца, роскошное море, умопомрачительная растительность, и мы там — на вечной мерзлоте... «Успокойся, — тут же возразил внутренний голос (это был мой Оптимист), — чукчи вообще в вечных снегах загорают и не ноют». Да... Но какая несправедливость, однако!
Становилось всё жарче. Работа продвигалась медленно и трудно: приходилось разбивать слежавшуюся за зиму, пересохшую землю, выбирать камешки, на которые то и дело натыкалась лопата. Надо отдохнуть, заодно и завтрак приготовлю, Артёмку подниму, вдвоём сподручней будет. Он гальку станет выбирать, а я на лопату налягу.
Позавтракали и снова за дело. Как ни старались, не вскопали и четвертины. Такими черепашьими темпами огород будет готов дней через пять-шесть. А время и без того упущено, земля пересохла, рассада вытянулась, к полудню солнце палит…
Проехал грузовичок, привёз на обед рабочих, которые через час отправятся назад. И нам бы надо в больницу. Сыновьям-дальнобойщикам некогда к бабушке ходить, невестки не очень-то жаждут свекровь попроведать, вот и чахнет старушка, мается в душной палате. Учёные доказали, что потребность общаться — такая же биологически важная необходимость, как пить, есть, дышать кислородом. Надо посещать больных как можно чаще, лучше каждый день.
Мы спешно пообедали. Переоделись, захватили купальник и плавки, а для бабушки гостинцы и выскочили на шум грузовичка, в который уже садился Джанчерий.
У порога столкнулась с медсестрой. Она отвела меня в сторонку и сказала укоризненно:
— Женщина, ну зачем вы такие дорогие передачи носите? Бабушка к ним не притрагивается, всё раздает врачам и больным.
— А почему? Разве они невкусные?
— Ну что вы, и балыки, и икра — пальчики оближешь. Понимаете, она пожилой человек, привыкла к своим, национальным блюдам. Поэтому и больничное почти не ест. Лишь то, что односельчане принесут. Может, по этой причине так долго не поправляется. Сыновья редко к ней ходят, всё в разъездах.
— А что она ест?
— Шлямо, мамалыгу, шипсы, гны, догорыж….
Что? Что? Так, ясно. Будем готовить блюда черкесской кухни. Умею же я не хуже узбеков варить плов, маставу, манты, чебуреки... Что-нибудь придумаем. Не боги горшки обжигают.
На сей раз на пляж не пошли, а поспешили домой, где нас ждал недокопанный огород и переросшая рассада.
Не успев зайти в калитку, Артёмка радостно завопил:
— Ура! Огород готов! Ништяк!
Я не верила глазам — весь участок был не только перекопан, на нём были набиты лунки так, как и говорила бабушка — недалеко одна от другой, чтобы палящее южное солнце не высушивало корни. Кто же это помог нам? Прямо сейчас можно высаживать. Благо солнце садится и впереди у растений целая ночь, чтобы прижиться. Растянули шланг, замочили в баке скопившийся от уборки улицы навоз, обильно полили ящики в парнике, а потом лунки, и работа закипела. Я выбирала самые крупные, самые сильные баклажаны, перцы и помидоры. Молодец, бабушка! Насажала с запасом, на выбор. Вот это по-моему! Люблю, чтобы всего было много! Артёмка поливал лунки, а заодно как бы невзначай и меня, мы дурачились, смеялись и работали. Уже в темноте ушли с огорода, наскоро поужинали яичницей с зелёным луком и замертво упали до утра. Окна в сад я уже не закрывала.
Утром снова проснулась в изумлении — в садах неистовствовали соловьи, потом заголосили аульские петухи, замычало, заблеяло стадо, и надо было скорее убирать улицу, поливать двор, готовить завтрак, закрывать лопухами от солнца высаженную рассаду, собираться на берег. Ой, совсем забыла, надо узнать, что такое мамалыга, шлямо, шипсы и ещё как-то его там… неважно, самое главное — как всё это приготовить? Что я повезу бабушке?
Накануне в соседнем дворе приметила седовласую женщину, та сидела с замотанной головой и болезненно морщилась. Артёмка сказал, что это Цуца и что года два назад, когда они везли кукурузу с поля, телега опрокинулась. Сорокалетний сын её оклемался, а бедная Цуца с тех пор мается головой и чахнет.
Похоже, у старушки сотрясение мозга. Так бывает, когда человек неудачно падает. Мама показывала, как надо поправить голову, если случилось удариться: замерить верёвочкой по окружности черепа, сложить пополам и снова по каждой половине головы прикинуть — если меры не совпадают, значит, налицо сотрясение мозга. В таком случае надо сложить косынку с угла на угол и крепко перевязать ею голову пострадавшего. Затем обхватить руками и крепко потереть в одну и другую стороны, а затем резко прижать, почти ударить лбом больного о свою грудь. И бедняге станет легче. Если он уснёт, значит, лечение пошло на пользу.
Так и сделаю, решила я, входя на соседский двор. Старушка так намаялась головой, что доверилась мне, и я тут же проделала процедуру немудрёного знахарского лечения. Всё гениальное просто. Врачи сотрясение мозга или раздвоение зрения от удара (по-медицински это называется диплопией) не лечат, а русские знахарки без труда умели справиться с такой бедой. Хозяйка уснула. Это был добрый знак, а я принялась мыть полы в доме и на веранде. Ведь она, бедолага, не могла наклоняться — о какой чистоте можно говорить? Я дометала двор, когда Цуца проснулась бодрой, без головной боли и заметно повеселевшей.
Мы затопили в летней пристройке печь и стали варить мамалыгу — густую кукурузную кашу. Для шипсы понадобилась курица, которую я быстренько зарубила, общипала и поставила варить. На крепком курином бульоне из поджаренной муки без томата Цуца сделала густой белый подлив. Это и были шипсы, в которые следовало обмакивать кусочек мамалыги. Можно попробовать? О! Просто объедение!
Услышав моё узбекское имя, хозяйка заметно оживилась. От неё я узнала, что черкесы — мусульмане и всегда отмечают рамазан, на который делают много шлямо (тонкие пресные лепёшки), выпекают горы догорыж — пресных пирожков с копчёным козьим сыром — и чак-чак — жареную в кипящем масле лапшу, затёртую на одних яйцах и порезанную кусочками. Ну совсем как в Средней Азии! Зря только я волновалась, что не смогу готовить для бабушки Марьям черкесскую пищу, — глаза боятся, а руки делают!
Залив шипсы в термос и закутав кастрюльку с мамалыгой и курицей в полотенце, я заспешила с чужого подворья и столкнулась с Артёмом. Он был не один. Рядом стоял смуглый большеглазый мальчишка лет семи с копной густых чёрных волос. На нём была чистая красная рубашонка с полуоторванным рукавом.
— Это Сафар, сын дяди Джанчерия. Он знает, где много спелой земляники. Можно мне с ним? Бабушка обрадуется свежей ягоде, правда?
— Можно, только чтоб к обеду был дома. Поедем в больницу. А ты, Сафарчик, скажи маме, чтобы рукав пришила, а то в лесу потеряешь.
— У меня нет мамы, — ответил мальчишка.
— Как нет? Уехала?
— Мама умерла.
— Господи! Как умерла? Когда?
— Родила меня и умерла.
— Боже мой! Прости меня, малыш, я не знала.
— Ничего, я привык, — по-взрослому сказал мальчик.
— Тебе одному, наверно, скучно?
— Я не один. У меня два брата и папка...
Я была потрясена услышанным и впервые внимательно взглянула на дом по другую сторону шоссе. Выкрашенный голубой краской, он стоял чуть в глубине сада под огромной орешиной и был огорожен обычным деревянным, тоже голубым, штакетником, вдоль которого росло несколько яблонь и персиковых деревьев. Стекла окон и веранды сияли чистотой и белоснежным тюлем. Во дворе было чисто, но без цветов. Господи! Как же Джанчерий управляется с такой семьёй без хозяйки? Как он младенца-то один вырастил?
— А вот так, всем аулом нянчили, да и сейчас помогаем по дому управляться, — рассказывала бабушка, отщипывая кусочки мамалыги и обмакивая в шипсы. Гны — варёные свёкольные листья, приправленные красным перцем, зелёным луком и сметаной — она тоже брала рукой. Меня это не смутило: узбеки даже плов едят руками. Я тоже привыкла обходиться без вилки — пища с руки куда вкуснее.
Умерла жена Джанчерия при родах. Оставила ему троих сыновей — десятилетнего, семилетнего и новорождённого. Когда хоронили, он держался стойко, правда, его чёрные как смоль волосы побелели за несколько дней. Все кормящие матери в ауле два года по очереди кормили грудью осиротевшего младенца. Так вот и передавали из одной семьи в другую. Рос он хорошо, не болел. Теперь такой крепкий, красивый мальчик, первый класс закончил. Отец, братья, весь аул в нём души не чают. Старший учится в техникуме, все помогают отцу, который до сих пор не женился — опасается, что чужая женщина не заменит родную мать или обидит мальчишек. Комната, где умирала больная, осталась нетронутой. Над постелью — большой портрет, те же подушки и одеяло. В шкафу её наряды, на столе зеркальце, шарф, прядь волос. Дети и сам Джанчерий заходят в комнату, когда им плохо или хорошо. Они продолжают общаться с ней.
— Я заметила, что сыновья у него всегда аккуратные, сам ухоженный. Кто им стирает, гладит? Сами?
— И сами тоже, и аульские женщины помогают. Ты бы видела, какой у них порядок в доме, везде ковры, хорошее постельное белье, чистые полы, мебель. Уже давно заведено, что грязное белье и стиральный порошок они оставляют в бане, за домом. Женщины по очереди забирают всё, стирают, гладят и оставляют на веранде. Перед зимой и весной черкешенки по очереди собираются и белят все комнаты, промывают окна, веранду, меняют занавески — наводят порядок, одним словом. Дети приучены поддерживать чистоту и обслуживать себя. Джанчерий молодец, хорошо сыновей воспитывает и в ответ старается каждому в ауле, кто нуждается, помочь. Люди его уважают.
— Почему у него глаза синие, а у всех чёрные? — не сдержала я любопытства.
— Это у него от прадеда. Был такой русский князь, служил в наших местах под началом царского генерала Лазарева. Это ещё до революции случилось. Влюбился князь в черкешенку из Баджиго, украл и увёз её в Питер. Потом сам погиб на войне, а она с младенцем вернулась в аул.
«Так, значит, и сам Джанчерий, и его три сына — княжеских кровей», — подумала я.
— Бабушка, а куда девать оставшуюся рассаду? Выкинуть? В ящики можно кинзу, кутем, петрушку, укроп и даже огурцы посеять — в теплице зелень мигом взойдёт. Ночи ещё вон какие холодные, а под плёнкой — круглые сутки под тридцать градусов.
Бабушка посмотрела на меня и замялась.
— Спасибо тебе, что рассаду высадила и что улицу за меня убираешь. Вчера приходили соседи, удивлялись. Говорят, что Цуцу вылечила, порядок у неё на дворе и в доме навела. Такую отдыхающую в ауле не видывали. Слава Аллаху! Я теперь спокойна за дом.
— Ну так что с рассадой-то делать?
— Знаешь, — снова смутилась старушка, — я ведь и на долю Джанчерия сажаю. Он мне и Цуце огород копает, и свой готовит, а мы ему рассаду высаживаем. Останется бедняга теперь ни с чем, а ведь ему такую семью содержать...День весенний зиму кормит.
Так вот кто нам помог с огородом! Ладно, с рассадой разберёмся.
На этот раз не стали дожидаться совхозную машину, которая обычно заезжала за нами, и поспешили в аул на попутке. Солнце клонилось к закату, жара спадала. Мы заглянули за синий забор. Огород Джанчерия был подготовлен к посадке и чернел пустой землёй. Я выкопала оставшуюся в теплице рассаду, уложила её в корзины, а Артём с Сафарчиком перетащили их на соседский огород. Они поливали пересохшие лунки из шланга, а я высаживала вытянувшиеся растения. Ничего, ещё как вырастут, надо только корни по всей лунке укладывать, чтобы над землёй оставались одни верхушки, тогда стебли быстро укоренятся, станут крепче.
Мальчишки расшалились, обливая друг друга, и расшумелись так, что прохожие заглядывали в Джанчериев двор. Удивлённые моим присутствием, недоумённо шли дальше. Я торопилась закончить с посадкой до приезда хозяина. Надо было ещё Цуце помочь кое-чем в огороде. Она посвежела и заметно повеселела. Добрая старушка не знала, чем отблагодарить меня. Прислала ведро грецких орехов и корзину фундука. Столько орехов сразу я в жизни не видывала! Узнав, что я люблю урюковое варенье, приказала сыну ехать за ним к сестре в Адлер. И он ездил в такую даль. Привёз. Мне было неловко принимать столь щедрые знаки внимания.
На этот раз Цуца пожаловалась, что года два как стала плохо слышать.
— А с обонянием у вас как?
— С чем, с чем?
— Ну, запахи как ощущаете?
— Ой, да я давно ничего не чую.
— Это хорошо...
— Да что ж хорошего-то? — всплеснула руками Цуца.
— Если на запахи не реагируете, значит, глухоту можно вылечить и обоняние вернётся. Так же и гайморит заговаривается, и головные боли снимаются.
— Неужели? Как же это?
— Да тоже просто, как и сотрясение. Правда, понадобится веретено, пчелиный воск и хлопчатая ткань. Не обязательно новая, лишь бы без синтетики.
— Веретено у меня есть, тряпки тоже, а воск у соседей спрошу, они пчёл давно держат.
Мне было интересно испытать на деле незатейливые способы древнего народного целительства, которым учила меня мама, а её — бабушка Вера. Так что Цуца стала моим добровольным пациентом. После избавления от головных болей она верила в меня безоглядно. Не случайно в Евангелии сказано, что каждому даётся по вере его.
Впервые за много лет у меня оказалось достаточно свободного времени, чтобы заняться тем, что мне было любопытно проверить. Например, однажды я прочитала, что древние египтяне использовали тростниковые трубочки для лечения ушной или головной боли.
— Представляешь, мама, какие египтяне мудрые: они вставляли полые трубочки в ухо больному и поджигали, избавляя от боли и глухоты.
— Не знаю, как делали в Египте, но в Сибири такие трубочки мастерили сами, и были они куда лучше тростниковых.
— Почему лучше-то? — обиделась я за древних египтян.
— Потому что у тростниковой трубки тяга плохая, а сибиряки поумнее делали.
— И как же это?
— Растапливали воск, обмакивали в него тряпицу размером с мужской носовой платок, быстренько, пока не застыл воск, накручивали ткань на веретено, смазанное растительным маслом, и тут же её снимали. Вот и готова трубочка, узкая с одного конца и пошире — с другого. Через пять — десять минут воск застывает, и трубочка становится твёрдой. Вставляй в ухо и зажигай. Огонь всё вытянет — и гнойную пробку из уха, и насекомое, и мелкий предмет, и нос от насморка прочистит. В восковой трубочке тяга гораздо лучше, чем в тростниковой. А ты говоришь — египтяне...
И вот теперь я несколько раз проделала всё это на реальном человеке — Цуце. Эффект превзошёл все ожидания. Старушка стала не просто хорошо слышать, прекратился шум в ушах, к ней вернулось обоняние, давно потерянное, во что даже она сама, потрясённая, не смогла сразу поверить.
На другой день я уезжала в Ессентуки попроведать сына.
— Сколько ты там пробудешь? — тревожилась сердобольная старушка.
— Не знаю, может, несколько дней. Как разрешат врачи.
— Где ты собираешься остановиться?
— В гостинице, как в прошлый раз. Сейчас, правда, купальный сезон, мест может не оказаться.
— И я про то же самое. В Ессентуках живёт моя племянница, сын позвонит ей вечером, тебя встретят, поживёшь у неё.
— Спасибо, дорогая Цуца!
— Это тебе спасибо, что избавила меня от таких страшных хворей, а я думала — мне их до смерти терпеть. Аллах прислал нам тебя!
В Ессентуках на вокзале меня встречала Белла с прелестным младенцем на руках и красавцем мужем. Они специально проехали по всему городу, показывая мне его достопримечательности. Было что посмотреть! Мы наскоро позавтракали, и Анвар повёз меня в санаторий. Мне разрешили взять сынишку на сутки. Весь день мы гуляли по городу, я с восторгом рассказывала ему про Баджиго, про его удивительных жителей и их обычаи. Пообещала, что мы поживём в черкесском ауле ещё месяц, так что он сможет рыбачить на реке или купаться в море. Сколько захочет.
Вечером нас ждали настоящие кавказские шашлыки — большие куски ароматного мяса на огромных шампурах и целое море экзотических овощей и зелени. Чудесное виноградное вино искрилось в бокалах. Свет ночной лампы причудливо освещал беседку, увитую виноградником. Все наслаждались вечерней прохладой и ароматом благоухающих роз, которые Анвар полил после заката солнца. Белла с мужем щедро благодарили меня за тётушку Цуцу.
Возвращалась я в Баджиго через несколько дней в хорошем расположении духа: дела у сынишки шли на поправку, врачи были довольны реабилитацией, малыш мой бодр и весел. Однако ещё в автобусе, что направлялся в аул, я почувствовала неладное. Знакомые аульчане, что раньше приветливо общались со мной, теперь были сдержанны и не разговаривали, как прежде. Бабушка Марьям, которую я привезла из больницы накануне и из-за которой так спешила, всё ещё лежала, ей помогал как мог Артёмка, приходили Цуца и Джанчерий.
— Дорогая бабушка, ну как вы тут без меня? Я сейчас приготовлю что-нибудь свеженькое, в доме всё перемою, а на огороде как, не заросло?
Но старушка испуганно замахала на меня руками:
— Ничего не надо делать!
— Как не надо?
— Не надо — и всё!
— Да что случилось-то?
Но бабуля молчала, как партизанка.
— Что-нибудь с Цуцей?
— Нет, она жива-здорова.
Я метнулась в соседний двор. Цуца отреагировала на меня ещё испуганнее. От помощи отказалась, на вопросы отвечала односложно и всё время старательно отводила глаза.
— Цуца, как твоя голова? Болит?
— Спасибо. Хорошо. Не болит.
— А уши?
— Слышат.
— А нос?
— Чует.
— Так, а малютка, которую я на воск сливала, здорова?
— Слава Аллаху, здорова и теперь хорошо спит.
В полном недоумении я, как обычно, с утра уехала на море. Лёжа на пляже, пыталась разгадать причину столь резкой перемены, но так ни до чего и не додумалась. Вечером в переполненном автобусе все замолчали, как только я вошла, перешёптывались по-черкесски и с любопытством поглядывали в мою сторону. Бабушка была со мной ещё сдержаннее, чем накануне. И я не выдержала. Наутро собрала чемодан и решила подыскать жильё на берегу. Я так привыкла к аулу и его жителям — простым, бесхитростным и добрым людям. Что-то произошло в наших отношениях. Наверно, это я что-то сделала не так. Что? Это меня мучило больше всего. Да, конечно, надо уезжать. Зашла попрощаться с бабушкой. Она всплеснула руками и попыталась что-то объяснить, но от волнения не находила нужных слов по-русски.
— Бабушка, пусть вещи постоят здесь. Найду квартиру на побережье, приеду за ними.
 Я поцеловала её и вышла.
На берегу быстро нашла подходящее жильё у русской женщины средних лет. Условилась с ней об оплате и о том, что со мной будет жить мой сын. Она разрешила пользоваться летней кухней, чтобы готовить пищу. Так дешевле и вкуснее, чем маяться по очередям. В аул решила ехать к вечеру, а пока, как обычно, валялась на пляже, купалась в тёплом море и думала о том, как славно мне было в этом замечательном горном селении. Оно каким-то неведомым образом врачевало меня от одиночества и боли, от тоски по детям. Мне будет не хватать аула и его добрых простодушных обитателей. Каждый человек чувствует себя хорошо, если нужен людям. И потому в то лето, несмотря на вынужденное пребывание на чужбине, я была счастлива по-своему. Заботы и хлопоты спасали меня от тоски и тревожных мыслей.
Ласково светило черноморское солнце, тепло прогретого песка окутывало разомлевшее тело. Волны, шурша и мурлыча, мерно накатывали на прибрежную гальку, успокаивали, вгоняли в дрёму, а моё сознание между тем постепенно превращалось в ожесточённое поле боя.
Каждого человека в течение жизни сопровождают три тонких сущности восприятия, которые соответствуют самым глубоким программам подсознания. Человек чаще всего их почти не замечает или чувствует их проявление косвенно. Самая сильная из этих сущностей эзотериками именуется Личным Демоном, или Оппонентом: во внутреннем мире ей соответствует фигура Внутреннего Врага, который, в конечном счёте, желает человеку добра. Я называю его Шантажистом. Это самый недобрый внутренний голос человека, некая отдельная грань его личности, которая ни у кого не является монолитной и как бы расслаивается на отдельные субъективные личности (Роберто Ассаджиоли называет их субличностями). И вот теперь мой Личный Демон актуализировался и злорадно торжествовал:
— Так тебе и надо, целительница хренова! Мать Тереза, твою мать… угодница, прислужница… Что — не всем угодить успела?
— При чём здесь угодить, не угодить? — слабо возражала другая моя тонкая сущность — Любящая Душа.
— А при том, что надо для себя жить, ценить только себя, и тогда окружающие тебя зауважают. Вечно суёшься не в своё дело! Вот что ты прицепилась к этому божьему одуванчику Цуце? Маялась она головой — и пусть бы на здоровье чахла. Не чуяла носом, не слышала ухом — ну и ладненько. Какое тебе дело до её хворей? А если бы она дуба дала, то есть приказала долго жить, гикнулась бы, одним словом? Просто так, от старости. Кто бы стал крайним? Не догадываешься?
— Но она жива-здорова… — испуганно пролепетала Любящая Душа.
— Вот и благодари Бога, что жива. Ну скажи ты мне, Бога ради, почему перешёптываются черкесы?
— Теряюсь в догадках….
— А ты не теряйся, признайся, что на Джанчерия заглядывалась. Думаешь, все слепые вокруг? Голубых кровей, тонкий в талии, синеглазый… Тьфу, аж противно! Как всегда нафантазировала сто вёрст до небес и всё лесом. Ты живёшь не в реальном мире, а в своём воображении! Правильно муж тебя называет жизнерадостным рахитом! Вот он умеет ценить себя — не то что ты!
— Джанчерий троих сыновей один воспитывает. Это, если хочешь, настоящий подвиг! — возмутилась Любящая душа.
— Ой, ой, вот только не надо о героизме! Не отводи мне и себе глаза! Просто бабы — они и в Африке, то бишь и на Кавказе, бабы. Пустили слух, что видели тебя на берегу с Джанчерием, вот тебе и вся загадка природы.
— Побойся Бога, ты же знаешь, что ни на каком берегу, ни с каким Джанчерием я не была! — взмолилась моя Любящая Душа.
— А ты докажи это черкешенкам, из которых не одна по его синим глазам сохнет.
— Я-то здесь при чём? — совсем испугалась, сникла и чуть не заплакала Любящая Душа.
— Ну ладно, держи хвост пистолетом. Ведь ничего страшного не произошло, верно? — смилостивился наконец Шантажист.  — Давай дуй за вещами — или ты хочешь потом ночью по побережью шарахаться? Здесь тебе не аул, где до сих пор замков нет. Тут тебя добрые русские люди быстро приголубят-обчистят.
Мы с Любящей Душой проворно собрались и пошли на остановку. Шантажист между тем зевнул и мирно задремал на задворках моего потрясённого сознания.
Бабушка была не одна. Мои вещи стояли на прежнем месте. В комнате сидели Джанчерий, его старший сын Мадин, соседка-адыгейка с маленькой Зилей, которую я сливала на воск, потому что её напугала собака и малютка плохо спала, и ещё несколько бабушкиных приятельниц, часто бывавших в доме. Стол был щедро накрыт. Явно кого-то ждали. Женщины о чём-то взволнованно говорили по-черкесски. Как только я вошла, они сразу замолчали и воззрились на Джанчерия.
— Тебя кто-то обидел?— спокойно и доброжелательно спросил Джанчерий.
— Меня никто не обижал, — ответила я.
— Тогда почему ты съезжаешь от нас на берег?
— Понимаешь, Джанчерий, что-то случилось, пока я ездила в Ессентуки. Бабушка запретила мне управляться по дому, как раньше. Цуца тоже. Все перешёптываются при встрече со мной. Наверно, я что-то не так сделала. Я понимаю — в ауле свои национальные обычаи и традиции. Я с ними не знакома и потому могла что-то ненароком нарушить.
Он потолковал по-черкесски с бабушкой и сказал:
— Звонила Артёмкина мама, пока ты была в отъезде.
— Она что-то плохое обо мне сообщила?
— Она сказала, что ты — учительница и жена военного комиссара. Это правда?
— Ну да, я учительница и мой муж — военком, только что в этом плохого?
— Понимаешь… — смутился и замешкался Джанчерий. — На Кавказе военком — большой человек, богатый человек, почти князь, ну или царь по-вашему, а мы все здесь — простые люди, обычные совхозники. Ты видела дом военкома в Приморске?
— Ну видела. Прямо замок или дворец! Четыре машины во дворе, охрана. Только я-то здесь при чём? — никак не могла я взять в толк.
 — А теперь представь, что жена военкома из Приморска приедет в наш аул и будет подметать двор у Цуцы, собирать навоз около моего дома или сажать бабушке и мне огород, — тщетно пытался втолковать мне Джанчерий.
— Ну, представила.
— Вах! — в сердцах воскликнул Джанчерий и встал от волнения. — Это нельзя представить! Никогда она не придёт к Цуце, или к бабушке, или ко мне, и тем более не станет помогать здесь первому встречному, понимаешь? Этого просто не может быть! Когда в ауле узнали, что ты жена военкома, все переполошились. Вот Цуца теперь и не разрешает тебе полы мыть, и бабушка тоже. Но это не значит, что тебе надо уезжать. Мы не сделали тебе ничего плохого. Ты обидишь нас всех, если уедешь. Так нельзя поступать! — полыхнул он синим огнём своих чудных глаз.
— Из-за этого они отказываются от моей помощи? — удивилась я и с облегчением засмеялась, а потом кинулась к бабушке, к Цуце, и мы обнялись. Мир тотчас же был восстановлен. Все сели за стол и начали пировать. Я любила всех этих простодушных людей. Мне хотелось сделать для них что-то приятное. Я достала из сумки кулёк с молодыми, ещё зелёными яблоками, что купила на пляже, и стала угощать гостей. Все так и покатились со смеху, а Джанчерий сказал:
— Никогда больше не покупай фрукты или овощи на берегу. В ауле этого добра ешь не хочу. Здесь каждый дом и сад открыты для тебя.
Я попробовала незрелый плод и, сморщившись, тут же его выплюнула — он был горьким и несъедобным. Лукавая русская торговка надула меня! Синеглазый Мадин заливался смехом, поглядывая на скамью у двери. Я оглянулась и ахнула: там стояло ведро спелой черешни, тазик с наливными яблоками (это был белый налив — самые первые яблоки сезона) и пакет скороспелых персиков. Эти роскошные фрукты принадлежали мне — черешню принесла мама малютки Зили, яблоки набрал Мадин, а персики привёз Цуцин сын с другого отделения совхоза, которое так и называлось — персиковым, а здесь было фундуковое отделение. За каждым домом было закреплено по тридцать шесть соток ореховых посадок, за которыми и ухаживают всей семьёй. По осени сдают установленное по плану в совхоз, а излишки остаются хозяевам. Обитатели аула изо всех сил стараются получить высокий урожай, старательно и вовремя обихаживая каждый куст. Черкесы очень трудолюбивы и честны, строго почитают обычаи предков, неприхотливы в пище, равнодушны к предметам роскоши, много работают, но живут небогато.
Мы засиделись допоздна, и потому я проснулась позже обычного. Прислушалась. Нет прежних соловьиных концертов! Я прожила в ауле больше месяца. Весна миновала. Птицы как люди. Молчит соловушка. В период ухаживания самцы заливаются, стараясь перепеть соперников. У Брема я читала, что старые соловьи всегда щёлкают лучше молодых, но всего живее звучит песня, когда разыгрывается ревность.
По возвращении из зимней отлучки каждый соловей отыскивает то местечко, где он жил прежде. Выбрав себе самку (вот почему он заливается, стараясь изо всех сил!), он сосредоточивает внимание на постройке гнезда и любовных играх с новой супругой. После кладки яиц поведение самца сильно меняется. Он меньше поёт и большую часть времени зорко следит за насиживанием яиц. Да, у людей то же самое, и даже хуже...
Я грустно постояла у окна, напрасно дожидаясь соловьиных трелей, и сошла вниз. Бабушка сидела на краю кровати и охала, вздевая руки кверху.
— Что случилось? — переполошилась я.
— О, горе мне, горе! Я не могу пойти со всеми готовить поминки...
— Какие поминки? Кто-то умер? — совсем испугалась я.
— Все люди рано или поздно умирают. Настало время поминать умерших предков. В каждом доме поминки. Все женщины по очереди готовят пищу сначала у одних, потом у других. И так весь месяц. А потом свадьбы начнут играть. Тоже всем аулом помогают друг другу. А я не могу идти, врачи запретили ходить. О горе мне, горе!
— Да не убивайтесь вы так. Я за вас схожу. Меня не прогонят?
— Ну что ты! Они будут рады. И мне спокойнее. Повяжись чистым платком, надень мой фартук. Бери скалку и иди.
— А куда идти-то?
— А ты увидишь. Куда все — туда и ты направляйся.
Было раннее летнее утро. Солнце ещё не показалось из-за гор, только его первые лучи позолотили кудрявые макушки деревьев и кустарников, и потому в ауле царил уютный полумрак. Джанчерий заканчивал уборку улицы.
— Здравствуй, Джанчерий.
— Доброе утро.
— Это соловей не разбудил меня, я и проспала, — пыталась я оправдаться.
— Ничего, я за восемь лет привык. Когда дети были маленькими, бабушка и Цуца много помогали мне, а я до сих пор убираю около их дома и копаю огороды. Куда ты в такую рань?
— Пойду готовить на поминки. У русских это п;мочь называлось. Обычно мужчины помогали строить дом, а женщины потом общий стол накрывали. Так в старину было. Русские на селе тоже дружно жили, как в ауле у вас. Только многие старые обычаи теперь почти утрачены.
— А как же море?
— Успею и на пляже поваляться, даже если задержусь немного. Там тоже целый день жариться на солнце не очень-то легко. Зато утром и вечером мне хорошо здесь, за делами и хлопотами я не так скучаю по дому, по детям. Если бы не аул, умерла бы, наверно, от тоски.
— А ты в самую жару приезжай сюда, пообедай, отдохни, а потом снова на море.
— Нет, не хочется столько времени терять. Для нас, северян, важен каждый час общения с морем. Потому я езжу на берег, как на работу.
— Это уж точно, — засмеялся Джанчерий.
Я впервые увидела, как смеялся человек, которого постигло такое горе, но он выстоял, не сломался под ударами судьбы. Аул не оставил его в беде, помогает выжить и растить троих сыновей.
— Ой, смотри, яблок-то сколько нападало!
У голубого забора на ярко-зелёной траве лежали жёлтые наливные яблоки, а те, что угодили в бегущий ручей, уносило потоком вниз, в большую реку.
— Почему вы не собираете их? Нам бы такое богатство! Можно, в конце концов, продавать яблоки на берегу, там их мигом разберут отдыхающие.
— Можно, конечно. Многие женщины в ауле так и делают. Заработки в совхозе низкие, и каждая копейка на счету. — Лёгкая тень печали пролегла в его синих глазах, резче обозначились едва заметные морщинки у рта, лицо посерело, плечи поникли.
Чёрт меня дёрнул за язык! Точно говорили римляне: «Не вредит молчание, вредит болтливость». Я в замешательстве наклонилась, чтобы поднять с травы яблоко, но Джанчерий опередил меня. Он перепрыгнул через ручей, склонил отяжелевшую от плодов ветку и сорвал с неё самые крупные яблоки.
— Спасибо! Я такие яблоки разве что на картинке видела! Они всё ещё  думают, что на ветке висят, а я их уже на ладони держу! Просто чудо наяву!
— Да уж не сравнить с теми, что ты на берегу купила, — пошутил Джанчерий.
— Слушай, я боюсь идти туда. Вдруг они прогонят меня… ну, из-за мужа?
— Не прогонят.
Джанчерий обернулся и по-своему что-то сказал проходившей мимо женщине в косынке и фартуке. Она приветливо улыбнулась и махнула мне рукой.
Я помыла в ручье яблоки, не утерпев, надкусила самое спелое и заспешила за черкешенкой, что уже поднималась по шоссе вверх аула. Ещё недели две тому назад я боялась ходить по этим улицам. А теперь мне совсем не страшно, я чувствовала себя как дома.
На просторном дворе в трёх огромных котлах закипало пахучее масло. Молчаливые поджарые старики подбрасывали в огонь сухие ветки хвороста, собранного накануне в лесу. На столах белело тесто, которое резали и раскатывали женщины. Другие раскладывали на сочни измельчённый и перемешанный с пряностями копчёный козий сыр, ловко защипывая края. Несколько женщин забирали со стола готовые пирожки и укладывали их на длинные белые полотнища, разостланные прямо на траве. Оттуда пирожки передавали тем, кто работал у котлов с кипящим маслом. Это и есть догорыж, — догадалась я. А вон там тонкие лепёшки жарятся, это, конечно, ритуальные шлямо.
Ополоснула руки под умывальником и подошла к столу. Никто не обратил на меня внимания, женщины молча потеснились, уступая место. Я несмело принялась раскатывать полуготовые сочни. Получилось не хуже, чем у других. Я быстро освоилась и уже ловко, с азартом продолжала привычное дело. Ведь дома без конца пеку детям пирожки, беляши, чебуреки, блины, булочки, делаю пельмени, вареники, манты. Они любят мою стряпню. Напеку большой таз, а к вечеру он пуст. Забегут с улицы, перекусят и опять к друзьям. Ждут не дождутся меня. И я здесь тоскую по ним. Если бы не лечение среднего сынишки, наверно, давно бы уехала домой. Добрые черкесы думают, что я им помогаю. На самом деле всё наоборот. Спасибо аулу, мне есть куда спешить с пляжа, есть чем заняться, одинокая душа моя оживает в вечерние часы, ведь я кому-то нужна, кто-то нуждается во мне, и потому мне здесь хорошо.
За невесёлыми мыслями не заметила, что тесто закончилось, а на столах уже исходили ароматом огромные блюда с румяными лепёшками и пирожками. Все стали расходиться по домам. Я тоже пошла, но у калитки меня догнала хозяйка и протянула пакет с пирожками:
— Возьмите с собой на берег, перекусите в полдень. А вечером приходите на поминальный ужин. Если вам не трудно, занесите этот пакет детям Джанчерия, а этот бабушке Марьям. У нас так принято — больным и сиротам помогать. Это закон.
— Спасибо, — сказала я и чуть было не расплакалась. От благодарности. От невесёлых мыслей, от одиночества.
Наскоро постирав бабушкино и своё бельё, я сбегала на речку, всё выполоскала и повесила мокрую одежду в саду. Чтобы дотянуться до верёвки, я, как всегда, взобралась на кучу поленьев, которую регулярно пополнял для бабушки Джанчерий. И уехала на море, едва не опоздав на автобус.
Чтобы в разлуке с домом время тянулось не так медленно, я придумала для себя развлечение: загорала всякий раз на новом пляже. Вдоль морского берега плотно — один к одному — тянулись многочисленные санатории, большинство из них были открыты для посторонних. И только правительственные да предназначенные для иностранцев были под охраной. Обычно накануне я присматривала новый санаторий, наутро выходила из автобуса вблизи облюбованного места и сначала шла «на экскурсию», то есть осматривала очередную здравницу, которая всякий раз была не похожа на те, где я уже «отдыхала».
Уж здесь моему неуёмному любопытству было где разгуляться: я глазела на отдыхающих, любовалась газонами и клумбами, среди которых зачастую разгуливали царственные павлины, осматривала аллеи, террасы и горки, мастерски оформленные южными растениями, всякий раз изумляясь их уникальности и разнообразию. Солнце поднималось всё выше, быстро прогревались воздух, море, прибрежная галька и песок, на пляже становилось многолюднее, и не терпелось погрузиться в зелёно-голубые волны. Солёная вода, тёплая, как парное молоко, покачивает, ласкает разомлевшее тело. Блаженно перевожу взгляд на море, на небо, на горы, на ослепительное солнце и думаю: «Я в другом измерении, скорее всего — в раю». Именно таким до сих пор я представляю себе обетованное место, засвидетельствованное древнейшими текстами всех цивилизаций.
Была и другая, более прозаическая причина, по которой приходилось менять пляжи. Первый день обычно все присматриваются друг к другу, а на другой день начинается:
— Девушка, можно с вами познакомиться?
— Нельзя.
— А почему? Шашлыков не хотите?
— Не хочу.
— Может, вина выпьем?
— Я не пью.
Только один отойдёт, другой тут как тут:
— Девушка, можно с вами познакомиться?
 И всё снова да ладом.
 Бабушка Марьям строго-настрого наказала ни с кем на берегу не знакомиться, особенно с кавказцами.
— Потом не рада будешь. Один раз слабину проявишь — не отвяжутся. И никто тебе не поможет. Из-под земли достанут.
Я и без бабушки знаю, что знакомиться на Кавказе с первым встречным — небезопасно. И смена пляжа, помноженная на принцип не заговаривать с незнакомцами, давала свои положительные результаты.
В этот день я вернулась с моря раньше обычного, ведь надо было собраться на поминальный ужин. В доме царил переполох, бабушка горестно плакала, громко причитая:
— О, горе мне, горе! Какая недобрая примета!
— Да что случилось? — пытаюсь выяснить у старушек, но они испуганно бормочут по-своему, всплёскивают руками и со страхом смотрят на плачущую хозяйку.
— На наш дом змея заползла, — возбуждённо пояснил подвернувшийся Артёмка, который не поехал со мной на море и целый день играл в ауле.
— Какая змея?
— У, большущая, ядовитая! Вон там, почти на втором этаже её сняли. А пряталась под дровами в саду.
— Ой, а я утром с них бельё вешала. Как она меня не ужалила! Змея бабушку укусила? Почему она плачет?
— Есть древняя черкесская примета: если змея средь бела дня заползает на дом — быть в нём покойнику, — объяснил подошедший Джанчерий.
— И вы верите такому предрассудку? Где змея? Покажите! Её убили?
— Всё в обед случилось. Мы подъехали, из сада раздался крик. Бабушка звала на помощь. Кинулись на зов. Увидели почти трёхметровую змею вон под тем наличником. Палками сняли со стены и отнесли в лес. Убивать змею грех, она никого не ужалила.
Я удивилась случившемуся, потому что впервые слышала о такой странной примете, и не придала этому особого значения.
Кое-как бабушка успокоилась, мы собрались и пошли на поминки. В знакомом дворе под натянутым шатром стояли по периметру столы с поминальными блюдами, исходили ароматом миски с тушёной бараниной и отварными курами, в плетёных корзинах разносили шлямо и догорыж, домашнее виноградное вино подавали в простых гранёных стаканах. Сначала хозяин дома долго перечислял имена умерших своего рода, затем все вместе о них помолились и принялись за печальную трапезу. Так в течение двух недель всем аулом с утра готовили, а вечером поминали ушедших из этого селения в мир иной. Всякий раз в дом Джанчерия, бабушки Марьям, других больных и престарелых от хозяина и хозяйки передавалось щедрое угощение.
Несколькими месяцами спустя меня потрясёт сообщение о смерти старшего бабушкиного сына, который возил фуры с товаром по кавказским магистралям. На него напали бандиты, сильно избили и бросили в придорожную канаву. Машину разграбили. Наутро полуживого водителя обнаружили прохожие, доставили в реанимацию, но было поздно: у пострадавшего отказали почки. Вот так, через три месяца после визита загадочной змеи, в бабушкином доме разразилось несчастье. Сердце старой Марьям не выдержало. Её похоронили через девять дней после смерти сына.
Это случится тремя месяцами позже, а пока все были счастливы и готовились к радостным событиям. В ауле по традиции вот-вот начнутся свадьбы. Мне очень хотелось посмотреть хотя бы одну черкесскую свадьбу, но отпуск подошёл к концу, настало время возвращаться домой. Перед самым отъездом аул отмечал своё пятисотлетие. Из окрестных селений, из других городов и даже стран съехались гости. Что тут началось! С вечера по шоссе прошли мужчины в национальных костюмах и с оружием, из которого непрерывно стреляли. Затем состоялись скачки, потом заиграл объединённый оркестр древних национальных инструментов, начались костюмированные черкесские и адыгейские танцы — мужские и женские.
Самым почётным гостям при большом скоплении народа вручали древний черкесский символ — искусно украшенный спелым фундуком жезл. Ожерелье из нанизанных на тесьму спелых отборных орехов причудливо переплеталось, ниспадая с вершины деревянного стержня до его основания. При каждом движении фундуковая ветвь издавала мелодичные звуки и переливалась десятками полированных плодов. Я не поверила своим ушам, когда выкрикнули моё имя. Бабушка и Джанчерий подталкивали меня в круг, но я упиралась, уверенная, что это недоразумение, что меня с кем-то перепутали. Старейшина направился в мою сторону, и тогда я поспешила ему навстречу. Вот так под одобрительные крики и аплодисменты черкесов и адыгейцев я неожиданно получила почётный знак признательности и уважения жителей древнего кавказского аула. Пусть он не из золота или платины, но до сих пор для меня это самый дорогой подарок.
Через день мы с сыном уезжали. С побережья приехал брат Цуцы, чтобы проводить нас до Адлера. Там он посадил нас на самолёт, и мы благополучно взлетели. С нами была корзина с фруктами и орехами — прощальный привет гостеприимных черкесов.


Благословение святого Виссариона

Успех — это сумма небольших усилий, повторяющихся изо дня в день. В захолустных городишках я растила свою троицу, учила сельских детей и неистово мечтала работать в вузе, заниматься научными исследованиями, ездить на симпозиумы, писать монографии. Ничто не способно остановить человека с правильным внутренним настроем на пути к достижению цели. После окончания института мне выдали характеристику, где было написано, что меня рекомендуют для обучения в аспирантуре. Я так гордилась этой последней строчкой, что показала документ директрисе cельской средней школы, где начала работать учителем-словесником. Она посмотрела и язвительно засмеялась: «Учёная вы наша, профессор кислых щей». Саша тоже отнёсся к моей мечте скептически: «Ну и что толку, что ты с отличием закончила школу и институт? Зарплата всё равно меньше, чем у уборщицы. Без меня ты бы уже пропала». И я замолчала. Мечты мои ушли в глубокое «подполье», продолжая теплиться в подсознании и греть душу.
 Тогда я не знала о взглядах физиков на Вселенную как пространство чистой мысли и о главном законе притяжения в  нём. В 1906 году Уильям Аткинсон впервые сформулировал этот закон. «Мы грамотно рассуждаем о законе гравитации и при этом игнорируем проявление закона притяжения в мире мыслей. Нам хорошо известно об удивительном действии закона гравитации. Согласно ему электроны в атомах удерживаются на своих местах. Мы знаем, почему наши тела притягиваются к Земле, а вращающиеся тела занимают своё место во Вселенной. Но мы закрываем глаза на могущественный закон, приводящий нас к тем или иным событиям. Думая, мы притягиваем их. Для Вселенной безразлично, хотим мы этого или не хотим. Она «клюёт» на наши хорошие или плохие мысли как на наживку».
И я поняла, что мысль — реальная сила (форма энергии), обладающая свойством притяжения, которое делает её похожим на магнит, потому что всё происходит в ментальном мире. Вселенная (Бог, Абсолют, Дао и т. п.) готова принимать от вас просьбы (мысли, мечты) и стремится отправить вам послание (помощь). Это взаимодействие проходит через фильтр ваших установок. А тут уж воля ваша — что просите, то и воздастся. Вы — шедевр собственной жизни, вы — Микеланджело своей судьбы. Давид, которого вы лепите, — это вы сами! Наша вера и наши убеждения обусловлены нашим личным опытом, а не внешними причинами. Желающего судьба ведёт! Это хорошо осознавали наши предки и заповедали нам: «Человек без мечты — что птица без крыльев!»

Все преподаватели, даже самые старенькие, узнали меня, когда я, спустя семнадцать лет, появилась в своей альма-матер. Подходили, здоровались, обнимали, спрашивали о детях. Узнали все, кроме Ираиды, моей однокурсницы. Единственное, что нас сближало, — мы были лучшие на курсе и обе получили красные дипломы. И всё. Теперь это была важная дама, преисполненная осознанием собственной значимости. Сразу после окончания вуза я с головой ушла в материнство, воспитывая троих сыновей, работала где придётся — то сельской учительницей, то селькором. Она же закончила в Москве аспирантуру, защитилась, стала кандидатом наук, работала несколько лет за рубежом, потом вернулась в родной университет, продолжая успешно подниматься по служебной лестнице, на самую нижнюю ступень которой теперь осмелела подняться и я. Сколько лет я неистово мечтала об этом, утешаясь словами Мерилин Монро: «Карьера вещь хорошая, но в холодную ночь она не согреет» — да ещё сентенцией Наполеона: «Обстоятельства бывают сильнее нас», хотя «Счастье в большей мере зависит от хода наших мыслей, чем от внешних обстоятельств». Чёрт побери, а ведь Бенджамин Франклин тысячу раз прав! Дети подросли, и меня с новой силой потянуло к заветному. Наконец-то обстоятельства изволили повернуться и в мою сторону.
Мы встретились с Ираидой в коридоре. Я не успела открыть рот, чтобы поздороваться, — она же, надменно взглянув, холодно отвернулась. Не узнала. Мы долго не здоровались. Ещё бы: кто она и кто я? Спасибо, что ассистентом взяли на кафедру!
За несколько месяцев до перевода мужа в областной центр я оказалась в Институте усовершенствования учителей. Сначала занятия вели незнакомые преподаватели, а к концу дня появилась Людмила Васильевна, которая учила меня на четвёртом курсе и была руководителем выпускной педпрактики. Ой! Я сразу узнала её, обрадовалась и всё время любовалась ею, её жестами и великолепной речью. А вдруг она не признает меня? Подойти или нет? — мучилась я сомнениями. Только прозвенел звонок — она сама засыпала меня вопросами:
— Как вы добрались тогда на Сахалин? Кто родился — мальчик? Девочка?
— У меня три сына.
— Здорово! Поздравляю. Молодец!
— Я боялась, что вы меня забыли. Простите.
— Не только я — всей кафедрой вспоминаем. Вы редких способностей человек. Такие студенты не забываются. Где вы сейчас?
— Нас переводят сюда.
— Где собираетесь работать?
— Не знаю. Всегда мечтала о вузе. Да, видно, не судьба.
— Почему же?
— Так мне под сорок!
— Ещё не поздно. Нам как раз нужен методист. Я поговорю на кафедре и в деканате. Вы хорошо знакомы с программами по русскому языку?
— Да, почти всё время преподавала в школе, не считая трёх редакций. Это ведь тоже работа со словом, с языковым материалом, правда?
— Хорошо, что писать обучены — это ценится в аспирантуре.
Внутри вдруг полыхнуло: неужели сбудется? Господи! Помоги!
Оказывается, непросто работать с теми, кто учил тебя. Ведь учитель — это всегда кумир, перед которым преклоняешься, кому подражаешь, кому благодарен. Однако Ираида ни с кем не церемонилась. Она могла отчитать любого из преподавателей прямо в коридоре, в присутствии студентов. Теперь она стала руководителем, которому подчинялись все. Милые, беззащитные, заметно поседевшие учителя жаловались мне. Я и сама всё видела, да что поделаешь? Против лома нет приёма.
Заново прослушав великолепные лекции моей бывшей преподавательницы, а теперь наставницы по фонетике, и углубившись в курс, я начала вести практические занятия. Чтобы не показаться дилетантом, жадно перечитывала нужные исследования на абонементе и в читальных залах. Пока анализировали со студентами разделы фонетики ведущих учебников по русскому языку, я обратила внимание, что звуки там описаны в трёх аспектах, а вот важнейший для коммуникации — фоностилистический — отсутствует вовсе. Что гласный звук бывает ударным или безударным, а согласный — твёрдым или мягким, глухим или звонким — этому детей учат. А вот что звуки вызывают хорошие и плохие ассоциации (впечатления), что они имеют значимость, что ими можно воздействовать на окружающих или даже зомбировать их, что в национальном сознании звуки расцениваются как любимые и нелюбимые — об этом ни слова.
Я плотно занялась феноменом звукового символизма и вскоре убедилась, что этот аспект русских звуков можно и даже нужно ввести в соответствующие разделы учебников по родному языку. Изложив в кратких тезисах свои соображения, отправила письмо в Исследовательский центр преподавания русского языка Института общеобразовательной школы Российской академии образования.
Спустя какое-то время в аудиторию, где я вела занятие, постучали: секретарша ректора попросила срочно пройти в приёмную к телефону. Звонили из Москвы. Это был председатель Учёного совета академик Шанский. Николай Максимович был автором вузовских учебников по русскому языку, солидных монографий и статей. Мы их конспектировали на всех курсах. Я даже испугалась. Представившись, он сказал:
— Письмо ваше получили. Прочитали. Считаете, неправильно написаны разделы фонетики всех учебников?
— Неправильно, —  сказала я и тут же испугалась: ой, что теперь будет?
— Ну что ж,  докажите, как правильно. Надо провести серьёзное исследование. Приглашение вам выслали. Приезжайте.
Я начала собираться в командировку. На кафедре решили, что мне лучше пройти стажировку не в Российской академии образования, а на кафедре методики МПГУ — там Баранов М. Т., Ладыженская Т. А., другие корифеи методики. Академика Шанского можно посетить в свободное от стажировки время. «Ещё лучше: познакомлюсь со всеми светилами сразу!» — решила я, храбрая портняжка, и весело отправилась подписывать документы. Но в приёмной Ираиды меня остановила испуганная секретарша:
— Туда нельзя! Давайте документы, — сказала она и скрылась за дверью.
— Что? В Москву? Разгонять тоску? Она в своём уме? Её поезд давно ушёл! — услышала я из-за двери.
Следом вылетела перепуганная девушка и подала неподписанные документы. Так. Значит, мой поезд ушёл? Посмотрим! И с места в карьер я двинулась к проректору по научной работе. Наступление — лучший способ обороны:
— Вот приглашение академика Шанского. Вот решение кафедры о стажировке. Если вы не разрешите мне поехать в Москву, то сразу переведите в уборщицы.
— Почему в уборщицы? — удивился озадаченный проректор.
— Вы приняли меня ассистентом, а не полы мыть, верно? Мне надо учиться, вести исследование и защищаться. Мне работать со студентами, а не с тряпками и швабрами.
— Резонно. Но понимаете, — замялся научный куратор, — у вас неперспективный возраст для защиты... и детей куча... Вы не представляете себе, как всё это непросто.
И тут я взмолилась:
— Александр Иванович, отпустите меня! Я пять лет работала в газете, писать обучена. В Союз журналистов кого ни попадя не принимают. Я смышлёная и быстро напишу диссертацию. А за материнство отлучать от науки — грех!
— Ну что с вами делать? — сдался сердобольный проректор и подписал командировочную. Мы вышли в приёмную. Там уже была взбешённая Ираида. Я опередила её на несколько минут, которые решили противостояние в мою пользу.
— Ну смотрите же, — сказал проректор, — справитесь — поставлю здесь, в приёмной, памятник и напишу: «Многодетной маме — кандидату наук». Не защититесь — уволим.
Одно было плохо: незадолго до отъезда мне сделали операцию. Прежний шов от операции на почке, которую я перенесла после третьих тяжёлых родов, пришёл в негодность и начал расходиться, потому что с тремя детьми невозможно уберечься от тяжёлой работы. Так я вторично попала на операционный стол под наркоз. И всё бы хорошо — новый шов быстро затянулся и зажил, — но боль не проходила. Я обратилась к нескольким хирургам. Они осмотрели, сказали, что шов — выше всяких похвал, всё нормально, никакой боли не должно быть. А она была — несильная, ноющая, постоянная. Я старалась к ней притерпеться, свыкнуться и не обращать на неё внимания, но она продолжала изматывать меня немилосердно.
— Куда ты такая в дорогу? — засомневался Саша.
— Я поеду налегке. Там отдохну от домашней работы. Бок, может, и пройдёт.
Поселили вновь прибывших в гостинице для аспирантов недалеко от метро «Спортивная». До академии рукой подать, как раз мимо МПГУ. После занятий в Московском педагогическом я шла к научному руководителю — доктору наук, профессору РАО Маргарите Михайловне Разумовской, по учебникам которой училась ещё студенткой. Я боялась докторов наук и сильно комплексовала по поводу возраста и провинциальности, на что знаменитая автор федерального комплекса по русскому языку, известный профессор, сказала:
— Запомни, дорогая, Москва состоит из книг и воздуха, а провинция — из идей и мыслей. Мы пригласили тебя не за красивые глаза, а за толковое решение проблемы. Всё в твоих руках. Набирай материал для исследования. Тема утверждена решением Учёного совета академии.
И я засела в Ленинку. Приезжала первой и уходила последней. Библиотекари возмущались:
— Откуда такая?
— С Дальнего Востока, — отвечала я — Через всю страну пролетела, денег мешок заплатила. Так что каждая минута дорога в буквальном смысле. Не обессудьте.
Женщины заулыбались и меж собой прозвали меня Фросей Бурлаковой с Дальнего Востока. И очень мне помогали с литературой, в генеральном каталоге, в отделе редких книг.
Чтобы не тратить попусту вечерние часы в гостинице, где жильцы от нечего делать слоняются из комнаты в комнату, а ложатся всё равно поздно, скупила билеты на все спектакли во Дворец съездов. Там шли постановки главной балетной труппы. Когда посмотрела основной репертуар, переключилась на Малый театр и стала вечерами пропадать там. Гардеробщицы меня заприметили. Узнав, что я с Дальнего Востока и купила билеты на все спектакли до конца года, удивились, сказали художественному руководителю Юрию Михайловичу Соломину. Он заинтересовался. Нас познакомили.
— Ну как вам наши спектакли?
— Изумительно. Я хожу сюда, как домой. Здесь уютно, сцена небольшая, зал камерный. И артисты замечательные. Я повторно смотрю спектакль, если в нём занят второй состав.
— И что, заметна разница?
— Ещё как! «Вишнёвый сад» в исполнении ваших артистов и берлинских, например. Они в любви объясняются, будто ругаются.
— Да, немецкую речь не сравнить с русской, — засмеялся он. — Вот вам билет на премьеру «И аз воздам». Я в роли Николая Второго.
— Ой, я не смогу — уезжаю.
— Знаете что, а вы приходите на генеральную репетицию. Весь спектакль и посмотрите. Приглашаю.
— А вдруг меня не пустят?
— А вы скажите, что Соломин пригласил.
— Спасибо.
Я удивлялась (и не я одна!) работоспособности художественного руководителя и ведущего актёра Малого театра, который был ещё и министром культуры страны. При этом проще и обходительней человека, наверно, и нет на свете. Когда от напряжения становилось невмоготу, я говорила себе: «А Соломину легче? У тебя цветочки, а у него ягодки!» Однажды мне пришлось неожиданно уехать на Украину к сестре. Это недалеко от Москвы. Заболела мама. Я предупредила научного руководителя и уехала. Оказалось, моё неожиданное отсутствие переполошило библиотекарей научного зала Ленинки, где я регулярно работала, и гардеробщиц Малого театра. Стали звонить в академию, узнавать, что со мной. После возвращения упрекали и те, и другие. Это меня растрогало. Мир не без добрых людей — выдающихся и самых обыкновенных, простых служащих.
После закрытия библиотеки до начала спектакля я по обыкновению прогуливалась по Красной площади. Обычно оставалось около часа. Пристроюсь к группе с гидом и поглощаю информацию бесплатно, а то увяжусь за англичанами, слушаю их разговоры. Это ж надо, как просто говорят! Как русские в диалоге. В школе нас учили громоздким полным предложениям. Английский язык  до сих пор таким мне и представляется.
В этот вечер я не спеша шла по главной площади страны, наслаждаясь ходьбой, тёплым ветерком и последними лучами заходящего солнца. Глядь — женщина бежит, потом ещё одна и ещё. «Куда торопитесь?» — спрашиваю. — «Да вон там, у церкви, Виссарион благословлять будет. Говорят, он святой, исцеляет и пророчит. Любое желание исполнится, если успеть загадать при нём. Вот те крест!» — побожилась женщина и остановилась передохнуть.
Догадайтесь: что я сделала? Правильно! Припустила что было духу, перегнала многих и успела в самый раз. Главное — оказаться в нужном месте в нужное время! Меж двух церквей легко и стремительно шёл высокий, стройный, тонкий в талии русоволосый человек с пронзительными голубыми глазами. Меня поразило выражение его просветлённого лица и великолепное алое одеяние до пят. Он предусмотрительно стал к стене, потому что со всех сторон к нему устремились такие же ненормальные, как я. Меня прижали к алым одеждам. Я пыталась сопротивляться, но толпа — неуправляемая сила. Он положил свою руку мне на голову и тихо сказал: «Всё у тебя сбудется, за чем приехала. Даже больше. Сделай как велю». Тут меня бесцеремонно «выдавили» и буквально «выплюнули» в сторону. Я с трудом выбралась из стада мне подобных и поспешила на спектакль. Немного придя в себя после давки в толпе, спохватилась: что он велит? Почему я не спросила? Оглянулась несколько раз, но человека в алом больше не увидела.
В Москве про Виссариона говорили всякое: одни — что он святой, другие — что самозванец и проходимец, что за ересь отлучён от церкви, что где-то в Сибири создал коммуну для неизлечимо больных, бездомных, алкоголиков, наркоманов и лечит их на средства, которые они сами зарабатывают.
Так было во все времена во всех культурах и цивилизациях: полмира скачет, полмира плачет, полмира верит, полмира отрицает. И каждому дано будет по вере его. Я вспомнила о своём любимом Хотее, что в переводе означает «холщовый мешок», — одном из семи богов счастья. Хотей — бог общения, веселья и благополучия. Он предопределяет людские судьбы и помогает в осуществлении заветных желаний. Он связан с конкретным прототипом, который жил в Китае в десятом веке: маленький толстый монах по имени Ци Цы с большим холщовым мешком за плечами и с чётками в руках, ходивший по деревням. Легенда гласит, что там, где он появлялся, к людям приходили удача, здоровье и благосостояние. Если кто-то спрашивал, что находится в его мешке, он отвечал, что там у него весь мир.
Однажды, будучи уже пожилым, сидя у какого-то храма, Хотей сказал: «Эх, люди, люди, не узнали вы меня, ведь я будущий Будда-Матрейя». И действительно, Хотей считается эманацией Будды на Дальнем Востоке. Пришествие Будды-Матрейя понималось как упорядочение вселенной, как достижение мировой гармонии, эры процветания, благополучия и довольства. Не случайно Хотей считался воплощением счастья и беззаботности. В семнадцатом веке образ Хотея был канонизирован. Ему поклоняются в Японии, Китае, Вьетнаме и других странах Восточной Азии. Вот кого мне напомнил загадочный человек в алых одеждах.
Я страшная трусиха и боюсь ходить по ночному городу, да ещё такому, как Москва, но с Театральной площади было безопасно возвращаться домой в поздний час на метро. Вышел из подземки, пересёк метров пятьсот хорошо освещённой улицы — и вот оно, моё временное пристанище в шумной столице. Ритм жизни и расстояния в Москве, конечно, не сравнить с нашими. И потому я падала замертво и спала как убитая, но к утру боль в боку просыпалась раньше меня. Я открывала глаза и уже не могла уснуть: она немилосердно ныла, свербила и мучила. Что делать? Вставала, зажигала настольную лампу, чтобы не мешать соседкам, и начинала писать первую главу диссертации. Я стремительно обрастала материалами по утверждённой теме. Во мне, кроме непрошенной боли, просыпался «писучий» зуд, когда нестерпимо хочется взяться за перо и бумагу. Это чувство хорошо знакомо каждому из журналистской братии. Я задумала показать пробную часть главы Разумовской, чтобы убедиться, то ли я пишу. Потом готовила завтрак на всех и будила соседок. Понятно, не стерпела и рассказала о святом Виссарионе. Мария из Оренбурга подхватила:
— Да ты что? Сам Виссарион благословил?
— Да, вот так положил руку на голову. Сзади стали напирать и прижали меня к нему. Так мы и стояли несколько минут почти в обнимку.
— Считай, кандидатская у тебя в кармане! — воскликнула Мария. — И докторская тоже!
— Ой, правда?! — вспыхнула я нечаянной радостью.
Рассудительная Татьяна из Вологды урезонила обеих:
— Да вы в своём уме? Верите всяким проходимцам! Ей-богу, хуже ненормальных!
— Кстати, ненормальные, то есть блаженные, на Руси искони почитались, — обиделась я за всех русских юродивых. И для пущей убедительности процитировала Грибоедова: «Блажен, кто верует — тепло ему на свете».
— А кто любимый герой русских народных сказок? — подыграла Мария.
 — Иванушка-дурачок! — подхватила я. — У отца было три сына, два умных — третий дурак. Умные пойдут, ни жар-птицу, ни коня златогривого, ни царевну добыть не могут, а дурак — пожалуйста, всем завладеет.
Ничего не сказала умная Татьяна. Улыбнулась, покрутила указательным пальцем вокруг виска и отвернулась от нас... Ну вот, что я говорила? Есть добро и зло, есть свет и тень, день и ночь, земля и небо, белое и чёрное, движение и покой, внутреннее и внешнее, мужчина и женщина, есть вера и безверие!
В тот день всё повторилось в привычном алгоритме: я опять пришла позже всех, наскоро перекусила остатками ужина и бухнулась в кровать, успев мельком подумать: «Что делать с болью? Сил нет!» Под утро приснился сон, а может, это была явь? Виссарион склонился надо мной и внятно сказал: «Сходи на колокольный звон». Я испуганно открыла глаза. Никого! Опять смежила веки и призадумалась. На колокольный звон? Где его взять? Это надо жить около храма. Есть церкви на Красной площади, на Соколе «Всем святым», там захоронен Багратион. Несколько раз была в Сокольниках в очень древнем храме. В нём Иван Грозный грехи отмаливал, а точнее, лицедействовал. На соколиную охоту со свитой ехал — заворачивал в храм благословиться. На привале развлекался с непотребными девками, что возил за собой в обозе, а потом опять в храм, на коленях каяться. «Не согрешишь — не покаешься. Не покаешься — не спасёшься». Удобная философия. Рассуждая так, я вдруг явственно услышала звуки, которые ни с чем нельзя спутать. Звонил одинокий колокол. Испуганно прислушалась, затаив дыхание. Ой, точно, он! Колокольный звон!
Вскочила, лихорадочно оделась, накинула пальто и опрометью — из комнаты. На цыпочках прокралась мимо спящей вахтёрши, осторожно откинула крюк входной двери и вышла на улицу. Пасмурный день только-только занимался. Плотные сумерки едва пропускали алое лезвие зари на востоке. Я замерла, определяя, в какой стороне благовестят. Ага, за домом. Прошла по заснеженной дорожке, свернула за угол, и тут моему потрясённому взору явилось чудо. На возвышенности, окружённый старинным хвойным лесом и высокими, похожими на кремлёвские, стенами стоял древний монастырь такой невиданной красоты, что ни в сказке сказать ни пером описать. Его вплотную окружал полузамёрзший пруд, в прошлом, видимо, оборонительный ров. У самых стен в полыньях плавно скользили по водной глади белые и чёрные лебеди, а на ледяных заберегах суетились дикие уточки и селезни. В первый миг я даже решила, что свихнулась и всё это мне чудится или я сплю, а золочёные купола целого ансамбля дивных храмов в самом сердце многомиллионной столицы — не более чем мираж.
 Я стояла будто громом поражённая. Но монастырь не исчез, всё явственнее проявляясь в медленно рассеивающихся сумерках. Одинокие фигурки шли и шли в одном направлении — к мосту под высокую арку древней кирпичной кладки, у основания которой сияла в утренних отблесках зари древняя икона. Все проходящие кланялись ей, крестились, сворачивали вправо и шли мимо закрытых прекрасных храмов, мимо огромного, в несколько обхватов, древнего дуба. Ни на Алтае, ни в дальневосточной тайге я не видывала таких гигантов. Вот это да! По обе стороны дорожки стояли ухоженные могилы в металлических витых оградках. Я присмотрелась к одной из них и, не веря глазам своим, по слогам прочитала медную табличку: «Фё-дор И-ва-но-вич Бу-сла-ев». «Ничего себе!..» — Я вспомнила логическое направление в языкознании девятнадцатого века, самым видным представителем которого в России был учёный, чей прах покоился здесь.
Окончательно потрясённая, зашла в притвор храма, освещённого свечами. От самого входа у стен возвышались иконы под потолок, были поменьше и совсем маленькие. Открыв рот я ходила по храму, как по музею, и разглядывала чудные изображения святых, узнавая среди них лишь Христа да Богородицу. Я наклонялась, читала надписи внизу золочёных рам: Михаил Архангел, Николай Угодник, Серафим Саровский, святой пророк Исаия, святой Гермоген…. Я старалась запомнить каждого, несколько раз подходя то ближе, то дальше, то с одного боку, то с другого, задирала голову вверх и рассматривала лики праведников, детали одежды, предметы культа. Поражали даты рядом с именами — двенадцатый век, тринадцатый, семнадцатый… «Ничего себе!» — изумлялась я и шла дальше. Одним словом, вела себя как дикарь, впервые попавший в мегаполис. Я пыталась получить информацию у молящихся, но они деликатно прикладывали палец к губам и смиренно отворачивались.
Удивляюсь, как служители не выгнали меня за такое поведение в святом месте. Перед уходом выяснила, что это, оказывается, Новодевичий монастырь. Два месяца прожила здесь и даже не подозревала, что рядом — национальная сокровищница! Ну не позор ли? Так случается. В детстве жила на Алтае в самой святой из святых долин — Уймонской, где, по поверью, существует Беловодье, то есть загадочная Шамбала, которую в тридцатые годы по секретному приказу Сталина именно там искала экспедиция во главе с Рерихом. Моя мама родилась и выросла в Нижнем Уймоне и знать ничего не знала и ведать не ведала, и бабушки, и прабабушки тоже.
Много позже, отдыхая на тропическом острове Хайнань, я познакомилась с переводчицей, которая не раз сопровождала группы по Тибету. Однажды они сбились с маршрута. Настала ночь. Полил дождь. В отчаянии туристы двигались на ощупь. По карте где-то рядом была деревня, там следовало переночевать и пополнить запасы. И вдруг наткнулись на большой монастырь. Постучались в ворота. Им открыли монахи. Обогрели, накормили. Настоятель показал огромный храм, библиотеку древних книг и рукописей, побеседовал с ними. Путешественники переночевали в тепле, а утром их проводили за ворота и показали, по какой тропинке следует спускаться.
— И что ты думаешь? — говорила переводчица. — Деревня оказалась в получасе ходьбы. Мы пополнили запасы  и на прощанье позавидовали жителям: «Слушайте, как вам повезло! Такой монастырь рядом. Вы часто посещаете службы?» А те удивились: «Какой монастырь? В округе нет и никогда не было монастыря. Через пять суток ходьбы вон в той стороне есть часовня с единственным монахом — и всё». Представляешь, — будь я одна, можно было списать на бред от голода, холода и переутомления, но нас было семеро, и все мы видели этот монастырь, ночевали в нём.
— Слушай, это и есть ашрам — невидимый людям храм, потому что он в другом измерении. И Шамбала тоже в другом измерении существует. Нацисты пытались найти её. Гитлер снаряжал несколько экспедиций на Тибет, а Сталин отправил отряд во главе с Рерихом на Алтай, как раз на родину моих сибирских предков по маминой линии.
— Ты веришь в Шамбалу?
— Я её видела.
— Не может быть!
— В детстве катилась с горы на лыжах и на лиственницу налетела — отвернуть не успела. Чувствую: на лбу, чуть выше бровей, шишка вздувается. Глянула вниз, а там и не деревня вовсе, а незнакомая горная местность, в долинах меж гор — селения. И люди в странных одеждах, и дома непривычные, в виде приземистых пирамид или чумов, а ещё — огромный то ли дворец, то ли храм, тоже пирамидальный. А большое озеро или море за селениями, и реки, в него впадающие, — не водой, а молоком наполнены, то есть белые. Дымки над жилищами синего, красного, зелёного, жёлтого, оранжевого цвета. И там было лето, горы, трава и деревья — зелёные. Все деревья и кусты — в ярких цветах, как здесь, на тропическом острове. Нет бы мне ещё постоять и рассмотреть как следует, я же от страха и удивления сползла спиной по стволу и давай снег ко лбу прикладывать. А когда поднялась, глянула вниз — а там наша Усть-Кокса в сугробах.
— И ты веришь, что это была Шамбала? Скорей всего, тебе причудилось. Впрочем, именно после травм у людей открываются паранормальные способности.
— Может быть. Но я уверена, что Шамбала, или Беловодье, — рядом, вокруг, только мы её не видим. Не дано увидеть. Потому что не верим мы в чудо, в благодать, и души наши задраены наглухо.

На другое утро после посещения храма в Новодевичьем монастыре сплю себе и слышу — Мария с Татьяной давятся от смеха. Открываю глаза — а солнце брызжет в окно. Всё на свете проспала! Вскочила, а соседки заливаются:
— Ты собираешься в академию, соня-засоня? Завтрак на столе. Мы поехали, скажем, что на вторую пару придёшь.
И тут до меня дошло: а бок-то не болит! Стоп! Или болит? Я стала его ощупывать, мять, давить — не болит! Спасибо, святой Виссарион! С тех пор оперированный бок не беспокоил, будто и не болел вовсе, ибо сказано: «Каждому дано по вере его»!
Я стала много читать о православии. И по случаю своего чудесного исцеления после Сретенья Господня крестилась в Новодевичьем монастыре, который считаю теперь своим духовным домом. Позже узнала, что церкви на Руси строились на пересечении биополей, которые притягивают больную энергетику, а если постоять у иконы Михаила Архангела, можно чудесно исцелиться. Как раз это и была первая икона, около которой я тогда долго стояла в притворе храма Успенья пресвятой Богородицы Новодевичьего монастыря. Пребывание под церковными куполами, аккумулирующими космическую энергию, было мощной лечебной процедурой для наших предков, регулярно посещавших службы. А во время елеосвящения (соборования) — одного из семи таинств при помазании больного освящённым елеем (маслом) — призывается на больного благодать Божия для исцеления его от телесных и душевных немощей. Соборование уже более двух тысяч лет проводится раз в год, в Чистый четверг. Исключение делается для умирающего. В любое время года его исповедуют, отпускают грехи, причащают и соборуют. Нередко смертельно болящий выздоравливает.

Дни в Москве летели быстрее пули. Перед отъездом домой показала часть главы Маргарите Михайловне. Она прочитала один лист, другой, третий, потом стала бегло просматривать последующие страницы и спросила:
— Что это?
— Первая глава. Может, что-то не так?
— А у вас есть публикации?
— Есть. Я в трёх газетах работала селькором, завотделом сельского хозяйства. У меня много репортажей, интервью, очерков, есть фельетоны, рассказы. Как победителя областного конкурса селькоров, меня в Союз журналистов приняли.
— А почему не сказали?
— Думала, это не имеет значения.
— Ошибаетесь. Знаете, какая главная проблема аспирантов? Материал наберут, а вот оформить в диссертационное сочинение не могут. Год, а то и два мучаемся, учим их писать. Вы — другое дело. Научные статьи есть?
— Нет. Я недавно в вузе.
— Жаль, что нет, — сказала профессор. — Написанное вами — на уровне докторской. Но без научных публикаций вы её не потянете. Пишите их и кандидатскую, а потом — докторскую. Мы с Шанским поможем. Да не вздумайте сказать у себя там о докторской, а то ведь съедят. И ещё. От руки нельзя писать. Я сделала исключение, почерк у вас каллиграфический. Не встречала такого.
— Маргарита Михайловна, дайте справку, что я смогу защитить кандидатскую, а то меня не отпустят больше. Кое-как вырвалась.
Она засмеялась:
— Пишите диссертацию и высылайте по частям на моё имя. Мы рецензируем, дадим заключение и вызовем на защиту. Приказом по академии вы вне конкурса зачислены в аспирантуру. Жду вас через полгода на первую консультацию.
Я вернулась домой окрылённая, здоровая и охваченная сильным «писучим» зудом. Надо сразу на машинке работать, так быстрее. Время пошло!
— Саша, у тебя есть списанная пишущая машинка на работе?
— Ну есть. А тебе зачем?
— Принеси на время! Надо срочно приступить к диссертации. Материалов — уйма!
— Ты же не умеешь печатать. Меня запрячь задумала?
— Больно надо. Ты одним пальцем тюкаешь, а мне быстро надо. Вселенная любит скорость!
— Попробуй хотя бы одним. Думаешь, так просто? — обиделся он, но машинку принёс.
На альбомных листах скопировала клавиатуру и развесила на кухне, в спальне, в коридоре у двери и даже в туалете. Распределила буквы на каждый из пяти пальцев по принципу оптимальной близости и в течение нескольких дней заучивала клавиатуру наизусть, мысленно печатая всеми пальцами обеих рук. Села за машинку. Сначала получалось медленно, но я жёстко контролировала пальцы, которые обязаны были дотрагиваться только до своих букв. И дело пошло! Как-то вернувшись с работы и услышав дробный стук машинки, Саша с удивлением заглянул в спальню.
— Ну ты даёшь! Метеор!
— Хочешь жить — умей вертеться со скоростью Вселенной!
После занятий я быстро готовила семье ужин и закрывалась в спальне, где стояла старенькая допотопная «Москва». У неё была такая мягкая клавиатура! И она была такой же пчёлкой, как её новая хозяйка, — моя первая и последняя печатная машинка, потому что через пару лет появятся компьютеры. А сейчас мы с ней работали как ненормальные. Через месяц я отправила в академию введение и первую главу диссертации, ещё через два — вторую (полтора месяца ушло на постановку экспериментов, которые мне разрешили провести в пятой школе), а третью (мне взбрело в голову, что должна быть третья глава!) и заключение пообещала привезти с собой к декабрю. Командировку мне дали без проблем, потому что следом из академии пришёл приказ о моём зачислении вне конкурса.
— Без меня ёлку не наряжайте! К Новому году буду! — наказала я детям и улетела в Москву.
Ну нет бы перед отъездом позвонить научному руководителю! Приезжаю в Первопрестольную, звоню из гостиницы, мне отвечает муж, тоже профессор:
— Маргарита Михайловна в реанимации, её прооперировали.
— Да вы что? Как она? Что говорят врачи?
— Да пока плохо.
— Ой, а что мне делать? Возвращаться?
— Ни в коем случае. Поезжайте к Шанскому. Он ждёт.
Надо сказать, что Николай Максимович ещё в прошлый приезд стал называть меня на узбекский лад — Гюльнара, а не Гульнара, как в паспорте записано. «Цветок граната к нам зимой пожаловал?» — заулыбался он, услышав моё экзотическое имя. И, на удивление учёных дам, как-то уж очень благосклонно ко мне отнёсся, что семидесятилетнему академику было несвойственно. Он опекал меня, заботился, советовал, разрешил печатать на своём «Роботроне». Это была самая продвинутая пишущая машинка немецкой марки.
Гюльнара… Да он был в Узбекистане и язык помнит! — догадалась я. Наверняка это было давно, а воспоминания молодости, как известно, дорогого стоят. Моё имя ассоциируется у него с чем-то очень приятным. Надо бы спросить, был он в Средней Азии… Но не только спросить — и глаза-то поднять на маститого академика  боязно.
И тут меня осенило: надо в генеральном каталоге посмотреть его ранние работы… Есть! Сразу же наткнулась на книги Шанского, изданные в Ташкентском университете. Ай да Гуля! Ай да сукина дочь! Говорила же проректору, что смышлёная!
Теперь я стояла перед маститым ученым и уже не боялась его, как прежде.
— Вовремя приехали. Привезли заключение?
— Да, третью главу и заключение. Вот они.
— Какую ещё третью главу? Уберите её. Мне интересно посмотреть ваши выводы по проведённому исследованию.
— Я не проводила никакого исследования.
— Не проводила эксперименты? Они же описаны во второй главе! — перешёл он на «ты» от возмущения.
— Эксперименты поставила, а исследования не проводила, — продолжала «тупить» я.
— Этого за глаза хватит! Диссертация готова, девятнадцатого декабря на заседании Учёного совета академии утвердим твою защиту.
— Как защиту? Так не бывает! Мне ж ещё больше двух лет в аспирантуре, — воскликнула я и заплакала от страха. — Да я всё провалю! К тому же денег и одежды — в обрез.
— А главами из диссертации нас кто завалил? Думаешь, нам больше делать нечего?
— Да я просто написала. Думала, вы посмотрите. Замечания сделаете. Я не спеша исправлю, подготовлю. Время-то есть.
— Ох уж эти провинциалы! Не обращаем внимания — плохо. Помогаем — тоже не угодили! Полюбуйтесь, она от защиты отказывается! Да через два года ты ещё одну диссертацию напишешь! Утирай сопли, засучивай рукава и за работу. Звони домой, чтобы деньги и вещи самолётом передали, а ректору дай телеграмму, чтобы продлили командировку на полтора, нет, на два месяца, потому что после защиты документы в ВАК будешь готовить. Отсюда уедешь кандидатом наук.
Вот это поворот! Ошеломлённая, я принялась за работу. Пока Маргарита Михайловна была в больнице, моим руководителем стала докторантка Разумовской — Светлана Ивановна Львова. Без её советов и рекомендаций я бы пропала.
Как только Разумовскую перевели из реанимации, я отправилась к ней. Зашла в палату, взглянула на похудевшую, бледную Маргариту Михайловну, вспомнила операцию сына и заплакала.
— Ну как ваши дела? — пытаясь бодриться, спросила она.
— Закончила автореферат, отдала на машинку. Перед Новым годом никто не берётся печатать. Спасибо спонсору за доллары.
— Какому спонсору?
— Так я сначала спонсоров нарожала и выучила. Теперь они меня до кондиции доводят. Старший сын вернулся из загранки и долларами снабдил. «Бери, мама! С ними любую дверь откроешь». И оказался прав. Все к Новому году готовятся, отказываются печатать. А за доллары сразу взялись.
— Хватит ли у меня сил прочитать автореферат? — заволновалась Маргарита Михайловна.
— Николай Максимович сказал, что сам отредактирует.
— Когда ж он читать будет? Под ёлкой, что ли? Ты ничего не перепутала?
 — Нет, ничего.
— Ну и славно, а то я слаба ещё. Знаешь, сначала он разозлился, как письмо твоё показала. Ещё бы, кого критиковать взялась! А потом сказал: «А ведь она права, чёрт возьми! Какие, однако,  идеи в голове у этих провинциалов бродят!»
— Имя — судьба! — засмеялась я. Всё дело в моем азиатском имени.
И рассказала о своих изысканиях в генеральном каталоге.
— А ведь ты права! Он часто вспоминает Узбекистан и начало своей карьеры. Но главная причина нашей общей симпатии — твоя светлая голова, креативное мышление и профессиональное умение писать.
— Я пойду. Завтра мне на учёный совет.
— Ну, ни пуха ни пера!
Накануне так волновалась, что проснулась ни свет ни заря. Решила выйти пораньше и по пути заглянуть в Новодевичий монастырь. В храме было необычно людно и торжественно. Казалось, там горели тысячи свечей. Я протиснулась к иконной лавке и спросила:
— Скажите, матушка, какому святому свечу поставить? Со мной чудо случилось — приехала на первую консультацию и вдруг — защита.
— Так сегодня ж день Николая-угодника, Святителя Мирликийского. Это он и сотворил  чудо, не иначе! Помолитесь Угоднику да ещё Сергию Радонежскому, покровителю учащихся людей.
Я с благодарностью подошла к иконам праведников, подумав, что и Шанского Николаем зовут. И ему за здравие свечу поставила, и Светлане Ивановне Львовой, и больной Маргарите Михайловне, чтоб скорее поправилась. Трижды поклонилась своему храму (здесь меня крестили и дали православное имя!) и со спокойной душой пошла на заседание учёного совета, где приняли единогласное решение допустить меня к защите диссертации на соискание учёной степени кандидата наук.
— Ну вот, говорил же, что уедешь домой с учёной степенью, — сказал на банкете по случаю моей защиты академик Шанский. — Не расслабляйся. Психологам хорошо известны так называемые болезни достижений, возникающие после того, как человек преодолеет серьёзные трудности и добьётся значительных успехов. В медицинской литературе даже описан постдиссертационный синдром, который развивается у научных работников после благополучного завершения большой и ответственной работы. Поэтому сразу берись за докторскую. Рабочее название темы мы обговорим завтра. И ещё — не задирай нос, не думай, что твою идею обучения звучащей речи на уроках русского языка в школе так сразу и подхватят. Лет десять-пятнадцать, а то и больше уйдёт на осознание важности обучения родному языку на коммуникативной основе.
 Предсказание академика, занимавшегося проблемами обучения русскому языку как иностранному и потому хорошо знакомого с коммуникативным подходом, сбылось. Стандарты второго поколения по русскому языку, выдвинувшие коммуникативную компетенцию на первое место, стали внедряться в школах России с 2009 года. Одним из авторов и главным инициатором коммуникативного направления в обучении русскому языку как родному стала доктор наук, профессор, автор нового федерального комплекса учебников по русскому языку Львова Светлана Ивановна.
Как выяснилось сразу после моего возвращения домой, постдиссертационный синдром мне не грозил.


Ворон — птица вещая

Я была в гостях у старинной приятельницы на дне рождения. В самый разгар празднования вдруг позвонил сын:
— Мама, тебя спрашивал какой-то Андрей Васильевич. Сказал, что приглашает тебя. Да, и чтоб не ждала приёмного дня, а пришла срочно. Знаешь, у него такой голос...
— Какой?
— Ну такой... решительный, властный... Необычный.
 «Так, зачем я понадобилась ректору вуза, где не работаю и с которым не знакома?» — размышляла я, продолжая разговаривать с гостями, рассматривать семейный альбом и угощаться десертом. Внутренний голос подсказывал: это не простое приглашение, оно как-то развернёт мою жизнь...
Вечером заглянула в древнеарийский календарь. Вот это да! Редко, но так бывает — у приглашающего меня два тотема — белка и ворон. Белка — неутомимый реформатор, а ворон — птица вещая: как скажет, так и будет. Древние арии подсказывали, что человек, пожелавший видеть меня, — личность незаурядная. Наутро я отправилась к нему.
В приёмной было несколько человек, но секретарша, услышав мою фамилию, пригласила войти без очереди. В просторном кабинете я увидела красивого черноволосого человека. В его проницательных глазах мерцал огонёк заинтересованности. Он неспешно, с каким-то аристократическим достоинством достал изящные кофейные чашечки, заварил кофе и пригласил к столу.
— Любопытно, почему у вас нерусское имя? — неожиданно спросил он.
— Папа узбек, а мама из алтайских староверов. Бабушка по отцу — с Тибета. Так что метиска.
— Я так и думал. Это хорошо, что метисированная.
— Почему? — удивилась я.
— На этот счёт у меня своя точка зрения. Нечистокровные люди обладают усиленной энергией и подсознательно убеждены, что им следует доказывать свою состоятельность. Они устремляются к своей цели, пытаясь во что бы то ни стало добиться своего. Я не раз убеждался в этом, а когда услышал ваше имя да ещё что вы так быстро защитили кандидатскую, решил с вами познакомиться. Хотите стать доктором наук?
— Хочу.
— Другого ответа я не ожидал. Завтра же переходите сюда на должность доцента. Знаю, что очно в докторантуре находиться не сможете. У вас ведь большая семья? Поедете на стажировку на пять-шесть месяцев. Если понадобится, продлим. Набирайте материал, а написать диссертацию (кстати, и монографию!) вам будет нетрудно — ведь вы профессиональный журналист?
— Да, я работала в нескольких газетах. Когда ехать?
— Через несколько дней.
— Ой, придётся командировочные документы долго оформлять — ведь я здесь никого не знаю...
— Не волнуйтесь. Всё сделает моя секретарша, и билет купит она. И ваш самолёт взлетит из моей приёмной, — засмеялся он.
— Я защищалась в Российской академии образования, академик Шанский предложил мне тему докторской. Может, туда и поехать?
— Нет, только не РАО, — перебил меня собеседник. — Мне нужен доктор не педагогических, а филологических наук. Я дам вам три рекомендательных письма — ректору МГУ Виктору Садовничему, ректору Санкт-Петербургского университета Людмиле Вербицкой (мы с ней в одном дворе босиком по лужам бегали — я же коренной петербуржец) и Владимиру Гусеву — ректору Воронежского университета. Поезжайте сначала к нему и постарайтесь остаться в Воронеже. Там настоящая научная школа: ВГУ когда-то слили с Юрьевским университетом, который перед войной эвакуировали в Воронеж, а потом большинство его профессоров и библиотечные фонды там и остались. Мне бы хотелось, чтобы своё исследование вы провели там, на ведущей в России кафедре общего языкознания и стилистики. К тому же там группа наших студентов, им нужен куратор. Вы быстро защититесь, я уверен.
«Ворон — птица вещая», — мелькнуло в голове.
Пока увольнялась в своей неприветливой альма-матер, обдумывала неожиданное и заманчивое предложение. Вспомнила, когда впервые у меня появилось желание стать доктором наук. Обучаясь в аспирантуре, я занималась в Ленинке. Там когда-то работали Толстой, Чехов, Куприн, многие знаменитые люди России. Я ходила по этажам (не библиотека, а целый город!) и читала надписи. Вдруг вижу: «Зал обслуживания докторов наук». Даже такой есть? Туда входили обычные на первый взгляд люди, а я смотрела на них зачарованно — настоящие доктора наук, вот бы и мне так... Да где уж, хоть бы кандидатскую защитить...
...В родном вузе меня отпустили быстро и даже с некоторым облегчением. В самом деле, кому нужна такая беспокойная, как я? Никто — ни заведующая кафедрой, ни декан, ни ректор — даже не попытались отговорить меня от увольнения. У всех на памяти была моя неожиданная защита — поехала в академию на первую консультацию и вместо того, чтобы через месяц вернуться и выполнять учебную нагрузку, вдруг осталась на защиту. «И когда успела написать диссертацию? Прямо авантюризм какой-то!» — недоумевали коллеги. К тому же им пришлось дополнительно работать за меня во время моей незапланированной отлучки. Поэтому все на кафедре были рассержены, и даже те, кто относился ко мне вроде бы неплохо, сделали вид, что ничего не произошло, иные перестали здороваться.
В то время я занималась в семинаре по трансперсональной психологии и спросила у знакомого психотерапевта, почему такая странная реакция у коллег на мою защиту. Он популярно объяснил:
— Запомни, самая ведущая эмоция в человеческом обществе — зависть. Пока ты была просто ассистентом, тебя терпели, до тебя снисходили. Как только сделала попытку стать равной другим, да ещё так стремительно, — не понравилось. Тебя будут заедать, затирать, задвигать.
— Что же делать? — растерялась я.
— Не останавливаться на достигнутом, подниматься выше тех, кому не понравилось твоё восхождение. Тебя оставят в покое, когда ты поднимешься так, что камни, брошенные в тебя, станут падать на них самих. Кому это понравится? Запомни: восходит тот, кто умеет подняться. Любопытно: а как муж относится к твоему успеху?
— По-моему не очень-то обрадовался. Озадачил фразой: «Нарожала, а мне поить и кормить такую ораву, тут уж не до академии». Хотя о его академии и речи никогда не было. В школе учился кое-как, в училище тоже в хвосте тянулся, потом перенёс травму, очень долго лежал в госпитале.
— Дальше хуже будет, — «успокоил» психотерапевт. — Мужики обычно не терпят жён умнее себя.
И я решила подниматься — ну, чтобы это, значит, камни — не в меня...

...У меня не хватило смелости сразу сказать Саше о неожиданном предложении и своём решении ехать на длительную стажировку для работы над докторской диссертацией. Скажу утром. Пусть спит спокойно. Сама же проворочалась и всю ночь не сомкнула глаз. К утру твёрдо решила: согласится он или нет — уеду. Что я здесь провожу вечера в одиночестве, что там буду — всё равно он уже третий год не прекращает свои похождения к этой женщине, которая одолжила ему несколько недостающих тысяч на машину. Он давно отдал эти проклятые деньги, но под каблуком у неё так и остался. И теперь не ему решать мою судьбу.
— Ну что, выспался?
— Да вроде выспался.
— Ну тогда слушай...
И кратко изложила ситуацию.
— Что ж, пообещала — поезжай, — неожиданно легко согласился он. — Ну-ну, с кандидатской справилась без труда — думаешь, с докторской получится? Такая высота тебе не по зубам.
— Посмотрим...
— Тебя убеждать — только время зря тратить. Уж если ты задумала... Кстати, в Воронеже живёт старшая сестра матери тётя Даша с приёмной дочерью. У меня где-то адрес её записан. Будет где остановиться на первое время.
«Это ещё один знак судьбы», — решила я.
И наутро с некоторым страхом я входила в чужой вуз. Впрочем, здесь было много наших, перешедших сюда раньше. Это как-то обнадёживало.
— Что случилось? — спросила и. о. декана факультета, с которой мы работали на одной кафедре. — Поссорилась с кем-то?
— Ну почему же обязательно поссорилась? Вы же ни с кем не ссорились, а тем не менее здесь. Ректор пригласил. Он поручил мне узнать у вас мою нагрузку. Я перешла на должность доцента и через несколько дней уезжаю на стажировку в Воронежский университет.
— По какому поводу?
— По поводу докторской.
У неё вдруг вытянулось лицо. Она села и молча рассматривала меня в упор. Через несколько минут, опомнившись, вкрадчиво заговорила со мной как с неразумным дитятей, которое не ведает, что творит. Начала издалека.
— Я уважаю вас. Вы фактически совершили подвиг...
От удивления брови у меня непроизвольно поползли вверх.
— Да, да, если хотите, материнский подвиг — вы родили и вырастили троих сыновей. Ведь это совсем не просто. Ни у кого на факультете нет столько детей. Я восхищаюсь вами.
Я растерялась, не понимая, куда она клонит.
— Но пока вы стирали пелёнки и колготки, пока растили детей в поте лица, мы... я, например... занималась наукой, набиралась опыта работы в вузе. Вы понимаете, что вы... мягко говоря, пока недостаточно компетентны для докторской?
— Понимаю.
— Я, со своей стороны, — ещё мягче, ещё проникновеннее подвела она, — при всём своём опыте никогда не согласилась бы на такое предложение. Вы просто не осознаёте, какое ярмо, какую тяжкую ношу собираетесь взвалить на себя.
— И что вы предлагаете?
— Отказаться от докторской.
— Я не стану отказываться от предложения ректора, — твёрдо сказала я и встала. — Это не в моих правилах.
— Смотрите, как бы вам не пожалеть… — услышала я вслед.
Тогда и представить себе не могла, какого недоброжелателя нажила. Позже я поняла причину такой реакции: коллега перешла в этот вуз, чтобы получить здесь должность профессора. А любой человек с докторской степенью автоматически получил бы искомое звание, то есть перешёл бы дорогу, перечеркнув задуманное. Но хоть я и храбрилась, разговор с Компетентной Дамой не выходил из головы. Червь сомнения с утроенной силой принялся пожирать остатки моей решительности.
Все предшествующие цивилизации пытались передать потомкам накопленные знания. Они фиксировали их на камне, глиняных табличках, папирусе, пергаменте, шёлке, бумаге. Но всепожирающий огонь, наводнения, плесень, просто время безжалостно уничтожали информацию, предназначенную будущим поколениям. Например, пожар в Александрийской библиотеке уничтожил не только древние рукописи — погибли и глиняные, специально обработанные огнём же таблицы с надписями. От высокой температуры они рассыпались в прах.
А потом люди догадались, что все добытые сведения автоматически фиксируются в информационном поле Земли. Надо только уметь подключиться к нему и получить нужную информацию. Для этого разные народы изобрели свои магические знаки. Древние кельты, например, пользовались рунами. Первоначально у них и алфавит был руническим, как, впрочем, и у других народов изначально алфавит использовался в магических целях, а уж затем его приспособили для письма.
Древние египтяне использовали знак Соломона, затем создали магические карты Таро в виде Великих и Малых арканов, на основе которых созданы игральные карты. Только одни берут колоду в руки, чтобы развлечься и провести время, а другие (очень немногие!) с помощью карт получают нужную информацию.
Китайцы с этой целью пользовались триграммами, составленными всего из двух знаков — сплошной и прерывистой линий. Этот алфавит, предшествующий иероглифам и зафиксированный в «Книге перемен», жители Поднебесной (да и весь мир) используют не в начертательных, а в магических целях, то есть для получения информации из ноосферы. Православная церковь запрещает всякого рода гадания, но любопытство оказалось сильнее, и я испробовала основные виды получения информации, изобретённые разными народами. Наиболее убедительными мне показались знаки, созданные древними китайцами.
Очень редко, в самых крайних случаях, обращаюсь к «Книге перемен», или Ицзину. И Небеса дали мне свой мудрый совет: «Положение ваше запутанно, и в данный момент не так просто в нём разобраться и правильно оценить. Следуйте по пути, который укажет вам человек из вашего окружения, и убедитесь, что это наилучший выход. Через пять месяцев ваша судьба изменится к лучшему. В данный период ни в коем случае не позволяйте уговорить себя на такие действия, которые считаете неуместными и ошибочными». Я была потрясена ответом. Даже Небесам ясно, что отказаться от предложения ректора — верх глупости! Сомнения и дурные предчувствия улетучились. Я на правильном пути. Надо ехать!
 
...Воронеж ослепил белоснежной кипенью садов. На клумбах цвели первые весенние тюльпаны, распускались нарциссы, а чуть позже город заполонили махровые пионы — белые, розовые, бордовые. Нигде не видела я такого обилия столь роскошных цветов.
Девяностолетняя тётя Даша жила почти на окраине города, в небольшом домике, который построила сама после войны. Здесь было особенно много садов. Аромат цветущих деревьев пьянил, радовал, вселял надежду. Я увидела не дряхлую старуху, доживающую свой долгий век, а приветливую женщину, удивительно подвижную, весёлую и общительную. Она расцеловала меня, отправила в ванну, а сама захлопотала у стола, на который выставила угощение со своего огорода, толково рассказала, как добраться до университета и одобрила моё желание сразу же отправиться по делу, ради которого я приехала. Надо было спешить: через несколько дней начнётся празднование Дня Победы и всем будет не до меня.
В университете, едва я зашла в приёмную и представилась, меня тут же проводили к ректору. Из-за стола вышел немолодой голубоглазый человек.
— Андрей Васильевич звонил, просил помочь с устройством и, главное, с темой исследования, — приветливо сказал он. — Знаете, он верит в вас и ваши способности. Андрей Васильевич редко ошибается.
«Ворон — птица вещая», — снова мелькнуло в голове.
Не успела как следует оглядеться, как в кабинете появились декан, заведующий кафедрой и комендант.
— Этой женщине с Дальнего Востока надо найти жильё, оперативно определиться с научной темой и помочь в работе над исследованием. У неё много детей и мало времени. За работу.
Я поступила в распоряжение научного консультанта доктора филологических наук, профессора Иосифа Абрамовича Стернина, необыкновенно энергичного и деятельного человека, который возглавлял не только кафедру общего языкознания и стилистики ВГУ — ведущую в России, но и созданную им кафедру теории и практики коммуникации — первую в России. Не успели мы выйти из приёмной, как к нему стали подходить студенты и преподаватели со своими вопросами. Так, в окружении нескольких человек, он и зашёл на кафедру, а меня попросил подождать. Я остановилась у окна. На подоконнике лежал забытый кем-то потрёпанный сборник научных трудов по психолингвистике. Я наугад открыла его и наткнулась на слово «лакуна». Что это такое?
Когда в детстве мне удаляли гланды, врач несколько раз повторила: «Это ж надо, какие лакуны! Сын учил физиологию и тоже твердил о лакунах между фасциями (пучками мышц). Какие же пустоты или провалы могут быть в языке? Заинтригованная, я стала читать: «Расхождения (несовпадения в языках и культурах) фиксируются на различных уровнях языка и описываются при помощи термина “лакуна” — отсутствия однословного наименования в лексической системе языка. Например, тех, кто недавно в браке, называют молодожёнами. А как назвать тех, кто давно в браке? Такое наименование отсутствует. Это и есть лакуна».
Увлекшись, я углубилась в чтение, но тут меня позвали, и я с трепетом вошла на знаменитую кафедру. Наверно, тут все — доктора наук….
Иосиф Абрамович спросил:
— С какой проблемой была связана ваша кандидатская?
— С феноменом звукового символизма в методике преподавания русского языка как родного.
— Так... Феномен — это неплохо, а вот методикой мы не занимаемся.
— Я не настаиваю на методическом аспекте и вообще на продолжении этой темы.
— Ладно. Я предложу вам несколько тем для исследования, а вы подумайте и выберите одну из них. Проще, конечно, не с нуля начинать, а использовать наработки кандидатской.
И знаменитый профессор стал формулировать темы будущей диссертации. Первые две были связаны со звуковым символизмом, а потом он увлечённо заговорил о явлении лакунарности в системе языка. Глаза его заблестели, когда он стал рассуждать о концептах и национальной концепто¬сфере, о языковой картине мира, о том, что она может быть выражена не только лексическими единицами, но и их значимым отсутствием — лакунами разных типов. Потом спохватился:
— А знаете, что это за явление?
— Очень немногое. — И я повторила то, что успела только что прочитать.
— Хорошо, что вы имеете представление о лакунарности. Это, между прочим, тоже феномен, загадка.
— К сожалению, в голове у меня больше лакун, чем знаний о них, — невесело пошутила я.
— Ничего, — ободрил меня собеседник. Компетентность — дело наживное. Лишь бы у вас было желание поскорее элиминировать, то есть заполнить, эти белые пятна, да ещё способность обобщить всё, что наработано другими по этой проблеме. Доктор наук — это не учёная степень, это особый способ мышления. Думайте, выбирайте... Вот вам разрешение посещать библиотеки — областную научную и нашу, без них не обойтись.
И мы расстались. Я вышла и подумала: если всё дело в моем желании, то профессор даже не представляет, как оно велико и с каким упорством я стану воплощать его в реальность. Твёрдое убеждение, что желающего судьба ведёт, а нежелающего — тащит, у меня с детства. И оно никогда не подводило. Взглянув на сборник на подоконнике, я вдруг подумала: а может, это тоже знак судьбы? Есть такое гадание — «Перст указующий»: если вас мучает какой-то вопрос, вы берете Библию, открываете её наугад, потом тоже наугад упираетесь пальцем в какое-то слово. Это и есть ответ, надо только уметь его расшифровать. Я ведь тоже наугад открыла сборник и сразу попала на лакуну. Будто кто-то специально объяснил мне ключевую единицу феномена. Интересно, кто же автор тезисов, которые меня так выручили?
Я снова открыла лежащий на подоконнике сборник и рассмеялась. Это был Стернин И. А.
Зашла в библиотеку, оформила читательский билет, заказала основные труды Иосифа Абрамовича Стернина и Зинаиды Даниловны Поповой. Больше докторов наук на кафедре не оказалось. Решила, что надо хорошо знать, какими проблемами занимаются мои наставники. Им легче станет общаться со мной. Библиотекарь разрешила несколько книг взять с собой. Я оставила в залог паспорт и обрадованная поспешила к тете Даше.
Майскими праздниками и началось моё знакомство с Воронежем. Меня поразили День Победы, Дон, овраги и соловьи. Я впервые увидела, что значит празднование этого Дня теми, кто пережил фашистскую оккупацию. Накануне с вечера весь город пришёл в волнение — люди ходили по улицам, поздравляли друг друга, пели, ликовали, во время салюта многие плакали. Утром нескончаемые вереницы горожан потянулись на кладбища и братские могилы. День радости и печали продолжался до позднего вечера.
Потом я поспешила увидеть Дон, который воспел Шолохов в своей знаменитой эпопее. И вот я у его вод. И это Дон?! Среди голых песчаных берегов текла неприметная река средних размеров, гораздо меньше Амура или Зеи. Она больше походила на канал имени Москвы, который я видела в Химках, когда работала там в диссертационном зале. Хотя, наверно, здесь Дон такой же невзрачный, как и Амур в верховьях. Надо видеть, каков он, батюшка, в низовьях! Скорее всего, возле станицы Вёшенской он совсем другой.
Вот чего я не видела ни на Алтае, ни на Дальнем Востоке, ни в Узбекистане — так это оврагов. Какие ж они широкие и глубокие — раны земные. В пору всеобщего пробуждения природы их склоны захлестнуло белым половодьем — цвёл ослепительный тёрн. А вечером, лишь зашло солнце, как запели, защёлкали соловьи! Вот это чудо и торжество природы...
Все праздничные дни я штудировала работы ведущих учёных Воронежской лингвистической школы, в традициях которой мне предстояло провести фундаментальное исследование. Времени было мало, а сложных работ — несколько. Я начала их структурировать — закладывать в схемы основные понятия и положения. Дело пошло! Перелистываю свои схемы, если что-то не понимаю, тут же нахожу соответствующее место в монографии. Перечитываю, снова фиксирую в схеме, но теперь так, что мне понятно.
И всё думаю, размышляю над темой. На чём остановиться? На исходе праздников решила — выбираю феномен лакунарности. Пусть труднее начинать с нуля, зато любопытно мне, интересно научному консультанту. Надо, чтобы работа нравилась и увлекала, захватывала воображение, тогда и с трудностями справляться легче. А их впереди было столько, что мне не снилось.
Самое тяжкое испытание — сомнения: вдруг не справлюсь, опозорюсь, как вещала Компетентная Дама. Но грела мысль, что Андрей Васильевич — человек опытный, неординарный. Не просто так остановил он свой выбор на мне. Да и здешний ректор сказал, что он редко ошибается...
12 мая выбранная мною тема «Лакунарность русской лексики» была утверждена на заседании кафедры общего языкознания и стилистики, и я приступила к исследованию. Объём работы был такой, что не поднимала головы от монографий, научных сборников и диссертаций по 12–14 часов, а всё равно продвигалась вперёд медленнее, чем требовалось. Тысячу раз прав был Андрей Васильевич: в Воронеже настоящая научная школа, серьёзные наработки, на основе которых можно выявить глобальные закономерности в развитии самых современных лингвистических явлений. Иосиф Абрамович и Зинаида Даниловна всегда рядом и готовы прийти на помощь, безоглядно делятся своими идеями не только со мной, но со всеми, кто припадает к ним как к источнику знаний. Здесь я поняла, что настоящие большие учёные — доступные, демократичные, очень добрые и щедрые люди.
Зинаида Даниловна Попова, основательница Воронежской лингвистической школы, не была моим консультантом, но уделяла мне времени не меньше, чем каждому из своих аспирантов. Болезненная, кроткая, скромная, она говорила о сложных научных проблемах так, что они становились понятными и близкими, будили воображение, наталкивали на догадки. Каждый её совет дорогого стоил. Она обладала даром озарения, озаряя других и щедро одаривая своими идеями окружающих.
К тому же в этом старинном университете — не библиотека, а пир богов: всё, что ни заказывала, мне тут же приносили. Если чего-то не было, я отправлялась в Ленинку (ночь — и ты в Москве!) или в диссертационный зал в Химках, где находила доказательства своим догадкам и гипотезам. Иногда за нужной информацией ехала в Питер. И от такой королевской возможности мне предлагали отказаться? Молодец, что не струсила, не послушалась Компетентной Дамы и вопреки её зловещим предсказаниям устремилась в неизведанный, манящий путь. Но как всё успеть? Дни летели с головокружительной быстротой. Как ни старалась, времени не хватило — заканчивался срок командировки. Ну хоть бы ещё месяц, лучше два! Ректор говорил, что можно продлить командировку, если понадобится. Конечно, конечно понадобилось!
Звоню ему, отвечает секретарша:
— Андрей Васильевич в Корее.
— А он оставлял распоряжение по поводу продления моей командировки?
— Мне нет, может, отдел кадров в курсе? Позвоните туда.
— Нет, насчёт вас ничего не говорил. Что делать? Возвращайтесь.
Я приуныла.
— Ну всё, Иосиф Абрамович, придётся уезжать.
— Не огорчайтесь, вы и так работали за троих. Мы просто удивлены, сколько вы успели сделать за это время. Возвращайтесь, пишите диссертацию и монографию. По-моему, материала у вас достаточно. Если что-то понадобится, вышлю. И с публикациями помогу. То, что уже написали, — хорошего уровня. Кафедра довольна. Таких бы докторантов побольше.
Зинаида Даниловна обняла меня на прощанье и сказала:
— Не останавливайтесь, пишите. У вас всё получится, я уверена. Статьи ваши смотрела — хорошо написано. Вы самодостаточный и талантливый человек. Таким мы помогаем, а посредственности сами пробьются.
…На другой день после возвращения домой зашла в деканат отметить командировочное удостоверение. И наткнулась на злые глаза Компетентной Дамы:
— Почему опоздали на сутки?
— Рейс по техническим причинам задержали.
— А справку взяли?
— Какую справку?
— Ну в аэропорту, что рейс задержан, иначе прогул у вас, дорогая.
— В билете есть отметка. А мне теперь куда?
— Как куда? Учебную нагрузку выполнять. Ничего путного из вашей поездки всё равно не получилось. Пишите заявление: «Прошу стажировку считать законченной и приступить к выполнению учебной нагрузки по кафедре». — А мне пояснила:
— Так полагается юридически. Зайдите к проректору, а потом — в приёмную на подпись Андрею Васильевичу.
— А он здесь?
— Да, — холодно сказала она.
 Подхожу к приёмной, а ректор навстречу:
— Вы почему здесь, а не в Воронеже?
— Я не дозвонилась вам, секретарь ничего не знает, в отделе кадров — тоже. Сказали, надо возвращаться...
— При чём здесь секретарша? Я перед отъездом оставил в деканате распоряжение о продлении вам командировки на четыре месяца.
— Я только что оттуда, — растерянно проговорила я. Никто ничего не сказал. Вот моё заявление...
— Какое ещё заявление?
Он прочитал его и рассердился ещё больше:
— Ну-ка, зайдите в кабинет. Какую нагрузку вы собираетесь выполнять?
— Ту, что мне велели в деканате.
— Так, сейчас же марш отсюда и писать докторскую. Чтобы четыре... нет, шесть месяцев духу вашего здесь не было! В Воронеж возвращаться уже не имеет смысла. Вы набрали материала?
— Да, конечно, — пролепетала я.
— Ну так и работайте.
Я пулей вылетела из кабинета. В коридоре столкнулась с Компетентной Дамой, которая спешила в приёмную.
— Скажите, распоряжение ректора о продлении командировки было у вас?
— Да, у меня.
— Вы что, не могли мне телеграмму дать?
— Я не обязана за свой счёт давать телеграммы!
— Передали бы в отдел кадров…
— Знаете, милочка, вы у меня не одна, тут столько документов…
Дома, прежде чем засесть за диссертацию, я заглянула в «Книгу перемен». Ицзин обнадёжил и успокоил: «Всё, что вы сделаете в этот период, за что приметесь завтра, завершится успешным результатом. Некая невидимая сила упрочит ваши отношения с людьми, поможет завязать новые тесные контакты, которые станут для вас благоприятными. Былые труды и усилия будут оплачены. Вас преследует женщина, она стремится преградить вам путь, помешать осуществлению ваших намерений, вмешаться в вашу жизнь. Несмотря на это, желания ваши исполнятся».
Я ещё раз убедилась, что все дела — добрые и злые — каким-то непостижимым образом известны в Космосе. И каждый живёт так, как предначертано свыше. Небеса предупреждали меня об опасности и ободряли на моём пути.
Шесть месяцев для докторской диссертации — это почти ничто. Значит, надо использовать и большую часть ночи — получится вдвое больше. Это уже что-то! Я привезла с собой полный чемодан ксерокопий и конспектов, в памяти — в несколько раз больше прочитанного и воспринятого от Иосифа Абрамовича и Зинаиды Даниловны, от других ведущих учёных. И всё это надо было переосмыслить в соответствии с темой исследования и толково изложить в диссертации и монографии. Моя голова должна работать как никогда чётко, в режиме озарения. Но как же без отдыха?
Нет, всё что ни делает человек — это не только его прихоть. Его что-то ведёт. Когда я увлеклась трансперсональной психологией и упорно посещала семинары в ущерб отдыху, коллеги недоумевали: «Ну зачем тебе психология, да к тому же западная? Ты же лингвист». Тогда я не могла объяснить ни им, ни себе, зачем я это делаю. Какая-то неведомая сила тянула меня на эти занятия. И вот теперь полученные тогда знания пришли на помощь: длительное озарение возможно только в условиях транса. Каждый из нас дважды в сутки мимолётно переживает это состояние — при переходе в сон и при выходе из него. Это и есть транс, или инсайт — озарение. В этом состоянии Менделеев увидел свою знаменитую таблицу элементов и все пустые клетки в ней. Оно озаряло Чайковского, Моцарта, Штрауса, Мандельштама и многих великих музыкантов, поэтов, художников, учёных, архитекторов в момент их творчества. Об этом состоянии знали древние цивилизации и активно использовали его неисчерпаемые возможности.
Транс — такое состояние, при котором фокус внимания направлен внутрь себя, когда размываются барьеры между сознанием и подсознанием, что позволяет установить прямой контакт с последним. И тогда человек приобретает мощную силу: у него открываются новые способности, повышается творческий потенциал, решаются проблемы, которые казались неразрешимыми, ибо подсознание — самая творческая часть личности, постоянно находящаяся в действии, способная удерживать колоссальную информацию. Это психическая (ментальная) энергия в чистом виде. Поэтому доступ к собственному подсознанию открывает новые возможности человека, вызывает небывалые силы: пробуждается интуиция, развивается сенсорная система, человек обретает способность получать непосредственное знание из Вселенной, так как вся информация, имеющаяся в мире, способна улавливаться подсознанием.
На занятиях психотерапевт настоятельно рекомендовал:
— Найдите общий язык со своим подсознанием, установите с ним дружескую связь, и вдохновение никогда не покинет вас!
И он показал, а мы усвоили одну из самых эффективных техник вхождения в продолжительный транс, научились поочерёдно загружать свои сенсорные каналы — системы, воспринимающие информацию от внешнего мира. У каждого человека — свой способ восприятия информации. Этим мы и отличаемся друг от друга. И только у немногих все сенсорные каналы одинаково активны.
Психотерапевт между тем продолжал:
— Загружая каналы, вы замечаете, как веки тяжелеют, глаза закрываются, усиливается расслабление. Осознав, что вы в лёгком трансе, сделайте три глубоких вдоха и выдоха и мысленно скажите: «Теперь я погружаюсь в царство Бессознательного. Теперь моя личность готова к встрече с Подсознанием». После этого только наблюдайте за собой и не проявляйте никакой активности. Вы — щепка на волнах. Будьте пассивны и подчинитесь воле волн. И вы ощутите момент, когда ваше подсознание откроется вам. И тогда задавайте ему любой интересующий вас вопрос и получите ответ, дайте любое задание, не сомневаясь, что оно будет выполнено. С этих пор подсознание — мощная и грозная сила — ваш ближайший союзник и помощник.
Бразильский спортивный психолог Хозе Сильва, неоднократный олимпийский чемпион, изучая опыт спортивных суперзвёзд, доказал, что все они от природы обладают способностью быстро входить в транс и «видят», как добиться успеха. Он пришёл к выводу, что людей с такой способностью — примерно десять процентов от общего населения планеты. Это успешные спортсмены, художники, архитекторы, конструкторы, ученые и т. д. Транс позволяет не только плодотворно работать, но и отключать мозг для полноценного отдыха. При этом требуется не шесть — восемь часов, а в несколько раз меньше.
И для меня перестали существовать день и ночь в привычном смысле этого слова. Как только я испытывала усталость (тут и начинались затруднения), я ложилась и, входя в транс, давала команду мозгу: «Спать!». Час-полтора — и можно было снова плодотворно работать часов шесть. Если я не знала, что дальше писать, снова входила в транс и задавала вопрос. И ответ получала незамедлительно. Пригодился, конечно, и опыт работы в районных газетах, где требовалось быстро готовить материалы разной тематики.
В таком режиме я написала четыреста страниц диссертации и обширную монографию. Время от времени отправляла написанное в Воронеж, Иосиф Абрамович звонил:
— Молодец! Правильно! Из написанного делайте две монографии — «Лакунарность русской лексики» и «Феноменология номинативной лакунарности». Издавайте их срочно и дописывайте диссертацию. Первую главу сократите, остановитесь подробнее на экспериментах.
Иногда по издательским делам я ездила в университет. Там снова встретила Компетентную Даму.
— Ну что? Не успели?— сказала она, не скрывая злорадства. А ваш покровитель уезжает.
— Куда?
— В Москву, теперь он — замминистра образования.
Я поспешила к Андрею Васильевичу.
— Ну, как дела? — спросил он.
— Диссертация и две монографии на экспертизе в Воронеже и в Москве. Жду ответа.
— Вот это да! — воскликнул он. — Как станут известны результаты, сообщите. Впрочем, я сам быстрее узнаю. Будут проблемы — звоните. А вообще не тяните, защищайтесь как можно скорее! Вы нужны вузу в новом статусе.
Он дал мне номера своей новой приёмной. Подумав, сказал:
— Поезжайте-ка в Воронеж. Я распоряжусь. Вам надо пройти предзащиту на кафедре. Определяйтесь с оппонентами и сроками защиты. Заодно передадите в Москве пакеты по указанным адресам. Да, ещё один пакет завезёте в Питер.
 И я уехала. Выполнив все поручения, отправилась в Воронежский университет, на ставшую родной кафедру, где мне были рады, щедро помогали и поддерживали. Сделала доклад по итогам проведённого исследования, записала все замечания. В заключение Зинаида Даниловна сказала: «Ну что ж, исследование в целом выполнено в сжатый срок. От вас стали приходить большие фрагменты работы, я поняла, что мы не ошиблись. Исследование состоялось, остаётся достойно его завершить».
Я вышла и тихо заплакала — от волнения, радости и благодарности.
Оставалось ждать заключения экспертов Института языкознания РАН.  Правду говорят, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Когда от сомнений стало невмоготу, снова заглянула в «Книгу перемен»: «Добрый знак. Но будьте осмотрительны. Вы на вершине горы, и возможности спуститься у вас нет. Так что будьте бдительны, пока находитесь наверху. Не позднее чем через шесть месяцев ждите крупных перемен. Время благоприятствует вашим начинаниям. Кто-то противостоит вам, но если вы будете решительны и непреклонны, вас ожидает успех. Испытание вы выдержите».
Предсказание успокоило, хотя и озадачило: почему через шесть месяцев? Ведь, вроде, можно выходить на защиту сейчас. Неужели полгода будет длиться экспертиза? Но через несколько дней позвонил Иосиф Абрамович и ободрил:
— Всё отлично, отзывы хорошие. Правда, изменили название диссертации: «Лакунарность как имманентное свойство системы языка» — и, главное, — специальность. Теперь она напрямую связана с психолингвистикой. Видите, куда вас унесло? Это здорово! Правда, нужны доработки и исправления. Завтра получите вызов на защиту, срочно выезжайте, не задерживайтесь!
Стоял холодный бесснежный декабрь. Я не верила — со мной ли происходит такое чудо? Получив вызов факсом, пошла в деканат и протянула его Компетентной Даме. Она оторопело смотрела в текст, где говорилось, что моя диссертация признана завершённой, мне надлежит явиться на доработку замечаний и на защиту докторского исследования.
— Это не ко мне, — буркнула она. — Идите к ректору.
И я пошла к новому руководителю. Он выслушал меня, прочитал вызов.
— Да, конечно, поезжайте. А как у вас с учебной нагрузкой?
— Сейчас декабрь. Я отлучусь месяца на два-три, вернусь и до конца учебного года успею провести все занятия.
— Так и сделаем. Я поговорю с деканом. Зайдите завтра ещё раз.
Дома не находила себе места. Почему Ицзин предсказывает крупные перемены (а это и есть защита) только через полгода? Неужели кто-то убедит ректора не отпускать меня на защиту? Что он завтра скажет? И я снова заглянула в «Книгу перемен».
«Ждите и собирайтесь с силами, очень скоро они вам понадобятся — когда наступит весна, сойдёт снег и зацветут цветы. Слишком торопливые действия сейчас могут принести только вред. Потерпите ещё немного...».
Всё ясно — новый ректор не отпустит в Воронеж. Когда я зашла к нему на другой день и он сказал мне об этом, не удивилась и не возразила: Ицзин дважды указал мне срок защиты — когда зацветут цветы, то есть весной или в начале лета. А сейчас декабрь. Зачем гневить судьбу, ведь она без того меня ведёт, а Ицзин советует потерпеть ещё немного.
Силы мне действительно понадобились: за два с небольшим месяца предстояло выполнить полугодовую нагрузку. Компетентная Дама поставила условие: каждое проведённое занятие я должна подтвердить подписью декана того факультета, где оно состоялось. После пяти-шести пар лекций я бегала по деканатам и собирала подписи. Все недоумевали — кто такое придумал? Сроду такого не бывало!
И вот наконец я в аэропорту. Муж, провожая меня, был, как обычно, не в духе и мрачно молчал. Желая успокоить и подбодрить его, я сказала:
— Ты потерпи. Я быстро защищусь и вернусь.
 А он зло ответил:
— Ты ещё защитись. Много вас таких... желающих...
И я заплакала.
Однако Воронеж, как и Москва, слезам не верит. Надо закатывать рукава — времени до защиты мало, а правок и доработок — уйма. Снова по 12–14 часов напряжённой работы...
Когда наконец пошла за готовыми диссертациями, поднять шесть экземпляров не смогла — в переплёте они оказались неподъёмными. Пришлось просить о помощи таксиста.
— Это кто ж столько написал?
— Я.
— Одна?
— Одна.
— А за сколько лет?
— За полгода.
Он только присвистнул.
За два дня до защиты, когда уже висело приглашение, вдруг обнаружилось, что не хватает микрокворума по моей специальности. Председатель совета распорядился защиту отменить и перенести её на осень. Это значит, что придётся уезжать домой — а кто меня отпустит ещё раз, если сейчас едва вырвалась?
Стоп! А как же насчёт того, что желание моё сбудется, когда наступит весна, сойдёт снег и зацветут цветы? И снова Ицзин подсказал: «Желание ваше исполнится благодаря вмешательству человека старше вас». Значит, мне следует обратиться за помощью к человеку старше меня. Кто это? Ясно одно — он здесь, в Воронеже, рядом. И он поможет! Вспомнила слова психотерапевта: «В трансе можно решить любую проблему и получить ответ на любой вопрос». Так намучилась за день, переволновалась, что мгновенно уснула, не успев отследить ответ из подсознания. Утром, при выходе из сна, «пришёл» ответ — Гусев! Вот кто поможет! Он старше меня. Правда, уже не ректор, так как накануне состоялись перевыборы. Но его так уважают здесь, к нему прислушаются. Прихватила свои монографии — и к нему. Объяснила ситуацию. Он позвонил по телефону кому-то, а потом обратился ко мне: «Идите, готовьтесь, всё будет в порядке».
От центрального корпуса я не шла — летела через благоухающий сквер к зданию филологического факультета. «С кворумом» на небесах всё было в порядке — снег давно растаял, на клумбах полыхали тюльпаны и завтра моя защита!
— Уважаемый председатель Диссертационного совета! Уважаемые члены Учёного совета! Тема нашего диссертационного исследования — «Лакунарность как имманентное свойство системы языка». Работа выполнена в русле концепции воронежской теоретико-лингвистической школы на базе исследований профессоров Торопцева, Поповой, Стернина, Бабушкина, Кретова. Обобщены и использованы также результаты диссертационных исследований аспирантов и соискателей кафедры общего языкознания и стилистики последних лет. Объектом нашего исследования является потенциальная сфера языка, обнаруживающаяся как совокупность пустых, незаполненных мест в его лексической системе. Такие пустые места мы и обозначаем термином лакуна...
Я говорила, а члены совета, известные учёные России, внимательно слушали. Потом они задавали вопросы, а я спокойно и взвешенно отвечала. По глазам Иосифа Абрамовича и Зинаиды Даниловны видела — они довольны.
Затем слово предоставили официальному оппоненту — ведущему научному сотруднику сектора психолингвистики и коммуникации Института языкознания Российской академии наук Юрию Александровичу Сорокину:
— Уважаемый Учёный совет! Хочу обратить ваше внимание на то, что лёд всё-таки тронулся. Данную работу нельзя не рассматривать как успешный и многообещающий рывок в решении сложных вопросов лексикологии, лингвистики текста, психолингвистики и этнолингвистики. Об актуальности и прагматичности обсуждаемой диссертации, равно как и теоретической значимости работы, не стоило бы говорить, если бы этого не требовалось «по протоколу», ибо все эти три качества в полной мере присущи работе диссертанта, являясь естественными составляющими её манеры думать, рассуждать и фиксировать результаты своих размышлений чётко и ясно (добавлю ещё, что работа написана безупречно в стилистическом отношении)...
Я слушала крупнейшего отечественного психолингвиста и не верила, что всё это он говорит о моей диссертации... О монографиях он высоко отозвался накануне и попросил сделать дарственные надписи.
— И в заключение. Диссертант написала хорошую, умную диссертацию. Положа руку на сердце, могу утверждать одно: она достойна — и сомнений тут быть не может — присуждения ей учёной степени доктора наук. Надеюсь, что и в дальнейшем она будет думать и писать в том же креативном стиле.
На автореферат поступило немало положительных отзывов. На основании результатов тайного голосования присутствующими единогласно было возбуждено ходатайство о присуждении мне учёной степени доктора филологических наук. Через два месяца ВАК присвоил мне эту степень, а через два года по итогам диссертации и трёх монографий я стала участницей международной «Славянской энциклопедии: Теоретическое, прикладное и славянское языкознание», двух всероссийских и двух региональных энциклопедий.
Зловещие предсказания Компетентной Дамы не сбылись — я не опозорила тех, кто поверил в меня. Много позже я прочитала у Елены Рерих: «Благословляйте преследующих вас, ибо они, сами того не подозревая, гонят вас в светлое будущее». И теперь за каждым застольем я провозглашаю тост за своих недоброжелателей. Они — мощный стимул для тех, кому завидуют и яростно противостоят.


Целительница

В командировке чувствовала себя прекрасно. Но, переступив порог родного дома, вдруг занедужила: начала задыхаться, закашляла, заболели плечи, локоть правой руки ломит так — хоть плачь! В поликлинике провели два курса антибиотиков, сделали ингаляции, электрофорез на бронхи — не помогло. По-прежнему рука от плеча до локтя отнималась, ныла, не давала покоя. Кашель и одышка не проходили. Чем только не лечили. Я начала терять силы, ослабела. Впала в уныние. Сын-медик как-то заметил:
— Мама, тебе не кажется, что ты как-то странно заболела? Очень уж внезапно, прямо с места в карьер.
— Действительно. Я об этом не задумывалась. Только приехала — и вдруг навалилось, будто у порога болезни ждали.
— Давай сходим к бабке.
— Господи, откуда ты её знаешь? С каких пор ты бабкам стал верить?
— Да у нас в группе парень учится. Мы подружились с ним, а у него бабушка — целительница. Знаешь, мама, сколько к ней люду идёт — тьма! Я поразился. Если идут, значит, эффективно её лечение?
— Думаешь, она поможет? Врачи руками разводят, ничего сделать не могут. Советуют ехать в санаторий полечиться.
— Попытка не пытка, в лоб не дадут — ты ж сама говорила. Давай попробуем, а там посмотрим. Я поговорю с Ромой, а он — с бабушкой. И перестань травить себя таблетками. На тебе лица нет.
Прошло несколько дней, пока мы дождались приглашения. Я с недоверием отнеслась к идее сына обратиться за помощью к неквалифицированному человеку, ведь она — не медик. Говорят, была бухгалтером, потом перенесла тяжёлый инсульт, два года лежала парализованной, молила Богородицу о смерти, та явилась ей. После этого каким-то чудом излечилась и начала врачевать сама.
И вот мы перед её дверью. Сомнения одолевали меня, я замешкалась:
 — Слушай, сына, может, не надо? Давай уйдём.
— Ну что ты! Перед Ромой неловко: просил, надоедал, а ты — не пойдём.
— Ну хорошо, — сдалась я. — Только ради тебя. Не верю, что из этого будет толк.
Нас встретила пожилая женщина с удивительно живыми блестящими глазами. Она пригласила меня в комнату, где всё — ковёр, палас, скатерть, покрывало на диване и накидки на креслах — было вышиты крупными алыми розами по яркой зелени всех оттенков. Невольно я залюбовалась великолепной ручной работой.
— Это я скрюченные пальцы разрабатывала, когда парализованной была, — пояснила хозяйка и пытливо посмотрела на меня, ожидая объяснений.
— Знаете, полгода прожила в Воронеже. Чувствовала себя прекрасно, а приехала и внезапно заболела. И день ото дня всё хуже, хоть и лечусь без конца. Врачи в полном недоумении.
— А что болит?
— Плечи, шея, вот и локоть ещё...
Пока говорила, заметила, что засыпаю. Ни с того ни с сего — глаза слипаются, хоть и пытаюсь сопротивляться невесть откуда навалившейся сонливости. Глаза сами по себе закрылись. Будто издалека и где-то рядом слышу её голос:
— Посмотри внимательно, что у тебя на плечах?
«Как же я посмотрю? — думаю. — У меня ж глаза закрыты».
— А ты мысленно, внутренним взором, посмотри, — угадала мои сомнения целительница.
Я напрягла воображение, представила себя как бы со стороны и стала «смотреть» на себя же, сидящую на диване. Так, что у меня на плечах? Да вроде ничего. А впрочем... О Боже, да это серый в крапинку камень. Ну да, на плечах длинный булыжник. Так вот почему так болят шея и плечо! Что с ним делать?
— А ты сбрось всё это, — издалека слышу голос.
Я пошевелила плечами, ещё и ещё, энергичнее, а затем изловчилась и левой рукой столкнула тяжёлый камень. Он с грохотом упал на пол за диван. И сразу стало легче.
— Так,  теперь посмотри на локоть.
Я мысленно скосила глаза вправо, присмотрелась и вздрогнула. Неужели змея? Да не может быть! Страх и омерзение охватили меня. Я едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Вгляделась пристальнее и поняла, что это вовсе не змея, а старый грязный аркан — толстая скрученная верёвка. А с ней что делать?
— Разматывай! — раздалась команда.
Преодолевая отвращение, я мысленно размотала веревку и застыла в недоумении — а дальше что?
— Видишь — слева на полу костёр горит?
Я «посмотрела» налево и впрямь увидела костёр, даже потрескивание горящих сучьев услышала. Размахнулась и бросила просмолённую верёвку в огонь. Он вспыхнул ещё ярче, обрывок занялся пламенем и, скрючиваясь, извиваясь, быстро сгорел. Костёр исчез, а я почувствовала лёгкий толчок ладонью в лоб и открыла глаза.
— Ну что, видела?
— Вот это да!.. — не могла я прийти в себя. — Что это было? Что это значит?
— А то, милочка, что кто-то хочет извести тебя со свету.
— Да что я такого сделала-то? И кому?
— Да не в тебе дело, а в твоём муже.
— И что теперь делать?
— Ничего, отобьёмся. Тебе помочь можно, а ему — нет. Есть его фотография?
— Да, с собой. Я фото всех захватила, как внук ваш посоветовал.
Она взяла фотографию мужа меж ладоней, закрыла глаза и сказала:
— Ему на собачьи мозги сделано, а собака та на кладбище зарыта. У него уже сейчас с сосудами головы неладно, со временем совсем худо станет. Кто-то из его близких родственников страдает рассеянным склерозом?
— Старшая сестра. У неё проблемы с памятью, да к тому же пьёт, — сказала я.
— Он встал на путь разрушения семьи и отношений с детьми. Останется один на развалинах, с чужой наглой бабой и её дочерью. Все сыновья отвернутся. Всё тленное — дом, дачу, машину — он захапает, а нетленное — любовь, уважение, сострадание самых близких — потеряет безвозвратно. Ну не дурак ли? — сказала ясновидящая и открыла глаза.
— Не может быть! Дети в нём души не чают. Младшенького его именем назвали.
— Вспомнишь мои слова! И ещё: пока он с тобой и питается твоей энергией — будет здоров. Как только откачнётся, начнёт разваливаться на глазах. Скажи, а у тебя в роду кто-нибудь лечил? — спросила Ольга Даниловна.
— Да, бабушка Вера. Она многим помогала заговорами и молитвами, ну травами ещё…
— Вот она и передала тебе своё умение.
— Это невозможно. Она умерла, когда мне было три года. Я кое-что со слов мамы умею — глухоту, сотрясение мозга снимать, нарывы, ячмени, занозы заговаривать, так, по мелочи. Мама говорит, что в старину этому все были обучены. А бабушку я даже не помню.
— Это не имеет значения. Ты у отца с матерью единственная?
— Да.
— Ты и младшая, и старшая у них одновременно. Верно?
— Получается, что так. Сестра и братья — от другого отца. Но бабушка не любила меня.
— И это не имеет значения.
— Но она же ничему меня не научила. И не могла научить!
— А я на что? Приходи, покажу, что сама знаю. А ведаю я немало.
— А вам-то какой интерес?
 — Я научу тебя тому, что знаю, а ты, как внук заматереет, ему передашь, потому что молод он пока, рано ему целительствовать. А я стара и не проживу долго. Ты ему поможешь. У него тяга к этому есть, потому и в медицинский пошёл.
На том и порешили. Я стала ходить к Ольге Даниловне и осваивать её необычное мастерство. Мы подружились и привязались друг к другу, общаясь на разные темы, не только о знахарстве. В это время я посещала семинары по трансперсональной психологии и с удивлением обнаружила, нас обучают методикам, чем-то очень похожим на то, что практикует старая знахарка, способы лечения которой казались мне древними и, не скрою, примитивными. Например, на очередном занятии психотерапевт предложил нам лечь на коврики, расслабиться и войти в трансовое состояние по формуле, которую мы усвоили накануне. Потом сказал:
— Представьте себе раннее летнее утро, из ущелья, лога или озера на вас наплывает густой, белый, как молоко, туман. Туман наплывает и наплывает на вашу правую половину тела… Он закрывает всё плотной пеленой. Вы уже ничего не видите, кроме тумана. А теперь смотрите: он рассеивается, рассеивается, уплывает, исчезает… Вглядитесь туда, где только что был туман.
Я внутренним зрением старательно «разглядывала» себя справа и неожиданно где-то в области живота обнаружила крупную змею. Кажется, это был серый уж. Сначала я решила, что он дохлый. Но, приглядевшись, поняла, жив и, скорее всего, только что вышел из спячки.
А голос психотерапевта между тем настаивал, чтобы мы сосредоточили внимание на левой половине. На неё с пади наплывает густой белый туман и плотно закрывает всё слева. А когда туман по воле ведущего стал рассеиваться, я присмотрелась и почти сразу заприметила подвижного энергичного дикобраза с поднятыми кверху иглами. Явственно увидела пёструю головку с блестящими чёрными глазками. Зверёк был чем-то обеспокоен и озирался среди высокой сухой травы. «Вот это чудо!» — только и успела подумать, как голос психотерапевта заставил меня переключить внутренний взор на копчик.
— В нижнем позвонке спинного мозга свёрнута мощная энергия вашего тела в виде маленькой золотой змейки, которую древние называли Кундалини. А теперь представьте, что белый туман наплывает на копчик. Он наплывает и наплывает из пади, лога или озера…. Он закрыл белым плотным облаком нижнюю часть вашего туловища. А теперь туман медленно и плавно рассеивается, рассеивается, уплывает, тает в воздухе... Внимательно смотрите: кто на копчике? Он обязательно там есть.
Я, как ни старалась, ничего не видела. Мысленно «обошла» себя со спины и стала смотреть. Сложив мощные лапы и глядя на меня, передо мной сидел тигр. Я близко увидела его большую голову, глаза и даже усы. Он был живой, огромный, просто грандиозный! Вот это тигр! Вот это красавец зверюга! Несколькими секундами позже я заметила, что тигр был голубой, а не жёлто-коричневый. Это обстоятельство — и вообще сам мощный живой зверь — потрясло и напугало меня. Но тут спокойный и как бы далёкий голос ведущего стал приближаться, приближаться, и я услышала команду открыть глаза.
Так вот почему и древняя зароастрийская астрологическая система с её тридцатитрёхлетним циклом, и восточный календарь с двенадцатилетним циклом опираются на тотемических животных — символ высших свойств, которые человек нарабатывает в течение жизни. Оказывается, это не выдумки древних! Животных я видела собственными глазами, правда, внутренним зрением, ну и что? Я же их лице¬зрела! Я видела их! Видела чётко, определённо, в деталях и живьём!
После сеанса организаторы семинара побеседовали с каждым участником, ответили на вопросы. Я, потрясённая самим фактом существования символических животных в моей энергетической оболочке (понятно, что они принадлежат не физическому телу), смущённая полуживым ужом, воинственным дикобразом и голубым тигром, всё не решалась подойти к психотерапевту. Он сам обратился ко мне:
— Ну, рассказывайте, что вас удивляет?
— Знаете, уж показался мне полуживым или очень сонным...
— В древних цивилизациях змея — символ разума. Ваш ум едва-едва проснулся, он дремлет. А вы где работаете?
— В университете. Собираюсь поступать в аспирантуру, защищаться, стать кандидатом наук. Правда, не знаю, что из этого выйдет. Некоторые говорят, что ничего не получится, что мой поезд ушёл.
— А ваша змея какая? Опишите её.
— Она немаленькая, не тонкая, показалась мне ужом метра три, серая, довольно массивная.
— Замечательно. Как задумали, так и делайте. У вас всё получится.
— А дикобраз?
— О, это очень редкое и скрытное животное. Дикобраз может долго и терпеливо сносить плохое с ним обращение или трудности, но уж если взбеленится, никому мало не покажется. Это необыкновенно смелый, я бы сказал, безумно храбрый зверёк. Он, если его разъярить, бросится даже на огромное животное, которое ему заведомо не одолеть. Вступит в схватку и, скорее всего, погибнет. Вы Козерог по знаку зодиака и родились дома, а не в больнице, в детстве часто болели. Не так ли? — улыбнулся психотерапевт.
Я была потрясена — в какой уже раз в течение семинара!
— Да, Козерог, а как вы узнали?
— Вы только что раскрыли глубинные сущности своего подсознания. Остальное — дело техники. Ещё раз говорю вам: смело следуйте намеченному — и одолеете любые трудности. Козероги — самый выносливый и стойкий из всех знаков зодиака как физически, так и духовно. В детстве они редко бывают здоровы, в дальнейшем их жизнеспособность увеличивается, они долгожители, их символ — ступени, по которым Козерог неутомимо поднимается к своей сияющей вершине.
— Понятно. Но как вы узнали, что я родилась дома?
— У вас ярко выраженная перинатальная (то есть внутриутробная) матрица борца. Вы появились на свет сами и быстро, так что врача не успели позвать.
— Да, всё так и было. Мама не раз об этом рассказывала. А что такое матрица?
— Это четыре системы (матрицы рая, ада, борца и победителя), куда конденсируется и хранится психогенная энергия человека в течение жизни.
Переполненная впечатлениями, я отправилась к Ольге Даниловне. Обычно весь день у неё были больные, а вечером она отдыхала и могла пообщаться с близкими людьми. Известная целительница с интересом слушала о том, что я узнавала на семинарах. На этот раз я рассказала о лечебных методиках, с которыми нас познакомили. Одна из них, под названием «Полянка», заинтересовала старую знахарку.
— Давай попробуем на мне, — тут же предложила она. — У меня последнее время колено болит. Чем только не лечила, боль стихает, но не уходит. Скорее всего, от кого-то подцепила.
И мы приступили к лечению. Я уложила старушку на диван, ввела её в трансовое состояние, как учили на семинаре, спроецировала большой сгусток белого тумана на больное место, потом начала рассеивать его, а Ольге Даниловне приказала внимательно смотреть на колено.
— Смотрите внутренним взором, — сказала я, подражая психотерапевту. — Вы на этом колене что-то увидите. Это что-то — живое, постарайтесь найти у него глаза.
Теперь только я убедилась: по лицу находящегося в трансе действительно заметно, что он увидел нечто, напугавшее или удивившее его. Ведущий лишь догадывается, а больной видит внутренним взором. На лице старой женщины появилась гримаса, и я скомандовала:
— Возьмите это на руки. Снимите, отлепите, отдерите это от колена, но возьмите!
По лицу больной пробежала судорога, оно напряглось, губы сжались, на лбу явственнее проявились морщинки, затем она немного успокоилась. Видимо, преодолев страх, взяла обнаруженное на руки.
— А теперь идите по дороге. Впереди лес, заходите в него, найдите тропинку и следуйте по ней, пока не выйдете на полянку. Там много света, травы и вода. Оглянитесь вокруг, не прячется ли кто-то за деревьями? Теперь оставляйте то, что у вас в руках, и уходите. Внушите, что на полянке ему будет хорошо, тепло, светло, вволю водицы, и вы придёте его проведать. Уходите, а его оставляйте.
Ольга Даниловна открыла глаза, села и возбуждённо сказала:
— Век бы не поверила, коли б сама не видала! Сразу приметила — больное колено серое, а здоровое — светлое. Тут ты велишь глаза искать. Вгляделась. А оно, это серое, постепенно чёрно-фиолетовым становится и дышит, а мерзкие бородавки на нём вздуваются и лопаются, а из них то ли слизь, то ли гной течёт. Бр-р-р! С краю пятно потемнее. Ага, думаю, здесь у этой твари голова. Значит, глаза там. Присмотрелась — точно, веки подрагивают. Глядь, а чудище мигнуло раз, два и приоткрыло буркалы-то. Батюшки святы!.. Да, забыла сказать, что у мерзости этой не то лапы, не то щупальца. Ими страшилище и присосалось к плоти вокруг колена. Меня чуть не стошнило, но я всё-таки маню его на руки, хоть и трясусь от гадливости.
— Послушало?! — не утерпела я.
— Дудки! Ещё сильнее присосалось, так и липнет лапищами-то. Ах ты гадина поганая, думаю. И давай щупальца-то отдирать. Одни отцеплю, за другие примусь, а те, что освободила, опять присасываются. Насилу содрала это жабообразное с колена, беру в ладони, а оно холодное, скользкое, в слизи всё (вот почему колено мёрзло!). Едва удержалась, чтобы тут же не бросить эту тварь с рук. Ну пошла с ней по дороге, разговариваю, заискиваю, чтоб до полянки донести. А там на пень посадила, а она тут же с шумом в него и всосалась. Вот страсти-то!
— На поляну пришли — огляделись?
— Да, под деревьями вроде как женщина в сером стояла. А кто это?
— Психотерапевт сказал, тот, кто вам «подарил» эту мерзость.
— Да ты что? Жаль, надо было лучше приглядеться, да только я глаз боялась оторвать от чудища своего. Выходит, я видела порчу? На Руси их знали, различали на хитки, притки, уроки, призоры и так далее. Они во многих заговорах перечисляются. Спасибо твоему врачу: мне понятнее стал механизм действий по снятию порч. На днях женщина приходила. Головными болями с детства мучается. Врачи помочь не могут и диагноз до сих пор не поставили. Теперь я уверена, что на голове у неё мерзость наподобие моей. Я полечу её «Белым туманом» и «Полянкой». Знаешь, я читала где-то, что, кроме физического, есть энергетическое тело. В человеке заводятся гельминты, бактерии, вирусы, микробы… Выходит, в энергетическом теле тоже свои паразиты есть? У меня на колене ведь не физическая сущность была?
— Верно, человек не заканчивается в пространстве своей кожей. У него не одно, а семь тел. И каждое может стать уязвимым.
— Да ты что? А ты откуда знаешь?
— В прошлом году на занятиях по гештальтпсихологии рассказывали.
— Интересно: что это за тела?
— Главное назначение человека — его повседневная жизнь, а основные инструменты, данные ему в помощь, — это его тела: физическое, эфирное, астральное, ментальное, каузальное, будхиальное и атманическое. Между ними существуют разнообразные связи, но все тела «живут» своей жизнью, то есть более или менее автономны, но когда они рассогласованы, человеку плохо.
— Это ж надо, не знала! — воскликнула целительница.
— Физическое тело воспринимается всеми органами чувств, оно является предметом внимания врачей, тренеров, специалистов по питанию…
— Это понятно. Давай о других телах.
— Эфирное тело — это энергетическая матрица, по которой выстроено всё физическое в человеке. Например, по эфирной матрице вырастает ребёнок или заживает рана. С эфирным телом связана самая грубая энергетика человека. Она нормализуется (или нарушается) едой и сексуальными отношениями.
— Точно, ко мне не раз обращались люди с удалённым пальцем на ноге или руке или совсем без ноги. Представляешь, несуществующая нога болит!
— Вот видите, это фантомная боль эфирного тела!
— Врачи в таком случае разводят руками, а знахарки «стирают» её руками, заговорами, на воск сливают. Выходит, я не физическое, а эфирное тело лечу?
— Не только. Есть астральное тело, которое связано с эмоциональной сферой. Любовь, ненависть, чувственность и другие эмоции обуревают каждого. Человек с сильным астральным телом легко возбуждает окружающих и ещё легче возбуждается сам.
— Слушай, это мы с тобой, — засмеялась Ольга Даниловна.
— Думаете, нам повезло? Чаще всего такой человек является источником энергии для вампиров, подпитывающихся энергией чужих эмоций. Энергетические вампиры — это люди с плохо развитым астральным телом. Они производят впечатление холодных, равнодушных и непробиваемых людей, избегают сильных эмоциональных переживаний.
— О! Это копия твоего Саши. Помнишь, что я сказала, когда впервые его увидела? Он вампир, ему плохо, когда тебе хорошо, когда ты спокойна. Он выведет тебя из равновесия — тебе плохо, а ему хорошо становится. Разве не так?
— Да, очень похоже.
— Ко мне многие обращаются после разводов, семейных ссор, аварий. Приходят за успокоением. Выходит, я порядок в астральном теле навожу, когда страдающих на воск сливаю, акафистами или молитвами лечу, слушаю, когда они душу изливают?
— В такой помощи обычно нуждаются люди, перенёсшие травмы недеянием.
— Как это?
— Сначала о травмах деянием. Возникают они из-за внешнего воздействия, которое отразится на последующем развитии личности. Ущерб здоровью наносят физическое или сексуальное насилие, удушье, угрожающие жизни происшествия, уничтожающая критика или высмеивание. Такие травмы представляют собой чужеродные элементы в подсознании. И только при вмешательстве психолога или целителя, как вы, могут исчезнуть.
— Любопытно, а если человек не испытал физического воздействия?
— Он мог испытать травму недеянием — это недостаток благоприятных переживаний, которые необходимы для здорового эмоционального развития. Ведь и у младенца, и у ребёнка постарше есть важнейшие первичные потребности, которые заключаются в удовлетворении инстинктов и чувстве безопасности. Педиатры их называют анаклитическими (от слова, буквально означающего: наклоняться над чем-либо). Сюда входят потребности в ласке, в комфорте, в том, чтобы с младенцем играли, держали его на руках, чтобы на нём было сосредоточено внимание взрослых. Если эти потребности не удовлетворяются, психическое развитие нарушается, у человека развиваются многочисленные комплексы, от которых он страдает. Многие в своей жизни испытывают заброшенность и невнимание, что выливается в серьёзное неудовлетворение анаклитических потребностей.
— Интересно, как же их лечат? Такие травмы излечимы?
— Есть один путь исцеления — использование подпитывающего телесного прикосновения — очень действенный способ устранения ранних эмоциональных травм. Американские учёные утверждают, что человеку в любом возрасте необходимы объятия, прикосновения, поглаживания. Они даже изобрели манекен, который отвечает взаимностью, когда до него дотрагиваются. Не случайно, трогательными (от трогать, прикасаться) называют самые тесные, интимные отношения между близкими людьми. Такими отношениями дорожат обычно всю жизнь. Психологи знают, как освободить человека от комплексов, связанных с травмами недеянием.
— Но психологи с воском не работают, а я точно знаю, что он помогает в первую очередь.
— Резонно: голограмма расплавленного воска становится подобна структуре воды и способна улавливать отрицательную информацию именно с энергетических тел человека.
— Ну вот, а над бабками смеются — тёмные, малограмотные, а они испокон веку воду намаливали и воском пользовались.
— Японский исследователь воды Масару Эмото на вопрос «Кто ты?» отвечает: «Я — вода», «Мы — это вода». Он установил, когда человеческая жизнь начинается в виде оплодотворённой яйцеклетки, содержание воды в зародыше — 96%, в новорожденном — 80%, в теле взрослого человека — 70%, у шестидесятилетнего — 60%. Чем старше мы становимся, тем меньше воды остаётся в организме, и кожа становится морщинистой. По-японски о человеке с молодой и свежей кожей говорят: «мидзумидзусии», буквально — «наполненный водой». Когда содержание воды в теле падает ниже 50%, человек умирает.
— Слушай, я теперь поняла — стоит несколько капель крещенской воды добавить в сосуд, как вся вода в нем мгновенно освящается. Выходит, человек подобен сосуду. Вот почему намоленная вода так помогает больному! Несколько глотков освящают всю воду в человеке и потому излечивают  его! — воскликнула Ольга Даниловна. —  Без воды нельзя лечить.
— А даосы предупреждают заболевания и плохое самочувствие, выпивая по утрам от двух до четырёх стаканов чистой воды. При этом надо попрыгать или сделать пробежку. Вода смоет все вредные отложения в системе пищеварения и очистит весь организм.
— Мы отвлеклись. Давай об энергетических телах.
— Да, теперь о четвёртом теле, ментальном. Оно связано с рассудком и умом. Человек со слабым ментальным телом плохо усваивает знания, не умеет применять их в жизни, плохо в ней преуспевает.
— Точно, есть смышлёные, догадливые, способные к озарению, а иные вроде и не дураки, но  тугодумы, а то и просто не хотят мозгами шевелить, живут чужим умом. И мне кажется, таких больше.
— Человек с сильным ментальным телом чувствует себя в социуме хорошо и комфортно. Он может легко сразить собеседника своими аргументами и рассуждениями, используя их не как инструмент постижения мира, а в качестве боевого оружия. И обычно доволен собой.
— А пятое тело?
— Это каузальное тело — предмет особого интереса гадалок, так как в нём зашифрованы конкретные события его внешней жизни и отчётливые внутренние переживания. У человека со слабым каузальным телом практически не бывает предчувствий, вещих снов, зато он слабо связан со своим прошлым, и оно не преследует его своими длинными тяжёлыми хвостами, а быстро забывается в потоке текущих событий.
— Выходит, одни люди долго помнят пережитое и мучаются воспоминаниями, а у других —  память коротка? Таким легче.
— Ну почему мучаются? Есть ведь и приятные воспоминания — например, пережитая любовь, чувство благодарности к кому-то и так далее. Будхиальное и атманическое тела — удел магов, чародеев, колдунов или миссий. Об этом как-нибудь после.
 Заинтригованная, Ольга Даниловна вечером другого дня пошла со мной на семинар и не пожалела. Психотерапевт подробно изложил теорию перинатальных матриц.
— Надо же, — удивлялась она, — я-то, старая, всю жизнь думала, что мои чувства, как винегрет, перемешаны. Ан нет: хорошие — в матрицу рая конденсируются,  плохие — в матрицу ада.  Чудно как.
— Вот почему западные психологи могут помочь пережившему стресс — они знают, как разрядить накопившуюся энергию в матрице ада. Женщины всего мира по-своему делают это интуитивно — начинают плакать, кричать, топать ногами — или, в более спокойном варианте, — изливать душу, рассказывать о своих переживаниях по принципу: «Сказал и душу облегчил». И правильно делают. Это помогает снять напряжение, разрядиться. Учёные доказали, что женщины, дающие выход своему гневу, живут дольше, чем те, кто предпочитает «всё своё носить в себе». Именно у истеричек вероятность преждевременной смерти в четыре раза ниже, чем у тех, кто предпочитает промолчать.
— А на  мужчин это распространяется?
— Мужчины обычно сдерживаются, и это небезопасно: негативная психогенная энергия — мощная разрушительная сила. Если не дать ей выйти наружу — она пойдёт «гулять» по сосудам. И тогда беды не миновать. Не случайно на тысячу мужских инфарктов или инсультов приходится один женский. Вот так. Боевые выкрики (и маты) есть у всех народов: они позволяют выбросить негативную энергию и спасают мужчин от тяжких последствий нервного напряжения.
— Сколько вашей приятельнице лет? — поинтересовался на другой день психотерапевт.
— Семьдесят.
— Да вы что? Я ж нагрузки даю в расчёте на сорокалетних и моложе! Думал, что ей около пятидесяти.
— Ничего ж не случилось. Она прыгала как коза не хуже других, — засмеялась я.
— Интересно, чем она питается?
— Да всем подряд, хоть и диабетчица. Лет двадцать назад её сильно парализовало. Через два года встала на ноги и сама начала целительствовать.
— Чем вылечилась?
— Говорит, синим йодом, киселём Изотова и молитвами.
— Что ещё за синий йод?
— Это знахарское средство. Одну чайную ложку йода смешивают с двумя чайными ложками картофельного крахмала, растворяют в воде, размешивают и заваривают крутым кипятком (250 граммов). Это и есть синий йод. Пить по 4–8 столовых ложек один раз в день в течение пяти суток, затем пять дней отдыхать и снова пить свежеприготовленный.
— И что им лечат? —  полюбопытствовал кто-то из слушателей семинара.
 — Синий йод усиливает защитные силы организма, очищает кровь, улучшает кровообращение, эластичность сосудов. Помогает при инсультах, гнойных ангинах, отитах, диарее. Это народное средство. Его использовали ещё в окопах Первой мировой войны до изобретения антибиотиков, в лагерях ГУЛАГа.
— А кисель Изотова? Впервые про такой слышу.
— Изотов — известный  врач. Переболев клещевым энцефалитом, превратился, с его же слов, в настоящую развалину: обменные процессы были нарушены, ослабла иммунная система. Чем он только не болел! Но потом изобрёл кисель и вылечился. К нему вернулось великолепное самочувствие и прежняя работоспособность.
— А что это за кисель? Как его приготовить? — посыпались вопросы  из аудитории.
— Давайте я после занятия расскажу, а то мы мешаем учителю.
— Рассказывай. Мне тоже интересно, — сказал психотерапевт.
— Изотов обратился к народным средствам. Самый строгий пост накануне Рождества заканчивается Сочельником, от слова сочиво — овсяный кисель с фруктами. Именно это стародавнее кушанье Изотов превратил в эликсир молодости тем, что стал сквашивать овёс методом молочно-кислого брожения.
— Как готовят такой  кисель?
— Трёхлитровую банку наполовину засыпают овсяным геркулесом, доверху доливают водой, добавляют полстакана кефира, закрывают крышкой и ставят бродить на трое суток. Потом процеживают смесь. Самую грубую её часть промывают под холодной водой, соединяют с процеженной жидкостью, отстаивают 10 часов. Жидкий слой сливают, а осадок хранят в холодильнике. Это и есть концентрат чудодейственного киселя. Несколько его ложек смешайте с двумя стаканами воды и доведите их до кипения, помешивая. Кисель хорошо сочетается с молоком, сливками, мёдом, фруктами.
— А его питательная ценность как-то подтверждена научно?
— Ну конечно. Я же говорила, что Изотов — врач. По заключению экспертов Института питания РАМН, ни один продукт не содержит такого уникального сочетания полезных веществ. Кисель богат белками, аминокислотами, витаминами В1, В2, В6, Е, солями магния, другими микроэлементами. Но главное — он содержит полиненасыщенные жирные кислоты, обладающие сильным противосклеротическим действием. Особенно кисель полезен пожилым людям, а также страдающим болезнями сердечно-сосудистой системы, желудочно-кишечного тракта, печени, поджелудочной железы. Благодаря содержанию витамина Е он предупреждает образование тромбов, обладает антимикробным действием, улучшает обменные и очистительные процессы.

Умерла целительница неожиданно от сердечной недостаточности в 79 лет. Царствие ей небесное. Накануне было много больных. Она сильно переутомилась, но никому не отказала. Знаю многие её молитвы. Почти в каждой из них есть слова: «Упаси меня, Господи, от врага-супостата, от нечистой силы, от внезапной смерти...»
—  А чем плоха внезапная смерть? Разве болеть лучше? — поинтересовалась я однажды.
— Не скажи. Болея, человек готовится к смерти, к судному дню. Он успеет покаяться, причаститься, собороваться, наконец. Он явится перед Богом очищенный от грехов земных. Болезнь — это мука для тела и благо для души, того, что в человеке бессмертно.


Максим, цигун и жезлы фараонов

— Фу, чем это у вас так нехорошо пахнет? Дышать нечем... — сморщилась я, входя однажды к Ольге Даниловне.
Хозяйка, выглянув из своей комнаты, замахала рукой, а потом приложила палец к губам, давая понять, чтобы я замолчала. Я спохватилась, но было поздно: слово не воробей — вылетело...
Она втащила меня в свою комнатку, закрыла дверь и с досадой сказала:
— Ну кто тебя за язык тянул? Это запах от моего племяша Максима... Не знаем, что с ним делать. Пока у меня поживёт...
И она рассказала о беде племянника: это редкий и страшный недуг, когда у человека после еды долго не проходит пища в кишечнике и от больного идёт ужасный запах, к которому невозможно привыкнуть. И нельзя вылечить. Куда только ни обращалась мама маленького Максимки — и в Москву его возила к светилам медицины, и в Академгородок под Новосибирском, и даже в Болгарию. Но и там врачи только руками развели (нельзя помочь — врождённая патология), и они отправились к Ванге. Больше двух недель ждали очереди к слепой прорицательнице. Ведь к ней за чудесным исцелением ехали со всего мира. Ванга выслушала маму, положила руку на кудрявую головку мальчика и сказала:
— Хороший малыш. Надо потерпеть, пока он не вырастет прекрасным юношей, тогда и вылечит себя сам.
— Как, как же он это сделает? — вскричала мама.
Ванга улыбнулась и воздела руки к небу:
— Оттуда помощь придёт.
 Максим и впрямь вырос красивым, стройным, подтянутым, черноглазым, чернобровым. Крутые, чёрные как смоль завитки волос обрамляли смуглый лоб. Точёный нос, чётко очерченные губы, подбородок — всё, всё в его лице и фигуре было безупречно. Если бы только не этот страшный недуг...
Пока был маленьким, даже в детсад не пытались устраивать. А вот когда подрос и пошёл в школу, начались проблемы. Дети били мальчишку, гнали его прочь. Сначала он всё время плакал, потом притерпелся, молча сносил пинки и оскорбления. Никто не хотел водиться с ним, даже родные и двоюродные братья. Страшно быть изгоем среди своих, в родной деревне…
Он пристрастился к книгам, а учебники за каждый класс знал почти наизусть. Собаки и кошки были милосерднее людей, они не отталкивали парнишку. Когда Максим вырос,  поступил в техникум на ветеринарное отделение. И здесь он столкнулся с издевательствами сверстников — они заклеивали ему рот скотчем, надевали на голову полиэтиленовый мешок, избивали и выбрасывали из комнаты. Вконец затравленный, уехал домой, в деревню. Ну а мама, зная его тягу к учёбе, поехала на поклон к тётке — Ольге Даниловне, которая и поведала мне обо всём этом.
— Ты знаешь, я сама кому только ни помогала, какие только порчи ни снимала, от смерти, от ампутации избавляла, а Максим — как заговорённый: ничего не смогла сделать. К другим знахаркам и травницам обращались — бесполезно. Поселила его с внуком в зале — балкон открыт день и ночь, а запах не улетучивается. Ромка не вытерпел, ко мне сбежал, на раскладушке теперь в моей комнате спит.
Господи, что я наделала своим  языком! Точно говорили греки: молчание не вредит — вредит болтливость. Я кинулась в комнату, где, понурив голову, сидел молодой человек.
— Максим, прости меня Христа ради! Я не знала, прости...
— Ничего, — сказал он удручённо, — я привык. Но глаза его были полны слёз.
...С тех пор прошло несколько лет. И случайно я встретилась с Максимом. Он был с девушкой. Смеясь и разговаривая, они шли по тротуару, не замечая никого вокруг. И никакого запаха... Я окликнула его, глазам не веря — да Максим ли это? Он был в белом костюме, весь светился счастьем.
— Да я это, я. Рад вас видеть!
— И я рада. Как твои дела?
— Прекрасно! Техникум окончил, да только колхоз развалился, ветеринары никому не нужны. Переучиваюсь на бармена. Заканчиваю курсы, буду работать в ресторане, где практику проходил. Вот и с Жанной там познакомился, решили пожениться.
Я не верила свои ушам…
Он угадал мой вопрос и засмеялся:
— Вылечился я, тётя Гуля!
— Сам?
— Сам, как Ванга предсказала, царствие ей небесное. Если бы не она, я, наверно, руки бы на себя наложил, а она обнадёжила. Всё пытался угадать, как же могу себе помочь. Не сидел сложа руки, перечитал много книг — медицинских, по биоэнергетике, экстрасенсорике, по белой и чёрной магии, энциклопедий всяких… Бесполезно — ни в одной не нашёл ответа, и уж совсем было приуныл. А тут захожу как-то в магазин, смотрю — книга, а на обложке — человек в чёрном кимоно в боевой позе. И называется так чудно — «Цигун». Решил, что это руководство по основам боевых искусств — ну, значит, по самообороне без оружия. То, что мне нужно — хоть отбиваться стану, как-то же надо защищаться. Пришёл домой, открыл. Оказалось, что это книга для тех, кто хочет быть здоровым во всех отношениях: физически, эмоционально, психически и духовно. В ней — всякие методики и упражнения для укрепления здоровья, внутренней силы и тренировки сознания. Я всю её залпом прочитал и поразился — упражнений-то проще не бывает! Начал с первого — «подъёма неба». «Выполняйте хотя бы только это упражнение по десять раз каждое утро, не пропуская ни одного дня, и вы избавитесь от любого, даже неизлечимого заболевания», — вот так там в точности и сказано.
— Ну и что?
— Через три месяца вылечился, — сказал Максим.
Я была потрясена.
— Максим, дай мне, пожалуйста, эту книгу хотя бы на день.
 — Да я вам её подарю.
— А ты как же?
— А зачем она мне? Я вылечил себя. Вернее, не я, а ци — энергия космоса. Древние китайцы считали, что ци излечивает тысячи болезней.
И он отдал мне бесценную книгу.
Я тоже прочитала её, и тоже залпом, сделав настольной. Многие европейцы не осознают всей глубины мудрости Востока и испытывают, подобно мне, потрясение от соприкосновения с ней. Мы считаем невозможными или абсурдными образ мысли и модель поведения другой, чуждой нам культуры. Конечно, большинство ци получают не с помощью цигун. Обычно люди приобретают жизненную энергию из воздуха и пищи, но занятия цигун многократно увеличивают нашу энергию — здоровье, внутреннюю силу, тренируют душу и разум, попутно излечивая многие болезни. Высшее достижение цигун — духовное совершенство.
Все эти высокие предназначения цигун я осознала после нескольких лет непрерывных занятий, а на первых порах постаралась осмыслить оздоровительные причины древней практики. Оказывается, из-за привычки дышать неправильно большинство людей использует меньше трети объёма своих лёгких. Воздушные мешки в остальных двух третях отвыкают работать. Многие альвеолы и бронхи загрязнены вредными веществами. Я постепенно научилась использовать оптимальные дыхательные приёмы.
Вдыхая глубоко и медленно, мы постепенно очищаем воздушные мешки от грязи. Такое дыхание на рассвете и на закате под открытым небом позволяет кислороду проникать в отдалённые участки лёгких, заменяя застоявшийся воздух. Меня из года в год мучил хронический бронхит, я горстями пила антибиотики, но лучше не становилось. Несколько раз по настоянию врача побывала в Институте патологии дыхания, но легче не стало. А вот теперь я забыла дорогу к этим специалистам. Цигун — не только искусство правильно дышать, он улучшает всю систему самовыздоровления, делая человека спокойным и уверенным, так как снижается частота волн мозга с пятнадцати раз в секунду примерно до десяти.
Цигун расширяет возможности лёгких, увеличивая объём выдыхаемого воздуха в среднем за один вдох от 500 до 1500 кубических сантиметров. Более того, эта практика обеспечивает бесперебойный обмен кислорода и двуокиси углерода. Тело человека содержит много капилляров. В каждый квадратный миллиметр кожи имеют выход около 2000 капилляров. У среднего человека только пять из них наполнены кровью, у практикующего цигун — 200. Именно это имеют в виду, когда говорят, что цигун очищает меридианы и улучшает обращение ци в крови. Иначе говоря, происходит кардинальное улучшение кровообращения и ко всем клеткам поступает больше тепловой энергии и питательных веществ. Таким образом обеспечивается повышение эффективности системы очистки от отходов и мёртвых клеток и именно поэтому цигун улучшает нашу систему саморегенерации.
Выдыхая, мы избавляемся от миллионов мёртвых клеток, а во время вдоха рождаются миллионы новых. Дыхание — основа жизни. А цигун — это искусство правильно дышать и энергетическая практика одновременно. Средний человек делает примерно по 16 вдохов в минуту. У цигуниста это значение понижается до пяти — шести. Со временем его дыхание становится более медленным и глубоким. Медленное глубокое дыхание не только обеспечивает бесперебойное и плавное снабжение энергией, оно также способствует спокойному и ясному мышлению. Чем медленнее и глубже дыхание, тем человек спокойнее и тем меньше у него шансов «потерять дыхание» или «выбиться из сил». Это колоссальные возможности для выздоровления и омоложения! Я так втянулась в эту изумительную дыхательную практику, что не собираюсь расставаться с ней никогда.
Если бы Максим раньше наткнулся на эту книжку, скольких горьких минут он избежал бы! А мне это помогло избавиться от хронических заболеваний. Когда руководство Хэйхэского университета пригласило меня в качестве гостевого профессора, я обрадовалась: ведь Китай — родина цигун. Была уверена, что там его практикуют все от мала до велика утром и вечером. Проверю заодно, правильно ли я выполняю все упражнения.
Но в студенческом городке китайского университета, где два огромных стадиона и шесть спортивных площадок, не встретила практикующих цигун. Многие из китайцев не слышали о цигун или знают о нём понаслышке. Старинное искусство омоложения ещё двадцать лет назад держалось в строгой тайне и столетиями культивировалось только в древнем мужском монастыре боевых искусств Шаолинь.
Сейчас идущая из глубины веков целительная практика находится в состоянии расцвета, никогда раньше цигун не был так популярен и доступен. На пути к мировому лидерству правительство КНР взяло на вооружение эту уникальную практику для здоровья нации. Теперь каждая китайская спортивная команда имеет в своём составе кроме психолога ещё и мастера цигун. Учреждены специальные комитеты по обучению и распространению цигун на местах и в национальном масштабе. В США и Европе, в Японии и Корее открыты научно-исследовательские центры цигун.
Несколько лет тому назад в нашем городе появились красочные плакаты о семинарах и тренингах по Чжун Юань цигун, что в переводе с китайского означает «достижение благодати, блаженства и счастья одновременно». Я, конечно, посетила занятия и очень удивилась, что не увидела усвоенных мной упражнений, описанных в подаренной Максимом книге. Оказывается, Чжун Юань цигун — самая древняя из известных сегодня энергетических практик и относится к цигун высших уровней. Он культивировался в центральном районе Китая более семи тысяч лет, задолго до появления мировых религий. При этом Чжун Юань цигун свободен от религиозной окраски и может быть отнесён, несмотря на древние корни, скорее к научному направлению. Эта практика нацелена на развитие человека и его оздоровление. Используемые методы и подходы позволяют достичь просветления не в будущем, а сейчас, в результате собственной практики, собственных усилий и своего труда. Я стала выполнять упражнения Чжун Юань цигун вместе с теми, что самостоятельно усвоила из книги и в течение пяти лет практиковала изо дня в день. Я просто не смогла с ними расстаться.
Не так давно я обнаружила ещё один способ усиления результатов цигун — это  аппарат «Самоздрав» академика Агаджаняна из области практической космонавтики. Вот уж воистину — всё гениальное просто. У подавляющего большинства  пожилых людей в крови содержится 3,6–4,5% углекислого газа при норме у молодых 6–6,5%. Углекислый газ постоянно образуется в клетках организма и поддерживает в тонусе просвет всех сосудов. Пока человек молод и сравнительно много двигается, интенсивность его дыхания соответствует норме. Однако с возрастом в результате стрессов и малоподвижного образа жизни (дефицит движения составляет 70–90% от необходимого) интенсивность дыхания учащается и превышает норму в 2–3 раза, что приводит к избыточному вымыванию из крови углекислого газа — природного расширителя сосудов. Это прямой путь к повышенному давлению, а значит, к инфарктам и инсультам. Аппарат помогает нормализовать дыхание и «закачать» в кровь необходимое количество углекислого газа.
Одно плохо: упражнения цигун просты, но путь к успеху с их помощью долог. Можно ли ускорить достижение результатов? Оказывается, можно! Взгляды специалистов цигун, йоги и других энергетических практик примерно одинаковы — усилить и выровнять движение энергии ци (праны) в энергетических каналах-меридианах человека можно с помощью жезлов египтян, которые называют ещё жезлами фараонов. Ну-ка, ну-ка… Что это такое? Надо узнать о них как можно больше! И мой поиск начался.
Археологи давно обратили внимание на цилиндрические предметы, зажатые в руках фараонов. Что это — печати, сосуды с благовониями, ручки носилок?.. Думали и гадали долго. Первые упоминания о жезлах появились в рукописи Конта Валевского, изданной в 1955 году в Америке после его смерти. Способ, использовавшийся в Древнем Египте для укрепления потоков энергии в теле, показан в фигурах, изображающих второй мастер-аркан (имеются в виду магические карты Таро, на основе которых созданы современные игральные карты). Два стержня сжаты в руках у этих стоящих фигур с огромной силой. Руки сами сохраняют зажим, освобождая энергию внутри тела. Она собирается в униполярных узлах и спинномозговой жидкости. Восстановление потенциала энергии сохраняется целые сутки. Стержней разного состава было два — медный для правой и цинковый — для левой руки, один имеет силу Солнца, другой — силу Луны.
Цилиндры, с которыми фараоны не расставались всю жизнь, и являются гармонизаторами двух основных энергетических потоков «инь — ян» в восточной традиции. Кстати, археологи обнаружили, что у древних китайских императоров в руках тоже подобные цилиндры, только из нефрита и шунгита. Использование жезлов помогало фараону (или императору) совершенствовать свою нервную, энергетическую, иммунную системы, улучшить здоровье и физическое состояние, подготовиться к общению с богами, т. е. с космической энергией (ци, праной), в православной традиции — с Духом святым.
В России на рукопись Конта Валевского обратил внимание единственный человек —учитель сельской школы В. П. Ковтун. Он и задался целью создать жезлы в точном соответствии с «золотым сечением», как описал Валевский, почерпнув расчёты из древних египетских рукописей. Мне прислали жезлы из фирмы Ковтуна в Санкт-Петербурге, которая изготовила несколько видов жезлов с защитными голограммами для разного типа людей. Всё остальное — подделки. Нужно сказать, что ошеломляющий оздоровительный эффект, который дают жезлы-Конт — это уже следствие работы с ними. Их предназначение совсем иное — быть катализаторами и активаторами скрытых творческих способностей человека.
Тогда я не знала, что всё наработанное с помощью цигун и жезлов мне понадобится в самые трудные минуты жизни, поддержит во мне здоровье, творческое начало, бодрость, усилит память и омолодит.


Дьявольские знаки

Ранним утром в спальне раздался телефонный звонок. Саша взял трубку.
— Слушай, — как обычно чуть ли не орал в трубку Фёдор Иваныч, — есть возможность купить без очереди «Москвич» новой марки. Я знаю, ты любишь всё отечественное, тебе и карты в руки — покупай.
— А сколько он стоит?.. Сколько-сколько?.. Да ты что, у меня таких денег нет.
— Его в рассрочку дают. За услугу, конечно...
— Какую?
— Надо отмазать от армии одного парнишку.
— Ну, это не ко мне. Ты же знаешь...
— Да знаю, знаю, ты взяток не берёшь, не куришь, не пьёшь, устава не нарушаешь, — почти святой, если бы не бабы...
— Слушай, что ты орёшь на весь дом?
— Ну, извини, забыл. Небось, жена под боком? — спохватился Фёдор Иваныч. — Машину с иголочки предлагают на твои же кровные, по полной стоимости. Ну разве это взятка? Посуди сам, чудак-человек.
— Вообще, за полную стоимость — вроде не взятка. Надо подумать, посоветоваться…
— Да что тут думать? Лови момент, не будь дураком, — наседал нахрапистый Фёдор Иваныч. — А рассрочка — это просто благодарность. В конце концов, займи. Слушай, я даже знаю, у кого можно одолжить. Бабец, скажу тебе... гренадёр. И спереди есть за что подержаться, а уж сзади... Жаль, сам ростом не подхожу, а то бы пристроился. Правда, зубы у неё, как у коня, и туповата, как все бабы, зато доступна, как медный грош. Знаешь, сколько мужиков вокруг неё вьётся? И никому не отказывает. Замужем никогда не была — не нашлось дурака, хотя хватка смертельная — удавка. Смотри, будь осторожней… Ну, молчу, молчу...
Саша наконец положил трубку. Я сделала вид, что сплю, хотя всё слышала. Сердце сжалось от недоброго предчувствия. Прежние зазнобы были замужем, там хоть мужья отбивались. А попадись он на крючок холостячке, да ещё такой акуле, как эта, — при должности, при деньгах и с мёртвой хваткой...
При всей привязанности ко мне и к детям он, когда дело касалось симпатизирующих ему женщин, становился податлив, как воск, и послушен, как кролик. Предмет его особой гордости — то, что по зодиакальному гороскопу он Телец: образ могучего быка импонировал ему. Но я-то хорошо знаю, почему мой суженый считал восточный календарь сущей ерундой, выдумкой китайских шизофреников: по этому календарю он — Кролик (или Кот), а я — Тигр. И в самых ответственных ситуациях он всегда поступал сообразно своей кроличьей сути — трусливо прижимал уши, а в качестве боевого коня выпускал меня.
Так, например, было с получением квартиры. Переехав в областной центр, мы два года ютились в общежитии — без мебели, без хорошей посуды, в тесноте, спали на кровати, на диване, на полу. И мама была с нами, потому что в это время умер отчим. Она не смогла жить в доме одна. Приехала плачущая, несчастная — куда её?
И до сих пор, наверно, ждали бы своей очереди, если бы не Фёдор Иваныч. Он появился в нашей семье неожиданно, зная нас мимолётно и к военной службе не имея никакого отношения. Хотя, впрочем, косвенно имел: сын его, как вскоре выяснилось, был призывного возраста. Потому-то и всплыл он на нашем семейном горизонте, чтобы сыграть свою злую роль для всех нас. Теперь я хорошо представляю себе, какими бывают негодяи от нечисти.
Белобрысый, с залысинами и плешью, курносый, с хитрыми мышиными глазками, с большим, словно у лягушки, ртом, какой-то выцветший, суетливый и наглый, с неприятной манерой говорить, заполошностью, нахрапистостью и врождённым авантюризмом, это был, что называется, герой перестроечного времени. Такие, как он, держали нос по ветру, давая другим весьма дельные советы, как выжить в это непростое время. Он успел, как выражаются на молодёжном сленге, «сделать ноги» из сельской глубинки, устроиться в областном центре, получить квартиру и престижную работу в цехе, где коптили дефицитную тогда красную рыбу, которую он и нам предлагал по сходной цене. Было странно видеть его рядом с Сашей — спокойным, сдержанным и, как мне казалось тогда, порядочным.
Хотя, впрочем, что такое на самом деле есть порядочность? Не придумала ли я все хорошие качества своего благоверного? Мама, у которой не было на глазах очков с такими толстыми розовыми стёклами, как у меня, не раз пыталась помочь мне взглянуть на него трезво. Но в то время я с гневом отвергала все критические замечания в его адрес. Забыла и о заповеди «Не сотвори себе кумира». Прозрение приходит, как правило, так поздно, что в нём уже мало проку...
У Фёдора Иваныча, оказывается, был когда-то бурный роман с его теперешней женой — миловидной женщиной. И было странно, что в такую бесцветную моль можно влюбиться настолько, что и серьёзного мужа бросить, и дом, и семью, где рос сын. Его лягушачий рот не закрывался ни на минуту, он болтал без умолку. Уже к концу первой встречи мы знали, как он, работая сельским инженером, имея семью, где тоже воспитывался сын, встретил красавицу агрономшу, как он почти каждый вечер гнал свой «газик», чтобы увидеться с ней, когда её муж-механизатор заступал в ночную смену, как однажды перевернулся и разбил служебную машину. Об этом романе судачил весь колхоз, их разбирали на бюро райкома, обоих исключили из партии. Тогда они решили бросить семьи и соединиться. Поженились, а теперь живут как кошка с собакой — ругаются из-за сводных сыновей.
— Представляешь, — жаловался он мне, — она своему ненаглядному Вовчику квартиру купила.
— А где она денег взяла? Не ты же ей дал?
— Разумеется, не я, ещё чего не хватало… Она же теперь (заметь, благодаря мне) самостоятельной стала. Магазин открыла. В Польшу, в Турцию гоняет. Заработала своему любимцу на квартиру. Я им всем покажу кузькину мать! Сидела бы в деревне, своему механизатору рубахи потные стирала. А теперь её голыми руками не возьмёшь. Нет... шалишь. Я её на место поставлю. А кто её из грязи-то в князи?..
— Нет, правду говорят, — в свою очередь жаловалась его жена, — первый брак — от Бога, а второй — от дьявола. Поменяла шило на мыло. Как нечистый меня опутал, глаза застил. Сломала судьбу себе и сыну. Эта моль день и ночь нудит… так бы и прихлопнула! Одно утешение, что из дыры вырвались. Что бы я там со своим дипломом теперь делала? Хотя и здесь корочки не помогли. Думаешь, я под сумки да мешки от хорошей жизни пошла? Он же каждым куском попрекает.
В глазах женщины стояли слёзы. Куда подевалась их пламенная любовь, про которую в бывшем колхозе до сих пор легенды слагают?
— А вы чего ждёте с моря погоды? — напирал на меня Фёдор Иваныч. — Посмотрите, какой обвал в обществе. Каждый спасается как может. Кто смел — тот и съел. Твой боится погоны потерять, а ты? Ты же в газете работала. Пиши во все инстанции, жалуйся, что ваша многодетная семья по общежитиям мыкается. Да таких семей, где три сына плюс бабушка, в военном округе — по пальцам сосчитать.
И я начала действовать. На мои письма к разным руководителям первым откликнулся именно командующий. Он подтвердил, что нам положена квартира вне очереди. Но я рано радовалась: начальник гарнизона прочитал его ответ и криво усмехнулся:
— Если командующий такой щедрый, пусть и даст квартиру из своего резерва. А у меня их нет.
— Поезжай к командующему, ночь поездом — и ты у цели, — наседал неугомонный Фёдор Иваныч. — Лучший способ обороны — наступление!
— А Саша? Что с ним будет?
— А что Саша? С него взятки гладки. Откуда он знает, что надумала его сумасбродная жена?
— Я не сумасбродная.
— Да это я так, к слову пришлось. Он тебе ещё спасибо скажет, если ты квартиру выбьешь. Между нами, девочками, доблестный твой спутник изрядно трусоват и со своей нерешительностью и служебными церемониями до скончания века будет ждать, когда ему квартиру предложат. Нерешительность и церемонии сейчас не котируются. Поезжай.
И я отправилась к командующему военным округом.
— Я понимаю, теперь такие времена, что приказы самого президента не выполняются... — начала было я. Но он оборвал меня:
— Вы что-то путаете. Я не президент, я командующий. И пока я на этом месте, любой мой приказ — закон для подчинённых. Выйдите, пожалуйста, на минутку в приёмную. Мне надо поговорить с начальником вашего гарнизона.
Не успела я закрыть за собой дверь, как услышала такое...
Через некоторое время командующий вышел из кабинета и дружелюбно произнёс:
— Ну, что я говорил? Поезжайте домой и не теряйтесь, выбирайте из того, что вам станут предлагать. Смотрите не прогадайте.
В самом деле, начальник гарнизона любезно предложил три варианта — квартиру в центре, в старом доме, четырёхкомнатную в микрорайоне и вот эту — в новом доме, где мы теперь живём.
...Другой случай — с курортной проходимкой, от которой муж не знал как отделаться, когда их роман затянулся. «Ты сама напиши ей письмо, как-нибудь деликатно объясни всё — ну, что у нас дети, что будут проблемы с новой должностью, я не хочу семью оставлять... Придумай сама что-нибудь».
Он всегда так подло поступал со своими бывшими поклонницами. Например, однажды я поехала отдохнуть в военный санаторий. Не очень-то и хотелось ехать, но он принёс путёвку, убедил, что мне надо подлечиться. На вокзале, увидев знакомую семейную пару, притворно, как мне показалось, удивился:
— Вы куда? В Шмаковку? Тогда поручаю вам свою супругу. Она у меня скромница, присмотрите за ней.
Я тоже обрадовалась: в пути и в санатории всегда хорошо иметь знакомых. Это были милые, доброжелательные люди. Уже через полчаса я знала от Людмилы, что Евгений и Саша давно знакомы и о моей поездке осведомлены. Он как всегда лицедействовал.
В санатории мы гуляли втроём. Нам было весело. Евгений охотно пояснял любопытствующим: «Жену нельзя оставить одну, а любовницу — тем более, поэтому приехал с обеими». Так нас и воспринимали многие. Когда меня приглашали на танцы или на шашлык, я всегда говорила, что надо спросить разрешения у любовника или у его жены. Находились такие, что принимали мои слова за чистую монету и тут же ретировались во избежание неприятностей. А мы потом хохотали.
Так незаметно прошло время. Мои новые знакомые решили уехать раньше на два дня, я не захотела от них отставать. Собралась было позвонить Саше, чтобы он встретил, но Женя сказал: «Зачем его беспокоить? Я доставлю тебя в целости и сохранности прямо домой, нас будет встречать машина. Зачем будить двух водителей?»
Поезд прибывал в три часа ночи. Нас встретила гарнизонная машина. Поехали сперва к нашему дому, потому что он был ближе, и решили ввалиться всей компанией. Но в последний момент словно кто-то подсказал мне: «А вдруг его нет дома? Вот опозорюсь перед новыми знакомыми!» Заикнулась о спящих детях, о том, что на дворе ночь...
Высадили меня у калитки и уехали. Я тихонько постучала в окно. Потом ещё раз. Сердце тревожно сжалось. Боясь разбудить детей, не стала больше стучать и прошла к веранде. Не веря своей догадке, на всякий случай запустила руку под крыльцо и, холодея, нащупала ключ. Значит, дверь запирали с улицы, а не изнутри. Открыла замок, прошла в одну комнату, в другую. Наша спальня была пуста, кровать тщательно заправлена. Как всякий военнослужащий, он отличался аккуратностью и сумел привить эти качества сыновьям.
Я подошла к спящим детям, по которым скучала все дни отдыха, поцеловала каждого и заплакала. Не зажигая света и не раздеваясь, села на веранде и стала ждать.
Забрезжил рассвет. Обозначились силуэты сирени и калины, что пышно разрослись под окном. Меня знобило не столько от утренней прохлады, сколько от волнения.
— Что теперь думать?.. С кем не бывает? Зачем я себя накручиваю?
Послышался скрип калитки, потом шаги под окном. Он неспешно прошёл к крыльцу, прислонил к стене велосипед (значит, не близко живёт воздыхательница) и сейчас, должно быть, пытается найти ключ. Пауза... Сообразив наконец, что дверь открыта, он вошёл на веранду и встал как вкопанный, глядя на меня. Немая сцена, почти как в «Ревизоре».
— Где ты был?
— За линией.
— У кого?
Он немного помолчал и ответил:
— У женщины.
— У какой?
— Не могу сказать.
— Хорошо, — подытожила я. — Не можешь — не говори. Но сейчас я позвоню твоей кульдурской любовнице и скажу, что ты ей изменил. Ты сам снабдил её служебными телефонами, а уж она знает, кого проинформировать. Она — не я.
Сама не знаю, почему этот бред сивой кобылы пришёл мне в голову. Не случайно говорят, что и глупость иногда может выстрелить. И она неожиданно сработала.
— Я был у Ольги Шипаевой. Ты её знаешь. Мы просто попили чаю, в карты поиграли. Ты же уехала. Мне стало скучно. Обещай, что не будешь устраивать разборки. Это ни к чему, правда?
— Так, — сказала я. — Вот, оказывается, зачем женатые дяденьки ходят к одиноким тётенькам? А потом их подло сдают. Опять за старое взялся? Ну и мерзавец же ты! Назови адрес! Не скажешь, я сама сейчас позвоню твоему начальнику….
И он, подлый трус, назвал.
Когда он ушёл на службу, я тут же поймала попутку и поехала к ней. Это был частный, запущенный с виду дом с удобствами во дворе. Поднялась по грязным шатким ступенькам и постучала в замызганную дверь. Мне открыла полусонная, чёрная, как цыганка, полнотелая, не первой свежести женщина в замасленном халате. У неё были жирные волосы, жирная кожа лица, от неё несло потом. Мы мельком встречались на каком-то профсоюзном собрании, работу которого я освещала в газете.
— Кто вам сказал обо мне? — наконец спросила она.
— Он.
— Кто он?
— Саша.
— Здесь не было никакого Саши. Оставьте меня в покое. Я буду жаловаться.
— Хорошо. Я тоже буду жаловаться. У меня есть знакомый председатель областного совета профсоюзов. Он поможет мне выйти на твоего начальника. Я обещаю, что уже завтра ты будешь искать другую работу. В твоём распоряжении полчаса, пока я дойду до дома. Номер ты, конечно, знаешь. Сейчас раннее утро. Я только что с поезда. Никого, кроме него, не видела. Он тебя предал. Есть смысл его покрывать?
Повернулась и пошла. Не успела зайти в дом, как раздался телефонный звонок:
— Он был у меня. Мы встречались, — сказала женщина. — Какие же они все негодяи!
— Да, — ответила я. — Но у этого негодяя два сына. Их надо растить, воспитывать. Не лезь в нашу семью.
— Да, конечно. Я обещаю. Вы не станете жаловаться?
— Не стану, — отвечала я, — если ты примешь мои условия.
Отличалась ли я благородством? Нет, конечно. Но я обороняла покой семьи. У меня не было выбора.

...Весь день сердце-вещун было не на месте. Чем я могу помочь с покупкой автомобиля? У меня ни денег, ни связей. Коллеги — такие же бюджетники,  как и я. Конечно, надоело ездить на мотоцикле: как-то неловко перед знакомыми, большинство из которых на машинах, а мы, как нищие, на «Урале». Я вспомнила, как недавно попали под дождь, вымокли до нитки, замёрзли, отогревались потом как могли. Летом ещё куда ни шло, а в другое время года…
Вечером, взглянув на Сашу, я поняла, что он тоже думает об автомобиле. Безусловно, он осознавал, что взамен недостающей суммы попадёт в долговое рабство. Понимал, чем, кроме денег, ему придётся расплачиваться, и потому так мучительно принимал решение. Его кредитором и была бабец-удавка Анжела Адольфовна Хаменко, та самая, о которой тем роковым утром говорил по телефону белобрысый сутенёр Фёдор Иваныч. Но об этом я узн;ю только через несколько лет.
...Это была длинная и нелёгкая для нас ночь. Он не спал, ворочался, вставал, пил валерьянку, таблетки от давления, выходил на балкон, стоял там, глядя на ночное небо, вздыхал и думал, думал, думал... Что ни говори, тогда он всё ещё любил нас — меня, свою бывшую одноклассницу,  и  наших сыновей. Он знал, что и мы любили его, понимал, что потеряет не только нашу любовь, но и уважение и, как кролик, угодит в объятия очередного удава в юбке.
Несмотря на увлечения, на то, что его избранницы мёртвой хваткой впивались в него, он не оставлял семью. Так уже было, когда муж его очередной любовницы обратился с жалобой в политотдел армии, его лишили очередного звания и перевода на престижную должность в областном центре. Мы на десять лет застряли в захолустном городишке.  За его удовольствия рассчитывались всей семьёй.

...Закрыв глаза, я тоже не спала, вспоминая прошлую жизнь, в которой была наша школьная дружба и первая любовь. Она казалась бесконечной и такой крепкой, такой надёжной... И голодное, полунищее студенчество... И его тяжёлая долгая болезнь... И радость рождения троих сыновей... И первое предательство, а потом ещё и ещё... Я предчувствовала и уже знала, что буду предана и на этот раз...
Всё-таки есть, есть то самое шестое чувство, которое обычно приходит в вещих снах.
…Нам сказали, что монахинь одного из монастырей скормят акулам. Это обязательно случится, и почему-то именно мы должны увидеть это кровавое зрелище. И вот среди бушующего, ревущего моря — огромный, словно айсберг, каменный замок, тот самый монастырь-палач, приговоривший к смерти своих невинных обитательниц.
На узком выступе стены едва удерживаемся от ветра и водного шквала, который, кажется, вот-вот смоет нас вниз, в беснующуюся морскую бездну. Я едва прикрыта какой-то тряпкой. Порывы ветра яростно треплют её. Заледеневшая, она хлопает по каменной стене, к которой я, замерзая, прижимаюсь. Жёсткая ткань больно хлещет по груди, по животу, по онемевшим  ногам, в кровь сечёт лицо. Упрямо натягиваю её на себя, рискуя свалиться в ревущую пропасть. Никому до меня нет дела в этом аду, но я прикрываюсь и  прикрываюсь...
Скользя по замшелым пологим стенам древнего монастыря, бросаются в море сотни обнажённых монахинь. Одну вижу совсем близко. Её беспомощная фигурка изумительно хороша. Щемяще жаль несчастную!  Внизу, на волнах, — множество монахинь. Мелькают их головы и плечи. Они отчаянно барахтаются в чёрной воде, пытаясь продлить последние минуты жизни. Но из ревущей бездны, из глубины и со всех сторон к ним приближаются акулы. Хищницы  замыкают в кровавый круг свои жертвы. Предсмертный ужас охватывает обречённых...
Я поворачиваю голову вправо. Страх парализует меня: Саши рядом нет. Его смыло волной. Значит, он там, в бездне, где гибнут монахини. Опускаются руки. Полотно мигом срывает и уносит ветром.  И вижу вдали — огромная чёрная акула уносит моего Сашу в морскую даль. Я отчаянно кричу, зову, но голоса  не слышу.
Вселенское одиночество охватывает меня. Теперь незачем бороться за жизнь. Отрываюсь от стены, собираюсь броситься в море. Вдруг чувствую спиной неземное тепло — в скале открывается дверь. Какая-то добрая сила бережно вталкивает меня в светлое помещение.  Я медленно согреваюсь и выхожу наружу...
Скованная ужасом, в недобром предчувствии просыпаюсь. За окном — февральская метель. Хлопает по стене лист оконного слива. Пугающая чернота угрожающе воет. За стеклом кто-то злорадно скалится, вещая беду. Включаю ночник, снимаю с полки «Сонник»: «Море — к разводу, к свободе от брака».
 
На другой день он приехал домой на новеньком автомобиле. Это была первая в нашей жизни настоящая машина. Дети бурно радовались, особенно младший, пятиклассник, но меня мучили дурные предчувствия, из головы не шли сны, виденные накануне, когда он решал — одалживать деньги у этой самой «бабец» или нет. Значит, занял... А ещё через несколько дней, вернувшись с работы, увидела, что у нас гость — подполковник ГИБДД.
— Посмотри, — радостно сказал Саша, — я номера на машину получил. Вот, обмываем.
Я взглянула, и в глазах потемнело, ужас сковал меня: на белом металле зловеще чернели четыре цифры, из которых три были шестёрками. Дурная примета! Три шестёрки — дьявольские знаки! Господи, спаси и защити всех нас!
— Ты что — не рада? Посмотри, какие цифры на номере, один к одному — как на подбор. Мне очень нравятся!
Его глаза светились. В них мелькнуло самодовольство и ещё что-то незнакомое и непривычно зловещее. Я постаралась отогнать нехорошие предчувствия...
А ночью меня вновь посетило видение… На ковре — три младенца. Они туго завёрнуты в белоснежные пелёнки. Я знаю, что одного из них ударила рогом корова. Крупный рог в крови вижу, а корову — нет. И вдруг — о ужас! — один из белых свёртков начинает краснеть: из-под него сочится и растекается ярко-алая кровь. Понимаю, что она не остановится и вся, до последней капли, вытечет. Малыш обречён. Я плачу, подползаю к нему, хочу прижаться губами к промокшей пелёнке. Маленькое тельце ещё живёт, дышит, хранит тепло, но через несколько минут его не станет...
Утром, не открывая глаз, подумала: корова — это акула, которая только что одолжила мужу денег и развратит, превратит его в полного отморозка (позже меня поразило, что она по гороскопу Телец, то есть корова). Младенцы — наша семья, которой  будет нанесён смертельный удар. Что нас ждёт?..
Ответ «пришёл» следующей ночью: вижу наш дом в такой степени запустения, захламления и загрязнения, что трудно передать. Стены, потолок и окна забрызганы грязью. А посредине в отгороженном закуте две свиньи — голодные и злые. Они мерзко хрюкают и рвутся из загона, а вокруг — мебель переломана, вещи изорваны, стол и окна заставлены банками с гнилым вареньем и овощами, крышки сорваны. На грязных подоконниках — какой-то хлам, обрезки дерева, железа, искорёженные инструменты, помятые пыльные коробки, сломанный шифоньер, на нём тоже хлам. Сквозь стекла, забрызганные грязью и свиным помётом, ничего не видно. Под ногами фанерные ящики с искорёженными стенками, в них тоже хлам. И дети мои как неприкаянные ходят посреди этого хаоса и запустения, что-то хотят сделать, с места на место перекладывают...
Я пришла, пытаюсь навести порядок — но браться за всё страшно и бесполезно. Я кричу сыновьям сквозь поросячье хрюканье: «Надо всё выбросить! Всё! Ничего не годится!» Подняла грязную банку, а в ней что-то прокисшее, вздулось, поставила на место и думаю: «Банки-то я отмою». Тут Саша заходит — растерянный, забитый, беспомощный, ослабевший то ли от голода, то ли от болезни, истощённый, виноватый. Я кричу сквозь поросячий визг:
— Зачем ты впустил их в наш дом? Посмотри, что они сделали! Что с нами будет?
А свиньи хрюкают, визжат, в грязи возятся... Это они растоптали и загадили всё, наш чистый дом превращён в мерзкий хлев, всё в нём переломано и загажено.
Так и случилось. Но впереди меня ожидало страшное десятилетие унижения и самого настоящего рабства — морального и физического.


«Стокгольмский синдром»

Один давний случай всё не даёт мне покоя. Произошло это летом, на даче, незадолго до покупки зловещего автомобиля. Когда начинали дачный участок облагораживать (а это была часть пади — кочки да кустарник), слева болотным экскаватором вырыли широкую канаву — от самой сопки, где дом заложили, до низины, чтобы отвести туда воду с будущего огорода и осушить его. И в этой самой канаве из-под сопки забил родник. Это было как чудо! Как подарок всем нам за тяжкий труд. Сыновья потом облагородили драгоценный родник, зацементировали и обложили мрамором. Рядом, чтобы накапливалась вода для полива, бани и других нужд, на углубление установили два бетонных кольца. Получился колодец. Для питья и приготовления пищи брали воду из ключа, а для иных целей — из бетонного накопителя. Время от времени в колодце обнаруживали то утонувшую фазаниху, то голубя, а один раз вытащили мёртвого соловья. Стенки в нём мокрые, скользкие, отвесные. Попал в зловещую западню — оттуда нет пути.
Саша, человек, в общем-то, осторожный и предусмотрительный, иногда использовал колодец-кольцо для того, чтобы размочить в нём косу, хотя безопаснее было оставлять её в канаве в самом конце огорода, за мостком, куда редко кто ходил. Косу он просто ставил на дно колодца лезвием вверх, и деревянное косовище торчало наружу. Но никто из нас даже не задумывался, что держать острый инвентарь таким образом — опасно. Всякий раз я наклонялась, перевешиваясь через бетонный край колодца, зачерпывала воду рядом с лезвием, почти над ним, и спешила по своим делам.
А хлопот было выше крыши — то баню отмыть, то в доме порядок навести, пищу приготовить, грибы и другие заготовки на зиму, а уж полоть грядки да траву тяжёлыми охапками таскать — это с утра до ночи. Однажды даже в больницу попала, так обожглась соком каких-то растений. Была в купальнике, он косил, а поскольку ещё с молодости у нас считалось, что ему нельзя после операции поднимать тяжёлое, свежескошенную разнотравицу носила я. На вытянутых руках тяжело, вот я и прижимала охапки к себе. Внезапно почувствовала сильное жжение на боку и на бедре, потом на коже вздулись огромные волдыри, пришлось ехать в больницу. Там подтвердили, что это ожог от яда растительного происхождения, выписали лекарства, мази, бюллетень. Почти неделю пролежала с ожогами. А потом снова тяжкая безрадостная работа на даче.
И так больше десяти лет, без выходных и праздников. Мы так оригинально «отдыхали» на природе в семейном кругу, вкалывая по десять часов ежедневно. И всё это — в постоянном напряжении, спешке, да ещё под злые окрики и недобрые взгляды. А Саша теперь злобился по поводу и без, не знал, как ещё недовольство на мне и детях выместить. Теперь я понимаю, что это было почище чеченского рабства.
Урывками бегала за грибами. Только в лесу, пожалуй, отдыхала душой. Лес, особенно летний и осенний, люблю с детства, с Алтая. Утешало синее небо над головой, вечнозелёные сосны да ещё родник, который я обсадила лимонником и виноградом. Сыновья согнули над родником толстые металлические прутья, которые постепенно обвили виноградные лозы. Родник поил нас, а мы оберегали и чистили его.
А ещё был роскошный сад, который я сажала с восторгом, можно сказать, неистово. Сначала покупала саженцы в плодопитомнике, потом в лесу, что был через дорогу от дачи, обнаружила ростки лимонника, калины, смородины, жимолости, барбариса, вишни, рябины. Это птицы разносили по лесу спелые семена с окрестных дач. Саша раздражённо шутил:
— Замечу, что опять саженцы тащишь, стреляю без предупреждения.
Всю жизнь мечтала иметь свой сад, цветник, огород, да всё не получалось, восемь раз переезжали по гарнизонам да захолустным городишкам, нигде долго не задерживались. А тут наконец собственная земля, родник, лес — рукой подать! Вокруг земельного участка насажала больше десяти калин, потом лимонник да виноград принялась из леса носить и высаживать по-над верандой, вокруг домика, у летней беседки. Больше десяти сортов элитной смородины и жимолости высадила. Крупную, как на Алтае, облепиху в самом конце дачи разместила, вскоре она превратилась в заросли. А у калитки посадила две невежинские рябины. Одна, правда, не принялась, зато другая поднялась такой красавицей — глаз не отвести. На Руси принято рябины у ворот сажать — от сглаза, от нечистой силы. А я думаю — ещё и для красоты, для души такую красавицу высаживали. Вода и деревья — живые, к роднику и саду привязываешься, и любишь, и тоскуешь. Несколько дней пройдёт — и спешишь с ними увидеться, постоять, вдохнуть ароматы родного сада или припасть к чистому ключу.

В тот знойный день, едва спала жара, Саша вытащил из бетонного колодца косу и пошёл обкашивать траву в конце огорода, а я следом за ним — на родник. Туфли на мне кожаные, поношенные, подошва намокла и стала совсем скользкой. Я, как всегда, перевесилась через бетонную стенку, чтобы помыть укроп для засолки огурцов, ноги заскользили по мокрым доскам, и, не удержавшись, я сорвалась головой в воду. А она ледяная, кольцо неширокое, пытаюсь перевернуться и встать ногами на дно, а оно в тине, скользкое, бьюсь, как рыба или как птица, а встать не могу. Страх и удушье захлестнули меня, будто в сердце нож вонзили. Вода что лёд, обжигает, ил да песок со дна поднялись, глаза застят, рот и нос забивают, а я захлёбываюсь, бьюсь, хлещусь головой по дну. И никто на поможет — мужчины мои в конце огорода, не видят и не слышат, что со мной беда приключилась.
В чёрной глубине колодца мелькнул зловещий образ отчима.
«Сейчас он меня утопит!..»
Но отчим схватил меня за плечи, перевернул, поставил на ноги и вытолкнул на поверхность. Я вынырнула из грязной воды, вдохнула воздуха и в ужасе закричала, стала звать на помощь. Вода родниковая и в жару холодная, из высокого колодца без чьей-то помощи не выбраться — отвесные стенки мокрые, скользкие, сама вся в песке, в иле. Я неистово билась и кричала в истерике. Уровень воды в колодце был выше моего роста, но я всё время ощущала опору под ногами. Упиралась ими во что-то твёрдое. Что это было? Руки отчима?..
Сын потом рассказывал, что мой крик больше походил на громкий истеричный смех. Они кинулись к роднику, вытащили меня из колодца, невменяемую от пережитого удушья и страха. Занесли в дом, стали греть воду и обмывать, переодевать в сухое, напоили чаем, валерьянкой, затопили камин и уложили в постель.
А если бы коса была в колодце? Ведь торчала же она и накануне несколько дней из воды, и в этот день стояла, и я не раз наклонялась над её смертельным лезвием. А через несколько минут, лишь косу убрали, я сорвалась в колодец. Понятно, что Господь отвёл меня от страшной беды, практически от смерти. Я бы изрезалась, покалечилась о широкое, длинное и острое лезвие, которое Саша накануне долго точил. Вряд ли я выжила бы, останься коса там минут на пятнадцать дольше.
И ещё муж произнёс фразу, смысл которой дошёл до меня позже: «Когда ты в следующий раз упадёшь в кольцо, все будут знать, что я тут ни при чём. Ты же сама туда нырнула, верно?» Со временем я стала бояться, что могу оказаться в мрачном колодце не по своей оплошности. И старалась не подходить к роднику, если муж был недалеко. Находясь у воды, всегда оглядывалась. Зловещие предсказания старой гадалки из горного аула и целительницы Ольги Даниловны: «Бойся его, он хочет тебя погубить!» — становились реальностью.
На следующей неделе стало ещё жарче. Земля пересохла и покрылась коркой. Угнетённые растения поникли без дождя, которого ждали все — птицы, растения, люди. В кольце-западне нашли мёртвого голубя. Туда загнала его жажда. И только родник по-прежнему одаривал живительной хрустальной влагой. Чтобы в него не падали листья с виноградника и не наносило мусор, мы закрывали его сеткой, потому птицы не могли им воспользоваться, а колодец был открыт и притягивал всё живое обманчивой водной гладью.
Чтобы не задерживаться на даче дотемна, как это было всегда, я решила в полдень не ехать с мужской половиной купаться, а закончить прополку помидорной площадки. Они уехали, а я осталась.
Солнце в зените палило немилосердно. Пересохшая земля поддавалась с трудом. Время от времени я шла на родник ополоснуть лицо и руки, потом несколько раз с наслаждением постояла в ледяном ручье, по которому вода уходила в канаву за огородом, и сама не заметила, как простыла, а может, от непосильной работы к вечеру в пояснице начались такие боли, что я с трудом поднялась по лестнице, которая вела к домику на сопке, а уж в машину сесть мне помогали сыновья. На второй этаж общежития (где мы два года жили в ожидании квартиры) не смогла подняться самостоятельно.
Наутро Саша повёз меня в госпиталь, где лечили не только офицеров, но и членов их семей.
После обеда и дневного сна в палату, где меня разместили, пришёл не только лечащий врач, но и завотделением. Они расположились около моей кровати на стульях и стали задавать обычные в подобных случаях вопросы: кто я, где работаю, какое у меня образование, сколько в семье детей и так далее. Я спокойно ответила на каждый из вопросов. Врачи-офицеры переглянулись, и завотделением спросил:
— А что вы преподаёте в вузе?
— Разные дисциплины лингвистического цикла.
— Ну какие, например?
— Фоностилистику, культуру речи, фонетику, фонологию…
— Как, как вы сказали?
— Фонологию.
— А что это такое?
— Ну, это наука, изучающая звуки как единицы языка, как единые комплексы звуков, то  есть фонемы.
— Так, так, — активно демонстрировал интерес к фонеме начальственный собеседник. — Приведите образцы этих самых фонем.
— Например, в словах «мир», «мирок», «мировой» фонема «и» реализована разными звуками, а точнее аллофонами…
— Позвольте, как же разными? — перебил меня завотделением, — во всех словах один и тот же звук «и».
— Так точно, один! — с готовностью подтвердил его коллега.
— Нет, в первом слове эта фонема представлена ударным «и», который длительнее безударных в словах «мирок» и «мировой» и произносится при более верхнем положении языка. В последних словах в первом и втором предударных слогах это уже «и» с призвуком «э». Правда, носители русского языка вряд ли обратят внимание на эту разницу в аллофонах фонемы «и», потому что для нас долгота гласных звуков не является смыслоразличительной. Если мы скажем «сыр», «сы-ы-р» или «сы-ы-ы-ы-р», значение слова «сыр» не изменится, верно?
— Верно, верно, — дружно закивали головой окончательно сбитые с толку интеллектуалы.
— Для англичан же ничего не стоит узнать звуки «и» долгий и «и» краткий в словах   «ри-и-д» — читать и «рид» — освобождать, «си-и-н» — сцена и «син» — грех, «уи-и-л» — колесо и «уил» —  воля. У них долгота гласных является смыслоразличительной. Понятно?
— Так, понятно, что ничего не понятно, — подытожил инициатор беседы.
— Понимаете, фонему представляет весь ряд (всё множество) чередующихся звуков, или аллофонов, обусловленных фонетическими позициями, — пыталась я втолковать непонятливым медикам.
— Скажите, а зачем надо изучать фонемы? — подключился к странному разговору лечащий врач.
— У фонем в языке важное значение — различать разные слова и разные морфемы. Эта функция фонемы называется сигнификативной, или смыслоразличительной. Другое назначение фонем — способствовать отождествлению одних и тех же слов и морфем. Это уже их перцептивная функция...
— Позвольте, позвольте, как одна и та же единица может и различать, и отождествлять? Тут что-то не то, — как-то даже радостно приободрились вконец сбитые с толку эскулапы.
Я чувствовала, чем подробнее стараюсь ответить на их вопросы, тем нелепее для них мои аргументы. С таким же сомнением я, вероятно, отнеслась бы к их рассуждениям по поводу узкой медицинской проблемы. Зачем они задают эти вопросы? — всё больше недоумевала я.
— Так, понятно, не стоит больше объяснять, — сказал завотделением и многозначительно переглянулся с терапевтом. — Завтра проводите больную ко всем врачам, — сделал он акцент на словах «ко всем».
— Слушаюсь, товарищ подполковник.
И они вышли из палаты. Я не могла отделаться от странного чувства какой-то неестественности состоявшегося разговора. Остался неприятный осадок, смутное впечатление, что они разговаривали со мной, как с неразумным дитятей, если не сказать больше.
На другой день под присмотром лечащего врача я прошла все врачебные кабинеты, сделала рентген и УЗИ и собралась было отправиться в палату, потому что сильно ныла спина. Я едва держалась на ногах, и хотелось скорее прилечь. Но мой провожатый направился к кабинету с табличкой «Психиатр», сунул мне в руки медицинскую карту и попросил зайти.
— Я вас здесь подожду.
— А зачем мне к психиатру? — удивилась я.
— Так положено, — скороговоркой произнёс он и отвёл взгляд.
— Ну что ж, положено так положено, — сказала я и спокойно вошла в кабинет.
Лицом к двери сидела крупная темноволосая женщина в белом халате поверх военной формы. Она жестом пригласила меня сесть и спросила:
— У вас что, проблемы с психикой? Почему вас направили сюда?
Я подала ей медицинскую карту. Спина так болела, что я  с трудом умостилась на краешке массивного стула и ответила:
— Сказали, что все обязаны пройти осмотр психиатра.
— Да? С каких это пор? — ещё больше удивилась она.
Врач посидела, посомневалась и стала задавать вопросы. Я спокойно и вразумительно ответила на каждый, подмечая её стремление запутать, сбить меня с толку. С первых минут стало ясно, что это были специальные тесты на логическое мышление, сообразительность, мыслительную активность, уровень интеллекта, избирательность решений и т. д. Я всё время была настороже.
— Так, — наконец произнесла психиатр. — У вас хорошее креативное мышление, высокий уровень интеллекта. Ничего не понимаю... Как вы оказались у нас?
— Да на даче перетрудилась, а может, в роднике простыла, появились сильные боли в пояснице. Вот попала сюда.
И я рассказала о том, что произошло накануне.
— А почему такая тяжёлая работа на вас?
— У мужа травмирован позвоночник, и долгое время всю тяжёлую работу по дому выполняла я, жалела его. Потом дети подросли, они стали помогать. Я привыкла.
— Ваш муж пьёт? — внезапно спросила она.
— Нет, что вы! Не пьёт и не курит.
— Скажите откровенно, у вас с ним хорошие отношения?
— Раньше были хорошими. Мы с ним за одной партой сидели, дружили, любили друг друга, поженились. И всё было хорошо. Потом он получил травму, долго болел... Потом поехал в санаторий... — комок подступил к горлу, и я замолчала.
— Дети, как я понимаю, у вас общие?
— Да, да, три сына. Замечательные мальчишки!
— Он что, изменяет вам?
Я кивнула головой и ещё ниже опустила голову.
— И вы не миритесь с предательством?
— Да, конечно, это я во всём виновата, мне бы надо не обращать внимания, терпеть... — слёзы вновь навернулись на глаза.
— Знаете, в психиатрии есть термин «стокгольмский синдром» — это когда жертва постоянно оправдывает своего мучителя. У вас нет никаких отклонений в психике. Вы нормальная здравомыслящая женщина, не считая этого синдрома. Опасайтесь! Вы затравите в себе личность. Это он привёз вас сюда?
Я кивнула головой.
— А ваш врач ушёл?
— Нет, он за дверью.
— Подождите минутку, я сейчас, — и она вышла.
Через несколько минут хозяйка кабинета вернулась, прошлась до окна и обратно, стараясь взять себя в руки, и сказала, остановившись передо мной:
— Женщина, вы понимаете, что живёте с подонком?.. Я так и думала — это он попросил врачей проверить, всё ли в порядке у вас с головой... Дети, говорите у вас общие?
— Да, поженились в девятнадцать лет. И сейчас вместе.
— Вот негодяй! Мать своих детей поставить под такой удар! А если бы на моём месте оказался другой психиатр и пошёл бы у него на поводу? С таким диагнозом, который он вам «поставил» и пытается подтвердить его у медиков, вас бы на пушечный выстрел ни к студентам, ни к своим детям не подпустили.
— Какой ужас! В чём моя вина?
— Поверьте, вы не первая и не последняя. Таких пар множество. Муж гуляет, провоцирует скандалы, а жена — «дура, шизофреничка». Берегитесь его! Вот вам моё заключение: вы — нормальный здоровый человек! И никогда в этом не сомневайтесь. Он, небось, вам другое внушает?
— Да, всё время говорит, что я ни на что не способна, что живу за его счёт, что пропаду без него.
— Вот-вот, я так и думала. Полный «джентльменский набор» блудливого жеребчика. Вместе, говоришь, учились? — внезапно перешла она на «ты». — Ты была отличницей, а он с двойки на тройку перебивался и у тебя списывал. Так?
— Как вы угадали? — изумилась я.
— На то я психиатр. У меня самой та же история. Вместе учились, правда, не в школе, а в академии. Всё развивалось по типичному сценарию — «горе от ума». Запомни, милочка, посредственность никогда не смирится с личностью, обязательно затравит её или сломает.
— Но почему? Я не сделала ему ничего плохого!
— Зависть, матушка, — ведущая эмоция в человеческом обществе, а в жизни это проявляется в семье и на работе, в любом, большом или маленьком, коллективе. Беги от него, пока молода и здорова. Иначе до болезни доведёт, до нитки оберёт и по миру пустит. Я глазом не успела моргнуть, как у меня родительский дом оттяпал мой шустрый лимитчик. И машину, и гараж заодно.
— Так вы москвичка?
— Коренная, все предки оттуда.
— Как же вы позволили? Ведь должны по закону разделить имущество.
— Родители поумнее были, предупреждали, дарственную на меня оформили.
— Дарственная тем более не делится.
— Ты плохо знаешь тех, кто наживается за чужой счёт. Узнав, что он с моей подругой развлекается, когда я на дежурстве, тут же указала на дверь.
— А он?
— А через несколько дней меня около нашего дома избили неизвестные в масках. В почтовом ящике записку нашла: «Уезжай, иначе тебе не жить». Потом ещё раз избили так, что третьего раза ждать не стала. Заключила контракт и уехала психиатром в военный госпиталь на Камчатку. Теперь вот здесь.
— Знаете, если до развода дойдёт, Саша такого не позволит. Он честный, порядочный. Сама виновата, что не мирюсь...
— Ну-ну, дай-то Бог...
Со справкой психиатра и медицинской картой, расстроенная, озадаченная, подавленная, я вышла из кабинета и заплакала. Слезы сами лились из глаз, я не могла их остановить. Врач испуганно поддерживал меня под руку и вёл по коридору. Перед палатой он произнёс:
— Простите меня... нас... за вчерашнее... Простите, если можете.

Да, вот такое невесёлое воспоминание... Мы все представляем собой совокупность собственных воспоминаний. Это означает, что на нас лежит тяжкий груз нашего прошлого.
 Когда у нас подавленное настроение или дурные предчувствия, то стоит хорошенько призадуматься — и станет ясно, что причиной этого на самом деле является какое-то воспоминание.
 Долго и беспощадно мучила меня злая госпожа — моя память, пока я не познакомилась с гавайской духовной практикой хо’опонопоно. Принцип её работы заключается в том, что каждое предпринимаемое вами действие проистекает из вдохновения или воспоминания.
Вдохновение — это сигнал напрямую от Вселенной (Бога, Создателя, Мирового разума и т. п.).
Воспоминание — это программа, находящаяся в вашем подсознании.
Необходимо очиститься от воспоминаний, чтобы освободить место для сигналов вдохновения от Бога. А для этого достаточно всего лишь произнести «Я люблю Тебя», обращённое к Богу. Эти простые слова запускают процесс очищения. Древний гавайский метод хо’опонопоно сводится к очищению от всех плохих воспоминаний и всякого негатива для того, чтобы изменить себя и других.
На этом же принципе основаны аффирмации — ключевые фразы на положительную установку для подсознания:

Я с лёгкостью освобождаюсь от прошлого и доверяю жизни.
Я закрываю двери перед прошлой болью и обидами и прощаю всех, включая себя.
Я вижу перед собой бурный поток. Я беру все разочарования, опускаю их в воду и смотрю, как они уплывают вниз по течению и исчезают из виду.
Я свободна, и все, кто был в моей жизни, тоже свободны.
Я жива и полна сил независимо от того, что со мной происходит.

Есть аффирмации для души, для здоровья, для самоуважения:

Я принимаю себя такой, какая я есть.
Я прощаю всех, кто когда-либо обижал меня.
Я никому не принадлежу. Я свободна и расширяю свои возможности бесконечно.

Если вам тяжело и больно, выплесните эту боль на бумагу, как сделала я. Бумага всё стерпит, а вам станет легче.


Судьба и сценарий

— Посмотри, Саша, какие странные квитанции, — дёрнуло меня за язык, когда собиралась на работу. Предстояло отчитаться за командировку после защиты докторской.
— Бумажки как бумажки.
— Взгляни: на них разные гостиницы — «Заря», «Вымпел», а вот ещё «Арена». А я всё время жила в общежитии транспортного предприятия, где Таня работает…
Грузоперевозки в Воронеже в то время, когда я туда приехала готовиться к защите, сократились, общежитие для водителей-дальнобойщиков стало пустовать. Чтобы транспортному предприятию выжить, один этаж отвели под гостиницу. Домик у тёти Даши небольшой, им самим тесно, а тут я им на голову. Решили, что ночевать и писать буду в гостинице, почти рядом с домом. Стараниями Татьяны, Сашиной сестры, в комнатке установили компьютер. Для меня это было архиважно. Всё устроилось на славу: завтракала фруктами из их сада, обедала в университете, где пропадала целыми днями, а ужинала у тёти Даши. На выходные они забирали меня на дачу. Одним словом, жила как у Христа за пазухой.
— Ну и чего ты упёрлась? Дались тебе эти названия! — всё больше раздражался Саша.
— Я понимаю, если бы одно название было, но не три же!
— К чему ты клонишь?
— Да они, наверно, липовые.
— Кто их тебе дал?
— Сестра твоя. Это она с комендантшей договаривалась.
— А кому ты деньги платила?
— Иногда комендантше, иногда через Татьяну передавала, она и квитанции приносила. Я их не рассматривала, складывала в конверт с командировочными документами. Только сегодня обратила внимание.
— Если бы комендантша что не так сделала, Танька бы тут же её прищучила, — успокоил он то ли себя, то ли меня.
— Вообще-то да. Но, может, их лучше не сдавать?
— Тебе же за проживание не оплатят! Богатая нашлась. Ума хватает только деньги из семьи откачивать.
— Я на свои ездила, — оправдывалась я. — Старший валютой помог. У тебя ни копейки не взяла.
— Я ж говорю — из семьи. Или ты сама себе велосипед теперь? С учёными степенями. Куда нам, простым смертным, до вас, — недобро съязвил он.
И я ничтоже сумняшеся сдала документы в бухгалтерию.
Дня через два столкнулась в коридоре с Людмилой из расчётного стола. С ней мы подружились из-за ячменей. Да, из-за тех самых, что на глазах, точнее, на веках появляются. Это бывает редко, но уж если привяжется эта хворь к человеку — мало не покажется. Так случилось и с Людмилой. Что ей только не прописывали: уколы, таблетки, пивные дрожжи, переливание крови, капельницы. Ничего не помогло. Только один ячмень сойдёт, другой тут как тут. Глаза воспалённые, веки отёчные, лица на женщине нет. Я обратила на неё внимание, да как-то неловко было подойти. Однажды столкнулась с ней в буфете, не утерпела и сказала, что смогу помочь. Отчаявшись, она готова была на всё.
После лекций я заходила в комнатку, где обычно пили чай сотрудницы бухгалтерии, а в остальное время она пустовала. Мы закрывались с Людмилой в этом закутке, и я проделывала нехитрые знахарские манипуляции. «Ячмень рос. Созрел. Подошёл покос. Ячмень скосили, дедушку-ведуна попросили: «Дедушка-ведунок, заговори ячменёк у рабы Божией Людмилы», — читала я заговор. Потом крестила нарыв ножом и вбивала нож в сучок на табурете. Дома Людмила прикладывала запаренные горячие ячменные зерна к больному месту. Мало кто верил в успех этого предприятия, но когда ячмени исчезли бесследно, меня зауважали.
И вот теперь Людмила, поздравив с успешной защитой, шепнула:
— Вчера пришли две дамы из контролирующего органа и затребовали твой отчёт по командировке.
— Я позавчера сдала.
— Мы удивились: если бы общая или выборочная проверка, а то именно твои документы. Забрали и ушли.
— Да ты что?
— Главная говорит: это неспроста. Без наводки не обошлось. У тебя есть недоброжелатели?
— У кого ж их нет? А у меня — хоть отбавляй!
— Кто знал про эти документы?
— Только я да муж.
— Неужели он?
— Исключено! Какой ему интерес? — не раздумывая воскликнула я.
Она ушла, а я стояла как громом поражённая. Зачем я его послушала?
Дома не находила себе места, но Саше решила не говорить. Может, пронесёт. Настала ночь. Пытаясь уснуть, вспомнила детскую присказку: «Ложусь почивать на Сионских горах. Три ангела в головах. Один видит, другой слышит, третий правду говорит». Долго не могла уснуть, а к утру забылась. Во сне вижу себя молодой, и собака со мной большая, лохматая, игривая, рыжая, как лиса. Ластится, к ногам льнёт. Потом мы с ней оказались на острове, что напротив нашего села в низовьях Амура. А вокруг — красота, покосные луга силу набирают, травы цветут и колосятся, птицы поют. Начало лета. Мы бегаем друг за другом, резвимся, в траве барахтаемся. Я глажу её, а у неё мех чистый, тёплый, гладкий. Вдруг за лесом лай раздался. Мой мохнатый друг подхватился и бежать. Я за ним. Хочу догнать и не могу. Зову, кричу, а голоса нет. Потом всё-таки нагнала, окликнула. Собака обернулась, но это уже не мой добрый пёс — а скорее волк с оскаленной пастью. И глаза злые, с недобрым хищным прищуром, и окрас серый.
Я испугалась, закричала от ужаса, проснулась в ознобе, с недобрым предчувствием. «Собака всегда к другу, — говорила в детстве мама. — Собаку видеть — к добру!» — уверяла она. Ну вот, значит, всё будет хорошо, утешала я себя. Но волчий оскал так и стоял перед глазами.
На следующий день меня вызвали в приёмную ректора. Секретарша подала на листочке номер телефона, по которому следовало позвонить.
— А кто просил?
— Звоните, узнаете. Вам объяснят.
В трубке послышался приятный женский голос. Уточнив мою фамилию, женщина представилась и пригласила в оперативный отдел УВД.
— Когда вы сможете прийти?
— Минут через сорок, — ответила я и поехала по названному адресу.
— Давно из командировки? — спросила миловидная женщина с металлическим блеском в голубых глазах.
— Нет, на днях.
— С какой целью ездили?
— На защиту докторской диссертации.
— И как, успешно?
— Вообще-то да.
— А где там жили?
— В гостевых комнатах автоколонны на окраине города. Так дешевле и удобнее. Рядом с родственниками.
— Как туда попали?
Я кратко рассказала, как и почему я туда поселилась и жила больше трёх месяцев, сколько платила в сутки, кто принимал деньги, как зовут коменданта, по какому адресу находится общежитие. Всё как было на самом деле.
— Хорошо, что вы ничего не скрываете, — сказала женщина-оперативник.
— А что мне скрывать? Я не преступница.
— Верно, — недобро усмехнулась она. И в её голосе послышались металлические нотки. — Квитанции, по которым вы отчитались за проживание в командировке, поддельные. Мы сделали запрос, там нет гостиниц с такими названиями.
— И что теперь? — в страхе спросила я.
— Будем открывать уголовное дело.
— На меня?
— Нет, на того, кто эти квитанции выписывал. Вы пойдёте по делу как свидетель. Вам ничто не угрожает.
— И сумма-то небольшая — около четырёх тысяч…— вслух рассуждала я.
— Дело не в сумме, а в подделке документов. Уверена, что не одной вам такие квитанции вручали.
— Там много народу перебывало. В основном из деревень — кто в больницу, кто на рынок с фруктами, с молоком, творогом. Люди бедствуют, многие потеряли работу.
Я распрощалась и вышла из кабинета оперуполномоченных.
За ужином рассказала, куда меня вызывали и по какому поводу. Помолчав, Саша спросил:
— И ты рассказала всё как было?
— А у меня был выбор?
— Ты хоть понимаешь, что натворила?
— Что?
— Подставила моих родственников! Они к тебе всей душой, а ты?
— При чём здесь родственники и я? Дело-то в аферах комендантши.
— Откроют там уголовное дело. Начнут таскать сестру. Как ей после этого людям в глаза глядеть? Как переживёт всё это старенькая тётка?
— Знаешь, в бухгалтерии сказали, что за квитанциями пришли на другой день. И попросили только мой отчёт и ничей больше.
— Хочешь сказать, что кто-то тебя заложил?
— Не хочу сказать, а так и было.
— Кому ты ещё говорила?
— Только тебе!
Он подумал, ничего не сказал, взял телефонную трубку и вышел через кухню на лоджию. Второй выход на неё был через зал. Я прошла туда, приоткрыла балконную дверь и встала за штору.
— Зачем ты это сделала? — сердито сказал он в трубку.
После некоторой паузы ответил:
— Да чёрт с ней! Вляпалась, пусть сама выбирается! Но дело в моих родственниках. Их начнут таскать! Ну кто тебя просил вмешиваться?
Мало сказать, что я была в шоке от услышанного. Меня будто кипятком обдали с головы до ног! Я перестала что-либо понимать и здраво оценивать. Зачем я сказала ему про эти чёртовы квитанции! Ну кто меня за язык тянул? Забыла, как он, вернувшись из Кульдура, писал письма своей тогдашней очередной подруге, сообщая обо мне и детях такие подробности, что уму непостижимо. Я тогда чуть сквозь землю от стыда не провалилась. Есть такая подлая категория мужиков, которые обсуждают своих жён с посторонними женщинами.
От подслушанного разговора ощущала себя ошарашенной, не хотела его ни видеть, ни слышать. Как посмотрю ему в глаза? Я собралась и ушла к Ольге Даниловне. И дома не ночевала.
Я так любила его, что даже представить не могла, как смогу жить без него. И всю жизнь так думала. Боялась его потерять. А уехала в Москву — и обнаружила, что без него мир лучше. Я успокаивалась, радовалась всему, что окружает меня, занималась собой и своими проблемами. Мне было хорошо! То же самое повторилось в Воронеже. И каково теперь видеть его неприкрытую подлость? Что с ним стало? Как, оказывается, может измениться человек, попав под чужое недоброе влияние.
На другой день, придя с работы, он спросил, как ни в чём не бывало, даже с участием:
 — Ну как ты?
Я пожала плечами.
— Не расстраивайся. Я всё уладил. Дело закроют. Ты знаешь мои связи.
— Ой, правда? — обрадовалась я.
— История с квитанциями выеденного яйца не стоит. Сумма-то смешная. Только надо, чтобы уголовное дело не открыли в Воронеже. А здесь — всё под контролем. Держи хвост пистолетом.
Он стал, как прежде, приветливым и весёлым. И я немного успокоилась. С тех пор как он одолжил денег на машину и попал под каблук этой хищницы-удавки, мы удалялись и удалялись друг от друга. Всё хорошее в нашей жизни стало улетучиваться как дым, словно ничего и не было. На смену пришли недоверие, отчуждение, подозрительность... Как я устала от всего этого!
На другое утро, собираясь на работу, он сказал вкрадчиво:
— Ты сходи к оперативникам и откажись от показаний.
— Как отказаться? Ты же сказал, что всё устроил.
— Ну да, договорился. Дело надо закрывать, пока оно на доследовании.
— А что сказать?
— А ничего не надо. Напиши отказ в письменной форме и передай дежурному. А там разберутся.
— А что писать-то? — недоумевала я.
— Бери ручку.
И он продиктовал текст отказа.
— На них не будут открывать, — сказала я, вдумавшись в написанное, — зато откроют на меня.
— Я ж тебе объяснил, что здесь, на нашей территории, всё под контролем. Как откроют, так и закроют. Обещаю. Я договорился. Ты меня знаешь.
По дороге на работу я зашла и отдала конверт с заявлением об отказе показаний дежурному милиционеру. На душе стало легче: и у родственников не будет неприятностей, и у меня всё в порядке. Спасибо Саше. Какой молодец! Он прав, я без него пропаду. Решив, что опасность миновала, занялась домашними делами, которые скопились после долгого отсутствия.
Но через неделю позвонил следователь и пригласил на допрос.
Я тут же перезвонила Саше и сказала:
— Никто и не думал закрывать уголовное дело. Всё передали в следственный отдел. Вот телефон, позвони и узнай сам.
Он помолчал немного и сказал ледяным тоном:
— Никуда звонить не буду. Сама вляпалась — сама и выбирайся из этого дерьма.
— Ты же обещал...
— Я ничего не обещал. Отстань от меня. Я устал от тебя и твоих проблем. Мы с мужиками уезжаем на турбазу, попьём пива, в баньке попаримся. Ты не теряй меня, если что.
— Продали меня с потрохами — и теперь едешь  с  шалавой это подлое дело обмыть?
— Ты опять за своё? Её нет в природе, она — в твоей больной фантазии. Тебе лечиться надо. — И положил трубку.
Что мне делать? С балкона выброситься? Таблеток наглотаться? В петлю залезть? Не хочется жить! Я плакала и металась по дому в полном одиночестве. В воскресенье вечером, не помню как, оказалась у Ольги Даниловны. Она, взглянув на меня, пошла разогревать воск. Слила меня трижды по три раза. Я успокоилась и крепко уснула на диване в зале. Проснулась в одиннадцатом часу ночи бодрая и посвежевшая.
— Что мне делать?
— Надо искать защиту. У тебя есть кто-нибудь в органах?
— Откуда?
— А помнишь, ты ходила к начальнику отделения? Ну когда тебе административное нарушение хотели пришить. Он же помог. Сходи ещё раз.
— А что, неплохая идея.
Я совсем забыла, как однажды, вернувшись из командировки, нашла в почтовом ящике извещение на своё имя. В нём сообщалось, что штраф за административное правонарушение, совершённое мной тогда-то и тогда-то, погашен и ко мне претензий не имеется.
— Посмотри: что это за квитанция? Какой штраф? Не могло быть никакого нарушения, потому что в это время я находилась в командировке! — сказала я Саше.
— Да не бери в голову. Что-то напутали. Выбрось в мусорное ведро.
«Нет, — решила я, — надо всё выяснить».
На другой день позвонила в приёмную УВД, узнала, где находится отделение, известившее меня о штрафе, и поехала. Начальник, немолодой утомлённый полковник, был на месте. Я показала квитанцию и попросила объяснить, что всё это значит. Он вышел ненадолго в приёмную, кое-что уточнил и вернулся обескураженный.
— На вас поступила жалоба от гражданки Хаменко Анжелы Адольфовны, проживающей неподалёку отсюда.
— На что она жалуется?
— Да что вы исписали нецензурно стены в подъезде, испачкали двери…
— Я? Как можно сделать всё это при собственном отсутствии? Вот копия моей командировочной. Сравните даты там и на извещении.
— По поводу этой жалобы составлен протокол осмотра. Вам вынесен штраф и тут же кем-то погашен. Кому-то очень надо было повесить на вас правонарушение.
Он распорядился узнать, кто был исполнителем осмотра, и пригласил подтасовщика к себе. В кабинет вошёл не первой свежести лейтенант. Форма мятая, голова всклокоченная, лицо опухшее.
— Ты опять с этой Хаменко связался? Я тебя предупреждал?
— Так точно!
— Исчезни с моих глаз! Всё, моё терпение лопнуло! Пиши рапорт на увольнение... Какое основание, спрашиваешь? Ложный протокол на неповинного человека. Документ вот здесь, в папке. Свободен.
Затем обратился ко мне:
— Дайте мне копию вашей командировочной и эту квитанцию. Извините за недоразумение.
— Ничего. Вы тоже простите меня за беспокойство.
— Какое отношение к вам имеет эта Хаменко? Мерзкая баба. Хищница. У неё там притон, мужики тучами ходят.
— Это моему мужу по душе.
— А дети у вас есть?
— Три сына.
— Да вы что? Счастливые! Вам бы жить да радоваться. Я бы свою жену на руках всю жизнь носил, пылинки бы сдувал, если б она мне хоть одного ребёнка родила!
— У кого-то есть другие ценности, кроме детей, — с грустью сказала я.
— И как он собирается сыновьям в глаза смотреть? Вот мерзавец, не думает о будущем.
Я не нашлась что ответить, попрощалась и вышла.
И вот теперь Ольга Даниловна надоумила к нему обратиться. Она погадала и сказала, что всё решится в мою пользу. Это слабое утешение придало мне силы. Совсем немного надо человеку, чтобы приободриться и поверить в себя.
На другой день отправилась в отделение. Напрасно прождала больше часа и уж совсем собралась уходить, как в приёмной появился тот, на кого я возлагала последнюю надежду. Посмотрел на меня и улыбнулся.
— Ну как, защитили свою докторскую?
— Да, месяц назад.
— А ко мне с чем пожаловали?
— Помогите…
И рассказала всё по порядку — про квитанции, про то, как Саша рассказал о моих сомнениях в их подлинности этой Хаменко, которая устроила проверку моего отчёта по командировке, как обманом уговорил отказаться от показаний, в результате чего я теперь под следствием.
— И вы ему, негодяю, поверили?.. А эту аферистку путёвые мужики за километр обходят.
Потом он набрал номер и сказал:
— Сейчас от меня придёт женщина. Ей надо помочь.
— Спасибо вам! — с благодарностью сказала я.
И поехала на другой конец города. Нашла нужный кабинет, постучала и вошла. За столом сидел темноволосый черноглазый человек средних лет в звании капитана.
Он внимательно оглядел меня и пригласил сесть.
— Расскажите всё подробно, не упуская детали.
Я рассказала.
— А сумма какая? — уточнил капитан.
— Около четырёх тысяч.
— Ну, здесь явная заказуха... У вас есть несовершеннолетние дети?
— Есть. Через неделю младшему исполнится восемнадцать.
— Ну и лады. Нам хватит несколько дней. Вы удачно попадаете под амнистию на женщин с составом преступления до трёх лет, имеющих несовершеннолетних детей.
— А по-другому никак нельзя? Получается, что я всё-таки нарушила закон.
— Можно, но тогда те, кто вас преследует, сразу подадут на пересуд. И сделают это не раз. Вам нужна эта нервотрёпка? Не советую продолжать с ними разборки и добиваться справедливости. Такие подонки на всё способны. Держитесь от них подальше.
Я вышла и заплакала. Мир не без добрых людей. Но неужели недобрых больше? Почему самого близкого человека теперь надо бояться? Он кто? Подлец? Негодяй? Мерзавец? Ведь психиатр предупреждала меня!

Война войной, а урожай собирать надо. Вечером договорились ехать на дачу. Я весь день закатывала банки с помидорами, делала салаты, убирала квартиру, потому что все силы и время уходили на дачу. На себя не оставалось времени. Разве что ночью, за счёт сна.
Вдруг позвонил телефон. Это Саша! А я не всё законсервировала... Но это был не он. Женский голос ехидно спросил:
— Ну что, всё заготовила на зиму?
— Вы кто? Что вам надо?
— Я доброжелательница.
— Я не нуждаюсь в доброжелателях.
— Ну тогда съезди за город (она назвала точные координаты), там Хаменко с твоим в кустах развлекаются, пока ты горбатишься. Ей с вашей дачи поставляются отборные овощи, ягоды и фрукты, а зимой она очень любит твои огурцы и помидоры из бочки под жареную картошку, на которой вы вкалываете.
У меня подкосились ноги. Я присела на стул. Вот теперь я знаю, что такое, когда опускаются руки. А ведь злопыхательница права. Я не раз замечала, как он прячет пакеты с овощами в багажнике. Прошлый год перед заморозками собранные помидоры разложили  в дачном доме. Спелые я откладывала ближе к стенке, чтобы не подавить. На другой день вечером их там не оказалось.
— Посмотри, Саша, у нас кто-то побывал. Выбраны лучшие помидоры.
— Вечно тебе что-то мерещится, — раздражённо отмахнулся он.
Как-то зимой привёз от родителей мороженую рыбу. Через пару дней хватилась, а половины нет. Привезла из командировки копчёные окорока. Улетучились. Сколько это может продолжаться? Он уверяет, что мне всё мерещится. Этой женщины вообще нет в природе, она — плод моего больного воображения. Действует по формуле: «Говори человеку: свинья, свинья — он и захрюкает».
Интересно, кто из нас больной — я или он? Мне захотелось увидеть их вместе и сказать, что это он заражён враньём, подлостью, инфицирован предательством, нечистоплотностью. Давно разложился морально и омерзителен мне.
Я вышла на улицу, остановила попутку и поехала. Старичок-водитель сказал, что дорога здесь одна, не имеет смысла никого искать, лучше встать на этом повороте, подождать — и увидишь кого надо. Он уехал, а я осталась.
Понятно, что спектакль «с кустами» явно инсценирован. У неё же квартира — там они и встречаются. А теперь ей надо, чтобы я увидела их вместе.
Не успела я поразмышлять на эту тему, как заметила знакомую машину цвета мокрого асфальта с тремя злополучными шестёрками. Да, он не один. На заднем сиденье — огромная женщина с волосами, похожими на паклю. Я встала на дорогу и стала голосовать. Он увидел — и объехал меня. Я подняла с дороги камень и бросила вслед. Зазвенело разбитое стекло. Он притормозил. Подбежала и ухватилась за ручку дверцы, пытаясь открыть, но он рванул вперёд и потащил меня за автомобилем. С опозданием разжала я руку и упала на асфальт, сильно ударившись спиной.
Попыталась, но не смогла встать — и осталась лежать на дороге. Около меня начали останавливаться автомобили. Он увидел это в боковое зеркало, испугался, сдал задним ходом, выскочил из машины, поднял и посадил меня на сиденье рядом с ней.
— Слушай, сволочь, эта баба — в моей больной фантазии или она реально здесь сидит? — в гневе закричала я. — Что она забыла в нашей машине? Что ты сам за городом делаешь?
Она схватила меня за руку. В омерзении я резко выдернула ладонь и ударилась запястьем об острый край разбитого стекла. Из вены фонтаном хлынула кровь на неё и на меня. Она завизжала:
— Смотри, что она наделала со мной! Давай увезём её в психушку. Посмотри на неё, она не в себе! Ты же сам говорил, что она ненормальная!
 — Ты сама бешеная! Пошла вон из машины, — закричала я и схватила её за кофту.
Кровь из вены продолжала хлестать. Мы стали драться. Перепуганный насмерть, бледный, трясущийся, Саша выскочил из машины, открыл дверцу с моей стороны и схватил меня за оба запястья. Он держал, а она остервенело била меня своими кулачищами. Я пыталась освободить руки, чтобы закрыть лицо и голову.
— Отпусти руки! Мне больно! Останови её!
Но он молчал, всё крепче сжимая мне запястья. Наверно, от этого моя рука с рваной веной начала пухнуть, увеличиваться на глазах и синеть. Она стала похожа на боксёрскую перчатку.
— На тебе, гадина! Отвяжешься ты от нас? Уродина! — кричала она перекошенным ртом и била меня кулаками по лицу, по груди, по голове.
Я не могла закрыться от ударов, он по-прежнему удерживал мои руки. И молчал. Не остановил её, не заступился. Не прекратил избиение.
— У тебя только три дороги — в тюрьму, в психушку или в петлю. Я растопчу, уничтожу тебя! Лучше уезжай отсюда! — орала она.
— У меня здесь дом и дети. Никуда я не поеду!
— У тебя нет дома. И дачи тоже. И машину мы с ним купили, а не ты. Ты рубля не дала на неё! Выметайся отсюда! Иждивенка!
— Пошла вон, аскарида! Присосалась к нам... — закричала я и повернулась к нему. — Что ты молчишь? Скажи!
У него жалко тряслись губы. Крупные капли пота выступили на лбу и стекали по бледному перекошенному лицу. Побелевшие щеки дёргались. Мутные, бесцветные, испуганные глаза бегали. Мой одноклассник, моя первая любовь, спутник жизни, отец моих сыновей, мой кумир представлял столь гнусное и жалкое зрелище, что я плюнула ему в лицо. И в наперсницу разврата тоже плюнула. И тут же получила от неё такой удар по голове, что мало не показалось.
Заподозрив неладное, проезжающие остановились узнать, что происходит. Он мгновенно отпустил мои руки. Повернулся и заслонил собой дверцу так, чтобы подъехавшие не увидели меня окровавленную, с чёрным лицом, с искалеченной рукой. Я хотела крикнуть, позвать на помощь, но она закрыла мне рот потной ладонью. Меня стошнило.
— Всё нормально. Вот, везём женщину в травмпункт. На дороге подобрали, — проговорил он сиплым от страха голосом.
Автомобиль уехал. И тут мне стало страшно.
— Вези меня в больницу — смотри, что с моей рукой!.. Нет, я сама доберусь на попутках! — И я попыталась выйти из салона.
— Сиди! — зло вымолвил он и захлопнул дверцу.
— Пошла вон из машины. Я с ней никуда не поеду! — снова закричала я.
— Ладно, — сказала она. — Вези её на «Скорую», ещё сдохнет, а мы с тобой крайними останемся.
И вышла из салона, где нестерпимо пахло моей кровью. Мы поехали.
— Зачем ты держал мне руки?
— Я спас тебя от тюрьмы. Скажи спасибо.
— Ты говоришь это, чтобы оправдать свою трусость и подлость. Ты давно стал предателем, ещё с Кульдура, и сдохнешь негодяем и подлецом!
— Ты её не знаешь. Она посадит тебя за царапину. Это страшный человек.
— Что ж ты столько лет с ней таскаешься?
— Я у неё в долгу. Ты знаешь.
Мне становилось всё хуже. От потери крови я стала терять сознание. Подъехали к дому.
— Почему сюда? Вези меня в травматологию! Мне плохо!
— Ты вся в крови. Надо переодеться.
— Чёрт с ними, с одеждой и с кровью, скорей в больницу! Мне плохо! Я никуда не пойду из машины!
Он молча открыл дверцу, сдёрнул меня с сиденья, схватил за плечо и потащил в подъезд. Я стала упираться, он ткнул кулаком мне в спину и втолкал в лифт.
— Попробуй только пикнуть — пришибу.
— Ты никогда не поднимал на меня руки. У неё нахватался? Деградировал и стал полным отморозком. Ненавижу тебя, негодяй, ничтожество, подкаблучник, бабский угодник!
Вспухшая рука безвольно висела вдоль тела, другой рукой я тоже не могла пошевелить. Он снял с меня окровавленное платье, зло скомкал и бросил в мусорное ведро. Умыл меня, смыл кровь с моих и своих рук и вытолкал в коридор, потом в лифт, затем в машину. Я плакала и стонала от захлестнувшей меня боли в голове, в руке, в плече. Всё тело ломило, горело и ныло. Он выехал со двора, где нас могли увидеть соседи, и остановился на каком-то пустыре за гаражами.
— Зачем мы здесь? — испугалась я. — Ты хочешь меня убить?
— Да нужна ты, руки об тебя марать. Какого чёрта ты полезла в машину?
— Чтобы сказать тебе, что это не я больная, а ты маньяк! Это ты псих на почве секса и валишь с больной головы на здоровую. Зачем ты внушаешь мне и детям, что я психически ненормальная? Это подло. Рано или поздно дети поймут, что ты подлец! Вези меня быстрее на «Скорую» или в больницу. Смотри, рука совсем почернела. Я потеряю руку.
— Я повезу, если ты скажешь врачу, что попала в дорожную аварию, что драки не было.
— Ну ты и подонок! Поезжай, скажу, как ты хочешь.
Он повернул ключ зажигания, и мы поехали.
Мне прочистили от стекла и зашили вену, наложив выше запястья лангету. Сделали ещё несколько швов на локте, на плече и предплечье. От наркоза я не чувствовала боли.
На обратном пути мы поехали не домой.
— Куда ты меня везёшь? Останови! Или я выпрыгну.
— Ты совсем взбесилась? Я в аптеку еду.
— Зачем?
— За анальгином. Ты через час на стенки полезешь от боли. Буду тебя колоть.
— Заботливый ты мой! Пожалел коршун курочку, целовал до последнего пёрышка. Спасибо!
— Ехидничать начала, значит, жить будешь, — не обиделся, обрадовался он. Помог мне дойти до лифта и поехал в автосервис стеклить дверцу.
Дома оказался сын-юрист.
— Что с тобой? В аварию попали?
— Хуже.
И рассказала о случившемся.
— Мама, тебе надо у судмедэксперта засвидетельствовать травмы. Они тебя посадят.
— За что? За то, что избили до полусмерти? Никуда я не поеду. Мне плохо. Я лягу.
— Нет, поехали. Я помогу.
 — Это кто ж вас так разукрасил? — воскликнул старичок-эксперт.
Выслушав объяснение, он спросил:
— Эта гренадёрша так постаралась? Она только что была здесь и требовала с меня справку. А на самой ни царапины, хоть и в крови. А муж куда смотрел?
— Он не смотрел, он держал, она избивала.
— Да как же вы с ним жить собираетесь, дорогуша? В следующий раз они вас добьют. Ну, ну, потерпите. Я ещё вот эту рану засвидетельствую.
— Вези меня к Ольге Даниловне. Я не хочу его видеть, — сказала я сыну.
— Мама, никому не говори про экспертизу. Это единственный аргумент в твою пользу. Они всё повернут против тебя. Ты одна, их двое.
Когда я появилась на пороге, видавшая всяких больных целительница заплакала:
— Что они с тобой сделали? Я же говорила — он погубит тебя. Давай я окроплю тебя святой водицей. На тебе злой энергии столько! Сейчас сотрясение головы снимем. Теперь спину поправим. Боже, да спина чёрная вся! Ты могла остаться инвалидом! Вот так. И опухоль на голове разведём, заговорим. Ложись и постарайся уснуть. Я полечу тебя акафистами.
Несколько дней она занималась мной, почти не отходя. Чуть окрепнув, я по  совету целительницы начала сама читать молитвы, усиливая её воздействие. Мне полегчало. Раны затянулись, побледнели, истаяли синяки на лице и теле. Снимая швы, травматолог удивлялся:
— Да на вас всё зарастает так, будто бабка пошептала.
Сын оказался прав. Через неделю пришёл участковый и взял с меня объяснительную.
— Где вы находились восемнадцатого августа с пятнадцати до шестнадцати тридцати?
— На выезде, вернее — на въезде в город.
— Как вы там оказались? С какой целью вы проникли в автомобиль, где ехала гражданка Хаменко? Почему вы покушались на её жизнь? Вы заранее обдумали это преступление? У вас был умысел на убийство или вы просто хотели попугать Хаменко? Камень вы заранее приготовили? Вам его кто-то дал? Понимаете, что вы пойдёте по уголовной статье? Вам зона светит! Распишитесь на повестке в суд.
Участковый ушёл. Неужели это никогда не кончится? Что им от меня надо? Вот когда я вспомнила предостережения врача-психиатра. Всё развивается по одному сценарию. Они хотят упрятать меня в тюрьму, чтобы завладеть квартирой, дачей, имуществом, сбережениями. Об этом она кричала, избивая меня в машине. А он, подлый, молчал в знак согласия.

В тот день, закончив лекции, я поспешила в суд, но немного опоздала, и потому разбирательство у судьи уже началось. Хаменко стояла спиной к двери и громко, как на трибуне, говорила. Я тихонько зашла и села у входа.
— У неё ни стыда, ни совести. Захочет — собирается и уезжает в Москву или в Питер.
— Зачем? — уточнила судья.
— А просто погулять, развлечься. Ей, видите ли, все балеты и спектакли в Малом театре посмотреть надо. Дети и муж ей до лампочки.
— Кстати, а где он сам? Его тоже приглашали.
— Я за него! — вскочил маленький юркий человек. — Он вчера был у вас.
— Так вы же адвокат Хаменко? — удивилась судья.
— Я представляю интересы обоих.
— Не поняла.
— Один адвокат на двоих! Что непонятно? — вмешалась Хаменко.
— Здесь вопросы задаю я, — осадила её судья. — А где ответчица?
— Вот видите, ей и на суд начхать…
— Я здесь, — сказала я и встала.
— Почему вы бросаете семью?
— Сначала я уезжала в академию, потом в докторантуру. Так требуется, когда выполняется научное исследование. Есть командировки, в них указаны сроки.
— А где вы работаете?
— Я доктор наук, профессор университета. В командировках бывают все. Это специфика научной работы.
— Да не слушайте вы её, что угодно придумает, — закричала с места Хаменко.
— Вам не давали слова! Я удалю вас из зала, — ещё строже сказала судья скандалистке.  — А вы что, действительно покушались на пострадавшую? — обратилась она ко мне.
— Нет, что вы! Это она избила меня. Муж не бил, он держал мне руки. Вот заключение судмедэксперта, — я прошла и подала судье заверенную экспертизу.
Она прочитала и обратилась к Хаменко:
— А у вас есть заключение?
— Эксперт необоснованно отказал мне. Я взяла справку у лечащего врача.
Судья пробежала её листок глазами и сказала:
— Здесь единственная пострадавшая — вот эта женщина, которую вы избили, а теперь задумали посадить. Ваше ходатайство я отклоняю как не имеющее основания.
И обратилась ко мне:
— А вы садитесь и пишите заявление о нанесении вам телесных повреждений. Судить надо их, а не вас. Все свободны!
Мы остались вдвоём. Судья устало поправила волосы и сказала:
— Эта подруга вашего мужа и он сам напомнили мне  лису Алису и кота Базилио. Знаете, сколько таких у нас бывает? Тьма! Думаете, мы у таких идём на поводу? Это только в фильмах про нас страшилки показывают — несправедливые, нечистые на руку, взяточники…
Она призадумалась:
— Адвокат у них один на двоих. Значит, оба будут свидетельствовать против вас. Закон на вашей стороне. Да нужна ли победа такой ценой? Они вам и без того здоровья поубавили. Могли искалечить или убить. Мой совет — не связывайтесь с ними, держитесь от них подальше.
— Спасибо вам, что заступились.
Судья продолжала:
— У вас такая интересная работа. Вы человек умный, самодостаточный. Зачем вам этот подонок? Я один раз его видела — до сих пор тошнит.
— Я его тоже с трудом переношу. Гоню. Не уходит.
— Да он и не уйдёт. Не надейтесь.
— Но почему? Уже десять лет туда-сюда мотается, а из семьи — ни шагу.
— Ему квартира нужна, дача — всё, чем вы совместно владеете.
— Вы правы. Мне об этом же психиатр говорила. Сначала он пытался доказать, что я психически ненормальная.
— Ну тем более. Квартиру, прочую недвижимость он, конечно, до сих пор не оформил?
— Да, а как вы догадались?
— Все проходимцы так делают. По-хорошему не хочет поделить, начнёт ловчить. Не он первый, не он последний.
И я порвала заявление. Возвращаясь из суда, размышляла. Что со мной происходит? Это судьба? Сценарий? Известный психолог Эрик Берн под сценарием понимает психологическую силу, которая тянет человека от его судьбы. Сценарий имеет огромный энергетический заряд. Все сценарии трагичны и имеют три исхода: больница, тюрьма и могила. Именно этот сценарий навязывает мне мадам Хаменко при молчаливом согласии моего избранника по ошибке.
Человек рождается счастливым. Я счастлива уже потому, что в далёком горном ауле завоевала право на жизнь, выдержав конкуренцию со ста пятьюдесятью миллионами соперников, моих нерождённых братьев и сестёр (в виде сперматозоидов, которые выбрасывает здоровый мужчина во время одной эякуляции). В этой бешеной гонке я взяла первый приз, став единственным победителем. За это получила в дар максимум энергии от родителей, от Космоса и от Земли. Девять месяцев, окружённая теплом любящих сердец, как в  раю, копила я силы. И ни минуты не захотела оставаться в аду, в который превратилось материнское чрево с момента первых схваток. Я так яростно рвалась из моего ада, будто за мной гнались тысячи чудовищ. Старая таджичка Халима приняла меня на руки, а гадалка предсказала судьбу и роковые отклонения от неё — сценарии.
Берн, Бардт и другие психологи утверждают, что сценарий формируется в первые пять лет жизни под влиянием родителей и является фактически вектором задатков и системы воспитания. Упрощённо говоря, судьба — это то, кем человек должен был стать, если бы он не зависел от жизненных обстоятельств и мог полностью развить свои задатки в соответствии со своими способностями, талантом или гениальностью. То есть поэт должен стать поэтом, музыкант — музыкантом, математик — математиком. Одним словом, стать самим собой.
Дерево, если ему не мешать, растёт ровно вверх в соответствии со своей судьбой. Но даже если ему не удаётся расти ровно, то оно, изгибаясь под препятствиями, старается из-под них выйти и опять растёт вверх. Растениям лучше. А вот человек в результате жизненных обстоятельств (сценариев) сам нередко уходит от своей судьбы в сторону другого сценария, который опять приведёт его к несчастью. Очень часто попытки судьбы сделать его счастливым сам человек рассматривает как несчастье и продолжает идти наперекор ей. Не так ли и я противоречу своей судьбе? Стремлюсь сохранить семью, которую он давно отдал на растерзание этой прохиндейке.
Больше десяти лет аскарида по имени Анжела Адольфовна паразитирует на всех нас при его попустительстве и моём долготерпении. А теперь они действуют вместе и открыто, не таясь, — избили, чуть не покалечили и даже наняли адвоката на двоих, чтобы меня же упрятать в тюрьму, то есть втиснуть в их собственный сценарий. Это же очевидно.
Судьба всегда сигнализирует о неблагополучии — обычно страданиями. Но люди, оставаясь глухими к голосу провидения, упорно продолжают играть по сценарию свою несчастную роль до логического конца, то есть до больницы, тюрьмы или могилы.
Не выйдет! Я выхожу из этой злой игры не по правилам. Я за сотрудничество со своей судьбой! Она всегда выручала меня в тяжкую минуту и оберегала от опасности. Не оставит в беде и теперь. Мир не без добрых людей, которые всегда шли мне навстречу, помогали, предупреждали, советовали.
Низкий поклон вам, добрые люди!
Прости непослушную дочь твою и прими под свой покров и защиту, моя добрая судьба!


Упаси, Господи, от ярой любви!

Идут, летят годы, а для памяти нет границ и расстояний…
— Знаешь, мама, он такой... Он самый лучший... Самый умный, добрый, благородный. Он преданный и порядочный... заботливый, внимательный... С ним надёжно, как за каменной стеной.
— Смотри, дочка, не всякая стена греет.
— О чём ты, мама?
— Чужая душа потёмки. Неизвестно, каким станет твой Саша, как заматереет. Посмотри, отец-то его как с женой обращается: унижает, оскорбляет, бьёт почём зря. Потому, видно, и спилась. В селе её жалеют, а его не жалуют, Графом кличут: жестокий, высокомерный. Люди зря не скажут. И ни одну юбку не пропустит.
— Нет, нет, мамочка, о чём ты говоришь? При чём здесь его отец? Он не такой! Я люблю его!
— Упаси, Господи, тебя, неразумную, от ярой любви, что хуже проклятия надуманного, нагаданного, по роду нашему пущенного. В каждом поколении кто-нибудь да маялся от неё, окаянной, пока прабабушка Анисья, царствие ей небесное, заговор не узнала, сама убереглась и дочкам-внучкам наказала. И ты запомни крепко. Меня, может, не будет, а тебе, чует сердце, понадобится. Не приведи Господь!
— Мне не потребуется. Он меня любит... Интересно, а как избавлялись от ярой любви?
— В старину говорили, что не зарекаются от сумы, от тюрьмы и от несчастной любви. А уж если доля выпадет, идут в субботу на кладбище к могиле покойника с именем того, кого любят, а он, скажем, предал, на другую польстился. И станет тогда свет белый не мил... Ну так вот, идут на кладбище, находят могилу с именем изменщика, обходят её против часовой стрелки девять раз, встают у ног покойника и читают заговор:

Пришла на мёртвый порог, стою у мёртвых ног.
Покойник лежит, душа его спит,
сердце его не болит.
Не имеет он дум и страданий, любовных переживаний,
ни ярой любви, ни ярой злости.
Пусты его мёртвые кости. Пусто у него в сердце.
Не горюет и не скучает, не ждёт и не провожает,
от ярой любви не вздыхает.
Так бы и мне, Божьей рабе (имя), не горевать,
и не скучать, не ждать и не провожать,
от ярой любви не вздыхать и не рыдать.
Сколь спокойна душа и сердце этого человека,
так и мне отныне и до века не горевать,
слёз не проливать, от любви не страдать
по рабу (такому-то — по имени). Аминь.

— Покойная Анисья наказывала, что прочитать так надо трижды. А на могилу потревоженного положить помин — блины, кутью и кисель — да прощения у него попросить. Горе-тоску как рукой снимет.
...Звонят и звонят колокола. Они звонят по моей беде, по несбывшимся надеждам, по ушедшему лету, которое прошло-пролетело, отполыхало ярым зноем, пёстрым разнотравьем, поздними предзакатными зорями, пронзительной голубизной светлых далей... Деревья печально облетели. Ранняя осень плачет тёплым дождём... Осколки разбитого лета, как осколки моей судьбы, догорают в огне горьких осенних костров. На крыльях перелётных птиц, на серебристых паутинках лето улетает, ускользает, истаивает... Скоро от него, кроме сухих листьев и пожухлой травы, ничего не останется. Одно лето кануло в небытие, другое, десятое...
Так прошло ровно тридцать лет и три лета...

Как всегда, он пришёл поздно, я уже спала. Бесцеремонно разбудил, чтобы сказать очередную мерзость, а потом захрапел как ни в чём не бывало. А я заплакала. И до утра не сомкнула глаз. Этот кошмар, как страшный сон, продолжается десять лет... Эта хищница внедрилась в нашу семью и, как гигантская аскарида, отсасывает из неё всё, что может.
Мне не раз приходило в голову, что рано или поздно я сделаю это.
Оказывается, это так просто — взять нож и воткнуть в спящего.
Должно быть, я угодила меж рёбер: тонкое лезвие вошло легко, как в кусок парной телятины. Боялась, что кровь хлынет на постель, но этого не случилось. Он не издал ни звука. Тело дрогнуло, напряглось и затихло...
 «Слава Богу, отмучилась», — подумалось с облегчением. Небывалый покой воцарился в душе. Я не испытывала ни страха, ни сожаления.
В полумраке спальни казалось, что нож парит над грудью человека, который говорил мне в десятом классе: «Я так люблю тебя. Мы обязательно поженимся». — «Я рожу тебе трёх сыновей», — сказала я. Знала — так и будет. Теперь дети выросли, у каждого своя семья... Они покинули этот дом.

Я сижу на краю постели не в силах отвести взгляда от мёртвого лица, которое последние годы так ненавидела. «От любви до ненависти — один шаг». Шаг длиною в десятилетие. Именно десять лет назад началась наша жизнь втроём в грязном неклассическом треугольнике — я, он и она с кобелями. Напившись, она звонила и хвастала:
— Забери своего кобеля. Я его гоню, а он лезет. У меня знаешь сколько таких, как он? Меня любят, а ты никому не нужна. Заткни свои диссертации в ж...
Я бросала трубку. Когда кончится весь этот кошмар? Последние годы я не узнавала его. Он стал другим человеком и внешне, и внутренне — циничный, бесцеремонный, грубый. Как же он изменился, — с тоской думала я. Приучился всё время врать, изворачиваться, ловчить. Человек с двойным лицом, с двойной жизнью, с двойной моралью, как чемодан с двойным дном... Там он удовлетворяет свою мерзкую похоть, дома выплёскивает раздражение, недовольство, злость... Это — как раздвоение личности. А примат секса над всеми остальными эмоциями — психическое заболевание, имеющее в психиатрии специальный термин — сатириаз. Кроме того, он терпеть не может моего хорошего настроения и обязательно тут же его портит.
— Он вампир, — сказала мне целительница и ясновидящая Ольга Даниловна, с которой я дружила не первый год. — Берегись его. Он забирает твоё счастье: ему плохо, когда тебе хорошо.
Я не поверила. А недавно в медицинском журнале прочитала: «Избегайте эмоциональных вампиров — людей, которые подпитываются за счёт эмоций других. Таких людей можно разделить на две группы: те, которые ничего не делают, а только всё время жалуются, и те, кто постоянно вас унижает, ругает и не поддерживает ваши начинания и планы».
Он не жалуется, но всё время говорит мне гадости, внушает, что у меня больная фантазия, что я ревнивица, шизофреничка, что эту мерзкую Хаменко, которую он возит в машине, я выдумала, её нет в природе.
— Будь проще. Ты до сих пор живёшь в девятнадцатом веке с героями шизофреника Льва.
— Какого Льва? — не поняла я.
— Льва Толстого, который «Войну и мир» породил. И не лень ему было писать? Он и ему подобные — больные люди. Твои предрассудки об интимной жизни у меня уже вот где... Твоя наука нужна кучке таких же полоумных, как ты сама....
 
Свет уличного фонаря отражался в полированной рукоятке ножа. Я ещё не осознала, что совершила великий грех — убила своего мучителя, — и как в полусне наблюдала за причудливой игрой света. Утром пойду в милицию и объясню, почему я это сделала. А ночь мы проведём вдвоём. Давно мы не говорили по душам. С тех пор, как он последний раз предал меня... Теперь я расскажу ему, как любила и как ненавидела его.
...Нож и синие пиалы с орнаментом из белого хлопка привёз мне в подарок из Ташкента друг старшего сына. Это был необычный нож; с широким тонким лезвием, загнутым на конце. Инкрустированную рукоять с обеих сторон украшали мусульманские символы — звезда и полумесяц. Он больше походил на миниатюрный кинжал.
Считается, что ножи дарить нельзя — дурная примета. Тогда, десять лет назад, я мельком подумала об этом, но устоять перед таким подарком было невозможно. Нож был вложен в прелестный футляр из мягкой тёмной кожи, украшенной орнаментом в виде перевитых виноградных лоз с тёмно-зелёными листьями, на которых выпукло мерцали фиолетово-чёрные грозди.
Когда Саша увидел этот нож, он испугался:
— Убери его от греха подальше. Какой, к чёрту, он кухонный — это же холодное оружие!
Я спрятала его в объёмистый словарь и сунула на верхнюю полку стеллажа. Он пролежал там в ожидании своего часа десять лет...
И вот теперь я решила уйти из дома. Навсегда. И вдруг неожиданно наткнулась на нож: вечерами в одиночестве отбирала и упаковывала книги в целлофановые пакеты, перевязывала их шпагатом и складывала посредине комнаты. Дети называли её бабушкиной, потому что в ней жила моя мама. Не выдержав скандалов, она уехала к сестре в Украину. Вслед за бабушкой поспешили оставить родное гнездо и сыновья. Старший и средний жили отдельно, а младший старался как можно реже бывать с нами и часто ночевал у друзей. Дом совсем опустел... Он умер.
Мы давно не собираемся вместе за праздничным столом, как раньше. Наша семья перестала существовать. Женщина по фамилии Хаменко задушила её. Подобно гигантской глистообразной, она десять лет паразитировала на всех нас, пока не высосала из семьи тепло былых отношений, а из меня — нервы, здоровье и душевный покой.
Я тяжело заболела. А он не защитил меня — девочку, с которой сидел когда-то за одной партой... Не постыдился и трёх взрослых сыновей, которых я родила ему, как обещала. Узнав, что меня постигла беда, он цинично спросил:
— Ну и кому ты нужна теперь такая?
— Миллионы людей живут с этим заболеванием, и близкие помогают им справляться с недугом.
— Жить-то живут... Только что с тобой будет через пять — десять лет? Ты подумала об этом?
— Когда тебе угрожала инвалидность, я ни о чём не думала. Я была рядом.
— Знаешь, — сказал он, — у каждого своя правда и свои принципы. Рассчитывай на себя, на меня не надейся.
— Врач сказал, что заболевание вызвано длительным стрессом. Так и есть. Ты уже десять лет сожительствуешь с этой Хаменко.
— Вот именно, давно уже надо привыкнуть и смириться. Я ж тебя не бросаю. Ты сама всё нагнетаешь. Она что, мешает тебе? Я давно говорю тебе и ей: девочки, давайте жить дружно.
— Нет, я так не могу и не хочу. Я сама уйду.
— Скатертью дорога!
— У меня — ни крыши над головой, ни денег...
— А вот это твои проблемы. И не вздумай подавать на раздел недвижимости — бесполезно.
— Почему?
— Слушай, все доктора наук такие наивные — или только ты? Я же квартиру специально не приватизировал, дачу и гараж до сих пор не оформил. Суд не будет делить то, чего нет на бумаге. И деньги давно не на моём счёте.
— Как ты мог?
— У тебя на лбу написано, что тебя надо обмануть. Простота хуже воровства, дорогая!
— Ты так влюблён, что готов растоптать семью, наши отношения?
— Господи, ты до сих пор не поняла, что никакой любви нет? Есть секс. У меня должен быть полноценный секс. А ты как была в школе Наташей Ростовой, так и осталась ею. Не лезь в мою личную жизнь. Пишешь свои монографии — вот и пиши. Всё равно их читают только такие, как ты.
...Я давно не ждала его с работы. Не спрашивала, где был, что делал. Знала — сначала смотрят изощрённое порно, пьют, а потом... Он сам не раз говорил об этом.
Несколько месяцев назад, решив уйти из дома навсегда, я перебралась из спальни в мамину комнату, просила его не заходить, но он с порога шёл прямиком ко мне.
— Оставь меня в покое. Уже поздно. Мне завтра целый день работать.
— Ты моя жена. Ты обязана.
— Ты мне омерзителен...
— Неправда. Я знаю, у тебя никого нет. Ты сама виновата, что я хожу к ней. Если бы разрешила мне то, что дозволяет она, я бы давно её бросил...
— Если ты получаешь у этой извращенки всё, что хочешь, зачем тебе я? Уходи к ней. Оставь меня в покое.
Он криво усмехнулся, отвёл глаза и хрипло проговорил:
— После грязи и мерзости всегда хочется чистую женщину... Понимаешь, с одними живут, а с другими развлекаются. Куда ты меня толкаешь? К её кобелям? На таких, как она, не женятся... Ей далеко за сорок, но она ещё ни разу не была замужем. Не нашлось дурака. И потом, это моя квартира, и всё, что в ней, — моё. Я никуда отсюда не пойду. Если тебя что-то не устраивает — уходи, я уговаривать не стану.
Господи! Почему именно у неё он занял на машину? Она купила его и развратила не только физически, но и нравственно. Это дьявольское искушение и для меня: я давно решила, что рано или поздно убью его. И вот теперь сделала это... Господи, я преступила Твою заповедь, и нет мне прощения.
В памяти всплывает недавний сон... Иду по дороге. Мокро, скользко после холодного ливня. Вдоль дороги — колея с мутной стоячей водой. У калитки, под которой тоже вода, плавают детские варежки. Вылавливаю их и отжимаю. Потом теряю, иду искать. Захожу ночью в чужой двор. Дом, крыльцо, вокруг мрачные хозяйственные постройки. Высокий патлатый мужик в чёрных сапогах и красной рубахе наклонился над колодезным срубом. Я пугаюсь и ухожу...
И вот я дома. У мужа злобное, страшное, разъярённое лицо. Он за что-то меня ругает, проклинает, замахивается. Руки огромные и жёсткие, будто стальные. Железными пальцами он давит мне в живот, под лопатки, под ребра, пальцами тычет в глаза, в лицо, сдавливает голову, она вот-вот треснет, как арбуз. Мне нестерпимо больно, я пытаюсь оттолкнуть его, а он давит, давит... Вдруг ребром ладони бьёт меня по груди. Она трескается, и оттуда выпадает трепещущий комок. Наклоняюсь и вижу... белую птицу с надломленными крыльями. Господи! Да это же моя душа! Пытаюсь схватить её и спрятать обратно, но он уже наступил на полуживую душу-птицу. Из-под ноги струйками брызжет и растекается кровь... Он наклоняется и целует меня в губы, а потом в лоб, как покойницу.
Просыпаюсь и снова лихорадочно открываю «Сонник»: двойной поцелуй — к вечной разлуке.

...В дверь неожиданно постучали. Потом раздался звонок, ещё и ещё раз.... Снова стук, теперь уже кулаком. Я проснулась и с ужасом прислушивалась, как ломились у входа. «Это милиция. Пришли за мной. Как они узнали?»
Встала. Проходя мимо спальни, со страхом заглянула туда. На кровати никого не было. Куда же делся труп? Леденящий ужас мгновенно сковал тело и отключил сознание. Он, наверно, не умер. Встал с ножом в груди и позвонил в милицию. Сейчас меня арестуют.
Я вжалась в стенку и остолбенела. Страшная догадка пронзила страхом: он там, в зале. Затаился и ждёт. Буду подходить к двери, он набросится и зарежет меня. Стоп! Как же он достал нож из груди? Это невозможно. Сейчас он просто рухнет на меня или схватит за горло...
За дверью затаились. Наступившая тишина звенела в ушах, в голове, в каждой жилочке. Стало вдруг холодно. Я пыталась унять дрожь, но она становилась всё сильнее. От нового стука в дверь я едва не рухнула на пол.
— Открой же! Ты что, оглохла? Я весь дом на ноги поднял! — за дверью явственно слышался его голос. Он громко возмущался и стучал, потом прислушивался и начинал всё сначала.
На ватных ногах я подошла к двери.
— Кто там?
— Да я, я это! Открой же!
— А где твои ключи?
— Да я забыл их, забыл.
— Где?
— Какое тебе дело? Открой немедленно! Как можно так спать?
— А сколько сейчас времени? — наконец-то пришла я в себя и взглянула на большие часы в прихожей: было два часа ночи.
— Ты что, издеваешься? Открой сию же минуту!
Я с наслаждением слушала его мерзкий голос, ругательства, стук — и счастливо улыбалась. Тёплая тихая радость разливалась во мне — в душе, в голове, по рукам и ногам: я не убивала. Всё было в кошмарном сне. Меня никто не арестует, не закроет на долгие годы в тюрьму. Я буду жить, дышать, видеться с детьми, целовать внука, ходить по улицам, работать...
Какое это счастье — быть на свободе, ничего не бояться, никого не ждать и не выслушивать в тысячный раз ложь, не трястись, как сейчас, от леденящего страха! Почему я давно не ушла из этого постылого дома, от этого мерзкого извращенца? Почему я так долго терпела весь этот кошмар и потеряла десять лет жизни, которых уже не вернуть? И вот теперь решилась: заняла денег, купила комнатку в общежитии на другом конце города и завтра ухожу без всего — без мебели, без постельного белья и посуды, без копейки за душой. Не пропаду. Заработаю, рассчитаюсь с долгами и куплю всё заново. Зато никто и никогда больше не посмеет оскорблять и унижать меня.
В дверь снова заколотили кулаками.
— Слушай, ты... Иди-ка отсюда в ..., где был, — твёрдо сказала я. Повернулась и пошла спать.
Это была моя последняя ночь в родном доме, который наутро я покинула навсегда.




Вместо послесловия,
или Немного психолингвистики


Ника из созвездия Козерога

Часто так бывает: самая дорогая радость — нечаянная, какой не ждал, не загадывал, о которой и знать-то не знал. А она раз — и вспыхнет вдруг, всё озарит.
Нет, не хлебом единым жив человек, не делами, и тем более не деньгами. Всегда у него что-то припасено для души — она молчит, молчит себе, а потом вдруг тихонько так, несмело запросит чего-то... И желание-то такое маленькое, такое скромное, и даже совестно сделать вид, что не заметил его. А между тем какой-то голосок внутри напоминает, нашёптывает о ней, об этой искорке, помолчит-помолчит — и снова за своё.
Многие психологи, создавая свои теории, определяют эти внутренние голоса — выразители наших желаний — как различные грани личности. Зигмунд Фрейд, например, называет первый, самый настойчивый и требовательный голос Сверх-Я, а второй, слабый, постоянно оправдывающийся и просящий, — Оно. Фриц Перлз именует их  — Собака-сверху и Собака-снизу, а Эрик Берн — Родитель и Ребенок.
Думаю, эти теоретические системы полезны для понимания того, что такое наша душа, которая может хотеть, просить, требовать, упрекать, советовать, настаивать, распекать или казнить. Не случайно говорят: «Чужая душа — потёмки». Да и своя-то душа зачастую тоже загадка, её трудно понять. Однако недостаток всех этих концепций, наверное, в том, что все люди оказываются носителями одной и той же структуры личности, и таким образом сглаживаются своеобразие и неповторимость  отдельного человека. Например, Перлз пишет: «Собака-сверху ведёт себя как задира, постоянно высказывает свои требования и угрожает жизненными катастрофами, а Собака-снизу воздействует своей беззащитностью, прося прощения, изображая плачущего ребёнка и т. д.» — характеризуя этих вечных персонажей вообще, а не применительно к конкретному человеку.
Мне больше по душе система итальянского психолога Роберто Ассаджиоли, который эти внутренние голоса называет  субличностями. Они могут быть различными у разных людей. Ассаджиоли считает, что каждая субличность строится на основе какого-то желания целостной личности. «Сила каждого желания и соответствующей ему субличности может зависеть от ситуации, в которой оно впервые возникло», — замечает он.

В самом деле, это, должно быть, так и есть.
Вспоминается случай из детства. Мы жили в большом сибирском городе Барнауле, где зима с обильными снегопадами и метелями — самое долгое время года. Виноград, абрикосы, апельсины и другие южные фрукты мы, дети из малообеспеченной семьи, видели только на картинках или в кино. Зато с той давней поры милы моему сердцу сибирские дикоросы, что в изобилии росли за городом в лесу и по берегам рек, — чарующая неброской красотой рябина, пахучая лесная земляника, нарядная с весны до самых заморозков калина, изящная черника, рясная алтайская кислица, дикая моховка, оранжевая по осени облепиха, багряные клюква и брусника, алая скромница костяника... Воспетые в старинных русских песнях, запечатлённые на рушниках, в золотой семёновской хохломе, синеглазой гжели и эмали, они давно стали национальными символами и таятся в генной памяти как архетипические (первые, самые древние) образы подсознания.
...Как-то мы с мамой пошли на рынок, где смуглые красивые люди по баснословным ценам продавали эти самые фрукты. «Смотри, — шепнула мне мама, — это узбеки, твои азиатские родственники. Вон тот, что взвешивает яблоки, даже чем-то похож на твоего отца». Я во все глаза смотрела на этого человека: так вот каким был мой отец...
«И кто только покупает эти фрукты?» — дивилась мама, глядя на цены. Пока она охала, подошла хорошо одетая женщина с нарядным, словно из сказки, мальчиком. И купила ему всё, на что он показал капризным пальчиком, в том числе огромную гроздь янтарного, светящегося изнутри винограда. Во все глаза глядела я на эту роскошную гроздь, стараясь рассмотреть, какой он — настоящий, а не нарисованный виноград. Когда женщина укладывала кисть в сумку, одна виноградинка оторвалась и упала на землю. Но они даже не взглянули на это сокровище. А я не отрываясь смотрела на виноградинку, которая лежала себе и лежала, и никто её не замечал. Мама тянула меня за руку, а я всё смотрела и смотрела на янтарное чудо. Мы пошли, а драгоценная виноградинка осталась. Я несколько раз оглянулась на неё и тихо заплакала, так мне хотелось поднять её и попробовать.
С тех пор долгое время виноград и любые южные фрукты стали для меня признаком достатка, если не роскоши. Вспыхнув однажды, неутолённое желание это всё росло, укреплялось и оформилось в твёрдое решение, в «голубую мечту» — после окончания школы жить и учиться в Ташкенте, где, по словам мамы, виноград растёт прямо на улицах, возле домов, украшает беседки и заборы. А уж продаётся почти даром. На каждом углу — горы винограда самых разных сортов — зелёный («дамские пальчики»), чёрный или тёмно-красный (Изабелла), с косточками и без них (с косточками — изюм, а без косточек — кишмиш). И можно есть его сколько захочется. Даже варенье варить или сок пить.
Я училась жадно, стремилась к доске или дополняла отвечающего с места — совершенствовала речевые способности, охотно писала сочинения, вела дневник. И всё это с одной целью: поступить на факультет журналистики Ташкентского университета. Получив аттестат и не дожидаясь выпускного бала (боялась, что опоздаю на вступительные экзамены), устремилась в столицу Узбекистана, — по моим представлениям, самый виноградный в мире город-рай.
Догадайтесь: что перво-наперво я сделала, прилетев в Ташкент? Правильно! Приземлившись и едва оглядевшись, прямо в аэропорту купила гроздь янтарного винограда (как ту, из детства) и душистую узбекскую лепешку. Села в беседке, увитой виноградными лозами, и не спеша, наслаждаясь, принялась за вожделенное лакомство. С любопытством рассматривала я красивых смуглых женщин в ярких платьях из хан-атласа и в блестящих бисерных тюбетейках, черноволосых мужчин в цветных халатах и тоже в тюбетейках, шитых шёлком. Южное солнце слепило глаза, звучала чужая речь, где-то играла восточная музыка. Это был другой мир звуков и красок, обычаев и традиций, с которым мне предстояло познакомиться. Было такое ощущение, что я по воле провидения оказалась здесь, на древнем караванном пути из Средней Азии в Индию.
Случайно подняв голову, я ахнула: на причудливом зелёном ковре из молодых побегов и резных листьев, прямо надо мной, мерцали неспелые гроздья винограда. Начало лета. Скоро они нальются соком. В каждой виноградине засветится на солнце маленькая косточка. Возможно, это и есть не виданная мною таинственная и прекрасная Изабелла!
Я счастливо рассмеялась и поняла, что все мечты мои непременно сбудутся!

Что было дальше, я описала много позже в предисловии к одному из своих первых рассказов:
«После окончания школы к своей мечте я плыла полтысячи километров пароходом по Амуру, потом летела самолётом из холодного Хабаровска в солнечный Ташкент. Но на факультет журналистики меня не приняли: кроме отличного аттестата, требовалось два года работы в средствах массовой информации. Пришлось поступить на филологический — с твёрдым намерением работать в газете ради заветного стажа.
Правы были мудрые римляне — желающего судьба ведёт... В мою первую студенческую осень по приглашению ректора в ТашГУ приехал Василий Песков — некоронованный кумир журналистов, провёл дополнительный конкурс, в котором мне повезло, и, словно по волшебству, я оказалась там, куда так неутомимо стремилась».
Этот свой внутренний голос, этого выразителя моего первобытного желания, которое определило мою карьеру — профессиональную и творческую, — я называю мисс Изабелла.
Но самую сильную, преобладающую, неутомимо стремящуюся к победе, ищущую приключений грань своего «Я», которая обожает путешествовать, исследовать всё новое и неизвестное, преодолевать трудности и достигать их, именую не менее романтично — Ника из созвездия Козерога.
Именно это созвездие-покровитель сияло на небосводе, когда с первыми лучами солнца я появилась на свет в далёком высокогорном ауле на границе с Афганистаном, а Ника — древнегреческая богиня победы с крыльями за спиной, в венке и с пальмовой ветвью в руке.
И вообще, Ника — это необычно, возвышенно, загадочно, не так, как привычные Маша, Таня или Катя. Однажды на пути из Москвы в Воронеж, где я выполняла докторское исследование, моё внимание привлекло название придорожного ресторанчика: «Вдали от Джон». Романтичнее не придумаешь, согласитесь? Ну только представьте, если бы было «Вдали от Иры», или «Вдали от Сони», или что-то в этом роде. Не то, никакой таинственности и романтики, а вот «Вдали от Джон» — совсем другое дело!
Кстати, число субличностей в каждом человеке достаточно велико. Есть субличности и для тех ролей, которые мы играем в жизни: Родитель, Ребёнок, Подчинённый, Учитель, Ученик, Врач, Потребитель и т. д. Есть Критик, Саботажник, Жертва, Герой-любовник, Лекарь, Знаток, Путешественник и др. Полезно давать имена выразителям наших желаний, так удобнее «общаться» с ними.
Я, например, определив свои субличности, внимательно отношусь к той из них, которая только недавно зародилась и лишь начинает формироваться. Условно этому прорезавшемуся голоску можно дать имя Цветочный Эльф. Появился он, как всегда, неожиданно и в самый неподходящий момент...

Цветочный Эльф... Какие цветы? Не было теперь у меня дома. И сада не было. И родника. И невежинской рябины у калитки. И балкона на втором этаже, где я стояла ночами под звёздным небом. Мне всё казалось, что лунной ночью  спустятся ко мне с небес инопланетяне, а среди них — Князь Серебряный, что так же, как я, тоскует и мучается без любви и нежности. Надо было  подождать совсем немного... Да только подлость, корысть, предательство не было больше мочи  терпеть.  Душа кровью обливалась,  плакала, на волю вольную рвалась…
И я ушла в другую  жизнь, начав все с чистого листа. Столько сразу навалилось дел, забот и хлопот, что ни охнуть, ни вздохнуть, только успевай поворачиваться. Сколько инстанций надо оббежать, чтобы оформить покупку новой квартиры! А уж на  работе  — дел невпроворот!  Словом, забот выше крыши, суета сует и всё суета. И некогда подумать о чём-то возвышенном — о милосердии или красоте например. Но где-то там, на самых задворках души, нет-нет да и промелькнёт картина (психолингвисты называют её гештальтом): будто на лоджии будущей квартиры цветут-полыхают разноцветные герани, бело-розовые фуксии, пышные бегонии, ослепительные хризантемы — цветы, которые всегда любили женщины моего сибирского рода: мама, тётки, бабушки, прабабушки. Промелькнёт да исчезнет неясное видение.
В другой раз приснится вдруг, будто подхожу к новому дому, смотрю на свои окна, а в них не голландские пёстрые дифимбахии, не криптомерии — какие-то неживые, словно бумажные, не араукарии, спатифиллумы или кротоны, что в  моде у современных хозяек, а ослепительно-белые, нежно-розовые или ярко-красные герани...
Почему герани? — пытаюсь разобраться в себе. Их любила  мама, и это странное желание, наверно, — как запоздалая, вдогонку, память о ней, не знавшей ласки и внимания ни от мужа — моего отчима, ни от сыновей, да и от нас, дочерей. Я встречалась с ней урывками, от случая к случаю. Как же теперь горько сожалею, что в заботе о муже, о детях, о работе, будь она неладна, забывала о ней, не могла или не стремилась найти для неё ласковые слова, обнять, поцеловать, благодарно прижаться к той, что самоотверженно и щедро положила свою жизнь к нашим ногам. А она ждала, ждала их, этих наших скупых знаков внимания. Понимаю это сейчас запоздало и с горьким упрёком.
Вообще-то ботаники называют герани пеларгониями. И это вовсе не сибирские цветы, как уверяла мама. Родина пеларгоний — Южная Африка, где до сих пор из них добывают эфирное масло. В России пеларгонии стали известны с восемнадцатого века под названием герани, тогда у них были только белые цветки. С тех давних пор цветовая гамма приглянувшегося нашим бабушкам растения значительно расширилась.
Сколько помню, любила мама и редкую теперь на городских подоконниках, изящную фуксию, которую можно назвать северной орхидеей. Её нежные поникающие соцветия с длинными яркими тычинками почти круглый год радовали её и нас, ребятишек. Она даже разговаривала с ней, как с живой. Стоит фуксии зацвести, как смугло-зелёные листья словно прячутся, приникают к красноватому стволу, становятся почти незаметными — так усыпана она изумительными, искусно комбинированными соцветиями: цветочашечки не зелёные, как у большинства растений, а в виде красных, белых или розовых лепестков венчиком, из сердцевины которых тянется к свету синий трогательный колокольчик либо махровая белая юбочка под красным зонтиком клонит яркое цветоложе вниз.
Неизменно на наших окнах ослепительной белоснежной кипенью цвела «невеста» — удивительно нежное растение с неприметными бледно-зелёными листочками на тонких, почти прозрачных стебельках. Не знаю научного названия этого растения. Сколько появлялось на них крупных колокольцев цвета первого снега! Белым водопадом возвышались они, ниспадая на зелёное цветоложе. Цвели отчаянно, буйно, не разбирая времени года. Мама неизменно подвешивала «невесту» на тонком шпагате. И та, словно пышная свадебная фата счастливой невесты, парила в пространстве окна, зиму и лето изумляя нас и прохожих своей первозданной красотой.
«Надо пораньше посадить герани, — задумала я ещё зимой. — Пусть крепнут, укореняются, а к весне, на самое новоселье, зацветут. Хорошо бы...»
Какое всё-таки удивительное, жизнестойкое, энергичное, неприхотливое растение — герань! А листья-то, листья — такие упругие крепыши совершенной выразительной формы, насыщенного зелёного цвета, ну а разноцветные — белые, красные, розовые, малиновые  шаровидные соцветия —  глаз не оторвать! И столько их на одном растении, и так подолгу не теряют они свежести и очарования, что диву даёшься!
Поставила в воду несколько отростков. Не теряя нарядного вида, они быстро пустили корни и принялись расти. Листья упругие, бойкие, жилки на них узорчатые,  ворсинками припорошённые. Корешки мясистые, а уж стебли такие упругие да свежие, так и хочется потрогать! Работаю, спешу всё вовремя сделать,  нет-нет да гляну на весёлые отростки. Смотрю и радуюсь, будто их задорная энергия мне передаётся. Пора бы им в землю, да подцветочников нет, и на рынок съездить некогда — ни минуты свободной. А тут ещё в командировку срочно ехать. И куда — на Алтай, в Барнаул — город моего детства!
Там я училась в первом классе, потом недолго прожили в Узбекистане, а затем переехали на мамину родину — в Горный Алтай, который поверг меня в такой восторг, какой не каждому посчастливилось испытать в жизни и который потом хочется пережить ещё и ещё раз!
«Ладно, — думаю, будто оправдываюсь перед отростками, — приеду и сразу посажу вас. Тем более к весне ближе будет — и корешкам легче укореняться, и солнышко посильнее, и расти сподручнее...»
А как уехала — ни разу не вспомнила не только о геранях, но и о многом ином, что стало частью повседневного, примелькавшегося. Словно голосок Цветочного Эльфа заглушили нахлынувшие вдруг иные звуки — голоса моей памяти, моего далёкого детства.


Зимняя сказка из детства

Ещё в Красноярске завьюжило, заметелило, запуржило,  забуранило, закрутило и понесло. Заблажил, засвистел, завыл, застонал, заухал разбойник-ветер в сосновых ветвях, забил снегом разлапистые ели, закрутил позёмкой по белому взлётному полю. Затревожились пассажиры, поглядывая в зловещее небо. Рейс, к нашему удивлению, не отменили. Сели под завывание шальной метели и  чудом взлетели. Видавший виды «Як», подхваченный потоками звенящего воздуха, стало немилосердно швырять то в  один бок, то в другой, будто и не самолёт это, а утлое берестяное лукошко. Наш летящий ковчег то вдруг  поднимало вверх, то резко бросало вниз и в сторону, ещё вниз... Спаси, сохрани, помилуй нас, Господи!
«И отправляют же людей в такую шальную погоду, — вьются тревожные мысли. — Будто горит у них. Переждали бы до утра в терминале. В такую пургу добрый хозяин собаку на двор не выгонит, а нас ничего, нас за наши деньги можно...»
В иллюминатор лучше не смотреть — так свирепо неистовствует снежное месиво в зловещем котле поднебесья. Завывание взбесившегося ветра да рёв мотора сливаются в ужасающую какофонию, порождая страх и смятение, стискивают виски, перехватывают дыхание. Падающий снег порывами, словно погребальным саваном (чур меня! — придёт же в голову такое...) сносит в сторону, а на смену ему — устрашающие снежные обвалы: один, другой, третий...
— Всемилостивая, Владычица моя, Пресвятая Госпожа, Всепречистая Дева, Богородица Мария, — шепчу в смятении, — Матерь Божия… — Самолёт словно проваливается вниз в завывающую чёрную бездну. И назад повернуть нельзя, и вперёд лететь... — Господи, помоги лётчикам! Матерь Божия... — пытаюсь сосредоточиться на молитве святого Серафима Саровского, открытой им перед смертью старцу Симеону Сиверскому с наказом передать её православным христианам, ибо молитва сия не простая,  чудотворная. Всю жизнь обращался Серафим ею к Богородице, и Пречистая являлась ему восьмижды. Истинно — молитва чудеса творит. Много тому свидетельств имеется, — ...несомненная единая моя надежда, не гнушайся меня, не отвергни меня, не остави меня, не отступи от меня, заступись, попроси, услышь, увидь, Госпожа, помоги, прости, прости, Пречистая. Как приземлимся? Удачно ли? С Божьей помощью?  — думалось со страхом. Та же мысль застыла в глазах и других пассажиров.
И вдруг вспомнилось, словно высветилось в памяти, приземление из шукшинского рассказа «Чудик», над которым я хохотала как безумная, когда читала первый раз.
 «— Пристегнитесь ремнями! — сказала миловидная молодая женщина. — Идём на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед — ноль внимания. Чудик осторожно тронул его:
— Велят ремень застегнуть.
— Ничего, — сказал сосед. Отложил газету...
Быстро стали снижаться. Вот уже земля — рукой подать, стремительно летит назад. А толчка всё нет. Как потом объяснили знающие люди, лётчик «промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору (в этом месте я так начала давиться от смеха, что стало стыдно...), потом очутился на полу. За это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали — это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолёт — на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый лётчик и пошёл к выходу.
— Мы, кажется, в картошку сели?
 — Что, сами не видите? — ответил лётчик».
(Опять у меня приступ смеха: нет чтобы как-то извиниться, успокоить пассажиров,  так он ещё и грубит).
Видимо, накопившееся напряжение прорвалось в безудержный смех, вызванный ожившим в памяти эпизодом шукшинского рассказа. Я просто ничего не могла с собой поделать — сдерживалась, давилась, корчилась, но смех предательски вырывался наружу, как джинн из бутылки. Это был настоящий катарсис — очищение смехом. И весело, беззаботно, как-то бесшабашно стало на душе. И чего трястись раньше времени? Тем более — старый китаец в Удаляньчи нагадал мне, что проживу девяносто один год. Да, глядя на ладонь, так и сказал:
— В восемьдесят три года будешь сильно болеть. Но не бойся, не умрёшь. До девяносто одного года проживёшь...
Самое смешное, что именно это предсказание подвигло меня на покупку новой квартиры, породив неожиданные, в духе женской логики, рассуждения: «Если мне ещё столько жить, то что будет с сантехникой, — ведь общежитию, где у меня крохотная комнатка, сейчас шестнадцать лет? На какие, извините, шиши я в девяносто лет (в девяносто один будет уже не до сантехники!) поменяю трубы, смесители и прочее? Значит, надо срочно покупать квартиру в строящемся, с иголочки, доме!» И купила. Теперь вот изворачиваюсь, день и ночь думаю, бьюсь, как вывести её из чернового состояния. И надо ж, измученная долгами и заботами душа взбунтовалась — вынь и подай ей на новоселье цветущие герани!
— Пристегните ремни! — сказала миловидная стюардесса. — Идём на посадку.
И я снова беспричинно засмеялась. Приземлились благополучно. Из кабины вышли — точь-в-точь как в шукшинском рассказе — мрачноватые лётчики и молча пошли к выходу. Ещё один повод рассмеяться. Коммуникативный закон отзеркаливания сработал безотказно: засмеялись перепуганные соседи, соседи их соседей, и пошёл гулять по салону весёлый, облегчающий душу смех. Видимо, не только я — все изрядно натерпелись страху.
За бортом по-царски веселилась, пировала ошалевшая метель. Кажется, ещё немного — и трап, и самолёт, как щепки, поднимет и унесёт в поднебесье. Страшно было тронуться с места: пока стоишь, ещё как-то можно удержаться между потоками снега и ветра, но стоит сделать шаг, приподнять ступню, и, кажется, тебя тут же сорвёт со спасительной тверди, как переспевший одуванчик.
— Такси, красавицы, не желаете?
— Желаем.
— А вам куда?
— В гостиницу «Центральная».
— Тогда пятьсот.
— Сколько, сколько? А что так дорого?
— У-у-у... Метелища-то какая, только посмотрите, — брал на испуг таксист. — Сейчас все разъедутся, одни куковать останетесь. Ну да ладно, только для вас — четыреста.
— Согласны, если желание исполните.
— Любое ваше желание, сударыни, для меня закон, — заулыбался услужливый водитель. — Давайте поторапливаться, — тут же посерьёзнел он. — Давно такой вьюги не было.
Тронулись в белой тьме почти на ощупь. Видимость нулевая. Густой липкий снег низвергался плотной стеной, которую время от времени вдруг относило серым покрывалом в сторону, и тогда на обочине пустынной заледеневшей трассы мелькали то закутанные белым  настом  унылые строения, то забитые снежным месивом деревья…
— Да, а желание-то какое? — спохватился водитель.
— Спойте песню про Кольку Снегирёва.
— А вы что, из Горного Алтая? — сразу встрепенулся он.
— Нет, с Дальнего Востока. Когда-то, в детстве, я жила в Усть-Коксе. Мама родом оттуда.
— О, это далеко, восемьсот километров от Бийска по Чуйскому тракту, несколько перевалов надо одолеть, — сказал таксист. — Один Симинский чего стоит. Высота такая, что мотора не слышно, и уши, как в самолёте, закладывает. Опасная, страшная  дорога. Сколько там шоферов полегло! Водитель призадумался, помолчал.
— Только певец-то я никудышный. Ну, если обещал, попробую:

Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Но один был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв...

Пропев первый куплет, таксист сконфужено замолчал. 
— А дальше?
— Дальше запамятовал. Брат задушевно её поёт, особенно когда примет за воротник...
Словоохотливый водитель что-то ещё говорил и говорил, а я была уже далеко-далеко, в детстве. Мама, тоскуя о родине, часто пела эту песню о Чуйском тракте, о любви отчаянного шофёра к девушке-водителю.
— Скажите, а далеко отсюда до Горного Алтая?
— Если на  авто, как у меня, — часов шесть.
— И сколько будет стоить?
— Тысяч семь-восемь, если до Телецкого озера, например. По осени одного американца туда возил. Так он глаз не мог оторвать от такой красотищи! Всё охал, вертел головой и щёлкал пальцами: гуд, гуд, вери гуд... Три дня его ждал, пока налюбуется. Ещё шесть тысяч. И обратно сюда, в аэропорт, столько же.
Мы переглянулись и примолкли, повергнутые в изумление, потому что, увы, не американцы.
На другой день, встретившись с профессором из Горного Алтая, я задала тот же вопрос.
— Автобусом добираемся примерно часов пять-шесть до Бийска, а там уже по Чуйскому тракту автостопом или экспрессом.  За сколько  — до Бийска? За сто семьдесят рублей.
Ай да таксист! Ну и жук! Дурит американцев, и соотечественников не прочь облапошить.
Красавица метель отплясывала ещё несколько дней. Город изнемогал от снежного плена. Снеговые горы на площади перед гостиницей росли как по волшебству. Городские службы работали днём и ночью. Им, в отличие от меня, снежные барханы не казались сказочно привлекательными. Увы, всё в этом мире относительно.
Вечерами подолгу я стояла  у окна, не в силах оторвать глаз от белоснежной чаровницы метели. Снег неистово вихрился воронками и падал на белую землю, расцвеченный фонарями и рекламным неоном во все цвета радуги. Голубые ели у здания краевой администрации, забитые пушистыми хлопьями, печально опустили мохнатые ветви-крылья, нахохлились и поникли. Комфортнее было деревьям  на площади: налетавший порывами ветер сбивал с них белые шапки, и, облегчённые, ветви поднимались вверх, легко раскачиваясь в шалой метельной дымке. На мраморном постаменте вождя причудливо играли разноцветные блики огней от скользящих  автомобилей. В такую погоду хорошо думается, вспоминается...
Полвека назад мы жили здесь, ходили по улицам этого города, может, даже по этой площади, мимо этих зданий, — грустно размышляла я. — И вот они есть, а мамы, отчима, сестры Светланы нет... Создания рук человеческих долговечнее своих творцов. Разве это справедливо? Короток путь человека на земле, словно вспышка падающей звезды, что прочертит небосвод и погаснет: «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя» — приходят на ум мудрые слова Екклесиаста. Полвека назад здесь, от маленькой виноградинки, начался мой путь. И вот теперь я вернулась сюда, «на круги своя», зрелым человеком, доктором наук, профессором. Судьба... А осенью мечтаю попасть наконец-то в горы, в самое сердце Алтая, в деревеньку у слияния изумрудно-синих  рек...
— Приезжайте к нам в Бийск, — улыбается милейшая Марина Геннадьевна, профессор тамошнего университета. — Увезём вас на Телецкое озеро, устроим у знакомых. Поживёте сколько захочется, а потом доставим обратно, проводим на самолёт или на поезд.
Да, Алтай!.. Самый дорогой подарок судьбы! Магия заповедной природы ещё в детстве так заполонила, так захватила душу, что кажется, ты уже отдал её без остатка тому, кто сотворил эти отвесные горы с белыми вершинами, эти головокружительные пропасти и перевалы, голубые реки, кедровые  чащи, умытые росой травы, изумительной  красоты альпийские луга, это бездонное небо над головой! И не будь  так чист, так свеж и прозрачен горный воздух, можно задохнуться от восторга. Да, Алтай — особое место со своей неповторимой энергетикой. Однажды побывав там, туда нельзя не вернуться! Всю жизнь волшебный край чарует, блазнится, манит, снится, врывается в душу, будоражит, мучает несбывшимся и затаённым...



Пирамида Абрахама Маслоу

Одной из самых популярных в наши дни является профессия менеджера, точнее — коммуникатора, а говоря проще — пиарщика. В России подобная специальность первоначально открывалась на факультетах журналистики ведущих вузов страны, сейчас она внедряется и на психологических. Занятия с первыми преподавателями по теории и практике коммуникации вели аккредитованные специалисты из Германии, Америки, Франции. Именно тогда я и прошла специализацию в Санкт-Петербургском госуниверситете. Это был восторг, пир богов!
Под коммуникацией в человеческом обществе подразумевают общение, обмен мыслями, знаниями, чувствами, схемами поведения и так далее. Слово «обмен» в данном случае не совсем точно передаёт содержание процесса. На самом деле, если мы обмениваемся словами, то я не лишаюсь своих слов, а мой собеседник — своих, мы просто делимся мыслями, чувствами, идеями друг друга. Коммуникация происходит не только в человеческом обществе. Она характерна и для животных (брачные танцы птиц, токование глухаря, язык пчёл и прочее).
Коммуникация животных всегда вызывала повышенный интерес исследователей как биологически целесообразное совместное поведение, направленное на адаптацию к среде и регулируемое сигнализацией. Человек — самое непослушное дитя биосферы, он вышел из мира животных, позаимствовав оттуда и опыт взаимодействия. Обращение к корням, истокам всегда помогает лучше увидеть вершину — законы общения между людьми на работе и в семье. Конечно, системы коммуникации в животном мире более первичны и примитивны по сравнению с человеческими.
Помимо звуков, животные используют и другие каналы коммуникации. Запах и обоняние, столь важные и для пчёл, и для муравьёв, и для низших обезьян, менее важны для высших приматов. Их бесшумная коммуникация преимущественно является зрительной (жесты) и тактильной (прикосновения), как у людей. При общении животные очень напоминают людей, — а может быть, наоборот, люди копируют животных? Сравните: в походе идущий впереди самец поднимает лапу (руку?) — сигнал остановки для стада (группы?), шимпанзе с высоким социальным статусом (начальник, «пахан») может жестом разрешить поедание пищи, мать-шимпанзе прикосновением к плечу детёныша (ребёнка) не разрешает ему, например, куда-то бежать, расчёсывание шерсти у собрата является знаком подчинения и отсутствия агрессивных намерений, и так далее.
Животные, как и люди, стремятся к доминированию, проявляют агрессию: обезьяны барабанят по земле и собственной грудной клетке, вздыбливают шерсть, издавая агрессивные звуки, размахивают специально отломанными ветвями, скручивают в бараний рог молодые деревца, вырывают корни деревьев, бросаются песком или землёй. Ветка, специально отломленная для демонстрации своей силы, а не для каких-либо физиологических потребностей — это уже знак, средство коммуникации. Стремление к социальному доминированию в среде животных даже  важнее, чем пищевая и сексуальная потребности. Память животного хранит не только модели поведения, но и реакцию среды, то есть собратьев. Поведенческий акт становится коммуникативным актом.
То же наблюдаем среди людей: малыши бросаются песком в песочнице; маленькие дети могут вести себя вызывающе по отношению к взрослым, понимая, что им грозит наказание. Нередко социальное доминирование или само¬утверждение у молодых человеческих особей выражается в жестах и криках, напоминающих приматов. У подростков нередки драки и имитация драки, случаи вандализма (немотивированное разрушение общественных зданий и сооружений, например, фанатами футбольных клубов) и тому подобное.
Таким образом, человек не так далеко ушёл от своих собратьев из животного мира. В нашем обществе также обнаруживается стадное поведение, группы людей могут действовать и как стая волков, и как стадо баранов; многие из нас  делят окружающих на своих и врагов, наших и чужих; мы лижем руки или даже зад вышестоящим человеческим особям, забрасываем камнями падших; вождь в человеческих социальных системах выполняет роль вожака стаи; неуверенные и нестабильные лидеры, как правило, проявляют нервозную коммуникацию, требуют знаков внимания.
Не следует забывать биологических корней коммуникации и знать, откуда человек вышел, необходимо помнить о том, что человек всё же вышел как вид из первобытного состояния. Куда же он идёт — назад или вперёд? Где, на какой ступени социальной лестницы нахожусь я, мои близкие, коллеги?

Часто для описания человеческих потребностей приводят схему-пирамиду американского психолога Абрахама Маслоу. Согласно его концепции мотивации, наши потребности представляют собой иерархию — это базовые (биологические) и высшие потребности, потребности самореализации личности. В пирамиде Маслоу — пять уровней потребностей (отсчёт идёт снизу вверх):
1) физиологические (пища, питьё, секс);
2) нужды безопасности (крыша над головой, одежда, чувство безопасности);
3) потребности взаимоотношений (пары, семья, принадлежность к группе, забота о потомстве);
4) необходимость уважения (самоуважение, признание, власть);
5) необходимость самореализации (быть самим собой, творчество как самовыражение).
В вершину пирамиды Абрахама Маслоу, в качестве шестого уровня, я бы поместила всепоглощающую материнскую любовь, любовь человеческую, сыновнюю любовь и преданность. Я точно знаю, что я сказочно богата, потому что обладаю бесценными  сокровищами  — это мои сыновья, их жёны и внук.
Я поняла: вот чего не хватает человеку, вот без чего он задыхается — без двух верхних уровней в пирамиде — необходимости самоуважения и потребности самореализации. Мой недалёкий избранник постоянно твердил, что я ни на что не способна, что живу за его счёт. Я не поверила ему и в доказательство за год защитила кандидатскую, за полтора года — докторскую. Он всё равно твердил, что все доктора — тупы и наивны, их диссертации никто не читает. Диплом доктора наук и аттестат профессора я даже не понесла домой, а закрыла в сейфе на работе. Он бы не перенёс этого. Его душили и корёжили злоба и  зависть.
Мне не хватало потребности в самовыражении (пока я жила с ним, писала монографии и учебники, силы и энергия тратились на переживания). Теперь я наслаждаюсь творчеством — вот мой роман, читатель! Его главная идея и пафос — надо уважать и любить себя, верить в себя и в свою судьбу, через трудности и сомнения стремиться к  вершине, верить в свою звезду. Наслаждаться жизнью здесь, сейчас и ежечасно. Счастье и возраст — это состояния нашей души, не более.
 Мне долгое время не хватало уверенности в своей самодостаточности. Много лет я думала, что действительно ни на что не способна, что он содержит меня и детей, хотя всегда работала не покладая рук в школе, в редакциях и дома. Но он твердил, что я получаю меньше уборщицы, и я стыдилась своей зарплаты.
Когда мой корыстный благоверный оставил меня без крыши над головой, без мебели и всего, что составляло наш общий быт, без сауны, без сада и родника, я вдруг обнаружила в себе силы и неограниченные возможности: купила просторную квартиру, обшила стены кедром, обставила натуральной мебелью, набрала кучу дорогостоящих бытовых приборов и тренажёров, десятки пар сапог и туфель, дорогие шубы и украшения.
Со своей злобной избранницей они гнули и терзали, но не сломали меня. Для человека с таким стержнем, как у меня, чем хуже, тем лучше. Экстремальные условия удваивают-утраивают скрытые борцовские возможности, и человек устремляется к преодолению трудностей. Это его стихия. Я выжила в условиях сильнейшего прессинга, стала себя уважать и много времени уделять творчеству. «Восходит тот, кто умеет подняться», — сказал однажды тренер начинающему спортсмену Валерию Харламову, когда тот, сбитый противником, лежал на поле поверженный. Великий в будущем спортсмен нашёл в себе силы подняться и потому продолжил восхождение к своей сияющей вершине.
Я иногда себя спрашиваю: с чем ты рассталась, что потеряла? И отвечаю: ты потеряла постылого мужа — лжеца и жулика, который довёл тебя до болезни, гнобил и всячески унижал, захлёбываясь от зависти к твоим успехам. Ты потеряла «чеченское рабство» на даче, где  работала под злобные окрики и шипение, как рабыня, ты потеряла  нищету, когда не имела права купить себе достойную одежду, украшения и ходила в чём придётся.
Что ты имеешь теперь? О! Я много чего обрела! Во-первых, свободу! С девятнадцати лет как надела на себя это двуликое ярмо, так и тащила больше тридцати лет. И никогда бы не вкусила пьянящего чувства свободы и независимости. Столько лет терпела!  А потом плюнула на всё, повернулась и ушла от него, потеряв всё, чего и жалеть-то не надо, — «квадраты» в постылой квартире да дачу, где добровольно обрекла себя на рабство. Я забыла и не ведала пленительного вкуса свободы. Это такое наслаждение! Не случись беды, так бы и прожила всю жизнь,  не  познав счастья творчества и самовыражения. Я с огромным удовольствием пишу, наслаждаюсь работой, общаюсь с детьми и счастлива этим. Это так здорово! 
Господи! Спасибо тебе! Ты освободил меня.
И если верить китайцу из Удаляньчи, который нагадал, что проживу ещё тридцать три года, то Создатель отпустил мне ровно столько, сколько я потеряла в браке. Надо понять это и не сожалеть, что у меня всё отобрали, обобрали и оставили ни с чем. Зато я свободна, независима и могу делать всё, что захочу — думать и творить, спокойно размышлять, писать рассказы и монографии, радоваться жизни, ходить не спеша по улицам, загорать, делать цигун. Всё, что мне захочется! А все потери — это плата за свободу. Я выкупила себя из рабства и не страдаю теперь «стокгольмским синдромом» (когда жертва всё время оправдывает своего мучителя).

Я начала новую жизнь с нуля.
 Все теперь хорошо в моём мире.
Я свободна и могу реализовать себя как личность.
Я абсолютно уверена в себе.
Я расширяю свои возможности.
Я — сильная, потрясающая личность.
Я заслуживаю уважения и любви.
Я добиваюсь головокружительного успеха.
Я никому не принадлежу, я абсолютно свободна.
Мне нравится, что я живу именно здесь и сейчас.
Пусть будут счастливы все люди!

Я прощаю всех, кто меня обидел.
А героям-злодеям моего романа пусть станет стыдно!
Да будет им срамно!