Глава 7. Муравей

       Наутро в воскресение Давид по понятной причине на службу не пошёл. Было это очень непривычно – прогул службы в семинарии карался отчислением. Не пошёл он и в следующее воскресение, и в следующее после него. Можно было, конечно, ходить к Агафоновне, но молиться с пятью старушенциями как-то не тянуло. Он прожил в Крошино уже две недели. Оказалось, что владыка Гавриил не забыл про него окончательно: в середине первой недели деревенский почтальон дядя Витя, уже будучи знаком с Давидом, передал тому извещение о почтовом переводе. Дядя Витя был единственным почтальоном на четыре деревни, да и отделение почты было на эти четыре деревни тоже одно – в Крошино. Когда Давид зашёл на почту, то оказалось, что помимо небольшого, но всё же весомого в сравнении с ничем, перевода, ему пришло и письмо.

       «Бог благословит, Давид!
       Знаю, что с мобильной связью у вас плохо. Знаю, что в Саратов не наездишься. Так что пиши письма, если что случится. Но просто так не беспокой. Надеюсь, ты уже осмотрелся на месте и готов приступать к восстановлению храма – я его видел, знаю: работы много. Не забывай супругу подыскивать и не вздумай даже вспоминать о монашестве.
       Никакую работу по деревне не ищи – материально постараюсь поддержать: заодно и поживёшь поскромнее, чтобы постриг потом и не снился. Время зря не трать – приступай уже сейчас.
       Архиепископ Гавриил»

       Денег владыка перевёл немного, но на пропитание и на кое-какую одежду на ближайшее время хватить должно было. Давид мысленно порадовался, что не рукоположен ещё, ведь потому его и поддерживают! Приехал бы он сюда священником – должен был бы и храм ремонтировать, и требы какие-нибудь изыскивать, чтоб хлеб было на что купить.
       Первые две недели Давид почти полностью провёл в храме. Помощи у местных он просить не стал – решил, что если уж нести крест, то нести! А если кто сам помочь захочет – всегда милости просим! Первые дней пять он потратил на то, чтоб очистить храм от снега, выбросить непригодные ни для чего останки самого храма, валяющиеся повсюду и заколотить фанерой окна. Стёкол он найти пока нигде не сумел – решил, что на данный момент и так будет лучше. Потом он снёс осквернённые и поломанные иконы в один из своих сараев для последующего сжигания, если не придумает способа их восстановить. Целый день он потратил на поиски замены храмовым дверям, в результате чего просто сколотил наспех у себя во дворе двойные двери и навесил на старое место. Несколько раз Давид поблагодарил Бога за то, что храм был каменным, а не деревянным – в противном случае сейчас бы он работал с пепелищем, а не с вполне приемлемыми развалинами.
       Потом дело дошло до иконостаса. Несколько часов он безуспешно старался соединить остатки, разрушенные то ли в результате ударов, то ли в результате падения с потолка одной из балок. В итоге, он просто разобрал остатки, составив целые части (диаконские врата, несколько икон и створки Царских врат) в один угол храма, а большую, разрушенную, часть – в другой.
       В алтаре пришлось тоже поступить решительно. Весь мусор, наваленный на Престоле и Жертвеннике, он собрал в мешки и составил в углу, предметы в котором были предназначены для сжигания. В итоге храм святого равноапостольного князя Владимира стал напоминать большое пустое помещение с ободранными стенами, двумя разбитыми люстрами, двумя столами на возвышении вроде сцены и высокими потолками с проёмом образующем небольшую башню с куполом. Зато теперь тут было чисто. Давид позаботился о том, чтоб больше никто не влезал в храм по нужде или по иному беззаконию – на сделанные им же двери он навесил гигантский амбарный замок, а окна для верности заколотил и изнутри.
       Работать ему приходилось с раннего утра до самой темноты. На самом деле можно было бы работать и дольше, но единственным источником света у него были три навесных фонаря, найденных дома в чулане, а поскольку окна он заколотил, темно становилось раньше. Местные в его работу почти не вмешивались. Правда, нужно было отдать должное Агафоновне – она приходила к нему два раза в день и приносила какой-нибудь горячей пищи, мотивируя это тем, что делать ей всё равно нечего. Иногда она оставалась развлечь работника какими-нибудь разговорами, но в основном быстро замерзала, и Давид снова оставался в гордом одиночестве.
       Когда на второй день в Крошино Давид впервые пришёл убираться в храме, он решил, что работы тут дня на три – не больше. Но оказались его расчёты очень и очень далеки от истины. Почти две недели он буквально вкалывал без остановки. Таскать строительный мусор, обыкновенный мусор, иконы, доски и прочее по льду, покрывающему пол в храме, было невозможно – целый день ушёл на откалывание льда. Хуже работы Давид не помнил. То и дело во льду обнаруживались экскременты животных, а иногда, как опасливо предполагал Давид, и не только животных. Мысли, вызванные этим, провоцировали  у него постоянную агрессию, дававшую в свою очередь ему больше и больше сил для работы.
       Долгое время Давид не мог понять, как отапливался сей храм. Печного, газового или иного другого отопления он не приметил. В итоге он стал думать, что не отапливался он никак – толпа прихожан, видимо, должна была согревать его своим присутствием и дыханием. Плюс к тому, должны гореть свечи, а на худой конец можно и обогреватели поставить. Было бы электричество.
       А вот с электричеством проблема была основательная. Никакие провода к храму уже не вели, хотя раньше вели точно – люстры-то были с лампочками. Вообще, Давид удивлялся, как храм пришёл в такое жуткое состояние и всего чуть более чем за год. Ближайший столб ЛЭП находился на достаточном расстоянии для натягивания провода, вот только самого этого провода нигде не наблюдалось. Впрочем, это как раз было делом поправимым – брат дяди Вити, дядя Женя, был электромонтёром, и в сарае у него всяких электрических штуковин на полгорода хватило бы. Правда дядя Женя был не сильно расточителен, к тому же и в Бога он не верил, но Давид всё же решил, что его он немного добровольно раскулачит.
       В итоге, через две недели безостановочной уборки, отмывки, очистки, подбивания, подколачивания, подворачивания, подпиливания, подсовывания и мелкого ремонта по мере сил, храм стал напоминать храм, только без икон, подсвечников и иконостаса. К этому моменту Давид понял, что исчерпал все собственные возможности и ресурсы и теперь, в любом случае, приходилось только уповать на постороннюю помощь. Впрочем, не только на постороннюю помощь теперь уповал Давид.
       Так вышло, что христианство он принял вслед за отцом, а в семинарию пошёл с целью мир исправлять. Теперь же, наедине со своими мыслями и в постоянном пребывании в храме, Давид задумался о том, что не просто волею случая закинут он в это Крошино. Он даже уже не представлял, как теперь можно просто взять, да бросить работу на нынешней стадии. Конечно, до Храма этому помещению было ещё далеко, и не факт, что конец работе вообще будет, но с мёртвой точки всё уже сдвинулось! Усталости молодой человек как-то особо не ощущал, но к концу первой недели работы он вдруг осознал, что делает всё уже не напоказ, и даже не для себя. Любое слово, любое действие, совершённое им до сих пор всегда было направлено на позёрство перед кем-либо или перед собой. Даже самые искренние слова разговоров о посте и молитве, даже самые добрые и самоотверженные поступки, совершённые им в жизни, всегда делались им с затаённым в глубине души желанием, быть оцененным, быть увиденным, быть одобренным. Люди нередко восхищались его красноречием, умением подобрать вовремя какое-нибудь высказывание, фальшиво ложащееся на ухо. Но теперь Давид Светлов понимал, что работа, проделываемая им, по большому счёту никому не нужна. Местные в храм итак не ходили, а пять старушек и дома помолятся. Ничьего одобрения он не вызывал – напротив, половина местных мужиков не упускала случая отколоть в его адрес какое-нибудь глумление. Ни у кого он теперь не вызывал восхищения; храм, очевидно, он восстанавливал для кого-то там, а может его и сразу заново разрушат; ни в чьих глазах не казался он теперь героем и не перед кем ему было теперь выделываться; понимал он и то, что карьерного роста и послужного списка ему это не добавит. Он восстанавливал храм потому, что так было надо.
       В полдень  и ближе к вечеру он читал отрывки из Покаянного Канона Андрея Критского, что наставляло его на какой-то особо нужный лад. Нельзя сказать, что он тут особо духовно смирялся, но Давид начинал понимать, что без молитвы его труд – не более чем копание в строительном мусоре. На второй неделе он перестал также гордиться и одиночеством своего труда и начал молиться о том, чтоб кто-нибудь из местных по воле Божьей и по собственному желанию сподобился бы ему помочь.
       Нельзя сказать, что он был уж совсем один как перст. Изредка его навещали. Работой никто не помогал, но иногда отвлекали от работы разговорами, что помогало Давиду не впадать в излишнее уныние. Не считая Агафоновны, степенно приносящей ему еду два раза в день, к нему заглядывали четверо. Не каждый день, кончено, но бывало.
       Периодически прибегала Алёна, особенно в обеденный перерыв. Давиду она явно немного нравилась, но он сразу постарался держаться так, чтоб не показывать этого Алёне. Она старалась восхищаться его работой, но всё больше расспрашивала про семинарию. Поначалу ему нравилось повествовать о том, в чём он так хорошо разбирался, а собеседница всё это слушала впервые. Но потом пустой разговор начал надоедать и Давид уже спешил отделаться от Алёны.
       Заходила и Ксения. Она всегда сравнивала Давида с муравьём, таскающим тяжести втрое больше себя. Временами он даже начинал сравнивать этих двух девушек. Встретившаяся ему в поезде Ксюша (они договорились, что он будет так её называть) была стройной, невысокой, образованной и очень приятной в общении, тогда как Алёна, не отличавшаяся сильной привлекательностью в разговоре, была действительно красива и очень-очень обаятельна. Обе были не замужем и у обеих отсутствовали кавалеры. Давид твёрдо ходатайствовал сам перед собой о полном безразличии к обеим, но всё же возраст и пол давали о себе знать – периодически наказ владыки Гавриила всплывал в памяти.
       Иногда заглядывал дядя Витя. В основном ему было просто интересно поглядеть, как идёт работа, да позлорадствовать на тему того, что «вот получи, Михмед – ты рушил, а мы вон как всё восстанавливаем». Впрочем «мы» у дяди Вити кончалось на стадии разговора.
Последним, кто заглядывал к нему, был Иван Кравчук. Тот в основном ругал мусульман, да причитал о своей дочери Ане, которая вышла-таки за мусульманина Фарида. Её историю Давид знал теперь наизусть. Иван Семёнович дал ему понять и ещё одну вещь. Раньше Давид всегда «знал», что сказать людям. Он мог выделываться, мог говорить то, что люди хотел слышать или наоборот – говорить то, что человека унизит и обидит, но, главное, что он всегда верил в то, что говорит верно и правильно. Теперь же, когда Иван Семёнович вновь и вновь пытался понять, что ж ему делать, Давид прочно отдавал себе отчёт в том, что он понятия не имеет, как помочь его горю. Сначала он хотел начать говорить, что в голову придёт, но как-то не получалось. Приходилось отмалчиваться или отговариваться общими фразами, вроде «молиться надо – Бог поможет».
       Впрочем, эта фраза всё больше и больше западала Давиду в душу и переставала быть для него просто общей фразой. На десятый день перетаскивания досок и отколупывания старой штукатурки он вдруг заметил, что молится в мыслях уже несколько часов и даже не замечает этого. С молитвой работа шла как-то легче, хотя груз предстоящих трудов и сложностей тяготил неимоверно.
       Крышу и исписанные стены Давид решил оставить на то время, когда сойдёт снег: на крыше уж больно скользко было, а чем убирать краску на морозе он просто не знал, да и не получалось у него это. Работа, зависящая от него, была окончена. Предстояло добывать самые различные стройматериалы, деньги и рабочую силу. Если уборка в храме заняла у него две недели, то на прочую работу времени уйдёт в десятки раз больше.
       Второго февраля в ночь снегу выпало столько, что Давид едва добрался через пустырь к своему храму. Икону князя Владимира, оказывается плохо закреплённую, сорвало со стены над входными дверями и унесло в снег. Давид самоотверженно перерыл весь снег в радиусе метров семи от входа, но иконы не обнаружил. Зайдя внутрь, он впервые почувствовал необычайный домашний уют этого, хоть и осквернённого, храма. Он сумел уже к этому времени спустить с цепей обе люстры и надраить их до блеска. Вытащив из сумки плотный пакет, он начал доставать из него лампочки в виде свечей, так же найденные в домашнем чулане, и вкручивать в паникадило и люстру поменьше. Электричество к храму он пока не подвёл, но сам факт наличия лампочек в люстрах настраивал его на то, что дело его живо.
       Проведя в беглом осмотре и некоторых мелких, ещё возможных, доработках почти полдня, Давид покинул храм и отправился домой, продумывая по дороге план того, где теперь, грубо говоря, искать спонсоров.