Сглазили, или суд над графоманом

За столом сидит Поэт с гусиным (пластмассовым) пером, чешет затылок, трёт виски, закатывает к потолку глаза, вскакивает, бегает, снова садится. Пишет, сам себе диктуя:

Роятся мысли в голове,
Как комары, над ухом тренькают…

- Что же дальше? Что? Рифма к «голове» - в траве-мураве? муравей, Бармалей, суховей, - всё не то. Что бы такое оригинальное придумать, свеженькое, не избитое?
Воробей, - а при чём воробей? Много чести в стихи его помещать. Что же, что же? Соловей? - вот это то, что надо:

Они поют, как соловей,
Зовут меня по-свойски – Женькою.
Трещит от мыслей голова,
Стихи давно на волю просятся,
Пишу трескучие слова,
И треск за километр разносится.

- Наконец-то! Отправлю в издательство. Неужели снова забракуют? Рифма – нормальная, ритм - тоже. Устал, поспать что ли?
Засыпает. И снится ему страшный сон: будто бы все вещи вокруг него ожили и начали над ним суд.

Первым возмутилось Гусиное Перо:
- Боже мой! Какую га-га-га-дость я писать должно! И как он только дога-га-га-дался поэтом стать? Я гусем был, при дворе жил, много видел и слышал, и скажу вам по секрету: сам пописывал. Но это были - стихи! Послушайте:
В небе раду-га – ду-га,
Гуси-гуси, га-га-га,
Перепонки на но-га-х,
Нам водица доро-га.

Но тут не вытерпел Стол дубовый и с негодованием сказал:
- Ох, ох! За какие грехи я наказан и терплю графоманов? А терпение-то скоро кончится. И это они стихами называют! Вот обо мне, когда я дубом был, оды слагали великие поэты. Помню, одна так начиналась:
Могучий дуб, расправив руки-крылья,
Готов взлететь над спящею землёй…

Вдруг заговорил Лист бумаги, на которой Поэт писал стихи:
- Простите, но где вы видели летающие дубы? Я легче вас,- осинкой когда-то была, - пыталась взлететь, но сумела в полёт только листья свои отправить, сама всегда дрожу, как самолет на старте перед взлётом, а взлететь ни разу не смогла. И откуда у вас крылья?

Дубовый стол, оправдываясь, ответил:
- Но это же поэтический образ, метафора: руки-крылья – это мои могучие ветви, они стремятся к небу.

Осиновый листок стоял на своём:
- Не понимаю я вашей премудрости, но считаю: не умеешь летать, - не берись. Уж лучше я на земле дрожать останусь, чем с небес грохнусь.

Дуб: Ну и дрожи, а я, хоть мысленно взлететь хочу!

Осинка: Уж лучше я стремиться ввысь не стану,
Коль крыльев не имею для полёта.

Дуб: А я мечтать о небе не устану, -
Всегда готов к космическому взлёту!

В разговор вмешался Карандаш в липовой рубашке:
- О чём они спорят: взлетать, не взлетать? Я вот не летаю, о полёте не мечтаю, а пчёлы меня уважают, сами ко мне прилетают, вниманием не обижают. Они надо мной летают, душистый нектар собирают и этим нектаром лечат людям тело и душу.

Снова заговорил Дуб:
- Так, какой приговор вынесем графоману?
Ведь стихи-то у него - дубовые да липовые. Я и то в душе больше романтик, а от него один треск получается.

В разговор вступила Липа:
- Коллеги, я предлагаю вынести ему необычный приговор - научиться писать СТИХИ, а не просто рифмовать. Пусть отныне мучается над каждой строчкой, чтоб от его стихов польза была уму и сердцу.

Дуб: Я поделюсь с ним романтикой. В приговор
предлагаю включить пункт: Пусть отныне его душа
не знает покоя, куда-то рвётся, летит. А ты, Осинка,
подари ему свою трепетную душу, чувствительность.
Пусть теперь его сердце замирает перед красотой,
любит, страдает и ненавидит.

- А я ему храбрость подарю, чтобы правды не боялся, писал честно обо всём, - сказал Гусь.

Все: Согласны! Приводим приговор в исполнение!


Поэт просыпается, встаёт, ходит по комнате.
- Что-то меня волнует, а что, понять не могу, как-то беспокойно вдруг стало. Что случилось? Или я что-то не то съел? Или не доспал? Сердечное что ли выпить?
Надо же такому присниться, будто судили меня, за что – не знаю. И приговор не помню, проснулся. Но что же так неспокойно на душе?

Увидел за окном весенние проталинки и первый подснежник.
- Боже мой, какой смелый цветок среди снега вырос! Ну, храбрец, что ты мне в глаза смотришь, будто что-то сказать хочешь? Хочешь, да не можешь, а я то - могу! Могу, но стоит ли? Конечно, стоит, ведь доброе слово и цветку приятно. Да и за душу он меня зацепил: снег кругом, а он добрую весть принёс – Весна идёт! Нет, не могу я молчать! Слушайте!

Подснежник дорогой, ты душу мне пленил,
Твой взгляд меня унёс в космические дали.
За красоту, отвагу ты мне мил,
Прости за то, что мы черствее стали.
Торопимся, проходим стороной,
Не замечая скромного величия,
Прости, что стали тучи над страной
Приобретать зловещие обличия,
За то, что дождь всё чаще – не грибной,
За то, что наши реки обмелели,
Что не болеем мы своей виной,
И плачут наши дети в колыбели.
Что обвинять во всём жестокий век?
Он – только Время, Время и не более.
Как жаль, что разучился Человек
Жизнь проверять сыновнею любовью.

- Что-то получается и не дурно! Вот это и в издательство послать не стыдно. После суда я как-то тревожно себя чувствую: душа рвётся и трепещет, мыслям тесно в голове, не успеваю записывать, рука рвётся к перу и к бумаге. Не знаю, какой приговор мне вынесли, но покоя меня лишили. И пожаловаться некому. Как раньше хорошо было, всё ясно и понятно. Сглазили меня, несомненно, сглазили!
Вещи молчали, радовались, что доброе дело сделали, хоть одного графомана вылечили.