Femme fatal

FEMME  FATAL*               

                ...итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу               
                Матф. XXII, 15 – 21

                ... какая из тех заповедей – первая?
                Какая – десятая?          

Вот уже и второй год пошёл. Вторая зима прокатила. Но к этим странным, спорадическим и эвентуальным зигзагам загадочной, стрёмной и вечной Аляски привыкнуть ей и до сих пор было всё ещё трудно. Не то, что Роману. Он, будучи выходцем из Галиции в третьем колене, там почти что угнездился и совсем аборигенился. Ей же, хочешь, не хочешь, не угнаться. А, может, загвоздка как раз была, именно, в ней самой. Какая-то протестующая пружинка исподволь всё распрямлялась и толкала её. Толкала вперёд. Вперёд.

Это – как в слаломе. В гигантском и безотчётном слаломном спуске. Влетаешь опрометью в трубу, и несёт тебя в будущее неведомая ранее властная сила. Колотит привычным для себя делом. Безостановочно долго, властно и искусно владеет тобой. Можно сказать, вовсю имеет тебя. Бьёт тобой, словно послушным язычком рынды-колокольчика. В тех самых, зигзагообразных промежутках, между ловко и загодя расставленными, попутными, выгибающимися под твоим аховым натиском и проносящимися мимо жердями с их притороченными, бесчисленными, остроглазыми, красными флажками. А уж они предупредительно и чётко подскажут тебе всю неминуемость следующего твоего поворота и спуска. Гляди-гляди. Только – успевай! Лишь  павлиний хвост взметнувшегося позади тебя секунду назад, так яростно заскрипевшего под шальными кантами лыж снега ещё отмечает, повиснув искорками, где-то, уже далеко-далеко – там, запечатлённое событие твоего мимолётного, необязательного и призрачного присутствия. Только потом на педантично-предусмотрительной, бесстрастной, рапидной плёнке своей жизни и при настоятельном твоём, коль ещё возникнет, желании сможешь ты вновь исподволь приметить мчавшиеся сломя голову, оказывается, так откровенно тебе навстречу, по мановению судьбы столь опасные опасности и такие непреодолимо жуткие соблазны. Зигзаги твоей удачи.

Уже постфактум. Скользя по этому спорому пути, столь очевидно и чётко прочерченному полозьями сотен иных, чужих лыж эдакой ломаной (то – тут, то – там), зигзагообразной линией, захочется и тебе, хоть бы и с опозданием, свернуть – куда не надо. Тормознуть, а то, и вовсе, сойти с дистанции и легко отправить себя в своё собственное, вовсе не такое и, главное, никем не лимитированное путешествие. Меченые гарпуны, точёные крючки и ловчие аляскинские природоведческие заманки прилипчивого Романа стали для неё после второй их, совсем уж прохладной зимы как-то ослабевать. По крайней мере, натяжение строп было уже не то, а к однообразию она в жизни никогда не стремилась. Это, всё-таки, так классно, когда имеется твоё истовое желание и такая редкая возможность – отмотать быстренько кусочек своей жизни назад и воочию, вдруг, на её тиснёной временем ленточке увидеть все досужие мелочи и донимавшие временами бзики. И ей становилось совершенно очевидным, что, именно, вот такого её, порой излишне навороченного и достаточно каверзного пути.

Но, в конечном-то счёте, как всегда и везде, всё определял и определит великий ресурс. Ресурс времени. К чёрту все эти вечно неизлечимые и хронические желания, имманентные импульсы связи, эти тайные, заведомые и ложные обещания самой себе и всем своим родным и самым ближайшим близким. Выполнение каких-то мифических заветов и архаических условностей. И всё – во имя Чего? Его! Его… Где же тот светозарный? Он-то! Где? Где, этот великий и неуловимый Гуру, которому мы все ещё остались так должны? И, почему это, нам всегда так хочется (особенно и нередко, именно, в таких вот затруднительных случаях), эдак легонько и небрежно переложить заботы и приспевшую ненароком неудачу на неуловимо проскользнувшее вовсе не туда провидение или чьё-то иное, непонятное присутствие или намеренное и роковое вмешательство. Человеческая слабость? Может, это, всё же, что-то высшее, пока что скрытое, так никогда и не прикоснувшееся к нам? Или вовсе недоступное?

Тем не менее. Это было всё. Очередное, перемещающее через континенты, увлекающее и направляющее движение уже более, чем предполагалось ею. Оно было практически запланировано. Бесплатные, в два конца, грандовые авиабилеты, доставшиеся ей, благодаря сообществу, в креативной лотерейной сутолоке вместе с самим эксклюзивно-познавательным грандом на это десятидневное экуменическое посещение маленькой далёкой южной, но столь независимой страны, были уже у неё на руках.

Она знала. Иерусалим уже поджидал её. Знакомое и похожее на некий душевный зуд седьмое чувство ответственного сбора заветного тревожно-дорожного рюкзачка-чемоданчика теперь, как и всегда, преследовало её. Готовность номер один, подлежащая самоотчёту и самозачёту по итогам на послезавтра, была почти завершена, и всё было бы спокойно, если бы не этот суматошный, ненужный и так много спутавший вечерний мамин звонок. Передаваемые, как всегда, через Ма-а-Ро (а это была её вечная и горячо любимая Мамочка – Розалия) неизбывно своевременные предостережения от ещё более бесконечно любимой сызмальства Ба-Нэл (бабушки Нэонеллы, Нэонеллы Григорьевны) об – “... обязательном наличии в арсенале каждого порядочного пилигрима тёплых носок, недельного набора белых воротничков, чистых носовых платочков и ещё... и ещё... чего…” – были вечны. И никак не кончались. “Это же так нужно, всегда! Для нашей дорогой девочки!” – было, почти что, неоспоримым заветом. Да, ещё и эти, ставшие совсем нелицеприятными, тёрки с благим Романом.

Рифмуется неправильно – со слоганом. Сме-шш-ш-но!!!

Во-первых, все вокруг уже давно и ловко пользуются разовыми фитонцидными салфетками, скотчами и многими другими штуками, ставшими теперь такими сподручными, походными и обиходными. Давно уже всемирная цивилизация всё понапридумывала. Вот, например, взять ещё, мобильники, и iPоd (айподы) разные, и сведённые почти к размеру брошки MP3-дебильники (плэйеры) с такими малюсенькими микрогарнитурками. Даже говорить-то теперь не о чем. А, во-вторых, девочке давно уже за двадцать с большим гаком  и она дважды уже серьёзно успела побывать замужем. За плохим, надо сказать, и ещё, чуть позже, за очень плохим – мужем. Она и теперь транзитно продолжала упорно чего-то искать, а, вернее всего, неотвратимо должна была схлопотать очередное, лихое и сумбурно-каламбурное приключение на свою маленькую, пушистую и бедную головку, которую сегодня, итак, на одну пятую занимал собой длившийся вот уже второй год этот их перманентный, гражданско-супружеский роман с Романом. Вот и опять – врозь. Взять, хотя бы, этот вводивший её в полную турбулентность вояж.

Что-то ещё будет... Что?

Через часа два после взлёта, отдавшись воле монотонно преодолеваемых встречных эфирных волн, она, всё же, прикорнула в спешащем навстречу новой мечте “боинге”. Растворилась напрочь, до предела, до молекул и корпускул в эргономичном, само адаптирующемся кресле, нежно обволакивающем её тугие чресла, а также вместе с ними и все-все выше следующие, великолепные, ренуаровские,  корпулентные формы. Сейчас она уже ясно видела, словно в синей кобальтовой чашке с тёмной, как жуть, кофейной гущей, свой цветной провиденный сон. С незнакомой ей пока Королевой, со стоящим за её спиной на задних лапах ревущим Медведем-гризли и павшим перед ними ниц Человеком. Чернецом в невероятной муаровой пурпурной мантии с накинутым на голову капюшоном, держащим в своей правой, вытянутой вверх руке другую, чью-то, только что ампутированную в законодательном порядке, ещё подёргивавшуюся руку. Ужас! И рыдание! Она непроизвольно дёрнулась два раза, встрепенулась и проснулась. Это молодой, милый личиком, подтянутый стюард как раз в это время, учтиво наклонившись над нею, негромко и любезно предлагал всем в её ряду кресел  прохладительные напитки. На выбор. И она, тут же, спросонья, узрев среди прочего негазированную альпийскую воду и слегка ей улыбнувшись, как старой знакомой, изъяла из его штатного арсенала подходящую ей по этикетке, малюсенькую, зелёную, пузатую бутылочку для предварительного и внимательного изучения её сине-зелёнеющего на фоне заснеженной горы лейбла и прочих, предостерегающих своими восклицательными знаками, нужных, видно, кому-то, критично алчущему, коротких бисерных надписей.

До приземления в Мадриде оставалось ещё каких-нибудь часа три, и их нужно было тоже вполне умышленно и рационально убить. Ничего, кроме, ироничных данливских “Лукоедов”, у неё в этот раз с собой для успокоения души не было. И она, в тревожном предвкушении этих знаменитых ирландских шарад, раскрыла отражавшую своим зеленоватым блеском книженцию прямо на вложенной в нее плетёной орнаментальной закладке. Нужно было снова сосредоточиться, но перекосившиеся, по непонятным пока причинам, её проволочные круглые очки упрямо не давали ей шанса сразу сделать это. Уже начались было радужные поиски выручавших её и не один раз фирменных узеньких “харуковых” очков, но их золотистый карандашный тубус куда-то внезапно запропастился. Пришлось перерыть сверху до низу всю многофункциональную и безразмерную, казалось ей, такую привычную сумку. Но те так и не находились. Досадно. Ну, да, ладно, Бог с ними. Как-нибудь, потом! Она была уже с головой в тех игривых шарадах.

Физиология, правда, скоро взяла своё и Бро, исходя из решительных и безапелляционных внутренних позывов, деликатно выскользнув из кресла, бочком, с сумочкой через плечо просочилась в туалетную кабинку, чтобы, как можно лучше, исправить создавшееся и угрожающее кризисное положение. Вовремя. Исключительно это и помогло. Всё было теперь – Ап гемахт! После всего эдакого вдруг дико захотелось курить. Глаза её бегали вприпрыжку в поисках хоть каких-либо знаков, разрешающих такое на земле обыденное, но только, как оказалось, не на борту, вовсе не злоумышленное действие. О том, как незаметно осуществить его, она и не помышляла. Хотя, для знающих всегда имелись и другие апробированные и  более прогрессивные возможности.

Взгляд её, суетившийся в поисках дозволенных мест, всё же, наконец, замер и, как дуло револьвера в яблочко мишени, разом упёрся в бездонный зелёный омут очей почти ухмыляющегося ей с пониманием молодого парня, явно магрибского происхождения. А он уже с готовностью протягивал ей, и даже вовсе без её просьбы, аккуратную продолговатую голубенькую с золотым конфетку. Это было то, что нужно. Курительная чуингамка, имитирующая выполнение её взбалмошного сиюминутного желания и столь пагубной, но неизбывной пока привычки. Всё равно – что куришь. Люкс! И она благодарно посмотрела на него. Он только мило улыбнулся ей.

Оказалось, что парниша этот, подсевший к их рейсу ещё в Монреале, этнограф, перебирающийся сейчас в Северную Африку. В Мадриде он присоединяется к небольшой международной группке известных спецов и доков из Кембриджа, переезжающей сейчас туда из Андорры. Их бодрая, дерзкая, мобильная, экологическая группа не первый раз направлялась к чёрту на кулички, к берберам-туарегам и к забытым троглодитам-маргиналам, чтобы ещё раз обоснованно и досконально изучить некие актуальные влияния докучающей разумной жизни среды на эти пограничные и роскошные её племенные проявления в совершенно безжизненных и уничтоженных солнцем пространствах.

В общем – откровенный эксклюзив.

Лёгкие на подъём эти четверо, включая, растрёпанного неуёмного профессора, его мужественную, не скрывающую своих круто накачанных бицепсов и зачем-то обвившую голову синей банданой дочь, засушенного очкарика-докторанта и, иже, уже знакомого ей этнографа Элеаса, с точностью хронометра и к своей вящей радости собрались в центральном аэропорту этой гордой испанской столицы. С покладистой лёгкостью, предусматривающей, правда, некую  меркантильность – а теперь, будь добр, рассчитывай сам на себя – великолепная четвёрка, учитывая рьяный, не на шутку открыто проявленный познавательный интерес волонтёрки Бро, согласилась с её спорадическим примыканием к ним на эти предстоящие их миссии четыре жарких дня. Ей, правда, по окончанию сего предстояла тогда вовсе нетривиальная задача, самостоятельно успеть возвратиться к сроку в Мадрид, чтобы продолжить вояж по прерванному из-за её же очередной прихоти курсу, снова попытавшись поймать за чубчик своё лукавое счастье и наверстать уже упущенное загодя.

Загадка такой неожиданной решительности и настойчивости Бро в этот раз крылась в последовательном и давно отстаиваемом ею желании. Самой воочию убедиться в существовании и у этих, далёких от цивилизации, так ей тогда казалось, аборигенов истинных, доставшихся, чуть ли, не от реликтовых первоисточников,  христианских верований, сохраняемых ими, как упоминают сведущие источники, с незапамятных времён через все перипетии их кочевой, таинственной и многострадальной жизни.

Зачем им – это? Зачем ей – это?... Вопрос вопросов…

Бедуины далеко пополудни терпеливо и сосредоточенно ждали у опознавательного знака приезда из Марракеша явно запаздывающих гостей. Они не по наитию знали, что им от этих американцев и англичан точно что-то отломится. Это уж, как пить – дать! Прождали они их так со вчерашнего утра добрых полтора дня и готовы были ещё. А теперь очень внимательно слушали (или просто делали такой подкупающе глубокомысленный и сосредоточенный вид), чтобы, так по крайней мере казалось, визуально поддержать, вроде бы, становившиеся всё более доступными их пониманию перипетии. С этими отлётами, взлётами-подлётами, приземлением и неслабым в своих треволнениях переездом транзитом из Касабланки через Марракеш и далее на зафрахтованном и не раз уже побывавшем в передрягах и переделках, обшарпанном донельзя супер – “Nissan Patrol” – ле. Трудяге, легко и быстро прокатившем их, косящую под флибустьеров, фривольную, мигом поладившую и сдружившуюся могучую кучку, их научно-документально-репортёрско-киношную компашку, все эти пятьсот с лишком строптивых – “миль” – пути.

Сопровождающих было двое. Оба, влитые в стремена всадника. Как на подбор, поджарые, кареглазые, можно условно сказать, что – светлокожие, скорее, смуглые и оба с оружием. Им-то они не особенно блестели, ну, кроме, конечно, широких серебряных диковинных кинжалов с инкрустированными ручками. Но у них оно точно с собой было. Один всё неназойливо набивался к ним в гиды и в переводчики, а другой, гибкий, как кошка, и, казалось, немой и вечно готовый к защите и к атаке напропалую, к прыжку в любую сторону, не исключая верх или низ, был, скорее всего, приставленным к ним штатным охранником. Только было так и непонятно. Это – он их охранял от кого-то или чего-то? Или этого кого-то – от них же самих? Вопрос! Вернее, два вопроса. По крайней мере, им на душе было относительно спокойно, так как, за эскорт головой, заслуженным реноме и своим бездонным состоянием отвечала перед их спонсорами серьёзная, страховая, марокканская, партнёрская фирма. Дальше они, не спеша, ехали почти битых три часа по извечной и бесконечной пустыне, и никакая встреча с ещё возможно живыми тут созданиями, вроде, уже и не предполагалась. Но это только для тех, кто ничего путём не знает о повадках местных жителей и обитающих вокруг существ. Всё было ровно и голо. Хорошо, что пока ещё был светлый день! Но, вот у их пылящей клубами дороги вдруг неожиданно появилась еле видная на песке тропка.

Это и была долгожданная условная развилка. Направо, как бы, вглубь песков к отлогим буграм, прямо утыкаясь в наст, вела узкая, метров во сто длиной дорожка. Они остановились и только, перегрузив с их верного внедорожника всю свою, не особо обременяющую, экипировочную поклажу на четырёх уже поджидавших их тут со своим новым туарегом свободных бедуинских лошадей, бодро и умело оседлали последних. Любопытствующая, теперь с переводчиком, уже пятёрка и молчаливый по статусу туарег мирно тронулись в путь, к отрогам гор. Бро же, волею судеб, не запланировано свалившейся им просто на голову, пришлось мыкаться на одной лошади сзади переводчика, крепко обхвативши его своими напрочь сцепленными руками. Взъерошенный папа-Док, весело помахав им рукой и блеснув тёмными зеркалами очков, отчалил на “Nissan Patrol”-ле вместе со скакавшим рядом хмурым охранником в шатровый лагерь к туарегам, оставляя часть своей боевой команды наедине со строптивой мадам Сахарой и полностью полагаясь на гостеприимность встречающей стороны. Через два дня он должен был с тем же неунывающим оптимизмом вернуться сюда и направиться, воссоединившись вместе со всеми, назад в Марракеш к фолиантам, музеям и загодя запланированным учёным и вовсе ненаучным встречам.
 
Через метров сто пятьдесят за одним из бугров дорожка превращалась ложбину, а потом – в неглубокий овраг. По нему и поскакали дальше. До первого, как оказалось потом, из четырёх следующих поворотов, было метров тридцать-сорок. Когда отъюлили так несколько положенных раз, перед ними после преодолённого тёмного десятиметрового тоннеля открылась небольшая, с теннисный корд, ровная, земляная, округлая площадка из утоптанной, красноватой глины, со всех сторон окружённая высокой, отвесной, стеной первородного наста, оставлявшей для них наверху в проекции чёткий овал ярко-голубого раскалённого неба. В выбеленных известью метров на пять-шесть в высоту стенах были проделаны глубокие входы с нишами-арками. Кое-где и со вторым этажом, к которым вели закреплённые в верхней нише канаты и врезанные в стене небольшие, как копытца вовнутрь, ступеньки. Там, по всей видимости, сохранялись стратегические запасы аборигенов. Эдакий лабаз. Нижних главных входов было по всему периметру с десятка полтора-два. Каждый вход был с двойной, не лишённой архитектоники аркой врезан в породу, укреплён и по-своему разукрашен цветными замысловатыми черными или синими знаками, с присущей каждому орнаментальной геометрией в виде молний, птиц, вознесенных вверх ладоней и других символических (на что-то!) намёков. Это и была хауш – главная и единственная площадь города берберов. Города – Царей пустыни. Туарег, занавешенный башлыком по уши, выполнив все свои важные конвоирующие функции и метнув арканящий взгляд, не мешкая, отчалил назад в пустыню на своём резвом кауром скакуне, прихватив с собой освободившихся послушных лошадок. А вороного коня,  приголубленного ими переводчика, с вплетённой в его гриву красной шерстяной косичкой подбежавшие мигом два шустрых пацана гордо и чинно увели под уздцы в дальнюю большую специализированную пещеру. В стойло.

Встречал команду высокий, ссохшийся и бестелесный  старикан. В бело-синей, ладно обвивавшей его с ног до головы, лёгкой и шелковистой одежде. В большущей синей чалме с обхватившими его шею и перекинутыми на плечи и грудь концами. Он ритуально опирался левой рукой на красивую, резную, высокую палку. Копьё – не копьё, жезл – не жезл. Но, видно было по всему, что он ему зачем-то был очень нужен и крайне важен при каждом таком, как сейчас, удобном случае. Какая-никакая, а опора всё-таки. Об этом его, правда, так тогда и не успели спросить. В общем, по всему было ясно – главный Бербер-шиллу. Чего уж тут! Начались скромные приветствия сторон и сдержанные улыбки с адаптирующими явно больший по объёму сказанный текст лаконичными переводами угодливого переводчика. Типа – “Говорит!”, – “Продолжает говорить! Всё о том же!”. А говорил архонт как по писанному. Практически без единой запинки. Подкрепляя редуцированные гласные широким загадочным жестом вскидываемой время от времени свободной порхающей правой руки. Его ладонь, с плотно сжатыми, длинными, тонкими, явно предназначенными для чего-то верховного и важного пальцами, неуловимо отделялась от занавешенного синим свитком тела. Взмывала, как птица, то вверх, то вниз, а потом резким и скрытым от их очарованных глаз волнообразным, коротким движением прихлопывалась к бедру и на некоторое мгновение, показавшись уже ненужной, как бы, покорившись этой величавой музыке виртуальных воззваний и ритму изумительных жестов, безвольно замирала. При этом Царь, едва заметно перебирая пятками, перемещался по мудрёной траектории, всё время, находясь прямо перед ними на солнце, а ногами – на линии постоянно отползающей по дуге, щадящей это скудное пространство тени. Ну, прямо театр с рампой и со зрительным залом.

Это было настолько виртуозное умение дирижировать, что всё внимание глазеющих на экстра-шамана ротозеев практически переключалось на ловлю взглядом этого замысловатого, таинственного и волшебно завораживающего порхания рук, орнаментированного дивной, заклинающей, почти силлабо-тонической фразеологией. Рукомесло и речитатив. Волшебная музыка – воочию. Что ещё скажешь! Самая настоящая импровизация, мастерски выполненная в абсолютно синкопном, джазовом стиле. Попробуй только вслушаться – навек пропадёшь. На – фии-и-г! Уже – не отключишься. Точно ток какой-то спорадический и вечный прострационный анабиоз. Делай потом с ними, что хочешь. Прервать этот перформанс дедуган решил неожиданно сам, честно отработав столь величавую увертюру. В руки не смотрел и ничего ни взглядом, ни жестом не требовал. Только два раза стукнул легонько копьем оземь, повернулся и не спеша, величаво направился в свои апартаменты. Пауза ожидания с последующим  рукоплесканием не состоялась. Все – путём. На подхвате. Всё – по отработанной технологии.   

К ним тут же, подойдя, как бы, сбоку подоспела хлопотливая, улыбчивая женщина в накинутом на голову плотном коричневом платке. Доходчивыми для всех, лаконичными жестами она пригласила прибывшую честную компанию продефилировать к белой, крашеной известью, упирающейся в угол стене, в довольно просторную, также выбеленную изнутри пещеру. По её стенам развешены были ковры-келимы, украшенные по краям цветными плетёными ленточками с замысловато завязанными узелками, а между ними виднелись выдолбленные в стене глубокие ниши со ступенчатыми полочками с расставленными на них разнообразными чашами, медными кувшинами и перламутровыми  шкатулками. На стенах было пришпандорено множество разнокалиберных, достаточно качественных,  цветных и чёрно-белых фотографий в рамках. В том числе, видно, её дорогих и обожаемых родственников, а также коллекция красивых, ярких, журнальных иллюстраций, в основном: цветов, бабочек и рыб. Толстенные ковры, покрытые в несколько слоёв одеялами из катанной верблюжьей шерсти. Длинные мягкие валики и многочисленные, вышитые геометрическими орнаментальными зигзагами, a la компьютерная ячеечная графика (с условным человеком и вышагивающим по пустыне верблюдом), подушечки и подушищи с пушистыми шерстяными кисточками и бонбонами.  Всё это по-домашнему уютно лежало на возвышениях-лежанках, выступавших прямо из пола так называемой гостиной. Этот же интерьер, только без фотографий и картинок, наблюдался и во всех четырёх крошечных комнатушках-спаленках, примостившихся по обе стороны от вестибюля и уходивших куда-то вбок и в темноту за своими синими, деревянными, низкими и неширокими, ажурно резными дверцами.

Левая, ближняя ко входу, боковая обитель, с полукруглым по полупериметру глинобитным лежаком и чёрным кованым, почти сказочным, выполнявшим роль шкафа на полу, сундуком, досталась Бро. Дальняя – боевитой дочке папы-Дока, которая наполнила её тут же крепким дровосековым запахом своего антиперспиранта, казалось, уже неотделимого от её плотно сбитого упорными тренировками, упругого тела, сохранившего этот запах, казалось, навсегда. Её, как выяснилось, звали Гвэндолайн, и послезавтра ей должно было б по хронологии исполниться ровно двадцать. Так что, этот вояж и был, собственно, эдаким подарком от папы-Дока к её второму юбилею.  Правая комната, тоже ближняя ко входу, теперь по праву временно принадлежала мудрому обладателю всеобъемлющих знаний, соратнику и постоянному ассистенту профессора, походя приглядывающему за Гвэн, а дальняя – покорно подарила приют маскирующемуся и, пока что, темнящему этнографу и вездесущему переводчику вместе взятым. Впереди, в торце центрального помещения виднелся едва освещаемый мерцающим светом от какого-то бокового масляного светильника переход. Он вёл ещё в одну узкую келью, где размещалась сама хозяйка. А также пробирался через следовавший за ней дальний лаз, в довольно внушительную кладовую с десятком почти столитровых керамических, вручную слепленных бочек, которые бережно хранили в своей утробе под матерчатыми накидками различное зерно, крупы, фураж и другие, необходимые для трудной и скопидомной жизни пищевые запасы. Там, в хозяйской келье, видно, был размещён скопом и её  рисэпшэн, и консьержмент, и сервис-центр.

В этом микроотеле без названия, с синей рыбкой над входом, им и предстояло теперь пробыть два с половиной  магических дня, а, вернее, две волшебные ночи. За что и было с лихвой уплачено с каждого носа и сразу по двести двадцать пять американских долларов за каждые сутки пребывания. Видно, туда же входила и оплата за всяческие ритуалы, типа, встреча дорогих гостей. За толмача, ценя его искусство перевода с диковинных языков, скорее всего, что-то заплатил сам папа-Док. Тот поэтому ничего не платил. Что поделать, издержки презентативного вояжа для единственной любимицы их маленькой научной семьи. Мать Гвэнди погибла в авиакатастрофе, когда малышке было всего десять лет, и дальнейшим спартанским и креативным воспитанием занимался, как мог, её учёный папаша, которого та обожала беззаветно. До конца.

Всё бы ничего, но очевидными становились несколько совершенно невообразимых неудобств, связанных с вынужденным кругооборотом воды и иных жидких и твёрдых тел в человеческом организме, вокруг него и иже с ним в природе. Ну, вы – понимаете! Сауна. Ванна. Душ. Ватерклозет. Такое дивное чудо цивилизации пока ещё тут не проглядывалось нигде, и об этом они сразу же, не ожидая другой возможности, поспешили спросить напрямую сдержано-приветливую хозяйку. С загадочной водой и её наличием оказалось несколько проще. Чуть в сторону от центра площади размещалось невысокое, но и неширокое возвышение с крепко сбитым и окантованным какой-то, крашенной синим железкой деревянным люком посередине. Это и был их колодец. Он же арык. Он же и речка. Говорили, что опускался он ещё метров на сорок, а то и больше, в глубину, вдобавок к тем двенадцатиметровым стенам, надёжно замыкавшим от всего суматошного, постороннего мира этот чудесный вигвам.

Вода тут была просто на вес золота. Накапливалась она многоходовым унылым способом. Тасканием просто ведром с железной цепью из адской глубины животворящего колодца каждым жителем этого царского города сугубо самостоятельно и без всякого на то принуждения. Правда, новые новости исподволь, всё-таки, стали робко пробиваться и в эту их животрепещущую, как золотая рыбка, “аква”-проблему. Сообща скинувшись всем миром “на дело”, автохтонный прайд уже приобрёл себе супер-японский газогенератор с высоченной, колонной, газоотводной трубой и весьма продуктивную, водяную помпу с блоком механических фильтров. Её уже приладили прямо к колодцу. Осталось только  запустить в дело, и тогда их столь нелёгкий рай на этой бренной земле станет хоть чуть-чуть легче и надёжнее. Хранилась их живая, золотая вода в металлических кувшинах вместе с серебряными блюдцами в “холле” гостиной. Подальше от входа. И в керамических, закрытых такой же тяжёлой крышкой, небольших, литров на сорок-пятьдесят, покрытых клетчатыми тряпицами пузатых сосудах, на одном из которых умостился чеканный серебряный черпак. Вода была чистой, прозрачной и не имела абсолютно никакого вкуса.

Умывальник с бачком, раковиной и желобом, оказывается, был обустроен прямо у входа в микроотель на деревянной раме, нависавшей над небольшой, вырытой дюйма на два-три в глубину и перекрытой деревянной решёткой прямоугольной канавой. Ничего страшного. Всё высыхало сразу же, за после процедурные полчаса. Никого эти, собственно, чьи-то утренние моционы, не заботили. Ну, разве что, лукавых пацанов, пытливо зыркающих своими чёрными бусинами из провалов своих выбеленных пещер. Клозет был частично – “ватер”. Он находился прямо и непосредственно в каждой спальне и состоял из нескольких небольших, наполненных на четверть водой, глиняных горшков, плотно прикрытых крышками со специальным углублённым обшлагом-ободом и специальными ручками. На этих мощных горшках с высоким, толстым, круглым и широким горлом, оказывается, было достаточно удобно посиживать в часы недолгих, но плодотворных и приятных раздумий. Рачительная экзотика с накопительным способом удовольствия. Потом всё это плотно закрывалось, отставлялось в угол, а, когда ото всего и всеми проделанного использованных горшков собиралось  уже штук (чётно) – четыре или шесть со всех комнат, – наступал почётный час их очередной всеобщей ассенизации. Час – “А”! 

Проще говоря, с утра, после всех недолгих  сангигиенических гостевых марафетов хозяйка, одетая в специальный, выносной, тёмно-коричневый халат, нахлобучив на голову неимоверный по размеру платок, молча цепляла все эти сосуды, собранные во всех комнатах,  на две крепких палки, продевая последние в ушки круглых боковых ручек, с обеих сторон торчавших из этих клозетных шаров, ловко подсаживалась с войлочной прокладкой на плечах ровно посередине палок и, крякнув, взваливала вынужденную, благословенную ношу себе на плечи. Дальше ей предстоял довольно долгий путь наверх по въездной витиеватой дороге. А затем, ещё далее. В необозримое, колеблемое жаром пустыни пространство. С поджидающим все эти вовсе ненужные теперь человеческому роду прелести зевом глубокой, песчаной и ненасытной ямы. Назад плестись ей было неизмеримо легче. Вот, такой это был – ежедневный коленкор!       

По поводу закусить. Они-то, из расчёта туда и назад на дорогу и на двух-трёх дневное пребывание в сокровенной обители и её  окрестностях, запаслись для всех в избытке сыровяленой и от души промаринованной мясной провизией, типа бастурма, большой головкой пармезана, луком, чесноком, сухарями и банками с паштетами, маслинами и разными там джусами. Взяли в Марракеше ещё восемь десятилитровых канистр фильтрованной питьевой воды и большую пачку спиртовых таблеток для разведения огня. Чтобы совсем не пропасть. Оно потом и пригодилось, и, как всегда, вовремя. Вода тут была – Королева жизни! Сами местные питались непонятно чем. Варили на баллонном привозном газу на конфорках какой-то тёртый-перетёртый суп из всяческих круп и бобовых, заправляя его неведомо откуда взявшимся, кажется, птичьим мясом и крепко сдабривая под конец различными пряностями и перцами в ассортименте. Но, зато – ароматный! На всю площадь амбре. Ели свежевыпеченные, пшеничные, пышные и рвущиеся под рукой, румяные лепёшки. Жевали распаренную курагу и изюм, фиги, финики да инжир и запивали, погодя, благоухающим вовсю чаем. Или чем-то, очень похожим на зелёный чай, наливая его в чашку-пиалу длинной струёй из блестящих металлических чайников.

Издержки всего пищевого производства вывозились ими сообща строго регулярно и архи своевременно также в пустыню на дорожном мопеде с прицепом. Там и зарывались по глубже во всепоглощающее лоно пустыни. Вокруг (правда, этого “вокруг” – было раз-два и обчёлся) было предельно чисто. Ни соринки, ни былинки. Тишь да блажь. Электричество сюда, в их тихий бивуак, пока что, так особенно и не проникло. Разве что, вот, ручные фонарики они использовали с большим удовольствием и с особо активной благодарностью принимали, как заветные и дорогие подарки, эти вечные светодиодные огоньки от изредка десантирующихся сюда, в пенаты, грамотеев-ротозеев. Но у их ближайших соседей, мыкающих также в подземельях свои дни в одном дневном переходе отсюда, говаривали, уже имеется в действии такое своё генераторное самоэлектричество. Антенны спутниковые там стоят, нацеленные в небо, с позиционерами и многоканальными программируемыми конверторами. TV-ресиверы пашут. Зарядные DVD-ишки крутят видики. Стэйшены гонки и экшены показывают. Цивилизация.

А – то!

Смущал, не объяснённый, а, значит, и непонятый, пока, этнографический синдром такой специфической глинозёмной оседлости. Ведь эта маргинальная архаическая жизнь на отшибе времён стоила племенам невероятных физических и душевных усилий и немалых средств, возможно, сотен поколений. Хотя, человек ко всему привыкает, и это, в общем-то, не удивительно. Выживание. Бытиё насчитывало тут тысячи лет, и этот уклад в константе почти никак не менялся. То, что приходило сюда с большим трудом, с не меньшим же трудом и покидало его, цепко запустив свои пробившиеся ростки и корешки в анналы столь странного сосуществования. Так, тысячи с две лет тому назад явился и пригодился тут Иисус Навин, кооптированный сюда вместе с громогласными и воинственными римлянами, которые сами некогда упорно не желали менять многодетные семьи своих бесчисленных олимпийских мифических идолов на одного незнакомого и вовсе уж человекоподобного Бога. Время пролетело. Семь столетий после этого сомнительно-благодатного, но по природе чуждого им латинского пришествия. Однако, под страхом от воспоследовавшей и нагрянувшей затем, как самум, радикальной мусульманской парадигмы эти немногочисленные, сохранившие, неведомо как, свою автохтонную идентичность, глинобитные жители продолжали истово соблюдать свою единобожию веру, ещё более укрепляя её в своих независимых головах и генах. Думается, ларчик просто открывался. Короткое слово – Свобода! Свобода вольного выбора священного знания и избранного преклонения. Вот – то главное, что непреложно отстаивает человек, воспитанный и приведённый к этому своими отцами, дедами и прадедами. Такой Бог был понятен им, близок и сразу всеми узнаваем. Он был просто своим и не посылал никому проклятий и катаклизмов. Он учил и просил всех учиться и всегда следовать этому, ища согласия и засевая в душах ищущих и пришедших разум, радость и любовь. Хотя, может быть, это – и миф!   

Но как ни старалась Бро, хоть как-то и где-то, детерминировать и выделить в этой новой и столь необычной для неё среде визуальные знаки сей тихой радости и бескорыстной любви благодарных учеников, ничего так и не находила. По крайне мере под солнечным сиянием. И только глухой и глубокой ночью, когда ей спешно захотелось курить. Когда этот дымоглотательный ритуал с выходом на площадь, под зонтик кусочно-зодиакального, тёмно-синего, чёрного, бархатного неба с прилепленными на нём наугад мириадами обалденных, мигающих серебром и золотом звёзд и галактик был успешно завершён, она и познала истину и тайну латентного и охраняемого здесь от постороннего и досужего взгляда христианства. Сначала ей просто почудилось, что какая-то женщина тихо и жалобно что-то быстро говорит, а потом, неожиданно затихая на миг, снова и снова, просит и просит кого-то понять её и помочь. Так это, по крайней мере, со стороны ей сначала показалось. Она пошла в потёмках на этот тихий голос. Через площадь. К мерцающему в дальней келье огоньку. Шла босиком, почти на пальчиках, совсем неслышно, как та ушастая хозяйская кошка, которая всё тёрлась об её ногу, пока она курила свои традиционные две сигареты подряд. Кошка, как приклеенная, тоже бежала рядом с ней. Они, так и затаив дыхание, подошли к приоткрытой дверце. В прорезь была видна согбенная, стоящая и почти сидящая на коленях перед иконой Божьей Матери и скрестившая на груди руки, седая и измождённая женщина. Небольшая, в тёмной, позолоченной раме, икона была, видимо, специально поставлена ею на низкий резной столик, чтобы видеть её на уровне своих глаз и на отдалении протягивать к ней руки, не доводя их до нее и не касаясь. Она явно и горячо просила Божью Матерь о чём-то своем, для её жизни сейчас невероятно важном. Бро простояла так вместе с кошкой, как вкопанная и огорошенная, минут с пятнадцать. Поняв, что так нелепо и неосмотрительно ворвалась, заглядывая в чью-то чужую тайну, она встрепенулась и, сосредоточенно вперив свой взволнованный взгляд в землю, тихонько вернулась к себе в гостиную по какой-то хаотической и совсем замысловатой спирали. После этого спать не было никакой охоты. Она всё пыталась представить, о чём эта исстрадавшаяся мать просила другую Великую Мать. Наверно, о главном. О своём бедующем где-то или пропавшем навеки сыне! Догадалась, наконец, Бро.

Завтрашний день был посвящён ознакомлению с жизнью этой полуподземной деревеньки и её окрестностей. Бро вместе с по-прежнему тщательно маскирующимся и шифрующимся перед ней этнографом, не спеша и не педалируя местную общественность, без профанаций, будто и не особо интересуясь, обошли так явно больше половины условных дворов. Элеас знал их язык, обычаи, движения души и неплохо ориентировался. Его, правда, интересовали больше фольклор, тексты песен, преданий, состав семьи, где и с кем живут другие родственники, возраст жителей и другие статистические социальные особенности. Другую половину жилищ с ассистентом дока и переводчиком наукообразно обходила, нахлобучив затейливый платок на голову, чуть ли не на самые глаза, суровая и независимая Гвэн. Этот нрав, конечно, меньше всего нужно было бы показывать и без того независимым аборигенам. Не Бог весть – что? После полуденного перекусона договорились обмозговать и собраться вечером в своей гостиной всем вместе и подбить общие итоги полётов за день. Следующий день в плане экспедиции был выездной, имеется ввиду, собирались выехать в лагерь к туарегам (это дипломатическое и непосредственное действие брался по уговору обеспечить на закуску, именно, папа-Док), а вечером же отчалить всей командой на внедорожнике к ближней цивилизации в Марракеш.

Когда бродили по локальным обителям троглодитов, Бро со своим новым учёным другом старались быть особо внимательными, особо предупредительными и особо  доброжелательными. И это им откликнулось. Оба они, пребывая в некоем возвышенном альтруистическом возбуждении, радушно раздавали припасённые сувениры и подарки всем, без исключения, хозяевам, хозяйкам и иным их домочадцам, даже оберегающим жилище кошкам. То, что всё же, когда-нибудь обязательно пригодилось бы им потом. Женщинам – красивые несессеры со всякими подручными  принадлежностями, цветной переливающийся бисер, нити и ткань для рукоделий, суровым, немногословным и малочисленным мужчинам – кое-какой мелкий инструмент, табак и мыло, любопытным пацанам – игрушки и мячики, девочкам – бантики, парфумы и конфеты, а покладистым кошкам – сухой корм в пакетах и желе в баночках. К концу марафона все категорически остались весьма довольными друг другом. И – ладушки. Особенно в этот раз радовался дока Элеас. Вместе с закутанной с ног до головы в чёрную и тёмно-зелёную ткань, древней хозяйкой-старушкой в одной дальней коморе, неведомо как остановившей поток неуёмного времени, он случайно отыскал в треснутом комоде старый массивный фолиант. Гроссбух в грубом затёртом и заеложенном тканевом переплёте с широким кожаным ободом, весь исписанный буквенной вязью. Он аж затрясся над ним. Крепко держал его в своих руках. И, тут же, вынеся поближе к свету, с разрешения владелицы принялся быстро-быстро фотографировать и сканировать его весь, от корочки до корочки, своим портативным лазером, которым заблаговременно и весьма разумно запасся ещё изначально и бережно сохранял его до поры до времени в специальном, перекинутом через плечо  кофре. Тут-то он и пригодился.

И слава – Богу!               
            
Ценность этой находки ему, как знатоку, видимо, трудно было переоценить. Это было высшее счастье неуёмного искателя, наконец, нашедшего истинный клад. Книга, как  оказалось, была древним сборником на тысячелетие отстоящих от них хроник на древнеарабском языке, повествующих о далёких и слабо осознаваемых сегодня суровых, ежедневных деяниях столь независимых здешних племён, называемых теперь берберами, которые издревле населяли эти неприветливые и, со стороны казалось, обречённые земли. Об их войнах и победах, об их, в конце концов, случившемся большом поражении от пришлых и всё же в конце одолевших их жестоких и яростных конниках, заставивших их впоследствии столетиями платить себе непомерную дань. Часа полтора он самозабвенно копировал эти тысячу листов и, победно улыбнувшись, наконец, закончил. Аккумулятор его не подвёл. После он снова бережно завернул, как сокровище, в тёмное шелковое покрывало ту Великую книгу и как-то торжественно, весь вдруг преобразившись и даже просветлев, возвратил её законной, довольной собой, учтивой  обладательнице с поклоном и благодарностью.

Бро в это же самое время тоже зря ни минуты не теряла и с немалым успехом записала на свой чувствительный цифровой диктофон причитания и долгие былинные песни двух смуглых, пожилых женщин. Те тихонько шаманили свои веды вместе с насупленной, маленькой, шестилетней девчушкой, которая по памяти, чуток сбиваясь, упорно что-то гундосила, стараясь легонько подпевать им. Удалось записать почти часовую фолк-историю, чему Бро была очень рада. Боковым зрением она всё же, исподволь, не выпускала Элеаса из виду. Её взгляд, скользил по его ладной фигуре, по его загорелому мускулистому телу, откровенно выглядывавшему из прорехи длинной, расстёгнутой, выцветшей, голубой, джинсовой рубахи. Глаз неотвратимо, как намагниченный, останавливался на его кудрявой, чёрной, как смоль, голове, на горбинке тонкого чувственного носа, рассекавшего, как киль, две зелёных волны, эти два его светлых,  миндалевидных и настороженных глаза. А Элеас, ничего не замечая, зорко и сосредоточенно всматривался в так волновавшие его сейчас папирусы. Что-то бередило ей душу, но странно подвизгивающее, дуэтное, синкопическое пение двух вошедших в раж, старых и неразлучных подружек своим искусным колоритом властно возвращало её к успешно начатой процедуре этой исторической звуковой фиксации. Подспудно она чувствовала уже альвеолярно приближавшийся к ней облом.      

Как и договаривались, после обеденной сиесты все собрались в гостиной на симпозиум по теме. Каждый выступил со своим кратким докладом о скромных достижениях, кое-что преднамеренно утаив для себя любимого, и так, чтобы без этих ключевых слов и зацепок не было бы малейшей возможности чьей-то иной публикации без его ведома. Гвэн всё фиксировала на видеокамеру. Высказались в самых общих чертах. Так фолиант у этнографа вдруг оказался в речитативе лишь листочками с беглыми записями, подлинность которых ещё только предстоит тщательно проверить. Пение и заговоры берберок оказались прослушанными без записи на рекордер, только на слух и констатировались, как некий обычай проведения свободного времени. Гвэнди же, напротив, наглядно использовав суперагрегатность дисплея своего двадцати двух дюймового лэптопа и его кодированную электронную память, выступила с аргументированными комментариями к шикарной и весьма подробной фото-сессии диковинного интерьера обитаемых пещер, их уклада, а также повседневных и праздничных одеяний владельцев (в обоих гендерных группах, в том числе и детских) пяти посещённых ею днём жилищ. Мудрый ассистент дока сделал робкую и пространную попытку сравнительного анализа цехового распределения умельцев в составе трёх поколений племени. Потом произвёл некоторую лингвистическую идентификацию их речевого диалекта, но, неожиданно сославшись на недостаточность массива данных, базирующихся на артефактах, закруглил свой доклад без резюме, но с явным предположением успешно продолжить в обозримом будущем, ещё и не раз, свои весьма ценные, но несколько неуловимые изыскания. Переводчик в спичах особо не участвовал. Так, перетранслировал для Гвэн и Бро парочку заинтересовавших их здешних терминов и выражений, а потом неназойливо и мирно присутствовал, попивая чай и сидя по-турецки на большой подушке. Под конец он окончательно расслабился. Просто кунял. Миссия второго дня была в меру возможности выполнена, итоги его признаны существенными и в научном плане, согласно действующим в их учёном сообществе критериям толерантности, достаточно коллегиально признаваемыми.

Уже вечерело.

Здесь это быстро. Только ясное солнышко скатится ближе к горизонту, как чёрная тень стены, подкрадывавшаяся бочком  по дуге снизу, полновластно, с очевидной для застывшего наблюдателя скоростью, резко удирая потом, поползёт наверх по кружному отвесу обхватывающего и смыкающего этот маленький мирок провала. И на обитаемом его днище тут же восторжествует Царица Тьма. Вот-вот должна была вступить в свои права вторая африканская ночь. Она уже готовила исподволь свой скрытый итог, о котором можно было бы объявить себе самому только ранним, синим утром, внимательно рассмотрев вживую уже освещенную и возникшую, но неуступчивую явь. Теперь, наконец, можно было слегка расслабиться. Завтра обещало быть ещё более интересным. Оставалось только вовремя сорвать ещё один листок своего перепутанного календаря.

Что ни говори, тандем всё-таки приобщает к коллективному мышлению. Он и обязывает, хочешь ты – не хочешь, подчиниться общей гармонии движения, если, конечно, видимой и конечной его целью является достижение совместного результата. Так получилось и у них с Элеасом. Вроде бы, ни шатко, ни валко, ненароком, но их игра в приглядки подошла, очевидно, к концу. После хурала Бро как-то занервничала, по-женски ревниво сравнивая свои скромные музыкальные фольклорные находки (кстати, своей ритмической структурой чем-то даже напоминавшие ей блюз) с явной и доминирующей показухой Гвэн. Не хотелось, даже минимально, вдаваться в полемику. Ей тотчас захотелось закурить. Она молча вышла посидеть и на время отключиться на покрытом ковриком приступке у дверей микроотеля с вероятным историческим названием “Большая Синяя Рыба”. Элеас, хоть сам давно не покуривал, тоже вскорости вышел вслед за нею. Присев прямо на землю, он осторожно взял её за ладонь. Видно чувствовал, что ей хреново от занятого вперегонки четвёртого места. Все отлитые медали в этот раз были разобраны своими и ей так и не достались. Опять-таки. Ничего – страшного. Не за этим, ведь, она была здесь и то, что она увидела и услышала прошлой ночью, было для неё реально самым главным. И, слава Богу, осталось лично при ней. Оно категорически не подлежало пока никакой публикации до полного внутреннего осознания этого факта. Однако, присутствие Эла и его внимание всё же изменило на положительную полярность это её ночное пребывание под луной и передало ей пресловутое чувство солидарности и понимания. Понимания, которого сейчас, как раз, так не хватало. И она, наконец, заглянула ему прямо в глаза. Он не отводил их, а по-доброму улыбнулся в ответ, спросив разрешения присесть рядом.

Разговоры за полночь, вопросы и ответы, перешёптывания  всегда имеют уже какой-то завтрашний смысл. Причастие следующего дня. Вместе с его предостережениями и свершениями. Но ночные деяния уже вступают в совокупность с приближающимся следующим днём, неприметно вплетаются хронологически в его минуты и часы, предшествуя его прихотям и покоряясь его велению. И это – вечно! Когда всё стихло, и все домочадцы разбрелись, затворив свои дощатые синие двери в свои автономные выбеленные кельи, она, не колеблясь, взяла Эла за руку и повела его к себе. Ночь проведённая с ним была той, которую женщины помнят потом всю жизнь, сравнивая и сопоставляя её со всеми грядущими и минувшими, такими разными или такими похожими одна на другую ночами и  случаями, преподнесёнными им впоследствии судьбой и роком. Наутро она проснулась уже одна. Как в сказке. Солнышко ещё только вставало, когда за ними прискакал со своими  топочущими лошадьми всё тот же первозданный, суровый и молчаливый туарег. Сборы и прощание с радушной хозяйкой их краткого пристанища, Салихой, были недолгими. И они, взгромоздившись на лошадей, вместе с присоединившимся к ним толмачём и со своей нехитрой и заметно убавившейся поклажей, вдохновлённые жаждой новых странствий, поскакали вперёд навстречу загадочному, пробуждавшемуся дню.

Планы несколько поменялись. Папа-Док у развилки не появился. Оказывается, он поджидал их в лагере туарегов под тугими распростёртыми малиновыми шатрами. Сколько тут было ветра, солнца и свободы стало понятно только теперь. Было с чем сравнивать. Но у Бро в душе всё ещё оставалась какая-то невысказанная жалость к покинутому только что, приютившему их на две волшебные ночи подземному гнездовью. Как будто, она отчего-то замешкалась, поздно спохватилась да так и не успела забрать с собой ту, оставленную в колдовской тьме, драгоценную и тайную частичку своей души. Чувство потери всегда сопряжено у человека с чувством расставания, это априори, но от этого потом не легче. Не легче, так думается, всем.

План сегодняшнего дня был доведен добравшимся просто и быстро. Расклад был до высшей степени сжатым и казался им таким ответственным, что волей-неволей нужно было немедля отказаться от всяких ностальгических сомнений и въехать в предложенную обстоятельствами, наезженную колею. Распоряжаться своими мыслями уже не было времени. Тайна с отсрочкой выезда в Марракеш открылась. Им в виде бонуса предстояло увидеть и даже, возможно, поучаствовать в самом начале большой семидневной здешней свадьбы. Поучаствовать нужно было так аккуратно, чтобы  ничем не нарушить извечные традиции, не навлечь на себя излишнего и неадекватного внимания. Где тонко, там и рвётся. Показал себя истинным дипломатом и знатоком в этом конкретном случае папа-Док. Он с самого начала деликатно посоветовал всем своим, как именно следует одеться, что именно ни в коем случае не следует делать и на что никак не следует реагировать. Предполагалось их общее участие в подношении дара, которым ещё в Мадриде загодя запасся папа-Док. Это были, к нескрываемой радости жениха и невесты, великолепное инкрустированное серебром седло и два рулона дорогой жаккардовой и шёлковой ткани в почитаемых местными дамами оттенках. Один рулон – тёмно-бордовый, почти терракотовый, другой, такой же по величине, – тёмно-синий. Чужеземным гостям подобало также участвовать в праздничном безалкогольном застолье, в доступных их собственной моторике общих танцах и в других посильных и однозначно воспринимаемых ими ритуалах. Правда, Док и Эл, реально неплохо владевшие гортанным языком и знавшие некоторые песни от души веселившихся хозяев, иногда пытались тем фрагментарно подпевать, но без переходящего грань усердия и особого фанатизма. Теперь всем было действительно весело. Свадебное кружево обернуло своим волшебством души и живших, и гостивших в этом лагере, увлекло за собой, протащило через игольное ушко сомнений и заставило смеяться и улыбаться. Правильно говорят притчи: когда тебе весело, ты – и здоров! Когда ты счастлив, ты – и живёшь! 

Вечером, изрядно набравшись живительных сил, Бро и Эл пошли отвлечься от свадебной экзотики и побродить по пустыне, но, следуя предупреждению, совсем недалеко от лагеря и в меру разумной предосторожности. Он продолжал что-то ещё напевать, уже своё, и был в самом приподнятом состоянии окончательно воспрянувшего духа. Короче, был в ударе и сиял, как новая монетка. Она и не думала, что он такой заводной. Бежал и бежал за ней, носил её на руках и обнимал, как бы, ненароком, будто нечаянно. Там она и сделала свой лучший снимок. На переступающем таинственную грань тёмного со светлым, на чистом, как кварцевое стекло, иссиня-чёрном вечернем небе абсолютно чёрным, не поддающимся расшифровке орнаментом, раскинув широко свои бесчисленные руки, застыло в растерянности перед вершащимся событием уходящего и исчезающего дня одинокое, сухое дерево. Чем-то она была похожа сейчас на это застывшее в ночном раздумье дерево. Бро остановилась и, резко развернувшись, заторопилась, почти убегая, к вигваму. Эл еле успевал за ней. В конце концов он всё же догнал её, успел ухватить за локоть и, притормозив, осторожно повернул к себе. Она по инерции уткнулась ему прямо в разгорячённую грудь и невольно замерла. Ожидала чего угодно, но только не этого. Эл вдруг легко поднял её на обоих острых локотках высоко над собой и, кружась, начал громко петь какой-то совершенно неподходящий победный марш. Это была эйфория двух слившихся сердец. В музыке такое гармонично слитное звучание разновысоких нот называется аккордом. И он зазвучал так, как очень захотелось тогда им обоим. Главной нотой. Доминантой. Лебединым мотивом в их всего день тому, казалось,  начавшейся волшебной симфонии. Она вдруг почему-то вспомнила ту протянутую ей в самолёте  продолговатую табачную конфетку и снова, как бы, вновь ощутила её тайный аромат. 

Утром, с зорькой, выскочив из уютных гамаков, наведя штатный марафет пилигрима и отсалютовав всем от козырька, они привычно тряслись на своём проверенном супер – “Nissan Patrol” – ле. Направление было взято – на Марракеш! И только к нему. К этому сказочному чудо-городу. Хотя, у Бро был там в запасе только один-единственный день. Им вдвоём с Элом досталось трясучее, последнее, заднее сидение. Но, зато, можно было делать, что угодно. Впереди разместился ассистент Дока с двумя женщинами из лагеря туарегов. Те по-свойски попросились подкинуть их по дороге вместе со своими  многочисленными коврами, ковриками и вышивками. Вёл машину, конечно, папа-Док. Рядом с ним восседала счастливая именинница Гвэндолайн, украшенная подаренным ей замысловатым рукодельным серебряным монистом, состоящим из пятидесяти разнокалиберных монет и монеток, связанных различными цепочками и пряжечками. На обеих её руках красовалось по кованому, ажурному, серебряному браслету, инкрустированному большими полупрозрачными светло-коричневыми камнями-кабошонами, скорее всего, сердоликами. До конечной цели добрались без особых приключений. Только подкачали слегка два спускавших задних колеса и всё. Обошлось. В Марракеш группа прикатила прямо на забронированные места в небольшом отеле. Все тут же и расползлись. Кто – куда. Бро с Элом, непроизвольно поболтавшись с часок по улицам, направили свои стопы на блошиный рынок. Он тут же отрыл в какой-то куче старья очередной фолиант и теперь стойко торговался за него с букинистом. Бро всё искала что-то симпатичное и греющее душу в подарок мамочке к юбилею и ещё какие-то милые гостинцы с сувенирчиками своим в Хайфу. Она вылетала туда этой же ночью транзитом, снова через Мадрид, до которого добираться ещё был такой не ближний путь. Но всё, в конце концов, нашлось, и всё её устроило в лучшем виде. Бро была довольна. Подфартило. Это ей так неожиданно – удалось!               
               
Итак, поутру она, наконец, пребывала в благословенный Богом край из малюсенькой, затерянной и зарытой где-то, совсем на краю света, локальной автаркии. Правду сказать, из-за вмешательства свыше по сокращённому (с её же, правда, согласия) графику. Увы, теперь только на пять дней. Только на пять! В эту именитую, абсолютную и средиземноморскую автаркию, полноценно и разумно существующую в сегодняшней, прозаической, суматошной, колкой  и напрочь передёргиваемой и перетряхиваемой различными ближними и дальними кризисами реальности. Знакомство с тоже размеренной и устоявшейся жизнью кибуца началось с долгих и тёплых, в самом прямом даже смысле, объятий с кудрявой пампушкой-Стэллочкой, давней и до сих пор близкой мамашиной школьной, ещё совковой подругой. Та не увядала и выглядела всё также прелестно, как картинка. Будто и не было этих пяти лет с их последней встречи у Ма-а-Ро в Иллинойсе. Всё та же милая, почти материнская улыбка, всё те же ласковые, благие и предусмотрительные слова – “Ты знаешь, Бро, я бы так сильно не торопилась! Я бы и тут ещё про что-то толком подумала!”. “Таки-да!” – только и могло быть ей ответом.

Слово и даже просто невольно брошенный, мимолётный взгляд Большой Стэллы были в их семейке святыми, а правота и её премудрые житейские знания просто не знали границ. Бро моментально пропала в этих заботливых и участливых, приливно-волнообразных движениях родственной души. Ей была выделена бывшая детская, давно покинутая обеими прелестными, мамочкиными, выпорхнувшими на волю птичками. Младшая, Руфа, усердно теперь изучала в далёком Гарварде детали и общие места каких-то чрезвычайно важных наук, а старшая, непрерывно пребывавшая в трудовых заботах в мамином ареале, была уже, вот-вот, на подходе и через часа два (-три) должна была во всей красе объявиться прямо тут. Скорее, скорее в душ и покемарить, хоть бы с полчасика. То-то. Она сразу же покорно скинула у приветливо приоткрывшейся ей навстречу розовой двери свои роликовые походные аксессуары и покорилась событиям. Когда процедура предусмотренного ритуального карантинного омовения была окончена, Бро, закутавшись в длинный белый махровый халат и накинув на голову капюшон, не раздумывая, плюхнулась на широкий угловой диван, накрытый льняным чехлом в бело-голубую полоску. Через секунду она уже спала праведным сном весь случайно отведенный ей для этого следующий час.

Единственная и неповторимая дочка Стэллы от первого брака, тонюсенькая, на курьих ножках, избалованная вниманием и изнеженная, старшая, но “оч-ч-ч-е-ень” умная Изочка давно выскочила замуж за здешнего Марика, который с большим успехом с утра до вечера вкалывал четвёртым сменным дояром на кибуцной и, скажем, не такой уж завалящей ферме. Стадо насчитывало, когда меньше, когда больше, до двухсот двадцати коров. Этого было для них всех сверх достаточно. Рядом из добытого молока и прочих продуктов творили в цеху свои ежедневные кулинарные чудеса ещё с десяток мастеровых. Чудеса обходились не так, чтобы дорого, и были достойно высокого качества. Для себя, ведь, для родных. Само коллективное хозяйство, правда, и главенствовавшие некогда, в самом начале, при его возникновении ключевые и основополагающие принципы незыблемого, казалось тогда, уклада ашкеназского детища, претерпели в понимании сегодняшней диалектики явную экономическую метаморфозу. С  приоритетно повсеместно доминирующей целесообразностью распределения средств и некоторым привнесением допустимых отступлений, учитывающих никуда не пропадавшие законы лояльности. Ничто, ведь, не вечно под луной, в, том числе, эти, казалось, идущие от сердца постулаты первых халуцим.

Сама же Изочка очень грамотно заведовала неумолимым аудитом и надлежащей верификацией качества, опекающими и постоянно обращающимися в своей технологически жёстко охваченной и самопроверяемой поэтапно системе. Комар мимо – не пролетит и не пикнет. Ни за что! Она была крайне уважаемым здесь человеком и была всегда страшно занята. Разговоры с ней, преимущественно, по телефону и в сугубо телеграфном режиме. Шустрить надо тоже умеючи. Но наследников у умной и знающей, всё про всё, Изочки, пока, так и не появилось, хоть счётчик упорно заканчивал уже считать третий её десяток. Всё – дела. Дела! Но ради встречи с гостьей из самых, что ни на есть, Штатов, экуменисткой Бро, она-таки нашла своё время и место. Обе эмансипе, обнявшись и поздравствовавшись, уже болтали и хохотали теперь без умолку. Обговорили, казалось бы, уже всё. Деликатно не касались только личного праймаси, чтобы не иметь долговременных последствий. Обо всём, правда, значит – ни о чём. Заняли время. Но при этом стороны остались весьма довольными собой и своими меткими, отчасти дежурными спичами. Экскурсий по кибуцу, скорее всего, не предполагалось. Разве что, по особому интересу. Впереди у Бро было ещё четыре дня. Два из них, точно, в Иерусалиме. Она проверила ещё раз свои фото- и видео- с рекордерами и успокоилась. Всё было как всегда, зэр гут. Всё – на стрёме!

А вот малолитражный их заводик на постере показался ей весьма интересным. И она напросилась. Сказать, что на свете есть ещё большие чистота и порядок, уход за машинками и контроль, это не сказать ничего. Так, у Изочки был здесь, именно, индустриальный рай. О чём победно вещали и компетентно подтверждали сие красиво разбежавшиеся по стене холла разные международные сертификаты и свидетельства. Но бумажки бумажками, а это нужно было увидеть. Ни соринки, ни пылинки. Всё безопасное и экологически чистое. Оборудование наиновейшее, а те несколько обслуживающих его спецов, скорее, напоминали каких-то волшебных докторов-хирургов в своих зеленоватых халатах, чем операторов не такого уж безотходного производства. Всё происходило, как во сне, явно и почти бесшумно. Поглощение работой было за красной чертой. Отвлечься было просто – нельзя! Только внимание и подчёркнутая  вежливость. Профи!

Нафоткала тогда Бро от души, снимков с сотню, если не больше, и теперь с большим интересом рассматривала их вечером на лэптопе во всех подробностях, систематизируя и по первому кругу отбирая их для будущей отсылки в журнал вместе со своим, как всегда искромётным и закопёристым репортажем. Она была этим очень довольна. Что-то получилось, как и хотелось. На следующий день со Стэллой рано-рано утром выбрались к морю посидеть и подышать. Купальный сезон давно закончился, но к морю тянуло просто так. Большая вода – это большая вода. И даже час с небольшим, который достался им почти в подарок сделал своё доброе креативное дело и настроил Бро на долгий мир и философский лад. Жизнь вечна и неизбывна только вокруг нас. Во всей своей красоте, бескрайности и неосознанности, во всех своих, бесконечно удивляющих нас явлениях и проявлениях. Она лишь по касательной слегка дотягивается до наших пределов, напоминая о себе в какую-то минуту и оставляя нас в размышлениях о сути происходящего и произошедшего ещё вчера. Сами же мы - бабочки на этой земле. Летим куда-то, пока хватает сил, и, присев на тонкую былинку, благоухающую пряным ароматом, уже думаем, что попали в Рай.

Короткий рай нашей мятущейся жизни.

Под ручку со Стэллой они, не спеша, направились на кладбище. К своим. Подписанные камни и плиты с чужими именами и бегущими торопливой строкой цифрами, разделёнными упрямой и лаконичной чертой. Линией однозначно минувших событий, словно тонкой серебряной стрелой, кем-то выпущенной от одного края к другому, напоминали любому, пришедшему сюда, о зыбкости и беспомощности сего человеческого рода. Молчание было единственно возможным способом противиться этому, поглощающему ум состоянию. И они на эти пять минут замерли, забывшись у дяди Изиной могилы. Молчали, чтобы отделаться от предательских слёз, а потом также молча одна за другой пошли на центральную аллею и уже до самого дома шли снова под ручку, по-родственному, накрепко прижавшись друг к другу. Два пилигрима, потерявшихся за поворотом улицы времён.

Дома опять началась кутерьма. Вечером должны были нагрянуть гости. Это была пятница. Придут Иза с Мариком и с его остроумным старшим братом Бориком. Скорее всего, придёт Великий Павел, давнишний воздыхатель Стэллы, который, пока у неё был дядя Изя, и шагу не ступил к ним за порог. Вот такая она эта лингвистическая любовь. А Великим его она прозвала за огромный, метра за два рост и здоровенные ручищи, которыми, казалось, можно было бы дубы вырывать запросто. А уж обнять, так это про всё забыть. Придёт точно. Обещала также заглянуть тёзка, тётя Броня, Бронислава Игоревна, из соседнего дома с супругом. Добрая приятельница Стэллы. Она уж точно приготовит свои забавные фирменные печенюшки с обязательной миндалинкой посередине. А всегда улыбающийся её муж, дядя Юра, обязательно расскажет дробью двадцать свежих анекдотов про всякие разности. И уж обязательно пройдётся, пить дать, по животрепещущей для Бро теме, что красивым и умным девочкам пора бы уже давно выйти себе замуж и водить с собой за ручку одного-двух маленьких, почему-то упорно глядя на зардевшегося в углу дивана Бора.

Борабро! Броборо! О-ро-ро. Складно!

Стэлла, не теряя времени, вооружилась всей кухонной амуницией и необходимыми первичными съестными запасами и начала колдовать за большим, как корт, кухонным столом. Видно, почувствовав, что почти не успевает, слегка смущенно попросила Бро немного ей помочь с разным. Хлопоты только начались. Но Большая Стэлла была бывалым кухонным менеджером, а не как моряк в седле. Тут же нашлись запропастившиеся было пряности и припасённые по этому небывалому случаю в загашник продукты, именуемые деликатесами. Бро уже лет пять их не пробовала, а только вспоминала ту далёкую, славную вечеринку у мамочки, на которую тогда Стэлла притащила из-за тридевять земель все эти необыкновенные заморские чудеса. В бой была брошена вся современная кухонная техника, и, главное, что всё это как-то слаженно и последовательно крутилось, вертелось и светилось, наполняя секретный кулинарный зал не опознаваемым и таинственным рокотом и скрипом. В конце всё получилось на славу, и можно было чуток передохнуть. Они обе, довольные собой, присев у кухонного стола на высокие табуретки, не сговариваясь, откупорили любимый, нежный “Carolans” и дружно приняли на плечо по махонькой рюмочке. Сам смак. Простое женское счастье, а вовсе не то, что все думают.               

Вечер прошел, как одно дуновение, в прекрасном для всей компании настроении, словно по расписанию, как и предполагалось. Именно это, эта какая-то жизненная константа, и обрадовала мятущуюся Бро, вошла в неё незаметным краешком, своей простой, приземлённой заботой о ком-то другом, доставляющей этому другому несомненную радость и оставляющей ему добрую память. Ревность и осмысленность, две несовместимые, казалось бы, категории сфокусировались сразу на одном пятачке её души. Она выбрала для себя осмысленность и паузу и была благодарна всем им за этот открытый урок.

Завтра рано утром Бро уже выходила из железнодорожного терминала никем, ничем и никогда не заменяемого в её жизни Иерусалима. Поистине вечный город принял её, как свою. Она бывала там не раз и знала каждую его, даже коротенькую, улочку, каждый мало-мальски приметный дом. Косое солнце пригревало совсем уже в щадящем режиме, но утренний озноб совсем не чувствовался. Она подготовилась, и пуховая, розовая (в тон с горнолыжными брюками с молниями) кацавейка с шерстяным воротником-резинкой надёжно сослужила ей службу оба эти дня, оберегая от досужливого ветра, гулявшего без преград по всему священному городу. Отснятых материалов могло бы хватить даже на три галереи. На каждом углу что-то такое приглянулось, что-то эдакое подворачивалось. Два снимка с заводиком и один с ландшафтом, это она уже точно знала, пошлёт со статьёй МакМэрфи, как он и просил, в “Time” и ещё один здешний с короткой заметкой братику в “Observer”. Экуменический марокканский заплыв ещё только должен был отстояться, отбродить и чудесно воплотиться во всей гамме своего таинственного звучания. Его только-только  предстояло осмыслить по-настоящему, осторожно приблизить к себе и, прислушавшись к его тихому стуку, дать ему войти. И, всё-таки, больше всего запомнился и перед глазами в минуты следующих, теперь всё чаще посещавших её раздумий постоянно возникал и возвращался к ней текст маленькой сокровенной записки, которую она, искренне надеясь, доверила Великой стене. Текст, конечно, само собой разумеется, не подлежит опубликованию, но она просила в этот раз о самом главном.

О – самом!       

Бро уже с полчаса сидела в зале ожидания терминала незатухающей по ночам звезды всех главных воздушных перекрестий Востока, прекрасного во всех смыслах и отношениях – аэропорта Бэн Гурион. Вот-вот по селектору должны были в подтверждение незыблемому согласно погоде расписанию объявить регистрацию на её рейс. Через час с небольшим, легко вспорхнув над далёкой умывальной чашей Моава на упругих серебристых крылышках, она легко унесётся от тех трижды тридцати трёх наваждений, которые бродили хороводом, вокруг да около неё все эти десять дней так нежданно приспевшего вояжа. Десять дней, которые кувырком опрокинули столь лучезарные, было, планы, ещё в мае так кружившие бракосочетательным бзиком с Романом её смышлёную головку. Как и не было, подумалось ей, и она счастливо и спокойно вздохнула. Но назойливая мысль всё-таки сделала свой очередной оборот и опять вернулась к ней с тем же вопросом. Что это ещё за неуместное и обидное словечко такое – “Вы-дер-гаааа!”. Оно до сих пор резким клаксоном звучало в её ушах. Именно так, нелепо попрощался с ней проснувшийся вдруг ни с того, ни с сего и раскудахтавшийся Роман, когда узнал, что она, с бухты-барахты, опрометью кинулась прочь с давно согревавшей его благое сердце Аляски. Моментально и навечно ухватилась, как за спасательный круг, за случайно подвернувшуюся ей выигрышную акцию с этой, не нужной ему сейчас и поспешной ближневосточной поездкой.

Словно бичом тогда огрел.

Сейчас она, даже в этих самых первых путанных утренних мыслях, всё-таки летела к Мичигану, к мамочке под крылышко отогреть душу и непременно поздравить Ма-а-Ро с невероятным, казалось, нежданно-негаданно приспевшим её таким фатальным юбилеем. Лучший из лучших подарок давно был празднично упакован в специальную самую красивую в мире фирменную сумочку и всё время был сейчас у неё на виду. Уже при её подходе к регистрационной стойке в бездонной сумочке вдруг по-птичьи зачирикал мобильник. Она на ходу приняла MMS-ку с её любимой и прекрасной лилово-жёлтой орхидеей, под которой бордовым курсивом красовалась лаконичная подпись – “Салют! Эл! С нежностью!”.

Чтобы ощутить эту,  пробирающуюся к ней из далёкой зимующей сейчас страны нежность и моментально снова утонуть в ней с ручками, ей пришлось на секундочку остановиться, чтобы перевести дух. “Классс!” – вдруг сказала она себе вслух и, поспешив,  зашагала к светящемуся справа табло объявленного ей, встречающего и провожающего её рисэпшэна.

* – Женщина судьбы

18 октября – 09 декабря 2011

Михал Влад