Письмо на тот свет

 
Вот такие здесь, в Лебедянке, зори  – и утренние, и вечерние –  глаз не отвести. Полыхнет  в полнеба, озарит алым сполохом. И ахнет вдруг, замрет на полпути к хлеву хозяйка, притихнут ребятишки-непоседы, а  мужики, взглянув на зарево,   только головой покачают и примутся  за дела, которых в селе хоть пруд пруди. Перед  этой неземной красотой затеплится, встрепенется, зазвенит-запоет, а то и застонет  чья-то душа. Не хлебом единым сыт человек…
 Потому и любила Марья встречать восходы  и закаты, а еще на сполохи любоваться (их на селе зарницами, или стожарами, называют), когда туго наливались, вызревали и волновались окрест  хлеба. Под венец короткого амурского лета  встретила она  в поле свою судьбу – привезла вместо заболевшей поварихи обед в бригаду, тут-то и приметила синие, как  васильки во ржи, Ивановы глаза. И ему приглянулась стройная, белолицая, тоже синеглазая  девушка.   Увидел и заинтересовался:
– Чья такая? Из приезжих?
; Севастьян – не узнал своих крестьян… Напрягись да  разуй глаза.
 – Неужто Маришка?!
– Она самая, – засмеялся напарник. – Пока ты в морпехе мышцы качал, она и расцвела. Помнишь, какая тощая да конопатая была? А теперь как березка в поле, и щеки что маков цвет. Зареченские парни глаза пялят, а уж про наших и говорить нечего. Гляди, прозеваешь – засватают, это уж к бабке не ходи. Сам бы приударил, да ты же знаешь…
–  Знамо дело, тебе и свадьбу, и крестины зараз гулеванить. Не тушуйся,  дешевле сабантуй обойдется, – съехидничал сезонный копнильщик, сельский бобыль по прозвищу Нелюдь.
– Не твоя печаль, старый пень, – незло огрызнулся парень.– Тебя ж все одно никто не позовет.
Сельчане  чурались одинокого старика  за церквоубийство. Рассказывают, мальчонкой, когда церковь рушили, это он влез на самую маковку и петлю на верхнюю башенку набросил. Дернул его полупьяный отец за веревку трактором, башенка-то с крестом и рухнула. И не стало в Лебедянке церкви...
А следующей зимой, когда сено с острова перевозили, провалился трактор в полынью вместе с хозяином, которого за разрушение местной святыни стар и мал Нелюдем стали звать. Утонул, а прозвище осталось,  к сыну прилипло... Через несколько лет жену утопшего нашли за деревней замерзшей: пошла вечером к соседям за молоком, а  от них  ушла в другую от дома сторону. «Нечистый водил», – сказали одни. «Кикимора кружила», – решили другие. Похоронили абы как. Осиротевших детей в детдом увезли.
После армии вернулся молодой Нелюдь в заколоченный родительский  дом. Зная нелюбовь односельчан, сватался  на стороне, да только жены у него не задерживались  – сбегали.  Решил слух распустить, что колдун.  «Да какой из него ведьмак?  Сам же и сбрехнул», – быстро раскусили Нелюдя в деревне, но все же опасались и сторонились. Так и остался бобылем неприкаянным: ни Богу свечка, ни черту кочерга.

...Поздней осенью, как с уборкой и взметом зяби  управились, начались в колхозе  свадьбы. Сыграли свою  Иван и Марья. Красивых слов про вечную любовь не говорили, но зажили душа в душу, с уважением и друг к другу, и к родне.   В крепком по тем временам колхозе молодоженам обычно дом строили,  выделяли по телке и свиноматке. Дровами и сеном обеспечивали и вступивших в брак, и ушедших на заслуженный отдых. Да, было такое в далекое советское время...
Первой в семье Захаровых родилась девочка, которую назвали в честь свекрови Тамарой. Марье не по душе было это имя (свекровь была жадная и высокомерная), да перечить мужу и родне не решилась. Кроткая, покладистая, Марья как-то уживалась и с надменной свекровью, и с ее многочисленной родней. Потом один за другим появились сыновья-погодки, а через одиннадцать лет и самый поздний – белоголовый синеглазый Василек, последыш – любимец семьи.
Материнское сердце – вещее. Бывало перед сном станет Марья молиться за каждого, а как до младшенького черед дойдет, душа заноет вдруг,  растревожится, будто падает с крутого обрыва в пропасть. Молится, молится Марья, просит у Бога милости каждому, чтоб ни в чем не нуждались, чтобы жить  им не тужить, чтоб охранил Господь от болезней и скорбей, от нечистой силы, от внезапной смерти, от лихих людей, от тюрьмы да от сумы. А то вдруг сон недобрый вспомнится... Не сдержится, станет о своих тревогах мужу говорить, а тот  успокаивает:
– Ну с чего ты взяла, что Васильку худо будет? У него мы с тобой, родни вон сколько, братья...
– Ну как со мной что случится? Ведь мы, Ваня, не вечные ...
–  А сестра на что? Она ж ему как мать, прямо дрожит над ним.
– И то верно, он без нее и часу прожить не может, за мной так не гоняется, как  за ней...
– А мы с тобой разве худо живем? Дом и хлев – полная чаша, «Жигули» на дворе, два мотоцикла. Вот старших в армию проводим, по дому каждому справим, сам срублю. С председателем насчет земельных участков и бревен договорился. Остальное потихоньку прикупим. Им по дому, а Василий с нами будет. Он здесь прописан, ему и  подворье со всем, что нажили. С ним и старость коротать станем.
– А Томочка как же?
– Что с нее взять – она девка: заневестится и выпорхнет из гнезда. Про нее муж подумает, а мы поможем.... Сейчас только ленивые нуждаются, а кто работает, тому и колхоз гляди как помогает.. Сравни,  как родители наши жили и как мы теперь, – душа радуется.  А дети будут жить лучше нас. Это закон жизни.
– И то верно, как же по-другому, – успокаивается Марья.
 Прошли годы. Отслужили и справили новоселье братья, вышла замуж и уехала в  соседнее село Тамара. Наступали смутные времена. Одни хвалили перестройку, другие хаяли. Так уж ведется искони: полмира плачет, полмира скачет, одни жалуются, что суп жидкий, другие – что жемчуг мелкий.
Василия всей родней проводили в армию. Вернуться пришлось в краткосрочный отпуск, чтобы мать похоронить. Живой не застал. Говорят, последние слова ее о Васильке были, Христа ради просила дочь и сыновей:  «Он страдалец за весь наш род. Не оставьте его в беде».
Жалко было смотреть, как маялся  растерявшийся от горя отец. Опустел, потемнел, осиротел дом, будто душу из него вынули... Не стало матери – молитвенной заступницы, и закружила, завертела Василия судьба, что на роду, говорят, каждому писана... На чужбине хотел длинный рубль заработать, обманули. Пытался найти управу на мошенников, да сам и угодил в тюрьму. Освободился, поехал к отцу. Тот последние годы доживал. Крепкий еще недавно колхоз на ладан дышит. Работать негде. Перебивались на отцовскую пенсию, а как тот слег, стало совсем худо. Жить-то надо... Собирал по полям да фермам старый металл.  Не подумав, прихватил  оброненный кем-то бидон. Не знал, что накануне с фермы все молочные  фляги и  молокопровод вывезли. Радовался находке, будь она трижды неладна.
Кто поверит бывшему зэку, что флягу не украл, а нашел? Сходу чужую вину на бедолагу повесили. Отца, который один правду знал, и слушать не стали. Он на суде был, плакал все время, а потом  слег и больше не поднялся. Снова зона, теперь уже на своей земле –  все легче, чем на чужбине срок мотать. Правда, никто так и не приехал на «восьмерку» навестить – ни братья, ни сестра. И гостинца  ни разу не передали, хотя   двое односельчан  в тюрьме было, их проведывали.
Освободили Василия условно досрочно за хорошее поведение и трудолюбие. Приехал – а дом родительский занят. Стал  справедливости добиваться, в прокуратуру, в милицию пошел – отмахнулись, написал в районную администрацию, прокурору, судье... Куда только ни обращался со своей бедой – никто и  не подумал вступиться.  В отчаянии написал он письмо матери… на тот свет.
Писмо
Здравствуй мама. Давно тебе не писал. Скучаю по тебе, часто разговариваю, а вот написать в голову не приходило. Говорят вы все там про нас знаете, все видите. В Тюрьме попалась мне книжка американского врача про больницу, где после аварий людей оживляли. Ну один  доктор и давай записывать, что воскресшие видели када мертвыми были, по медицински это клиническая смерть называется.  А  ожившие-то, как сговорились, одно и то же толкуют. Выходит и после смерти люди существуют. Мертвых нельзя беспокоить... Мама,  я устал бороться,  устал скитаться, я нехочу совершать преступление, но мне так хочется взять в руки автомат и не выпускать с рук пока не престрелят, а это скоро случится терпению есть конец да и терять мне нечего, что было и то забрали, а отдавать и возмещать никто нехочет. Здесь такое братство в судебной и правохранительной власти, так вертухаи зажрались что не токо закон забыли, они и совесть мироеды просидели на стульях, в тепле в светле и мухи не кусают, оклады есть, взятки дают, и водку вместе жрут и покрывают друг друга. Им не до таких как я. Остается как шахиду пойти и взорвать себя вместе с судьями и прокурорами, которые не власти ни законов не придерживаются и не понимают. А дело вот в чем. С дня освобождения живу я теперь не в нашем доме, а на краю села, по соседству с Нелюдем. Он старый совсем стал, больной, перебивается с хлеба на воду, как и я теперь. Привет тебе передает.  Хотя  проживал и должен проживать я по улице Заречной 42, где жил с вами. Дом после смерти отца остался мне, так как братья и сестра проживают отдельно и своими семьями. В 19997 году 10 марта меня посадили в тюрьму на четыре года. Квартира  моя была под присмотром братьев Степана и Тимофея, которые проживают рядом с моим домом, токо один с лева живет, а другой с права. Да ты  знаешь. Сестра она теперь Курдюмова Тамара проживает в соседнем селе ул. Крестьянская 3/2 и которой я не оставлял на присмотр квартиру, как это она теперь говорит. Меня с сестрой токо одно связывает это то что из одной шахты мы родились, в остальном мы теперь чужие люди. Но на мою квартиру она Курдюмова Тамара положила глаз и неоднократно хотела выбить с под меня квартиру. У меня двух квартирный дом  - здоровый и прожить в нем я смогу смело 20-30 лет, мне еще 42 года. Когда я с Тюрьмы поехал в отпуск домой 26 апреля 2001 года то в моей квартире проживали квартиранты Тищенко Рая она и счас проживает здесь в Лебедянке. Я квартирантам Тищенко Раисе сказал живите пока я не освобожусь с тюрьмы. А получается вот что. Курдюмова Тамара перевозит с другого района свою сваху Шиповскую, сын женился и невесты родителей Тамара решает переселить их в Лебедянку. В  Лебедянке Шиповской дали квартиру в данное время я живу в ней правда не знаю когда она завалится может я дотяну пока отваюю свою. Но факт.  Сестра Тамара пишет мне в зону письмо в котором указывает что председатель колхоза Зуйко Иван Иванович забирает мою квартиру и отдает ее другим. И тут же мне пишет что? - Вася, чтоб квартира твоя не ушла к чужим людям я лучьше заселю туда свою сваху Шиповскую.
           Я ей ответил – что валяй как хочишь и кого хочишь заселяй  здесь я немогу ничего сказать если председатель заберает квартиру. Я думал выйти и подать заявление в суд на председателя колхоза. Но здесь получается каломбур. Я освободился в апреле по УДО (условно досрочно). Приежаю домой. Но дома у меня выходит нету. Сестра моя и ее сваха Шиповская привели  меня в этот дом рядом с Нелюдем, в котором проживала Шиповская, и я зайдя в дом оглох, печка на половину разобрана, короче квартира эта была брошена и без присмотра. Ее разтощили кто что мог. Но Курдюмова Т.И. моя сестричька сказала мне что скажи спасибо что хоть такую тебе сохранила. Но так или иначе мне пришлось смирится с судьбой я ведь думал что квартиры меня лишил председатель колхоза. Сам сложил печку, что мог подремонтирувать зделал тойесть пока живу. Ты, мама не знаешь, как смотрят на этом свете на судимых и как их бирут на работу. Ну так или иначе то у Фермеров подрабатывал, то зарабатывал строительством, я люблю строительством заниматся и есть соответствущие документы. Я нехочу больше в Тюрьму. И так я 15 лет провел там и хочется пожить как все люди без кременала, без страха в душе. Но здесь не получается. Пошел в колхозную контору к председателю колхоза Зуйко И. И. который и открыл мне глаза. Он мне говорит. Василий, я твою квартиру родителей не заберал, сестра у тебя хароший камедиант. Я обратился тогда к своей квартирантке Тищенко Раисе – которая мне пояснила, что не успел я уехать с отпуска в Тюрьму Курдюмова Т.И. тойисть моя сестра приехала и выгнала в наглую квартирантов – а я ведь их оставил до своего освобождения на своих условиях и с своей договоренностью. Но Курдюмова их выгоняет, вселяет  свою сваху Шиповскую, а мне пишет письмо что председатель колхоза забирает квартиру и получает мой ответ где я и пишу что если председатель заберает, делайте что хотите. Я в Тюрьме безсилен, освобожусь, будим судится. Вот я освободился, разобрался как меня сестричка обула технично, харизьму бы ей стерве  начистить! Я подаю заявление в прокуратуру и лично отдаю прокурору Мохенко, который мне начал втирать дурака в ухо я мол ничего не знаю и я это не решаю. Тада кто решает? Фильтруй базар! Прокурор мне советует ити в суд гражданский они мол занимаются выселением. Я ему объясняю вот мой паспорт с пропиской если б я был выписан, а то я в квартире своей прописан и это мой дом. Шиповская проживает в моей  квартире без прописки без разрешения администрации колхоза Давайте выселяйте Шиповскую и здесь же пишу заявление на возбуждение уголовного дела на нанесение мне морального и материального вреда. Так как я полгода скитаюсь и от моего имущества не осталось ничего кроме старого шифонера и двух стульев. Кто перевозил вещи, что перевозили неизвестно. Серванта с посудой нету, нету телевизора, нету двух магнитофонов нету стиральной машинки, нету газовой плиты, электрической мечты нету,  также нету постельных принадлежностей, даже нижнее белье тю-тю.… За все про все мне ущерб нанесен 50 тысяч рублей. Я прокурору Мохенко говорю ты счас сидишь в кабинете а я счас выйду и пойду к тебе домой и буду жить а ты придешь домой там тебе рога будут, облом значит пойдешь ты писать заявление в гражданский суд и будешь выселять меня через суд но до этого ты будешь жить в сарае  и скоко ты будешь жить в сарае миня это не волнует и прокурор глаза вылупил клоуна из себя строит он думает умный а все бараны,  вот так они мама стаят за справедливость. Кто на лапу сунет за тех и  стаят. Какой судья и какие споры в чем базар если у меня паспорт на руках с пропиской а у Курдюмовой и Шиповской никаких документов и прав на мою жил-площадь нету и пусть стервы чешут с моего дома, нето соляркой оболью и выскачить никому не дам вот так я их выселю и найду им жилплощадь на кладбище. Потом будет прокурор объвинять меня а выхода нет Наши прокуроры без-понтовые как и все остальные дармоеды. Да мама у меня есть полное право назвать их аморальным образом. Вот так они искариняют приступность. А я хто? – зек, меня надо к ногтю, а где живешь хоть на свалке кому какое дело они в тепле, в светле и мухи не кусают, они с полными карманами денег, у них все, а от нас им навару нету, одни праблемы.
Прокурор мое заявление отправляет в милицию там учестковый  молодой 25 лет сапляку едит к Курдюмовой моей сестре о чем они там базарят  незнаю. Но факт мне отказывают якобы на каком то письме на каком то моем разрешении. Я за этим отказом две недели проходил пока крайнего нашел Никто вить ничего низнает, все на дураке ездят. С этим отказом иду к прокурору говорю вы что чудите какие письма, какое разрешение? Вызывай сюда прямо  в кабинет к себе Курдюмову и Шиповскую, делай очною ставку и счас увидишь какие письма и где эти письма и какое я кому давал разрешение. Никто никого не вызывает, никакого дела не возбуждает, проверка никакая не ведется и не велась Пойдут к Курдюмовой та видимо аферистка битая все сводит к нулю или кидает на лапу так что все покрывается и утаивается.
Прокурор пишет протест на отказ о возбуждении уголовного дела и снова я жду когда свершится чудо. Но чуда видима небудет. С 7 июля я жду выселения и разбирательства, вот наша вся власть и права человека! У меня нет никого и ничего, меня посадили за битон алюминевый. Видима здесь не закон играет роль а статистика. За битон садят, а за то что квартиру захватили, выгнали маих квартирантов, с мебелью и вещами распорядились на свое усматрение и в ус нихкто недует.  Эти сучки наглые для отводу глаз  шифонер старый в эту квартиру перевезли и пару стульев, а сервант с остальными вещами сестрица распорядилась на свое усматрение.
 Даже брат Степан мне рассказывал, что Курдюмова тойисть моя сестра ходила к братьям и предлагала купить мои вещи куртки, штаны, и прочая. Братья сестре говорили нетрогай квартиру патаму что она Васькина и он скоро освободится. А она послала их куда Макар телят не пас  и произвела обмен надеясь на свои связи и блат в администрации. Но я мама прав. Я не уступлю ни Курдюмовой ни Шиповской, у меня силы воли хватит, счас заработаю денег куплю на рынке ствол так я хоть в историю войду потому что сидеть я нехочу и непойду если пойду на приступление то до талого. Как говорят зачем я буду как бомж помирать вить меня они к этому подводят, но хто подводит тот и пострадает нету закона нету у нас прав будим забирать свое стоимостью собственной жизнью, мне терять нечего. А они здохнут от жадности и особенно от большого ума. Но на мне падавятся. Прости меня мама за резкие слова, мне не страшно, я небоюсь помирать главное чтобы неболезнено, я устал так жить в тюрьме как волк и здесь на тебя смотрят как на собаку. Для убеждения написаного  посылаю все атказы. Они мне эти бумаги не нужны, мне дом мой нужон и ружье. Можешь проста почитать и выбросить, зачем лишняя трата времени лучше я их сажгу а там кого смогу перестреляю. С уважением твой сын Захаров Василек.
Через неделю Василия арестовали и осудили за бродяжничество  и самовольное вселение в собственный дом. Погорячился – ругал нецензурно захватчиц и оказал сопротивление представителю власти – участковому, которого вызвала сестра Тамара. Братья с детьми и женами каждый со своего крыльца смотрели, как все было.
В деревне-то нынче тоска зеленая, а тут – концерт бесплатный. Цирк да и только...
7 февраля 2008 г.