Грабители гробниц. Часть 4

                Исторический роман в пяти частях.

Место действия – Древний Египет (Черная земля).
Время действия – около 1000 лет до н.э., то есть 3000 лет назад,
в конце правления ХХ династии Рамессидов .
*******

                ЧАСТЬ IV.

СОДЕРЖАНИЕ  ЧАСТИ  IV:

1. Дома вечности. Храмы миллионов лет.
2. На дне могилы.
3. Комната ожидания.
4. Рука помощи. Рамсеснахт.
5. Что есть чудо. Сихатхор.
6. Любимица Ра. Сетнахт.
7. Судный день.
*******

1. Дома вечности. Храмы миллионов лет.

             «Ставь себе статуи и украшай свою гробницу…»
             Из «Поучения»  Аменемхета I Сехетепибра, царя XII династии, обращенное к его сыну Сенусерту I Хеперкаре.


 
             Жители Южной столицы Черной земли издавна хоронили своих покойников на западном берегу Реки в скальных пещерах, и, разумеется, изначально этот обычай, впоследствии укоренившийся в обществе до такой степени, что, без преувеличения можно сказать, превратился в буквальном смысле слова в этическую, религиозную и социальную догму, возник, как это всегда и бывает на самом деле, исходя из сугубо практических соображений. 

Живые редко любят непосредственное соседство мертвых, они всегда относят их куда-нибудь подальше от своего жилья и стараются спрятать с глаз, - в земле, в песке, в каменистой расщелине, в пещере, в пламени костра, наконец.

Последнее для обитателей Черной земли в связи с их мировоззрением являлось вариантом неприемлемым, между тем они не располагали земельными угодьями, пригодными для осуществления погребений, - долина по берегам Реки бога Хапи ежегодно затапливалась водами великого разлива, последовательно  превращаясь сначала в озеро, потом в болото, потом в плодородные поля, так что ни о каких могилах на ее территории и думать не приходилось, а потому долину живые оставили себе безраздельно, для своих насущных жизненных нужд, мертвым же выделили безжизненные каменные склоны гор вдали, и как же еще можно было устроить там мертвецу вечный приют, если не внутри скалы?

Поначалу для этой цели наверняка использовались природные трещины и пещерки, которые родичи покойных углубляли и облагораживали по мере своей возможности, однако таких удобных мест встречалось по сравнению со спросом на них слишком мало, и потому востребованное населением мастерство по высеканию искусственных пещер в недрах гор постепенно все совершенствовалось и совершенствовалось, перейдя наконец полностью в руки профессионалов и превратившись в доходное дело, дававшее возможность прокормить занимающихся ими людей и их семьи, переходя по наследству от отца к сыну.

             Западный город мертвых, создававшийся веками, был велик и обширен. Он включал в себя группы различных по своей социальной принадлежности, по времени создания и по стилю выполнения захоронений, между которыми возвышались многочисленные храмы, а все эти постройки, предназначенные для нужд тех, кто уже отбыл в свой черед в страну вечности, перемежались поселениями сооружавших и обслуживавших их живых людей, деятельность которых была с ними непосредственно и нерасторжимо связана и могла процветать только в этих местах.
             На западном берегу хоронили и простых людей (общая ямина, в которую пластами укладывали набальзамированные самым дешевым способом тела, пересыпая их песком), и людей позажиточнее (шахта внутри скалы, оканчивающаяся помещением для гроба с мертвым телом, а наверху  постройка ввиде домика под пирамидальной крышей, со статуей умершего в отдельной комнатке и ложной дверью для даров с восточной стороны), и знатных (предыдущий вариант захоронения в расширенном, улучшенном, а иногда несколько измененном виде).
            
Кремнистая, медленно повышавшаяся в сторону горной гряды, окаймлявшей долину Реки, равнина, начинавшаяся там, где во время разлива проходила береговая линия (местности выше этой линии никогда не захлестывались волнами ввиду их достаточно возвышенного положения),  была узка и оканчивалась на скалистых склонах. 

             Центральная ее часть использовалась для захоронений с древнейших веков и долгое время, не смотря на различные перемены в жизни страны,  продолжала активно застраиваться и расширяться.

Ядром этого района города мертвых издавна стали богатые усыпальницы, расположенные несколько обособленной группой и со временем достигшие общего числа около 500, в окружении бедных захоронений. Они занимали один из холмов, карабкаясь по его склонам. В них устроили себе дома вечности великие визири великих царей, и то были дома, достойные своих знаменитых и могущественных хозяев, стоявших при жизни столь близко к львиному трону, хотя эти сооружения и не могли, конечно, соперничать по величине и роскоши убранства с царскими усыпальницами.

Помещения (их было немного, и в их числе обязательно имелось святилище со статуей покойного) высекались внутри скалы,  но при строительстве создавался также внешний фасад со стеной, выложенной обтесанными камнями, в которой аккуратно проделывалась дверь, выходившая в небольшой, имеющий ограду и вымощенный плитами дворик, украшенный стелами и статуями.

Росписи на стенах пещер рассказывали о земной жизни вельмож, а в камере саркофага сцены охот, пиров и праздничных процессий сменялись религиозными, с участием многочисленных богов западного царства.

             На юге, напротив самого Уасета и Южного дворца Амона-Ра, посреди частных  захоронений, неподалеку от грота с водопадом, в котором видели символ чрева Небесной коровы (изливавшиеся из него воды вещали о воскресении мертвых), высекались в склонах скал захоронения членов царских семей и царских родственников, некоторые из которых были весьма просты и по конструкции (обычный гробничный колодец), и по отделке (практически без оной).

Но начиная с Сатре, великой жены сына солнца Рамсеса (Рамсеса I), носившего царское имя  Менпехтира, в южной долине начали устраивать дома вечности для главных царских жен, куда более обширные и красивые. Так возникла Долина цариц, насчитывающая около восьми десятков захоронений.

             Среди них нашла свой последний приют и дивная красавица Нефертари Мери-эн-Мут, «Прекрасная, возлюбленная богиней Мут», возвышенная любовью своего царственного супруга Усермаатра-Сетепенра, сына солнца Рамсеса (Рамсеса II), до титула великой царской спутницы, удостоенная даров, дворцов и памятных храмов.

Ее усыпальница велика и чудесна, коридоры сменяются залами, залы коридорами, живые росписи стен до сих пор хранят увековеченные в сияющих красках грацию и прелесть первой женщины страны, и четыре квадратные столпа, символизируя четыре угла вселенной, окружают место, где стоял, храня в себе ее драгоценное тело, умащенное благовонными смолами и украшенное золотом и самоцветами, каменный саркофаг.

Красавица стала женой Рамсеса еще до восшествия его на престол, и он был с нею неразлучен, пока она не скончалась, не дожив до его тридцатилетнего юбилея пребывания у власти, и ни один из ее шести сыновей также не зажился на свете и потому не унаследовал отцу.

             Здесь же, по соседству, в гробницах с темно-синими и желто-розовыми росписями похоронил царь Усермаатр-Мериамон, сын солнца Рамсес (Рамсес III) своих сыновей Амона Хер-Копехефа и Пта Хер-Уменефа, - маленьких мальчиков, умерших еще во младенчестве.

             На севере, практически напротив многочисленных построек Северного дворца Амона-Ра, главной резиденции царя богов и его хем нетеру, располагались гробницы и храмы представителей первых царских династий, происходивших из родов местной аристократии, окруженные домами вечности членов своих семей и своих приближенных.

Обнесенные каменными и кирпичными стенами дворы упирались в скалы, таившие в себе погребальные чертоги, а перед входом в них возвышались пирамиды, увенчивавшие дворцы царских ка, в которых  проходили религиозные обряды и возлагались на жертвенные столы необходимые для существования души в загробном мире приношения.

Вокруг гордых царских усыпальниц лепились скромные захоронения простых горожан, включавшие в себя тот же набор построек, только в сильно уменьшенном виде.

Впрочем, ни одна из царских пирамид не представляла из себя по-настоящему грандиозного зрелища. Сложенные из обычного кирпича-сырца (глиняные кирпичи обжигались на солнце, не подвергаясь дополнительному закаливанию в печи), пирамиды ветшали и обсыпались, нуждаясь в заботе преемников своих обитателей, причем эти преемники иногда ее осуществляли, а иногда забывали осуществить, занятые более насущными делами, которых множество у тех, кто еще дышит и существует, ибо срок пребывания последних на земле столь краток, что у них никогда не хватает времени завершить все свои начинания и содеять все, что задумано, - в отличие от тех, кто закончил свое земное бытие, для которых земные годы протекают незаметно, словно минуты, складываясь в нечто непостижимое для  земного разума, именуемое значительным и пугающим словом «вечность», но которым уже нечем их заполнить…         

             Древний царский город мертвых с его дворами и пирамидами первым решил покинуть сын царя Небпехтиры (Яхмоса Освободителя) и его жены и сестры Яхмос-Нефертари, царь Джесеркара (Аменхотеп I). Говорят, он сделал это, опасаясь воров. В его времена воровство на кладбищах еще далеко не приняло того грандиозного размаха практически промышленной добычи погребенных с мертвыми сокровищ, как во времена последних Рамессидов, но царь, видимо, обладал мудростью, как и положено царю, и прозорливо провидел будущее.

Высекая себе гробницу в дальних западных горах,  он рассчитывал сбить грабителей грядущих веков со следа, однако тщетно, - забегая далеко вперед, стоит упомянуть, что грабителей ему обмануть не удалось, его вечный дом был разграблен и разорен в свою очередь, да так лихо, что теперь трудно понять, в какой из брошенных пещер он находился.

Впрочем, строя себе усыпальницу, Джесеркара, разумеется,  рассчитывал на лучший исход, и  его примеру последовали многие поколения правителей Черной земли.

Эти цари были чрезвычайно богаты, ведь им подчинялись южные и восточные земли, населенные многими народами, с которых взималась поистине бессчетная дань. Никогда прежде Черная земля такого не видала. Ничего удивительного, что привыкшие к немыслимой роскоши фараоны имперских времен желали окружить себя и после смерти всем тем, чем владели при жизни. Ничего удивительного, что они не считали лишним  прибегнуть к некоторым мерам, призванным обеспечить сохранность их вечных дворцов как нельзя более тщательно и надежно.

            «Я один надзирал за высечением гробницы его величества. Я был один, никто этого не видел, никто не слышал».
             Так сказал и записал на стене своего собственного дома вечности отвечавший за сооружение гробницы царя Аахеперкара, сына солнца Джехутимоса (Тутмоса I) чиновник царского двора, архитектор Инени.

И эти слова говорят о многом. Есть даже мнение, что рабочих убивали по окончании работ, чтобы их языки никогда не проболтались о том, где и над чем они трудились столько времени, хотя этому жуткому предположению противоречит факт существования южного поселка Сет-Маат, населенного каменщиками, многие поколения которых вырубали для царей скальные гробницы.

             Свои дворцы ка, дворцы души, большие, помпезные, богато убранные и украшенные, цари строили теперь отдельно от своих усыпальниц, вынеся их далеко вперед, ближе к Реке, будто протянув над ее берегом нить прекрасного ожерелья, ибо каждый храм был подобен драгоценной жемчужине. Да, целое ожерелье, целая вереница, - храмы миллионов лет, в которых начинали поклоняться монархам еще при их жизни, и тем более продолжали этим заниматься после их посмертного воссоединения с богами, храмы Сети I, Рамсеса IV, Тутмоса III, Аменхотепа II, Рамсеса II (знаменитый замечательный Рамессум), Тутмоса IV, Мернептаха, совместный храм Эйе и Хоремхеба и, наконец, храм Рамсеса III, построенный на месте древнего культа Амона, с его многочисленными помещениями, включающими в себя и великолепный многоколонный зал, и служебные, и жилые комнаты, и даже комнаты гарема, - огромный, как город, украшенный статуями, росписями, рельефами, с монументальными привратными башнями и сокровищницей.

(Говорят, именно про ограбление этой сокровищницы рассказывали в народе занимательную историю, принявшую форму сказки, в которой вор не только не понес наказания за свои преступления, но благодаря своим выдающимся интеллектуальным способностям, решительно пришедшимся по сердцу  обворованному им фараону, сделался приближенным последнего и получил в жены его дочь, правда, до своего замужества по приказу отца при выполнении полученного от него задания государственной важности побывавшую в объятиях множества мужчин.) 

Только несколько изумительных построек выделялось из этой четкой береговой шеренги, по замыслу своих создателей заняв иные места на равнине. Увенчанный некогда пирамидой и украшенный целой рощей деревьев, высаженных при входе, храм славного царя Небхепетре, сына солнца Ментухотепа (Ментухотепа II) из 11 династии, и многотеррасный храм царя Мааткара, дочери солнца Хатшепсут (она была царем в женском обличье), возведенный за 15 лет ее фаворитом Сенмутом под отвесной скалой, с предшествующей входу в него аллеей изваянных из камня полу- львов, увенчанных головой царицы  в мужском царском уборе и со священным уреем надо лбом, украшали собою вид на западные горы, возвышаясь гораздо дальше от Реки, чем прочие сооружения такого рода.

Дорога, проведенная к ним («Дорога, ведущая туда, где садится Ра»), проходила мимо величественного храма царя Небмаатра, сына солнца Аменхотепа (Аменхотепа III), построенного непосредственно на заливной равнине и осененного своими великолепными и жуткими колоссами, о колено одного из которых (южного) опиралась маленькая фигурка прекрасной женщины, царской супруги Ти,  в жизни на самом деле значившей куда больше того, на что намекало это скромное традиционное изображение…

             Итак, начиная с сына солнца Аменхотепа, первого царя с таким родовым именем в Высоком доме, фараоны строили свои дома вечности в узкой долине,  затерянной в глубине западных гор, - Долине царей. Когда-то здесь протекала река, впадавшая в Реку, однако потом она пересохла, и вот внутри ее берегов, окаймлявших русло, вырос целый скальный город, мало заметный снаружи, невероятно огромный, прихотливый, разукрашенный и богатый внутри.

Все постройки здесь резко отличались от иных захоронений города мертвых. Их умышленно маскировали, они не имели ни фасадов, ни дворов, ни поминальных часовен и храмов. Ни памятных стел, ни надписей – ничего. Никогда сюда не наведывались родственники, никогда здесь не устраивались положенные молебны и жертвоприношения.

Вдоль каменных, раскаленных солнцем стен ущелья проходили только патрули, оберегая покой этого места, отданного в безраздельное владычество богине кладбищ, богине молчания, богине-змее Меритсегер, - Вершине, как еще ее часто называли, так как она обитала на  пирамидовидной горе, розоватой громадой возвышавшейся над скалистыми склонами и уступами. Только она, Вершина, здесь царила, да еще ее неизменные спутники, - тишина, страх и тайна.

             Работы в Долине царей и в ее западном отростке (его называют еще Долиной Обезьян) велись в общей сложности около 500 лет, и осуществляли их многие поколения рабочих из уже упомянутого поселка Сет-Маат, Места истины, основанного царем Джесеркарой, сыном солнца Аменхотепом (Аменхотепом I), вследствие чего он здесь и почитался особо.

Сет-Маат располагался у подножья пологой  скалы в южной части равнины, ближе к Долине цариц, имел в своей северной части собственные храмы, посвященные Хатхор и Маат, в  восточной части собственное скромное кладбище (все это говорило о несколько более высоком статусе проживавших в нем людей по сравнению с другими представителями той же социальной группы), а проживало в нем больше ста рабочих со своими семьями, обитавшими в одинаковых домиках, выстроившихся вдоль главной улицы под защитой общей стены, которая окружала поселок по его почти правильному прямоугольному периметру со всех сторон. 

На работу в глубь гор, в Долину царей, рабочие отправлялись спозаранку по тропинке через легкодоступный горный перевал, причем на середине их пути был предусмотрен привал для отдыха. Они работали с перерывом на обед  около восьми часов, их рабочая неделя состояла из десяти дней, но два дня из этих десяти являлись выходными. Кроме того, они отдыхали во время религиозных праздников, которых насчитывалось отнюдь немало, и могли отпроситься у начальства с места работы по семейным обстоятельствам.

Рабочие объединялись в отряды, насчитывавшие обычно от 30 до 60 человек каждый,  делились внутри своего состава на две группы, правой и левой руки, трудившиеся синхронно, и у каждой группы имелся свой начальник, подчинявшийся главному отрядному, который в свою очередь был подотчетен начальнику всей стройки, назначавшемуся визирем или даже самим фараоном.

Главному начальнику помогал писец, составлявший сообщения о ходе строительства, выполнявший в поселке судейскую должность и, главное, ведавший обеспечением рабочих продовольствием (это и была их заработная плата), которое он получал на царских складах. Сколько при этом попадало в руки тружеников, а сколько оседало по дороге на западный берег где-нибудь в других местах, - кто знает. Недаром доведенные до отчаянья рабочие начинали воровать…   

             Продолжительность создания каждого объекта зависела не столько от первоначального замысла, то есть субъективных причин, сколько от причин объективных, - от реальной продолжительности правления того или иного фараона. Для вырубки и отделки многокамерного подземного дворца требовалось хотя бы лет пятнадцать, а лучше все двадцать.

По мере углубления в скалу,  вытесывания первых пещер и коридоров и выравнивая их стен тут же начиналась их декоративная отделка. Рабочие разделялись не только по бригадам, но и по специальностям. Планировщики делали разметки и определяли размеры будущих помещений, каменщики тесали и рубили камень, штукатуры покрывали стены в два слоя сначала смесью глины, песка, известки и измельченной соломы (смесь эта называлась муна), а затем более жидкой глиной, разведенной все с той же известью, и, побелив полученную поверхность гипсом, уступали ее скульпторам и художникам.

Темы изображаемых картин и их колорит определялись каноном, но многое в их выборе зависело и от личного вкуса заказчика. Во все время строительства и внутренней отделки за работой надзирали стражники. Если смерть хозяина гробницы (надо отметить, что в Черной земле не любили слово «смерть» и либо вовсе его опускали, либо заменяли иносказанием, причем в отношении персоны царя оно могло звучать, скажем, так, - отправился на небо, соединившись с богами), - так вот, если это самое соединение с богами наступало раньше, чем работы бывали завершены, их бросали в том виде, в каком их заставало данное событие, и захоронение производилось в незаконченную усыпальницу, - сделанные красной краской контуры предварительных разметок будущих росписей и рельефов на стенах, помещенные в масштабную сетку, грубые, не до конца обтесанные и отшлифованные углы и колонны…

В определенный день приезжала похоронная процессия, гроб и вещи вносили внутрь, причем гроб помещался в каменный саркофаг (добыча камня для этого массивного огромного футляра представляла собою предмет особых забот), затем входные двери закрывались и замуровывались, поверх наносился слой штукатурки, к которой густо и часто прикладывались специально для этого случая вырезанные на деревянных досках царские печати (их могло быть несколько видов) с разнообразными изображениями девяти пленников, бога-шакала Инпу в своем зверином обличье и непременно с именем погребенного здесь царя, помещенном согласно священной традиции внутри защитного веревочного овала (петли) символа шен, так что новая стена бывала сплошь испещрена ими.

Затем подлинные царские печати уничтожались, поскольку к власти приходил другой властелин, и за целостностью дверей и оттисков печатей с этого момента должны были надзирать служащие города мертвых.

Нарушение печатей служило сигналом попытки ограбления. В этом случае проводилось следствие, затем  ремонт, а затем двери опечатывались вновь, теперь уже иными печатями, без царского имени, но с теми же образами бога-шакала Инпу, стража мертвых, и девяти связанных пленников, на концах пут которых расцветал божественный лотос.

И, несмотря на все меры предосторожности, восстанавливать пробитые стены и наводить порядок внутри подвергнувшихся нападению гробниц приходилось неоднократно.
         
             Среди рабочих, стражников и жрецов ходили жуткие истории о заколдованных, отравленных пещерах, о падающих дверях и проваливающихся полах, о мертвецах, приходивших по ночам к посягнувшим на их богатства и покой людям, чтобы напугать их до смерти видом своих останков в разлохмаченных, сорванных наполовину бинтах или даже задушить их своими костлявыми руками.

            «Что касается любого человека, который войдет в эту гробницу с черными помыслами и кто сделает в ней какую-нибудь вредоносную вещь, или кто нанесет вред какому-нибудь камню или какому-нибудь кирпичу в этой гробнице, или кто сотрет на ней письмена, я схвачу его за шею, как птицу…»

             Вечерами за кружкой пива множество подобных баек звучало в тесных компаниях, и все знали, что выдуманы они лишь наполовину. Непонятные смерти порою действительно настигали тех, кто входил в уже опечатанные ранее усыпальницы, причем неважно, воры ли это были, или служащие, обязанные навести порядок после попытки ограбления. И люди бормотали заклинания против злых духов, надеясь на помощь магических слов.

                «Она может уплыть – та, что вступает во тьму.
                Она входит крадучись.
                Нос у нее позади – лицо повернула назад.
                Неудача ей в том, зачем она пришла!»

             Но проходила темная ночь, наступал светлый день, разгоняя ночные страхи. Жизнь со всеми своими насущными нуждами вступала в свои права, и икду-инбу (строитель стен) из поселка Сет-Маат, отправляясь на работу и принимаясь дробить скалу и таскать камни, опытным взглядом окидывал окрестности, примечая, откуда удобнее делать подкоп в еще незаконченную или, напротив, в уже давно завершенную и замурованную гробницу, и меджай (стражник города мертвых), лениво надзирая за строительством и покрикивая на рабочих, опершись на свой бронзовый кривой меч, думал о том же самом.

*******
2. На дне могилы.

             «Я один надзирал за высечением гробницы его величества. Я был один, никто этого не видел, никто не слышал».
             Надпись в усыпальнице Инени, приближенного фараона Тутмоса I.

            «О, эта гробница! Ты сооружена для празднества, основана во благо!»
Начало стихотворения, помещенного на памятной надгробной  плите певца Неферхотепа, сына Хану. Среднее царство.

             «…Фараоны, окружая свои мумии изысканными и дорогостоящими предметами, которые, по их мнению, были необходимы для поддержания царского достоинства, сами обрекли свои погребения на гибель. Искушение было слишком велико. В гробницах покоились сокровища, превосходившие самые алчные мечты, и, чтобы овладеть ими, нужно было только найти способ добыть их. И могильные воры рано или поздно добирались до этих богатств.
             …Поначалу я ничего не мог рассмотреть. Теплый воздух вырывался из гробницы, заставляя дрожать пламя свечи, но вскоре, когда мои глаза привыкли к мерцающему свету, детали внутреннего убранства комнаты стали медленно выплывать из темноты: странные животные, золотые статуи и повсюду блеск золота.
             …И вновь овладело нами ощущение таинственности, благоговение перед давно минувшими, но все еще могущественными тайными силами, витающими над гробницей».
             Говард Картер. Строки из дневника посвящены вскрытию гробницы Тутанхамона.      

             «Царь Тети не умер до смерти! Он не умирает! Царь живет вечно!»
Из надписей на погребальных папирусных свитках.



             Этот дом вечности, высеченный в скале, как и соседние с ним, в то же время существенно отличался от прочих своим местоположением, что очень порадовало Амонхау, когда он его все-таки отыскал.

Один ремесленник из Сет-Маат, теперь уже древний старик, лысый и беззубый, рассказал ему об этой гробнице, которую  приводили в порядок, вероятно, после попытки взлома, как раз в то время, когда он, еще будучи маленьким мальчиком, приходил в долину вместе со своим отцом, также работавшим здесь.

Дело это было очень давнее, к тому же старик едва передвигал ноги и не мог послужить проводником, да еще страдал вполне понятными в его возрасте провалами памяти, однако кое-какие приметы он все-таки сообщил, и Амонхау нашел ее наконец, - гробницу царя, спрятанную среди гористых склонов, вход в которую располагался так высоко, что его практически невозможно было заметить с земли.

- Вот сюда и наведаемся, - решил он.

             В долине не было недостатка в царских усыпальницах, и любая могла обеспечить смелого и беспринципного вора богатой добычей, но они находились слишком уж на виду, а обнаруженный им с таким трудом дом вечности как будто гарантировал сохранение тайны незаконного визита.

Рамсеснахт согласился с ним, каменщики тоже согласились, и теперь осталось только, сдерживая нетерпение, подождать удобного времени, когда начальство уберется куда-нибудь со стройки, а в долине останется поменьше рабочего люда, чтобы можно было приступить к делу без помех. О наступлении этого вожделенного момента Рамсеснахт и известил Амонхау, спешно послав к нему для этого своего второго сына.
               
             Подобраться ко входу в подземные коридоры напрямую не получалось, - скала поднималась вверх слишком круто. Разумеется, устанавливать деревянные лестницы было нельзя, и только предприняв боковой обход, члены группы добрались до входного отверстия, расположенного не вертикально, а почти горизонтально, и закрытого огромными валунами. Каменная гора выглядела до того естественно, что некоторые даже засомневались, а точно ли она рукотворна.

             Потянулись одна за другой ночи (конечно, люди Рамсеснахта, соблюдая осторожность, работали по ночам) утомительного труда, и чем больше камней при тусклом свете луны и  звезд убиралось в сторону, тем яснее становилось, что под ними действительно находится прорубленный в скале вход вовнутрь. Камни убирались и укладывались таким образом, чтобы снизу по-прежнему ничего не могло броситься в глаза постороннему наблюдателю, а непременный часовой вел пристальное наблюдение за окрестностями, чтобы его товарищей во время работы не застали врасплох, и благодаря этим неукоснительно и аккуратно соблюдаемым мерам предосторожности все пока шло гладко. 

- Ну что ж, полезли, - изрек Рамсеснахт, стоя над расчищенной наконец дырой.

Он первым осторожно спустился вниз, на чуть виднеющиеся в
темноте ступеньки, ведущие вглубь горы, и там зажег факел. За ним медленно последовали остальные.

Впрочем, вскоре им пришлось остановиться, - перед ними вновь возвышалась преграда. Теперь это была сложенная из грубо обтесанных кусков камня стена, покрытая штукатуркой, поверх которой отчетливо виднелись оттиски царских печатей, с именем царя в магическом овале, а рядом с ними оттиски печатей иного рода, принадлежавшие служителям города мертвых, с богом Инпу в образе шакала. Неровности особого характера в кладке стены и обилие второго вида печатей говорили о том, что покой гробницы уже однажды был нарушен.
- Надеюсь, они не много взяли, - пробормотал Амонхау.

             Стену проломили и частично разобрали, устроив лаз, за которым начинался наклонный коридор, к огромному сожалению всех участников предприятия заваленный грудами камней и щебенки. Новое препятствие, новая проволочка! Камни и щебенку пришлось выносить из коридора, прорывая его заново, на это ушло еще несколько ночей, и вот появилась возможность протиснуться вперед еще на некоторое расстояние.

Здесь людей ждала новая стена! Залепленная штукатуркой и опечатанная, она казалась точной копией предыдущей, однако после того, как по ней стали колотить, стараясь путем грубого опыта обнаружить ее слабые места, и с нее посыпался, наполняя пылью тесное пространство перед нею, слой верхнего непрочного покрытия, выяснилось, что это вовсе не стена, а двустворчатая каменная дверь, запертая на тяжелые медные засовы.

Очистив створки от штукатурки, рабочие смазали засовы и с трудом, объединенными усилиями двух человек, сумели их отложить. Створки двери, больше не удерживаемые в сомкнутом состоянии, подались и мягко, даже почти беззвучно разъехались в стороны. Круглые катки из прочной древесины, подложенные под них, не сгнили и до сих пор обеспечивали плавность хода. Теперь впереди не было ни щебня, ни стен. Пустота и тьма. Факел высветил в узком коридоре под ногами новые ступеньки, ведущие все дальше, вглубь и вниз, вниз…

             С огромной осторожностью, медленно, шаг за шагом люди начали спускаться.  Они простукивали каждую пядь стены и осматривали и ощупывали каждую ступень, опасаясь невидимых ловушек. Так они одолели  весь лестничный колодец, крутой и длинный, чувствуя, что находятся уже очень глубоко под землей.

Здесь было трудно дышать, факел мигал и горел еле-еле. Глубокая тишина и непроглядная тьма подземелья заставляли трепетать и  сжиматься самые смелые сердца, - страшно находиться на дне могилы.

             Дальше ступеньки заканчивались и начинался довольно широкий коридор с высоким потолком и на удивление ровным, абсолютно горизонтальным, без наклонов и подъемов, полом. Трудно было поверить, что ученые мастера сумели так глубоко внутри горы соорудить столь безупречное помещение.

Покрытые гипсовой побелкой стены  коридора украшали большие, выше человеческого роста, искусно выбитые в камне и расписанные яркими красками рельефы. Художники Черной земли, выполняя подобные работы, пользовались всего шестью красками и творили свои произведения в тесных рамках отработанных веками канонов, но какой высоты совершенства они умели тем не менее достичь при этом!

Яркие запоминающиеся сцены, несложные по своему сюжету, но исполненные столь виртуозно, что возникало впечатление, будто они появились здесь сами собою, по высшей воле чудесно проступив из одушевленного силой магии камня, изображали вступление покойного фараона в западные земли, где его встречали боги, которым он подносил свои дары.

             Надписи оглашали пять великих царских имен. Ибо каждый царь именовался пятикратно.

             Первые три имени представляли собою скорее титулы, чем имена, хотя были строго индивидуальны в каждом конкретном случае. Два последних же (одно давалось еще при рождении на свет, другое нарекалось непосредственно при коронации) заключали в себе личную силу имени, рен, как ее называли, и потому при начертании помещались внутри защитного символа шен, напоминающего кусочек веревки или ремешок, расположенный по овалу вокруг оберегаемых им знаков и как бы завязанный узлом с одного конца.   

Имя Гора, бога с головой сокола, сына Усира и Исет, легендарного царя Черной земли, живым воплощением которого являлся каждый царь последующий, стояло в перечне царских имен самым первым, при написании начиналось знаком, изображающим священную птицу, и отождествляло его носителя с быком, - могучим, прекрасным, великолепным…

Имя Небти, имя Двух владычиц,  предварялось начертанием знаков коршуна и змеи, ведь царской власти в Черной земле  покровительствовали две ее богини, - Уаджет, богиня-кобра, которой поклонялись в Нижней стране, то есть в низовьях Великой реки, и Нехебт, богиня-коршун, которой строили храмы в стране Верхней, то есть в Речных верховьях. Кобра с раздутым капюшоном укреплялась на всех головных уборах фараона. Распростерший крылья коршун украшал в торжественных случаях прическу его главной жены.

Еще раз фараон назывался Гором в своем третьем имени, только на этот раз он становился Гор Нубу - Золотым Гором. В имени Золотого Гора выражалось священное право фараона на коронацию и ношение корон (главной считалась двойная бело-красная корона, символизирующая объединение верховий Великой реки с низовьями, но имелось еще несколько других), и потому он нарекался здесь увенчанным коронами, могущественный коронами, сияющий коронами.

Так называемое имя тростника и пчелы содержало титулование царя как владыки Верхней и Нижней стран и присваивало ему личное царское имя, то есть собственно имя (тут привлекался в первый раз магический овал знака шен). Под этим именем царь и был известен в своей стране и за ее пределами.

Последнее, пятое имя, по времени возникновения на самом деле являлось первым, так как присваивалось еще при рождении. Оно также помещалось в  символическую петлю шен и предварялось традиционной формулой, гласящей: «са Ра (сын Ра), его тела, которое он любит…» Это были чрезвычайно важные слова. Они содержали утверждение, что царь – сын бога солнца, и никого это утверждение не удивляло, потому что все знали и верили, что бог принимает облик царя-отца, чтобы зачать царя-сына  в теле царской жены, матери очередного земного воплощения божества по воле его...

             Полное царское поименование звучало, словно священный гимн, торжественное и грозное. Оно вызывало в памяти изречения, помещенные когда-то в древности в стенах могучих пирамид.
             «Восстань на своих железных костях и золотых членах, ибо твое тело есть тело бога…»          
             Железные кости, золотые члены, незабвенное имя, открывающее путь навстречу вечности.

             …Факел мерцал и чадил, черные тени ползли по стенам коридора, сопровождая идущих вперед мужчин. Они озирались по сторонам, и Амонхау успел прочесть помещенные между картинами помимо царского имени несколько выдержек из тех 42-х вопросов, которые предлагают умершему, приведенному богом Инпу на загробный суд в царстве Аментет, 42 страшных судьи, напрасно надеясь, что он на них ответит что-нибудь иное, кроме краткого, но исчерпывающего «нет». 42 «нет», отрицающие 42 земных греха. Исповедь отрицания.

             Будто двигаясь вместе с живыми людьми по подземному царству мертвых, бог Ра, изображенный далее на стенах следующего коридора, располагавшегося еще ниже первого, так что в него вновь пришлось спускаться по ступенькам, совершал свое путешествие, полное опасностей и приключений, и его дневная барка Манджет проходила через часовые деления дня, а ночная барка Месектет через часовые деления ночи.

Ему, как всегда, удавалось миновать скрывающиеся в ночной мгле зловещие кольца змея Апопа и выплыть в ясные утренние небеса навстречу возрождению и обновлению, и гимны в честь животворного светила дышали неистребимой верой в его божественные силы, обеспечивающие неизменный триумф света над тьмой, жизни над смертью.

- Потолок-то здесь какой! – воскликнул один из участников экспедиции, подняв голову, - Звезды из золота, а?
- Может и из золота, но оттуда их уже не сковырнуть, - отозвался ему другой, - Надо идти дальше.

             Дальше располагалась пиршественная зала. По сторонам стояли сиденья и столики перед ними, на столиках – посуда, кувшины и множество дорогой хозяйственной утвари. Здесь на стены, покрытые сценами выпечки хлеба, приготовления жаркого из говядины и роскошных пиров уже и смотреть никто не стал, все кинулись к алебастровым вазам и золотым кубкам.
- Ничего не хватать! – крикнул Рамсеснахт, - Потом все соберем как следует. Мы только в самом начале, вперед!

             А впереди, как по волшебству, статуи сменялись алтарями, алтари статуями, и столы, троны, сундуки, ларцы, ложа и даже позолоченные колесницы громоздились вокруг, создавая тесноту и неразбериху, и стенные росписи продолжали знакомить усопшего фараона и навестивших его среди безмолвия его вечного дома людей со всем тем, что есть в царстве мертвых, Дуате, и многочисленные тексты дотошно объясняли, с чем придется там встретиться и чего от этих встреч можно ожидать.

В неверном свете факела блистало золото, и его было много. Такого великолепия и роскоши ни Рамсеснахт, ни его люди, ни каменщики, до того грабившие тесные усыпальницы простых смертных (а что там интересного и впечатляющего – домик под пирамидальной крышей наверху да комната с гробами внизу) и в лучшем случае попадавшие порой в более обширные и благоустроенные гробницы знатных людей, никогда прежде не видали.

Даже Амонхау, человек более бывалый, чем его нынешние товарищи, и то не встречал до сих пор в своих странствиях ничего подобного и потому был поражен не меньше их всех. Как зачарованные, они смотрели на окружающее убранство, и головы у них шли кругом.

Странный, тонкий, одуряющий аромат благовоний, которым был пропитан здесь душный спертый воздух, еще более способствовал погружению в состояние восторженной эйфории,  которая постепенно завладевала ими.

Амонхау первый заподозрил опасность и приказал всем замотать себе лица платками, чтобы не надышаться, чего не следует, и не отравиться. Одному тоненькому юноше из числа жителей Сет-Маат он сам завязал лицо, так как тот уже не в состоянии был этого сделать, - он тяжело и часто дышал, рот его приоткрылся, а глаза, и без того огромные, расширились, отражая огонь факела, будто два черных стоячих озера, и смотрели на пытавшегося помочь ему мужчину безумным взглядом.

Глядя в эти глаза, Амонхау вспомнил, что именно этот юноша уже смотрел на него однажды почти точно таким же взглядом, - это было в лунную ночь, когда меджаи и каменщики дрались на кладбище между домами вечности лекаря и торговца, и он перерезал горло раненому рабочему, которого юноша тщетно пытался спасти.

Однако воспоминание блеснуло и погасло в его уме, почти не затронув при этом никаких чувств, кроме чувства раздражения, - тогда этот мальчишка создавал какие-то лишние сложности и теперь продолжал делать то же самое… Зелен он еще слишком для тех дел, в которые ввязался.

             В комнате привратников, также заполненной разнообразными предметами, декорированной сценами посмертного суда Усира над вновь прибывшей душой, стояла уже не та живая стража, которая в день похорон отдала здесь последний долг покойному правителю в почетном карауле, а двое ее выполненных из черного дерева в полный рост и одетых в золоченые передники заместителя, а затем…

- Стоять! – заорал Амонхау, сам замерев на месте, - Здесь что-то не так!
             Он напряженно вглядывался в темноту перед собою.
- Зажгите еще один факел!
- Здесь и так дышать нечем, - возразил Рамсеснахт, - Совсем задохнемся.
             Но факел все-таки зажег.

             Из комнаты привратников шел еще один очередной коридор, ровный и вроде бы безобидный, расписанный сценами рыбной ловли, охоты в зарослях тростника и плавания по водной глади на легких изящных узких лодках с загнутыми вверх носом и кормой, над идущими в прозрачных речных глубинах косяками разноцветных рыб, больших и малых, но усиленное освещение позволило разглядеть, что, во-первых, коридор точно заканчивается глухой стеной (это и насторожило Амонхау, заметившего данное обстоятельство первым), хотя в тупик попадать было явно рано, ведь они еще не добрались до святая- святых усыпальницы, Дома золота, где должен был находиться саркофаг, а во-вторых, неожиданно выраставшая впереди стена как будто отстояла от пола коридора на некоторое расстояние…

Медленно пробираясь вперед, Амонхау вскоре оказался на краю глубокой шахты, в которую обрывался путь. Понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что коридор здесь не заканчивался, - от шахты он круто, под прямым углом, поворачивал вправо и уходил дальше вглубь скалы.

Над черной разверстой ямой раскинул свои частые золотые звезды темно-синий потолок, почти такой же, как  в первых помещениях подземного дворца.
- Вот сюда бы скатиться невзначай, костей не пересчитаешь…

             Шахту невозможно было преодолеть сразу, следовало сначала навести через нее мостки. Рамсеснахт решил вернуться на поверхность, на обратном пути собрав часть небольших вещей, которые не представляло особого труда унести с собою, а затем, в одну из следующих ночей возвратиться с деревянными досками и, добравшись до комнаты с саркофагом, заняться выносом всех драгоценностей из подземелья уже вплотную. Было ясно, что работы здесь хватит на много времени. 

             …Когда усталые, покрытые пылью и потом люди один за другим вылезали на поверхность и, мелькнув на фоне серого склона, исчезали подобно теням в темноте, не тратя время на лишние разговоры и прощанье, ночь уже близилась к концу. Большая белая луна клонилась к западу, касаясь верхушек гор вдали, а на востоке, за Рекою, хорошо видной с высоты горного хребта, стала заметна  тонкая бледная полоска близящейся зари. Зевающий, озябший часовой получил разрешение покинуть пост и тоже ушел с остальными.

             Рамсеснах, его сын и Амонхау, а также еще двое стражников, соседей Рамсеснахта, отправились домой вместе. Отойдя от долины с царскими усыпальницами на порядочное расстояние, они присели отдохнуть на склоне перед спуском вниз, на дорогу, ведущую к их жилищам.

Побеседовав о том, что, в случае, если удастся вывезти из гробницы всю добычу, они, наверное, окажутся обеспечены на всю жизнь, и порассуждав, как незаметнее и быстрее это проделать, они примолкли, усталые после своих трудов и переживаний,    переполненные впечатлениями, удовлетворенные достигнутым, предвкушая скорый отдых в преддверие новых удач. 

             Странно, что именно в эти спокойные минуты, которые могли бы запомниться как светлые и счастливые, Амонхау, глядя на окрестности, на все больше светлеющее небо над головой, испытал вдруг чувство тоски и какой-то необъяснимой потерянности. Ему захотелось немедленно оказаться дома, обнять Таимхотеп, увидеть Амени и никогда больше не покидать их. Он ясно ощутил, что не желает больше царских богатств, не хочет вновь спускаться в душную подземную могилу, -  лучше он будет работать всю жизнь и жить бедно и просто, чем обречет себя на новый риск и на разлуку с дорогими ему людьми.

Ничего похожего прежде он никогда не испытывал, и посетившее его настроение было тем более непонятно, что предприятие продвигалось вперед вполне успешно, и драгоценности побрякивали в его дорожном мешке, обещая обеспеченное и безоблачное существование, а под землей лежали, ожидая новых владельцев, несметные груды сокровищ.

Он вспомнил почему-то, как обознался, приняв живого сына Рамсеснахта, приехавшего к нему с западного берега по поручению отца, за его мертвого сына... Юный Рамос вызывал его по делам, а куда мог позвать его разорванный крокодилами покойный Джедхор?

             Рамсеснахт вновь заговорил о том, что не стоит тянуть с вывозом из подземелья всех ценностей, так как существует опасность потерять их по вине других любителей наживы.
- Мы-то искали этот пер хех долго, - говорил он, - И другим таким же, вроде нас, его нипочем так вот вдруг не найти. Но ведь у тех, наверху, есть все планы, и если они захотят, то плакало наше золотишко… Они, наверху, это могут…

             Амонхау, слушая старшего товарища, постарался взбодриться, и вскоре на душе у него полегчало. Однако осадок все же остался надолго, тревожа его среди дневного отдыха и ночной суеты.

*******
3. Комната ожидания.

             «В каждой мастабе, или гробнице, имелась яма, или расположенная под землей камера, называемая «Комнатой ожидания» или «Комнатой препятствий». Выдвигались теории о практическом предназначении этого помещения – например, для отвода воды после ливней в пустыне или для отпугивания грабителей гробниц. Но она могла иметь и символическое значение… Яма, следующая за сценами судилища … , подразумевает перспективу возвращения на землю или нового воплощения в физическом мире».
             Розмари Кларк. «Священные традиции Древнего Египта» Глава 5. Дом мертвых.

             «Я твоя судьба, и я следую за тобой».
Древнеегипетская сказка «Обреченный царевич». Новое царство. Папирус Британского музея.



             Работа в обнаруженной Амонхау царской гробнице, постепенно и планомерно освобождавшейся им и его товарищами от своего умопомрачительного содержимого, была наконец счастливо завершена. Все из нее вынесли, и мелкие предметы вроде шкатулок с украшениями и кувшинчиков с бальзамами (с ними справиться было легко), и крупные наподобие тронных кресел и кроватей со звериными ножками (эти приходилось предварительно аккуратно разбирать на части, причем видно было, что когда-то их, наоборот, заносили сюда по частям, а затем собирали).

Позади осталось и преодоление шахты на пороге камеры с саркофагом, и тот момент, когда факел впервые выхватил из темноты его мощные очертания. Заскрежетала с трудом сдвигаемая с места тяжеленная крышка, изваянная из целой гранитной плиты темно-розового цвета, и грохнулась на пол, расколовшись пополам. Звук от ее падения был такой, будто содрогнулась сама гора.

Внутри каменного глубокого ящика открылся огромный вызолоченный гроб, сделанный в форме человеческого тела, со скрещенными на груди руками, сжимающими символы царской власти, крюк и цеп, с лицом, обрамленным полосатым платком и увенчанным золотым уреем надо лбом.

Широко открытые, обведенные черной краской черные глаза засверкали в лучах наклоненного над ними факела, и неподвижный взор их, и полуулыбка на сомкнутых губах  были загадочны и прекрасны.

Высохший цветочный венок лежал поверх гроба и рассыпался, когда его стали снимать, в мелкую пыль.

Защищая покойного, скульптурно выточенную крышку охватывали крылья богини-коршуна Нехебт, а после того, как  крышку подняли и отложили в сторону, на ее внутренней поверхности стало видно изображение богини неба Нут с распростертыми руками, - пока гроб оставался закрытым, она будто бы обнимала находящегося в нем, даря ему поцелуй небес, поцелуй вечности.

В первом гробу оказалось еще два гроба, только меньшего размера. В последнем, сделанном из чистого золота,  лежало запеленутое в просмоленные бинты высушенное и залитое бальзамами тело царя. Рядом находился его бронзовый кривой меч – хепеш с драгоценной рукоятью, украшенной узором из пальмовых листьев. 

Сотворив заклинание, Рамсеснахт решился и, прикоснувшись к священным останкам, начал разматывать бинты. Его товарищи молча стояли вокруг. Им было жутко. Всем казалось, что мертвец сейчас поднимется и покарает посягнувшего на его покой и неприкосновенность дерзкого человека. Юноша-каменщик, вскрикнув, упал на колени и скорчился на полу, закрыв голову руками и воя от страха.

Но мертвец не поднялся, чтобы постоять за себя. Он и не шелохнулся,  даже когда с него сняли золотую двойную маску, закрывавшую лицо, затылок и плечи, собрали все украшения и амулеты, которых насчитывалось больше сотни в семи слоях его бинтов, и не оставили ему ни золотых наконечников на пальцах рук и ног, ни широкого ожерелья с подвеской в виде скарабея, ни литых браслетов из электрума с голубой, как волны, бирюзой и красным, как губы юной девушки, сердоликом…

И вот одной прекрасной ночью, еще раз пройдясь по опустевшим помещениям и постояв над открытым саркофагом, куда кое-как был уложен лишенный всего своего достояния и даже бинтов безответный труп,  спокойное иссохшее лицо которого, продолговатое, горбоносое, с плотно сжатыми губами, а также высокий рост и особенности телесного сложения говорили о былой красоте и силе этого смертного бога… или этого царственного человека, - постояв над ним, будто прощаясь, Рамсеснахт и Амонхау решили, что больше сюда возвращаться смысла нет, и покинули гробницу навсегда, облегченно вздохнув при этом.

Месяц опасностей, сна вполглаза и многочасовой тяжелой каторжной работы остался за плечами. Добыча была сказочно хороша, ее хватило на всех участников предприятия в избытке. Уходя, они хотели было завалить вход камнями, но поленились, - он и так не был виден из долины.

- Вот кому-то будет неожиданность, - ядовито заметил Рамсеснахт, отдуваясь, с некоторым трудом поспевавший за своим подвижным сильным спутником (ох, не те уже у него были годы, чтобы скакать по горам и лазать в подземелья, пора  наступала и о покое подумать), - Нагрянут они сюда в один прекрасный день, а ничего и нету… То-то разозлятся! Поди, искать примутся виновников-то, да напрасно.

             Амонхау засмеялся, представив себе на миг нарисованную в нескольких словах старым стражником живую картину, и подал ему руку, чтобы помочь преодолеть препятствие в виде каменной россыпи, встретившееся им на пути. Однако Рамсеснахт, сохраняя лицо, предпочел показать, что пока в состоянии справиться  сам.

- Слыхал, - продолжал Рамсеснахт значительно вслед за тем, - В южном городе взломали пер хех царской дочери? И кто сделал, и когда, ничего ведь неизвестно, а выгребли все дочиста. Даже двери сняли. Одни стены остались. Говорят, девушку разломали и на полу бросили.

- Ничего, мы тоже кое-чего стоим и кое-что умеем. Мы их еще где-нибудь опередим, - воскликнул Амонхау, - Жаль, планов долины у нас нет.
- На стройке пер хех нашего фараона, да будет он жив, здоров и силен, появился новый писец, пьяница каких мало, - задумчиво пробормотал Рамсеснахт.
- Это интересно, - заметил Амонхау, - Думаешь, он может иметь доступ к каким-нибудь документам?
- Кто его знает. Сам не сможет достать, так, глядишь, еще на кого-нибудь выведет…
- Заняться им?
- Попробуй, ты это хорошо умеешь. Вдруг что-нибудь получится… Только будь осторожнее.

             Затем прошло некоторое время, и вот как- то раз, отправляясь по своим обычным делам на западный берег,  Амонхау прихватил с собою Амени, у которого был выходной день и который ныл, что уж очень соскучился и ни в какую не желает с ним расставаться. Таимхотеп согласилась, чтобы ее сынишка отправился прогуляться (сама она осталась дома, заниматься хозяйством, благо, оно теперь у нее имелось), и  они оба, мужчины Амона, большой и маленький, преодолев речную гладь на наемной лодке (практически такой же, как те, что были изображены на стене в гробнице), постучались в дом Рамсеснахта, чему Амени был очень рад, так как не забыл проживающих здесь своих маленьких приятелей, да и они его тоже не забыли, так что встреча  вышла приятной и оживленной.
 
             В тот же день Амонхау (в компании Амени, не пожелавшего остаться без него даже на пару часов) побывал в мастерской камнереза, осведомившись о том, когда можно будет забрать некоторые  изделия, которые в целях перепродажи освобождались от нанесенных на них царских титулов и имен.

Он рассчитывал получить всю партию немедленно, а наутро же ехать обратно в восточный город, забросив по дороге товар Сетнахту и повидавшись с хозяином небольшого, но удобно расположенного в пригороде хлебного поля и хорошенькой пальмовой рощицы, которые он намеревался у него обменять на золото и серебро, заботясь о благосостоянии своей семьи.

Однако вышла проволочка, и Амонхау, недовольный этим обстоятельством, размышляя о том, какие корректировки теперь следует внести в намеченные им планы деятельности на завтрашний день, медленно шагал обратно к дому Рамсеснахта, наблюдая за Амени, весело бежавшим немного впереди наперегонки с красивой поджарой собакой по кличке Неб (что значило «Повелитель», ни много- ни мало), любимицей детворы в доме старого стражника, которая увязалась вслед за ним также, как он сам увязался вслед за приемным отцом.

Проходя вдоль кирпичного забора, Амонхау вдруг увидел за углом тоненького юношу-каменщика, входившего в состав их товарищества на правах его самого младшего члена. Тот сделал ему знак приблизиться, поманив к себе рукой, и спрятался в тени стены.

Амонхау свернул с дороги и подошел к нему. Встав на цыпочки, юноша быстро, горячим шепотом, пробормотал ему в ухо, что Рамсеснахт велел передать, что ждет его прямо сейчас внутри царского пер хех, - там, в долине. 

Амонхау посмотрел на него с недоумением. Рамсеснахт, насколько ему было известно, находился нынче в карауле, а в гробницу они уже около месяца не наведывались и наведываться не собирались, да к тому же иначе, как ночной порой, туда ходить не стоило, - значит, случилось что-то непредвиденное, что-то чрезвычайное.

             Приказав юноше подождать, он догнал Амени, который, занятый возней с собакой, не заметил его краткой встречи под забором с гонцом Рамсеснахта, и  велел ему идти домой, объяснив заупрямившемуся было мальчику, что вспомнил еще про одно дело, которое необходимо завершить сегодня же, но взять его с собою на этот раз он категорически не может. Амени, почувствовав себя обиженным и понурившись, поплелся дальше один, Амонхау же повернул назад.

             Путь в долину был не близок, к тому же следовало соблюдать осторожность, так что он и юноша-каменщик достигли  склона, на который выходил замаскированный камнями ход внутрь подземного дворца, уже в конце дня. Огромное солнце, клонясь к западу, почти лежало на отрогах горного хребта, слепя глаза своим ало-багровым огнем. Гора в форме пирамиды возвышалась над местностью, воздвигнутая здесь как памятник усопшим царям самой природой, самими богами.

Амонхау пытался  задавать юноше вопросы о том, что произошло, и почему Рамсеснах ждет его в столь необычное время внутри пустой брошенной гробницы, но тот утверждал, что ничего не знает, но что дело спешное.
- Он сказал, что будет ждать вас внизу.

             Они спустились в лаз. Амонхау зажег факел, взяв один из оставшихся  под землей, может быть, тот, который сам загасил, побывав здесь в последний раз, и быстро пошел вниз по знакомым крутым ступенькам (как медленно и с какой опаской преодолевал он их в первый раз не так давно!). Юноша –каменщик, также с зажженным факелом в руках, последовал за ним.

             Помещения гробницы существенно изменились с того дня, как были обнаружены. Они стали  пусты  и гулки. Не было уже мебели в зале со сценами пиров, не загромождали пространство в комнате привратников двухколесные высокие колесницы. Только картины на стенах сияли все теми же красками, и все так же величественно и грозно выглядел на них покойный фараон, окруженный богами.

             По перекинутому через колодец деревянному мостику Амонхау перебрался на противоположную сторону (юноша-каменщик, шедший за ним следом со своим факелом, замешкался где-то и отстал) и вошел в Дом золота, помещение, где между четырех колонн высился каменный саркофаг, как уже упоминалось, благополучно открытый и выпотрошенный заботливыми стараниями его самого и его товарищей.

За Домом золота находилась последняя небольшая комната, в которой Рамсеснахт, Амонхау и их товарищи, войдя сюда в первый раз, обнаружили один только тяжелый ларец с каменными сосудами, содержавшими внутренности покойного, а на этом ларце  статую божественного шакала Инпу, изваянного в напряженной позе часового на посту, с чутко поднятыми ушами над точеной узкой мордой (теперь, разумеется, ни ящика, ни сосудов, ни статуи тут уже не было).

Именно эта комната когда-то подверглась наибольшему разорению предыдущей командой грабителей, следы пребывания которых встречались в других помещениях царского вечного дворца гораздо в меньшей степени, нежели здесь. Кроме ящика с канопами и статуей священного шакала они вынесли отсюда практически все вещи, а между тем вещей здесь должно было храниться немало, поскольку комната представляла собою не только кладовую, но и место детского захоронения, - об этом красноречиво свидетельствовали два рельефа на стене, причем один изображал сцену детских похорон с опечаленными родителями, склонившимися над  маленьким смертным ложем с телом их дорогого ребенка, а на втором они все трое представали живыми, и царевич стоял между отцом и матерью, держа их за руки.

Такое иногда бывало, что родители перезахоранивали своих унесенных смертью из их объятий детей в свою собственную гробницу. Судя по рисункам, сын фараона скончался лет десяти от роду. «Сын царя, из его тела, кого он любит…» Сын  царя, маленький царевич. От пребывания здесь его останков не осталось и следа.

Вероятно, предыдущая команда по приватизации царской загробной собственности транспортировала вещи из дальних покоев в те, которые находились ближе к выходу из гробницы. Там все складывалось в кучу перед тем, как вынести сокровища на поверхность, однако этот этап работ по обчистке гробницы был только начат, и вынести много не удалось. В результате задние покои оказались обчищенными, часть вещей осталась сваленной как попало в передних покоях, а часть все-таки пропала, но это была не большая утрата по отношению к оставшемуся содержимому. Далее вмешалась злая судьба в образе стражи города мертвых, воров или схватили, или спугнули, а гробницу опять опечатали, и подземный дворец, вновь погрузившись во мрак и тишину, не был потревожен более до тех пор, пока сюда не вломились Амонхау и Рамсеснах со товарищи. 

             За детской усыпальницей следовала небольшая молельня, и это уже был тупик. Войдя в молельню, Амонхау остановился и огляделся. Он так и не встретил Рамсеснахта. Ничего не понимая, он вернулся в камеру саркофага и позвал старого стражника по имени. Ему никто не ответил. Обеспокоенный странностью ситуации, Амонхау направился к выходу. Взойдя на деревянный мостик, переброшенный через шахту, он увидел на другой ее стороне юношу-каменщика, который его сюда привел.

- Где Рамсеснахт? – крикнул он ему, но ответа не получил. Амонхау ускорил шаг, до конца мостика осталось совсем немного… Сверкнул знакомый безумный взгляд огромных черных глаз. Юноша быстро нагнулся, схватился за край доски, с силой приподнял ее немного и сдвинул в пропасть. Вскрикнув и взмахнув руками, Амонхау полетел вниз.

             …Неизвестно, сколько времени он без движения пролежал на дне колодца. Должно быть, довольно долго, - его упавший вместе с ним факел, не угаснув при падении и продолжая гореть, сгорел почти наполовину.

Чувствуя боль во всем теле, оглушенный падением, Амонхау с трудом приподнял голову и посмотрел наверх. На краю колодца никого не было. Золотые звезды потолка нежно сияли в полумраке на темно-синем фоне нарисованного неба. Пронзенный ужасом, как стрелой, он закричал, прося придти к нему на помощь. Срывающимся голосом он выкликал имена Рамсеснахта, его сына, звал юношу каменщика… Но никто не отозвался.

Поневоле примолкнув, Амонхау огляделся вокруг, все еще при этом не веря до конца в то, что с ним действительно стряслась большая беда и что ему не на что надеяться. Он лежал в углу колодезной шахты, глубокой, с отвесными ровными стенами, рядом с досками рухнувшего вместе с ним  мостика.

Прямо напротив него на обломках маленького деревянного гроба валялся истлевший труп с еще сохранившимися на нем лохмотьями одежды. Больше ни наверху, ни внизу не было ничего.  Он упал в глубокую пропасть, сильно разбился и был совсем один.

             Некоторое время Амонхау лежал почти неподвижно, не в силах пошевелиться, и тупо смотрел на скелет свалившегося сюда в давние времена и по какой-то причине (может быть, по причине поспешного бегства)  брошенного здесь товарищами грабителя. Мертвые костлявые руки бессильно упали вдоль тела, нижняя челюсть отвисла, и безглазый безносый череп с клочками волос, уцелевших на темени, будто скалился в самой омерзительной и жуткой улыбке на свете, - улыбке смерти.

Остов опирался на кусок деревянного гроба, крышка которого, повернутая вверх ногами, была украшена изображением нежного лица ребенка, удивленно смотревшего  красиво очерченными глазами мимо взгляда Амонхау куда-то на потолок или еще выше, в невидимые и недоступные живому человеку дали.

Это личико кого-то напоминало, но кого? Трудно сообразить, когда лежишь рядом с мертвецом на дне могилы, треснувшись с размаху об камни и почти превратившись при падении  в лепешку, а наблюдаемый  объект созерцает пространство из положения «все наоборот». 

- Сын царя, из его тела, кого он любит…, - машинально разбирал Амонхау пляшущие перед ним  знаки надписи на одной из отщепившихся от гроба частей, - Амени…

             До сих пор он не удосужился прочитать до конца надпись на рельефе в полупустой комнате, где прежде стоял разбитый и валяющийся ныне на дне ямины детский гробик, и вот теперь он прочитал другую, сходную с нею, и узнал, что сына царя звали именем сына Таимхотеп, - то есть его сына, пусть приемного, это неважно, звали так же, как когда-то погребенного здесь царского отпрыска.
- Амени, Амени…

             Наконец первый шок отпустил его, мысли немного прояснились, и он попытался обдумать положение, в которое попал. Не было никакого сомнения в том, что его заманили сюда нарочно и нарочно же спихнули в эту пропасть. Гробница брошена, никто сюда не придет, он здесь погребен заживо и неминуемо погибнет, потому что без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. Как все просто! Кто-то не слишком долго думал, как убрать его со своей дороги. Юноша-каменщик выполнял чье-то поручение, а он дал себя провести, чрезвычайно легко попался на крючок, не ожидая подвоха. Кому-то нужна его смерть.

Кто-то хочет, чтобы он умер. Кто? Разумеется, тот, кто хорошо осведомлен обо всех его делах и знает о гробнице. Его позвали сюда от имени Рамсеснахта. Значит, виновен во всем Рамсеснахт? Но они так тесно связаны общим прибыльным делом, и, можно сказать, дружат, причем семьями. Жены познакомились, дети души друг в друге не чают. Чем он не угодил Рамсеснахту, почему тот решил избавиться от него?

- О, да ты, видно, забыл , - сказал Амонхау самому себе, - Забыл то, что старый стражник не забудет до своего смертного часа. Страшная гибель Джедхора произошла по твоей вине.

             Значит, Рамсеснахт ничего не простил, значит, это месть. Продуманная, изощренная. Сначала использовал его знания, способности, силу, позволил найти гробницу, организовать вместе с ним  ее ограбление и принять в нем участие, а затем, когда все оказалось слажено как нельзя лучше, решил, что пришла пора сводить счеты.

Мальчишке-каменщику он запросто мог приказать сделать то, что тот и сделал, вот и все. Наверное, он, Амонхау, не посвящен в какие-то дела внутри группы, ведь сам он в основном занимался только подготовкой дела и затем в некоторых особых случаях осуществлял общее руководство, но командовал-то людьми при этом  Рамсеснахт, лично, в первую очередь они подчинялись ему. Рамсеснахт, старый негодяй, кто бы мог подумать, что он так хитер и коварен!   

             …  если не Рамсеснахт, то кто еще? Кому еще он перешел дорогу? Сетнахту! У Рамсенахта он отнял сына, у Сетнахта женщину. Сетнахт недаром приходил к Таимхотеп, наводя справки о состоянии ее дел, - он хотел вернуть ее и даже этого не скрывал. Как он там говорил? «Если ты желаешь, чтобы дружба длилась долго, в доме, куда тебя пускают, как сына, брата или друга… не приближайся к женщине…»

Все предельно ясно! Если ты желаешь, чтобы дружба длилась долго…Дружба, выходит, долго не продлилась. И вот, какой удобный случай избавиться от соперника! Да, но Сетнах не знает о местонахождении гробницы, не знаком с членами группы, не имеет понятия о Рамсеснахте…
- А вот и имеет! Я же сам познакомил его с Джедхором, у Сетнахта было и время, и подходящие случаи, чтобы вытянуть из него за моей спиной немало полезных сведений. Кроме того, он просто мог устроить за мною слежку. Он богатый человек, что ему стоило нанять для этой цели какого-нибудь ушлого малого. Ему было бы выгодно убрать меня именно сейчас вдвойне – и Таимхотеп возвратить, и оставить при себе тот товар, который я привозил ему на продажу в последнее время. Подкупить юношу-каменщика тоже не слишком сложно, они там, в поселке, живут беднее бедного, еле концы с концами сводят…

             …Или еще вот что. Они могли действовать сообща, Рамсеснах и Сетнахт. Джедхор наверняка все подробно рассказал своему отцу о торговце и мог свести его с ним за спиной Амонхау, а уж два этих умника договорились затем сами. Рамсеснахт мстит за сына, Сентахт – за свою женщину, с надеждой вернуть ее себе, и оба они выигрывают в финансовом отношении, поскольку могут поделить между собою имущество Амонхау в той части добычи, что отдана Сетнахту на реализацию и еще не успела перейти в руки владельца.

Да, да, эти двое сильных (имена обоих подозреваемых Амонхау людей содержали слог «нахт» - «сильный», так что имя Сетнахта означало «Сет силен», а Рамсеснахта – «Рамсес силен»), - эти двое сильных объединились против его и, заставив юношу выполнить роль гонца и палача, упекли его на дно подземного царства мертвых. Амонхау представил себе, как они беседуют, разрабатывая план его убийства, как Рамсеснахт произносит своим густым басом  краткие, весомые фразы на том простонародном языке, который был ему свойственен, и как Сетнахт отвечает ему в своей манере, пересыпая речь многочисленными цитатами. «Как там… Слушай и внимай моим словам…»

-       …А Сихатхор! Брат Таимхотеп, которого я в два счета довел до нищеты, ничем не посодействовав ему в его беде! Положим, он сам себя к ней и подтолкнул своими недальновидными тратами и вообще заслужил наказание за свое неблаговидное поведение по отношению к сестре и племяннику в прошлом, но ведь я был в силах помочь ему, а не сделал этого. Он лишился семьи и всего достояния. Он сказал мне, что ненавидит меня и убьет…

             Мысли Амонхау путались и сбивались. В отчаяньи он не способен был соображать связно и критически оценивать свои выводы. Если в его подозрениях относительно Рамсеснахта и Сетнахта еще было рациональное зерно, то Сихатхор на роль убийцы тянул явно слабо, однако Амонхау не понимал этого.

Ему казалось сейчас вполне правдоподобным, что Сихатхор выследил его, выяснил, чем он занимается, и заставил юношу из поселка Сет-Маат (с помощью каких-то угроз или подкупа) стать орудием в его карающих руках. Правда, он мог бы в таком случае просто донести на него, но, может быть, все-таки пожалел сестру…

Или нет, пожалел то достояние, которым обеспечил ее Амонхау, чтобы затем наложить на него руку. Конечно, и отомстить, и разбогатеть снова!.. В пользу версии о преступных замыслах и поступках Сихатхора по внутреннему убеждению Амонхау говорил тот факт, что Сихатхор был умен и образован, а для умного человека, направившего все свои силы и знания на достижения одной-единственной цели, мало на свете невозможного. У Амонхау были основания подозревать, что Сихатхор должен ненавидеть его очень сильно.

             Итак, двое сильных и подопечный золотой Хатхор. И молоденький каменщик из Сет-Маат у них под началом. Как там его зовут? Порывшись в памяти, Амонхау не смог вспомнить его имени, поскольку никогда его и не знал. Что ему был какой-то босоногий грязный мальчишка, больше всего похожий на обгорелую головешку с глазами! И не так обидно было ему, мучимому мыслями о людях, жертвой злобы которых он, по всей вероятности,  стал, думать о том, что это сделал с ним Сихатхор, и сердце у него переворачивалось, когда он вновь обвинял во всем тех двоих…

С Сихатхором они не то что не были близки, но вообще едва успели познакомиться, между тем как со стражником и торговцем он имел много общего. Положим, к Сетнахту он никогда хорошо не относился, однако их связывали общие дела, в которых до сих пор они друг друга не подводили, о Рамсеснахте же он вообще был еще полчаса назад гораздо лучшего мнения, и потому предательство последнего казалось ему  особенно горьким.
             
             …И все это неважно, совершенно неважно. Кто хотел его смерти, почему. Какая разница! Важно то, что он лежит весь разбитый на дне каменного колодца глубоко внутри горы, что никто и никогда сюда не придет, что он один, и что он скоро умрет от жажды, голода и ран. В нескольких шагах от фараона… Какая честь! Впрочем, этой чести и до него тут уже кое-кто удостоился, так что первым он не будет…

В нескольких шагах от фараона, спящего вечным сном, сложив на высохшей груди высохшие руки, в своем холодном каменном гробу, и в нескольких шагах от открытого отверстия наружу, за которым розовая гора в форме пирамиды поднимается к синему небу и золотому солнцу, за которым равнины и долины, зеленые поля и голубая река, прекрасный город и дом в этом городе, где ждет его возвращения стройная хрупкая женщина, беременная его ребенком...

Выбраться бы отсюда, выбраться бы! Амонхау ясно представил себе, как он проходит по знакомым залам и коридорам гробницы, карабкается вверх по крутой лестнице, выбирается наружу, всей грудью радостно вдыхая свежий воздух, щурясь от яркого солнечного света. Он разобрался бы со своими врагами, он вернулся бы к Таимхотеп, чтобы никогда больше не разлучаться с нею…

             Эти мысли доводили Амонхау до безумия. В исступлении он вновь начал кричать и звать, то умоляя о помощи, то проклиная и грозя, но толку от этого было не больше, чем прежде, он только измучился и сорвал голос.

             Смоляной факел чадил на пыльном каменном полу, разбрасывая искры в неподвижном горячем воздухе. Амонхау толкнул его слегка ногой, чтобы повернуть на другую, менее обгорелую сторону. Свет сместился, и тут вдруг             Амонхау заметил еще кое-что, что заставило его в ту же минуту забыть все остальное, - из-под гробовой крышки, медленно извиваясь длинным толстым телом и блестя глазами, выползала черная змея с явным намерением приблизиться к нему.

Змеи, ящерицы, летучие мыши и прочие омерзительные твари любят селиться в кладбищенских постройках, часто становясь добровольными соседями мертвых. Священный текст, сопровождающий мертвых в их нелегком пути в царство Аментет, гласит: «Как не быть укушенным змеей и не умереть во второй раз...», предостерегая от ползучих убийц даже на том свете. 

Амонхау вообразил себе омерзительное прикосновение к своему телу безногой гадины, сердце у него зашлось, в глазах поплыли зеленые круги…

*******
4. Рука помощи. Рамсеснахт.

             «Хороший сын – это сокровище, дарованное богом».
Поучение визиря Птаххотепа своему сыну, V династия.

             «Совершил я подвиг, оставшийся неизвестным».
Из «Поучения»  Аменемхета I Сехетепибра, царя XII династии, обращенное к его сыну Сенусерту I Хеперкаре.


       
             Факел почти догорел до конца, когда Амонхау вновь очнулся и понял свою ошибку, спровоцировавшую его новый обморок, - нет, не змея это была. То, что он принял за толстую живую змею, на деле являлось тонкой мертвой рукой. Она, эта сухая черная рука, вернее, ручка, маленькая, наполовину укрытая темными от бальзамов полотняными лентами, виднелась из-под крышки гроба. Блеск пары золотых колец, надетых на ее пальчики, он и принял за блеск неподвижных, холодных змеиных глаз.

             Странно, даже сейчас, когда он находился почти на пороге смерти, в нем все же заговорили въевшиеся в его плоть и кровь, можно сказать, профессиональные интерес и тяга к драгоценностям. Минуту назад он и шевельнуться не мог, а тут нашел в себе силы приподняться и подползти поближе, не задумываясь над тем, зачем ему золотые кольца на том свете. При этом он обнаружил, что разбился не так сильно, как ему показалось поначалу.

Он успел немного отлежаться, боль от падения утихла и не прошла только в правой руке. Действовать ею или хотя бы согнуть ее не было никакой возможности. Похоже, она была сломана в области предплечья. Морщась, он потянулся вперед здоровой левой рукой и ухватил тонкую ручку мертвого царевича за пальчики, глядя на их кольца. Ручка легко подалась, будто соглашаясь, чтобы ее взяли, но при этом потянула  за собою крышку, из-под которой высовывалась и за которую зацепилась своими бинтами.

Крышка упала, к счастью, мимо Амонхау. Под нею вместо тела царевича (тела в колодце не было также, как и в прочих помещениях подземного дворца, должно быть, грабители его уничтожили), обнаружился какой-то небольшой мешок из наполовину истлевшей ткани. Вряд ли он принадлежал когда-то царевичу, - скорее, это была собственность погибшего в яме вора, тем более что рядом с мешком лежал когда-то упавший сюда вместе с ним, не до конца обгоревший факел.

Обрадовавшись, Амонхау постарался зажечь его от последних искр своего гаснущего светоча. По крайней мере, свет у него пока все еще был. В желтых лучах нового факела, действуя одной левой рукой и стараясь по возможности не тревожить правую, он открыл мешок. Там лежали несколько браслетов, бронзовый кинжал и маленький горшочек из обожженной глины (заботливо завернутый в полотно, он не разбился при падении на дно шахты), с маленьким отверстием, окруженным лепным изображением цветка. Отверстие было плотно запечатано, в горшочке поплескивала какая-то жидкость.

Амонхау знал, что некоторые жидкие или полужидкие вещества, например, мед или ароматические масла, могут сохраняться в надежно закрытых сосудах очень долго. Вино также хранится десятилетиями, настаиваясь и густея. Что если б это было вино! Он почувствовал, что очень хочет пить. Хлебнуть бы хоть глоток!

Некоторое время благоразумие останавливало его от дегустации содержимого найденного сосуда. Вряд ли в таких горшочках хранилось когда-либо вино. Но боль и жажда мучили его, и он все же решился. К тому же ему смутно вспомнилось, что таким образом вроде бы выглядели сосудики с  неким привозным лекарством. Да и вообще, мертвецов снабжали для загробного существования благовониями, украшениями и провизией, но никак не ядами, такого не бывало. Острием кинжала он выковырял пробку и понюхал жидкость, а затем, дрожа от страха и нетерпения, приложил горшочек к губам.

             … Итак. Итак, что же мы имеем. Сломанную руку, дно колодца и никакой надежды на то, что его здесь найдут и помогут. Совсем близко выход из подземелья. Там жизнь, там люди,  там Амени в доме старого вероломного стражника, там Таимхотеп на другом берегу реки, его Таимхотеп, которую так хочет вновь подчинить себе, превратив в рабыню своих прихотей,  толстый жадный торговец. Торжествующие злобные враги, осиротевшие беззащитные родные. Они там, он здесь, выход близок, но выбраться из колодца нет возможности.

             Однако он должен выбраться, не умирать же ему здесь на самом-то деле. Иного не дано. Как? Во-первых, надо завязать понадежнее поврежденную руку. Вот рубашка, которую можно разорвать на бинты, вот кожаный ремень, которым можно скрепить повязку. Далее. Стены колодца отвесны, но не слишком ровны (кому надо было полировать яму-ловушку!), а у него есть обломки мостика, есть обломки гроба, есть хороший бронзовый кинжал.

Стену следует тщательно осмотреть прямо сейчас, пока не погас его последний факел. Дальше он останется в темноте, но к этому времени ему нужно уяснить себе, где его попытки выбраться на поверхность будут иметь наибольшие шансы на успех. Может быть, найдется место, где удастся зацепиться за выступ или выбоину.

Ах, рука-то как болит! Надо хлебнуть еще глоток из этого кувшина. Странный напиток, должно быть, и точно какое-то лекарство, придает силы и немного утишает боль. Скорее всего, этот бедолага, чей остов валяется напротив у стены, скаля зубы, здесь же, в пер хех фараона, и нашел его когда-то, и засунул в свой мешок лично для себя. Знал, наверное, что делает…Вот так. А теперь – за дело.

Как бы сказал Сетнахт? «Человек не имеет друзей в час испытаний.» А как там сказал Рамсеснахт? «Вот кому-то будет неожиданность.»

- … Ты так много знаешь о звездах. Помнишь, ты рассказывал мне про небесного великана Саху? А про эти звезды ты можешь мне что-нибудь рассказать? Про эти, которые над нами? Смотри, как они красивы, и как их много. Я часто смотрел на них и придумывал им имена. Вон ту я назвал Цветком, а вот эту – Пчелкой. Но мне хочется услышать о них от тебя…
- Я ничего не знаю про эти звезды. И никто не знает. Они не настоящие, они всего лишь нарисованы здесь. И никто до тебя не додумался давать им имена.

- Мне было так скучно здесь одному. Тихо, темно, жарко и душно. И отец не хочет просыпаться. Он устал, он так много воевал, так долго правил. Мне всегда говорили, чтобы я не приставал к нему, не мешал, потому что он очень занят, а мне хотелось побыть с ним, поговорить о чем-нибудь. Но когда он звал меня к себе, я забывал все слова и молчал, потому что не привык с ним беседовать, а он не сердился, он все понимал, и только грустно улыбался и гладил меня по голове. Я знаю, что он меня любил. И я его тоже. И тебя я очень люблю. С тех пор, как ты женился на моей маме, и мы стали жить вместе, все стало так хорошо. И еды много, и подарки, и ты почти всегда рядом. Мне нравится быть вместе с тобой и разговаривать обо всем на свете. Помнишь, как мама расстроилась, когда ее обманули на рынке? А ты подарил ей столько платьев! И мне деревянного кота с веревочкой. Я вспомнил, - у меня была почти  такая же игрушка, только не котик, а собачка. И я был тогда совсем маленький, и мама держала меня на коленях и играла со мной, а я хотел, чтобы собачка укусила ее за палец. Понарошку. Но у нее на пальце было большое кольцо с синим камнем, ей подарил его отец, и оно застряло у моей собачки в пасти. Получилось, что собачка съела кольцо. Так смешно. А потом у мамы родилась моя сестренка, а сама она умерла. Ее куда-то унесли, я ее больше не видел. Кольцо с синим камнем осталось, отец отдал его мне, на память о ней, вот оно, у меня на руке, я его берегу.

- Амени!
- Да? – мальчик, сидевший рядом с Амонхау на дне колодца, обняв обеими руками колени, повернул голову и посмотрел на него своими красивыми, обведенными черной краской глазами.
- Амени, это ты?
- Конечно. Вот еще! Я уже целый час с ним разговариваю, а он только что сообразил, что я это я.

- Что же ты такое болтаешь? Я ничего не понимаю. Какое-то кольцо… И как ты попал сюда?
- Я здесь живу. Ах, да что тебе объяснять… Ты долго еще думаешь лежать  пластом? Ты плохо закрепил эти две доски, вот они и упали. Надо перевязать их вот тут и тут, видишь? Так получится лучше. Вставай, попробуй еще раз. И прислони их вот здесь, где выбоина в стене. На нее можно встать одной ногой, правда, только кончиками пальцев, но все же. Сними сандалии, так будет удобнее. Только сначала выпей еще глоток из кувшинчика.
- Там ничего не осталось.
- Может быть есть еще капелька на донышке. Это тебе поможет. Ну, вставай же, я тебя поддержу. Вот так.
- Факел догорел.
- Ну да.
- А свет откуда?
- Звезды светят. Цветок, и Пчелка, и другие.
- Какая чепуха. Нарисованные звезды не могут светить.
- Но светят же.
- Нет, наверное, мои глаза успели привыкнуть к темноте, и свет мне мерещится.
- Думай как хочешь. Вставай, не трать времени даром. Попытайся еще раз.
- Я пытался уже сто раз. На мне живого места не осталось, так часто я снова падал вниз, на дно. Я весь в крови. Рука болит невыносимо.
- Но ведь ты должен выбраться отсюда.
- Амени!
- Да?

             Амени выглядел абсолютно также, как в тот час на пыльной дороге возле кирпичного забора, когда он, Амонхау, велел ему идти дальше одному, а сам повернулся, чтобы следовать за гонцом в горную долину. Значит, мальчик не послушался его, потихоньку пошел за ним следом и забрался в гробницу ( в этом ничего особенно невозможного не было, если вспомнить, что Амени не отличался особым послушанием и не брезговал иногда подслушивать под дверями), а потом спустился в колодец (но как ему это удалось?), и теперь пытается помочь ему выбраться (а сам он каким образом собирается вылезать отсюда?).

Да, это точно был Амени, по всем приметам, по всем своим повадкам, но что-то  в его облике было не таким, как прежде.

Во-первых, очень уж он чистенько и опрятно выглядел, будто только что из ванны, а ведь если бы он, прячась за камнями, проделал весь долгий путь до долины за Амонхау и каменщиком, он бы вывозился с ног до головы. Между тем на нем и пылинки было не найти, и юбочка из тонкого белого льна сияла чистотой и свежестью. 

Во-вторых, лицо у него было подкрашено особенным образом, - Амонхау ни разу не видел его прежде с подведенными столь же тщательно глазами (Амени всегда это делал кое-как или вообще забывал делать), да к тому же еще с подрумяненными щеками и помадой на губах. Таимхотеп и та красилась особенно прилежно только на люди, обычно ограничиваясь лишь ритуальной обводкой вокруг глаз.

И еще на нем сверкало множество украшений, - золотой пояс с пристегнутыми к нему ножнами кинжала, усыпанными драгоценными камнями, браслеты на кистях рук, на предплечьях и плечах, широкий воротник- усекх из разноцветных каменных бусин, с подвеской, укрепленной спереди. На пальцах красовались кольца, и особенно выделялось золотое кольцо с синим камнем, с надписью, выгравированной по ободку.

Где-то Амонхау видел уже все эти украшения, все эти кольца и браслеты… Ах, да, - на маленьком царевиче, изображенном и живым, и мертвым на стене детской усыпальницы  вместе со своими родителями, недалеко отсюда, всего лишь через комнату.

- Амени!
- Ну вот, ты опять сорвался. Отдохни немного, а потом попытайся снова. Теперь получится. Доски укреплены хорошо, они даже не упали. Когда ты переступишь с доски на выступ, надо немного подтянуться и воткнуть в стену кинжал, там есть щелка, ты ее уже один раз нащупал и опять нащупаешь, и подтянуться еще раз, ведь кинжал крепкий, он выдержит, не сломается, и взобраться на следующий выступ. А там уже можно достать до края. Все совсем просто, ты уже знаешь, как следует действовать, ты все разведал, и теперь ты сумеешь выбраться. Конечно, управляться с одной рукой это совсем не то, что с двумя, но ты же понимаешь, что ничего тут не поделать. Надо постараться и потерпеть В тюрьме тебе тоже пришлось туго, но ты выдержал, и сейчас выдержишь…

- Откуда ты знаешь про тюрьму, я не рассказывал тебе об этом.
- Знаю, и все. Жаль, что кувшинчик пуст. Ну, ничего, я помогу тебе. На этот раз получится.

             Амени сидел рядом на корточках, заботливо обтирая теплой ладошкой покрытое потом, кровью и грязью лицо тяжело дышавшего мужчины.  Косичка, в которую была аккуратно заплетена оставленная справа на бритой голове мальчика густая прядь волос, свешивалась вниз, вдоль его нежной щеки, и своим шелковистым кончиком касалась щеки Амонхау.

- Не могу, - простонал Амонхау, - Не могу больше.
- Но если ты погибнешь здесь, что же будет со мной, с мамой?
- Ты же сказал, что твоя мать умерла. Остался только перстень с синим камнем.
- Ты говоришь ерунду. Моя мама жива и ждет нас дома. Она сказала мне, что скоро у меня появится сестренка … или, может быть, братишка. Не забудь  подарить ему тогда мое любимое кольцо, ладно? Или нет, зачем малышу какое-то кольцо, сохрани его лучше для  меня. На, возьми его, надень на палец.
- Амени, я ничего не понимаю… Откуда ты здесь, что ты говоришь, что все это значит, ты ли это… Амени, у  меня голова раскалывается, я задыхаюсь, мне совсем плохо. Сколько я здесь уже провел времени, Амени? День, два, несколько дней?
- Какая разница.
- Мне бы глоток воды.
- Воды нет и не было. А кувшинчик пуст. Мой отец всегда пользовался этим средством, когда болел или когда его ранили в бою, потому и велел принести его вместе со своим телом сюда, в дом вечности, на всякий случай. Это средство в маленьких круглых горшочках, украшенных так, чтобы торговцы сразу видели, что за товар им предлагают, привозят на кораблях через море, с острова, где растут большие красные цветы, из которых его и делают. Там, на острове, раскинулись целые бескрайние поля этих  цветов,  похожие на красные озера. Когда лепестки цветов опадают, на их месте становятся видны коробочки с мелкими, как песок, семенами, и если эти семена пожевать, то они навевают сон… Знаешь, отец много рассказывал мне по чужие страны, про их диковинки. Он всегда привозил с собою удивительных зверей, посаженных в клетки, где они рычали и бесновались, или их шкуры, а также ветки, засушенные листья и цветы тех растений, которые у нас не встречаются. А еще он рассказывал мне про свои походы и битвы. Хочешь послушать? Я перескажу тебе, а ты пока отдыхай.

             Однажды в далекой стране на востоке он штурмовал крепость с двойной каменной стеной и высокими башнями возле главных ворот. Враги открыли ворота и вывели свои войска на большое поле под крепостными стенами, на которых в тот час собрались все жители города, чтобы следить за битвой, и они молились своим богам, прося о помощи, а мой отец построил против них свои боевые колесницы, и их насчитывалось несколько сотен, и в каждую было впряжено по две лошади, и на каждой находились по два воина. Нельзя устоять перед нападением мчащихся во весь дух колесниц, они все сметают на своем пути, как буря в пустыне.

Но вражеский полководец был очень хитрым, и вот что он придумал, - его воины вдруг расступились, и на поле выбежала белая кобылица. Она скакала легко, как ветер, еле касаясь точеными ногами земли. Жеребцы, впряженные в колесницы, ожидавшие боя, как дикие звери ожидают охоты, потому что они как дикие звери любили запах свежей крови, почуяв кобылицу, обо всем забыли, начали ржать, беситься, вставать на дыбы, и возничие не могли справиться с ними.

Но тут один из воинов направил свою колесницу за белой кобылой, и, хотя его лошади тоже плохо слушались, сумел догнать ее и убил. Он метнул в нее копье, прямо на всем скаку, и не промахнулся. Отрубив белой кобыле хвост, он привез его моему отцу, а тот велел после боя наградить смелого воина золотом доблести, золотой чашей с надписью, где говорилось бы, за что она вручена, потом взял протянутый ему хвост и, размахивая им, сам повел свое войско в бой. И враги были разбиты, а крепость взята…

             Все, теперь вставай, попытайся забраться на стену снова. Вставай же, вставай, я тебе говорю.

             Амонхау лежал на каменном полу перед каменной высокой стеной колодца, и в непонятно откуда струящемся тусклом свете (или это вправду золотые звезды на потолке имели свойство светиться во тьме?) видел эту стену качающейся у него перед глазами, потому что у него сильно кружилась голова, сердце стучало как бешеное, во рту пересохло, дыхание перехватывало. Он был измучен до предела, но мальчик теребил его, требуя, чтобы он вставал на ноги и вновь, в бессчетный уже раз, пытался преодолеть отвесный подъем.

- Давай, давай же, - кричал он своим тонким детским голосом, которому предстояло сломаться и превратиться в приятный юношеский басок еще только года через два, не раньше.
- Я плохо вижу, я разбил себе лицо, и кровь идет носом.
- Ну и подумаешь, хуже бывает. Вытри глаза, а что кровь идет, так это не страшно, нос ведь ты не сломал. Однажды парень из соседнего дома, который меня вечно дразнил за то, что у меня нет отца, разбил мне нос, и нос у меня  распух, как гусиное яйцо. Ага! А мама сказала, что перелома нет, а ушиб заживет, вот и все. Моя мама была родом из Страны рек, из Нахарина.

- Так ты не имел права на трон, - пробормотал Амонхау, - Право на трон имеют только дети главной жены царя, царской дочери.
- А вот и нет! Отец говорил, что главное, чтобы не мать, а жена была царской дочерью. Отец объявил, что я родился от его плоти, но от семени Амона-Ра, и хотел сделать меня своим соправителем и женить меня на своей дочери, родившейся у его главной жены, которая была его родной сестрой. Только он не успел этого сделать, потому что я как раз разболелся, и мне даже дали проглотить новорожденную мышку, еще не обросшую шерсткой, и отец сам меня уговаривал и объяснял, что лучше средства от детских болезней не придумаешь. Но это все равно не помогло, потому что было уже позд… Что с тобой, тебе совсем худо?

- Совсем, - простонал Амонхау, здоровой рукой закрывая себе лицо, - Мне кажется, что я еще к тому же сошел с ума.
- Да нет, просто здесь очень жарко. Мама говорила, что в жару лучше сидеть в доме, не выходить на улицу, но в этом доме никогда не бывает прохлады, ведь здесь нет окошка на крыше, которое ловит северный ветер… Мама говорила…
- Какая мама?!
- Моя.               
- Из Страны рек?
- Моя мама – дочь лекаря из Уасета, ты что, забыл, что ли? Таимхотеп, твоя жена. Это так здорово, что ты любишь ее и меня. Вот эти дураки обалдели, когда узнали, какой у меня на самом деле отец.

- Кто твой отец?
- Ты, конечно. Ты ведь нашел меня… Ну, вот, ты встал. Теперь попытайся забраться вверх по доске. Я тебя подтолкну… Не останавливайся, подтянись! Еще раз! Ты же сильный! Ты сможешь! Кто же еще сможет это сделать, если не ты. У тебя получится! Уже получается. Втыкай кинжал, держись за него крепче. Ну, вот так! Хватайся, хватайся за мою руку! Вот моя рука!

             И Амонхау увидел протянутую к нему навстречу из темноты, как ранее из-за полуразбитой перевернутой крышки гроба, коричневую, высохшую, словно птичья лапка, маленькую ручку с остатками бинтов на запястье и на пальчиках… Да как же можно держаться за нее, такую хрупкую и совершенно мертвую, единственную оставшуюся от всего несуществующего больше, распавшегося в прах детского тела…Но это была рука помощи, и он схватился за нее с последней надеждой отчаяния.
- Я тебя удержу, я удержу, только не выпускай мою руку! Не выпускай мою руку!

- … Не выпускай мою руку! – орал Амени не своим голосом, - Подтянись еще немножко! Еще чуть-чуть! Держись!

             Яркий свет полыхнул в глаза Амонхау, какая-то могучая сила подхватила его и рывком швырнула вперед, на пол коридора, от края колодца, на котором он только что висел, опираясь кончиками пальцев ног на неровность стены и на торчащий внизу в трещине кинжал, ощущая при этом, как кинжал качается под ним, грозя вот-вот вырваться из камня, и ухватившись левой рукой за тонкую руку мальчика, пытавшегося не дать ему рухнуть назад, в пропасть, и изо всех своих силенок тянувшего его к себе… Рывок был так резок, он так сильно ударился. Жуткая боль пронзила все его тело, он закричал и потерял сознание.

- … Опоздай мальчишка хоть на минуту, ты бы уже грохнулся на дно и на этот раз мог разбиться окончательно. А опоздай я на минуту, он бы тебя не удержал, и ты все равно свалился бы… Ну, мы оба поспели вовремя, а ты сумел удержаться. Но как тебе удалось забраться по стене, я понять не могу. Пей еще, пей!

             Амени плакал, стоя рядом с Амонхау на коленях и гладя его по лицу, плакал так, как плачут только дети, - навзрыд, взахлеб, в три ручья, заливаясь слезами. Косичка, заплетенная  с правой стороны его головы из густой пряди  оставленных при бритье волос, представлявшая собою обычную прическу всего младшего населения Черной земли, падала ему на щеку и касалась своим шелковистым кончиком щеки лежащего навзничь на полу коридора мужчины.

Рамсеснахт, продолжая говорить, поддерживал его голову и поил водой, - чистой, свежей, прохладной водой из своей кожаной фляжки, заботливо прикладывая оплетенное ремешком горлышко к его распухшим потрескавшимся губам.

Сын Рамсеснахта, Рамос, стоял рядом, держа в руках ярко горящий смоляной факел, и растерянно хлопал глазами, глядя на плачущего Амени, на своего отца и на ободранного, исцарапанного пострадавшего, с перевязанной грязными бинтами рукой, подвешенной к груди на ремне, и с залитым кровью лицом.

- Он помогал мне, он указал мне на мешок с кинжалом и кувшинчиком, он не давал мне отчаяться, он протянул мне руку и держал меня… Амени…
- Ну да, я и говорю, мальчишка молодец, такой шустрый, добежал сюда впереди нас, да еще так уверенно, будто знал это место, и не растерялся. Хочешь еще воды? Сейчас мы тебя умоем, перевяжем, немножко покормим, у нас есть с собой хлеб, а потом подумаем, как выбираться отсюда. Сейчас день, видишь ты какое дело. В долине народ, мы и то сюда ползком пробирались. А тебе на своих двоих нипочем отсюда не дойти, ты и встать-то, наверное, не сможешь. Дождемся ночи, ночью приведем сюда осла и позовем еще кого-нибудь из наших на подмогу, и тогда доставим тебя ко мне домой, а утром лекаря позовем. Держись, потерпи еще немного, все будет хорошо. Держись… Да не крутись ты, не лезь под руку, Неб! И не лай, уши закладывает.

             Но собака, выныривая  из-за спины Рамсеснахта, все равно лезла вперед, поближе к Амонхау, изо всех сил виляя хвостом, будто хотела показать, что и она здесь не последнее лицо. Так оно и было, - Амени вовремя поддержал добравшегося до края колодца Амонхау, Рамсеснах вовремя подоспел, чтобы его вытащить, но ведь именно Неб нашел его, когда обеспокоенный его долгим отсутствием  старый стражник, устав уговаривать Амени, что его отец скоро вернется, в то время как он все не  возвращался и не  возвращался, занялся наконец его поисками.

Где его искать, они понятия не имели, ведь Амонхау не сказал Амени, куда направляется, а потому догадались прибегнуть к помощи чуткого собачьего носа, пустив Неба по следам пропавшего человека от того забора, где Амени видел его в последний раз. Все это рассказали Амонхау позднее сам Рамсеснахт, Амени и Рамос. В подземном царском дворце, на дне его страшного колодца он провел почти три дня.

             Рамсеснахт недоумевал, зачем он пришел в гробницу, как свалился в колодец. Амонхау попытался было объяснить ему все, но говорил с трудом и запинаясь, путая и забывая слова, так что понять все равно ничего было  нельзя, и Рамсеснахт, уразумев только, что речь идет о покушении на убийство, посоветовал ему молчать и беречь силы, а потом уж они обо всем поговорят обстоятельно и во всем разберутся.

             Проведя короткое совещание с двумя своими дееспособными спутниками, Рамсеснахт вместе с сыном поднял Амонхау с пола, и они перенесли его от края ямы к самому выходу, к подножью лестничной шахты, крутые ступеньки которой вели уже прямо на поверхность земли. Здесь было светлее и легче дышалось, чем во внутренних помещениях царского склепа, где  раскаленный, неподвижный, спертый воздух будто застревал в горле и в груди.

Положили они его прямо на пол, поскольку не из чего было сделать ему постель, только тщательно сметя в сторону все камешки, и там он и пролежал несколько часов, то проваливаясь в лихорадочное забытье, то вновь открывая глаза и видя золотое пятно солнечного света на полу коридора, сидящего рядом с ним Амени, который держал его за руку, прикорнувших у стены Рамсеснахта с сыном, и остромордого Неба, составлявшего им компанию.

Все терпеливо ждали наступления вечера, сделав для спасенного ими человека все, что было пока в их силах. Они смыли с него кровь, напоили и накормили размоченным в воде хлебом, вот только с перевязкой ничего не вышло, - осторожно проверив бинты, намотанные на сломанную руку самим Амонхау, Рамсеснахт решил, что, несмотря на неважный внешний вид, на самом деле они держатся крепко, и деревянная щепа вложена в них, чтобы придать руке правильное положение и закрепить сломанные кости, и ремень, надетый на шею, который поддерживает руку у груди, вполне удобен, так что лучше ничего и не трогать до осмотра лекаря, не  причиняя раненому лишние страдания и оставив его в покое.

- А может быть, даже если бы мы не подоспели тебе на помощь, ты все-таки  выбрался бы из ямы сам, - сказал Рамсеснахт, наклонившись над Амонхау в очередной раз, чтобы посмотреть, как он себя чувствует, и поправляя подложенный ему под голову свернутый дорожный мешок, -  Ты молодец, парень, ничего не скажешь. Боролся до последнего. Я думаю, ты выбрался бы даже один. Да, наверное, выбрался бы. Можешь гордиться отцом, сынок, он настоящий мужчина. Не хлюпай носом, мы его вылечим, да еще так быстро. Отдохнет, отлежится, и все дела. Вот увидишь.

              Амонхау молча смотрел на него, не слишком вдаваясь в его слова и понимая только главное, - в своих подозрениях относительно Рамсеснахта он, вероятно, ошибся. Если б Рамсеснах замышлял его убить, он бы его не разыскивал в компании с Амени. Какое облегчение, какое счастье!

Он закрыл глаза, и из-под трепещущих ресниц на его ввалившиеся, заросшие трехдневной черной щетиной щеки покатились бисеринки слез. Ему хотелось сказать, как он благодарен окружавшим его людям, как он привязан к ним, как они ему дороги, но не был в состоянии вымолвить ни слова.

*******
5. Что есть чудо. Сихатхор.

             «Яд не проникнет в его сердце, он не сожжет его грудь, ибо Хор его имя, Усир- имя его отца, Нейт-плакальщица – имя его матери».
       Исцеляющее древнеегипетское заклинание.




            Ближе к вечеру Амонхау задремал и проснулся от того, что его кто-то осторожно теребил за плечо. Это был Рамсеснахт. Оказывается,  уже наступила ночь. Лучи света больше не падали на пол из проема крутого лестничного колодца, в коридоре воцарилась тьма, так что для освещения необходимо было зажечь факел. С воли тянуло приятной прохладой.

Пока Амонхау отдыхал, Рамос успел сбегать домой за помощью и вернуться. Он привел с собою двоих соседей и принес тщательно упакованный горшок с еще не успевшей остыть теплой мясной похлебкой, а также хлеб и вино. Поев и выпив вина, Амонхау почувствовал некоторый прилив сил. Поддерживаемый с двух сторон, он сумел встать на ноги и, хоть и с большим трудом, медленно, повисая на плечах своих провожатых, одолел подъем по лестнице. У подножия холма ожидала повозка, запряженная ослами. Возница ежился от ночного ветерка и настороженно оглядывался по сторонам.

             Пустились в путь, тележка слегка подпрыгивала и громыхала деревянными колесами на неровностях дороги. Выехали из долины, добрались до большой дороги. Никого не встретили. Все вздохнули с облегчением – самая опасная часть пути осталась позади, теперь можно было двигаться спокойно.

Ослики трусили по дороге, понукаемые возницей, рядом шагали Рамсеснахт с сыном и еще двое мужчин. Поодаль бежал, то скрываясь в темноте, то вновь путаясь под ногами у людей, остромордый Неб. 

Амонхау, около которого примостился Амени, лежал в повозке на спине и  смотрел вверх, на звезды, сияющие на черном небе, окружая высокую белую луну. Следя глазами за далекими мерцающими точками, он вдруг невольно подумал, - а может быть,  между ними есть Цветок и Пчелка? И попытался отыскать их… Но тут же испугался возврата своего долгого наваждения, в котором даже и не надеялся когда-либо разобраться, и перевел взгляд в сторону.

Еще до наступления утра повозка остановилась у дверей дома Рамсеснахта, Амонхау растрясло дорогой, он почувствовал себя хуже и не смог встать, так что в дом его внесли на руках.

- … Это и есть ваш пострадавший? – произнес прямо над лежащим навзничь на кровати Амонхау, проведшим остаток ночи в полубредовом забытье, мучаясь от боли в сломанной руке, смутно знакомый мужской голос. Амонхау  открыл глаза и, увидев склонявшееся к нему лицо Сихатхора, брата Таимхотеп, подскочил на месте.

- Не надо так пугаться, – произнес тот, усмехнувшись, - Вижу, что вы не очень рады меня видеть. В общем, должен отметить, что взаимно. Если бы я мог выбирать, я бы предпочел лечить кого-нибудь другого.
- Откуда вы здесь? – пробормотал Амонхау, беспокойно оглядываясь вокруг в поисках помощи против своего предполагаемого врага.
- Я лекарь, вы не забыли? Так вот я служу неподалеку отсюда, в божественном доме…

             Сихатхор и вправду был одет, как принято в жреческом сословии, -  в длинную белую юбку, подпоясанную длинным белым поясом, со знаком своего сана, носимым на груди на ремешке. Чисто выбритый (включая голову, поскольку жрецы не носили волос), благоухающий свежестью и чистотой, он  вообще прекрасно выглядел, - в отличие от своего пациента. 

Присев возле его ложа на услужливо поданный ему табурет, он поставил рядом с собою на пол большую корзину с крышкой, в которой, надо думать, находились бинты и лекарства.
 
- Сегодня с утра, - продолжал он, -  меня пригласили к человеку, который при неудачном падении сломал себе руку. Насколько я понимаю, это вы и есть.
Ну ладно, раз уж так все вышло, и вы больны, а моя обязанность оказывать больным помощь… - Сихатхор обреченно вздохнул и пожал плечами, - то давайте разбираться. Кроме руки ничего не сломали? Уверены? Я бы предпочел убедиться. Не возражаете, если я вас осмотрю?..

             Сихатхор попросил стоявшую в сторонке хозяйку, вместе с дочерью наблюдавшую за  его действиями (они шепотом переговаривались при этом, разглядывая красивого жреца), принести зажженный светильник, - в комнате, имевшей только одно маленькое оконце, было темновато, а лекарю для его работы требовалось больше света, и, когда его просьба была выполнена, осторожно отвернул простыню, укрывавшую больного.

- Упали, значит, - протянул Сихатхор вслед за тем, - По меньшей мере с горы, я полагаю, может быть, даже с самой Вершины, уж очень впечатляюще выглядите… - говоря так, Сихатхор окинул взглядом многочисленные синяки, ссадины и царапины, которыми ноги, живот и грудь Амонхау были испещрены чрезвычайно густо, - До сих пор я думал, что вы человек  благоразумный и расчетливый, умеющий отлично устраивать свои дела, но что вам также свойственно бегать по горам и съезжать вниз на брюхе, ободравшись и переломавшись, я и предположить не мог. 

- С отцом произошел несчастный случай, - сдавленно проговорил Амени, находившийся тут же, поскольку он вообще почти не отлучался от Амонхау,  глядя при этом на своего дядю не слишком доброжелательно.

-     Вот я об этом и говорю, - кивнул в ответ на замечание мальчика  Сихатхор, - И, как  я вижу, очень даже несчастный случай… Лежите спокойно, - деловито и твердо, но в то же время более мягким тоном, чем прежде, в котором даже прозвучали сочувствующие нотки, добавил он, - Я буду осторожен и лишней боли вам не причиню, обещаю, вам и так досталось...

             Закончив осмотр и удостоверившись, что сломана действительно только рука, но что ушибы и прочие повреждения также нуждаются в лечении, Сихатхор вновь обратился к женщинам и отправил их за водой.

- Амени, уйди отсюда, - попросил Амонхау, представляя себе ожидающие его мучения перевязки и не желая, чтобы мальчик при этом присутствовал, так как не был уверен, что сможет держать себя в руках, однако Сихатхор, услышав его слова, отрицательно покачал головой:
- Не гоните его, пусть останется, ничего страшного. А теперь выпейте вот это лекарство, ложитесь поудобнее, по возможности расслабьтесь и постарайтесь сосредоточиться на том, что я буду говорить. Так вы поможете и себе, и мне. Готовы? Вот и отлично.

             Он слегка прикоснулся к голове больного рукой и начал вполголоса, не торопясь читать священное заклинание, известное тем, что оно усмиряло лихорадку и утишало боль. Амонхау лежал, то открывая, то закрывая глаза, чувствуя, как приятный негромкий голос Сихатхора постепенно завладевает его сознанием, будто увлекая его с собою куда-то далеко от этой комнаты, от этого ложа, от страданий и тревог…

Вместо нависающего над ним потолка он увидел вдруг горный хребет, солнце, огромное, алое закатное солнце, соприкоснувшееся своим краем с вершинами гор, а вдали  залитую отблесками вечерней зари, будто расплавленным золотом, величавую полноводную реку…

- Освобожден тот, кто освобождается волей Исет.
Освобожден был Гор от зла, что накопилось в нем,
Когда Сет убил его отца Усира.
О Исет, несравненная в волшебстве,
Освободи меня от всего злого, дурного и красного,
От проклятья бога, от проклятья богини,
От мертвого мужчины, от мертвой женщины,
От демонов зноя, от демонов мрака,
Что чинят мне невзгоды.
Как ты освободила,
Как ты исцелила
Своего сына Гора.
Я вхожу в огонь и выхожу из воды,
Я не буду пойман в ловушку этого дня,
Благословенная Исет спасет меня
От всего злого, дурного и красного.

О Исет, прекрасная богиня,
Осени нас своим крылом,
Матерь Мира, Врачевательница Ран,
Разбивающая оковы боли.
О ты, кто держит мир в своих ладонях, -
Исцели от меня, исцели через меня, исцели для меня!
Вся слава – тебе, святая Исет!

             …Проснувшись с таким чувством, будто хорошо отдохнул, и смутно ощущая, что с тех пор, как в комнате зазвучали слова молитвы к великой богине, прошло какое-то время, Амонхау увидел, что лекаря рядом с ним уже нет. Светильник был погашен, так что в комнате опять царил полумрак.

Накрытый до подбородка  простыней, Амонхау потянул ее с себя, не будучи в состоянии вспомнить, была  перевязка или нет, и желая удостовериться, сделал ли Сихатхор хоть что-то, прежде чем исчезнуть. К своему удивлению, Амонхау убедился, что его сломанная рука заключена в свежую чистую повязку и что его левая рука,  все пальцы которой были ободраны до крови, а ногти на них обломаны, поскольку, выбираясь из колодца, Амонхау мог цепляться за камни только ими и, понятное дело, их не щадил, - что эта рука также тщательно перевязана. Все ссадины и синяки были смазаны мазью, правильно совмещенные и надежно закрепленные  сломанные кости болели немного меньше, а в таких случаях даже небольшое облегчение – уже облегчение.

             Амени, сидевший в ногах постели своего приемного отца, не сводя с него глаз, обрадовался, увидев, что он зашевелился, пересел поближе и тут же поднес к его губам кружку с напитком.
- Дядя Си, когда уходил, велел сразу же, как только ты проснешься, напоить тебя вот этим, - пояснил он, - Это лекарство. Потом тебе нужно поесть, а потом спать дальше.

- Когда он ушел?
- Довольно давно, сейчас солнце уже высоко в небе, полдень. Ты знаешь, я помогал ему, и он сказал, что у меня есть способности, и что он взял бы меня к себе в ученики! – воскликнул Амени в восторге, и его глаза заблестели, словно звездочки. Обладая редким свойством (что уже как-то отмечалось выше) легко и бесследно прощать своих недоброжелателей, он уже готов был подружиться с Сихатхором, сказавшим ему в кой-то веки доброе слово.
- Я ничего не помню.
- Ты заснул и лежал совершенно спокойно, - сказал Амени, - Ты только один раз дернулся, когда я снимал у тебя с пальца левой руки кольцо, хотя это было совсем не больно. Дядя Си сказал, что его нужно снять, чтобы перевязать руку. Вот оно. Ты ведь его там нашел, в доме вечности? У тебя раньше такого не было.

             И Амени показал Амонхау золотое кольцо с довольно большим  камнем, имевшим такой глубокий и насыщенный синий цвет, что хотелось смотреть на него, не отрываясь, бесконечно погружаясь взглядом в эту волшебную синеву.

При мысли о том, что Амени был в разграбленной гробнице фараона и мог догадаться, в какой связи состоял он, Амонхау, с этим местом, его аж затошнило. Однако еще больше потрясла его следующая мысль, явившаяся вслед за первой.
- Ты ведь нашел это кольцо там, под землей? – повторил между тем свой вопрос Амени.
- Да, кажется…
- Красивое.
- Возьми его себе, - осторожно произнес Амонхау, пристально глядя на мальчика и чувствуя, как у него замирает, будто собравшись остановиться, сердце, - Если хочешь, подари кому-нибудь…

- Я его подарю ребенку, который родится у моей мамы, - воскликнул Амени, - Она мне сказала, что у нее скоро будет девочка или мальчик. Да, подарю кольцо ему!.. Или нет. Зачем малышу какое-то кольцо? Оно может застрять во рту деревянной собачки, когда он будет с ней играть…
- Собачки? Ты сказал, собачки?
- А?.. Нет, то есть я хотел сказать, - кота. У меня ведь есть деревянный кот, а не собачка, хотя, наверное, и собачек таких тоже делают, и еще каких-нибудь зверушек…А кольцо я лучше оставлю себе, на память.
- Тебе не кажется, не видал ли ты когда-нибудь это кольцо раньше?
- Да нет, откуда, у нас в доме не было украшений до тех пор, пока там не появился ты.

- Амени, скажи мне… Ты когда-то говорил своей маме, что уже жил прежде, давным-давно, и тогда был сыном фараона… Ты на самом деле так думаешь?

             Амени, занятый созерцанием синего камня, с удивлением взглянул на говорившего.
- Ты что, серьезно? – воскликнул он и затем сокрушенно пробормотал, покачав головой, - Да ты, видно, совсем разболелся.
- Амени, ответь.

- Успокойся, - сказал мальчик, - Конечно, я никогда на самом деле так не думал. Я говорил так, чтобы утешить себя немного, ведь тогда мальчишки все время меня обижали, дразнили, что у меня нет отца. Вот я и придумал, что моим отцом был царь. Но мой отец теперь ты, на самом деле, верно? И это гораздо лучше самой отличной выдумки.

             Амонхау прикрыл глаза и с трудом перевел дух. Ответ Амени прозвучал вполне убедительно, и, кажется, должен был разрешить все сомнения… Впрочем, в любом случае  он чувствовал, что больше не вынесет обсуждения данной темы.

- Значит, ты помогал Сихатхору, - произнес он, желая побыстрее перевести разговор на другой предмет, - И он сказал, что у тебя есть способности?
- Да, да. Уходя, он объяснил, как за тобой ухаживать, и обещал придти еще раз вечером, проведать тебя, посмотреть, все ли в порядке и сделать перевязку. Он говорил еще, что о тебе надо хорошо заботиться, чтобы вылечить побыстрее, и тут я вспомнил, что однажды ты уже болел вот так же, после того, как тебя избили разбойники, и тебя привез к нам Сетнахт. У тебя все лицо тогда заросло черной бородой, и ты почти не вставал с постели, а моя мама мазала тебе спину мазью и поила травяными настоями, и ты выздоровел.
- И ты рассказал об этом случае дяде.
- Ага.
- Наверное, ему было интересно об этом послушать.
- Он сказал, что понятия не имел, до чего может быть опасно заниматься торговлей… А там было красиво, в пер хех. И такие звезды нарисованы на потолке, что я бы даже дал им имена. Бабочка, Цветок…Что с тобой? Тебе плохо? Дать тебе воды? Позвать на помощь?
- Ничего, ничего, - прошептал Амонхау, - Сейчас все пройдет. Я просто немного ослабел. Один мой знакомый мальчик тоже называл нарисованные звезды разными именами, его мать была родом из Нахарина, Страны рек… Амени! Я хочу, чтобы ты знал, что ты мне очень дорог. Что бы там ни было…
- Я знаю, - просто сказал Амени и улыбнулся своей открытой улыбкой.

-     … Я больше не только не стану говорить об этом, но и думать тоже. Видно, не мне понять, что же там такое было, на дне той ямы. Я находился там один, раненый, целых три дня без пищи и воды, и еще это снадобье. Должно быть, я отравился. А что касается до всех этих совпадений… Ну что ж. Бывают ведь и чудеса.

             И он вспомнил, как посчитал чудом свое освобождение из тюрьмы, и еще беспокоился, размышляя о том, что такие чудеса бывают раз в жизни и что в следующий раз может не повезти. Но кто знает, какое будущее ожидает каждого из смертных, и только посвященный может отличить подлинное чудо от  обычной случайности, а общение с духами умерших от горячечного бреда и последствий воздействия особого лекарства.

Есть тайны в мире, которые следует благоговейно сохранять в памяти, не пытаясь постичь до конца.
Есть вещи, значение которых становится понятно только позднее, по прошествии  времени.

             Сихатхор, в соответствии со своим обещанием, действительно пришел вечером, чтобы проведать больного. Как он упомянул немного погодя, он жил неподалеку, так что лишний визит был ему не в тягость. В одной руке он нес свою корзинку, а другой держал за руку маленькую хорошенькую девочку лет шести-семи. Звали девочку Тамит, котенок.

- Это моя дочка, - объяснил он, принимаясь менять на левой руке Амонхау бинты, пропитанные мазью (данную процедуру следовало повторять дважды в день), - Моя бывшая жена поделила наших детей. Себе она оставила старшего сына, она в нем души не чает и ужасно его балует, а мне отдала Тамит. Она говорила, что Тамит слишком похожа на свою тетю, такая же бессмысленно добрая, способная все отдать первому встречному нищему. Такая дочка ей не подходила, вот она и отдала ее мне. Так я сохранил хотя бы дочь… Это случилось недавно, - продолжал Сихатхор, - Ситамон прислала ко мне слугу и позвала к себе, чтобы поговорить. Я пришел. Она сказала, что выходит замуж и что Тамит в ее новой семье будет лишней…

             Сихатхор вздохнул и помолчал немного.
- Я так любил Ситамон, так страдал, когда она ушла. Мне казалось, что я не выдержу, что сделаю что-нибудь ужасное, убью кого-нибудь… Или вас, или себя. Я так вас тогда ненавидел, что, наверное, на самом деле был способен убить, если б случай представился. Я так тогда мучился, что, наверное, способен был оборвать свою жизнь, если б мне не было стыдно подвести старого учителя, который устроил меня на службу, использовав для этого свои личные связи.

Я решил тогда потерпеть немного, а потом начал работать, лечить больных и уже не мог их оставить без помощи, они ведь мне доверились, надеялись на меня. А потом успокоился, хотя не ожидал, что это когда-нибудь произойдет, и будто взглянул на все стороны. Жизнь с Ситамон была больше всего похожа на постоянную гонку. Ей всего было мало, - и золота, и любви. Она во всем была ненасытна. Находясь с нею рядом, я несся по жизни, будто подхваченный ураганом.

И вот ураган утих, движение замедлилось. Я зажил так, как никогда прежде не жил, разве что когда-то в детстве - размеренно, без суеты и спешки, занятый однообразными делами, не торопя время и сам никуда не торопясь. И это оказалось не только ново, но и приятно. Я заметил и оценил тысячи вещей, мимо которых проносился, даже не взглянув.

Многие ли среди людей могут похвастаться тем, что у них есть возможность спокойно созерцать закат и встречать рассвет, наблюдая красоту божественных красок, не упустив при этом ни одной? Даже цари не принадлежат к таким людям, потому что не принадлежат сами себе. А я стал таким человеком. Я сам не заметил, как со мной произошла эта перемена, а когда она уже произошла, я понял, что моя связь с Ситамон действительно разорвана, что я могу жить без нее, что я могу начать все сначала.

И тогда я подумал, что вы не погубили меня, хоть и обошлись со мной жестоко, что вы поступили справедливо и оказали мне услугу, остановив меня в моем безумном стремлении вперед, потому что,  если бы этот бег продолжился, он привел бы меня на край пропасти, - вот когда бы я погиб наверняка!

С тех пор я вспоминал только о детях, но вот я получил обратно хотя бы Тамит. Теперь мы живем с нею вместе, и нам не одиноко и не скучно. У меня есть работа, есть жилье, я нашел пожилую женщину, которая присматривает за девочкой, когда меня нет дома. Жаль, что сына вырастит Ситамон, она своим воспитанием может его испортить. К тому же он вообще больше похож на нее, это Тамит не в нее уродилась.

- Я жалел, что поступил с вами так резко, - сказал Амонхау, - Правда, ничего исправлять я не стал, поэтому вы мне можете не верить. И мне жаль, что вам пришлось столько выстрадать.
- А мне жаль, что я заставил столько выстрадать сестру. А ведь в детстве мы дружили, я защищал ее и гордился тем, что покровительствую ей, ведь я был старшим. Как она поживает? Она на самом деле ждет ребенка? Надо бы навестить ее, познакомить с ней Тамит. Малышка ведь не знает тетю.
- Мы будем очень рады, - сказал Амонхау, - И Таимхотеп, и Амени, и я. Я очень рад, что у вас все наладилось.

- Да, - кивнул Сихатхор, - Конечно, такие перемены нелегко даются, но они благотворны. Теперь я живу гораздо более правильно, делаю свое дело, ращу дочь. Наверное, женюсь со временем снова… - он улыбнулся, - У вашего хозяина красивая дочка, и я заметил, что она за мной подсматривала. Простушка, конечно, но забавная… И на самом  деле, наверное, чем проще, тем лучше.
- У нее еще нет жениха, родители не торопятся дать кому-нибудь слово, да и сама она еще никого не выбрала, - улыбнулся и Амонхау, - Хотите, я вас сосватаю?
 
             …Значит, злоумышлял против него не Сихатхор. Еще один камень с плеч долой. Но тогда выходит, что это Сетнахт его злейший враг? Удивительно все-таки, что тучный расчетливый торговец мог оказаться столь мстительным, что в его заурядной оболочке таилась столь страстная натура. Если все это правда, то он очень опасен. Если все это правда, то он, уже, вероятно, получив рапорт от исполнителя о расправе с Амонхау и еще не зная о его спасении, может решить, что теперь пора вернуть себе Таимхотеп.

Представив себе положение Таимхотеп, к  которой вдруг является ее бывший любовник и заявляет, что она стала вдовой и что для нее будет лучше отнестись к нему благосклонно, а также вообразив себе что-то вроде сцены изнасилования, Амонхау задрожал с ног до головы. Он решил, что надо немедленно возвращаться домой, и так и заявил своим сиделкам, однако охватившее его сильное возбуждение быстро перешло в лихорадочное состояние, вследствие чего он почувствовал себя еще хуже, чем прежде, и ни о каких поездках речи уже быть не могло, а затем по новому спешному вызову явился Сихатхор и напоил больного внушительной дозой успокоительного (вкупе с противовоспалительным и жаропонижающим), после чего тот заснул и проспал около суток, проснулся же ослабевшим, голодным, но спасенным от затяжной горячки, которая могла с ним приключиться вследствие общего болезненного состояния и нервного перенапряжения.

Тут он наконец пришел в себя настолько, что оказался в состоянии вновь начать мыслить здраво и связно, более правильно оценивая ситуацию, чем прежде. Понимая, что ему сейчас даже небольшое путешествие не под силу, он написал жене письмо (вернее, писал под его диктовку Амени, охотно согласившийся с тем, что маму не стоит пугать подробностями той маленькой неприятности, которая на днях приключилась с ее горячо любимым супругом), и вот нанятый для спешной доставки этого письма посыльный побывал на восточном берегу и к полудню привез ответ от Таимхотеп, в котором она просила Амонхау и Амени побыстрее вернуться, сетуя на задержку, а также сообщала, что у нее все в полном порядке.

Прочитав письмо и подробно расспросив посыльного, подтвердившего те сведения, которые содержал доставленный им маленький папирус, Амонхау вздохнул с облегчением. Записка Таимхотеп, словно еще одно  сильнодействующее средство, повлияло на  него также благотворно, как и лекарственный настой, так что еще через день он наконец немного оправился от своих болезней и потрясений и встал наконец с постели.
 
*******
6. Любимица Ра. Сетнахт.

             «Берегись женщины, которая тайно покидает свой дом.
        …женщина,… словно глубокий омут, водовороты которого беспредельны…»
             «Наставления  Ани своему сыну Хонсухотепу».
Каирский папирус, копия более раннего текста, точно не датируемого.

             «Если ты желаешь, чтобы дружба длилась долго, в доме, куда тебя пускают, как сына, брата или друга… не приближайся к женщине… Не делай такого… это истинная мерзость».
             Из «Поучений» визиря Птаххотепа, V династия.

             «Это большое преступление, достойное смерти».
             «Наставления  Ани…»



             Разумеется, встал – сказано слишком сильно. Еле-еле двигаясь, держась за стену, страдая от одышки, Амонхау, завернувшись в простыню, кое-как добрался до выхода из дома и остановился на пороге, щурясь на яркий свет.

В тени стены на маленьком дворе играли младшие дети Рамсеснахта, с ними возился Амени, рядом сидел Рамос, наблюдая за детскими играми и потягивая налитое ему только что матерью пиво, а еще тут же присел на корточки худенький юноша-каменщик с огромными черными глазами, пришедший к старому стражнику, вероятно, по какому-то делу.

- Ах ты негодяй! – взревел Амонхау, забыв обо всех своих болячках, и бросился к юноше, - Убийца! Отвечай, кто тебя нанял.

             Юноша вскрикнул и рванулся прочь, к воротам, но по дороге налетел на мгновенно вскочившего с места Рамоса, который без труда скрутил его и поставил перед Амонхау и своим отцом, как раз вышедшим из дома вслед за своим гостем.

- Вот этот самый щенок и есть, - проговорил Рамсеснахт, - Вижу, ты его узнал. Я сегодня специально прогулялся в Сет-Маат, чтобы прихватить его с собой сюда, будто бы у меня поручение для него есть, а на самом деле  чтобы тебе показать и все выяснить. Идемте-ка в дом, там и поговорим по душам… Ну, сынок, давай, рассказывай, что ты натворил и почему, - продолжил он через минуту, когда все четверо оказались в комнате, прикрыв за собою дверь, - Говори лучше сам, или я тебя так вздую, что все равно расскажешь, никуда не денешься, только тебе же хуже будет.

             Но юноша молчал, во все свои огромные глаза глядя на человека, которого сбросил в пропасть, оставив его там одного на верную смерть, и который стоял теперь перед ним, каким-то чудом оставшись в  живых.
- Кто тебе велел убить меня? – крикнул Амонхау, - Кто? Сетнахт, торговец?

             Видя, что юноша продолжает молчать, он ударил его по лицу здоровой рукой и, схватив за ворот, хорошенько тряхнул. При этом произошло непредвиденное, - ветхая ткань старой рубашки, испещренной прорехами, в которую юноша был одет, треснула от рывка и разорвалась снизу доверху, а ее обладатель напрасно дернулся в крепких руках Рамоса, пытаясь вернуть себе свободу, и так и остался стоять полуголым… вернее, не остался, а осталась, потому что…
- Вот те на, - произнес Рамсеснахт, присвистнув, - Да это девка.

             Амонхау, собиравшийся ударить пленника еще раз, опустил руку и отступил назад, с изумлением глядя на худенькое тело и маленькие девичьи груди с темными сосками.

- Все одно говори, змея, - тряхнув головой, сказал Рамсеснахт решительно, - А то мы с тобой такое сделаем… Кто тебя нанял?

             Девушка, все еще не проронив ни звука,  снова забилась и снова была укрощена державшим ее за плечи молодым стражником, прикрикнувшим на нее:
- Стой, коза драная, стой смирно, тебе говорят!
- Никто меня не нанимал! – крикнула она в отчаянье и с неукротимой ненавистью взглянула на Амонхау,- Я сама хотела тебя убить. Потому что ты убил моего отца.
- Когда это? – выдохнул тот, пораженный словами этого существа не меньше, чем его удивительным нежданным превращением.
- Ночью в городе мертвых, между жилищами торговца и лекаря он был ранен в драке, а ты перерезал ему горло! Ты перерезал ему горло, как животному, а он был моим отцом, он любил меня, и я его любила…

             Она замолчала, наклонив голову и блестя черными глазищами. Весь ее страх будто прошел, ноздри ее тонкого носа гневно раздувались, она тяжело дышала, как от долгого бега.
- У моего отца не было сыновей, только дочери. Я старшая. Отец сделал меня своей помощницей. Я одевалась, как мальчик, и шла с ним работать в долину. У нас все об этом знали, но не выдавали нас начальству, потому что иначе нам было никак не прокормиться. И к священным жилищам я ходила вместе с ним. А когда он погиб, я его заменила. Кто-то должен кормить семью…

- Когда ты убил моего отца, - продолжала девушка с вызовом, вновь обращаясь к одному Амонхау, - Я поклялась себе, что сумею тебе отомстить. Я все так хорошо придумала, пришла за тобой будто от Рамсеснахта и позвала в пустой пер хех, и ты мне поверил во всем, и я тебя заманила в ловушку. Я очень боялась, что ты все-таки успеешь обо всем догадаться, что ты успеешь спастись и тогда изобьешь меня и покалечишь, или убьешь, ты такой сильный, а я такая слабая. Но ты не догадался. Я очень боялась, что у меня не хватит сил сбросить в яму доску, по которой ты шел. Но у меня хватило сил. Я была уверена, что ты уже умер.  Как же ты спасся, почему? Боги отвернулись от меня, боги не захотели свершения моей мести. Теперь мне все равно, делайте со мной, что хотите…

             Пыл ее угас также мгновенно, как и разгорелся. Она вся поникла, опустила голову и всхлипнула. Короткие черные волосы упали ей на лицо.
- Отвернулись от тебя боги или нет, дело не в этом, - сказал Амонхау, - Дочери могут мстить за своих отцов, но отцов могут спасти их сыновья…

             Он ощутил вдруг такую усталость, такая слабость разлилась во всем его теле, что, даже не попытавшись дойти до постели, он опустился прямо на пол и сел, привалившись к стене.
- Отпустите ее, - обратился он к старому стражнику и его сыну, - Дайте ей прикрыться чем-нибудь и пусть идет.

- Вообще-то ее стоит пристукнуть, - возразил Рамсеснахт, - Она ведь сделала все, чтобы тебя угробить.
- Пусть идет, - повторил Амонхау.
- Ну что ж, это твой враг, - пожал плечами Рамсеснахт,  - Пусти ее, Рамос. Эй ты, дрянь, убирайся.
             Схватив брошенную ей тряпку, девушка закрыла ею грудь и бросилась к двери.

- Давай как-нибудь встретимся, коза! – насмешливо крикнул ей вслед Рамос, временами своими замашками очень напоминавший своего безвременно ушедшего в мир теней старшего брата, - Ты, я вижу, с огоньком, с тобой, наверное, не соскучишься. Я тебя найду, коза!
- Я не коза! – крикнула в ответ девушка, обернувшись на миг, - Сам ты козел. У меня есть имя. Меня зовут Таимхотеп.

             …Значит, это и не Сетнахт. Теперь все, что он себе навоображал про него, кажется таким нелепым. Толстый, страдающий одышкой, лысеющий, немолодой торговец, совершающий преступления ради женщины, которую на протяжении десяти лет поил кислым пивом. Этакий неугасимый огонь в тучном заурядном теле. Бред. К тому же Сетнахт всегда его немного побаивался… А может и побольше, чем немного…

Нет, не сумел он правильно определить своего врага, а все потому, что думал о вещах, так или иначе затронувших его за живое, важных для него самого, и совсем забыл о совершенном мимоходом убийстве какого-то ничтожного человечка, какого-то неджес, какого-то…

А ведь убийство в любом случае самое страшное деяние изо всех возможных, и с ним не сравнится ни косвенная вина в гибели человека, ни разорение и последующий развод самонадеянной супружеской парочки, ни женитьба на чужой женщине.

Теперь-то Амонхау вспомнил, как пронзительно и громко кричал раненый, как хлестнули его по лицу пахучие горячие струи крови, как напрасно попытался он рукой стереть их следы, как смотрел на него полным ужаса взглядом огромных черных глаз юноша-каменщик…

- Странно, что ее зовут, как мою жену, - сказал Амонхау Рамсеснахту, который помогал ему лечь в постель.
             Рамсеснахт внимательно посмотрел на него и отеческим жестом  положил ему на лоб руку.
- Жар у тебя снова, что ли? – проворчал он, - Надо бы опять обратиться  к этому твоему шурину (Рамсеснахт был осведомлен о семейных связях Амонхау, поскольку Амени разболтал о них тот час же), пусть даст тебе еще какого-нибудь лекарства. Приятный он парень, ничего не скажешь. Мои бабы по нему с ума сходят, жена только и говорит о том, что дочка в него влюбилась. Вот дочку и пошлю за ним, то-то она обрадуется случаю его повидать… Так вот, - произнес он громко и отчетливо, - Тебе послышалось. Девчонка сказала, что ее зовут Меритра. Любимица Ра, стало быть. Нечего сказать, подходящее имя для такой голодранки. Тебе послышалось, понимаешь? Ты еще слишком болен. А стерва она та еще. Надо было ее хотя бы выдрать, проучить как следует, прежде чем отпускать. Как там говорится… «Берегись женщины, которая тайно покидает свой дом».
             Амонхау с изумлением уставился на старого стражника, но выяснять, не ослышался ли он и на этот раз, не стал.

             Завернувшись в покрывало, он отвернулся к стене и на грани бодрствования и забытья ему представилось совершенно ясно, будто он видел это собственными глазами, как бежит через горный перевал по тореной извилистой тропке худенькая девушка, одетая подобно мальчику в одну набедренную повязку, прижимая кусок полотна к обнаженной груди, бежит изо всех сил, спотыкаясь и падая, и слезы потоком льются из ее огромных черных глаз, и плечи сотрясаются от рыданий. Яркое солнце, Ра, высоко стоя в небе над вершинами гор, поливает безжизненные голые склоны своими яркими лучами, озаряя хрупкую маленькую фигурку своей любимицы.
            
             Полностью освободившись от всех своих подозрений и страхов, Амонхау наконец совершенно успокоился, отлично выспался, а проснувшись, почувствовал, что к нему вернулись силы. Вскоре он и его приемный сын распростились со своими друзьями (на время) и отправились в обратный путь, на восточный берег, к себе домой.

             Переправившись через реку, Амонхау нанял носилки для себя и Амени, и вот они оба, покачиваясь под их навесом на плечах носильщиков (причем Амени всю дорогу болтал без умолку о том, что, когда вырастет, женится на своей двоюродной сестренке Тамит, дочери его дяди Си, до того она добрая, красивая  и вообще ужасно славненькая), - они оба через малое время оказались на знакомой улице, ввиду знакомой усадьбы, которая показалась им такой милой и такой родной после разлуки, что захотелось бежать к ней бегом.

Акации зеленели над кирпичной оградой, за ними в глубине двора виднелись свежепобеленная, нарядная стена с высокими маленькими окнами,  две колонны, подпирающие треугольный выступ над парадным входом, к которому вели ступеньки крыльца, и плоская крыша большого дома.

- Мама! – восторженно заорал Амени, бросаясь к воротам, как только носильщики поставили носилки на землю, - Мама, мы вернулись!

             Стуча в запертые створки, он от нетерпения приплясывал на месте, а когда ворота наконец открылись, прошмыгнул мимо слуги, даже не взглянув на него, и помчался к крыльцу. Амонхау же, который все равно не мог сейчас бегать также быстро, как мальчик, войдя, обратился к привратнику с вопросом, все ли было в порядке в его отсутствие и дома ли хозяйка. Приветствуя хозяина и кланяясь, привратник поздравил его с благополучным возвращением, доложил, что все в порядке, что хозяйка дома и что у нее гость.

- Кто же это?
             Слуга сказал, что имени посетителя он не знает, но что этот господин однажды уже бывал здесь, и также в отсутствие Амонхау.
- Немолодой, полноватый, приехал на ослике в сопровождении слуги. Слуга вон там сидит, со служанкой нашей любезничает.

             Одного взгляда на указанного человека для Амонхау было достаточно, чтобы признать в нем неизменного телохранителя Сетнахта. Встревожившись, он поспешно прошел в дом, в глубине которого в тот же миг раздался  отчаянный испуганный  вопль опередившего его Амени. Вопль донесся со стороны комнаты Таимхотеп.

Забыв обо всем и не чувствуя боли в руке, Амонхау помчался в этом направлении и ворвался в помещение через  распахнутую дверь (как он выяснил позднее, дверь заперта не была, так что Амени не составило труда открыть ее), с разгону налетев на застывшего возле порога мальчика.

             Там он увидел свою жену, которая полулежала на постели и молча, судорожными движениями рук и всего тела пыталась спихнуть с себя привалившегося к ее груди головой Сетнахта, удивительно неподвижного, с безвольно разъезжающимися конечностями, в то время как по ее белому платью расплывалось ярко-красное пятно.

Амонхау бросился к ней и, отшвырнув  прочь Сетнахта, схватил ее здоровой рукой за плечо.
- Ты ранена? Что случилось?

Но она не могла говорить, только ловила ртом воздух, как выброшенная на берег из воды рыба, и вместо ответа показывала в сторону упавшего мешком на пол человеческого тела.

- Отец, он же не дышит! – воскликнул Амени, взглянув на торговца, и, перепугавшись еще больше, одним прыжком оказался за спиной Амонхау в поисках надежного убежища.

Амонхау тоже перевел взгляд на Сетнахта и увидел мертвенно-бледное лицо, неподвижный взгляд открытых глаз и кровь на виске. Сетнахт лежал теперь навзничь, разбросав руки, а вокруг него валялись обломки любимой шкатулки Таимхотеп, обычно стоявшей на  столике возле изголовья кровати (вначале это был очень простой, старенький столик, а теперь дорогой, украшенный резьбой и инкрустациями, из захоронения молодой царской подруги), и пестрой россыпью блестели лазуритовые и хрустальные сосудики с благовониями, разлетевшиеся во все стороны по полу. 

             Каждый знает, как важно не растеряться перед лицом внезапно нагрянувшей беды. Бывает, что ей еще можно противостоять, и тут все зависит от того, насколько человеку, оказавшемуся в один миг на краю разверзнувшейся у него под ногами бездны, удастся собраться с духом и с силами.

             Амонхау  совсем недавно сумел выбраться из одной пропасти, теперь он и его близкие стремглав летели в другую. Он был вне себя от ужаса и ярости. Но нет, на этот раз он не упадет на дно и не даст упасть Таимхотеп. Не на того напали.

             Во-первых, он занялся тем, что с помощью воды и уговоров привел Таимхотеп в себя настолько, что она перестала трястись и задыхаться и в нескольких словах, хотя и  путано, но объяснила, что здесь произошло. Слушая ее, он вспомнил свои самые дикие фантазии, в которых представлял себе Сетнахта насильником, а Таимхотеп жертвой, и которые немного погодя счел безумным бредом, не подозревая, что вскоре ему предстоит убедиться, насколько он  был близок к истине, когда дал волю своему воображению, и как далеко от нее уклонился, убедив самого себя, что все это абсолютно нереально.
Толстый, немолодой Сетнахт… Да, вот вам и Сетнахт, и немолодой, и толстый!

Платье Таимхотеп было разорвано по подолу, на шее отчетливо виднелись вмятины от сдавливавших ее минуту назад цепких пальцев, - видно, Сетнахт попытался придушить ее немного, чтобы она не кричала. Не иначе, как совсем сошел с ума, кинувшись на женщину в ее доме, полным ее слуг, при открытой двери, отбросив страх перед ее мужем, вообще не задумываясь о последствиях…

Кто бы мог предположить, что она притягивала его настолько сильно, если вспомнить, как небрежно он обращался с нею, когда имел ее в своем распоряжении, когда она его еще любила. Должно быть, он и сам не догадывался, до чего она ему необходима, пока не потерял ее… до чего ему была желанна ее любовь – впрочем, наверное, также (если не больше), как желанно было сознание своей над нею власти.

             Когда Таимхотеп немного опомнилась, Амонхау отвел ее в другую комнату, отнес ей туда одежду,  помог переодеться и привести себя в порядок , в частности повязав ей на шею шарф, чтобы скрыть красные пятна от душивших ее пальцев, окровавленное же рваное платье свернул и спрятал, а затем попросил ее прилечь, никуда не выходить и не с кем не разговаривать, - он все уладит сам, а ей нужно отдохнуть. Она плохо его понимала, но он повторил свои слова несколько раз, заклиная ее выполнить то, о чем он просит, - ради ее сына.

- Ты должна меня послушаться ради сына, - говорил он ей, - Нельзя поднимать шум. Доверься мне. Ни о чем не думай, ни о чем не спрашивай. Просто доверься и не вмешивайся. Ради сына, Таимхотеп.

             Он рассчитал верно. Если на нее и могло что-либо сейчас подействовать, то вот только это, - ради сына. И она пообещала, что все сделает по его словам. То есть ничего не будет делать. У нее болела шея, и она покашливала от недавнего удушья. Напоив ее еще раз водой, он оставил ее, обещав прислать ей служанку.

             Затем, обернувшись к Амени, он присел перед ним на корточки, взял его за подбородок и, глядя ему в глаза,  объяснил ему, что произошло непредвиденное, - у Сетнахта закружилась голова, он неудачно упал и уже совсем неудачно при этом ударился, виском об угол стола. Слушая его, мальчик молча кивал в ответ.

Убедившись, что он запомнил его слова, Амонхау поцеловал его и послал  во двор за привратником, служанкой и слугой Сетнахта и, вернувшись в комнату, где на полу лежал труп, объявил им, когда они поспешно пришли на его зов, то же самое, что только что старательно вдалбливал Амени. Служанку отправили за лекарем, а двое других слуг уложили Сетнахта на кровати и по требованию Амонхау принялись оказывать ему первую помощь.

- Хозяин, да он, кажется, насмерть убился, - робко сказал привратник, - Чего мы тут стараемся, мертвецу уже не поможешь.

             Амонхау изобразил удивление, недоверие, ужас, горе и так далее, как оно и следует в том особом случае, когда знакомый, завернувший в дом, чтобы поболтать с хозяевами о погоде на улице и выпить с ними  винца, вдруг падает, как подкошенный, и разбивает себе голову о первый попавшийся предмет интерьера, как назло, имевший достаточно острый угол, чтобы угробить его насмерть.

Кроме того, он наорал на слуг, так что они почувствовали себя виноватыми, принялись оправдываться   и все еще продолжали это делать, когда пришел лекарь и установил смерть пострадавшего, так сказать, официально, посчитав, в соответствии с навязчивыми комментариями хозяина,  ее наиболее вероятной причиной падение и последующий удар обо что-то твердое и острое… да, возможно, что и об столик, то есть об его острый край, с последующим переломом тонкой кости левого виска.

- Такой тучный человек в жару напрасно пил вино, - резюмировал лекарь, - Вино могло вызвать сильное головокружение.

             Амонхау и лекаря (которому он щедро заплатил за визит) заверил в своей искренней скорби по поводу столь нежданной и ужасной кончины своего приятеля, происшедшей в его доме, затем еще раз показательно отчитал всех слуг зараз, особенно слугу Сетнахта (как он только мог сидеть во дворе и болтать с девицей в то время, как его хозяину могла понадобиться его помощь, и это неважно, что хозяин сам его оставил во дворе, совершенно неважно, нужно помнить о своих обязанностях и уметь выполнять их!), так что тот под конец чувствовал себя полностью виноватым в произошедшем несчастье и уже и пикнуть не смел в ответ, - и отправил его вслед за тем посыльным к родным его хозяина с черною вестью, а служанку отослал к хозяйке, естественно, пребывающей вне себя от страха и горя и потому нуждающейся в помощи.

             К вечеру тело Сетнахта, погибшего в результате несчастного случая,  завернутое в дорогую ткань, на носилках транспортировали к нему домой, откуда его надлежало переправить на западный берег к мастерам-бальзамировщикам для превращения его бренной плоти путем ритуального омовения священной речной водой с последующим обезвоживанием натром и пропитыванием бальзамами в возвышенное, не подверженное тлению и распаду тело-сах, каковое под причитания родни, вопли плакальщиц и молитвы жрецов будет в свой черед уложено в деревянный расписной гроб, с крышки которого, украшенной изображениями человеческого лица и запеленутой в полотно фигуры со сложенными на груди руками, смело и удивленно взглянут в глаза вечности  широко открытые, обведенные черной каймой глаза, и затем после положенных церемоний окажется водворенным  в доме вечности,  обустроенном загодя, еще при земной жизни его нынешнего молчаливого неподвижного жильца, украшенном и наполненном разнообразными вещами, необходимыми для продолжения жизни в потусторонней западной стране… Теперь вдова и дети будут навещать его в определенные для поминовения и кормления усопших дни,  - при наступлении нового года, знаменовавшегося восходом звезды Сопдет, и во время Праздника долины, когда  позади остается жуткая жара периода засухи, а напоенные водой благодатного разлива поля покрываются ростками новых всходов, - извечного  символа воскресения мертвых.  Как там говорится… «На запад, на запад, в землю праведников…»

             Амонхау сам отправился сопровождать тело Сетнахта к нему домой, высказал все возможные в этом случае соболезнования и уверения в своем глубоком горе, а затем вызвался оказать семье своего искренне и безутешно оплакиваемого друга, почившего столь безвременно и нежданно, любую помощь, чтобы достойно проводить его в последний путь.

И никто ничего плохого не заподозрил. И так все и осталось – Сетнахт зашел в гости к хорошему знакомому, с которым вел общие торговые дела, выпил вина, ему стало дурно, он упал и так далее, хотя на самом деле в гости к своему компаньону он зашел, когда тот находился в отлучке, и никуда он там случайно не падал, но при попытке учинения насилия над хозяйкой, своей бывшей любовницей, которую желал вернуть себе во что бы то ни стало, вместе с нею повалился на постель, пытаясь одолеть ее отчаянное сопротивление, однако безуспешно, вследствие чего и был ею убит ударом в висок, нанесенным первым подвернувшимся ей под руку подходящим для этого предметом.

Истинные подробности происшествия остались для окружающих тайной. Как там… «Это большое преступление, достойное смерти», со всеми вытекающими последствиями.

*******
7. Судный день.

             «Не думай, что все будет позабыто в судный день, и не вверяй надежду свою долгим годам».
             Поучение царя Хети (Ахтоя IV), правившего в  городе Хинсу (Гераклеополь), своему наследнику Мерикара.

             «…ибо неведомо, что совершит бог, когда он накажет».
             «Премудрости» визиря Кагемни, современника III династии.



             Уладив дело, которое, казалось, невозможно было уладить, Амонхау спешно вернулся домой и посвятил себя уходу за Таимхотеп, вынужденный забыть о том, что только недавно выпало пережить ему самому и о том, что он сам только недавно был болен.

Таимхотеп, бледная, то и дело плачущая, потерянная, с синяками на шее, в которые превратились красные пятна от сжимавших ее рук,  все еще находилась в состоянии сильного потрясения после пережитого и была очень плоха. Амонхау боялся, что она или заболеет нервной горячкой,  или попробует сдаться властям, признавшись в совершенном преступлении, или еще захочет наложить на себя руки. Он не отходил от нее ни днем, ни ночью.

             Чтобы отвлечь ее от черных мыслей и жутких воспоминаний, он рассказывал ей о том, как славно они с Амени гостили у Рамсеснахта, когда надумали навестить пер хех ее отца и проверить, все ли там в порядке; как, путешествуя по окрестным горам, чтобы осмотреть достопримечательности, попали в смешную ситуацию, когда он, Амонхау, попытавшись догнать Амени, прыгавшего, словно козлик, с камня на камень, свалился с какого-то склона и, вот тебе на, сломал руку; как лечить его явился, кто бы ты думала? – никто иной, как Сихатхор, и каким он стал, следуя выражению Рамсеснахта, приятным парнем с той поры, как взялся за ум, и как он приводил с собою свою дочку Тамит, и как Амени выбрал ее себе в невесты в то время, как самого Сихатхора выбрала себе в женихи дочка Рамсеснахта, Меритамон, - помнишь ее, она ведь настоящая красотка, - и так далее…

             Он пытался кормить ее с рук, уговаривая съесть хоть кусочек, приказав служанке приносить самую свежую и лакомую пищу, и почти не спал, сидя в кресле возле ее постели и только иногда, если силы совсем начинали покидать его, ненадолго ложась с нею рядом и чутко прислушиваясь сквозь некрепкую дрему к каждому ее движению и каждому вздоху. Так мать не бережет свое новорожденное дитя, как он берег ее в эти дни.

             На его заботу она реагировала странно, - то ли ей не нравилось, что он будто сторожит ее, то ли здесь было что-то еще, но только она иногда смотрела на него с ужасом и болью, причины которых он понять не мог, но которые тем более держали его в напряжении.

- … Я убила человека, - произнесла Таимхотеп, мутно взглянув на наклонявшегося  к ней Амонхау, - Я его убила… Я преступница, убийца.
- Ты защищалась. Ты не могла поступить иначе. Он хотел надругаться над тобой. Каждый имеет право защищаться. Каждый должен стараться защитить себя. Нельзя позволять над собою издеваться.
- Я его ударила… по голове.
- Я знаю, знаю… Ты ударила его шкатулкой. Она тяжелая, ты попала краем шкатулки ему по виску. И шкатулка от этого сломалась, а горшочки рассыпались.

- Я ударила его не шкатулкой, - ответила она, и в ее голосе прозвучало удивление ( уловив ее интонацию, он обрадовался, ведь это была хоть какая-то эмоция, хоть что-то в отличие от той бесчувственной летаргии, что владела ею в последние часы), - Шкатулка слишком тяжелая, слишком. Я не могла ее поднять одной рукой. Она просто упала со стола, когда я попыталась за нее ухватиться, и разбилась. Я ударила его образом Гора. Помнишь, мы его купили в храме, в тот же день, что и шкатулку. Он находился рядом со шкатулкой. Я нащупала его… А потом он упал на пол. Он до сих пор валяется на полу, вот он, видишь? Вы его не заметили и не подняли. На нем должна быть кровь.

                Амонхау наклонился, сморщившись и придерживая больную руку, и действительно нашел на полу, около кроватной ножки со стороны изголовья небольшой резной камень в форме прямоугольника с округленным верхним краем, на котором была искусно вырезана фигурка мальчика-бога, с мальчишеским локоном с правой стороны головки, причем подставками для его ног  служили головы двух крокодилов, - добро, борющееся со злом; добро, победившее зло; добро, попирающее зло...

Каменная стела была не более мужской ладони величиной и толщиной пальца в полтора, но тяжелая. Достаточно тяжелая, чтобы нанести смертельный удар и проломить тонкую височную кость.

Вот оно как все было на самом деле! Под руку женщине в отчаянную минуту подвернулся этот небольшой увесистый камень, и Гор вступился за обиженного и покарал обидчика. Стоя на головах крокодилов, он улыбался, сжимая в руках других животных, также олицетворявших злые противоборствующие силы, и еще шире улыбался изображенный над ним бог-охранитель Бес. От удара об голову Сетнахта каменный образ нисколько не пострадал, не было на нем ни царапинки, ни трещинки. А голова раскололась, как орех.

             Пока Амонхау разглядывал стелу, Таимхотеп отвернулась и закрыла глаза. Он вновь склонился к ней, поцеловал ее в лоб и погладил здоровой  рукой по щеке.
- Ты не виновата, слышишь? Ты ни в чем не виновата…

             Она не отвечала. Но к вечеру этого же дня она осведомилась, где Амени, ходит ли он в школу, и согласилась немного поесть, а наутро Амонхау, очнувшись от некрепкого тревожного сна, не увидел ее на постели.

Эту ночь он провел рядом с нею, на их общей постели, как и две предыдущие, только, слишком сильно беспокоясь за нее, опять почти не смыкал глаз до самого утра, пока накопившаяся усталость наконец не подвела его. Перепугавшись, что проспал нечто важное, он вскочил на ноги  и вышел на крыльцо.

Она сидела на ступеньках. Возле входа в дом вдоль блистающей свежей штукатуркой стены,  под новыми, специально насаженными акациями тянулись красивые резные скамьи, а рядом вдобавок к ним стояли деревянные кресла и столик, чтобы можно было удобно расположиться в тени деревьев. Но она сидела на ступеньках, - так, как сиживала на них когда-то, когда была бедна и одинока. Сложив руки на коленях, она смотрела прямо перед собою.

             Он присел рядом с нею - тоже как когда-то.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил он, заглядывая сбоку ей в лицо.
- Ничего, мне лучше, - ответила она, не поворачивая головы в его сторону, - А ты как себя чувствуешь? Как твоя рука?
- Мне тоже лучше. Рука уже не так болит.
- Вот и хорошо, - сказала она и задумчиво повторила, - Хорошо… Амонхау, - произнесла она вслед за тем через минуту, - Сетнахт ведь все мне рассказал.

- Что он тебе рассказал? – спросил он, отлично поняв, что мог рассказать ей Сетнахт, и весь внутренне похолодев. В этот момент он был совершенно уверен, что все эти последние тяжелые дни ждал чего-то еще более ужасного, будто бы внутренний голос говорил ему, что свалившиеся на их головы беды являлись только прологом к следующим потрясениям. Вот он чего ждал, выходит.

- Все о том, кто ты на самом деле и как добываешь те средства, на которые живешь и на которые мы все жили в последнее время. Ты не торговец, ты вор. И не просто вор. Ты обворовываешь дома вечности на западном берегу, в городе мертвых.
- Он солгал. Он хотел опорочить меня, чтобы ты к нему вернулась.

             Она помолчала немного, по-прежнему не глядя на него.
- Он сказал, что, когда привез тебя ко мне на постой, ты только что освободился из тюрьмы, где тебя допрашивали и били, так что никакие разбойники тут ни при чем. Рамсеснахт, стражник в городе мертвых, на самом деле твой напарник, он сам обворовывал дома вечности, которые должен был сторожить, а его сын Джедхор помогал тебе привозить украденное на склад к Сетнахту. А потом ты ограбил пер хех моего отца, не зная, что этот покойный – мой отец, и подарил мне мой же костяной браслет, положенный мною возле отцовского гроба. У тебя никогда не было ни лавки, ни товаров, но ты часто отлучался, а золота из своих отлучек привозил много…

- Хочешь, я тебе поклянусь, - произнес он, - Хочешь, я поклянусь, Таимхотеп?
             Тогда она обернулась к нему. И он понял, что она скажет ему сейчас, еще до того, как она это сказала. И не ошибся.
- Ты должен уйти от нас, Амонхау, - сказала Таимхотеп, - Я не могу жить с человеком, который ограбил гробницу моего отца. Ты должен уйти от нас.
             И она заплакала.

                Конец четвертой части.
(2006-2009гг.)