Дуня - тонкопряха

«За мной! Вперед!
Намётом аррш!
Урра…а…а!»
Цокотят копыта,
Цокотят копыт
По степи ковыльной,
По степи калёной,
А над головой пули роем.
«Быть кому-то убитому,
Быть кому-то зарытому,
Быть кому-то забытому,
Быть кому-то героем…»
(Борис Куликов)


Сто их было. Ровно сто. И Никифор Лукьяныч Люлька, бравый казак, дослужившийся еще при царе до урядника – сто первый.
Он и командовал этой сотней молодых казаков, призывного возраста, готовил их к воинской службе. Каждое утро, только рассветет, сотня отправлялась в поле, где постигали еще безусые казаки, премудрости казачьей выучки. Никифор Люлька был строг, поблажек никому не давал. Был он ранен в гражданскую, прихрамывал заметно, но уговорил военкома, что пойдет на фронт с казаками, которых сам и подготовит к службе…
 На учебном поле рубили лозу, стреляли по мишеням, учились атаковать и в пешем и конном строю, рассыпаться в лаву и копать саперными лопатками окопы, метать учебные гранаты… Учились всему, что может пригодиться на фронте, куда им предстояло отправится уже через месяц. И лишь на закате сотня отправлялась домой в станицу. А дома их ждали. Вся станица  высыпАла на центральную улицу, чтобы встретить новобранцев.
И когда сотня достигала околицы, командовал урядник Никифор Люлька, голосом, осевшим от пыли и сухости во рту: «Запевай!»
И взлетал над сотней высокий голос запевалы Василия Ермакова:
«Пряла наша Дуня ни тонко, ни толсто,
Ах, Дуня, Дуня, Дуня-тонкопряха!
И сотня молодых глоток подхватывала: «…Дуня-тонкопряха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха! »
И от этого громового хохота, вздрагивали приморившиеся за день кони, шагали веселей…
Старики придирчиво оглядывали сотню, подмечали непорядок в строю и ковыляли вслед за колонной на площадь перед сельсоветом, где сотня спешивалась. Тут старики учиняли форменный допрос Никифору, так ли он учит молодых, не подведут ли в бою, не посрамят ли воинскую честь казацкую… Доставалось Никифору от стариков ой-ой! Он отбивался от них как мог, огрызался, сами вы, мол, когда-то такими же были. Но перечить не смел – все-ж старики, в воинском деле толк знали.
А больше всего сокрушались старики, глядя на разномастную одежку казачат. Только фуражки казачьи, хранимые до поры-времени в сундуках, были на головах у всех. И хоть велики порой они были для голов юнцов, но заломлены лихо, как и положено бравым конникам.
Днем все станичные мальчишки, торчали на бугре, глядя на воинскую потеху своих старших братьев, мечтая поскорее подрасти, чтоб вот так же, скакать и рубить «головы» ненавистного врага.
А когда давал Никифор передых сотне, доставали казачата из седельных сумок нехитрую снедь и садились перекусить вокруг Люльки, ожидая какого-либо рассказа урядника. А рассказывал он порой такое про станичников – земляков, про отцов вот этих самых казачат, что те рты раскрывали… Многие отцы уж и погибли на войне, а сыны их только сейчас узнавали такое, что те никогда не рассказывали…
«Вот ты Василий, - обращаясь к запевале, и аппетитно жуя ржаной хлеб с зеленым луком, говорил Люлька, - своего батьку только по кузне знаешь, а какой он казак был в молодости, небось, и не ведаешь? Это ж вот как было – вошли в нашу станицу дутовцы, головорез на головорезе. Атаман у них был Егор Дранишников, наш станичный,  та еще собака… Вошли, грабить начали, скотину и  лошадей отнимать… И первым делом к отцу твоему, коней ковать, разбили от-то по горам. А еще перед этим они наших казаков пороли на площади, а отца твоего вроде и не тронули, но сам атаман плеткой по лицу его стебанул. А батька твой: «Не буду ковать!» А тот: «Будешь!» На противность, однако, пошло. А дутовцы с собой пленных красноармейцев привели, какой-то отряд поймали… Тогда Дранишников же и говорит: «Ну, что ж Иван, придется мне опять тебя попросить. Вот, - говорит, - интересно: чегой-то все я тебя прошу, а ты меня хуть бы раз!..» И повели его к красноармейцам на площадь. Поставили всех от так один от одного в два ряда, а батька твой – последний… От атаман шашку вынул: «Смотри, - кричит, - Иван, как я просить тебя буду!..» И пошел же от-то красноармейцев рубать, как лозу на скачках. Они, бедные, все молодые были ребята…Валятся на обе стороны, не успевают и крикнуть. А последний – батька твой. Только атаман к ему, да шашкой уже намахнулся, а он как крикнет на коня: «Турка!..» А конь у атамана был черкесский - такой конь, что никто и не подходи, это ж один Иван, батька твой, и мог с ним совладать. Когда ковал, дак вся станица сбегалась посмотреть. Только батьку твоего и признавал… Вот он как гаркнет на него: «Турка!..» А тот над ним в дыбки, Иван атамана за ногу, да с коня, тот шашку выронил, да за наган, а батька твой, его кулаком в темя, а у него ж кулак, не дай бог! Рассказывали, еще в молодости, был пьяный, да посуду побил, а жена взяла да купила тогда железные чашки. А он снова пришел, выпивши, да и говорит: « А, бодай тебя черти, думаешь, железные, дак и все?..». Перевернет чашку, да по дну кулаком. Так и побил все. Так что ты, Василий, не сомневайся – живой твой батька! Не может такой казак без вести пропасть. Живой он, верь! Непременно объявится!
-А как же он живой-то остался? – спросил кто-то Люльку.
-А, да как?.. Он же на этого Турку – да и пошел! Два раза ранили, а догнать все одно не догнали… Ну, всё, будет! Сотня, по коням!
И вечером вся станица снова встречала казачью сотню, заслышав от околицы:
Стала наша Дуня свой холстик белити.
Ах, Дуня, Дуня, свой холстик белити.
В речку опускала, речку осушала.
Ах, Дуня, Дуня, речку осушала.
Из речки тащила, берег своротила.
Ах, Дуня, Дуня, берег своротила.
И сотня подхватывала:
«Берег своротила Дуня-тонкопряха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха! »
Так и пролетел месяц. И вот уж пришла машина из райцентра, привезли казакам обмундирование. Подогнали одежку матери, ушили, как положено, по фигурам – должен казак ладным быть.
Одно старикам не понравилось – вместо казачьих фуражек, на головах казаков пилотки… Только сотник Люлька, надел на голову свою черную папаху со звездой, что еще с гражданской сберег…
Вся станица Семиреченская вышла провожать сотню. В последний раз обнялись казаки со своими родными, сели на конь и…
-Запевай! – скомандовал Никифор Люлька.
Тронулась в поход сотня, взлетела над ней песня:
«Стала наша Дуня рубашечку кроить.
Ах, Дуня, Дуня, рубашечку кроить.
Топором наставит, молотком ударит.
Ах, Дуня, Дуня, молотком ударит.
Молотком ударит Дуня-тонкопряха!
 Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
Стала наша Дуня рубашечку шита.
Ах, Дуня, Дуня, рубашечку шита.
Буравом натянет, канатом продёрнет.
Ах, Дуня, Дуня, канатом продёрнет.
Канатом продёрнет, Дуня-тонкопряха!
 Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
Стала наша Дуня надевать рубашку.
Ах, Дуня, Дуня, надевать рубашку
Три года носила, смены не просила.
Ах, Дуня, Дуня, Дуня-тонкопряха!»

И вот уже издалека долетело чуть слышно:
«…Дуня-тонкопряха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха! »


Ушла сотня. Сто их было. Ровно сто. И Никифор Лукьяныч Люлька -  сто первый. И не вернулся никто.

Говорят, что вечерами, на площади станичной, возле каменной стены, где все фамилии казаков не вернувшихся,  можно иногда услышать отдаленное: «…Дуня-тонкопряха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха! ».
 
Правда, нет ли, не знаю.