Письмо из Бейкерсфилда

                Мистеру Уильяму Биссингтону,
                г.        Денвер, штат Колорадо

Дорогой брат!
Надеюсь, что ты здоров и у тебя все в порядке. С тех пор, как ты уехал из Бейкерсфилда, мы виделись всего несколько раз, и я очень скучаю по тебе. Получила твою открытку. Боже милостивый, это правда? Какое радостное событие для вас с Джудит! Если бы ты знал, брат, как же мне не терпится увидеть вашу маленькую Элисон! Как это удивительно: Элисон родилась как раз в наш с тобой день рождения, Билл. Я думаю, это хороший знак. Поздравляю тебя от всей души! Надеюсь, она не унаследовала наши уши? Ты помнишь, в детстве нас дразнили «лопоухие близняшки»? Уши – это определенно не самая лучшая биссингтоновская черта, а? У Джудит с ушами все в порядке, слава богу. Всем сердцем хочу, чтобы Элисон взяла уши от нее. Черт возьми, братец, если она сделает это, то будет самой сногсшибательной девахой в мире, помяни мое слово! Приеду к вам, как только смогу. Так хочу видеть тебя, Билли! Не могу дождаться того дня, когда смогу снова обнять тебя, как в детстве. А Элисон ждет масса сюрпризов: должна же твоя малышка знать, на что способна ее тетя, а?
   Билл, я должна сказать тебе: я решила бросить все и перебраться куда-нибудь  поближе к вам. Ты, возможно, будешь удивлен: ведь ты знаешь, что я всегда любила свою работу и мало кого считала способным делать ее лучше, чем я. Я и сейчас так думаю, но, все равно, убеждена: я не смогу больше работать в больнице, Билл! Это мне больше не под силу!
  Из моего письма ты узнаешь, почему я так думаю. Но прежде расскажу тебе то, что должна сообщить. Ты помнишь Дору Дэниэлс? Она училась с нами в одном классе. Ты еще был влюблен в нее в старших классах, и каждый божий день торчал после уроков на углу Хайд-лейн, чтобы увидеть, как она садится в автобус. При разговоре с ней ты нес такую чушь, что я вовсе не осуждаю ее за то, что она отказалась идти с тобой на выпускной вечер. О да, только не говори мне, что ты не помнишь Дору Дэниэлс! Она разбила тебе сердце, и я невзлюбила ее с самого того дня. Дора была ветреной красоткой, красивее меня, да и парней вокруг нее всегда было больше, и, понятное дело, я терпеть ее не могла. К чему я пишу все это? Дора скончалась ровно две недели назад, и, бог свидетель, Билл, я молюсь о ней каждый день, в каждой своей молитве я прошу Господа быть помилостивее и снисходительнее к ней Там. Тебя это, может быть, удивляет? Я объясню.
   Возможно, ты знаешь, что вскоре после того, как  ты уехал в Денверский колледж, Дора вышла замуж за Генри Сент-Джорджа. Ты помнишь его? Он учился на класс старше, и не было в школе такого человека, который не проклинал бы Генри Сент-Джорджа. Он играл полузащитником в футбольной команде и был уверен, что ему море по колено. Этот урод портил в те годы жизнь доброй половине Бейкерсфилда. Так гордо рассекал по городу на своем раздолбанном старом драндулете с перемотанным проволокой бампером! Если бы я не встретила в своей жизни Эзру Хэверфорда, я могла бы сказать, что Генри – самая отвратительная и грязная свинья в целом свете. Но мой муженек переплюнул его. Ни капли не жалею, что развелась с ним. Хотя нет, все-таки жалею: нужно было сделать это сразу после нашей брачной ночи, а не терпеть этого мудилу целых шесть лет! Больше я не буду такой идиоткой. 
  Итак, Дора выскочила за Генри Сент-Джорджа буквально через полтора месяца после выпускного. Я очень хорошо помню это, поскольку именно в этот день Хэверфорд пригласил меня прокатиться на его мотоцикле с ним на пикник, и я по дурости согласилась. Дора так хвасталась, так хвасталась! Я удивилась, но, в общем-то, мне было плевать. Хотя я и не понимала, что нашла такая милашка, как Дора, в таком ухаре и прощелыге, как этот громила Сент-Джордж. 
  Последующие несколько лет я ничего не слышала о ней, хотя мы жили в одном городе, да и мне было не до того. До сих пор не знаю, о чем я думала, соглашаясь выйти за Эзру Хэверфорда. Должно быть, я была не в себе, что-то вроде помутнения рассудка. Этот грязный бездельник скоро начал пить и… э, к чему сейчас вспоминать о перипетиях моего счастливейшего брака? Мой ненаглядный муженек за все годы нашей совместной жизни подарил мне разве что тягу к сигаретам, с помощью которых я пыталась хоть как-то успокоиться. Его я бросила, а вот старый добрый «Пэлл Мэлл» не могу. Кажется, мы с ним друзья навек. Теперь, Билл, меня уже поздно переделывать: если в газетах станут писать, что курить вредно, я брошу читать, но не курить. По-моему, это старина Черчилль? Всецело одобряю.
   Знай, брат, что Дора Сент-Джордж имеет самое непосредственное отношение к тому, что я больше никогда не смогу заниматься своей прежней работой. Билл, я перехожу к самой тяжелой части моего письма. Я никогда не любила писать, ты знаешь, а теперь вот строчу и строчу, и настрочила уже бог весть сколько, потому что хочу, чтобы ты знал, Билли. В письме об этом рассказать легче, чем с глазу на глаз. Не хочу больше вспоминать об этом, когда приеду к вам, когда буду держать на руках малышку Элисон. Я знаю, мне стоило бы просто поздравить тебя с рождением дочери и известить, что скоро буду у вас, но ведь ты – мой самый близкий и родной человек, Билли, мы с тобой неотличимы до последней родинки, и кому, как ни тебе, мне рассказать это? Можешь считать, что твоя сестра свихнулась, но все, что я напишу – такая же правда, как то, что Джудит не умеет готовить.
  Итак, вот как все было. 
 В нашей бейкерсфилдской больнице всего две палаты для рожениц. Как ты знаешь, их вот уже десять лет опекают сестры-монахини из монастыря святой Анны, что стоит прямо за Кардифским холмом. Однажды к нам доставили одну молоденькую женщину с высокой температурой, в полубессознательном состоянии, с сильным кровотечением. Она бредила. Состояние ее было очень тяжелым. Меня вызвали прямо среди ночи. Тебе ли не знать, Билл, что я чертовски зла, если меня будят среди ночи. Такой я была всегда и такой, вероятно, останусь до конца жизни. Но если меня вызывают по работе, я встаю и иду, потому как знаю – действительно нужна моя помощь и без меня никак. Хэверфорд постоянно ругался и даже угрожал, что изобьет меня, когда я вот так вот уходила посреди ночи в больницу, да только я всегда посылала его ко всем чертям, и ничуть не сожалею об этом.
   Я узнала ее, как только увидела. Это была Дора Дэниэлс, то есть Сент-Джордж. Боже, что сделал с ней этот урод, Генри, подумала я. Ей было очень плохо. Это не были обычные преждевременные роды. Вместе с густым, черным, спекшимся сгустком крови я разглядела вышедшую крошечную ручку пятимесячного ребенка. О Господи!
«Кейт, пока придет врач, подготовьте все к операции» - услышала я. Наступила ужасная ночь. Самая ужасная в моей жизни, хотя, как ты знаешь, акушерка привыкает ко многим вещам – к стонам, крикам, боли, крови и ужасу. Я повидала всякое, Билл. Меня ничем не проймешь, и все же я предпочла бы забыть навеки то, что последовало дальше.
  Часы пробили ровно полночь. Она приподнялась… я никогда еще не видела такого дикого ужаса в человеческих глазах. Мороз пробежал у меня по коже, когда Дора посмотрела на дверь… В ее взгляде появилось что-то безумное… зрачки ее расширились, она вдруг одним прыжком соскочила с кровати к открытому настежь окну и, вот тебе крест, я до сих пор не могу понять, как я успела обхватить ее за талию и удержать на месте у самого подоконника, в тот самый миг, когда она едва не бросилась вниз… Я оттащила ее подальше от этого чертового окна и уложила в кровать. Дора накрылась одеялом и начала всхлипывать. Несколько минут она пролежала неподвижно, и я уж подумала, что она умерла. Но Дора была жива. Сколько ей было лет, Билл? Двадцать семь? Двадцать восемь? Все эти годы я помнила Дору как стройную длинноволосую девочку, которая сидела за партой впереди меня и, бывало, страшно бесила, закрывая мою тетрадь своими волосами. Я помнила ее как школьную чемпионку по прыжкам, победительницу городских соревнований. Она всегда улыбалась… Теперь же я видела ее запавшие щеки, туго обтянутые кожей скулы, невероятно худые руки. Мое сердце сжалось. Я поклялась себе сделать все возможное, чтобы спасти ее. И я должна была сделать это любой ценой!
  Дора откинула одеяло и вдруг начала говорить – быстро, лихорадочно.  Я едва разобрала слова, но когда разобрала, похолодела.
- Сейчас они снова пришли… Первый, второй, третий… этот уже большой, почти взрослый… пятый… этот совсем маленький… шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый… Почему у вас нет глаз?
 Я знала, что у нее бред, но мне стало очень нехорошо. Где-то вдалеке ухнул филин, и тишина стала еще страшнее.
 И тут она, как ошалелая, закричала что было сил:
- Уйдите! Не трогайте меня… отпустите… вы хотите взять мои глаза… сердце… отпустите меня… прочь… прочь!
 Как она кричала, Билл! Словно сам дьявол раздирал ей сердце своими когтями. К счастью, тут пришел доктор Робертсон. Его осмотр подтвердил мои подозрения. Из-за некомпетентного вмешательства плод вынимали из Доры по частям, поранив несколько раз матку. Началось воспаление брюшной полости… Плюс к этому кровотечение, которое никак не желало остановиться. Смерть могла наступить в любую минуту. Мы с доктором послали за мужем Доры. Генри воспринял новость о том, что его жена может умереть с минуты на минуту очень спокойно. На его лице не отразилось никаких чувств. Пока он не услышал, что дело, скорее всего, подадут в суд. Тогда он обругал нас всех и стал ныть, что делать нечего этим легавым, кроме как совать нос в чужие, и к тому же семейные дела… Билл, я возненавидела его за эти слова. Я смотрела в его красную, испитую рожу, и мне хотелось только одного – врезать ему как следует. И я бы сделала это, Билли, ты знаешь меня, но в этот момент бедняжка Дора опять закричала – и волосы зашевелились у меня на голове от ее крика. В нем было такое страдание, что сердце у меня едва не разорвалось, а на глаза навернулись слезы. Она все кричала и кричала:
- Они снова подходят… Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Не троньте меня!
 Генри выбежал из палаты. Он боялся лишь одного – что на него заведут дело в суде. Я не помню, чтобы я когда-нибудь в своей жизни ненавидела кого-либо так сильно, как Генри Сент-Джорджа.
  Дора металась и стонала еще три дня и три ночи. Даже самые сильные дозы анестезии ничем не могли помочь, а такого я за всю свою практику не помню. Она постоянно видела перед собой одиннадцать своих мертвых детей, от которых ее заставил избавиться Генри. Они говорили с ней… а Дора говорила с ними. Она просила прощения и плакала, постоянно плакала, да так, что я сама чуть с ума не сошла! Видимо, нерожденные дети задавали ей какие-то вопросы, а она только рыдала в ответ. Я пыталась успокоить ее, но от этого было только хуже – Дора вновь принималась стонать. Иногда она задыхалась, и это было даже страшнее ее криков, которые всякий раз надрывали мне сердце. Билл, я все еще спрашиваю себя – как я не поседела за это время?
   На четвертый день она вдруг пришла в себя. По крайней мере, так показалось мне. Она посмотрела на меня более-менее осмысленно и, кажется, узнала, поскольку попыталась улыбнуться. Какое это было усилие! Дора моргнула и сказала еле слышно:
- Кейт… это ведь ты?
- Да, - прошептала я в ответ. Горло сдавило, и я могла только шептать.
- Кейт… я видела их. Всех одиннадцать. Я не хотела… Не хотела… Я видела, я видела их, они говорили со мной! – и она заплакала, тихо, беспомощно, слабо, и это было хуже всего пережитого мной. Я заплакала вместе с ней. Потом ей немного полегчало, и она спросила о тебе, Билли. Я сказала ей, что ты уехал учиться в Колорадо и с тех пор так и осел там. Дора кивнула и неожиданно поинтересовалась, ходишь ли ты еще в класс живописи? Кажется, она начала видеть нас детьми, потому что спрашивала еще много и всякую ерунду. Она вообще много говорила о прошлом и о том, что было давным-давно – как будто вся ее жизнь прокручивалась перед ее глазами.
  Она была красавицей, Билли. Сейчас, оставив позади столько всего, я могу сказать это с полной уверенностью. Ты помнишь ее глаза? Глаза Доры Дэниэлс? Будь они прокляты, ее глаза, они преследуют меня по сей день, во снах, в самых страшных моих снах. Большие и синие-синие, как небо в самый разгар июльского дня. И такая в них боль, такое немыслимое страдание! Если бы ты знал, как я хочу все это забыть…
 Я позвала священника, отца Леонардо, который дежурил около Доры все эти дни, а доктор Робертсон послал за Генри. Дора немножко пришла в себя и сказала:
- Их было одиннадцать. Не нужно ничего спрашивать. 
А когда отец Леонардо начал говорить о Божьем милосердии, она подняла на него свои огромные синие глаза и сказала очень тихо:
- Позвольте мне отойти…  Я хочу в ад. Я хочу встретиться с этим мерзавцем в вечности.
 Мы все понимали, что ее часы сочтены. Я плакала, уже не скрывая этого.  Мы втроем – я, доктор Робертсон и отец Леонардо – стояли около Доры, ожидая ее кончины. Боже мой, описать не могу, как мне было жаль ее!
  Тут появился Генри. Он влетел в палату бледный, с перекошенным лицом. Он подошел к кровати Доры и остановился, глядя на нее с ненавистным ужасом. Его всего трясло, но я прекрасно знала, что пугает его на самом деле.
  Увидев Генри, Дора вдруг приподнялась,  прислушалась, наклонив голову набок, уставилась прямо ему в лицо горящими глазами и проговорила совершенно отчетливо и ясно:
- Я тебя ненавижу.
С этими словами она умерла.
Никогда, до самого своего последнего вздоха не забуду, как она умирала! Никогда не забуду эти ее слова, они звучат и звучат у меня в голове. Все это до сих пор стоит у меня перед глазами, братик, а снилось сколько раз! Генри побледнел как полотно, бегал вокруг покойной и все голосил: «Суд!», «Суд!», «Суд!». Этот сукин сын ни секунды не думал о Доре, ему было плевать, что она умерла, и умерла по его вине.  Он боялся только одного – что его теперь будут судить. Я не выдержала и ударила его по щеке. Он покачнулся и замер. Затем метнул взгляд на умершую и выскочил из палаты. В его красных глазах был страх – о да, страх, эгоистичный страх, он боялся только за свою шкуру и, по-видимому, жалел только себя. Я хотела убить его, но каким-то краем сознания понимала, что закон, пожалуй, не будет на моей стороне.
  Когда я вспоминаю все это, мне становится так нехорошо, Билл. По-настоящему нехорошо. Сколько еще меня будут преследовать по ночам страдающие глаза Доры Сент-Джордж, ее крики, плач, последние слова? Сколько я буду убегать в кошмарах от этого ублюдка Генри, слышать, как он вопит без остановки «Суд, суд!»? Сколько еще я буду просыпаться посреди ночи, увидев перед собой рыдающую Дору? Это мой кошмар. Иногда я просыпаюсь ночью от ужасной мысли: это моя вина. Я понимаю, что, видит бог, в смерти Доры я ничуточки не виновата, но что-то грызет меня постоянно, как злобная подвальная крыса. Иной раз мне кажется, что я сошла с ума. Я ухожу из нашей больницы и перебираюсь поближе к вам. Я решила окончить бухгалтерские курсы и сразу рвануть отсюда. Думаю, это не самый плохой вариант.
  Билл, послушай меня: сожги это письмо, как прочтешь. Сожги, чтобы не осталось никаких воспоминаний. Не рассказывай ничего Джудит, если только она не стоит сейчас позади и не читает это. Тогда, что ж делать, пусть прочтет на здоровье, если она любительница такого чтения. Надеюсь, я написала все не чересчур бестолково, и ты имеешь полное представление о том, почему я решила так резко изменить свою жизнь. Иногда я думаю, что это было послано мне богом неспроста, и я должна извлечь что-то для себя, но я также ловлю себя на мысли, что больше не хочу идти в больницу. Я боюсь пройти через все это еще один раз, потому что еще одного раза мне не вынести, и я точно сойду с ума.
   
Скоро увидимся. Мои наилучшие пожелания Джудит.
                С любовью, твоя сестра
                Кейт Д. Хэверфорд
                Бейкерсфилд, Калифорния
                3 мая 1989 г.