Утро в землях Вриндавана

«Aрджуна сказал: О властелин чувств, при звуках Твоего имени мир наполняется ликованием, эти звуки привлекают к Тебе всех его обитателей. Те из них, кто достиг совершенства, в глубоком почтении склоняются перед Тобой, и только демоны в ужасе разбегаются в разные стороны. Так и должно быть. О величайший, затмевающий Своим величием даже Брахму, Ты – изначальный творец. Как же им не падать ниц перед Тобой? О беспредельный, о Бог богов и вместилище вселенной! Ты неистощимый источник, причина всех причин, запредельная и непричастная материальному миру. Ты – изначальный Господь, древнейший из древних, последнее прибежище мироздания. Ты знаешь все и вся, и все стремятся постичь Тебя. Ты – высшая обитель, выше мира материальных стихий. О беспредельный! Тобою пронизан весь проявленный мир! Ты и воздух, и верховный повелитель! Ты – огонь и вода, и луна! Ты – Брахма, первый обитатель мира, и Ты – прародитель всего сущего. Поэтому я тысячу раз склоняюсь перед Тобой, снова и снова, и так без конца. Поклон Тебе спереди и сзади, и со всех сторон! О неукротимая сила, повелитель безграничной мощи! Ты вездесущ, и потому Ты – все!»

Бхагавад-гита, «Вишва-рупа-даршана-йога», молитвы Арджуны

«Шри Кришна сказал: Я – источник всех духовных и материальных миров. Все исходит из Меня. Мудрецы, постигшие эту истину, служат и поклоняются Мне всем сердцем».

Бхагавад-гита, «Вибхути-йога»

 «Шри Радха Тхакурани – само олицетворение преданности и страстной, жертвенной любви к Богу. Она – кладезь всех добродетелей, самый драгоценный камень в венце возлюбленных Господа Кришны».

Шри Чайтанья-чаритамрита, «Ади-лила»

«Радха и Кришна – единое целое, но Они предстают в двух телах».

Шри Чайтанья-чаритамрита, «Ади-лила»

* * *

Движение, говорят, –  жизнь. А что, если поразмыслить, поднатужиться и определить движение в более изощренных понятиях, выходящих за пределы примитивной физиологии? Пусть движение – этакая последовательность событий… метаморфоз, происходящих в микро- и макрокосме… Пусть. Но: движение не может происходить само по себе – необходимы движущая сила и движущийся. А, стало быть, также необходимы: точка отправления и точка прибытия. Куда и зачем? И откуда? И почему? Можно поставить и такие вопросы: зачем надо? и куда надо? Ведь есть же порядок, есть гармония, а значит, есть общие цель и смысл, которые ни в коем случае не должны зависеть от относительных вещей нашей видимой, так сказать, реальности.

Говорят, «зри в корень». И вот тут-то и возникает проблема: как «зреть» и где тот самый «корень»? Книжные полки ломятся от томов, полных пространных рассуждений, а учебник по философии такой толстый и неясный, и академический, и далекий от «жизни». И каждый том на полке, каждая глава учебника – оригинальный взгляд на мир и оригинальное ощущение мира... Где же правда? Где же, так сказать, эта пресловутая Абсолютная Истина? И есть ли Она? Ведь есть же странные такие люди, которые живут вечным поиском высшего конечного смысла, и которые готовы практически на все, лишь бы постигнуть окончательную природу внешнего и внутреннего миров. Практически на все: от элементарного вегетарианства до фанатичного самоистязания. И как-то так получилось, что большинство людей этих устремляются в Индию…

* * *

Долгий освещенный тусклыми лампами коридор. Нищие, укутанные в серые грубые лохмотья, лежат на полу под стенами. Огромный зал в конце коридора и мягкая дымка. Силуэты пальм посередь зала, пыльные бордюры, черные с желтыми крышами машины и люди в чалмах, молчаливые взгляды в мою сторону. Я чувствую теплый ветерок с привкусом гари; я включаюсь.

– Дели – самый загазованный город в мире… – Тимка везет впереди тележку с моим багажом, иногда отталкивается и катится на ней. Митя шаркает тапочками, трясет мешочком с четками и разъясняет обстановку в свойственной ему манере:

– Смог от подмосковных торфяников в Шатуре по сравнению с делийским смогом – ничто.

Он как всегда немного пафосен, но нужно как-то отбиться от очнувшихся людей в чалмах и рубашках с закатанными рукавами:

– Вриндаван! – кричит им Митя, но мы не останавливаемся. И нам всем, как и мне одному, – гордо и сладко, что мы едем именно во Вриндаван. Гордо и сладко, что нам нет дела до роскошных гробниц, пусть даже они – чудо света! И мы плюем на попгуру вроде Сатья Саи Бабы и Шри Раджниша! Нам гордо и сладко, ведь мы едем – во Вриндаван! И нас уже ждет собственное, заранее заказанное такси – миниатюрная белая «Индика» с наклейкой «Krsna-Balaram Mandir, Vrindaban» на заднем стекле.

Вот мы уже закидываем в багажник рюкзак. Вот я влезаю на переднее сиденье слева от водителя, чтобы наслаждаться видами. Вот мы уже едем по утреннему Дели и закидываем в рот кусочки печеной картошки, которую я не съел в самолете.
– А еще у меня есть курага и орешки.
– Давай.

* * *

Дели. Непонятно, сколько времени. Оно словно замерло – вокруг никакого движения. Из-за тумана и смога дорогу впереди видно всего на несколько метров. Туман ватный, плотный. Вот из дымки выплывает моторикша с закутанной неподвижной фигурой. Другая закутанная фигура плавно скользит на велосипеде. Парят серые дома, ветхие, обшарпанные, увешанные тряпьем. Ряды торговых лавок с ржавыми воротцами, реклама, постеры, яркое – алое и грязно-желтое – граффити... Проплывают ссутулившиеся в серых чадарах  нищие. Одни стоят, другие – тихо сидят на сколотых бордюрах и смотрят, как ветер перекатывает вдоль дороги газеты, сухие листья и мусор.

Дышать трудно. Хочется свежести и простора. Я спрашиваю Тимку, как он тут с его астмой. Он отвечает, что за пределами столицы воздух сносный.

– А я увидел, что у Дели нет формы – зачем-то говорю ребятам, – Когда в самолете летишь, огни просто рассыпаны. Летишь минут пять и все эти пять минут – рассыпанные огоньки…

Ребята не спали сутки и клюют носом. Клюет носом и наш водитель.

– Don’t sleep, baba! – Митя пинает водительское сиденье. – Don’t sleep!
Водитель встряхивается и бьет себя по щекам:
– I not sleep!

Но вот из дымки выплыла старая крепостная стена – мы выехали на шоссе Дели-Агра. Над равнинами стоял огненный, четко очерченный диск индийского солнца.

* * *

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами –
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий –
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете –
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
Вл. Соловьев

«Тата». Та-та. Веселые, пестрые грузовички. Индийский водитель питает нежнейшие чувства к своему двух-трех-четырех-и-более-колесному другу.  Он расписывает его цветочками, омкарами, свастиками, именами Кришны и Радхи. Вешает на бампер пеструю бахрому, желтые кисточки, серебряные гирлянды, елочный «дождик» и серпантин. Только «Тата» встречаются нам на дороге. Ведь еще утро.

Я молча смотрю в степь. Она еще спит под густым утренним туманом, под делийским смогом. Спит под дымом от костра, который где-то далеко среди редкого кустарника и деревцев разводит у своей соломенной хижины крестьянин. Степь не наша – она чужая. В нее воткнуты чужие деревья с тонкими, изогнутыми стволами и раскидистой кроной. Я никогда не видел таких деревьев – они словно замерли на ветру. Но все же окружающее отчего-то знакомо. Будто я был здесь. Что-то невидимое – невидимое и хорошо знакомое – разлито во всех этих пейзажах. Оно же таится в людях, которые живут в делийском тумане, в этих грузовичках «Тата», воздухе, асфальте, о который шуршит автомобильная шина… Все это так знакомо! Я чувствую, что Индия – не другая планета. Ведь пейзажи – пейзажи такие же земные. Люди – такие же люди. Воздух – тот же воздух. Он дышится, как и «свой», «русский». А солнце – «индийское» солнце, – пусть оно ярче,  жарче, но ведь это все то же солнце! Я справился с десятками чиновников, исписал десятки анкет, дал пару взяток, накопил сотни долларов – и все это, чтобы оказаться здесь, в месте, где все так знакомо, в том же мире, на той же планете, где солнце и воздух – одни на всех. Я не чувствую себя чужаком в чужой стране. Не чувствую себя вдали от родины. Я – дома.

Но человек делит. Проводит пунктиром границы. Вкапывает полосатые столбики. Метит свою территорию. Проводит этнические чистки. Изучает законы физики, чтобы делать бомбы. Строит заводы, чтобы делать бомбы. Заканчивает институт, чтобы сидеть в НИИ и проектировать новые бомбы. И все это, чтобы метить – продолжать метить свою территорию.
 
А небо – индийское, заморское, – по-прежнему синее и неизмеримое в глубине своей и протяженности своей – будет тянуться, тянуться, тянуться... И все так же смыкаться с землею где-то вдалеке. И диск русского солнца останется в нем – и никто его оттуда не спихнет, не скатит. И индийский воздух будет носиться на просторах нашей необъятной Руси-матушки – и никто не воздвигнет на его пути стену. И все это так свободно, естественно, спонтанно, совершенно независимо от того странного существа, которое то и дело задирает ногу, ощущая в сем действии сакральную суть. Но не оскорбляйся читатель! Я имею в виду собаку, что мочится у дерева.

* * *

Машина неслась. Окружающий мир светлел. Смог рассеивался. Водитель разрывал пакетик с паном, напевал песенки, оттягивал щеки и хлопал себя по ним, чтобы не заснуть. Потом снова разрывал пакетик с паном, засыпал себе в рок порошок, останавливался, мочился у дороги и вез нас дальше. «Welcome!» – буркнул он, когда мы въехали во Враджа-мандалу. Скучные степи исчезли. Появились деревья вроде берез, покрашенные бордюры, зелень, уют и покой. Мои напряженные попытки осознать святость этой земли обратились в чувство благоговения и предвкушение чего-то неожиданно великого и доброго. Мне хочется о чем-то поговорить – оборачиваюсь, но ребята спят, и я опять наблюдаю пейзажи, которые моя сонная голова перемешивает со своим содержимым.

Сиди за столом. Возьми листочек и пиши, пока в тебе что-то есть. Нельзя упускать состояние, поэтому возьми карандаш и листочек.

Тогда, полгода назад, я прощался со  своими друзьями. Помогал собрать вещи, готовил им в дорогу покушать, переживал, потому что они думали, что не вернутся.

– Иногда, – говорил Митя, – мы будем приезжать. Летом. Когда в Индии очень жарко, мы будем возвращаться в Москву и делиться тем, что дала нам Святая земля.

Я собирал их в дорогу и думал: как же жить без них? Как же они могут так поступить со мной и со всеми другими, кто любит их? Они просто бросают нас! Но я слишком хорошо знал обоих, чтобы винить их.

– Трупы. Я шел в метро и видел трупы. Человек смертен и это решает все. Это не дает мне покоя. – мы с Митей стоим в темном заснеженном дворе и смотрим в окна лестничных клеток. – Смотри. Вон, на том этаже мы только что были, говорили о Боге и смысле жизни. А на два этажа ниже – совсем другая жизнь.

В окне лестничной клетки мечутся силуэты. «Оболонь»,  бурбулятор, демидрол, гавканье и хохот.

– Я помню эти компании и отношения, где вроде бы дружба и доверие, но каждый слишком неудовлетворен и разочарован, чтобы действительно дружить. Ты знаешь, как я счастлив, что вырвался оттуда? Я никогда не был простым парнем. Я всегда искал идею. Мое нормальное состояние – пропагандировать. Я всегда вел людей. Но нельзя вести людей в пустоту.
Митя и впрямь оказался слишком другим. Будучи одним из тех, у кого есть все – от богатых родителей до светлого ума, он чувствовал свое духовное начало, и оно было настолько сильно, что никакая мирская успешность не могла успокоить его. Никакая перспектива не могла поработить. Поиск был везде, поиск был непрерывным, поиск был безжалостным.
- Ах, Митя! Ты такой наивный и глупый! Кто в твои годы не хотел революции?!
– Да, революции хотели многие, но кто нашел в себе силы?
– Ты амеба, парень! Инфузория туфелька! Учился – чтобы теперь бездельничать?
– А чем занимаешься ты, дядя, дорогой мой?! Ты умрешь – и все обнулится! Ты умрешь – и банка твоего не станет, для тебя ничего не станет – ни банка, ни денег, ни акций, ни нефти – ничего не станет!

А девочка Даша просто любила Митю. Девочка Даша так крепко любила его, что рискнула забыть о своем красном дипломе лингвиста и своем желании жить красиво и «по-московски». Она решила идти за мужем, но порой срывалась и рыдала, сетуя, что не готова отказываться от своих стремлений, что не для того училась на красный диплом, что ее подруги называют его фанатиком, и подруги правы, но все же: «Куда я без тебя?!» И Митя не уходил. Брил голову, а Даша принимала. Уезжал в Индию на несколько месяцев, а Даша плакала и ждала. Возвращался и говорил, что хочет быть монахом, а она ему мешает, но Даша терпела и прощала. А потом оба вдруг повзрослели.

Я слишком хорошо знал обоих, чтобы винить их. Они не бросают нас. Они едут в святые края, чтобы молиться за нас, а потом приехать и поделиться смыслом и верой, которых у нас нет.
Я собрал их. А потом сел за стол, взял карандаш, листочек и написал неуклюжие строчки:

Мите и Даше

Еще несколько дней до того, как взлетит самолет.
До того, как в просторном светящемся зале
Мы увидим друг друга. Едва ли
сможем точно сказать, что мы свидимся вновь.
Едва ли – сможет кто-то учесть
все, что в будущем станет. Но я буду писать.
Обещайте и вы, что останетесь письмами с нами.

Говорят, все пройдет, и нет смысла особо любить.
Говорят, что незримою цепью прикует лишь чудак
свое сердце к другим. Но я слышал и то,
что те самые цепи превращаются в крылья,
стоит душу свою посвятить
тем, кто Богу служить решил чисто и нелицемерно.

Ничего нет худого в страданьях таких.
Эгоизма в них нет, наслажденья своим «совершенством».
Стиснув накрепко зубы, я буду тихонько терпеть
Несвободу цепей, что на сердце накинул.

А пока еще несколько дней до того,
как взлетит самолет. До того,
как в просторном светящемся зале
мы увидим друг друга. Едва ли –
Я смогу передать то, что будет без вас…
Оставайтесь же письмами с нами.

* * *

«Милая подружка! Славна, славна земля Вриндавана, ведь здесь явился и развлекался Сам Господь. Никто не знает об этом, потому что Он ведет себя как простой мальчишка. Но Он – тот самый Господь, чьим лотосоподобным стопам поклоняются Шанкара Махадев и Шри Рамадеви. Он носит на шее яркие гирлянды из медоточивых лесных цветов, играет на флейте и со своим братом Баларамой пасет здесь коров.

Благословенна Земля, ведь здесь Вриндаван, украшенный следами лотосоподобных стоп Шри Кришны. Услышав флейту Шри Кришны, павлины принимают ее за гром в темных тучах и начинают танцевать, а животные, пасущиеся на лугах холма Говардхан, застывают и слушают. Здесь, на этой планете, – Вриндаван, и поэтому она более славна, чем рай!»

Бхагавата-пурана

* * *

Полдень. Небо голубое и яркое, заставляет жмуриться. Ветер доносит запах воды. Пышные деревья, что растут около дома, тонут в лиловых цветах. В тугом воздухе носятся зеленые попугаи, они словно играя в прятки, ныряя друг за другом в кроны деревьев. По земле шныряют бурундучки с полоской на спинке. Я отдохнул с дороги и теперь стою на крыше ашрама Садхана-кундж, где Митя с Дашей снимают малюсенькую аскетичную квартирку. Внутри радостно – я снова с друзьями, а вокруг так красиво и весело… Сама природа красива и весела!

– Смотри туда – говорит мне Митя. В уже привычной дымке я вижу конический купол храма. – Это Мадана-Мохан Мандир. А там, – показывает в другую сторону, – видишь белые купола? Это наш Кришна-Баларам Мандир. Тима живет там. Утром он часто приходит сюда, на крышу, встречать солнце и молиться.

Я спрашиваю, чем сегодня займемся. Митя не церемонится:

– Ну, во-первых, тебя необходимо побрить. Приехав сюда, человек должен, просто обязан сделать три вещи, чтобы оставить позади всю карму! Обрить голову, омыться в священной реке и пропоститься. Так что пошли…

Спустившись с крыши, мы зашли домой за деньгами. Я предполагаю, что прежде чем выйти в свет, я должен переодеться – белый человек и без помощи джинсов привлекает к себе внимание. Митя командует Даше найти мне что-нибудь «подвязаться». Даша, в которой я неожиданно увидел заботливую и гостеприимную хозяюшку, суетится и находит на полке длинную белую тряпочку.
 
– Тут всем до лампы, как ты выглядишь, – поясняет она. Митя не упускает  возможности сделать идеологический комментарий к словам жены:
– Люди, воспитанные в западной культуре, озабочены своим внешним видом, поскольку они живут сексом. Тут же другое место – тут сексом жить не принято.

Первое февраля. В этом году по лунному календарю на этот день выпал конец зимы. Уже второго отмечают приход весны, Васанта-панчами. Солнце, однако, уже здорово припекает, а сухая земля жжет босые ноги.

– Розовые, как… – смеется Даша над моими городскими стопами.

Горячая пыльная дорога ведет нас вниз по улице. Мы минуем фруктовую лавку. Проходим дорогой ашрам MVT с вооруженным двустволкой охранником на входе. Пропускаем храм Кришна-Баларам Мандир, который местные называют «ингриджи-мандир», английский храм. Вдруг Митя останавливается. Перед нами какая-то будка, похожая на дачный туалет. Будка без двери и на подпорках. Внутри ютятся два босых паренька лет четырнадцати-пятнадцати и  вслушиваются в радиоприемник, что стоит на полке рядом с осколком зеркала. Поняв, что мы к ним, один из ребят бросает возиться с антенной приемника, вылезает и приглашает меня на свое место. Я лезу в будку. Тесновато. Что делать с ногами – сразу не сообразишь. Митя принимается командовать:

– Prabhuji , please shave…

Паренек приложил к моему затылку металлическую крышку от банки.

– Sikha  this size, eh?
– No, bigger, – ответил я.

Паренек взял чашку с водой, выплеснул воду, едва не облив
успевшего отскочить Митю, приложил чашку к затылку.

– This size?
– Accha , – ответил Митя.
– ОК, – подытожил паренек, сделал мне массаж головы и взял ту самую бритву, которой в кино перерезают горло.

* * *

Дело к вечеру. Мы катимся на рикше по направлению к рынку, то бишь в центр. Я крепко ухватился за металлическую балку, на которой крепится навес и больно бьюсь о нее головой. Сжимаю еще крепче, но все равно продолжаю биться. Митя что-то рассказывает о храмах, которые встречаются чуть ли не через каждые пять метров. Я подбадриваю его, не переставая спрашивать: «Ой, а это что за храм?» Так и едем.

Дорога узкая. На ней едва могут разъехаться две легковушки. Правил движения – никаких. Царит абсолютный хаос. Пешеходы, рикшы, велосипеды, мотоциклы, мотороллеры, повозки, запряженные буйволами, быками, лошадьми, верблюдами, коровы, легковые автомобили – все смешалось и все кое-как движется. Всюду гудки на разный лад, треск моторов, крики рикшавалов, мычание коров и, вдобавок, непрекращающаяся типично индийская киношная музыка, которая непонятно откуда играет. По краям дороги тянутся сточные канавы с каким-то мыльным содержимым. Канавы, если приспичит, можно использовать, как общественный туалет. Вдоль канав тянутся обветшалые постройки и храмы.

На каждом углу можно купить фрукты и сладости, жареный арахис и музыкальные инструменты, на каждом углу можно починить резиновые шлепанцы и погладить одежду. Но в какой-то момент узенькие улочки делаются оживленнее, по обеим сторонам дороги появляются двух-трех этажные домики. На первых этажах пестрят лавки со всякого рода товарами и важными хозяевами. Хозяева сидят почти не шевелясь и отупело жуют бетель, пока в их поле зрения не попадет клиент.  Тут же они срываются, кричат, машут руками… Покричат-покричат, да и сядут. Да и плюнут на дорогу красной от бетеля слюной. Если вдруг начиналась такая концентрация лавок и красной слюны на дороге, значит – начался рынок.

Три рынка переходят один в другой. Банканди Махадев Базар, за ним самый шикарный, Лой Базар и, третий Гопинатх Базар. Обычно все белые ходят за тряпками в лавку Gangotri, что на Лой Базаре. Но в этот день он закрыт, и Даша потащила нас «к Динешу».

Динеш оказывается симпатичным индусом лет тридцати пяти. Одет со вкусом, в стиле семидесятых, как и большинство индийских провинциальных модников: пестрая приталенная рубашка, брюки клеш. На пальцах сверкают золотые перстни. Весьма вежлив и обходителен. К моему удивлению, говорит по-русски. «Хлопок или шелк?»

Пока мы торчим у него в лавке, оценивая новое Дашино сари и заказывая мне дхоти  и курту , на улице начинает что-то происходить.

На улочке, где и без того ни проехать ни пройти, появилась и медленно движется яркая процессия с претензией на важность.  Я выxожу из внутренней части лавки рассмотреть все это дело внимательнее. Стараясь перекричать шум, Даша дает мне понять, что это свадьба. Впереди, по-видимому, жених. Он, наряженный в бутафорские позолоченные доспехи, в шлеме, гордо и невозмутимо восседает на белой лошаденке. То проедет, то остановится, устремив мужественный взгляд вдаль. По бокам –  музыканты. Они одеты в белые, давно нестиранные штаны и красные мундиры с позолоченными украшениями. Бьют в барабаны и дуют в трубы какую-то несуразицу. Замыкает процессию одно из достижений индийской технической мысли: музыкальная телега. Телега себе как телега, только с верхом да пестро разукрашенная, как грузовички «Тата». Спереди и сзади торчат по четыре огромных рупора, из которых орут отрывки болливудских песен. Катят телегу простые мужчины. Громкая до боли музыка впивается в уши и заставляет скрежетать зубами. Я жмурюсь.

* * *

Вриндаван погружается в ночь. Митя взваливает на себя мой рюкзак, я беру сумку, и мы идем на постоялый двор, в дхармашалу. За пятьдесят рупий в сутки паломник получает в дхармашале несколько метров на мраморном полу и крышу над головой. Ворота на территорию открыты. Мы проходим и стоим у огромных деревянных дверей с механическим кодовым замком. Митя пытается вспомнить комбинацию, но не может. Тяжелой круглой ручкой мы стучим о деревянную дверь – но внутри все спят, и кроме эхо нам никто не отвечает. Но вот послышались шаги, лязгнул засов…

На ощупь я пробрался в зал. Мои любимые места у стены заняты. Я всматриваюсь в темноту и нахожу свободные полтора метра. Меня не смущает, что ногами я буду упираться в какую-то дверь, из-под которой сквозит. Стараясь не шуметь, я расстилаю пенку, спальник и с чувством, словно что-то забыл, ложусь и – проваливаюсь.

Мне снится московское метро. Металлический грохот и блики рельс. Я еду в полном вагоне. Мне непонятно, отчего все вокруг такие скучные и серые. Я обвожу взглядом вагон, вижу блики на металлических поручнях, профили лиц, шубы и черные куртки. Волосы пассажиров растрепаны. В вагоне сквозняк. Я мерзну. Мне становится тоскливо и начинает тошнить. Постой-ка… Ведь я – один из них! Я скучный и серый, как и все. И я ничего не могу с этим поделать! Мгле невозможно сопротивляться. Она ложится на мое лицо ледяным ветром с железным запахом и проникает сквозь поры в нутро, роднясь со мною. И вдруг становится спокойно. И вдруг – комфортно! Серое и пустое – с этим комфортно. И сделаться одним из пассажиров этого вагона – комфортно и даже приятно. И может быть, сейчас кто-то лишний в нашей комфортной массе стоит и смотрит со стороны на нас, серых и безжизненных, и на меня тоже смотрит. И так же, как и я, дивится, и так же, как и я – неспособен сопротивляться, и так же, как и я – постигает комфорт маленького человека. Где я, Господи? Почему я, будучи здесь, во Вриндаване, который для индуиста то же, что и Иерусалим для христианина, вижу во сне эти образы, испытываю эти чувства? Крестится, а не верится. Так что ли?

Вера, дорогая моя, милая вера… Ты же со мною, я думаю да, ты со мною, я чувствовал тебя, когда жил там, на исторической родине, но вот я попал в этот котел, где варятся исключительно те, кто ищет тебя, кто хочет тебя, и тут осознаю, что – тебя со мною нет. Как так? Я неспеша умывался, красил губы, аккуратно подводил брови, пудрил нос, желая скрыть черные точки. Я надевал чистую выглаженную одежду, учился хорошим манерам – делал нового себя, другого себя. А оказалось, недостаточно. Оказалось, есть что-то глубинное и сокровенное – то, вокруг чего пульсируют эмоции и кружатся назойливые образы, вокруг чего – душа, как мы ее привыкли понимать. Это нечто – и есть «Я», и есть то место, которое хранит в себе веру, изначальное мироощущение, иррациональные убеждения, касающиеся основ миропорядка, исходя из которых, я управляю душою своей и телом. Мой дух. Мое «Я». Сердце мое. Как мне изменить тебя? Как мне обнаружить тебя, достичь и отворить? Я не властен даже над самим собой. Жуткая картина, не правда ли? Хочется контролировать все, а не властен даже над самим собой! «Осторожно, двери закрываются…»

а что ты чувствуешь, когда
смотришь фильм о вере?
читаешь о вере книжку?
 могу плакать. а могу
давить что-то в горле, чтобы потом
сомневаться: это ли то,
что называют неуклюжим словом «сантименты»?
дескать, какой в ниx толк? когда
придет смерть, чьи глаза будут у нее?
ведь наверное, ты будешь метаться,
стараясь выжать из себя последнее «нет!»
удивленно ища глазами кого-то
ища кожой родную руку.
…
я могу плакать по любому поводу,
кроме единственно достойного.

* * *

Хотел встать в пять, но что-то не встал. Сейчас полшестого. Был очень удивлен, увидев, что из пятерых моих соседей бодрствует только один. Идеальный вайшнав  должен придерживаться распорядка, главнейший пункт которого – ранний подъем. В 4:15 во всех вриндаванских храмах начинается утренняя служба. Выходит, что до четырех часов нужно как минимум встать, омыться, одеться, добраться до храма.

Впрочем, пускай спят. Не осуждай же брата. Ты не лучше – дрыхнешь до половины шестого. Полез в рюкзак за пакетом с зубной щеткой и чистыми трусами, прокопался с минуту, то вынимая содержимое, то запихивая его обратно, пакета так и не нашел. Делать нечего – закутался в чадар и направился к Мите. Наверное, забыл что-то из вещей у него.

Зябко и сыро. Вриндаван уже проснулся. В храме неподалеку бьют в колокол, стучат в гонги. Где-то уже включили рупоры – поют молитвы и мантру Харе Кришна Харе Кришна Кришна Кришна Харе Харе Харе Рама Харе Рама Рама Рама Харе Харе. А вот рабочие на стройке, что впритык к Садхана-куджу, только что встали – поливаются из шланга, разжигают костер и сосредоточенно молчат. Я быстро проскальзываю мимо, боясь поймать на себе их взгляд. Слегка неуютно и стыдно из-за того, что не знаю хинди. Вдруг что спросят, а я – ни бе ни ме. Xотя, кому какая разница? Ведь я – чистый дух и в туалет не хожу!

Мадхуканта, хозяин Садхана-кунджа, как и все сознательные вайшнавы, встал ни свет ни заря. Он – примерный семьянин. У него три сына, которых он каждое утро провожает в школу, а вечером со всей семьей проводит службу. Мальчуганы бьют в мриданг , звенят в караталы , поют духовные песни. Мадхуканта хлопает в ладоши и подпевает. После службы он обходит свой ашрам и угощает каждого жильца молочными конфетами, которые ел Кришна и, конечно же, ел с удовольствием.

Но сейчас пять утра. Дети еще спят, а Мадхуканта в белоснежном дхоти и шерстяной жилетке подметает веранду. Увидев меня, он расплывается в приторной индийской улыбке: «Hare Krsna, Prabhuji!» Я стою перед ним в гамчхе , неумытый, кутаюсь в свой коротенький серенький чадарок и стараюсь не дышать на него нечищеными зубами. Он улыбается и ждет объяснений.

Дверь отворила Даша, растрепанная, сонная, в пижаме. Забыл, говорю, сумку с мылом. Заходи, давай искать. Митька спит? Ну! Поздно пришел вчера. Ищем, ищем… Денис, ну не знаю где!.. Слегка расстроенный плетусь в дхармашалу, опять лезу в рюкзак, нахожу там искомый пакет. Ну не елки ли?!

* * *

Удобства для остановившихся в дхармашале паломников – во дворе. Вчера вечером Митя застращал меня: нет горячей воды и, вообще, все очень аскетично. Из двух кабинок я выбрал левую. Ну да, так и есть – Indian style! Из стенки торчит краник с одним «вертешком», в полу дырка и еще один краник около нее. Ковшечек с ведерком. Набрал в ведерко ледяной воды: Эх, ма-а-а!!! И слава богу…

…А в храмах вытягивают высокие ноты киртании , и все так непривычно: есть вот на земле такое место, где живут люди, чьи умы с раннего утра сосредоточенны на вещах, которыми мы интересуемся, лишь чтобы при случае пофилософствовать, потешить свое самолюбие, продемонстрировать свою эрудицию. Мне вспомнилась история об одном из великих философов древней Индии, Шрипаде Шанкарачарйе. Однажды он прогуливался по берегу Ганги и увидел старика, согнувшегося над Веданта-сутрой и санскритским словарем. Сострадание охватило сердце Шанкарачарйи, и он воскликнул: «Дурак, просто поклоняйся Говинде!  Когда придет смерть, никакие правила грамматики не спасут тебя! Поклоняйся, поклоняйся Говинде!»
Помывшись и выйдя на улицу, я, интереса ради, заглянул в соседнюю кабинку. Из стенки торчал душ и два «вертешка». Была также раковина, а над ней весело запотевшее зеркало. «Семен Семе-е-еныч…»

* * *

«О друг, я так люблю Вриндаван,
где в доме каждом Туласи  растет,
и Божествам служенье совершают.
Говиндаджи здесь образ свой являет.
Я так люблю Вриндаван, друг».
Мира Баи

Восемь утра. Как и было велено, я пришел к ребятам на завтрак. Даша служит Божествам. Она омывает Их теплой водой с листьями священного деревца Туласи, аккуратно вытирает Их мягким махровым полотенцем. Одевает в радужные шелковые одежды, украшает дорогими бусами и серьгами. У одного павлинье перо в волосах, у другого – только одна серьга. «Потому что Он любит носить только одну серьгу!» – поясняет Даша. Затем она проводит пуджу, ритуал подношения Божествам огня, цветов, благовоний, воды. После пуджи она Их покормит. Ни Даша, ни ее муж Митя, ни один серьезный вайшнав не съест ничего, что не было предложено Кришне. Сначала – Бог. Сначала – Его потребности. А потом уже и наши. Конечно, Его потребности – не рис. И не салат. Его потребность – в любви. В отношениях. В ответе человека. Есть у него такая нужда – в человеке и его творческом ответе человека на божественный зов. Не только человек не может жить без Бога, но и Бог не может жить без человека. Это есть тайна любви, нужда любящего в любимом. Это и есть: «Ich weiss, das ohne mich Gott nicht ein Nu kann leben, Werd ich zu nicht, er muss von Noth den Geistaufgeben» . Поэтому я жду, когда Даша закончит все ритуалы и накормит меня тем, что Кришна не доел. А пока я сижу и осматриваюсь.

Квартира-студия, где-то шесть на шесть, потолки высокие. По нашим меркам крохотная, по индийским – приличная. При желании в нее можно втиснуть несколько семей. Нужно только разделить перегородками вширь и ввысь, тогда из одной квартиры получится четыре. Зато есть балкон и отдельный санузел с водонагревательной колонкой, которая иногда работает.
Даша звякнула в колокольчик. На завтрак Бог послал китри, жареный дал, свежие помидоры, арахис, московское каркаде и гаджик.

Кулинарно–продуктовая справка №1

1. Китри. Простейшее и питательнейшее блюдо, в котором – ну все, что нужно растущему организму: и белки, и углеводы, и жиры, и проч. и проч. А главное – вкусно! Китри во Врадже едят если не все, то многие. Есть места, где можно поживиться этим чудом за так.

Варим горох. Когда он разварился, бросаем туда рис, а чуть позже разные овощи, например, цветную капустку, картошечку, брокколи (вещь бесполезная, но красивая), горошек, кабачок, баклажан… В сковородке отдельно приготавливается масала – смесь из специй. Специи типичные индийские: асафиетида (желтый порошок с чесночно-луковым запахом), куркума, кумин (другое название – зира), имбирь, стручочек чили (Любишь погорячее, чтобы прям в нос да по ушам?! Кидай три!) Масалу жарим несколько секунд, потом выливаем в овощи, солим и тушим под крышкой до готовности. В конце можно кинуть крупно-нарезанную помидорку и еще минуту-две потушить. Только аккуратно, – чтобы не превратилось в кашу!

2. Жареный дал. Сорт бобовых, продается в лавках. Употребляется, как наша жареная хрустящая картошка, чипсы. На вкус почти такой же.

3. Гаджик – о, это что-то! Обычный арахисовый казинак, только вместо белого сахара используют гур, коричневый пальмовый сахар. Уж не знаю, что именно в этой сладости такого, но быть во Врадже и не попробовать гаджик – грешно! (Впрочем, быть во Врадже и не попробовать десяток-другой иных сладостей вроде расагул, гулабджамунов, бурфи, джалеби, халавы и проч. и проч. – тоже грешно!) Зимой на Лой Базаре по пятьдесят рупий за кило.

* * *

Вот и брызнуло утро! Жизнь закипела. Птицы, музыка, молитвы, крики обезьян и страстный хинди – все это вливается в комнату с утренним солнцем. Мы сидим на полу и завтракаем. Митя объявляет, что сегодня мы идем в гости, на один из семейных праздников. Я вроде бы хотел что-то сказать про тапочки, которых мне очень не хватает, но времени в обрез. Мы поели и вышли из дома.

Главная улица Вриндавана называется Бхактиведанта Свами Марг – «Путь Бхактиведанты Свами». «Ты образованный молодой человек, почему бы тебе не проповедовать в англоязычных странах?» Прошло пятьдесят лет, и монах Бхактивенданта, помня услышанные от своего гуру слова, отправился из Вриндавана в Америку, чтобы исполнить наказ своего учителя. Всю жизнь он помнил его наказ, всю жизнь готовился, переводил книги. И вот он пересекает океан на грузовом судне «Джаладутта», пережив по пути два сердечных приступа. Сорок рупий и старенький чемоданчик с несколькими томами переведенной им древней Бхагавата-пураны – вот и все, с чем промозглой осенью шестьдесят пятого он оказался в Бостонском порту. Старый, нищий и одинокий монах. С желанием сделать то, о чем просил его учитель в юношеские годы – рассказать людям Запада о Кришне.

«Мой дорогой Кришна, Ты несказанно добр к этой никчемной душе. Но для чего Ты привел меня сюда? У Тебя, наверное, есть здесь какое-то дело, иначе для чего бы Ты привел меня в это ужасное место? О дорогой Кришна, я – марионетка в Твоих руках. И раз уж Ты привел меня сюда танцевать, так заставь же меня танцевать, Господи, заставь меня танцевать, как Тебе угодно».

Так началось движение Харе Кришна в Америке. За последние годы своей жизни Бхактиведанта Свами (вайшнавы с любовью называют его Шрила Прабхупада) перевел и прокомментировал десятки томов древних трактатов о любви к Богу, несколько раз объехал земной шар, принял тысячи учеников, открыл более ста храмов Кришны по всему миру, а жители Вриндавана – назвали главную улицу священного города именем этого святого человека.

Мы идем вниз по главной улице. Вокруг творится что-то ужасное – солнце уже сильно печет, люди и животные уже завелись, дорога гудит. Я стараюсь держаться у самого края дороги, чтобы не сшибли проносящиеся мотоциклы, машины, рикши, велосипеды и  коровы. Но коровы топчутся и у обочины, и Даша предупреждает меня, что они «бодучие». «Одному тут печень вспороли…» – замечает она невзначай.

Шли мы недолго. Шли мы к друзьям Мити и Даши, семейной паре Гиридхари и Ати-Сундари. Он американец, она мексиканка, встретились во Вриндаване. Он – пуджари  в Кришна-Баларам Мандире, она – помогает мужу. Оба невысокого роста, молодые: Гиридхари не старше тридцати пяти лет, Ати-Сундари – где-то двадцать восемь.

Дверь в их дом открыта. Уже с улицы я вижу в комнате смуглого, невысокого, притягательной  внешности человека. От индийца не отличить. Он любуется новым алтарем, который сделал для своих Божеств. Это и есть Гиридхари. Спокойный, мягкий, радостный внутри. Кажется, его невозможно вывести из себя. Кажется, он на все либо мягко отшутится, либо даст разумный комментарий. Гиридхари оборачивается, видит нас, идет навстречу и обнимает Митю, что-то нам говорит…
Я слушаю вполуха. Осматриваюсь. Квартира большая, трехкомнатная. Полы из серого мрамора, стены, вроде бы, тоже... даже раковина на кухне – и та мраморная. Из мебели – только книжные полки, две кровати и шкаф. На полу – скромные ковры и подушечки. Пока я интересовался интерьером, на пороге появились еще три женщины и тут же начали дебаты, как и что готовить. Решали долго и громко, пока не приняли единственное верное решение – отправить меня на поиски йогурта, муки и бананов. Я стал было переживать: еще ничего тут не знаю, а уже иди да ищи, но загордился и виду не подал. Мадху-Мадхави, одна из только что пришедших, взялась объяснять мне, что мука есть серая, а есть белая, называется «майда». Даша перебивала, размаxивала руками и трещала, что «майда – в супермаркете за Кришна-Баларамом, йогурт – в Брадж-бихари Лал напротив, а бананы торгуй за десятку!» Митя подсуетился и сунул мне в руки  мешок.

* * *

«О, прикрой свои бледные ноги!» – писал классик. С ногами проблем не было, но вот мое лицо, голубые глаза, и бликующая на солнце бритая голова, сделали из меня диковину. Очутившись на главной дороге в полном одиночестве среди шоколадных провинциальных индийцев, из которыx так и прет детская простота, я вдруг ощутил себя в роли того самого слона, которого водили на показ. Здесь, однако, интересовались не столько цветом моей кожи, сколько содержимым моих карманов. Ведь все белые – обязательно американцы. Все американцы – из Америки. А Америка, Америка… Знаете ли вы, что такое Америка?! О, вы не знаете, что такое Америка! Америка – это страна обетованная! Это место, где нет нищеты. Место, где нет голода. Место, где нет засух. Место, где нет болезней. Место, где всегда есть рупии – сотни, тысячи, миллионы рупий! И никогда не бывает так, чтобы рупий не хватало на серую муку для роти . Да, поистине, Америка – это достигаемый лишь избранными рай! Нужно прожить несколько жизней в суровой аскезе, вытерпеть страшнейшие невзгоды и страдания, чтобы стать достойным человеком, заслужить милость Индры, Ганеши, Сарасвати и других богов, и – родиться в Америке.  Естественно, вся эта вселенная и, прежде всего, неиссякаемый карман, воплотилась в белом человеке. Голову я прячу в капюшон, руки – в карманы толстовки. Кроссовки Adidas московского производства снять не решаюсь.

Найти бананы труда не составило. Выторговать за десятку не удалось – помешала западная воспитанность, природная застенчивость и комплексы. На вопрос «How much?» получаешь ответ «Fourteen one keyzee». Мямлишь что-то вроде «No, chipper…», пацан в лавке ломается, кривляется, гримасничает, обижается, но уступает пару рупий. Дальше мямлить кажется неприличным, так и берешь за двенадцать. Поскорее, пока не заметили обезьяны, прячу бананы в мешок. Обезьяны смотрят мне вслед. Я почти счастлив – стычки не произошло.
«Мука в супермаркете» – сказала Даша. Уж не знаю, что я надеюсь увидеть… С одной стороны понятно, что ни «Седьмого континента», ни даже «Универсама» тут нет. А с другой – почему же ищу я именно это?

Я все так же жмусь к обочине, шарахаюсь от коров и телят, нервничаю от летящих в спину, грудь и бока гудков. Нервничаю от окриков – они отовсюду и они на непонятном хинди. В конце концов, стало совершенно ясно, что каждый гудит и орет в мой адрес (что, в сущности, правда, поскольку гудят и орут всем поровну). Хочется поскорее найти этот дурацкий супермаркет, очутиться в оазисе цивилизации, где бы стоял кассовый аппарат, а не малолетний проныра, который с честнейшим видом убеждает тебя, что бананов дешевле, чем за четырнадцать ты нигде, баба , не найдешь! Хотелось куда-то спрятаться от этого шума и хаоса. Хотелось поскорее найти и эту майду, и йогурт, и пить уже хотелось, и пот катился градом, и нищие, тут же, на обочине, к которой я жмусь – нищие и калеки с огромными пальцами и отпиленными ногами, заглядывают мне в глаза: «Радхе Радхе баба!* Харибол!» Я отскакиваю на середину дороги, будто боюсь заразиться проказой от протянутых ко мне культей, и тут же вижу несущуюся на меня белую корову с намотанной на рога гирляндой из алых роз. Не успевая что-либо сообразить, бросаюсь обратно к обочине. Корова козлом проносится мимо, слегка боднув в спину мужичка, но тот лишь немного подскакивает, будто его подсадило ветром. Корова бежит дальше. Мужичок идет дальше. Все идут дальше, как и шли. Лишь я замер у обочины. Я и нищий, что тянется ко мне жилистой рукой и нарочито жалостливо упрашивает подать копеечку.

Не знаю, сколько я ходил по обочинам, но супермаркета так и не нашел. Измотанный и взмокший, вернулся к Гиридхари. Обнаружил, что прошло почти полтора часа.
– Я уж думал, у тебя приключения начались, – улыбается Митя.

* * *

Я чищу овощи в коричневую мраморную раковину. Затем выгребаю из раковины очистки. Ногти скребут о мрамор и от этого бегут мурашки. Мне кажется, что я делаю не то, что должен бы делать. Ведь уже второй день, а я – чищу овощи в гостях. Но мне удается поймать свое раздражение и забить его философской аргументацией: Иисус омывал ноги своим ученикам. Природа человека – служить. Желание контролировать и жажда независимости – корень греха и причина страданий. Все четко и ровно. Я сам – четкий и ровный. Я никакой ни паломник – я слишком много позволяю своему уму.

– Смотри, как же тебе везет! – рядом стоит Даша, режет картошку, и радуется за меня. – Только приехал, а кругом – служение, служение, служение! Вот, готовим пир, сейчас же столько гостей придет – послужишь стольким вайшнавам! Все придут, обрадуются и благословят тебя! И это здесь, во Вриндаване – тут же все духовные заслуги в тысячу раз ценнее!

К Даше подключается Тима. Он недавно проснулся и тут же пришел помогать. В том числе и Даше – словами.

– Я тоже, приехав, первую неделю только и делал, что служил. Не ходил никуда!

Я слушаю и молчу. И выгребаю из раковины очистки. Это ты, Тима, мог здесь служить неделю. А я тут всего на три недели. А я, может, и не хочу служить! Я, может, приехал получать религиозный опыт! Поняли?! Ну, что замолчали?! Поняли, а?!
…Господи!
Боже щедрый, настави мя на путь покаяния!
Ум остановился. Очистки выгреб. Даша продолжает что-то рассказывать…

Пока мы готовим, приходят новые и новые люди. Кто-то пришел по приглашению. Кто-то просто шел мимо и, смекнув, что в доме праздник – а сам он до пятницы совершенно свободен! – завернул в распахнутую дверь. Но вот на пороге появился главный гость…

* * *

Аиндра живет во Вриндаване уже очень долгое время. С вайшнавами он познакомился на родной американской земле, когда туда приехал Шрила Прабхупада. Этот святой старец так тронул сердце юноши, что тот продал свою электрогитару, бросил пить, курить и принял его своим гуру. Какое-то время Аиндра проповедовал у себя на родине, распространял книги на улицах, а потом уехал во Вриндаван и затворился Божьей милостью в Кришна-Баларам Мандире. С тех пор в храме круглые сутки не смолкает киртан. Двадцать четыре часа в сутки, утром и днем, вечером и ночью – когда бы ни пришел в Кришна-Баларам Мандир, – там всегда будут сидеть в кружочке вайшнавы и петь Харе Кришна.
- Кто научил вас так жить?
- Аиндра баба научил.
- В чем смысл вашей жизни?
- В непрерывной молитве.
- Зачем вы живете?
- Чтобы служить Богу.
- Как служить?
- Как Аиндра баба.

Сам Аиндра поет сейчас редко. От постоянных сверхнагрузок у него кровоточит горло. Но, как только приходит облегчение, он покидает свою каморку и садится перед алтарем, чтобы петь.

- Слышали? Сегодня будет петь Аиндра баба!
- О, Аиндра баба! Когда?
- Сегодня вечером!

Уже с утра Вриндаван начинает шептаться. Уже с утра Вриндаван живет и ждет вечера, чтобы пойти в храм и услышать Аиндру бабу.

Раньше я видел Аиндру только на фото и на видео. Слушал его ночные киртаны в MP3. В этих киртанах будто существовала какая-то другая бездонная ночная вселенная, но уютный и добрая в то же время. Детали я не мог видеть, но предчувствовал атмосферу. Преданность, любовь, печаль разлуки и радость встречи, и плач, плач, из самой груди плач…  Сопротивляться не получалось, ты отдавался мелодии и мантре, позволял молитвенному духу войти в свой ум. А тот отдавался и пускался танцевать, и хотелось плакать, плакать от того, что и Аиндра плачет. А почему плачет Аиндра? Я не знал. Я не мог понять. Не понимаю и сейчас. И не знаю, поймешь ли ты, читатель. Вот, вот именно ты… Но верю, что любой, кто хоть чуть-чуть соприкасался со святыми людьми, знает, о чем идет речь. Ведь святой олицетворяет то, над чем я размышляю и сомневаюсь, решая, верить или не верить. То, что для меня вопрос веры, для святого – реальный, неопровержимый мир, полный красок и звуков, запахов и вкусов, форм и настроений. Каждый миг своего существования святой переживает этот мир. И когда вдруг он, пораженный великолепием этого дивного видения, бросает на тебя свой радостно-удивленный взгляд – тебя словно бьет током, вышибает пробки, вспыхивает огонь, и в нем, в этом огне топится сердце, холодное, ледяное прежде сердце…

У черных глаз Аиндры Бабы тот самый удивленно-напряженный взгляд. Выражение его лица серьезно. Он, бородатый, обернутый в какие-то тряпки кремового цвета,  заходит в комнату, видит Божества и тут вдруг внезапно на лице его проскакивает наивная детская улыбка. Он усаживается перед алтарем, вокруг него устраиваются пришедшие с ним вайшнавы.
– Иди, иди! – толкает меня Даша. – Попой киртан с Аиндрой…

Я немного смущаясь, захожу в комнату, присаживаюсь с краю на голый мрамор. Аиндра замечает меня, машет рукой, бьет по полу рядом с собой, где расстелен ковер. Я встаю и пересаживаюсь к нему. Не могу брать высокие ноты, но все равно стараюсь. Аиндра посматривает на меня. Стараешься? Стараюсь. Я тут, а Кришна – там, далеко-далеко… Твое сердце тут, в грешном мире, а Бог – там, далеко-далеко… Зови же Его! Ну!

Через какое-то время киртан делается громким и быстрым. Комната набивается людьми, все двери и окна – настежь. На собралась целая толпа. Все хлопают в ладоши, поют Харе Кришна. Кто-то плачет. Кто-то принялся танцевать. Светит яркое солнце, пахнет благовониями, специями и сабджи. Вриндаван…

Кулинарно-продуктовая справка №2

Сабджи – общее название овощных блюд. Конечно, можно было бы сказать, что сабджи – это овощное рагу. Но как, как можно сравнить овощное рагу с сабджи?! Сабджи с домашним сыром; сабджи, заправленные йогуртом; сабджи, заправленные сливками; сабджи в томатном соусе; сабджи соленые, сладкие, острые; сабджи жирные, сухие и сочные. Это – сабджи. Это не рагу.

Возьми четыре картошки. Нарежь соломкой, пожарь и вывали в кастрюлю. Возьми брокколи. Залей кипятком, подержи так минут пятнадцать и вывали ее в кастрюлю с картошкой. Возьми адыгейский сыр, нарежь кубиками, обжарь во фритюре и – тоже в картошку. Купи у узбеков на рынке зиру и куркуму, купи чили и лавровый лист. Все это кинь на сковородку в масло и подержки несколько секунд, а потом нарежь туда болгарский перец, посоли с расчетом, что солишь целую кастрюлю овощей, и жарь. Как перец обжарится, заливай его сливками, кинь зеленого горошку, подержи минуту под крышкой и – сливай все в кастрюлю. Порежь укропчику и – только попробуй назвать это рагу, а не сабджи!

* * *

Вот и вечер. Праздник удался. Все было очень вкусно и остро. Хочется пить. Я сижу в комнате и мне почему-то одиноко. Но я доволен. Я могу думать о других, а значит, мне лучше, чем было утром. Я думаю: Гиридхари и Ати-сундари пригласили к себе в дом столько людей! Пригласили садху . И зная, что за садху придет чуть ли не весь Вриндаван, не закрыли двери. Каждый, кто приходил сегодня к ним в дом, получал как минимум тарелку с едой. Будь то зажиточный владелец ашрама или нищий ребятенок, который пробегал мимо, или калека живущий на обочине Бхактиведанта Свами Марга – все заходили, всем было можно. Это ли не человеколюбие? Это ли не гостеприимство? Это ли не «Возлюби ближнего»? Покажите мне таких людей у меня на родине, покажите таких людей в других странах! Таких – один на миллион. Даже меньше.

Разные сферы, разные волны, разные сердца. Этот американец и эта мексиканка – у себя на родине они были бы религиозным меньшинствами, сектантами, которые верят в «индийского бога». Их называли бы заблудшими овцами, принявшими сатанинское учение. И ты должен сотни раз подумать, прежде чем загрузить свои фотографии на Facebook, ведь ты «дружишь» со своими коллегами по работе. Падре, а эти – спасутся? – спросят коллеги.

Ты можешь жить и эксплуатировать. Можешь оберегать свой низкий собственнический интерес, переживать день изо дня страх и зависть. И твердить: «я» и «мое», «я» и «мое», «я» и «мое»…
Но: «Idam visnu, idam na mama» . Как ясно и просто! Жрец вливает в пламя топленое масло и поет: Idam visnu, idam na mama. Люди бросают в пламя зерно и поют: Idam visnu, idam na mama. «Да будьте счастливы этим жертвоприношением!» – сказал Господь. А Господь не обманет. Никогда, никогда! Своей нежной рукой он прикасается к бескорыстному сердцу, готовому служить и сердце вспоминает: мы все – дети Единого Бога, Единого Хранителя и Владыки. Поэтому Вриндаван так сладок – здесь нет чужих. Здесь все – по-настоящему «под Богом»! Здесь все – по-настоящему «In God we trust»! Не к этому ли должна подводить религия? Изменить сердце человека, обратить его к Единому Богу. Религия не должна становиться одним из атрибутов плотского существования, частью культуры, частью нации, частью страны, частью чего угодно, ибо она – выше и чище всего этого мира и всех порожденных им вещей и явлений. Неужели это так трудно понять?!
– Жить ради Бога? Дураков нет!

* * *

Утро! И опять я продрых до половины шестого! Хватаю мыло, зубную щетку и спешу, спешу в ту самую кабинку, где душик из стенки, где зеркальце запотевшее, где водичка горяченькая! Хочется же нормально помыться, в конце концов! Так. Свободно. За-ме-ча-тель-но! Просто великолепно! Ух-х! Почти кипяток! Да здра-вству-ет мы-ло души-и-инстое! И полотенце!.. Пушистое!.. Э, я не понял?!

Горячая вода вдруг перестала бежать и, намыленный душистым антибактериальным сейфгардом, я стал крутить краники. Но вот незадача – как я их ни крути, а вода только холодная. Полез крутить другие краники, которые шли от газовой колонки. Без толку! Делать нечего... Эх, ма-а-а! 

…А в храмах опять вытягивают высокие ноты киртании, и опять все так непривычно…
Не попадая зубом на зуб, я вылез из кабинки и столкнулся со слугой дхармашалы.
– Excuse me… No hot water! – начал я, пытаясь на понятном английском языке донести до индуса весь ужас моего недавнего положения. – Hot water does not go! – произнес я четко и ясно. Тычу пальцем на краники: «Does not go!» Слуга хмурится и, поставив пустое ведро, в которое, видимо, хотел набрать себе теплой воды, идет в кабинку. Убедившись, что я не валяю дурака, хмурится еще строже, кивая на краники газовой колонки, молвит: «Touched?» Мне скрывать нечего! «Угу!» – «Why?!» – «Because no hot water!» Севак явно не смог оценить моей проницательности в области сантехники и, продолжая хмуриться, медленно, с чувством, с толком, с расстановкой, принялся объяснять: «You turn this – hot water. Turn this – no hot water. Understand?» Киваю. «Turn this!» Он сделал акцент на слове «this» и с силой повернул краник. «Hot water! Understand?!» – «Yes, thank you». Слуга набирает себе ведро теплой воды, не спеша направляется за угол дома. Я, путаясь в холодных намоченных кроссовках, вприпрыжку спешу в дом. Вдруг слуга останавливается и оборачивается: «Used cold water only?» Развожу руками. «Идиот!» – «Согласен!»

В поисках уединения я завязываю дхоти, накидываю чадар и, взяв четки, выхожу в утренний туман. Свежо. Солнце еще не печет. Я выхожу на главную дорогу и просто иду вперед, повторяя мантру. Молится и Вриндаван. Воздух гремит колоколами и гонгами, и я вдыхаю не только воздух, но и колокола, и гонги, и протяжные молитвы, и крики птиц, крики обезьян… «Радхе Радхе!» – приветствуют меня встречные люди. Мне от этого неуютно – я привык к московскому одиночеству в толпе и, похоже, мне этого не хватает. Ад – это другие. А здесь все другие, и всем есть до меня дело. Но почему это внимание со стороны враджабаси , эта приветливость, эта доброта, эта открытость – почему от этого неуютно?

Я иногда не отвечаю. Иногда просто киваю головой. Ад – это мое сердце.

Сосредоточившись на одном особенно звонком гонге, я иду на его звук. Иду вдоль высоких стен.  Иду долго, минут пятнадцать; встречаю по дороге быков, щенят. Стены все не кончаются, гонг становится все громче. Я поворачиваю и оказываюсь в маленьком дворике. Тут растет раскидистое дерево, к дереву привязана корова. Тут же теснится десяток бабаджи , что-то поют. Среди них – сгорбленный дедушка лет восьмидесяти, который и бьет в гонг. Я встаю среди них, стараюсь что-то почувствовать, но все, на чем удается поймать себя – это непонимание и отчужденность. Я им чужой. Они мне тоже чужие. Кто-то из бабаджи взглянул не меня, но тут же отвернулся. Я ухожу.

Но этот гонг…

Он продолжает звучать, не уходит из ушей, не уходит и из нутра, продолжает отбивать свой ритм в мозге, в сердце. Я чужой только потому, что не способен отвернуться от объективного мира. Не способен пробить его, прорвать его и броситься в мировой океан духа. Духовная слепота. Духовный сон. Моя душа спит и никак не может проснуться.

Но этот гонг…

Проснись же, слышишь?! Проснись!

* * *

Даша как всегда с Божествами. Митя как всегда варит китри. Я выхожу на балкон посмотреть на обезьян. Выхожу удачно: опоздай я хоть на секунду, воровка схватила бы Дашино сари и была б с ним такова. Увидев мою удивленную физиономию, она спокойно разворачивается и прогулочным шагом, будто бы ни при чем, отправляется по краю балкона к соседям.

Голову никак не оставляет мысль о том, что я очутился где-то за пределами того мира, в котором вырос. Эта мысль отзывается в душе переживаем нового и экзотичного. Эта мысль попросту радует. Но тут же становится грустно – охватывает разочарование самим собой. Ведь пытаясь проникнуть глубже в собственную, родненькую душу, я не могу найти там никаких истинно духовных, божественных переживаний, о которых так много читал и слышал! Ну хоть бы чуточку, капельку божественного или xотя бы просто трансцендентного… Обидно. Бормочу мантру и смотрю на попугайчиков. «Чувствуй, скотина, чувствуй!»

Даша зовет меня на крышу помочь ей повесить сушиться белье. Я на автопилоте отказываю.

– Денис очень строг в отношении стри-санги  во Вриндаване, – комментирует Митя. Даша делает оскорбленное лицо и, не слушая Митю, забирает меня на крышу.
– Ну, какие чувства? – спрашивает она меня, давая один конец сари. Мы растягиваем его и вешаем на веревку, на самый солнцепек.
– Совсем ты, парень, перегорел в этой Москве…
Даша спускается вниз, я остаюсь, предчувствуя, что вот сейчас, именно сейчас на меня низойдет Оно – явится причина моей ноющей печали и пустоты. Господи, здесь все слишком быстро! Кто-то шепчет, начинает медленно с четкой артикуляцией шептать: Здесь. В Индии. Все. Слишком. Быстро. Другой менталитет. Горячая земля и горячие характеры. Никуда не спрячешься – страна перенаселена. Перенаселение преображается во всепроникающее и острое, как игла чувство, которое колит тебя, даже тогда, когда ты в абсолютном одиночестве балансируешь на корточках над дыркой в земле и справляешь нужду. Шумно, людно и суетливо даже там и даже тогда. Даже тогда и даже ночью. Даже когда вокруг все расслабляются и плюют красной слюной на асфальт, все равно изнутри что-то жжет. Тьфу ты! А может, это просто нервы? Психологическая акклиматизация?

Когда я спустился вниз, Митя уже раскладывал завтрак.

– Осторожно с помидором. Никогда не знаешь, куда выстрелит индийский помидор.

Я кусаю, и мне в глаз ударяет струя томатного сока. Никогда не знаешь, куда выстрелит твой ум.

* * *

Мы пересекаем территориию Кришна-Баларам Мандира. Забегаем поклониться в самадхи  Шрилы Прабхупады и, подгоняемые криками цветочников, которые вечно торчат у ворот храма, бежим к стоянке рикш. Радхе Радхе!

- Радха-Дамодар! – просит Митя одного. Рикшавал ломит в три дорога; Митя энергичным жестом дает ему понять, что так не пойдет. Называет свою цену. Тот делает обиженную физиономию, но не отказывает: жует и мычит. Митя разворачивается и рвет к другому: «Радха-Дамодар Мандир, баба»! Рикшавал вроде бы соглашается, но тут же подскакивает первый. Крича и размахивая руками, он просит прокатиться-таки на его велорикше за предложенную Митей сумму.

Мы успели к началу дневного даршана. У алтаря толпятся простые деревенские женщины: всем не терпится увидеть Божества, всем хочется показаться Божествам. Как же иначе? Я встаю на цыпочки, кручусь как могу – мне тоже хочется. Полный пуджари с густой черной бородой, важной физиономией и гордой осанкой раздает листочки Туласи. Женщины тянут руки, я тяну руку, но листочки заканчиваются, и помощник пуджари задергивает желтую занавеску. «Джай Джай Шри Ра-а-адхе-е-е-е!» – восклицают женщины, и мы кланяемся. Но занавеска тут же откидывается, и все вскакивают. Перед нами на алтаре лежит  огромный камень. Женщины все как одна удивленно ахают и начинают шептаться.

Справа от алтарной изгороди вальяжно стоит пожилой сельский мужчина в подвернутых по колено брюках и в рубашке с закатанными рукавами. Увидев, что пуджари начинает что-то вещать, он выпрямляется и, вскинув в небо строгий указующий перст, кричит на женщин: «Suno! Suno!»  Женщины тут же замолкают и, с удивлением уставившись на пуджари, слушают. Пуджари объясняет: вот говардxана-шила Санатаны Госвами. Ее проявил для него сам Бхагаван Шри Кришна, когда Санатана был уже очень старым и поэтому не мог совершать свою ежедневную говардахана-парикраму. «Просто обходи эту шилу четыре раза, – сказал Кришна, – и это будет равняться полной парикраме вокруг Говардхана ». Рассказав историю, пуджари задергивает занавеску: «Джай Джай Шри Ра-а-адхе-е-е-е!» – восклицают женщины, и мы кланяемся.

Мы хотим последовать примеру святого Санатаны Госвами и направляемся во внутренний дворик. Здесь – самадхи величайших вайшнавов, среди них и самадхи Рупы Госвами, одного из шести главнейших святых Вриндавана. Здесь же, в этом дворике, его бхаджан-кутир . Ковриком выложен путь, по которому нужно обойти вокруг самадхи, Божества и того самого камня. Мы встаем на эту дорожку и – застреваем у первых трех самадхи. Пока Митя пытается вспомнить, чьи они, а я – прочесть таблички на бенгальском, появляется крохотная сгорбленная бабушка в белом сари. Цокая палочкой, она тихонько подходит к нам, сияя улыбкой человека, который абсолютно счастлив, ибо познал конечный смысл бытия: «Radhe Radhe, baba!» - ласково здоровается она с нами, и складывает дрожащие ладошки в намасте. «Radhe Radhe!» У нее живые и ясные глаза, кажется, будто это маленькая девочка оборотилась в старушку и шутит с нами. Она кланяется у самадхи, где мы сидим, и семенит к следующим. Мы встаем и тоже идем кланяться дальше.

Самадхи Рупы Госвами и его бхаджан-кутир стоят отдельно. Раньше здесь был сад, но осталось всего одно дерево, а землю закрыли мраморными плитками. Под полуденным солнцем плитки раскалились так, что на них больно ступать. Самадхи большое, в виде домика. Внутри – мурти, статуя Госвами Рупы Госвами. Считается, что дух святого может входить в свое мурти и общаться с верующими. Я прильнул к решетке и смотрю на Рупу: стоя на одном колене, он склонился над книгой, но исподлобья смотрит на меня.

– А вон его четки, видишь, рядом с книгой? – шепчет Митя. – Однажды один человек украл их. Через несколько дней сам Рупа Госвами пришел к нему во сне и сказал: «Ты что, с ума сошел? Я уже несколько дней пощусь, потому что не могу повторять мантру без моих четок!» Человек испугался и на следующий день вернул четки.

Мы обошли дворик четыре раза, как и положено. А бабушка двигалась  медленно-медленно: несмотря на свой возраст, она кланялась у каждого самадхи. Не потому что ей спешить было некуда, просто это – ее жизнь.

* * *

Мы сидим с Митей в желтом свете лампы и тихо пьем молоко. Это уже само по себе хорошо и радостно, ведь достать коровье молоко во Вриндаване ой как трудно: местные коровы не доятся, доятся только буйволы. Я пытаюсь оформить гнетущие меня мысли и вынести их вовне, но оформлять лень.

– Вот, знаешь, вот хожу по храмам, по самадхи хожу, молюсь как бы... Вот. А молиться не хочется. Все как бы от голосы, не из нутра. Вот. Выходит, желаний духовных нет? Получаешься, что молишься, мотивируя себя не верой, а разумом. Господи, пожалуйста, научи любить Тебя - молишься. А надо мне это?.. И есть подозрение, что не хочу и не надо. Вот так вот. Но ведь это же тоже молитва? И  Он же должен слышать ее тоже? Она ведь искренняя. Не от сердца, но от свободной воли, так сказать.

Митя опустил взгляд в стакан с молом. Глубоко дышит. Я смотрю на него, пытаюсь смотреть на себя и удивляюсь: а я ведь серьезно. И он – тоже серьезно. Митя качает головой и выдыхает:

– Да! Да!.. Так оно и есть... Но ничто не уйдет в пустоту. Никакая молитва не уходит в пустоту. Только у разумной молитвы – плоды разумные: ты что-то поймешь, например. Но сердце не поменяется от такой молитвы.

А как же поменять сердце? Как же так, чтобы пусто не было? Чтобы хоть что-то, хоть вот столечко, сколько осталось молока на дне стакана.

– Наверное, надо молиться о внутренней чистоте. Мы привыкли к шаблонам, и вроде как врем Богу, говоря Ему то, чего не чувствуем и прося то, чего нам не надо. Опять же, надо честно признаться, чего я хочу, ведь должны же у меня быть хоть какие-то духовные желания, иначе – что я делаю в религии? Нащупать бы только…

На улице уже поздно, но лавки все еще работают. У поворота на Садхана-кундж стоит бык. «Быкуля», как зовет его Даша. Она все время подкармливает его то недоеденной пищей, то цветочными гирляндами. Недавно она принесла ему гречку. Потом рассказывала, как вывалила ее у забора, и «быкуля» начал было есть, но тут подлетела свора собак и все отняла. «А одна его в нос, прямо в нос укусила! А он – он ничего сделать не мог!» – чуть ли не плакала Даша.

* * *

Проснулся вроде бы рано. Вроде бы как хотел проснулся, но к полу что-то придавило, и желания подниматься  «с кровати» я совсем не чувствую. То ли лень, то ли депрессия, то ли не выспался. «Ты же во Вриндаване, за Богом приехал!» Думаю. Ну и что? Думаю. И ничего.

Кажется, что на улице холоднее, чем обычно. Кажется, что дует ветер. Кажется, что я заболел и поэтому не хочется мыться. Вспомнив, что теперь знаю тайну горячей воды, приободряюсь.

В туалете бегает муравейчик. Его угораздило попасть в туалетную дыру, и теперь он рассекает по эмалированным стенкам и не может выбраться. Я наблюдаю за ним несколько секунд, соображая, что могу сделать и почему вообще надо что-то делать.

Одинокая душа скитается по вселенной. Она – крошечная искра, вырвавшаяся из жаркого пламени, несется в черной холодной пустоте, подчиняясь мировому принципу цикличности. Планеты движутся вокруг солнца. День следует за ночью. И ночь следует за днем. Времена года кружатся друг за другом. Рождение сменяется смертью, смерть сменяется рождением. И ты, крошечная душа, захвачена этими космическими циклами, знаешь лишь одну реальность – реальность своего одиночества.

Я беру травинку и, кусая губы, принимаюсь ловить беднягу. Бедняга продолжает носиться у кромки воды и ни в какую не хочет забираться на травинку. «Ну что ж ты…» Беру широкий листочек и пытаюсь им подбросить муравьишку. Муравьишка отскакивает мне на руку. Я спешу за дверь и стряхиваю его в траву. Уф, слава Богу! Вот, доброе дело сделал…

Спокойно, не торопясь, кручу в душевой краники. Брызнула и побежала толстой струей горячая вода; но, как и прежде, бежит не долго. Я не успеваю даже смочить мыло. Зачем-то высунувшись на улицу, вижу знакомого слугу с ведром.
– Prabhuji, no hot water!
Извечно хмурый и сонный, он уставился на газовую колонку.
– No gas! – буркнул он, и тут же добавил – Come.
Я пошлепал за ним в дом. В доме мы залезли в кладовку и, поднатужившись, вытащили оттуда баллон с газом. Надрываясь и закусив губу, мы доперли баллон до душевой и подключили. Горячая вода бежала не останавливаясь. Любишь кататься – люби и саночки возить. Но я не катаюсь вовсе, а просто стою под горяченным душем и, обжигая свою кожу, вроде бы о чем-то думаю.
…А в храмах вытягивают высокие ноты киртании. И все так… все-равно.

* * *

Восемь часов. Митя куда-то убежал, Даша как всегда суетится и что-то как всегда не успевает. Я было сел у стеночки, чтобы созерцать, но у Даши оказался план.
– Вот тебе три рупии, – как всегда деловито произносит она, вкладывая мне в ладонь три легкие монетки. – Пойдешь и купишь розы для Божеств. Увидишь там одного, скуластого, с челочкой. Молодой, лет тридцать пять, с усиками. В рубашке. Скажи, что от матаджи . Он поймет.

Цветочников у ворот Кришна-Баларама уже с утра сидит человек пятнадцать. Сидят, не жалуются, перебирают себе цветочки и дышат натуральными ароматами. Я тихонько выхожу из ворот и чем-то даю понять, что именно к ним. Все вскакивают как ошпаренные, и наперебой орут: «Best price!», «You are my friend!», «Come here! Come!». Один парнишка, вскочив на свой стул ногами и надрывно заорав «Haribol!» трясет огромной гирляндой из роз, рассыпая вокруг себя алые листья. Мне вдруг становится весело, я стою руки в боки и делаю вид, что в глубочайшем замешательстве и никак не могу решить, к кому же двинуться. Тут замечаю скуластую челочку с усиками и направляюсь к нему. Цветочники  неистовствуют. Челочка спокойно сидит и улыбается.
– I need roses, but I have only three rupees! - кричу ему на ухо.
– Roses – ok! – покачивая головой, он вяло и тщательно выбирает с лотка самые
неприглядные цветочечки: один, второй... Вспомнив волшебную фразу, я откашливаюсь и отчетливо артикулирую:
– These roses are for mataji!
Замерев на долю секунду, челочка вдруг вспыхивает белозубой улыбкой:
– White mataji?! – по нему словно пробежал электрический разряд.
– Yes, white mataji!
– So long, so lo-o-ong white mataji?! – кричит он.
– Yes, yes, for her Deities!
– Ah! – с ошалелой радостью на лице челочка бодро отодвигает лоток и лезет в
ящик. Напевая что-то вроде «Нанда-лала Кришна Гопала» выбирает самые лучшие розы.
– Is mataji home now?
– Yeah, she’s doing puja.
– Ah!
Завернув цветы в банановые листья и крепенько перевязав ниткой, челочка вдруг делает серьезнейшее лицо и, гладя мне в глаза мне в глаза, произносит.
– Listen! – выставил он указательный палец. - Every time you need flowers, –взмахивает рукой, - you come to me! Come to me every time you need flowers! – не в состоянии более делать серьезное лицо, он улыбался и будто сшивает пальцем воздух. – Every time! You – come to me!*

* * *

Вот уже прошло несколько дней. Скоро пройдет еще несколько дней. И еще. И так до отъезда в Москву. Что ты делаешь во Вриндаване? Я ем и сплю. Мечтаю о телевизоре, бутерброде с сыром и большой чашке кофе. Хожу в туалет. Моюсь. А иногда езжу с друзьями на рикше по храмам. А иногда хожу на Ямуну – сижу на берегу с четками. А иногда я пересекаю Ямуну вброд и просто иду в степь. В степи я встречаю темнокожих жилистых мужчин в набедренных повязках. Их обнаженные торсы блестят на солнце; они что-то сажают, что-то окучивают. Я встречаю в степи женщин, таких же жилистых и темнокожих. Они таскают на головах корзины и мешки, закусив белыми зубами краешки желтых и розовых сари.

– Тима, я скучаю по березкам…
– Я тоже скучал. А потом перестал….

И я тоже перестану скучать по березкам? А по снегу? А по соснам и елям? А по русской зиме? По той самой зиме, когда берешь термос с чаем, встаешь на лыжи и идешь в чащу молчаливого и ослепительно белого, искристого елового леса. По этому я тоже перестану скучать?
Есть русская душа, а есть материальные привязанности. Есть душевное, а есть духовное. Есть родина, любимый город, золотистые хлебные поля, а есть – смерть. И уже ничего не важно. Космос и ты. И ничего не важно, совсем ничего. Тебя подхватывает и уносит: и тело, такое родное, к которому ты привык – оно все дальше и дальше… И родственники, что собрались вокруг и сокрушаются – тоже все дальше и дальше. Путешествие продолжается, мой мертвый друг…

От зноя никуда не деться. Воздух влажный и тяжелый. Шея горит. Я разворачиваю смоченный в Ямуне хлопковый чадар, наматываю чалму, продолжаю идти в степь. Издалека слышится песня.

– Тима, слышишь песню? О чем она?
– Это поют крестьяне. Они поют о мальчике, который ведет коров на луга. Они поют о том, как мама мальчика дает его брату зонтик и говорит: держи зонтик над Кришной – солнышко слишком печет сегодня. Они поют о том, как она дает Кришне  деревянные башмачки: надень башмачки, сынок, чтобы не пораниться об острые камешки, чтобы колючка не впилась в ножку. «Мамочка, а моим телятам ты тоже дашь башмачки?» И Кришна идет босиком. Он берет свою флейту, пастуший рожок и идет босиком. Вот, о чем поют крестьяне.

Сейчас крестьяне заняты огородом, а вечером они пойдут в храм к этому мальчику и будут петь для него уже другую песню.

* * *

Я где-то читал, что во Вриндаван пускает Шива Махадев. Читал, что приехать во Вриндаван не трудно, но стать здесь своим может не каждый. Читал, что приехав во Вриндаван, ты увидишь обычных людей, сточные канавы, свиней и обезьян – увидишь все это и подумаешь: где же священный город? Где же этот вечный, священный город, в котором все соткано из взаимной любви Бога и живого существа? Шиваджи пустит в этот город. Поэтому я сажусь в рикшу и прошу отвезти меня к Гопишвару Махадеву – к Шиве, который переоделся в девушку-пастушку, чтобы не быть в городе пастухов чужим.

Рикша привез меня на шумную людную площадь. Тут много торговцев всякими безделушками. Стоят палатки с телевизорами и музыкальными DVD-дисками. У палаток толпятся мужчины, смотрят клипы и охают. На экране темнокожий мальчик танцует на огромном змие. Мальчик танцует на змие, а внизу стоят женщины. Они  сложили ладони в намасте и молятся. В углу экрана появляется полный мужчина с  огромными усами и золотыми серьгами в ушах. С глубочайшим умилением на лице и влажными черными глазами он пляшет и, чуть не плача, поет: «Калия-дамана-видхана!» – Кришна победил змия Калию.

Рикша останавливается и высаживает меня. Машет рукой в сторону переулка.
– Take me to Gopisvar Mahadev, – прошу его.

Но рикша мотает головой и делает какие-то жесты. Даю ему десять рупий и иду в переулок. Тут замечаю, что я не один – чуть ли не все люди идут с площади именно в этом же направлении. Значит, храм Махадева где-то здесь. Завернув за угол, я оказываюсь в толпе. Медленно и раскачиваясь, она змеится вниз по улице. Я отдаюсь ей и тоже ползу вниз по улице, сбросив шлепанцы в общую кучу тапок у одного из домов.

Где-то впереди бьет колокол. Каждые полторы минуты кто-то надрывно кричит: «Джай Гопишвар Махадев Ки!» – «Джай!» – взрывается толпа и продолжает ползти на бой колокола. Черные затылки, лица женщин, украшенные золотыми серьгами и цепочками, кувшины на их головах, цветочные гирлянды, глиняные сосуды и грубые дешевые сари – все смешалось и сдавило меня. Я боюсь наступить кому-то на ногу, но наступаю. Наступают на ноги и мне. Но я спокоен. И все эти люди вокруг тоже спокойны. И даже веселы. «Джай Гопишвар Махадев Ки!» – «Джай!»
У храма давка. Под ногами месиво из грязи и лепестков роз. Ступени мокрые, скользкие и теплые. Колокола бьют и бьют, прямо над головой, вызывая какие-то неразборчивые чувства. С глухим лопающимся треском в глубине храма бьются глиняные сосуды. Я уже внутри, но народу так много, что ничего увидеть не удается. Повсюду на полу осколки – острая, шершавая, теплая глина. Несколько служителей поспешно заметают их в кучу к стене. Ноги скользят, давят осколки, сердце стучит. Толпа не разбирает, где лучше идти – она прет прямо на кучу битых горшков и давит ее. Я чувствую, как в стопу чуть ниже большого пальца входит что-то шершавое и острое. Зажатый, стараясь наступать на ребро стопы, я продолжаю хромать в глубь храма. Узкий проход между двумя колоннами. Еще один колокол. Неожиданно низкий потолок – будто здание в здании. Полоска света откуда-то сбоку и дробь бьющихся кувшинов и бутылок. Пахнет молоком. Я пытаюсь посмотреть вперед, но ничего, кроме затылков не вижу. Сзади напирают еще сильнее. Давка такая, что некуда поставить ногу. Вдруг толпа передо мной рассасывается, кто-то толкает, я делаю шаг и – нога проваливается в пустоту…

Страшно представить, что могло бы быть, если бы не мальчик лет тринадцати. Вот он, смеется, вцепившись в меня обеими руками. Его тоже кто-то держит. Люди вокруг смеются, хлопают меня по плечу, по спине, держат меня. «Джай Махадев, баба!» Я стою на краю уходящего в землю алтаря. Внизу, из-под лепестков и гирлянд возвышается шива-лингам . Служитель дает мне жестяной сосуд с молоком и ждет. Пытаясь сосредоточиться и о чем-то сказать Шиве, я выливаю молоко на шива-лингам и выползаю, ударяя в один из храмовых колоколов.

Стою на площади. Мою под колонкой раненую ногу. Кровь остановилась. Отрываю кусок от дхоти, перевязываю ногу. Решив, что мои тапки не стоят того, чтобы лезть за ними в давку, разворачиваюсь и иду искать рикшу. Теперь уж точно должно что-то произойти!

* * *

Как продолжить? Как продолжить писать о том, что было так давно? Сердце уже иное – инакомыслие, иноверие, инобытие. Не просто другой – иной. Анархичный. Неверный. Ведь прошло так много времени.

Образы уже не так ясны – они будто фотографии, сделанные через запотевший объектив. Они будто сны. Я помню. Я помню, я что-то видел, но увиденное не целостно. Оно фрагментарно. Оно ускользает, и я могу припомнить лист, а не древо; цветок, а не поле; взгляд, а не внешность. Но так ли это страшно? Так ли страшно, что забыл последовательность событий? Так ли страшно, что не помнишь толком, о чем именно говорили тебе друзья за завтраком, и что ты им отвечал? Так ли страшно все это? А может, пустое и забылось? Может, это естественный отбор чувств и образов – выживают сильнейшие?

Прошло почти три года. Ночная электричка несет, несет куда не xочу, гудит и стучит, и раскачивает. Влажная ночь. Небо с землею смешаны – одна сплошная мокрая бездна. Висят силуэты построек и пятна огней. Мне мерещатся призраки делийского аэропорта – я в самолете, он приземлился и тормозит. Сейчас я выйду из него и в лицо пахнет зноем, тропическим воздуxом, делийский смогом…

Табачный тамбур. Пот щекочет спину. Слипшиеся глаза и горечь во рту – я просто заснул под стук ночной электрички.

Ты, наверное, был за границей. Сейчас все ездят за границу. Американский фронтир – уйти за фронтир – советский Запад – Америка – Рио-де-Жанейро Остапа Ибрагимовича… Все это в прошлом. В настоящем – свобода. И никакой мечты. Турция, Египет, ОАЭ… Человек стал гражданином вселенной. И ты, читатель, наверное, тоже гражданин вселенной. Но, скажи, электричка для тебя, бывает ли она тем же, что и ИЛ-96, тормозящий на посадочной полосе New Delhi Indira Gandhi International Airport?..

* * *

Мои ранние подъемы были недостаточно ранними. Причина проста. Мои ранние отходы ко сну были недостаточно ранними. Я всегда боялся и боюсь до сих пор ложиться спать рано. Вернее, не боюсь, а мне жалко ложиться спать рано. Я не хочу смиряться перед временем, пытаюсь замедлить его, продлить жизнь – я забудусь только тогда, когда  организм не сможет больше сопротивляться.

– Оx, если бы ты слышал, если бы слышал, как в четыре утра поют, – вздыxает Митя. – Поднимись xотя бы раз. Ты будешь помнить всегда – эти молитвы на исходе ночи.

Настало время. То самое время, когда ночь уже отступает, но солнце еще не взошло. Не видишь солнца, но льющийся свет уже здесь. Мир обретает детали, просыпаются птицы. Вот мяучит павлин, а вот кричат попугаи. И вдруг сотни, сотни трелей и голосов неизвестных птиц. Люди стягиваются в храм. Люди молча стоят в храме перед алтарем. Что-то заставляет их просыпаться в три часа, выливать на себя ведро холодной воды или ополаскиваться под колонкой на улице, надевать свежую одежду и идти в храм к четырем утра. Бхаджан  на исходе ночи.

О душа, пробудись! Оставь свой сон и вспомни имена Господа Хари, дарующего освобождение. Этот темнокожий мальчик – любимый сын царя Вриндавана, Нанды Махараджа и Яшоды Маты. Если не Он, то как жить коровам Вриндавана? А юные девушки-пастушки – на что им жизнь, если не будет Кришны, похитителя сердец, который никогда не расстается со своею флейтой? Вот – йоги, ушедшие от мира в пещеры Гималаев. День и ночь они медитируют в своем сердце на образ юного Господа, пастушки, простые вриндаванские девушки-пастушки, обнимают Кришну и танцуют с ним под деревьями кадамба. На что им жизнь без Кришны? На что нам жизнь без Кришны? Пробудись же, Пробудись ото сна, который ты называешь жизнью и пой «Мукунда! Рама! Кришна! Мадхава! Гопиджанаваллабха! Нанда-лала! Мурали-манохара! Шьяма!»  Твоя жизнь – сон, а ты, бедняга, и не знаешь…

Но я не один такой. С самого первого дня моего подселения в дхармашалу у стенки напротив лежит человек и болеет. Он капает капли в нос, сморкается, ест таблетки и кладет кипятильник в стакан с водой, чтобы заварить «колдрекс».
– Нэчэго, – говорит он, – я всэгда балэю в это врэмя года.
Он говорит, что его зовут Давид. Давид говорит, что он из Тбилиси. Много ли вайшнавов в Тбилиси? Э-э-э, да-арагой, мало в Тбилиси вайшнавов! Раз, два и обчелся. Прапавэдавать нэлзя, нэ лубят нас, бьют, сылно бьют, арестовывают. У нас даже нэт кныги. Раз в нэсколко лэт приэжжает вайшнав из России, прывозит что-то, но это раз в нэсклоко лэт толка! Так что, мало нас. А мнэ – везет, очэнь вэзучий я, потому что смог приэхать сюда, в Индию. Мало кто у нас можэт поэхать так далэко. Но я смог – Господь устроил, слава Эму! Был у мэня дадька. Умэр! Оставил мнэ в наслэдство гараж. Я продал гараж – поэхал в Индию. Эсть много старых родствэнныков, многие завэщали: дом в селе, хозайство… Э-э-э! А мнэ зачэм хозайство? Умрет тетка – продам дом в сэле и опять поеду в Индию!

Давид поднимается, надевает поверх кальсон дхоти и собирается на улицу подышать воздухом. Мне он нравится, он веселый и свой в доску. Я спрашиваю, могу ли купить ему какие-нибудь лекарства? Может, купить ему свежих лимонов и имбирного корня? Он горячо благодарит и отвечает, что у него целый пакет с лекарствами. Ведь он всегда болеет в это время года.

* * *

Митя кутается в чадар и кашляет. Зябкое утро, как и должно быть. Зима есть зима. Февраль. Когда я вылетал из Москвы, там было почти минус тридцать. Митя берет вязаные носки, но не берет тапочки. Тима тоже не берет тапочки. Иx стопы опускаются на влажную, твердую землю, на влажный мрамор ступеней гудящего утренней молитвой храма, на острые камешки гудронной дороги. Шлеп-шлеп. Я шаркаю тапочками и с тяжелой от недосыпа головой не поспеваю за ребятами. Еще темно. Воздух очень влажный и тяжелый – трудно дышать.

В плотном зеленом тумане нависли над дорогой пышные деревья. Откуда-то доносится киртан, все та же высокая фисгармония и все тот же тонкий высокий голос. Темные придорожные жители молчат и греются на корточкаx у костров, греют свои темные жилистые руки, поправляют на себе тряпки, не отрываясь смотрят в огонь.

Где-то в глубине тумана стучит. Стучит все ближе и ближе. Дымку пробивает желтый луч, он движется и приближается к нам вместе со стуком. Митя машет рукой – перед нами тормозит еще пустая моторикша. «Радхе! Радха-кунд?»

Внутри моторикши лавка длиной метра в полтора. Окон нет, дверей нет. Это не Дели, и уж тем более не гламурный Мумбаи. Это село. Бьет ветер и мерзнут ноги. Митя натягивает носки, забирается с ногами на лавку и сосредоточенно смотрит перед собой, шевелит губами и пальцами в мешочке с четками. Через несколько минут на узенькой скамейке длинной в полтора метра меня теснят пятеро такиx же сосредоточенныx враджабаси в xлопковыx рубашкаx и шарфах на голове; окно снаружи заслонила мужская фигура – стало теплее. Водитель уже жмется на самом краю лавки, но все же замедляет xод. «Радxе Радxе!» – машет рукой с лишним шестым пальцем, растущем из большого пальца правой руки. Еще несколько попутчиков умудряются повиснуть на нашей тачке.

Тима наматывает на шею синий аэрофлотовский плед: «Без окон, без дверей – полна горница людей! Угадай, что?» – шутит он.

Стук мотора окончательно оглушил меня уже на второй минуте поездки. Наша металлическая коробочка выкатила на сельское шоссе, и теперь я снова могу наслаждаться видами индийскиx степей. Замечаю у дороги приземистые соломенные хижины. У хижин шевелятся крестьяне – разводят костры, возятся с буйволами. Детишки сидят на корточках у обочины, справляют нужду и белозубо улыбаются проносящимся мимо редким моторикшам. Сквозит со всеx сторон. Со всех сторон дороги, лицом к полю, присаживаются крестьяне.

* * *

– Не трогай меня! – отскочила Радхика – Я теперь вообще не буду с тобой водиться! С тем, кто убил быка, будет общаться только сумасшедший! Корова – наша мать, она кормит молоком, а без быка – как вспашешь поле?
– Но, Радха, это был не простой бык. – растерялся Кришна. – Не убей я его, он разнес бы весь Вриндаван!
– А это все равно… Бык есть бык. Ты убил быка и навлек на себя страшный грех, Кришна! – Радха немного помялась. – Но, если тебе интересно, могу рассказать, как такой грех искупают добрые люди.
– Ну-ка расскажи, – Кришна сделал вид, что заинтересовался.
– Так вот, нужно омыться во всеx-всеx-всеx священныx кундаx!  Если умудришься – будем снова дружить. Не умудришься – уходи и никогда больше не приближайся ни ко мне, ни к моим подружкам!
– Так чего тут умудрятся?! – воскликнул Кришна и ударил пяткой о землю. Тут же откуда не возьмись возникла глубокая яма, а рядом с ней прекрасные девушки и кувшинами на головах.
– Мы – священные кунды, – сказали они. – Если тебе угодно, мы наполним твое озеро своими водами. – Сказав это, они опрокинули сосуды в кунду Кришны и исчезли. Прекрасное озеро раскинулось перед Кришной, Радхой и ее подружками.
– Видите, – обратился Кришна к девочкам-пастушкам, – какое озеро я создал? Оно полно святой воды! А как же вы? Что такого сделали вы?
– А нам и не надо ничего такого делать! – обиделась Радхарани. – Вот еще! Мы не грешили, так что и очищаться нам не нужно!
– Как же! Вы видели этого чудовищного, огромного быка, который собирался убить всех враджабаси, а видеть – значит общаться. Так считают все мудрецы. Стало быть, раз вы его видели, то есть общались с ним, значит – все его грехи перешли на вас.
– О да, Кришна! Ты – как всегда прав! Мы конечно же грешницы, ибо общались с таким негодяем, как ты. Что и говорить – нам и правда нужно смыть грехи! Давайте, девочки! – девушки-пастушки поснимали с рук браслеты и принялись рыть ими другое озеро. – Вот выроем, а воды нанесем из Манаси Ганги.
– Не нужно xодить к Манаси Ганге, – ответил Кришна. И вода из его озера xлынула в озеро Радxики и ее подружек.

Говорят, Радха-кунда – это центр вселенной. Рупа Госвами, рассказывая в одном из своих трактатов о святости связанных с Кришной мест, говорит, что нет места выше и священнее Радха-кунды. Радха-кунда – это сама Шримати Радхарани. Это ее любовь. Для Кришны нет никого дороже Радхарани, поэтому и Ее озеро для Него – сама жизнь.

Сегодня на берегах этого небольшого водоема стоит поселок. Давным-давно, сотни лет назад, святой человек по имени Рагхунатх дас Госвами пришел сюда, чтобы служить Радхе и Кришне. За ним пришли и другие. Так, постепенно, образовалось целое селение вайшнавов.

* * *

Местный автовокзал. Местная площадь. Тут останавливаются машины, рикшы, моторикши. Тут можно пересесть на моторикшу до Говардхана и отправиться в другое святое место, к огромному холму Говардхан, который Кришна однажды поднял, как зонтик, чтобы спасти враджабаси от великого потопа. Тут же со своими тележками и вездесущие торговцы фруктами и овощами. На въезде в село – будки, в них усатые сельские мужчины в черных кожаных куртках – следят за происходящем и сплевывают красной от пана слюной. Эти усатые сельские мужчины умеют держать в руках оружие, они – единственная защита жителей поселка от гундов, свирепых кочевых разбойников. В семь вечера они опускают шлагбаум, заряжают свои ружья, закидываются паном, чтобы не уснуть. А ночью из степей и лесов, повязав лицо красными клетчатыми гамчхами, выходят гунды. С ружьми. С пистолетами. С мечами и кинжалами. Одни бросают на дорогу бревна и ждут добычи. Другие – направляются в ближайшее село. Полиции нет, поэтому единственная защита – местная мафия. «Все они в кожаных куртках, все небольшого роста». Без них просто не выжить. На въезде и выезде рикшавалы останавливаются и платят таксу. Наш шестипалый рикшавал тоже останавливается, тоже платит. Но парень в кожаной куртке недоволен и требует еще. Рикшавал отдает еще денег и злится. Я вижу, что он хочет что-то возразить, тяжело дышит, он на грани и готов взорваться, но – парень в будке, нахально улыбаясь и ничего не говоря, смачно хлопает его по щеке: «Чхало!» Проваливай! И мы проваливаем.

* * *

Мы вылезли из моторикшы. Митя и Тима тут же кланяются. Я слегка замешкался, отошел с дороги и опустился на затвердевшую пыль, и замер. Я ведь не турист. Я ведь не прекращаю попытки осознать, куда я попал, почему я сюда попал и что должен узнать здесь. Нужно искать волну, прислушиваться к тончайшим отзвукам из горнего мира. На каждом шагу – знак. В каждом явлении – знак. Это не Кастанеда с его воронами, летающими из одного мира в другой. Это – Врадж. Это – за фронтиром. Это – перед таинственной дверью, которую находят happy few. Пути назад уже нет, и быть не может, ведь я нашел исток. Нашел портал. Нашел трещину в мирах – здесь вход в трансцендентное. Но – я стою перед этой дверью и не знаю, что делать дальше. Нужна отгадка. Нужен ключ. Или код. Или шифр. Нужно что-то.

На какой волне должны быть мои ум и сердце? Я кручу ручку переключения диапазонов, но ощущаю пустоту. Глубокую, космическую пустоту, и она фатальна, неизбежна, непреодолима. Она засасывает в себя. Куда бы я ни пошел во Врадже – везде эта пустота. Иногда она сменяется нервозностью от непривычности к происходящему, а иногда – тоской по родной земле. К тому же, эта извечная проблема ритуала и жизни вообще – уйти от механистичности и придти к сердцу…

* * *

Я – подросток. У меня трудный возраст. Мне шестнадцать лет и меня мучает вопрос, зачем я живу. Это – нормально. Это – правильно. Это естественно, что я не иду в церковь. Церковь подорвала доверие к себе. «Неужели вы верите в сверхестественные силы?!» – смеялся святой отец, когда моя бабушка рассказывала ему о некоторых таинственных обстоятельствах нашей жизни. Тогда я не стал разбираться в природе естественного. Не стал думать, что естественно, а что – сверх него. Я понял одно: батюшка не верит. Батюшка работает. Батюшка академик.

Меня крестят. Ко мне подходит поп, и я чувствую, что от него пахнет, как от Бирюлевского аборигена. Поп еле-еле бормочит какие-то молитвы, проводит какие-то, недоступные детскому разуму ритуалы. Потом радуется, смеется. «Сегодня ты, сынок, родился заново! Сегодня твой второй день рождения! Поэтому иди теперь и проси у своих все, что хочешь! Сникерсы проси, жвачки с картинками…»

Я попросил две огромных пачки заграничных чипсов и видеокассету с мультиками про динозавров. Меня крестили. Я запомнил дату и каждый год выпрашивал подарки, пока не вырос и не снял крестик.

Я – подросток. У меня трудный возраст. Мне шестнадцать лет и меня мучает вопрос, зачем я живу. Это – нормально. Это – правильно. Это естественно, что я не иду в церковь. Я иду к приятелю. Звоню ему в дверь. Дверь открывает отец и приглашает меня в дом. В комнате у стенки стоит на голове тетя Валя. Она здоровается со мной и спрашивает, буду ли я чай. «Кирюша, завари чаю», – говорит она моему другу, не дожидаясь ответа. Я иду мыть руки, захожу в туалет. Пока справляю нужду, читаю названия книг, что стоят на книжных полках в туалете. «Диагностика кармы», «Чудеса сои», «Йога и здоровье современного человека».

В этот день я выпросил книгу вьетнамского дзенского монаха. Монах писал: если ешь мандарин – ешь мандарин и ничего больше. Если идешь куда-то и дышишь, то иди и дыши. И ничего больше. Твой ум – стакан. Мысли – яблочный сок. Не поднимай осадок. Радуйся лазурному небу и дыши.

Делая вдох, я успокаиваю свое тело.
Делая выдох, я улыбаюсь.
Пребывая в настоящем моменте,
Я знаю, что этот момент удивителен.
Тхить Ньят Хань

* * *

Я лежу на холодной земле, уткнувшись лицом в пыль. Что происходит? Кладу ладони на землю. Что происходит? Дорогая Радха, пожалуйста, прими меня… Пожалуйста, спаси от пустоты. Спаси от депрессии. Спаси от бесчувствия и сухости. Я приехал к Тебе… Помоги, пожалуйста.

Т-с-с-с! Я знаю тайну – тайну счастья и мира на земле! Человечество было бы невообразимо другим, если бы все верили! Человечество было бы невообразимо другим, если бы все верующие шли прежде всего к сердцу! Если бы каждый жест верующего, каждая мысль и каждое слово были бы, как оно ни банально и избито звучит, – осознанными. Расшибать лоб – плохо, от этого шишки, ссадины и даже кровь. Не склонять головы и гордиться – не лучше. От этого – неизбывное одиночество. А вот, где середина? Ведь без осознанности не будет опыта. Ведь без опыта – не будет и истинной религиозности. Отсюда – идиотизм: «Религия есть свод моральных правил, дабы подчинять массы!» О, как поверхностно, как мелко и убого! Какой рабский образ мыслей! Рабы всегда кичатся своей надуманной свободой. Не замечали? Свобода, эта пресловутая свобода, из-за которой гибнут люди. Если бы она так легко давалась. Если бы циничной ухмылки и сарказма было достаточно, чтобы стать свободным! Но так уж хитро устроены мир и человек, что свобода – истинная свобода! – страшна и обременительна. Потому что истинная свобода – не значит делать то, к чему стремится твое греховное существо. Истинная свобода – провозгласить независимость от себя самого. От «не-я». Тело. Ум. Чувства. Плотские желания. Инстинкт. Общество. Крюки, вонзающиеся в плоть человека и разрывающие ее на куски. Посмотри, ты истекаешь кровью! Крюки срываются и плоть твоя мокрыми ошметками срывается вместе с крюками, брызгая горячей, густой металлической кровью. Крюк вновь впивается и рвет уже в другую сторону. И так – не один, не два крюка. Пять. Пять крюков. Шесть. Семь. Их может быть столько, что в конце концов от тебя останется лишь гримаса. Захочешь пошевелиться – будешь орать от боли, орать так долго и надрывно, что сорвешь голос, что кровь брызнет с кашлем. И тогда поймешь, что абсолютно ничего не поделать! Что даже орать, даже выть – даже этого уже нельзя. Господи правый, да это же ад! Ад – это не география. Ад – это твоя жизнь!

* * *

С площади мы побежали по поселку. Поселок проще Вриндавана. Машин практически нет. Мотоциклы встречаются очень редко. Единственная радость – буйволиные повозки и ржавые велосипеды. Все местные жители с четками. Я удивляюсь, все это слишком похоже на сон. Похоже на мечту религиозного фанатика. Но это – правда. Без четок только те, кто занят работой. Вот, местный «сапожник». Сидя у дороги, он чинит тапки и туфли. Вот – гладильщик белья. Он тоже без четок – его руки заняты, он гладит рубашку. А вот – продавцы свежевыжатого тростникового сока. У дороги стоит их гигантский соковыжимальный станок длинной метра в три. С одной стороны мотор и колесо, с другой – еще колесо. Крутится, трещит, стучит ремнем. Босой мальчишка в полурасстегнутой рубашке и малых брюках сует в машину толстые стебли сахарного тростника. Мужчина с другой стороны машины подставляет под желоб миску. С желоба стекает сок. Мужчина разливает сок по небольшим глиняным одноразовым чашкам и продает по пять рупий за штуку. Может сдобрить сок лаймом или специями. Эти тоже без четок.

Мы заворачиваем в узенький, шириной метра в полтора, переулок. Протискиваемся между черными буйволами и местной чумазой ребятней, носящейся, и скачущей, как и положено детям. Я опасаюсь, что они начнут приставать, виснуть, хвататься за одежду и сумку и выпрашивать: «эктака», «рупи», «пайса». Но мы спокойно минуем и ребятню, и буйволов. Стены домов холодные и грязные, под ногами жижа и навоз. Я отстаю – как бы не запачкать шерстяные носки в навозе, как бы не соскочили тапочки, как бы не поскользнуться и не навернуться – не смогу же я потом ходить, вымазанный в буйволиных фекалиях. Но тут мы оказываемся у строения за высоким забором и нажимаем на кнопку звонка.

* * *

Маханидхи Махарадж – американец. Много лет назад он приехал во Вриндаван и остался здесь. Теперь он практически не выезжает из Вриндавана – живет тихой жизнью на Радха-кунде, переводит книги, пишет свои, молится и совершает разного рода подвижничество. Он встретил нас широкой улыбкой и какими-то шутками про американцев в Индии. Несмотря на то, что у него сотни учеников по всему миру, он очень прост. Говорят, святого человека можно узнать по простоте. Он не двуличен. Он не политикан. Он не выносит свои отношения с божественной сферой во вне – не хвастает своей близостью с Богом. И уж тем более не спекулирует ей. Вот и Махарадж – высокий, страшно худой, стоит перед нами в футболке, в тоненькой гамчхе, с какой-то несуразной шапкой на голове. Шапка вроде советского «петушка». Он улыбается, смотрит огромными, словно удивленными глазами, спрашивает, как нас зовут, интересуется, есть ли у нас посвящение от гуру. Мы говорим, нет, у нас нет посвящения от гуру. Махарадж хлопает меня по плечу: «У меня тоже нет посвящения! Получить посвящение – значит оказаться Там! Но я все еще Здесь…» Митя смеется. Я слегка улыбаюсь. Махарадж говорит, что собирается пойти на Радха-кунду, сделать утреннее омовение. Вот уже более двадцати лет этот старец, независимо от погоды и самочувствия, каждое утро спешит к водам Радха-кунды, чтобы окунуться. Сейчас он зовет нас с собой. Ребята соглашаются, и мы вылетаем из ашрама. Я в своих тапках и шерстяных носках опять еле поспеваю. И еле поспевая, опять веду невидимую брань: «Какое омовение?! Еще утро, нет и десяти часов! На дворе февраль!» Однако без аскезы ты вроде как расслабишься, и кто знает – сможешь ли ты собрать себя заново. Постарайся хоты бы здесь, хотя бы раз в жизни – не жалеть свое тело и свою психику. Не нужно жалеть. Ты ехал за чем-то очень ценным, и ты знаешь, что для тебя страшно на самом деле.

Подвижничество. Богоугодное дело. Штурмовать собственное сознание. Штурмовать так, чтобы твой прежний мир разлетелся осколками, а на его место встал мир новый – настоящий, который нельзя будет назвать обителью страданий и иллюзий. Радхарани, я окунусь в ледяную воду, а ты – спасешь меня? Я окунусь в ледяную воду, а что станет с подобной воронке сердечной пустотой?

* * *

По периметру водоема – ашрамы и храмы. Спускаются мраморные ступени, на стенах – имена Радхи, рисунки, изображающие возлюбленную Кришны и ее подружек. Еще утро, но здесь уже много людей. Мужчины и женщины, молодые и старые – все спускаются в воду, окунаются, молчаливо выходят из воды. Я слышу в воздухе проповедь на хинди и киртан, который двадцать четыре часа в сутки поется в храме, где покоится тело того самого Рагхунатха даса Госвами.

А воздух здесь плотный. Кажется, его можно резать ножом. Он – вязкий, как свежий мед. Он – нежный и сладкий. Кажется, атмосферу можешь ощутить руками, можешь раздвинуть ее, можешь сжать, можешь обнять. Можешь отщипнуть кусочек и положить в карман. Времени здесь нет. Здесь все медленно, неспешно, сонно. У людей, что здесь, нет другого дела. Не может быть другого дела. Ни одного соблазна, искушения, прельщения. Поэтому мы здесь и мы спокойны. Внешний мир изменчив. Внешний мир неустойчив. Внешний мир и жизнь в нем подобны дрожащей на лепестке капле воды. Но тут – вечность. Не нужно иметь особых глаз. Не нужно иметь особого сердца. Милость – это дар свыше, нисшествие, желание Бога быть понятым. И желание настолько сильное, что Он почти ничего не ждет от человека. Но это не унижает. Вернуться домой и дать жене обнять тебя и накормить. И забыть о всей боли и всех неудачах – оставить все за порогом. Стоп! Стоп! Все кончилось. Все позади. Ты дома. Тебя ждали. Тебя любят…

Махарадж скидывает футболку и гамчху, оставив набедренную повязка. Он спускается по ступеням, кланяется на последней, и заходит в воду. Он делает ладони лодочкой, зачерпывает воду. Словно преподнося ее Радха-кунде, проговаривает мантры и льет обратно в кунду. Сделав так трижды, он трижды окунается и выходит из воды.

– Каупину  не снимай – говорит мне Митя, – гениталии не должны болтаться в воде.
Мне становится стыдно – у меня не традиционная каупина, а простые трусы. Подвязавшись гамчхей, я спускаюсь по высоким ступеням. Они скользкие. Можно упасть и ушибиться. Но это не страшно. Если даже нога поедет по ступеньке, и ты упадешь, и все вокруг станут смеяться, это тоже не страшно. Мне страшно другое – проснуться прежним. Страшно, что все ниточки моей воли и моего сосредоточения, которые я с таким усилием связал, растреплются и спутаются.  Я подавляю чувство брезгливости и вытягиваюсь на последней ступени, но внутри уже завелось, и остановить заведенное никак не получается. Господи, я же не знаю никаких молитв! Я же не потрудился даже вспомнить, зачем омываться в Радха-кунде! Ты считал, что твоя жизнь и твои маленькие подвиги здесь – весомы. Ты считал, что уже на грани сил, но какая же это грань? Ты либо слабак, либо лжец. «Постойте, но у меня и правда нет времени на церковь!»

Аккуратно встав, захожу в ледяную воду. Мне не холодно. Мне хочется, чтобы меня не видели. Ведь я не тот. Я не такой. Я просто зашел в воду и стою здесь, ничего не понимая. Наверное, нужно сделать то же, что делал Махарадж. Вот так сложить руки. Вот так – набрать воду и вылить ее обратно. Вот так окунуться. Окунуться. Окунуться. Три раза. Вот так. Молодец. Все правильно. Никто и не заметил, что ты пуст. Совсем-совсем никто не заметил. Что ты пуст…

* * *

У меня есть странный знакомый. Почему-то его не любят девушки. Он нескучный, красивый, но почему-то его не любят девушки. Кто знает, в чем дело? Недавно он написал в Интернете: подскажите телефон проститутки? Я хотел спросить его, все ли у него в порядке и – не боится ли он связываться с такими женщинами, но так и не спросил. Видимо, мне на него наплевать.

Но я тоже когда-то искал телефоны проституток. В какой-то религиозной юношеской экзальтации искал эти телефоны. И проезжая в автобусе Москва-Зеленоград город Химки, всегда отрывался от книги, чтобы увидеть их, стоящих шеренгой у дороги. И не просто увидеть – всмотреться. Всмотреться в лица, в глаза, в движения. Но автобус ехал слишком быстро. И глаза были слишком далеко. Я хочу позвонить ей. Хочу купить час. Хочу встретиться, усадить за стол и – спросить: как тебя зовут? Как ты живешь? Где твои родители? У тебя есть мечта? Любишь ли ты кого-нибудь? Веришь в Бога? Чего ты хочешь? Что такое счастье? Ты одинока? Что я могу сделать для тебя?

Я сидел на ступеньках у воды Радха-кунды и наблюдал за обезьянами. Перебирал четки в мешочке и ждал, когда Митя с Тимой оденутся, и мы пойдем на парикраму  по Радха-кунде. Вокруг очень спокойно и тихо. Под это спокойствие и тишину обезьяны осторожно стягивали висящие из окон дхоти, бросали одежду на земле и убегали. Справа от меня пожилой бабаджи, держась за толстую черную цепь, идущую по ступенькам, осторожно и сосредоточенно спускается в воду. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я говорю ему «Радхе Радхе!», он качает головой и отвечает: «Радхе Радхе!» «Радхе!» – слышу я над ухом и оборачиваюсь. И как я не заметил – надо же было так тихо подкрасться! Ступенькой выше сидит маленькая босоногая девочка в бедном красном платьице. Ей лет двенадцать. У нее очень живое лицо, красивые, улыбающиеся глаза, стрижка каре. В носу крохотная золотая сережка. Да, она шла там, где сейчас хулиганят обезьяны, откуда спускаются ступени. Шла вдоль той стены, где нарисованы Радха с Кришной. Вот она шла, но вдруг увидела белого человека на ступеньках. Она спустилась к нему и тихонько села рядышком. «Радхе» – говорит она мне. Мне машинально хочется ответить ей «Рупи нахи!» , но я просто улыбаюсь ей. Она кладет передо мной кусочки серой глины, которой вайшнавы расписывают свои тела. Кладет какие-то четки, которые нельзя держать в руках непосвященному. Все это она кладет передо мной и ждет. Я беру кусочек глины. Мне жалко девчушку, поэтому я беру этот кусочек у нее, а не на базаре. Ведь у нее, наверное, есть младший братик, младшая сестренка. «Даш рупи» – тихонько говорит она и показывает десять пальцев. Я даю ей красную бумажку в десять рупий, она оставляет мне кусочек глины, собирает четки и медленно, вешая четки на руки, поднимается по ступенькам. Я смотрю ей вслед, мне отчего-то интересно, куда она теперь пойдет. Но она останавливается, оборачивается, смотрит на меня, будто пытаясь что-то решить, а потом срывается и вприпрыжку убегает.

Мы шли узенькими переулками, где кроме буйволов никого не было, когда сзади меня кто-то догнал и взял за руку. Маленькая, нежная ладошка. Я остановился. Ах, это снова ты! Ну что, что еще? Купить у тебя еще глины? Она смотрела на меня, улыбалась, играла своим нежным красивым личиком и чего-то ждала от меня. Потом стала тянуть меня в сторону. Ты хочешь что-то показать мне? Хочешь показать, как ты живешь? What? What do you want?
– You – me – alone? Come, come!

Я аккуратно высвободил свою руку. Я ни о чем ее не спрошу, ведь я не знаю хинди. А ей хватает для жизни лишь четырех английских слов: you, me, alone, come.

* * *

Весь день мы втроем бродили по храмам Радха-кунды. День был необычный. Был одиннадцатый день после полнолуния – день поста. Идеальный вайшнав держит сухой пост – ничего не пьет, ничего не ест. Одиннадцатый день после полнолуния – день аскез, день «умерщвления плоти» и молитвы.

- This day you do something pious – рассказывает нам пуджари
одного из храмов, – you do austerity and your mother and father and all your relatives will benefit!

Был полдень, когда мы уже обошли весь поселок и встретили на улице Гиридхари с женой. Они сказали, что уже несколько дней живут в ашраме у Махараджа. Сказали, что на сегодня у них запланировано что-то экстремальное. На вопрос, что же они такое запланировали, последовал короткий и не совсем ясный для меня ответ: «Дандават-парикрама! Можете присоединиться!» Митя с Тимой пожали плечами и сказали, что все зависит от моего желания. Я ухватился за очередную ниточку, не стал обращать внимания на свои сомнения, и ответил, что мы, конечно же, присоединимся. Ведь сегодня одиннадцатый день после полнолуния – почему бы не сделать больше того, чем ты делаешь обычно?

* * *

Рагхунатх дас Госвами был уже очень старым. Он с трудом передвигался, большую часть времени он молился в своей хижине. Но как бы ни чувствовал себя Рагхунатх, каждый день он вставал на колени, простирался на земле, поднимался, вновь вставал на колени и простирался на земле… Так он ежедневно клал несколько тысяч поклонов, проползал по периметру всю Радха-кунду, кланяясь каждому, кого он встречал. Если же он никого не встречал, то – всему, что он видел. Если же он ничего не видел, то – просто своим любимым Радхе и Кришне, пыли, которая сохранила Их следы. Это и есть дандават – падать, как палка. И так – ползти по дороге, в грязи, в пыли, вкладывая все свое сознание в каждый поклон, делая каждый поклон подношением, вспоминая о своем вечном доме, по которому тоскует сердце. И эту тоску ничем не унять. Конечность жизни слишком ясна. Разрыв с близкими неизбежен. Пустота. Вся жизнь – пустота, а любое достижение – временно. Но ты слишком отчетливо слышишь голос небесного, слишком отчетливо сознаешь невозможность останавливаться на очевидном. Да ты, в конце концов, просто пытаешься верить! И ты также пытаешься не врать – вера без дел мертва. Вера без опыта не лучше безверия. Нужен опыт. Ради опыта будь готов на все. Не останавливайся. Не будь сомневающимся. Вера открывает путь к непознаваемому. Вера преобразуется в опыт, а опыт есть знание. И тогда уже не будет догадок, не будет метаний, не будет мучительного вопроса: один ли я на этом свете? Тогда ты будешь знать, будешь переживать – нет, я не один. Он есть, и Он меня любит. Не оставит. Позаботится. Защитит.

Ребята подвязались гамчхами. Я тоже подвязался, рубашку решил не снимать. Босые, мы вышли в переулок, где маячили буйволы, и взяли по камню. Мой камень – кусок кирпича. Он с острыми углами, тяжелый, он не укатится, а если его кто-нибудь щелкнет – не улетит далеко. Мы вышли на главную дорогу, опоясывающую поселок. Полдень. Солнце прямо над головами. Ни одной тени. На улице много людей, в лавках играет музыка. Неподалеку Сабджи Базар – вдоль дороги разложены овощи-фрукты. Темнокожие женщины ставят на головы корзины с картошкой и баклажанами. Слева от нас храм Шивы Махадева. Только достойного человека Шиваджи пустит во Врадж. Посреди оживленной улицы, под полуденным солнцем, мы – трое русских ребят и американец с женой мексиканкой встаем на колени, держа в руке по камню.

Я толком не знаю, что к чему. Но со всей внимательностью и честностью, какие у меня только есть, со всей жаждой ощутить хоть что-то, я снова и снова встаю голыми коленями на раскаленную бетонную дорогу, вытягиваюсь на ней, бормочу мантру и кладу перед собой камень. Снова и снова поднимаюсь, и иду к камню, и поднимаю его, и вставая коленями на мелкие острые камешки, ложусь на бетон, бормоча мантру. И кладу перед собой камень. Мне не хочется отставать от ребят, поэтому я спешу. По сторонам шагают коричневые стопы местных жителей – местные жители подбадривают нас: «Jay ho! You’ll have mercy of Radharani!» Кто-то, проходя мимо, останавливается и кланяется нам. «Sadhu!» – говорит солидный мужчина в костюме и с огромными черными усами своей маленькой дочке. Показывает на нас пальцем. Девчушка неуклюже встает на коленочки и кланяется нам. Отец довольно качает головой: «Sadhu!»

Хотя машины, рикши и повозки почтительно объезжают нас, мы все же переползаем с середины дороги к краю, ближе к сточным канавам. Резкий запах протухших помоев  стал невыносим, бетон здесь влажный и грязный. Но со мной что-то не так – я потерял разницу между телом и миром. Мне все равно, на что я кладу свой мешок с костями. Сейчас я кладу его на мокрую от помоев дорогу, чтобы через несколько метров бросить его туда, где только что лежала лишайная с прогнившим боком собака. Она отошла в сторону и ждет, когда мы проползем. Она ждет, когда ее належанное место освободится, и она вернется на него, подставив свою червивую язву солнцу и рою мух. Но мне становится тяжело, и я не спешу уступать ей. Лежа, я поворачиваю голову и снизу вверх смотрю на собаку. Лысая темно-серая шавка с кое-где торчащими словно иголки волосками смотрела мне в ответ и поскуливала. На ее голове  между ушами и на лбу зияли три дыры и черные, сверкающие тельца мух лезут в них откладывать яйца и целовать хоботком гниющую собачью плоть. Собака продолжает смотреть на меня человеческими глазами и скулить. Я смотрю на нее и не могу сдвинуться с места. Меня парализовало. Мне страшно и противно, но я убеждаю себя, что ничего страшного тут нет – это тело. А где тело, там и страдания. Я отворачиваюсь от собаки, отжимаюсь от земли, чувствуя, как сдавленные виски щекочет пот, и поднимаюсь. Я продолжаю свои поклоны. Через минуту будет поворот, и мое тело растянется прямо над сточной ямой, что пересекает улицу. Мое тело. Мое тело, в котором есть «волосы головы, волосы тела, ногти, зубы, кожа; мускулы, сухожилия, кости, костный мозг, почки; сердце, печень, диафрагма, селезенка, легкие; кишки, брыжейка, глотка, фекалии, мозг; желчь, слизь, гной, кровь, сало, пот, жир; слезы, слюна, носовая слизь, синовиальная жидкость, моча». Мое тело, с которым после смерти будет то же, что с этой собакой – его будут жрать черви.

Ползти тяжело. Я не знаю, сколько прополз. Ребят не видно. Меня обогнали. Руки трясутся, колени кровоточат, а пот падает огромными каплями. Ребята, где вы? Я остался один на этой улице, среди чужих людей, которые хотя и почтительны ко мне, добры и даже поддерживают и подбадривают, но все же они – чужие. Мне не по себе. Закрыв глаза, я лежу на дороге, грея щеку о горячий бетон, и что-то бормочу Богу. Я не могу встать и прекратить. Вокруг столько людей – они видят во мне аскета, истинно верующего, своего. Они меня принимают. Я не могу вот так встать и прекратить. Если я сделаю это, меня перестанут уважать. Надо мной будут смеяться – будут плевать в мою сторону красной слюной. Но и продолжать я не могу. Что же это за дела-то? Да, я гордый. Да, я гордый, гордый… И что? Что подумают, если я сейчас встану и прекращу парикраму? Я открываю глаза, пытаюсь отжаться от земли, вижу на перед собой свою тень и разбивающиеся капли пота. Пытаюсь подняться, но тут мои руки подламываются, и я ударяюсь подбородком об дорогу. Надламывается что-то и в сердце. Ты сам заставляешь себя. Ради чего? Уже давно не ради Бога. Ты просто не хочешь потерять лицо, как и многие другие, – вот в чем дело! Но как легко, как спокойно стало вдруг на душе…  Я уже не чувствую себя чужим. И люди вокруг перестали быть чужими. И тяжесть, тяжесть, которая давила где-то между ребрами – ее больше нет!

Я поднялся. Босой, колени кровоточат, в пыли и песке я пошел по улице. Рука не может разжать кирпич. Но мне свободно и хорошо. Кажется, я счастлив. И я ничего не боюсь! Ведь я – дома. И Нищие не просят у меня денег. И местные не глазеют на меня. Я стал своим. Дойдя до чайной у дороги, я сел на ступеньку.
– What is your name?
– My name is Denis.
Рядом ко мне подсел паренек лет шестнадцати в брюках и футболке. Он ни с того, ни с сего начал рассказывать мне, что это его чайная и у него есть друг из Германии, который подарил ему диск с модной музыкой. Я отвечаю, что я из Москвы. Отвечаю, что сегодня мы с друзьями делаем дандават-парикраму. Но сейчас я сижу здесь, с тобой, потому что я не смог. Паренек вскакивает:
– Oh, dandavat-parikram is very good!
Он бросается вниз и прикасается к моим стопам.
– Sadhu! Make dandavat-parikram – you sadhu!
Не делай так! – говорю ему. Я не закончил. Мне не хватило сил, чтобы закончить. Паренек обнимает меня. Не волнуйся. В следующий раз у тебя обязательно получится пройти парикраму до конца. Только возвращайся, приезжай еще раз и тогда обязательно закончишь свою дандават-парикраму! Радха и Кришна будут ждать!

* * *

Целыми днями мы с Тимой бродим по Вриндавану. Каждый день утром мы выходим на парикраму. Мои ноги не привыкли к такой жизни, поэтому я не могу, как Тима, всегда ходить босиком. К тому же, у меня были водяные мозоли на всю стопу, а потом они лопнули, и ходить стало невыносимо больно. Однажды, когда я, хромая, обходил Говардхан, мне встретился пожилой бабаджи. К его стопам была привязана плотная, свернутая в несколько раз ткань. Он сказал, что каждый день обходит Говардхан – каждый день проходит по двадцать два километра. Двадцать два километра гудронной дороги, пыли с колючками, камней, гравия – от этого его стопы не заживали. Но нарушить свой обет он не мог, поэтому он взял куски ткани и привязал их веревками к ногам. Увидев, как я хромаю, он отвел меня к свежей куче навоза и сказал обмазать им ноги. Затем усадил меня и, оторвав от своего чадара кусок, перевязал мне стопы. Теперь я так и хожу, перевязанный.

– Тима, куда мы идем?
– Идем на Ямуну. Идем на мой любимый бережок.
Но не так просто попасть на этот бережок. От Вриндавана к Ямуне тянется широкий и бурный ручей. Этот ручей – единый поток, в котором сходятся все вриндаванские сточные ямы. Бабаджи задирают дхоти и смело идут вброд, пробуя палкой глубину. Мы с Тимой тоже задираем дхоти и идем вброд.  Глубина – выше колен. Дальше – в горку. Песок с серебряными блестками, горячий-горячий сверху и прохладный в глубине. Нога утопает в нем по щиколотку.

Ямуна быстрая, глубокая, бурлящая. Она живая, как и все реки, и ласковая, как мать. Чудится, будто воды ее проходят скзвозь тело и касаются самого сердца, омывая его. Я выхожу из воды и сажусь на песок. Мне ничего не хочется – хочется просто жить здесь и говорить с Кришной. Тима лежит, положив под голову тряпичную сумку. Смотрит, как из его кулака бежит струйка серебристого песка. Струйка возвращается туда же, откуда и пришла.

– Представляешь, душ на свете больше, чем песчинок на этом берегу…
– И они такие же крохотные, как песчинки…
–И мы – такие же крохотные…

Растопырив пальцы, я погружаю ладонь в песок. Мне интересно, как глубоко я смогу проникнуть в берег. Вокруг сонно и мирно. Люди далеко. Только иногда кто-то из садху проходит мимо нас.

– Солнце уже высоко – переводит Тима слова одного, подошедшего к нам со своей камандалой , садху, – а меня еще никто не покормил!
Тима отдает ему наши роти, которыми мы собирались перекусить. Садху кладет руку ему на голову, а затем мне – бурчит какие-то мантры и уходит.
– Теперь мы точно увидим Господа, – смеется Тима.

Неподалеку, тут же на берегу, я замечаю изгородь из соломы. За изгородью виднеется хижина и что-то вроде огорода на песке. Я вытаскиваю из сумки фотоаппарат и хочу подойти поближе, тут в ногу мне впивается колючка. Вытащив ее, я поднимаю голову и вижу, что у хижины появилась девушка. Черная, в синем сари, с огромным кольцом в носу и огромными серьгами, она стоит и упорно смотрит мне в глаза. Я тоже рассматриваю ее. Мне захотелось сделать снимок – я вскинул свою мыльницу и улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась и скрылась в хижине. Я было расстроился, но через мгновение она снова вышла. Но уже не одна. На руках у нее млел ребенок. Она подошла поближе к изгороди, поправила на голове кусок сари, который носят как платок, повернула малыша личиком ко мне и замерла.