Семейная любовная история

       Кристина не могла сидеть дома. В ней кто-то жил. Она ощущала, как некое тревожное существо билось в ее груди, она стала искать себя в этом звуке пульсирующего сердца, она искала себя в нем. Ясно ей было, что кто-то же должен рано или поздно выйти из нее и показаться ей на глаза.
       Да, я знал женщину, которая сошла с ума на почве учения Дарвина. Она читала его день и ночь напролет. Ходила по улицам и всем говорила, что бога нет, что человек произошел от обезьяны. Люди шарахались от нее, как от прокаженной, а ей хоть бы хны, ей все коту масленица. Она деловито, засунув руки в карманы брюк, шла по улице и говорила без передышки, все тараторила цитаты из книжек Ленина, Маркса, Дарвина, Энгельса.
      Она говорила о том, что скоро будет царство обезьян на земле, что скоро все люди уйдут с земли, ведь за ними прилетят космические корабли. Она говорила и говорила, всем она уже в городке надоела: куда ни пойдешь - везде она со своими теориями Дарвина.
      «Я фиксируюсь и функционирую во многих реальностях одновременно» - оживленно она так дедушке вещала, сидя рядом с ним на скамейке. «Солнце светит, на них, так молодых и приятных людей. Чудесно же, черт возьми, как дерзко, что она такая начитанная, пусть даже и этим своим Дарвином. Она мне начинает жутко нравится. А все потому, что ответы на все вопросы скрыты внутри нас самих, но на глубине» - думал весело про себя дедушка.
       Кристина достает из рюкзака Библию, рвет ее на куски, а потом зажигалкой поджигает рвань. Она легко отрекается от Бога. В парке вокруг нее собрались малыши, она им прямо говорит, что Бога нет, что люди убили его, что его выдумали попы, чтоб держать людей в напряжении и страхе. Она достает из кармана брюк томик Дарвина и бросает его тоже в огонь. Но почему? Она молчит. Что с тобой? Снова молчит. Потом говорит отрешенно так, что ждет помощь «с неба», что она не сотворила своего кумира, но он сам пришел из царства, где была власть обезьян, что городские джунгли – это лишь капля в море.
      Кристина падает на колени и шепчет, глядя на то, как зеленые тучи вдруг закрыли небо. Ее длинные черные волосы закрыли лицо и потертые на коленях синие джинсы говорят лишь о том, что она шутить не намерена.
- Я не боюсь «темной» части самой себя, ведь мысль творит! Я сильно болела, в детстве мне поставили диагноз - порок сердца. Я должна была еще умереть в двадцать  лет, но мне уже тридцать, а знаешь почему? Потому, что я сожгла свою медицинскую карту! Я сказала сама себе, что все болезни уйдут вместе с листами, на которых написан диагноз. Так и вышло! Человечество - это эксперимент. Свет – это информация. Я отдам всю себя на нужды науки, я скоро буду психиатром, ведь кто-то же будет со мной не верить ни во что. Я не сказала бы, что это нигилизм, но с одной стороны, я хочу спасти свою душу, но только от чего ее спасать? Вот в чем вопрос. Странно, да? Дарвин ничего про душу не писал, но я зато уверовала в себя, как в бога, да, люблю себя как бога. Я иду по пути минимального сопротивления, ведь это так просто. А почему я должна быть кем-то? Поклоняться чему-то? Глупо!
        Кристина шла по темным улицам к вокзалу. Поезда проносились с ужасающей скоростью, она не понимала ни того кто она, ни того где она - все было как в тумане. Поезда неслись себе по своим маршрутам, вокруг нее дико ревела толпа встречающих и провожающих. Туманные лица в окнах поездов смотрели на нее, стоящую неприкаянно на перроне. Она ясно ощущала, что ее взгляд направлен в никуда, в глазах ее отражался весь мир, но что с того? Она пыталась разгадать себя, она билась над этой разгадкой, но она ни на йоту не приблизилась к ответу. В ее голове некий обрыв. В ту бездну уносились все ее мысли, воспоминания, чувства; она стала настолько проводником всего, что ее окружало, что даже хохот теней причинял ей невыносимую боль, а если еще и визг существа, что живет внутри нее, то тут уж боль, нестерпимая боль. И она бежит туда, где тишина давала ей свой кров на время от суетного движения маятника, запущенного куда-то как попало кем-то по злой прихоти. Тишина ее охватывала изнутри, словно пропадало то существо, что засело в ней своей цепкой хваткой. Пассажиры поезда смотрели на нее, они чувствовали нутром, что она чужая, что она не такая как они, она знала, что маскарад пора кончать.
        Кристина уже не сильно верила, что суицид даст ей ответ на вопрос. Мимо нее прошли танцовщицы местного варьете. Они были все татуированы, как заправские матросы. Они пили водку и курили махорку. Все было в точности так, как было год назад, когда она стояла со своими тяжелыми мыслями на перроне, а мимо нее проносились со страшным ревом цистерны с нефтью, а то и просто вагоны, в которых ехали пассажиры, жующие мясо и пьющие чай, шепчущие слова любви очередному товарищу или наблюдающие за тем, как льет дождь за окном, как полыхают вдали города. На том самом перроне она и уснула, да, она села на лавочку и уснула. В этот год все было иначе. Теперь девушка стояла и пристально смотрела туда, где не было ничего, абсолютно ничего известного. И чувствовала в себе кипение солнца, звезд: термоядерный синтез кипел в ее крови, она была налегке, а как же еще быть иначе? Одета в черное пальто, шляпа на пол-лица, черная длинная юбка и алый зонтик в руках. Она у всех проходящих вызывала тихий ужас. Все были веселы, а она портила им настроение своей не ясной позицией по отношению к миру. Точно удар грома пронзил вокзальную шумиху, люди замерли и с неба упала звезда. Пускай каждый верит в то, во что хочет, ведь  живым рассуждать о смерти все равно, что слепому рассказывать о радуге. Звездочка, что лежала у нее на плече шептала ей тихонечко: «Верю в загробную жизнь, а ещё и в то, что они наблюдают за нами».
       Кристина глубоко задумалась, идя к себе домой о том, что все истории сводятся к захвату замка, обороне города, поиску истины, спасению души, уходу в себя, уходу от себя, ведь сделать из живого мертвого проще всего. А вот хоть бы хотя бы раз сделал наоборот. Чудные люди. От горя и радости одинаково с ума сходят.
       Опять прошел день, сон или действительность? Реальность такая таинственная, но что есть реальность? Она пыталась примириться с действительностью, что окружала ее, она осознала, что творчество не есть примирение между мечтою и действительностью. Творчество есть противовес чувству нашего вселенского одиночества. Чем больше мы чувствуем себя пришлыми и чуждыми среди звезд и планет космоса, тем мощнее должен быть груз творчества, - иначе мы запрокинемся на рычаге своего одиночества и запьем, пожалуй, даже так. А пить она не могла, ибо когда ей было пятнадцать лет, то она наглоталась таблеток, запив их водкой, желала лишь одного – умереть поскорее, дабы все это прошло. Мать нашла ее в зале, лежащую на паласе, она в ужасе вызвала скорую, ее откачали, но запах алкоголя она не могла переносить больше. Ее тошнило от него, а наркотики она не принимала, потому что боялась, что ее детская, подвижная психика настолько сильное получит повреждение, что потом ей будет сложно понять саму себя.
      Кристина думала о том, что сон напоминает смерть. Она называла его маленькой смертью, крошечной смертью. Каждую ночь мы умираем, исчезая во тьме. А потом приходит смерть - смерть, это то, что побольше сна. Тело исчезает, однако ум сохраняется и рождается заново. Вслед за ней приходит окончательная смерть - самадхи, когда исчезает тело, исчезает ум и остается одно лишь глубочайшее ядро, сознание. Это окончательная смерть. Социальная личность давно уже иллюзорна. Человек - это память о прошлом, и он исчезает. Он входит в смерть, а потом - смерть уже случилась, он умер, и его больше нет. Вот почему она называется долиной пропасти. Это самая мучительная долина, потому что она предпоследняя. Человек погружается в глубочайшие муки небытия, ничто. Он не в состоянии в это поверить, потому что в каком-то смысле он есть, а в каком-то - его нет. Парадокс достигает своей предельной вершины: человек есть и человека нет. Он может видеть свое собственное тело, однако, ясно, что тело не есть еще сам человек, - и несмотря на это, ему все еще известно, что он смотрит, поэтому он должен хоть как-то быть, хоть в каком-то смысле. Все былые представления о самости стали неуместны. И возникает новое представление о самости. Все равно жизнь есть безграничная тайна, а не минутное окосение души.