Крёстная

Она жила через несколько дворов от их дома — моложавая женщина средних лет, ладная, слегка полноватая, пышногрудая, стремительная в движениях и походке. Русые волосы, собранные на затылке, обрамляли чистый высокий лоб, пушистыми завитками покрывали нежную полноватую шею. А как хороши, как бездонны были её зелёные глаза, полные губы и тёплые мягкие руки!
Он был совсем маленьким и не помнил, как его крестили. И потому ему казалось, что крёстная была всегда, как мама, как отец и братья, как бабушка, дворовый пес Дезик, как колодец с ледяной водой, синее небо,  ржаное поле за селом или как убегающая в хлеба проселочная дорога. Мальчонка всегда ждал крёстную с нетерпением. И вовсе не потому, что она приносила сладкие гостинцы, книжку с картинками или забавную игрушку. Всякий раз она наклонялась к нему, подхватывая тёплыми руками, и усаживала на колени. Горячая волна накрывала его с головы до ног, а маленькое сердце, как котёнок, замирало и стремительно летело куда-то вниз. Голова слегка кружилась, и было так славно, так уютно сидеть на  коленях у крестной. От неё всегда, даже зимой, пахло свежими, только что с грядки,  огурцами и ещё  фиалками, что в изобилии росли около дома. Днем их и не видать за другими цветами, зато ночью…
Она часто забирала его в чистый уютный дом, где жила после смерти мужа. Читала крестнику сказки, показывала фотографии в альбоме. Там она была ещё прелестнее, ещё загадочнее и притягательнее. Укладывая спать, крестная обнимала малыша, целовала в лоб, щёки, шею, гладила по волосам. Нерастраченное материнское чувство (сын умер в младенчестве) нашло выход в крестнике, которого она любила самозабвенно, как могут любить бесхитростные деревенские женщины, для которых любовь, жалость и верность — все едино.
Он хорошо помнит, что в первый класс провожала его она, крёстная. А вот была ли при этом мать — всякий раз, сколько ни напрягался, не мог вспомнить…. Да и немудрено: кроме него, у матери было пятеро. Задавленная работой в колхозе да большой семьей, она едва поспевала с делами — сколько белья приходилось перестирывать, шить, перешивать, штопать, латать, стряпать, варить, перемывать посуды, заготавливать впрок, управляться с коровой, овцами, домашней птицей. А у крёстной он был один-разъединственный — любимый и желанный.
Во все времена люди пытались выразить своё представление о счастье. К нему как-то сама собой пришла уверенность, что счастье — это когда тебя любят так просто и тепло, как любила его крёстная. А он любил её. И в этом таилась опасность: грань между духовным и телесным слишком тонка и может сыграть с человеком злую шутку.
…Первый раз он уехал так далеко от дома — в пионерский лагерь. Привыкший к деревенскому простору и тишине, мальчишка тяжело переживал разлуку с родными. Среди шумливых сверстников было ему одиноко и неприкаянно. Ночами снилось поле спеющей ржи,  синее небо с облаками, как сливки под маминым сепаратором, светлеющая  в сумерках дорога…. И всё чудилось, что крёстная рядом: то и дело обдавало его знакомым теплом и тонким фиалковым запахом.
Она приехала на маленькую станцию задолго до прихода поезда, на котором крестник  возвращался из лагеря. Тревожно вглядывалась в убегающие полоски рельсов. И вот вдалеке появился тепловоз, а за ним зелёные бока глазастых вагонов-замарашек. Он увидел её сразу — лихорадочно скользящую глазами по окнам поезда. А сам уже летел-бежал к ней, подхваченный тугой струей упругого воздуха. Она, повернувшись и охнув, подхватила крестника на руки, накрыв родным теплом, огуречным ароматом, запахом домашнего хлеба…. Он с разбегу прильнул к ней. И вдруг произошло то, что рано или поздно случается с каждым мужчиной, — стремительная волна пробежала по телу, сковав его такой пронзительно-сладкой истомой, что он на минуту потерял сознание. Она, простая душа, и не поняла, что произошло, испугавшись насмерть случившегося обморока.
Это было самое сильное и много раз желаемое позднее ощущение, которое он нежданно познал, мучительно и безуспешно пытался потом пережить, испытать нечто подобное… Это было как наваждение, как незатихающая телесная жажда, навязчивое и недосягаемое желание…
Через три месяца крёстная заболела: сушила, перелопачивая, пшеницу  на зерновом дворе, где сплошь и рядом сквозняки, простыла и слегла. А когда приснились покойные дочка с мужем, что звали-манили её к себе, догадалась, что пришёл её последний час. Позвали председателя сельсовета, она с трудом продиктовала завещание — дом, скотину, все сбережения отписала крестнику. Просила исповедать и причастить, на что глава местной власти руками развел: попов давным-давно разогнали, найди их теперь. Она попросила у всех прощения, и у крестника тоже, будто чувствуя свою нечаянную вину перед ним…. И закатилось его солнышко, не стало заступницы и молитвенницы на этой грешной земле, где все куда-то спешат и никому нет дела до ближнего своего.
В армии он тосковал о своей маленькой, затерявшейся в полях и перелесках деревеньке на берегу быстрой речки. Иной раз снились заливные луга, где сельчане косили сено, а в озёрцах под кочками прятались караси, которых пацаном выхватывал руками. Видел полевую дорогу среди желтой ржи. Малышом он не боялся убегать по ней за перепелками. И тогда мелькали по обе стороны синие васильки и островки незабудок, как осколки неба в зелёной траве. Осенью полыхала багрянцем по берегам калина, ей вторила рябина у  калитки. Любить и ценить эту неброскую красоту научила его крёстная, которая  всегда любовалась цветущей или спелой калиной, сизой голубикой, алыми ягодами шиповника, янтарными ветками облепихи, чудными рябиновыми кистями.
 Она любила туман над рекой, полевые цветы на лугах и алые зори. Бывало, опрокинутся с горы санки, набьёт он себе синяков да шишек, а крёстная водит безымянным пальцем по больному месту и шепчет: «Заря-зарница, красная девица, помогала людям, помоги и рабу божьему Владимиру!» — или: «Утренняя заря Мария, вечерняя заря Мавривьяновна, ночная заря Макаридушка, как вы потухаете-поблекаете, утренние, вечерние и полуночные, так пусть потухнут, поблекнут с раба Божьего Владимира все укоры и призоры,  хитки и притки,  синяки и ушибы». И боль затихала, а синяки истаивали и исчезали.
А ещё она любила читать вслух Библию, пристрастила и его к слушанию вечной Книги: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце. Если человек проживёт и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях тёмных, которых будет много: всё, что будет, суета! Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твоё радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только за всё это Бог приведет тебя на суд. И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего….»
В армии он тосковал о прежней жизни, в которой крёстная была ещё живой и красивой. Вопреки здравому смыслу, ждал от неё писем, мечтал, что она приедет к нему в часть повидаться. Когда наваждение становилось невыносимым, он вспоминал могильный холмик под берёзой, где схоронили её односельчане и куда он приходил посидеть, погрустить, излить душу.
О том, что она оберегает его, он знал, догадывался, но никому не говорил. Когда их вывезли на стрельбище, где в полевых условиях предстояло пройти курс молодого бойца, у солдат началось начались проблемы с желудком. Медицинской помощи у санинструктора  — одна таблетка «и от головы и от живота». Новобранцы быстро теряли мышечную массу, с трудом пересиливали слабость. И то ли во сне, то ли наяву, подошла к нему крёстная с  кровохлёбкой в руках, положила  охапку к ногам и, повернувшись, растаяла в  тумане, будто показала нужное  снадобье.
Он очнулся и вспомнил, как перед Троицей они  собирали с ней лечебные травы. Она рассказывала ему о валериане, о чабреце, что люди зовут богородичной травкой, о золотом корне, о подмареннике и кровохлёбке, об их целебных свойствах. Пересилив слабость,  взял штыковую лопату, накопал кровохлёбки, вымыл корни в ручье и, улучив момент, положил в котел с чаем. Вся рота пила душистый чай, ни о чём не догадываясь. В другой раз, подсушив подмаренник, снова сунул животворное снадобье в чайный котел. Несколько кружек целебного напитка сотворили чудо: солдаты пошли на поправку,  хворь как рукой сняло.
В армейских буднях прошёл первый год службы. Он привык к чужому месту, меньше скучал по дому, поправился, возмужал. Притупилась и боль утраты. Но не зря говорят, что любимый человек не бывает отсутствующим. Он не забывал крёстную. Перед сном, в полудрёме, всякий раз вспоминал что-нибудь из детства. Крёстная будто ждала, когда закончится хлопотный армейский день, они останутся наедине, и тогда приходила в воспоминаниях, согревая душу, принося покой и тихую благодать.
Однажды ночью, на посту, у него вдруг заныло-заболело в боку, а потом сковало такой острой болью, что трудно было не то что крикнуть и позвать на помощь, стало невозможно вдохнуть. Вокруг ни души — проверяющий только что прошёл дальше, к другому посту. А с ним остались ночь, небо, мороз, склады, заснеженные поле и лес. Это конец: до караульного помещения не добраться, подать сигнал другому часовому нет сил от боли. Превозмогая приступ, медленно, через силу, он сполз по жесткому сугробу. Равнодушно и бесстрастно сияла над ним  звездная бездна. Отыскал глазами Млечный Путь, потом Большую Медведицу, Стожары. Нестерпимая резь в боку стала затихать, наступал болевой шок — страх сменился тупым безразличием. Он не удивился, что крёстная рядом, поправляет ушанку, поднимает его и легко, как в детстве, несёт куда-то. Он успокоился и закрыл глаза.
Очнулся в госпитале. Бок болит, но терпимо: удалили аппендицит. Удивление пришло позже: никто из  сослуживцев и проверяющий тоже, не могли объяснить, как он оказался в караульном помещении в ту ночь. «Да сам и приполз, инстинкт самосохранения сработал, а что запамятовал, — так при такой боли и мать родную, как звали, забудешь», — успокаивали солдаты. Но он хорошо помнил, что с наступлением приступа не мог вздохнуть или пошевелиться, не то что передвигаться. Кто спас его от неминуемой смерти? 
Всё без исключения — хорошее или плохое — рано или поздно заканчивается. Приходили на память слова из Екклесиаста, которые крестная перечитывала чаще других: «Восходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои. Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное; время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать; время обнимать и время уклоняться от объятий; время любить и время ненавидеть…»
Незаметно подошла к концу казарменная жизнь, где было не только плохое, но и хорошее: житейские проблемы в армии за него решали отцы-командиры, а солдат заботы о хлебе насущном обходили стороной: казарма спасала от «шоковой терапии», которой в то время подвергалась «гражданка». Личного состава в части последние годы хронически не хватало, и его задержали почти на год сверх положенного по призыву.
Уезжал из одной деревни, а вернулся в другую: столь разительные перемены  претерпела и его родная сторона, и вся матушка-Россия. Постаревший отец разводил руками: всегда так было — полмира скачет, полмира плачет; одни жалуются, что суп жидкий, а другие — что жемчуг мелкий. Кому-то перестройка пришлась по душе и по карману. Как опята на гнилом пне или шампиньоны на навозе, появлялись «новые русские», а простой люд, ловко и не раз ограбленный кем ни попадя, быстро нищал и опускался за черту бедности.
С первых дней на «гражданке» в голове, как заноза, звучал навязчивый мотив детской песенки: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь»… Деревня словно вымерла, обветшала и враз состарилась: одни старушки на улицах попадаются. Зерновой двор почти обветшал, на техплощадке — разбитые комбайны, жатки и допотопные косилки. Ремонтные мастерские, свиноферму и даже клуб сами же сельчане растащили на свои нужды.
— Из одноклассников только Людка Казначеева, Генка Иванов да ещё Софка Кымгалова остались, — угадывала вопросы сына подвижная  смышленая мать.
— А про Витьку забыла? Лесничий он и штатный охотник, — вставил слово  молчаливый отец.
— Ну да, и Витька здесь, забыла совсем. Людка завстоловой работает, а Генка в леспромхозе сосны валит, поженились они. Софья на учительницу начальных классов выучилась, — говорила мать, подкладывая то сыну, то мужу прямо со сковородки заварные блины, что приятно  таяли во рту. Отец изредка наливал в лафитники самогонку и похрустывал рыжиками да огурчиками из студёного погреба. Молчал, хмурился каким-то своим мыслям, вздыхал…
— Маринка Корнеева на рыбнадзора выучилась, в начальниках теперь ходит.  Да только не бабье это дело — за мужиками-то по ночам шастать, неровен час — подстрелят, а то и утопят. Вспомни Умрихина-старшего, а Воропаева…. Скольких на тот свет отправили? Есть-то всем надо, вот и браконьерничает каждый второй. И себе на всю зиму провиант, и на продажу приезжим. Почитай, вся деревня без работы. Помнишь Виталия Степаныча? Царствие ему небесное: умер от водки. Маринка тоже в рюмку заглядывает для сугреву: помыкайся-ка по реке туда-сюда. Да и в личной жизни девке не везет. Одноклассник-то ваш, Юрка Игнатов, садист чёртов, бил её нещадно. Намотает косу на руку и тягает её, пьяную, по двору, а то в канаву за ворота выбросит.
Боже праведный! — молча ужасался он. Неужели это по ней вздыхал он в восьмом классе? Тогда она отвергла его, увлеклась приехавшим студентом-практикантом, а потом, что называется, девку понесло….
Пока блин зарумянивался с одного бока, мать умудрялась нырнуть в кладовку или в погребок, поднося к столу то летней кетинки особого сёмужьего посола, то мочёной клюквы, то солёной черемши, подкладывала в тарелки дымящуюся толченку, какой нигде он больше не едал: картошка вперемежку с красной толчёной рыбой, щедро приправленная салом и  луком.
… Да-а,  в деревне оставаться — себе дороже. Надо в город подаваться, там хоть работу найти можно. Предприимчивая мать нашептывала: дом-то крёстной ещё прошлый год продали, а скотину и того раньше. Вырученные деньги и её сбережения на твоё имя перевели. Проценты, поди, набежали за три года-то? Может, комнату в коммуналке купишь? Главное — была бы прописка. Ее получить не проблема, когда жильё своё есть. На дебаркадер Владимира провожал отец: мать осталась дома — боялась расплакаться прилюдно, а братья — кто на покосе, кто в отъезде.
Махнул в большой город к сослуживцу. Уж больно тот соблазнительно, больше от тоски по дому, описывал родные места: от Москвы — всего-то ночь езды на поезде, а солнце — ну прямо тебе Сочи. И сады кругом. Спишь, а спелые абрикосы по крыше — стук, стук… А уж  сладкие, душистые чисто мёд, во рту тают. Яблоки нападают за ночь — не знаешь куда ступить.
Крёстниных денег хватило и на первое время, пока переучивался на категорию (в армии шоферил), и на домик с садом; кое-что из одежды прикупил. И после смерти она поддерживала и оберегала крестника. Устроился в автоколонну, стал дальнобойщиком, хорошие заработки пошли. Долго холостяковал, перебирал женщин — одна другой лучше. А всё не то — ни к душе, ни к телу. Примечал, что нравились, возбуждали женщины старше его и хоть чем-то, хоть отдалённо, лицом ли, фигурой, походкой ли, а то просто жестом напоминавшие крёстную.
Приезжали отец с матерью, дивились, что до сих пор ни жены, ни детей, а всё при нем: и ростом Бог не обидел, и с лица — хоть воду пей, и дом с садом — не надо лучше. Он разводил руками, отшучивался: невеста не выросла, дурное дело нехитрое, какие его годы…. А они пролетали, проносились, как леса и поля, как манящие огни чужих городов за окном его трудяги-автомобиля.
Женился неожиданно для себя и друзей, с бухты-барахты, не по любви и не по расчету. Ехал по трассе, ещё издали увидел одинокую фигурку, и что-то вдруг ёкнуло, защемило в груди. Вспомнился перрон на маленьком полустанке, и такой же силуэт в ожидании и тревоге, и он бегущий… Попутчица в самом деле чем-то напоминала крёстную на фотографиях из альбома. И шалая надежда закралась в душу, — а вдруг судьба? Может, эта  девчонка и возродит к жизни, зажжёт в крови и утолит желание, что вспыхнуло и опалило в далёком отрочестве.
Не зажгла. Не утолила… Лишь распалила подспудно дремлющие грёзы молодого горячего тела. Обманутая надежда злила, раздражала сильнее прежнего, маетно скорбела душа. Родился сын. Казалось, появился смысл, ради чего стоило наматывать километры по нелегким российским дорогам. Часто замечал, что после дальнего рейса домой не тянуло: неловко было видеть глаза нелюбимой, кроткой, услужливой жены, не рад был и сыну.
А тут еще взяли моду задерживать зарплату. Но в тот день получили-таки сполна. Автоколонна выполняла  правительственный заказ на перевозку кабеля, так что новенькие хрустящие пачки пришлось расталкивать по карманам. Зашли по такому случаю в кафе, с наслаждением пили охлажденное пиво, лениво перебрасывались фразами. Все спешили домой — обрадовать родных и близких долгожданной зарплатой. А ему никуда не хотелось. Он заказал ещё бокал и привычно ощутил сладковатый привкус пены. Легкий хмель дурманил голову, путал мысли, успокаивал, вводил в лёгкий транс….
Но сиди не сиди, а идти надо… Он привычно вошёл в трамвай и устроился на жёсткой скамейке, вытянув ноги и совсем было задремал — ехать через весь город. Вдруг его внимание привлекла-приковала вошедшая на остановке женщина лет сорока пяти. Какая-то неведомая сила взорвалась  у него внутри, встрепенулась дремавшая душа, а по жилам заструилось, заиграло, затрепетало неудержимо-палящее солнце, жаром заполыхало лицо, обожгло ладони, обдало плечи, дурманяще закружило-заворожило-опьянило голову.
Он зачарованно смотрел на вошедшую, разительно похожую на крёстную. Незнакомка шла по проходу — мягкая, женственная, пушистая, притягивая светлым лицом, глубокой зеленью глаз, свежестью полных губ, каким-то внутренним покоем и  умиротворением. Вместе с ней накатывалась упругая, тёплая волна, которая и накрыла его с головой, как только женщина села на свободное место сзади. Наваждение усилилось, когда он вдруг ощутил неповторимый запах ночной фиалки и свежих огурцов, тонкий аромат майских лугов…
Трамвай тронулся. Владимир пытался прийти в себя, лихорадочно соображая, что предпринять, как поступить, чтобы продлить это нежданное очарование. На следующей остановке, лишь освободилось место, он как в бреду пересел рядом с ней. Им владело непреодолимое желание коснуться её руки, побыть рядом, задохнуться от желанной близости. Из приличия выждал несколько секунд, сдерживая безумный порыв. Словно угадав его намерения, она отодвинулась ближе к окну и напряглась. Это испугало. «Она сейчас уйдёт, исчезнет…». Допотопный трамвай, всегда медлительный, теперь нёсся, как молодой необъезженный конь, безжалостно и неудержимо сокращая дарованные мгновения.
Через несколько остановок женщина встала. Он пропустил ее, не смея задерживать. Она  уходила. Вместе с ней исчезало сладкое предвкушение желанного и недосягаемого наслаждения. Он с ужасом смотрел вслед. Трамвай вот-вот тронется…. Он опрометью кинулся к выходу, проталкиваясь в толпе возмущенных пассажиров. На ходу выскочил на раскалённую от солнца привокзальную площадь. Мгновенно отыскав глазами её желтое, в крупных подсолнухах платье, стремительно догнал и тронул за локоть. Обернувшись и узнав его, женщина испугалась:
— Что вам надо? Оставьте меня в покое!
Её милые щеки заалели румянцем, а глаза заполыхали зеленью, став ещё притягательнее. Он опять провалился в ее магическое облако и стал беспомощно тонуть в нём.
— Не уходите, выслушайте меня, прошу вас!
В его глазах было столько мольбы и безнадёжности, что женщина невольно приостановилась:
— Хорошо, я слушаю вас.
— Прямо здесь?
— А где ж ещё?
Многолюдная площадь невольно успокаивала: здесь этот маньяк не посмеет её обидеть. Вот и торговцев сколько вокруг, водителей такси, а вон и милиционер. Угадав её мысли, он  взмолился:
— Я не маньяк, не преступник, я…. Я сейчас всё объясню, вы только выслушайте…. Может, мы всё-таки отойдём в сторонку?
— Хорошо, давайте отойдем, — согласилась она и направилась к торговым палаткам на краю площади. Он покорно последовал за ней. Но и здесь было слишком много прохожих, бесцеремонно разглядывавших испуганную женщину и растерянного, взволнованного парня. Он понял, что в такой суете ничего не сможет объяснить, она испугается и уйдёт или позовёт на помощь. Напряжение было так велико, что он неожиданно заплакал — тихо, горько и безысходно. Она растерялась.
— Ну что вы, такой большой, такой сильный, — и прикоснулась к его плечу. — Успокойтесь, мне некуда торопиться: я здесь в командировке. И выслушаю вас.
Ободрённый тёплыми словами, он отчаянно предложил:
— Давайте поужинаем в ближайшем ресторанчике, только не в вокзальном, конечно. Посидим спокойно, поговорим. Там ведь тоже люди, в любую минуту вы можете обратиться к ним за помощью. Верно?
— В самом деле, что я теряю? Поужинаю, ведь целый день на бутербродах. До ночи ещё далеко, кругом люди, мне ничто не угрожает, — рассудила она. — Хорошо. Я согласна.
Он кинулся к цветочнице, выхватил у неё из ведра все розы и, отмахиваясь от сдачи, бросился назад, боясь, что незнакомка воспользуется моментом и растворится в толпе. Торговки цветами наперебой предлагали алые, жёлтые, бордовые, белые розы. Он, не отрывая от неё глаз, загребал руками всё, что они подавали, и складывал к её ногам, потому что в руках у неё уже был огромный белый букет.
— Не уходи, побудь со мной! — как безумный шептал он, любуясь ею. Любопытные  беззастенчиво комментировали:
— Посмотри, посмотри, она ж старше его… И ростом невеличка…
— И что он в ней нашёл?…
— А сам-то какой красавец! Мне б такого…
— Тоже, мне парочка — гусь да гагарочка, — произнёс кто-то совсем рядом с издевкой.
Ситуация становилась более чем щепетильной.
— Возьмите такси, поедем отсюда, — попросил он. — Выберите водителя сама, а то подумаете, что я всё заранее разыграл.
«Он угадывает мои мысли», — отметила она и помахала рукой:
— Эй, такси, такси!..
 Пожилой водитель, наблюдавший за ними, откликнулся на просьбу. Расторопно укладывал рядом с ней на сиденье роскошные охапки роз, понимающе глядел на парня: мол, были и мы  рысаками когда-то…
— Давай, дед, в самый лучший ресторан недалеко отсюда. И побыстрей. Каждая минута дорога. Гони….
Услужливые официанты быстро расставили вазы с цветами возле столика. Принесли фрукты, меню. И оркестр был тут же, готовый исполнить любое желание.
— Что ты хочешь послушать?
— Если можно, Вивальди.
Тихо заиграла музыка, тонко и печально солировала скрипка. А он, трепетно держа её тёплые мягкие руки и осыпая их нежными поцелуями, стал рассказывать то, что уже известно читателю.
— Останься со мной, — жарко шептал он. Я куплю тебе квартиру, окружу роскошью, ты ни в чем не будешь нуждаться. Я исполню любое твоё желание. Мне неважно, кто ты, кем ты работаешь, сколько тебе лет… Важно, что ты есть, что существуешь реально, а не в моём воображении. Господи, а я уж начал думать, что схожу с ума, пропадаю, не живу, а маюсь. Что сделать, чтобы ты поверила? Вот, возьми что у меня есть.
Он начал лихорадочно вынимать содержимое карманов и перекладывать ей в сумку.
— Не нужны мне ваши деньги. Я не могу принять их! Не могу, понимаете, остаться с вами!
Она тщетно пыталась что-то объяснить ему, развеять его напрасные надежды.
— Бери, не сомневайся. У меня ещё есть. Я заработаю. Я буду день и ночь работать. У тебя будет всё. Эх, через два дня я должен быть в рейсе, — вспомнил он вдруг. — Машину почти загрузили. Я не могу подвести всех, понимаешь? Послушай, а может, ты поедешь со мной? Посмотришь города — до Москвы и дальше, до Питера. Через семь дней — туда и обратно — мы будем на месте. А? В машине есть всё — холодильник, продукты, газовая плитка, место для отдыха. Не поедешь? Не поедешь…. Сюда-то боялась идти, то в дальнюю дорогу разве решишься? Возьми, возьми, вот ещё осталось, — доставал он хрустящие пачки из карманов. — Возьми и мою душу, и мою жизнь, только не уходи, не исчезай, побудь со мной…. Я буду ждать тебя на площади, около театра, завтра или через семь дней, как вернусь из рейса, — говорил он лихорадочно, — а сам тонул и тонул в тёмной зелени её глаз.
Смеркалось. Она не позволила провожать себя до дома, где жила у родственников. Он послушно согласился, надеясь на скорую встречу. На обочине стояли другие торговки цветами. Он купил у них все розы и уложил на заднее сиденье. Машина тронулась, а он всё стоял и смотрел вслед своему обретённому и вновь исчезающему счастью.
Она остановила такси за квартал до дома. Взяла с сиденья одну розу. И ушла не оглядываясь. На завтра у неё был билет в Домодедово, а оттуда — на самолёт через всю страну. Туда, где раньше всех восходит солнце и в полнеба горит-полыхает алая заря.