Сказы деда Савватея. Городской, потому что!

ГОРОДСКОЙ, ПОТОМУ ЧТО!

 - Кума! Пойди - кась сюды! Чо скажу - та!
 - Неколи! Вот корову из стада встрену, тады уж.
   Так две соседки перекликались через штакетник и, управившись наконец-то со срочными делами, встретились у забора, каждая со своей стороны.
 - Слыхала? До бабки Мани племенник с Танбову приехал!
 - Да ты чё! Это Гришка што ли, сестры её Тоськи сын?- всплеснула руками в удивлении соседка,- так оне почитай годов этак двадцать не наезжали.
 - Тото и оно! Тоська старая совсем стала и говорить сыну - та, мол съезди к сястре моёй, попроведуй, а то я в скорости помру, так и ня буду знать, как она тама живёть.
 - Кума, а ты яво видала? Каков он? Поди годов - та ему уж пятьдесят, можа поболе будить?
 - Видала! Такой из себе, виднай, одетай прилично и в кошёлке гостинцы бабе Мане. С гонором, диколоном смердить, прошёл мимо и в мою сторону не поглядел даже, городской, а мы - та деревня лапотная, чё на нас глядеть да здоровкаться?
 - Правда - правда кума. Баба Маня и сама - та еле шмыгаить, за семьдесят поди. Ну, дела! Тянить Родина - та, зовёть!
 - И не говори,- вздохнув и вспомнив, видимо о своём, в раздумье сказала соседка,- пойду, в дому делов много, приберусь, корову подою.
   Женщины разошлись размышляя каждая о своём.

   А в избе бабы Мани праздник! Родной племянник приехал! Радость! Уж и не знает, куда посадить, чем угостить дорогого. Стол накрыла, всё почитай своё. Разварная картошечка, сальце солёное, погребные бочковые заготовки, да свежие огурчики, прямо с грядки, яйца варёные, курицу потомила в сметане, чего уж лучше - то? Самогоночки взяла у соседа, тот и денег не попросил, уважил!
   Слыханное ли дело, в кои - то веки раз, племянник нагрянул в гости!
   Григорий сидел в переднем углу, под образами, всё кушал, хвалил, говорил, что в городе еда не та, как в селе. Здесь куда вкуснее и притом своё и свежее.
   Баба Маня, подперев голову сухоньким кулачком, блестя маленькими улыбчивыми глазками, с любовью взирала на него, внемля рассказу о городе, о сестре и обо всём, что ей поведал родственник.
   Григорий опрокинул уже пару чарочек крепкого, неочищенного, а потому духовитого самогону и был от этого велеречив.
   Баба Маня раскраснелась сморщенными щёчками, пригубив, по случаю праздника и из своей рюмочки. Наконец, притомились от разговоров.
 - Гриша! Я табе постелила на печи, там рай! Печь ноне протопила, приятнее так-та. Я вообче - та на карасинке готовлю сабе, печь не разжигала почитай месяца три. А тута такой случай. Будишь, как на воздусьях! Отдыхай, родимай!
   Григорий, накинув на плечи пиджак, вышел на крылечко, закурил папироску и удовлетворённо хмыкнул:
 - Да, здорово тут, душе свободно. Приеду, всё маме обскажу, в красках, пускай порадуется, её - то сюда дюже тянет, да видно уже не судьба, возраст.
   Вернувшись в избу, выпил полкружки студёной воды, сушило после самогону, и, раздевшись, полез на печь. Там, действительно рай! Толстый стёганый, матрасик постелила тётка, две большущие пуховые подушки заволокла наверх. И как смогла только, силёнки уже не те. Ватное одеяло положила. Сбоку, над головой, висели на грядушке мешочки с травами, семечками, семенами и сушёными фруктами и ягодами. Сладковатый, умиротворяющий запах их, витал над лежанкой. От самой печи шёл тёплый, ненавязчивый дух. Он обволакивал приятно, точно в мягкий кокон закручивал всё тело.
 - Хороша всё же русская печь!- последнее, что подумал Григорий и провалился в глубокий сон.

   Проснулся он внезапно, резко, от пронзительной боли в левом ухе. Там, где-то внутри, будто били по наковальне молоточками и, эти удары больно отдавались в висках Григория. За окном брезжил рассвет, видимо часов пять, раннее утро. Боль в ухе не проходила, а когда Григорий решил осторожно засунуть в него палец, то усилилась стократно.
 - Ой! Ой! Что же это, в самом деле? Простыл что ли, да где, когда? В реке не купался, в бане не парился,- попытался проанализировать Григорий источник своей болезни. А боль всё нарастала, слегка притихнет и с новой силой принимается стучать.
   Проснулась баба Маня:
 - Ты чё, сердешный, не спишь, чаво табе, неудобно?
 - Ой, не могу, в ухе стреляет мочи нет!- простонал Григорий, мечась уже по избе из угла в угол.
 - Лекаря надоть позвать, счас сбегаю,- засуетилась баба Маня, надевая юбку.
 - Погоди, может само пройдёт. Неудобно беспокоить человека, рано ещё.
 - Ну, как знаишь,- согласилась баба Маня,- а то гляди, я мигом смотаюсь.
   Боль усиливалась, причём, когда пытался Григорий залезть в ухо пальцем, то становилась вообще непереносимой. Лицо его сильно раскраснелось, видимо приток крови к голове, от давления в висках стучало гулко, барабанным боем. Григорий принялся стонать с подвыванием и всхлипыванием.
 - Господи! Да что же это!- не на шутку испугавшись, восклицала баба Маня.
   Накинув платок, она выскочила из дверей на улицу и прогонявшим коров в стадо, соседкам поведала, что твориться с Григорием.
 - Бяги за Михалычем, чаво ж мучиться мужуку!
   Когда пришёл Михалыч, пожилой фельдшер, с очками, пристроенными на лбу и саквояжем с красным крестом на боку, Григорий уже не соображал на том он свете или ещё пока на этом. Михалыч попросил его сесть на лавку ближе к окну, к свету. Но с той стороны, с улицы, под окнами столпился народ, уже узнавший о случившемся и успевший прибежать. Они возбуждённо гомонили и, заглядывая в окна, строили свои предположения.
 - Я говорил, что у Митяя самогон дерьмовый, вот вам и пожалуйста, отравил приезжего, мы - та привычныя, всю жизню яво пьём, едрит твою!- изрёк опухший, небритый мужик и смачно сплюнул под окно.
 - А ты здря здеся выражаиси, тута дети!- засовестили его бабы.
   Мужик недоумённо огляделся. Действительно и дети понабежали. Да и на руках у матерей с сосками во ртах сидели, приобщались к трагедии, разыгрывающейся в этот момент в избе бабки Мани.
 - А ну, отошли все, свет мне застите!- скомандовал из открытого окна Михалыч и все, шикая друг на друга стали тесниться в сторону, однако, далеко не отходя от места действия.
   Михалыч взявшись за мочку, заглянул в ухо страдальца:
 - Да, там что-то тёмненькое копошится, не пойму правда, что,- глубокомысленно в раздумье произнёс он.
   Взяв из саквояжа пинцет, он с большой осторожностью ткнул в это, что-то. Пациент взвился буквально «на дыбы» от боли.
   Наконец приглядевшись, Михалыч, по характерным очертаниям и признакам вдруг понял:
 - Так это ж таракан, тудыть его! Во гадина, куды забрался! Теперь понимаю, боль невыносимая.
   В ухе засел даже не таракан, а маленький таракашка, а сколько нестерпимых страданий!
   Григорий обречённо молчал, до него видимо даже не дошёл смысл слов фельдшера, так он изнемогал и крючился в муках.
   Народ за окном заволновался, обсуждая новость. Высунувшись, Михалыч, строго прикрикнул на толпу:
 - И не удумайте приближаться, мне свет нужон,- и уже с долей профессиональной строгости,- операцию делать буду.
   Все притихли, даже младенцы на руках матерей. Ответственный момент!
   Михалыч оттянул ухо Григория, тем самым расширив ушной проход и просунув пинцет, изловчившись, схватил таракана за тельце и потащил прочь, к выходу. Тот забился в конвульсиях, лихорадочно пытаясь зацепиться и скребя лапками по тончайшей слуховой мембране. В голове Григория точно взорвалась бомба, будто били в сотни огромных колоколов! Он взвыл от боли со страшной силой.
 - Потерпи, вытащу поганца, сейчас,- утешал, как мог фельдшер.
   Но вытащил он только заднюю его часть, оторвав её от таракана. А тот ещё сильнее, принялся цепляться за жизнь, в предсмертных судорогах шевеля усами и  царапаясь лапками, причиняя тем самым Григорию истинные испытания.
 - Ах ты, язви яво в качель!- рассвирепел от такой профессиональной неудачи Михалыч,- ну держися у меня!
   Обмакнув пинцет в самогон он решительно полез им в ухо пациента и на сей раз вытащил остатки таракана, тем не менее живые остатки - голову с длинными усами, которые, видимо от самогона двигались уже весьма заторможено.
   Толпа за окном дружно выдохнула в едином порыве:
 - Ну, Слава Богу!
   При этом Григорий без сознания рухнул на лавку, ему натёрли виски тем же самым самогоном и он, к удивлению, очухался довольно быстро, вскорости буквально.
   Баба Маня, вся в слезах, чувствуя свою вину за причинённый племяннику вред, хватала Михалыча за руки, пытаясь то ли поцеловать их, то ли сунуть деньги. Михалыч так и не понял, но вознаграждение он получил сполна, гордясь собой и своими хирургическими навыками. А это главнее всего в селе. Окружающие оценили и похвалили, гордясь своим лекарем, который не спасовал в трудную минуту.
   Народ расходился, рассуждая по поводу случившегося:
 - Заполз к яму таракан в ухо потому, что Григорий городской! К нам оне не полозиють, дух от нас не тот идёть, им не ндравится! Вот оно чё!

   Вечером сидя за столом с четвертью самогона по центру, Михалыч и Григорий обмывали чудесное спасение последнего отходили, мягко говоря. Опрокидывали уже не стопочки, а стаканы. После этого возлияния, Григорий, смердя сивухой, свалился под лавку, устав видимо от пережитого, где и проспал благополучно до утра, и ни какая дрянь в ухо его уже не заползала. Наверное, потому что он провонялся самогоном, валялся на полу и городским от него уже не пахло!