Писатель

                ПИСАТЕЛЬ

Мне всегда тяжело начинать что-то делать. Впрочем, как и заканчивать. А если говорить о литературе, где я и подвизался, то затруднения с окончанием работы увеличиваются многократно. Поэтому, бывает, сижу перед чистым листом часами, не рискуя написать первую фразу – знаю,  теперь предстоит корпеть над текстом нескончаемые дни. Кто написал в жизни хоть один рассказ, знает, каково это. Однако пора и представиться. Шевелёв Сергей Петрович. Поскольку лет мне не так много, а именно двадцать девять, можно просто Сергей. И хочу я вам рассказать абсолютно загадочную, даже неправдоподобную историю, что со мной приключилась…. Нет, не так. Она не приключилась, но продолжается, поэтому следует сказать – которая началась год назад.

Итак, ровно год назад я приехал покорять литературный Олимп не куда-нибудь, а именно в Москву. Почему сюда? Ну, вы же знаете, что здесь и только здесь можно заработать имя и деньги. Если честно, я на первое место всё-таки поставил бы деньги, поскольку явился в столицу с…, впрочем, лучше сказать, почти с пустым кошельком. А как вы хотели, когда ваш покорный слуга прибыл из самой, что ни на есть, глухой провинции, где туго набить кошелёк не представляется возможным по определению. Название городка даже упоминать не буду, поскольку ни на одной карте его нет.

Да это и неважно. А важно то, что кроме упомянутого кошелька со мной было большое количество рукописей. Моих собственных. Вот их-то я как раз и намеревался на деньги обменять. Не буду описывать, насколько быстро наступило разочарование, вплоть до отчаяния – ни одна редакция, что была в районе вокзала, не захотела дать мне ни копейки. Ни за слово, ни за текст целиком, ни за все тексты вкупе. Конечно же, я посчитал это абсолютно несправедливым и в последнем учреждении, куда зашёл уже под вечер, закатил такой грандиозный скандал, что сбежавшиеся сотрудники хотели даже вызвать полицию, но потом всё-таки передумали – свой же брат, литератор – поэтому просто вытолкали за дверь. Правда, сто рублей в карман засунули. Представляете, за просто так получил сто рублей. Вот что значит Москва. У нас бы больше трёх рублей ни за что не дали, и то взаймы. И вот эти сто рублей «за просто так» окончательно решили мою участь – я остаюсь здесь. К тому же всё равно денег на обратную дорогу нет. Так что на вокзал я пришёл с одной единственной целью – переночевать, что, впрочем, и делал весь этот месяц.

Что-то затянул я с вступлением. Но, предупреждал ведь – начать-то начну, а вот когда закончу…. Ладно, всё-таки постараюсь быть более лаконичным. Жаль только, и денег меньше получу. Но история моя того стоит – могу даже за бесплатно поделиться. Так на чём я остановился-то. Ах да, пришёл, значит, на вокзал. Есть, конечно, очень хотелось, но уж больно цены в буфете заоблачные, не рискнул сто рублей разменивать, а то и целиком отдавать. До утра потерплю, а водички можно и в туалете попить. Приглядел я себе кресло свободное в зале ожидания и расположился, чемоданчик с рукописями на колени поставил, и голову на него склонил, решив подремать.

И тут журнал увидел на соседнем кресле, с которого мужик куда-то заспешил. Преобразовал я теперь  чемодан из подголовника в столик, взял этот журнал и стал листать. А в нём объявления сплошные. И ведь надо такому случиться, сразу я на интересующее меня напал. Конкурс литературный проводится. А награда за первое место, мама родная, ажник пять тысяч рублей. За четыре остальных – поменьше, разумеется, но меня только первое интересовало. А тема рассказа…. Открыл я чемодан и давай рыться в бумагах. Лопни мои глаза – ничего похожего нет. Ещё раз объявление прочитал. Ага, зато у меня есть две недели в запасе, чтобы приз заработать. Да за это время я вам пять рассказов накатаю. Только где катать-то? Не на почте же. Квартирка, хоть самая захудалая, нужна. А деньги? Пощупал я в кармане сотенную купюру и чуть не заплакал – знал уже, что тысяч тридцать потребуют за месяц. Но мне ведь дня на три-четыре всего нужно. Приободрился и снова по объявлениям глазами рыскать стал. Даже есть перехотел. Вот! «Сдаю однокомнатную квартиру одинокому молодому человеку. Очень дёшево». Так это же про меня. Особенно «очень дёшево» воодушевило.

Вскочил я; как говорится, взял ноги в руки, и… застыл – адреса-то там не было. Ну как же так. Тут опять желудок заскулил – есть хочу. Перебьётся. Снова я объявление прочитал, ещё раз, потом даже стал по строчкам пальцем водить и каждую буковку рассматривать – нет адреса, и всё тут. Расстроился до ужаса, и, вдруг, вижу перед собой на полу два отпечатка босых ступней, какого-то светло-зелёного цвета, да ещё чуток светятся.

Глюки начались, подумалось, никак с голодухи. Придётся всё-таки сторублёвку разменивать. На следы эти стараюсь не смотреть. Повернулся и направился к буфету. Глядь, а следы эти опять передо мной, и уже подпрыгивать, словно в нетерпении, начали. А потом пятками ко мне повернулись и пошли. Остановились. Снова ко мне вернулись, и  ещё пуще запрыгали. Я по сторонам оглянулся – никто пока внимания не обращает. Тогда и я раза три подпрыгнул; может, думаю, исчезнет эта чертовщина. А эта «чертовщина» как затрясётся, словно от смеха, и большим пальцем около другой ступни покрутила, мол, рехнулся совсем. Народ уже на меня оглядываться стал – заметили мои прыжки – готовились повеселиться. А я стою и не знаю, что делать.

Думал уже в скорую звонить, сдаваться. Тут следы эти трястись перестали, повернулись ко мне тылом, и пошли на цыпочках. И я, как зомбированный, следом двинулся. Чуть чемодан не забыл. Вышли на улицу. Ругаю себя всяко, но уже не останавливаюсь. Темень сгустилась, дождик заморосил. Идём. Столько раз эту округу оббегал, а сейчас понять не могу, где нахожусь. Вздохнул только и отдался на волю этих, не пойми что. Наконец куда-то под арку свернули и к подъезду дома подошли. «Не пойми что» подвели меня к железной двери на пятом этаже и в эту дверь просочились. Слава тебе, господи, подумал, сгинули, и развернулся бежать пока не поздно. Куда там. Не успел шевельнуться, как дверь растворилась. И стоит в проёме старушка.

Как бы её описать. Впрочем, и делать этого не надо – все вы можете себе представить Шапокляк – так вот такая и стояла. На клюку опирается, маленькая, сухонькая, сгорбленная, нос, что у коршуна, только подлиннее будет, по нему очки круглые норовят сползти. Но самое удивительное, размер ботинок глубоких почти мой, сорок первый. И как только она из них не выскакивает. Посмотрела на меня глазками прищуренными, кончиком носа пошевелила, словно принюхалась, и сказала скрипучим голосом:
— Чай, мог бы и поторопиться, милостивый государь?— и клюкой пристукнула об пол,— Чего столбом стоишь, заходи.
А у меня в голове шум какой-то, и туман пред глазами. Но переступил порожек. Она впереди меня пошлёпала. Зашли в комнату. Комната, как комната, четыре стены да окно, в котором закат малиновый светится. У одной стены – диван, у другой, в углу – столик высокий, за которым писать только стоя можно. Посредине – стол круглый под скатертью. В общем, нормально, можно бы пожить, если бы….
— Что-то не устраивает?— как будто мои мысли прочитала старуха, Да ты не стой, садись, где глянется.

Сел к столу, чемодан рядом поставил. Старуха стоять осталась. Оперлась на клюку обеими руками и носом в мою сторону шевелит. Спросила, по делам ли в Первопрестольную пожаловал, да зачем квартира понадобилась. Рассказал ей. Развеселилась, ага, мол, оно и видно, ни на что больше не годен, только гумагу марать. Я её быстренько успокаиваю, мне дня на три-четыре, не больше, и жалобно так причину поясняю – денег маловато.
— Да у Шевелёвых отродясь ничего за душой не было,— выдала вдруг,— так что можешь мне этого не рассказывать. А вот пожить придётся, сударь, подольше. Только об этом потом посудачим. А пока повечеряй, милок, отдохни, да начинай трудиться,— усмешливо так произнесла «трудиться»,— И зовут меня не Шапокляк и не старуха, а Пелагея Степановна,— клюкой пристукнула, нос вздёрнула и вышла.

Если сказать, что я был ошарашен, значит, не сказать ничего. Даже слов не могу найти, чтобы описать моё тогдашнее состояние. Ну, допустим, узнала каким-то образом старая, карты подсказали, в конце концов, что у нашей семьи ни гроша, но какие-такие у меня с ней дела общие могут быть, и вообще,  откуда она меня знает. Никак в голове не укладывалось. Объяснял себе, что это речь всё-таки о размере платы за квартиру пойдёт. А внутренний голос никак не хотел в это поверить, кричал – уходи отсюда пока не поздно. Но, зачем и куда идти? Здесь ведь и правда работать можно – уютно, тепло, на «повечерять» намекнула, закат за окном такой красивый…. Погоди, погоди…. Что-то закат этот уж очень долго длится. А на улице-то и вовсе дождь. Вскочил и подбежал к окну. Картина, прямо на стене написанная картина, а не окно никакое. Снова я натурально забеспокоился, уже и чемоданчик в руку прихватил, намереваясь улизнуть.

Только тут Пелагея Степановна в дверях появилась, столик на колёсиках перед собой катит. А на столике том…. В общем, плюхнулся я снова на стул, слюни сглатывая, потом, забыв о всяком приличии, стал рот набивать, хватая чуть ли не со всех тарелок сразу – вконец ведь оголодал. Отвалился, наконец. И слышу:
— Так что же ты, соколик, убегать-то давеча надумал?
— Видите ли… э-э…, Пелагея Степановна,— старушка удовлетворённо, важно кивнула,— как-то я к вам….
— Попал непонятно? Да?
Я кивнул.
— Так для тебя что важнее – попасть, или как попасть?
— Попасть,— вяло определился я, и уже не имея сил противиться наваливающемуся сну, норовил положить голову на стол.
— Вот и ладно,— донеслось до меня откуда-то издалека,— ложись прямо так на диван, а завтра уже по-людски обустроишься.
Прямо так и расположился.

Спал как убитый. И всё-таки чудилось мне, что слышу я какие-то звуки, словно палочками кто-то постукивает, или сквозь занавесь из дерева, что на двери навешивают, проходит. Представляете, наверное, о чём я. Но утром, припомнив эти ощущения, понял, приснилось всё, потому как ничего похожего нигде не висело. Лежу. Тут в дверь постучали. Даже растерялся, но всё-таки догадался сказать:
— Да, да.
Дверь отворилась, и в комнату въехал вчерашний столик, за ним, естественно, и хозяйка присеменила.
— Доброе утречко, Сергей Петрович, как почивать изволили?
— Спасибо,— ответил робко. Не привык к такому обращению.
— Ну и хорошо,— голосок прямо ласковый, не скрипит, как вчера,— Подымайтесь, умывайтесь, и откушать не побрезгайте,— переставила всё на стол и на выход развернулась.
— Спасибо,— снова промямлил, и, Пелагея, как бишь её, Степановна вышла.

Чудеса. Постарался быстренько утренний туалет навести и к столу вернулся; заметил, что на двоих завтрак собран. Вот и хозяйка. Кофе по чашечкам разлила, и масло ко мне пододвинула, чтобы на булочку намазал. Намазал. Едим, прихлёбываем. Ох, хорошо. Желудок греется и со  вчерашнего ужина уже не ворчит. Покурить бы ещё – вчера уже целый день без сигарет перебиваться пришлось, правда, раза три стрельнул. А хозяйка из кармана халата портсигар серебряный вынула и сигареткой тоненькой меня угощает. Закурили. Окна нет, а дым куда-то улетучивается – чудеса. Курим, беседу ведём, вернее, Пелагея Степановна, ведёт.
— Значит, Сергей Петрович, вы желаете в конкурсе литературном участвовать?— кивнул,— А публиковались где-нибудь до этого?— отрицательно головой повертел,— Как же вы мысли на гумагу перекладываете, если говорить можете только жестами?— улыбнулась ехидно.
— Почему? Могу и говорить,— попытался убедить её в обратном. Глупо как-то получилось, но она вроде бы внимания не обратила, продолжила:
— Это хорошо. А вы чем писать изволите?
— Как чем?— уже я ехидную улыбку изобразил,— ручкой, естественно.
— Шариковой, конечно,— я опять утвердительно кивнул – как раз затягивался,— Тогда, смею вам заметить, любезный Сергей Петрович, ничего у вас не получится,— глазки сощурила, носом пошевелила и изрекла,— гусиным пером писать следует. Вон там, у конторки,— указала глазами на столик высокий,— крышку приподнимете и найдёте их. Там и чернила есть.

Тут уж я не выдержал, заржал прямо, мол, кто же в наше время такими атрибутами пользуется, и сказал в заключение:
— Да и не получится у меня птичьими перьями. Нет уж, я лучше, как привык, ручкой буду.
Не обиделась, только плечами пожала и нос поморщила.
— Воля ваша. Ну как не будет ничего получаться, пёрышко-то возьмите. Не пожалеете.
Закончили трапезничать. Остался я один и решил быстрее приступить к работе. Пять тысяч никак покоя не дают, торопят. Подвернул я скатерть, чемодан открыл, чистый лист на стол выложил, колпачок с ручки снял и замер, придумывая, с чего начать. В «окно» уставился. А там сегодня рассвет на меня пялится. Ну, к чудесам я здесь привыкать стал, уже не напрягаюсь. В голове слова разные складываю. Склонился над листом и начертал: «Светает». На этом остановился и стал дальше думать. «Светает» зачеркнул и начал снова: «Вот и рассвет». Зачеркнул. «Медленно выплывал рассвет». Показалось, лучше, и я довольный стал думать дальше.

Ручку покусываю, но ничего больше в голову не идёт. Что за чёрт? И тут осенило – я же тему не помню. Снова полез в чемодан; слава богу, журнал не забыл захватить. Ну вот. Теперь другое дело. И я снова зачеркнул написанное ранее и замер, занеся ручку над бумагой. Напрягаюсь, губами шевелю. Пальцы уже занемели, сжимая орудие труда. Ничего не происходит. Отложил ручку и глаза прикрыл, откинувшись на стуле.
Встал, прошёлся из угла в угол. Наткнулся взглядом на конторку и любопытно стало, как же это за ней раньше писали.

Стою, чуть наклонённую поверхность поглаживаю, а потом  столешницу приподнял. В ящичке перья лежат, чернильница массивная под крышкой, стопка бумаги. А ещё в одной посудинке что-то сыпучее находится. Песок, догадался я, вместо промокашки. Интересно стало. Вытащил я лист бумаги и остальные принадлежности, закрыл крышку, открыл чернильницу, макнул кончик пера и, улыбнувшись, занёс над листом. И тут же в голове что-то моментально прояснилось, подрагивающая от волнения рука нетерпеливо потянулась к листу, и перо полетело по странице.

«Последний день июня месяца; на тысячу вёрст кругом Россия – родной край.
Ровной синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нём – не то плывёт, не то тает. Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!
Жаворонки звенят…», ну и так далее.
Несомненно, вы читали этот мой рассказ – такой переполох в литературной Москве он наделал. Я тогда за него заслуженное первое место и получил, положил в бумажник пять тысяч, и месяц не мог отбиться от корреспондентов. Но это всё потом, а пока я стоял, перечитывал написанное и глазам своим не верил. Забывшись, закричал восторженно: «Ура!!!».

Пелагея Степановна тут как тут. Подошла, носом по строчкам поводила и довольно молвила:
— Ну что, сударь мой, самому понравилось? Неужели раньше ничего подобного не читал? Да-а, кстати Иван Сергеевич вспоминался, как раз во-время.
— Какой Иван Сергеевич, кому вспоминался?— в беспокойство я  почему-то пришёл.
— Не обращай внимания, любезный Сергей Петрович. Это так, поразмышляла о своём. Просто удивил ты меня изрядно. Рада, рада, можно теперь и коньячку принять, если ты не против.
Разумеется, я был «не против», и сидели мы с ней, пригубливая и покуривая, и были безмерно друг другом довольны. Я её даже любить начинал несмотря на ехидный нос. Начал, было, собираться в редакцию ехать. Только меня Пелагея Степановна отговорила, пусть, мол, сами теперь за тобой побегают, заказным письмом отправляй, по почте, и объяснила, где ближайшая.

Не поверите, через три дня редактор к нам явился. Руку тряс, перед старушенцией расшаркивался, думал, бабка моя. Потом посидели с ним за кофе, что Пелагея Степановна организовала, и он предложил мне ещё написать что-нибудь этакое. Не на конкурс, само собой, а так, за отдельный гонорар. И тариф предложил сказочный. Прощаясь, восторженно пропел о радости, что открыл меня именно их журнал. Ушёл, а я думать стал, что же ещё «этакое» написать. Сижу, размышляю, ручку по привычке грызу. Наконец выдал: «Занимался кроваво-красный рассвет». Нет, жутковато как-то. И потом, сомнение взяло, бывает ли рассвет красным. Зачеркнул. И почему, собственно, я всё про рассвет, пусть закат будет. «Закат набросил на небо покрывало ночи». Ух ты, аж дух захватило, до чего хорошо получилось. Я даже на стуле поёрзал от нетерпения продолжить. «Тишина пала на город». Подходяще. Так, что будет дальше? Что будет? Что?!

Вскочил, зашагал по комнате. Ну, какой же я глупый. Не просто так ведь умные люди за конторкой сочиняли свои произведения – она же им вдохновение приносила. Фу-у, прозрел, наконец. Приготовился, нежно обмакнул перо в чернила и:
«Я хочу рассказать вам историю женщины, которую вы все видали и которую никто из вас не знал. Вы её встречали ежедневно на бале, в театре, на гулянье, у неё в кабинете. Теперь она уже сошла со сцены большого света; ей тридцать лет; и она схоронила себя в деревне…».

Я даже взмок от объёма и скорописи, рука устала неимоверно. Но я строчил и строчил, переминаясь с ноги на ногу, и даже поскуливал от восторга. Конец. Присыпал текст песочком и бросился ничком на диван. Подумал злорадно: «Во-от, вот и весь секрет гениальности. А нам трещали – талант, талант. Эх, знать бы раньше». Где там бабка болтается, скорее бы уж оценила. «Бабка», однако, себя долго ждать не заставила. Перебрала листы, похмыкала и гримасу состроила.
— Что, не понравилось?— не столько  забеспокоился, как удивился я.
— Где же ты, батюшка мой, нынче балы видывал? О каком таком «большом свете» говорить изволишь? Где это всё в ваше-то время? Написал бы уж «пати», что ли. Нет, исправлять всё придётся. Думаю, Михаил Юрьевич не обидится.
— Какой ещё Михаил Юрьевич?
— Да неважно, какой, только не поверят тебе – ты же не жил в то время.

— Знаешь что, бабуля,— начал сердиться я,— писателю вовсе не обязательно жить, или быть там, о чём он пишет. Важно… Ощущать важно то время и место, самому вжиться в него и в героя,— пафосно закончил, и сам поразился, как умно получилось.
— Воля ваша, голубь мой, Сергей Петрович, только не поверят вам,— не сдавалась старушка,— не извольте гневаться, извольте править,— твёрдо так произнесла, носом сердито пошевелила и клюкой пристукнула.
Оробел я и снова к конторке направился.
— Нет уж, сударь,— остановила меня Пелагея Степановна,— исправлять извольте за столом.
Нечего делать, подчинился, и ещё часа четыре сидел и «осовременивал» с таким трудом написанное.

Между тем, по ночам странности продолжали происходить. То загудит где-то около кухни, то снова палочки в моей комнате постукивать начинают. Утром проснусь, всё, как обычно. А вот в последнюю ночь и случилось. Открыл-таки я глаза под перестук этот. Батюшки-светы! Скелет мне мерещится. У меня даже зубы, кажется, вспотели с перепугу, потом замёрзли, и клацать начали. Хочу полностью под одеяло залезть – руки не слушаются. Тут скелет, смотрю, увидел, что я глазами хлопаю и ко мне направился, руку костяную тянет, будто погладить хочет и шипит тихонечко: «Суженый ты мой». А зубы, хоть и прореженные, клацают, как мои.  Потом наклонился: «Позволь поцеловать тебя в уста сахарные».

Тут уж я заорал. Я так не орал даже в детстве, когда уголёк красный, что мне из костра достали, в кулачке на спор зажал. Думал, на мой ор МЧС примчится, но примчалась Пелагея Степановна. Я, хоть и напуганный до ужаса, порыв её оценил – без заветных ботинок прибыла, босиком. Клюкой затрясла и на скелет двинулась:
— Ах ты, срамница старая, что это на чужой каравай челюсти свои разинула, бесстыжая.
«Срамница бесстыжая» тут же прикрылась костями там, где женщины в известной ситуации прикрываются и виновато пустые глазницы долу опустила. Потом под градом разных нехороших слов Пелагеи Степановны ретировалась, тихонько костями постукивая.

Ушла, а стук остался. Догадался я, что это мои зубы плясать продолжают и нижнюю челюсть к верхней прижал рукой.
— Что, голубь мой, напугался, касатик?—  ласково так проскрипела бабуля моя,— не боись, ушла она, ушла. Ну, как ты?
Хотел ответить, но только зубами защёлкал. Почти час меня Пелагея Степановна какими-то травами отпаивала, ложку между зубами затискивая, пока я трястись перестал, дёргался только время от времени всем телом. Но и это потом прошло, слава богу, дрожь только пробегала периодически.
— Что это было?— немного заикаясь, спросил я.
Вздохнула.
— Долгая это история, сударик ты мой. Да видно пора пришла рассказать. Только не здесь. Сейчас я тебя коньячком попотчую, и пойдём, помолясь. Ах ты, Господи…,— вздохнула и вышла.

Когда попотчевались и помолились – я тоже первую строчку «Отче наш» три раза произнёс – взяла меня спасительница за руку и повела. Дверь в какой-то тёмный чулан открыла и пригласила войти. Я же глаза выкатил и попятился в страхе. Нет, хватит с меня на сегодня. Но Пелагея Степановна ничего не сказала и вошла первой. Тогда уже и я рискнул. Дверь затворилась, раздался грохот, и будто опускаться мы куда-то стали. Как в лифте. Быстрее только, определил я, потому как дух захватывало. Очень скоро движение прекратилось, дверь открылась и вышли мы прямо в комнату.

От яркого света я сначала зажмурился, потом открыл глаза и в ступор впал – у окна девушка сидит. Но не она меня, естественно поразила – что я, девушек не видел? – одежда её. На такую я только в кино, да в театре, где один раз побывать довелось, любовался. Будто не из нашего времени. Девушка что-то на пяльцах вышивает, нас не видит. Я удивлённо на мою спутницу посмотрел. Она лишь вздохнула:
— Привыкай, сударь, привыкай.
Девушка головку повернула и чуть пяльцы не выронила от неожиданности. Но тут же заулыбалась и к бабушке кинулась:
— Oh, grand-m;re, comme vous …,— лишь потом меня заметила и, засмущавшись, остановилась. Присела как-то красиво, и меня своим голоском удостоила,— Здравствуйте, милости просим.
— А что ты там про «comme vous» начала? Мы же по-французски не понимаем.
— Ну как же. Спросить хотела, где вы так долго были, договорить не успела.
— Дела, душа моя, дела были. Так я не представила,— ко мне голову повернула,— графиня Кабаргина Варвара Даниловна, прошу любить и жаловать.
— Очень приятно. А я – Сергей.

Варвара Даниловна прыснула, и ротик ладошкой прикрыла в смущении под строгим взглядом старушки. А Пелагея Степановна так же торжественно представление продолжила:
— Его превосходительство, князь Шевелёв Сергей Петрович.
Молодая графиня другой раз присела, ещё ниже, и глазки в пол опустила. А я понять силился, про кого это Пелагея Степановна так красиво проговорила только что. Тут она строго приказала,— Ты, Варвара Даниловна, иди-ка пока в свою комнату, а мне с Сергеем Петровичем перемолвиться нужно.
Варвара Даниловна, не поднимая глаз, присела ещё разок и, пальчиками подол подобрав, быстренько ретировалась, мелькая задниками белых туфелек. Меня же 

Пелагея Степановна усадила в глубокое кресло, сама напротив села, вздохнула в который уже раз, и начала говорить. Ничего я не понимал поначалу, а потом головой стал мотать да ладонями то глаза, то уши закрывать. Наконец не выдержал и заявил:
— Хватит! Долго же вы мне голову морочили. Хотите, чтобы и в этот бред я поверил? К дурдому меня готовите? Так я сам туда сейчас позвоню – посмотрим, кого заберут в первую очередь.
Вопреки моим ожиданиям старушка психушки вовсе не испугалась и даже поддержала намерение:
— Звони, ваше благородие, звони,— и носом покорно пошевелила.
Ну, ладно. Раз ты так…. Короче, достал я мобильник и нужные циферки набрал, чтобы скорая меня услышала. Только даже гудок не пошёл.
— С улицы позвоню,— буркнул, и стал выход искать – не в чулан же снова возвращаться.
Тут Пелагея Степановна меня попридержала:
— Куда же вы, князь, в таком виде?
Покрутился я, осмотрел себя – всё на месте.
— Ты, голубь, в окошко-то погляди.
Засомневался я конечно – не подвох ли какой – но подошёл, отодвинул занавеску и обалдел – по улице всадники гарцуют, кареты раскатывают, публика….

Очнулся я на диване. Голова, как чугун – видно, крепко об пол затылком шибанулся, когда навзничь упал. Счастье, что ковёр на полу. Сумрак в комнате. Где-то кто-то тихонько ходит – шаги слышу. Господи, да что же это за напасти такие, и все на мою голову. Так жалко мне себя стало, что всхлипывать начал. Но тут Пелагея Степановна дверь чуть приоткрыла и постучала. Вошла после позволения. И не узнать её. Барыня просто. Я удивляться уже устал, поэтому даже для приличия не ахнул, лишь произнёс жалобно:
— Я домой хочу.
— Ты не спеши, ваше благородие. Бог даст, ещё попадёшь,— помолчала чуть и добавила ласково,— если захочешь.
Хотел было я Пелагее Степановне что-то нехорошее сказать, только предупредила она меня: ладошку навстречу выставила, клюкой по полу  пристукнула и сказала:
— Сначала, князь, ты должен жениться на Варваре. Иначе  никак. Не забыл, что я поклялась её матери выдать дочку за тебя?
      
Конечно же, я не забыл, хоть и старался не слушать, глаза закрывал да уши затыкал. Только от такого не загородишься. Оказывается, по её словам, мой прапрадед якобы должен был жениться на прапрабабушке этой Варвары. Но почему-то у них не сладилось, и Шевелёв пропал. Думали, на Кавказе его убили. Но потом выяснилось – живой. А эта прапрабабка с родителями себя винили, что счастье не состоялось, ну и поклялись, что породнятся рано или поздно с князьями Шевелёвыми – хоть в каком колене. Такая вот блажь, но и любовь была. Выходит, раз я князь Шевелёв, то и должен жениться на Варваре.

У меня к тому же в памяти вот ещё что всплыло: прадед мой, было, выпьет самогону и ну слезами заливаться, отца своего поминать, что профукал за карточным столом да по заграницам наследство княжеское, оставил сына голым соколом при одной холопской душе. Так ведь и та вскоре испарилась. Я тогда на эти причитания внимания не обращал, да и не понимал ничего в наследствах и душах – мал был. К тому же вскоре тот дед умер, и я про его чудачества вовсе позабыл.

Зато хорошо помню оставшегося деда. Слезами тот не заливался, по наследству утраченному не голосил, но в сравнении с другими людьми  слыл как бы с небольшим приветом – ходил, словно шест проглотил, не сутулясь; здороваясь, шляпу приподнимал, женщинам руки целовал, приводя их в неимоверное смущение. При этом ещё шаркал ножкой и каблуком о каблук пристукивал. Князей никаких не поминал, но периодически замирал надолго, глядя куда-то в сумерки. Так и вижу прямую спину его с заложенными назад руками на фоне окна – стоит и бормочет, что пропала Россия. У отца от всех этих «княжеских» причуд ничего в крови не осталось – только, разозлившись на кого-то, сожалел вслух, что зря дуэлей сейчас нет. Так что вполне, вполне Пелагея Степановна могла правду говорить, а не бред нести, как предполагал я сначала.

Ну и что? Допустим, понять всё это я могу, но желания жениться от такого понимания у меня нисколько не прибавилось. И я сказал твёрдо:
— До тридцати пяти лет и разговора о свадьбе быть не может,— и добавил для убедительности,— Я зарок такой дал.
— Как скажете, батюшка,— я с облегчением вздохнул,— Только до тех пор вам здесь жить придётся.
Этого ещё не хватало. Стараясь добавить в голос металла, внятно и чётко проскандировал:
— Я пойду домой, меня там работа ждёт, не имеете права, я жаловаться буду, я…
Не помню, чем ещё я там грозился, только слушала меня карга спокойно, а потом ещё спокойнее сказала:

— Ну и ладно. Тогда вместе и вернёмся – кто же вам кроме меня передачи носить будет.
— Зачем?— искренне удивился я,— Психа вы из меня покуда не сделали, так что до больницы мне ещё далеко.
— Про тюрьму ты забыл, ваше превосходительство.
Хотел я рассмеяться, потом возмутиться, да только рот впустую разевал. Но всё-таки сумел выдохнуть:
— Бредишь, старая? Это я тебя за плутни, за всё… в тюрьму упеку.
— Не извольте гневаться, князюшка. Но воровством-то не я занималась, вы.
Тут я подбородок вздёрнул и отчеканил, что Шевелёвы в жизни ни у кого ничего не крали, и добавил презрительно, мол, жалкие гроши за квартиру я ей заплачу.

Она посмотрела на меня, как на юродивого, потом поднялась, вышла из комнаты ненадолго и вернулась, протягивая журнал.
— Нуте-ка, взгляни, соколик, на пару рассказов. Открывай, где я закладочки положила.
Не стал спорить, открыл первый. Заголовок ни о чём мне не говорил. Начал читать….
— И что?— спросил,— ну, мой рассказ.
— Так ты его когда, в девятнадцатом веке написал?— засмеялась язвительно,— второму рассказику тоже внимание удели, да про имена авторов не забудь.
Тут только обратил я внимание на слова с ятями, посмотрел  на дату, на авторов и загрустил. Вот старая, вот зараза хитрая. Как же меня подставила. Теперь точно лучше не возвращаться на позорище. Внутри у меня всё билось в конвульсиях, но я старался держаться в рамках – теперь нужно было договариваться.

И я спросил:
— Пелагея Степановна, так зачем же вы меня обманывали, говоря, что я  ещё смогу вернуться?
— И ничего я не обманывала, батюшка, женишься и делай, что хочешь. А-а… Ты про то, что уличат тебя в плагиате? Так ведь стыд не дым…. А денежки ты уже прикарманил. Да и думаю я, на сей счёт можно не волноваться. Никто ничего не заподозрит, как до сих пор не заподозрили. Ума не хватит,— помолчала немного,— Я как-то  соседским девчонкам, помнится, вопрос задала, кому поставлен памятник «Медный всадник» — понятия  не имеют. Не знают даже, кто такой Ленин. А ведь почти невесты уже. Не-ет,— заключила уверенно,— бояться нечего, безграмотность там сейчас у вас полнейшая. Давно ничего не читают путного. Да и сам ты…,— рукой махнула,— Хоть и двадцать девять тебе, всё одно недорослем остаёшься. Срам. Так что и редакторы ваши не лучше, могут разве что Акунина от Донцовой отличить.
— Значит, ты специально заставила меня чужой текст за свой выдать? Решила, что совести у меня нет?
— Ну, насчёт совести не знаю, но вот ответ твой, спроси я тогда – что  тебя больше волнует, получить первое место, или как его получить, предполагала.

В самую точку бабка ударила, и возразить нечего. Пять тысяч меня больше всего занимали, на всё готов был ради них пойти. Так что тут лучше не спорить.
— Да что же я делать здесь буду?— начал потихоньку сдаваться,— Чем на жизнь зарабатывать?
— И-и, нашёл, о чём печалиться – я тебе душ пятьсот отпишу. Зарок ведь, как и ты, давала. У Варвары и поболе найдётся. А захочешь, книжки пиши. Фантастические. Про мобильники ваши, да самолёты с ракетами. Или предсказаниями займись – из гистории, поди, помнишь ведь что-нибудь. Не пропадёшь. Да и Варвара тебе поможет – она всё знает. Считай, в двух жизнях живёт – в вашей и в этой. Намедни шорты купила, так почти каждый день примеряет, перед зеркалом попкой крутит туда-сюда и смеётся от удовольствия.
— Слушай, Пелагея Степановна,— решил я сомнения свои развеять и спросил, смущаясь,— а это не она… ну, ночью тогда…?
— Да что ты, окстись, ей лет-то меньше твоего будет. А то приходила её прапрабабка – видать, похожи вы с твоим предком дальним. Вот и попутала. Так что, не сомневайся – девка в самом соку. Кстати, Лермонтов на неё всё поглядывает. С  Тургеневым знакома,— засмеялась весело, видя, как я почему-то краснеть начал,— Ну, будет, будет, лежи, отдыхай. А то от стольких впечатлений и захворать можно.

Вместо эпилога.
«Добрые родители, батюшка и матушка!
Не гневайтесь, но должен сообщить вам с горечью превеликой, что скорого прибытия моего домой не ожидайте. Важные дела задерживают меня ещё на год. Высылаю вам денег. Надеюсь, вы в добром здравии, о чём неустанно молю      Остаюсь всею душою любящий Вас Ваш сын и покорный слуга, Сергей».