3

                - Учителям, вроде, чего-то добавить обещали? – усомнился Серёга.
                - Уже, - ухмыльнулся Вергилий. – Пять тыщ – это всё вместе. Остальные бабки по разным губернским канцеляриям и отделам народного образования рассосались.
                - Маловато выходит, - возразил Серёга, компанейски переживая за своих коллег, пусть и российских.
                - А по-ихнему, по-пропрезидентски, – так очень даже ничего.
                - Однако я что-то не пойму, - решил уйти от больной темы бывший учитель пения, - насчёт министерских мест и ваших клиентов. Это получается, что всякий благополучный гражданин или министерский деятель – ваш клиент?
                - Ваш министерский деятель – стопроцентно наш. Ваш благополучный гражданин – на девяносто процентов наш.
                Говоря, Вергилий два раза подчеркнул личное местоимение «ваш».
                - Ваш – наш… Запутал ты меня окончательно, старик, - пробурчал Серёга и остановил свой взгляд на заплёванном поле. Видно, восемнадцать столетий с главным входом с поверхности известной местности не прошли для бывшего римского поэта даром, который вряд ли так свинячил в своём Риме двадцать с лишним столетий назад из опасения получить в репу от патриция или гетеры.
                - Ладно, погнали дальше, - предложил старик. – Сейчас тебя быстренько приведут в чувство.
                Он выбросил окурок, виртуозно цвиркнул слюной и потащил Серёгу в новую дверь. Новое помещение оказалось много больше двух первых, но и народу здесь было не в пример больше. Барышни и молодые люди сидели в три ряда, разделённые проходами и стеклянными перегородками, каждый за своим компьютером, и как сумасшедшие клацали по клавиатурам. Во главе каждого ряда располагалось некое подобие бюро, а эти три бюро объединял длинный стол, расположенный за ними в дальнем конце зала.
                «Ой-ё-ёй! – мысленно выразил Серёга своё отношение к предстоящим мытарствам по столь обширному офису. – Однако как хорошо выглядят все эти покойники, - сплошная гладкая молодёжь. Да красавцы все какие с красавицами. Впрочем, дед Марон недаром бухтел о передовых технологиях. Интересно, как они выглядели раньше, перед тем как выслужиться из производственной зоны?»
                - Обыкновенно они выглядели, - подбодрил Серёгу Вергилий и потащил его по первому проходу. Тотчас возник соответствующий деловой гомон, поднялся бумажный шорох, Вергилий злобно огрызался на протокольные вопросы, а ручкой порой даже рвал подписываемую бумагу. Серёга машинально следовал за ним, также машинально отвечал, что-то подписывал и начал уже сомневаться в том, что они управятся со всеми делами до двенадцати ночи.
                «Интересно, а сколько сейчас времени?» - задался он мысленным вопросом. У Серёги, как истинного пролетария, не было ни часов, ни мобильного.
                - Нисколько, - хмуро возразил Вергилий и потащил его дальше. – Забыл, где находишься?
                - А как же  с а м ? – удивился Серёга. – Я так понял,  о н  хочет видеть меня до двенадцати, но после того, как я тут всё посмотрю?
                - Успеешь. И у самого будешь в срок. Он, кстати, сейчас живёт в условно реальном времени.
                - Это на Рублёвке-то? Ну, да, самое ему там место, - хмыкнул Серёга. – Среди потенциальных клиентов… А давно он там? Вообще, давно он в условно реальном времени? И как время условно реальное отличается от чисто реального?
                - Давно, - кратко ответил Вергилий на первую часть вопроса, проигнорировав вторую, и принялся переругиваться с очередной барышней. Впрочем, ругался один Вергилий, а барышня лишь терпеливо улыбалась, вставляя между желчными репликами сотрудника краткие замечания делового свойства.
                «Эк его, - пожалел проводника Серега. – Дал бы, что ли, в лапу, для ускорения процесса…»
                - Да нету у меня ни хрена! – возмутился Вергилий. – Стар я в этих чёртовых соцсоревнованиях участвовать. Да и ни к чему они мне. Мне продвижение по службе на хрен не упёрлось. Мне и на своём месте хорошо, дальше некуда… То есть, было бы хорошо, если бы не эти кровососы…
                - Да ладно, не горячись, - урезонивал бывшего римского поэта Серёга. – А то, неровен час, кондрашка хватит.
                - Мне уже давно не страшна никакая кондрашка, - огрызнулся Вергилий и потащил своего спутника дальше.
                Серёгу как-то повело, замутило, он ощутил себя в некоем раздвоенном состоянии. Словно один Серёга отделился от другого и следует за первым на расстоянии. При этом они, два Серёги, постоянно вибрировали в том смысле, что иногда очень тесно приближались, а иногда отдалялись на неприличное даже для состояния раздвоения личности расстояние. Время от времени второй Серёга, тот, что отслоился от основного, начинал шалить, и уже не просто вибрировал в параллельном качестве, а начинал стелиться горизонтально, парить над «первоисточником» и даже прошныривать у него между ногами, когда Серёга главный особенно широко их расставлял, поспешая за своим проводником. Серёга главный, как-то нечаянно определив своё главенство в образовавшемся тандеме, стал с особым вниманием наблюдать за перемещениями своего двойника. А тот продолжал не просто шалить, но выделывать такие фортели, от которых у Серёги-первоисточника просто поехала крыша. Во-первых, у Серёги второго лицо сделалось добродушно глуповатым и круглым, таким, как у обыкновенного среднерусского студента одного из платных вузов, но с некоторыми примечательными отличиями. В данной округлости присутствовал выдающийся подбородок и иронично прищуренный разрез глаз. В принципе, Серёга главный тоже любил иногда иронически прищуриваться, но, оказавшись в непривычной для нормального барда-передвижника обстановке, ему вдруг стало не до иронии. В общем, ему стало жутко, и эта жуть пугающе заявляла о своём неизбывном постоянстве. Самая главная жуть состояла именно в том своём предупреждающем заявлении, что теперь она уже не станет кокетливо трансформироваться в некоторые игривые формы основного показа, способные отвлечь клиента просмотра от задуманного сюжета, но будет тяготеть над данным клиентом постоянно. А данный клиент…
                Но об этом во-вторых…
                Дело в том, что лицо второго Серёги временами окончательно утрачивало физиономические потуги на добродушие, но отнюдь при этом не становилось вменяемо безобразным при всей своей «благоприобретаемой» зловещести. В такие моменты его лицо продолжало ещё более удлиняться, подтекая чёрными подрисованными глазами на выбеленном лице. Сам объект трансформации укрупнился, но как-то так, что не подавлял своим пространственным присутствием «первоисточника», ошалевшего от происходящих рядом с ним фантастических превращений. То есть, двойник вроде бы и был рядом с прообразом, а вроде бы и нет. То он стоял, возвышаясь нал Серёгой, с бесстрастной иронией наблюдая объект своего случайного внимания, то он возвращался в своё «первобытное» состояние, когда снова казался обыкновенным студентом одного из многочисленных московских вузов, трескающим дерьмовое пиво под палёную анашу.
                В-третьих, Серёгин двойник до того раздухарился, что принялся по ходу беготни невдалеке от «первоисточника» нашептывать ему всякие наставления. То он советовал Серёге почитать какого-то Климова, то рекомендовал посмотреть последний фильм Люка Бессонна.
                «Какой Бессонов? – мысленно возмущался Серёга. – Какой Климов? Этот тот, который был ветеринаром или тот, который так и не снял хреновый фильм о Мастере с его Маргаритой?»
                «Эх, темень!» - порицал его двойник и, не говоря лишнего слова, так значительно отскакивал от Серёги, что тому и без этих дополнительных знаков «внимания» становилась стыдно за свою отсталость.
                «Да пошёл ты!» - мысленно огрызался Серега и с надеждой смотрел на проводника, к которому успел привязаться. Но Вергилий настолько опух в своих междоусобных с бюрократами делах, что всё его отношение к клиенту ограничивалось периодическим подтягиванием ведомого к очередному столу дежурной барышни. Поэтому весь продолжающийся процесс передвижения по очередному офису из-за его монотонности с фантасмагорическими то ли видениями, то ли реалиями то ли по соседству, то ли в параллельном присутствии стал казаться Серёге каким-то бессмысленно нудным бредом, от которого следовало решительно избавиться. Поэтому в одном подходящем месте он отцепился от проводника, собрался с оставшимися силами, и, не совсем отдавая себе отчёта в производимых действиях, с полного размаха треснулся башкой о первый встречный компьютер. Из контактного агрегата на взбесившегося музыканта вывалился полный набор палёных офисных программ. Каждая из них пыталась оседлать бывшего учителя пения, и, только когда он почувствовал, как с него стаскивают штаны, он вдруг сообразил, что его хотят реально изнасиловать.
                «Ну, мать вашу!» - заорал Серёга. В принципе, он был не против палёных программ, поскольку вообще находился вдалеке от магистральной линии технологического прогресса. Но, как нормально уважающий себя человек, он просто не мог разрешить себе даже подумать на тему производства некоего постыдного акта с собственным участием в качестве пассивного члена. В том смысле, что какое останется уважение к себе после того, как тебя поимеют? Если, конечно, ты сам этого не захочешь…
                «Что значит - захочешь? – заполошно таки подумал Серёга, мертвой хваткой удерживая пояс брюк. – Мужик я или не мужик? И не важно, кто собирается тебя иметь: какая-то ущербная программа или целый амбал с бисексуальной ориентацией...»
                От таких мыслей ему сделалось ещё ужасней, и, отдрыгиваясь от наседающих субстанций в виде невероятных геометрических конфигураций с тригонометрическими потрохами и различным текстовым наполнением, он дал такого дёру по проходу, что уже не Вергилий подтягивал его за собой, но сам едва поспешал за клиентом. А Серёгин двойник куда-то бесследно исчез.
                - Ты куда так спешишь? – окрикнул проводник, хватая Серёгу за руку, которой он продолжал цепляться за пояс.
                - Да как же мне не спешить?! – горестно взвыл Серёга. – Когда я, когда мне, когда меня…
                - Чё, фигня всякая мерещится? – понимающе поинтересовался Вергилий.
                - Ещё какая фигня, - плаксиво подтвердил бывший учитель пения, стараясь уже даже близко не подходить к предательским компьютерам. Ему стало немного легче. Наверно, потому что в сочувствующем вопросе проводника он предположил прелюдию к более или менее нормальному объяснению происходящего вокруг бедного музыканта. Но этот долбанный Марон не стал ни хрена объяснять, а лишь, крутанув разогнавшегося клиента в вполоборота возле очередной барышни, чтобы тот возле неё замер, сухо возразил:
                - Пить надо меньше.
                «Да при чём тут пить, когда тут такое место, что без всякой пьянки можно чёрт-те на что наглядеться», - подумал Серёга.
                «Ага, сообразил наконец-то, - мысленно возразил бедному музыканту притерпевшийся к различным фантасмагориям бывший римский поэт и снова потащил клиента по проходу. – Ладно, всякие люди сюда поделом попадают, но ты-то какого хрена языком ерунду шлёпал? Вот и дошлёпался…»
                - А назад никак? – безнадёжно поинтересовался Серёга.
                - Никак, - добродушно ответил Вергилий, совершая очередной документооборот без сопроводительной канцелярской болтовни, от чего его настроение резко приподнималось.
                - А инциденты были? – не отставал Серёга.
                - Прецеденты? – уточнил Вергилий. – Насчёт того, чтобы отсюда на попятный? Были. И даже такие, что клиент отсюда не только сам уходил, но кое-кого с собой прихватывал. Но это всё враньё.
                - Что ж ты меня путаешь? – заныл Серёга. – То прецеденты были, и даже такие, когда клиент и сам уходил, и с собой кого-то прихватывал, то всё у тебя враньё. А где же правда?
                - Правду надо было наверху искать, - резонно возразил проводник. – А здесь…
                Он резко ускорился и так стремительно махнул до первого бюро, что даже слегка взмыл, но невысоко. Поэтому Серёга, удерживаемый вожатым, какое-то время в прямом смысле этого слова волочился по полу. А волочась, успел вспомнить и Беатриче, и одного из апостолов, и Эвридику с Орфеем. То есть, о чём-то таком он то ли слышал, то ли читал, но за правильность своих воспоминаний применительно к текущим событиям никогда бы не поручился.
                «Вот это я попал», - пришла в голову настолько банальная мысль, что бывшему учителю пения даже полегчало.
                - Да не мучайся ты так, - утешил его Вергилий, приземляясь возле бюро с заглавными в данном ряду канцелярскими крысами, - а лучше постарайся отвлечься на что-нибудь приятное. Вот мы сейчас закончим с бумажными делами, потом на базу прошвырнёмся, а там тебе к самому. А у самого! Хочешь водки проси, хочешь баб, а хочешь – просто денег. Водку, кстати, постарайся закусывать более тщательно, нежели первый раз. И если сам опять начнёт подсовывать маринованные огурцы, требуй чего-нибудь помясистей. А то у нас тут так: жлоб на жлобе и жлобом погоняет. Впрочем, опять же, чисто человеческое качество, принятое к повсеместному у нас производству в силу своей особенной гнусности…
                Надолго сбросив деловые бумаги начальнику бюро, Вергилий немного расслабился и разговорился.
                - …Вот ты давеча снова не понял главного парадокса нашего существования и присутствия в неопределённом месте, - взялся объяснять он, - а ведь это очевидно до несуразности. Ведь что есть парадокс? Парадокс – это логически формально правильное рассуждение, приводящее к противоречию. Но что есть ад, как принято называть наше ирреальное постпространство? Ад и есть главное противоречие общепринятым понятиям и нормам такого человеческого существования, когда всякий существующий индивидуум якобы тяготеет к похвальному стремлению побеждать зло под эгидой добра. Потому якобы, что на самом деле человеческое существование протекает в формате противостояния добра со злом лишь теоретически. И получается такая незатейливая штука, что там, где кончается теория богословия или затихают устные заявления религиозного свойства, начинается истинная практика вышеупомянутого существования. Каковая практика во все времена, от ветхозаветных дней вплоть до нашей поры, есть подтверждение вашего беспрецедентно грандиозного лицемерия. И мало кто противостоит этому лицемерию, и мало кто истинно стремится к утверждению так называемых обще гуманных ценностей. Ведь если бы человечество действительно стремилось к победе добра над злом, что, в принципе, довольно легко сделать, оперируя всего лишь десятью заповедями, то такая победа давно бы произошла. Но никогда не произойдёт, пока человечество не придумает такой парадокс, который ниспровергнет не только основу всего сущего зла, но и первопричину его бытия, – фарисейское стремление к фальшивому добру.
                - Ну, ты, блин, наворочал, я ваще запутался, дальше некуда, - снова заныл Серёга, с опаской оглядываясь по сторонам, как бы не пропустить ещё какую-нибудь чертовщину. В общем, она ему на фиг не упала, но с другой стороны было весьма любопытно.
                - Да не морочься ты! – отмахнулся Вергилий, ожидая, когда начальник бюро проверит все его бумаги. – Если чего не понял – забудь. Я и сам не всё толком понимаю, хотя болтаюсь тут уже не первый год…
                «Да, уж, не первый», – мысленно поёжился Серёга, памятуя годы жизни и смерти великого римского сказочника.
                –… Но что изменится от нашего с тобой непонимания? Да ни хрена, - продолжил разглагольствовать Публий Марон. – Другое дело – не влиять на процессы, понимая их…
                «Чё он гонит? – с тоской подумал Серёга. – Объяснял бы уж по-человечески, коль взялся…»
                – … Отсюда – всеобщее состояние взаимонепонимания и всеобщее враньё на космическом уровне, на уровнях, параллельных космическим, во всех существующих измерениях вплоть до субаллегорических и даже в тех пространствах, где происходят якобы реанкарнационные метаболические процессы. Отсюда моё взаимоисключающее утверждение об имевших место быть прецедентах интересующего тебя свойства, и о полном насчёт них вранье. Ведь кто сочинил о том, что Эней спускался в преисподнюю и достал из неё Эвридику? Да я и сочинил. А когда оказался здесь сам, то понял, что ни фига подобного не было. Хотя, благодаря моему прижизненному вранью, где-то здесь болтается и Эней, и Эвридика. И прочие знакомые тебе и незнакомые персонажи.
                - И их можно также увидеть, как того бизнесмена, которого его любовница в сауне насмерть запарила? – ни к селу, ни к городу полюбопытствовал Серёга.
                - А то! – легко согласился Вергилий. – Только этот настырный, а те не очень. Поэтому те где-то в нижних кругах в промзоне парятся, а этот, сколько мне известно, уже третий цикл по офисам болтается, кляузничает, падла…
                - Сначала ты говорил, что он на лапу дал, кому надо? – переспросил Серёга.
                - Ну, да, сначала дал, а потом принялся кляузничать, - терпеливо пояснил Вергилий, начиная принимать от начальника бюро бумаги. – Он при жизни сколько-то денег в вашу церковь снёс, вот на попов и стучит теперь. Они, дескать, его кровные не по назначению употребили, поэтому, дескать, он здесь и мается. Хотя на всякий пожарный, имея вполне отменное здоровье, три раза соборовался.
                - Во даёт! – невольно восхитился Серёга.
                - Давал, - поправил Вергилий.
                - А чё ж его ваши не пошлют подальше да по шее при этом не надают? – поинтересовался Серёга. Пожив в России и не имея возможности приобрести классическое образование по части безукоризненной риторики, он теперь говорил, как заправский среднерусский пролетарий, частенько употребляя в речи такие словечки, как «чё» и «чай». В минуты вдохновения, правда, Серёга мог изъясняться довольно толково и даже витиевато, поскольку, всё-таки, какое-то время отработал учителем в более культурной, нежели Россия, стране.
                – А потому, что для нашей бюрократии кляузы, после взяток, второе святое дело. К тому же экономика должна быть экономной – так утверждал при жизни один из теперешних наших клиентов. А экономичность и рачительность – понятия родственные. Поэтому прикинь: ежели в делопроизводстве присутствует рачительность, то разве может быть лишним в нашем хозяйстве ещё какой-нибудь лукавый поп?
                – Ну, да, жлоб на жлобе, - вспомнил Серёга. – Только мне ваш главный не показался жлобом. Водкой и коньяком он угощал просто отменными. И вовсе при этом не жлобился.
                – Это в обмен-то на твою душу? – насмешливо переспросил Вергилий. – Хе-хе…
                Заключительный смешок у него получился не очень весёлый, а Серёга подумал:
                «Легко ему тут своего шефа жлобом называть, поскольку ещё неизвестно, как хорошо они тут, э, существуют. А каково мне быть неблагодарной свиньёй, после того, как я тут от души угостился? Хотя, в общем, насчёт души и договора хозяин меня крепко прижал. Но что мне душа и договор? От души мне ещё прибыльно никогда не бывало, а вот от хороших напитков внутри озябшего организма физическая приятность всегда ощущается…»
                Раздумывая так, он не обратил внимания на косой взгляд Вергилия, исполненный иронического сочувствия. К тому времени бывший римский поэт завершил свои дела с начальником первого бюро и борзо потащил Серёгу по второму проходу.
                «Блин, скорее бы в производственную зону», - тоскливо подумал Серёга, увлекаемый своим проводником в новый водоворот чертовой бюрократической кутерьмы, которой не было ни конца, ни края. Тоскливость, сопутствующая последней мысли бедного музыканта, приобрела характер крайней минорной тональности. Данному минору в чувственном исполнении предшествовало несколько стадий душевного дискомфорта бывшего учителя украинского пения. Сначала Серёга испытывал лишь некоторые беспокойства по поводу возможной продолжительности процесса оформления на экскурсию в промзону, но всё-таки это беспокойство скрашивал факт присутствия в шикарном деловом месте в окружении уважительных особей обоего пола менеджерского звания. Затем, когда старый хрыч Вергилий намекнул бедному музыканту о вечности, Серёга слегка запаниковал. Не то чтобы он испугался вечных мытарств по бюрократическим преисподним, поскольку для страха у него не имелось достаточных оснований в силу ограниченности его познаний о настоящей вечности и настоящих мытарствах. Ведь два десятка с лишним лет это даже не след вечности, а год его бедствий в сравнительно цивилизованных местах – ничто по сравнению с настоящими мытарствами. Поэтому он тогда лишь слегка запаниковал, но теперь, отмотав один только конец из трёх по самому огромному офису из тех, которые посетил раньше, ему стало крайне не по себе. Надо сказать, особенно удручающе на его настроение повлиял этот, второй, который если и делся куда-то, но не обещал не вернуться снова. Да ещё Вергилий со своими невразумительными объяснениями того, чего, наверно, сам толком не понимал.
                «Вот он, блин, мозги мне запудрил», - подумал Серёга и снова увидел второго. Сейчас тот вёл себя прилично, с пути не сбивался и следовал за прообразом чуть сзади и чуть слева. И вид имел такой, словно у Серёги объявился брат-близнец, но только кормился последние несколько лет гораздо лучше первого. Другими словами, морда у второго лоснилась до неприличия, а её выражение, логически отражая состояние сытого организма, выражало такое искреннее благодушие, что при всём своём желании Серёга не смог обнаружить под этим выражением и следа былой ироничности.
                «Ну, ты как?» - задал мысленный вопрос второй, добродушно подмигивая первому. От этого знака внимания Серёге сделалось ещё хуже прежнего, он ощутил непреодолимое желание лягнуть на ходу второго, но не стал этого делать, а лишь мысленно возопил:
                «Да я-то ничего! А вот ты кто такой и какого чёрта ко мне прицепился?!»
                «Какого надо, такого и прицепился», - не замедлил с ответом второй и скорчил такую рожу, что моментально утратил всякое сходство с Серёгой. В то же время пространство вокруг тёплой парочки начало стремительно меняться. При этом с явными нарушениями известных бывшему учителю пения законов перспективы и прочего земного притяжения. Они с прилипчивым двойником продолжили путь в прежнем направлении, но уже по потолку помещения огромного офиса, едва касаясь ногами внушительных осветительных плафонов. При этом ноги сделались (во всяком случае, для Серёги) почти невесомыми. Когда они успели перевернуться вверх тормашками, Серёга не заметил, но он сразу обратил внимание на тот факт, что деловые барышни с коллегами-джентльменами сидят на своих местах, как ни в чём не бывало. И, когда Серёга особенно резво отскакивал от очередного плафона, он рисковал стукнуть кого-нибудь из внизу сидящих своей многострадальной головой.
                «Да уж, с головой у меня точно не всё в порядке», - попробовал утешиться он и стал с боязливым интересом разглядывать старую обстановку офиса в том виде, в каком она ему нынче представлялась. И, мало смысля в геометрии с планиметрией, бывший учитель пения пришёл к выводу, что теперешний вид помещения не соответствует ни правилам первой, ни второй. Стены и потолок, раньше обозначенные чёткими рёбрами на пересечении граней, утратили свою математическую логичность и, если бы не ряды столов, трудно было бы догадаться, где какой конец зала, первоначально имевшего вид нормальной четырёхугольной призмы. У Серёги от такого неуважения к математике закружилась голова и, чтобы не потеряться в хаосе меняющихся перспектив и не потерять проводника, он покрепче ухватился за его руку.
                «Вот ещё одна хохма, - вдруг вспомнил бедный музыкант. – Ведь какая на хрен может быть рука у покойника на том свете, который чёрт-те когда дал дуба, но всё ещё по тому свету шастает? Ну, да, высокие технологии в потустороннем применении…»
                Ухватившись за руку долгосрочного покойника, имевшего вполне материальную хватку благодаря злокозненным технологиям, которыми грамотно воспользовались в своих чертовских целях известные силы, Серёга заодно обратил внимание на тот смешной факт, что Вергилий продолжает нарезать по второму ряду обыкновенным манером. То есть, ногами по полу, головой к потолку. Единственно, руку поднял, чтобы тащить над собой Серёгу.
                А зал офиса продолжал менять свои формы. Метаморфозы наблюдались самые фантастические, но так как Серёга, в силу своего певческого звания, не знал толком даже средней математики, не говоря о её высшей части с выпукло-вогнутыми телами и прочими пространственными множествами, то он не мог вспомнить, как называется та или иная новая форма. Подчас ему начинало казаться, что таких форм вообще не существует. Видно, кто-то решил ему помочь, поэтому грани постоянно меняющихся геометрических тел самого причудливого вида стали окрашиваться в разные цвета. Так Серёга мог навскидку определить, что в какой-то момент он находится внутри двух пересекающихся бутылок, сбоку проткнутых селёдочницей. А секундой (условно говоря) спустя, он вдруг обнаруживал себя в пространстве, прихотливо ограниченном внутренностями чернильницы-невыливайки, через которую проходил изогнутый тоннель в виде тора, который вляпали в чернильницу кое-как, не согласуясь ни с симметрией, ни с эстетикой. Разновеликие грани, через которые Серёга и его двойник пролетали без всяких помех, имели цвета вроде бы и обыкновенные, но в совокупности представляли собой такую дивную фантасмагорию, что страх бывшего учителя пения отступал от восторга при виде эдакой невиданной красоты. Единственно, что ему не нравилось в данной красочной карусели, так это отталкивающе безразличное свечение каждого цвета и полное отсутствие возможности определить качество цветов в «гуманитарном» смысле. То есть, вся эта красота, как бы существовала сама по себе, – ни холодная, ни тёплая, ни вообще никакая.
                «Вот тоже додумался: ни вообще никакая, – мысленно упрекнул себя бедный музыкант. – Так не бывает…»
                «Ещё как бывает», – успокоил его двойник, не отставая от «первоисточника».
                «Ты всё ещё здесь? – спросил его Серёга. – Не надоело за мной таскаться? И вообще, какого хрена твой шеф ко мне лично припёрся? Ну, ляпнул сгоряча, так уж ему и надо…»
                «Ему-то как раз ничего не надо, - бесстрастно возразил двойник, обогнал Серёгу и так на него зыркнул, что у того в глазах резко померкла вся цветовая фантасмагория, лишь одни чёрно-белые полосы навстречу полетели. – Ему вообще ничего не надо. Это вы сами к нему, как килька в нерест, косяками прётесь».
                Обогнав Серёгу, двойник резко увеличился в размерах и показался бедному музыканту таким чудовищем, что Серёга почти потерял сознание от страха, но что-то мешало вырубиться ему окончательно.
                «Ну, да, дадут они мне тут вырубиться», – подумал он, стараясь не смотреть на жуткого собеседника, то принимающего вид огромной рыжей крысы в очень приличном костюме и с рогами на голове, то крокодила со свиным рылом и четырьмя перепончатыми крыльями вместо ног.
                «Наш шеф не может ни к кому из вас, никчёмных, припереться, – продолжало поучать чудище, – поскольку он есть величина настолько значительная, постоянная и отвлечённая от всей вашей бездарной суеты, что может лишь создавать постоянный момент притяжения к себе всего незначительного и преходящего. При этом вокруг данного момента создаётся специфическое статическое поле с парапсихологическими ирреалиями внутри него, которые влияют на вашу убогую психику и создают в ней всякие иллюзии. А одна из наиболее распространённых иллюзий та, что хозяин или приходит за вами, или просто является кому-нибудь из вас».
                «Хороша иллюзия, – мысленно захныкал Серёга, – сами взяли за горло, а сами же говорят, что они не причём…»
                «Зло, которое представляем мы в его огромном, благодаря вам, многообразии, не есть порождение самого себя, поэтому само по себе оно не причём», - веско и непонятно заявил бывший двойник и во второй раз исчез из поля зрения бедного музыканта. Вместе с ним исчезли фантастически меняющиеся формы офисного помещения, свет принял свой нормальный оттенок, а вот Серёга, переворачиваясь согласно закону тяготения с головы на ноги и переставая парить в противоестественном состоянии, довольно чувствительно треснулся о компьютер.
                «Опять!» - мысленно воскликнул он и, памятуя гнусное намерение палёных программ, схватился за пояс брюк. Но с программами в этот раз обошлось, зато из разъёмов системного блока посыпались вульгарные электрические искры, от дисплея монитора отслонился какой-то компьютерный дух и, что есть силы, треснул Серёгу по уху вполне осязаемым кулаком.
                - Мать твою! – вслух выругался Серёга и резво принял вертикальное положение, отскочив в середину прохода.
                - Мать твою перемать! – эхом выругался Вергилий. – Ты мне чуть руку не оторвал...
                - Долго мы ещё тут бегать будем?! – взвыл Серёга, не удосужившись объяснить причину своего падения проводнику, коль скоро тот сам ничего не заметил.
                - Сколько надо, - решительно отрезал великий старец и потащил клиента к другому бюро. Его физиономия выражала отрешённую озабоченность человека, попавшего под пресс неизбежной в силу своей тотальности стихии, которую принято называть бюрократией. Иногда озабоченность на лице Вергилия, поросшего клочковатой бородой среднерусского бомжующего хмыря, сменялась озлобленностью, и данный физиономический оттенок выражал его адекватное отношение к тому виду бюрократии, который развился на территории главного входа в преисподнюю. Впрочем, если бы Вергилию было дано знать об истинной злокозненности бюрократов, заполонивших территорию вокруг главного входа, то…
                - Кому надо!? – громче прежнего взвыл бедный музыкант и бывший честный учитель пения. Он попытался отцепиться от великого старца, но ни черта у Серёги не получилось. И он продолжил волочиться по предпоследнему проходу, со страхом поглядывая по сторонам, ожидая зловещего появления «двойника».
                «Не может всего этого быть, - принялся соображать бедный музыкант, в своё время не проследивший за собственным базаром, - чушня всё это самая натуральная. Снится, что ли, мне данная хрень, или действительно началась белая горячка? А почему нет? Ведь если это сон или белая горячка, когда с сознанием происходит всякая ерунда, о которой не всё ещё даже самым умным учёным известно, то я вполне мог вспомнить о том, о чём читал или слышал…»
                Додумавшись до этого скользкого места, Серёга засомневался и застыдился одновременно. Дело в том, что читал он не так уж много, а слышать ему приходилось такого разного, на основании чего ему могло привидеться любая примитивная ерунда, но только не данная, филигранно смонтированная фантазия, в основе которой лежали и мифические персонажи, и некоторые исторические факты, и даже высокие технологии.
                «… Да нет же, кое-что мне известно, - начал оправдываться перед собой бывший учитель пения, - что ж я, совсем неуч? Вот, к примеру Данте, который Алигьери. Его-то я точно помню. И про эти помню, про круги ада. Я, блин, даже предисловие какого-то нашего искусствоведа читал. Так он утверждал…»
                Серёга напрягся и ощутил в своей бедной голове производство некоторых процессов, что-то похожее на нормальное озарение какой-нибудь светлой неординарной личности. Сначала перед его мысленным взором возник преподаватель истории мировой культуры, слегка шизанутый Петро Панасович Вареник. Петро Панасович принадлежал к партии самых крайних самостийцев и преподавал предмет только на украинском языке. Поэтому многие русскоговорящие слушатели музыкального училища ни хрена из предмета не понимали, а когда получали неуды, то долго и громко возмущались, поминая Станковича с Гнатюком, которые если и изучали историю мировой культуры, то не под руководством косноязычного придурка.
                Потом, когда шизанутый Петро Панасович сгинул в условную бездну, братскую могилу всех мимолётных воспоминаний, в Серёгиной голове образовалась некая слуховая галлюцинация. Она странным образом воспроизводила учебные фрагменты из истории мировой культуры касательно именно вышеупомянутого Данте, и были они скомбинированы из сведений, почерпнутых Серёгой самостоятельно, и из сведений, полученных от шизанутого Петра Панасовича изустно. При этом галлюцинация не несла ни идентификационной голосовой нагрузки, ни языковой, по национальному признаку, ответственности. Другими словами, Серёга слышал совершенно бесцветный менторский голос на незнакомом языке, который неизвестно как понимал и лучше украинского, и лучше русского. Впрочем, об этой странности бывший учитель пения не задумался ни на секунду, но тотчас не преминул отметить, что слуховая галлюцинация озвучивает именно те сведения, о которых Серёга когда-то знал, но позже, за их ненадобностью в смысле житейского быта, позабыл. Во-первых, он вспомнил об идеалистической концепции сотворения мира, трактуемой христианской мифологией в интерпретации «искусствоведа», который написал предисловие к «Божественной комедии» Данте. Так вот, данный «искусствовед» утверждал, что ад создал Бог, чтобы задвинуть туда дьявола, который раньше был ангелом, но потом ему это дело надоело, и он восстал против Бога. То есть, сначала он (дьявол) являлся законопослушным ангелом, но потом ему что-то в данном звании не понравилось, он (дьявол) восстал, а Бог быстренько соорудил ад и засунул туда дьявола. В том же предисловии тот же «искусствовед» писал, что вследствие интересного качества взаимоотношений между Богом, дьяволом и верующим народонаселением у наиболее грамотной части последнего стали появляться разные мнения и концепции по поводу первых и места их общего, народонаселения и прочих вышеупомянутых персонажей, проживания. В частности, образовалось мнение - не мнение, концепция – не концепция, что дьявол и ад есть величины переменные, в то время как Бог, небо, земля и ангелы – понятия постоянные. Насчёт первого утверждения Серёге было понятно всё. Хотя кое-какие сомнения его одолевали. А именно: исходило ли данное утверждение от христианской мифологии в целом, или от «искусствоведа» а частности, который написал, возможно, совершенно халтурное предисловие к трижды укороченной для учебного пособия нелицензионной копии «Комедии» Данте?
                «Ну, да, если сначала дьявол был ангелом, а потом его разжаловали, то он вполне может быть переменной величиной, так же, как ад, которого сначала не было, но потом его построил Бог, - соображал бывший учитель пения, прослушав начальную часть слуховой галлюцинации. – Но как быть с другим утверждением? Ведь небо и земля в том виде, на какой и под каким пребывали составители христианских мифов, тоже откуда-то взялись? Впрочем, они могли тогда не знать ни о кислороде с углекислым газом, ни о почвоведении. Да, тёмные были люди. В отличие от нас, которым известно, что почва подлежит эрозии, а от кислорода скоро останется одна озонная дыра. Кстати, ничего не сказано о том, ни откуда взялись ангелы, ни откуда появился и сам Бог. Хотя с Богом всё ясно: он тоже сначала был ангелом, но потом дослужился до Бога. За счёт, значит, выдающихся личных качеств и похвального рвения…»
                Слегка запутавшись в богохульных мысленных прениях с самим собой, Серёга принялся слушать другую часть послания в виде слуховой галлюцинации и вспомнил, во-вторых, о содержании «Комедии» Данте. Если честно, когда он прочитал данное произведение вышеупомянутого литературного авторитета по заданию шизанутого самостийца, то ни хрена не понял. А затем познакомился с предисловием «искусствоведа», и всё стало на свои места. Опять же, сейчас Серёга не смог бы поручиться за правильный пересказ «искусствоведом» трижды сокращённого шедевра мировой литературы для учебного пособия, пользуемого в украинских колледжах, но выбирать ему было не из чего. Но прежде чем начинать вплотную освежать содержание произведения флорентийского литератора, Серёга на минуту вернулся к теме пожизненного и беспрекословного заключения Богом дьявола в ад.
                «Тоже мне, заключил, - высказал мысленную претензию бывший учитель пения, знаток истории мировой культуры в пределах спецкурса для украинских колледжей, - а он вон как по земле шастает. А может, всё-таки заключил, и он по-прежнему там парится? Тогда, значит, прав двойник. Насчёт, значит, иллюзий, которые порождает наше больное воображение. Ведь сознание, его функция в виде мировосприятия, которое под воздействием различных факторов может принимать те или иные формы, и прочая психоаналитическая лабуда находятся на стадии всего лишь зачаточного изучения. И пусть старик Фрейд написал томов покруче Маркса, это как не меняло дела в плане изучения человеческой психики и её возможностей (или способностей?) тогда, так не меняет сейчас…»
                Надо сказать, Серёга, при недостатке классического образования имел ум пытливый и способный к дальнейшему развитию. Поэтому он иногда мыслил вполне разумно. А может, это ему так только казалось? Тем не менее, он попробовал самостоятельно сделать вывод из сказанного давеча двойником и пришёл к спорной мысли о том, что нет никакого дьявола ни в переменном качестве, ни в постоянном, а есть одна генеральная человеческая иллюзия, генерирующая абсолютное зло, которое над человечеством же и тяготеет.
                «Так что же там про путешествие Данте к горе, возле которой он сначала повстречал каких-то хищников, а потом Вергилия?» - вернулся, было, к воспоминаниям о содержании «Божественной комедии» Серёга, но в это время сам Вергилий тормознул возле предпоследнего бюро и так осадил на месте разогнавшегося спутника, что у того из головы все умные мысли враз повыскакивали.
                - Ну, ты, Спиноза! – рявкнул Публий Марон. – Подмахнул вот тут, тут, тут и – мухой дальше!
                - Чего ты так гонишь? – удивился Серёга, подписывая нужные бумаги очень изящной ручкой, которую ему с улыбкой подала очень симпатичная девушка, секретарь бюро. Заодно он попытался собрать мысли снова в кучу, чтобы вернуться к вспоминаемой теме. – Ведь сам говорил, что у нас целая вечность…
                - Вечность вечности рознь, - не очень вразумительно пояснил старик Вергилий, запаковался подписанными бумагами и поволок Серёгу в следующую инстанцию, почему-то проигнорировав третий проход и третье бюро.
                - Это как? – рискнул переспросить Серёга, окончательно вспомнив, что после встречи путешествующего Данте с Вергилием (тогда бывший римский поэт был много моложе нынешнего) они оба вошли в какую-то пещеру, в которой не было никаких бюрократов.
                - Так! – рявкнул Вергилий. – Твоя вечность больше моей на почти целых два тысячелетия!
                - Да всё равно фигня получается! – заупрямился Серёга. – Вечность – она одна. И мы не можем её мерить такими категориями, как больше или меньше.
                - Молчи уж лучше, если не в теме, - огрызнулся Вергилий. – Ты и о пространстве раньше знал только то, чему вас в школе учили, а теперь воочию путешествуешь в таких местах, которые к вашему пространству не имеют никакого отношения. Так что ты можешь знать о времени, о разных его измерениях, одной из которых является вечность, а ценой деления – человеческая жизнь?
                «По-моему, старик окончательно заврался, - мысленно заключил Серёга, подгребая к главному столу сзади всех трёх бюро. – И потом – это ещё большой вопрос, где мы путешествуем и путешествуем ли вообще?»
                Он встал там, где ему велели, и с учительской педантичностью продолжил освежать в памяти то, что он когда-то читал под видом «Божественной комедии» Данте. И окончательно утвердился в мысли, что никаких бюрократов в стародавние времена не было. Во всяком случае, в таком безобразном количестве.
                «Сказано же тебе, что у нас, как у вас: всё течёт, всё изменяется и не всегда к лучшему», – словно кто пошептал Серёге на ухо. Бедный музыкант вздрогнул, чуть не выронил ручку, которой собрался подписывать новые бумаги, чуть скосил взгляд влево и увидел давешнего двойника. Тот стоял, как ни в чём не бывало, был снова почти похож на Серегу и тихонько пощипывал струны гитары, зажатой подмышкой бывшего учителя пения коробкой внутрь, грифом наружу.
                - Не тронь гитару, злыдень! – разозлился Серёга и, нагнувшись к столу, чтобы поставить подпись, лягнул двойника. То есть, попытался лягнуть, поскольку из этой его затеи ни черта не вышло, а злыдень просто на некоторое время в прямом смысле слова испарился.

               

                next

               


                1) Вергилий имеет в виду Леонида Ильича Брежнева

                2) Евгений Станкович – украинский композитор, Николай Гнатюк – бывший украинский исполнитель эстрадных песен, ныне заслуженный деятель искусств и почётный гражданин объединённой Германии