Глава 2 Затерянные следы

                Путь на Амур

     Походы русских людей «встречь солнца» зачастую определялись географией сибирских рек. Именно поэтому центром освоения Дальнего Востока на долгие годы стал Якутский острог (будущий Якутск). Река Лена «увела» отряды первопроходцев к северу от Амурского края.

     Первые документально известные сведения об Амуре привёз в острог из похода по Витиму енисейский служилый человек Максим Перфильев: «На Шилке реке многие пахотные хлебные люди (...) на Усть-Уры реки в горе, в утесе, в дву местах серебряная руда». Сведения эти для русских людей, промышлявших пушнину за тридевять земель от родных очагов и испытывающих острую нужду в хлебе, имели первостепенное значение. Кроме того, в ту пору Россия не имела своего серебра, необходимого для чеканки денег, и закупала его в Западной Европе.

     В 1638 году на Алдане появился отряд томских казаков во главе с атаманом Дмитрием Копыловым. В землях эвенкийского рода Бута они построили зимовье и здесь узнали от лалагирского (тоже эвенкийский род) шамана Томканея о реке Чирколе, на которой «блиско моря в горе серебряная руда». Осенью этого же года казаки попытались проникнуть к ней по Алдану, но вернулись из-за голода. Летом следующего года атаман отправил в поход на Ламу (Охотское море) отряд из 32 человек под руководством Ивана Москвитина, чтобы попытаться с моря достичь загадочной реки. В пути казаки узнали ещё одно название реки – «Омур». Однако до Амура они не дошли. Они лишь побывали вблизи него, расспросив аборигенов и дополнив сведения о реке новыми подробностями.

     Из Якутского острога на разведку пути к Амуру был отправлен по Витиму отряд из 70 человек во главе с письменным головой Еналеем Бахтеяровым. Однако тот не сумел пройти через мощные речные пороги. Документы говорят: «Государевым делом не радел, на Шилку реку не пошел, а воротился назад в Якутский острог». Но он привез с Витима шамана Лавагу, который подтвердил уже имеющиеся сведения и который знал, как добраться к Амуру.

     Примерно в это же время упомянутый уже Томканей (историки чаще называют его Томкони) поведал воеводе, что «у хлебных людей бывал многажды» и что с Алдана хода к ним 5 недель. Этот скоростной вариант и определил выбор пути.

     В середине июля 1643 года из Якутского острога на шести дощаниках вышел многочисленный (132 человека) и хорошо снаряжённый по тем временам отряд казаков и «промышленных охочих людей» под руководством письменного головы Василия Пояркова. В состав отряда проводниками вошли Томканей и Лавага и, что особенно важно, толмач (переводчик) Семён Петров, по прозвищу Чистой, принимавший участие в походе Ивана Москвитина. Казалось бы для удачного похода сделано немало. Но экспедиция поначалу затерялась, а остатки её появились в Якутском остроге почти через три года совсем не с той стороны, где её пытались отыскать. Погибло более 80 человек.

     Эта экспедиция русских казаков и «охочих людей» проникла на Амур по рекам Алдан (низовье), Учур, Гонам и Зея. Она стала одной из самых трагических в истории русских походов «встречь солнца». Сплавляясь по Гонаму, я обратил внимание на непригодность реки для проводки по ней судов против течения. Мне стало интересно, почему было выбрано это направление. Оказалось, что олекминский путь тогда ещё не был известен, поэтому, принимая во внимание неудачи на Витиме, Алдане и Ламе, а также основываясь на тунгусских сведениях, и был избран гонамский вариант. Но знакомство с литературой неожиданно высветило и ряд неточных географических трактовок наших современников в части, касающейся участка пути в районе Станового хребта. Кроме этого, хорошо оснащенный по тем временам поход, оказывается, не выполнил своего первоначального предназначения. Цель похода была определена инструкцией воеводы Якутского уезда Головина: закрепиться в течении среднего Амура и «до перемены не выходить». Несмотря на такую постановку вопроса, поход сложился совсем по-другому.

     Письменный голова Василий Поярков, возглавлявший поход, сообщает: «...по Гоному реке шёл вверх до заморозу пять недель... до Нюёмки речки не дошед за 6 днищ, замерзли, и зимовье поставил и жил в том зимовье 2 недели... пошёл тою Нюёмкою рекою и из Нюёмки через волок. А Нюёмкою рекою и волоком шли 2 недели, между дву ветр, полуденного и обедника, и пришли на Брянду на реку...» Современные исследователи обычно так и пишут о маршруте похода: Гонам-Нуям-Брянта, – и не обращают внимания на то, что Нуям впадает не в Гонам, а в Сутам, и волок через Нуям на Брянту втрое длиннее и расположен на 400 метров выше волока с Сутама на Брянту. То есть сутамский волок намного проще и удобнее. А ведь в составе казачьего отряда были тунгусские проводники, хорошо знавшие путь к даурам. Вряд ли они повёли отряд по неудобьям.

     Объяснением такому факту может служить свидетельство участника похода Микулы Тимофеева: «…и утопили де они из лотки в колотке отписки и чертёж…» То есть экспедиционные записи и схемы были утеряны, а имеющиеся ныне документы всего лишь послесловие к походу и могут содержать путаницу.

     Подготовка к походу была настолько основательной, что отряд задержался и отправился в путь лишь 15 июля. К позднему выходу, к сложности пути по Гонаму впоследствии добавилась ещё и ранняя зима. Реки покрылись льдом, и дальнейшее протаскивание по реке судов стало невозможным. Не дойдя до волока через Становой хребет примерно двести километров, отряд остановился. В этих условиях руководитель похода принимает неверное решение. Оставив у казны и хлебных припасов 42 казака, Поярков во главе 90 человек налегке отправился через хребет и тем самым нарушил инструкцию воеводы, в которой предписывалось: «А казны Государевы и судовых снастей, которые с вами надобет на Зию реку, на сей стороне волоку не оставливать...»

     Невозможно сказать, родилось ли это решение в голове руководителя или к этому его подвинули настроения в отряде. С одной стороны, большинство отряда составляли служилые люди, то есть в основном казаки (112 человек), и, следовательно, все важные решения должны были выносится «на круг». Но участники похода свидетельствуют: «...а говорил он, Василей, так: «не дороги де они, служилые люди, десятнику де цена десять денег, а рядовому де две гроши». И если эти слова верны, то выходит, что Поярков не очень считался с мнением участников экспедиции и, скорее всего, решение принимал единолично. А ведь в составе отряда были опытные походники, и этому решению наверняка имелась более разумная альтернатива.

     Поярковский расчёт понятен: вхождение в контакт с амурскими племенами и пополнение у них продуктов. Однако, вопреки ожиданиям, события развернулись совсем по-другому. Добравшись до Зеи в устье речки Умлекан, поярковцы поставили зимовье рядом с небольшим поселением дауров. Пропитаться здесь 90 человек не могли. Чтобы избежать голода, Поярков отправляет 70 человек во главе с пятидесятником Юрием Петровым на устье Селемджи, к даурскому местечку Молдыкидыч.

     Сначала всё складывалось хорошо: «...даурские князцы... за версту встретились и государскому величеству поклонилися... и три юрты им отвели, где им, Юшку с товарищи, жить; и хлебных запасов, 40 кузовов круп овсяных, привезли, и 10 скотин привели же». Но Юрий Петров, выполняя наказ Василия Пояркова, решил приступом взять укреплённый городок. Закончилось это плачевно.

     В результате продуктовой вылазки не только не было добыто пропитание, но вернувшийся на Умлекан продотряд недосчитался десяти человек, большинство людей оказались ранены. Над людьми навис голод.

     Вернуться за Становой хребет было невозможно: много раненых, глубокий снег на перевалах, ночёвки на крепких морозах, да и потребность в еде при переходах значительно возрастает. Исторические акты свидетельствуют: «И как те люди к нему, Василью, зимой пришли и всякого запасу меж собою разделили по 30 гривенок (примерно по 12 кг – П.Т.) на человека, и питалися всю зиму сосною и кореньем». Это записано из «расспроса» Пояркова. А вот слова рядовых участников похода: «...и пограбя у них хлебные запасы, из острожку их вон выбил, а велел им итить есть убитых иноземцов, и те служилые люди, не хотя напрасною смертию помереть, съели многих мертвых иноземцов и служилых людей, которые с голоду примерли, приели человек с пятьдесят, а иных своими руками прибил до смерти...» Какое из высказываний ближе к правде? В любом случае ясно одно: 12 килограммов припасов в условиях враждебности, оторванности от экспедиционных припасов и долгой морозной зимы крайне мало. Поэтому результат драматичен – «голодною смертию померло... 40 человек».

     После таких событий закрепиться на Зее и среднем Амуре было невозможно. Коренное население считало пришельцев «погаными людоедами» и всячески избегало контактов с пришельцами.

     Эти просчеты говорят о неопытности письменного головы в походной жизни, об его высокомерном и безответственном отношении к участникам экспедиции. Мог ли человек со здравым рассудком зимой оторваться на несколько сотен километров от жизнеобеспечения, подвергнуть риску жизни десятков людей? Соблюди он наказ воеводы или перезимуй всем отрядом в удобном, «кормовом» месте, не пришлось бы людям есть мертвечину, не погибли бы 50 человек, и отношение аборигенов к участникам экспедиции было бы совсем другим.

     Путь по неизведанным землям всегда таит в себе неожиданности. Участники многих экспедиций гибли, исчезали в безвестности по разным причинам: то ли из-за слишком сильного разгула стихий, то ли от голода, то ли из-за стычек с воинственными племенами. Но необходимо принять во внимание тот факт, что казачьи отряды, как правило, были малочисленными и плохо снаряжёнными. Зачастую экипировались и отправлялись они в поход на свой страх и риск. Отряд же Пояркова был снаряжён, по тем временам, очень неплохо. Возможно, этот факт сыграл злую шутку, породив у руководителя неверное представление о возможностях отряда. И лишь выносливость и настойчивость оставшихся в живых участников экспедиции, сыграли свою роль в том, что они вернулись в Якутский острог.

     Направление похода после трагических событий во многом определил участник москвитинской экспедиции на Ламу Семен Петров (Чистой). Он знал, как добраться с устья Амура в Якутский острог. А так как на Зее и среднем Амуре не оказалось месторождений серебра – одной из главных целей похода, – то Поярков, покидая враждебное окружение, наверняка попытался разведать серебро вблизи устья Амура, сведения о котором привёз из своего похода Москвитин.

     Отчего же произошла трагедия? Ведь её можно было избежать, назначив опытного походника-казака во главе экспедиции. Письменный голова (доверенное лицо воеводы) – административная должность, и назначение её скорее контролировать, чем возглавлять поход. Но в снаряжении похода принял деятельное участие сам Головин, средства и силы на его подготовку были затрачены немалые. На этот поход возлагались большие надежды. Поэтому выбор воеводы и пал на порученца, а не на вольнолюбивого казачьего предводителя.

     Не умаляя исторического значения Амурского похода, необходимо всё же признать, что по своему нраву и общественному положению Поярков, конечно, не вписывался в экспедиционную «обойму». Ошибка воеводы в выборе руководителя обошлась очень дорого. Остаётся лишь удивляться, что первая Амурская экспедиция не исчезла без следа. И заслуга в этом прежде всего не её руководителя, а рядовых участников, вынесших на себе все тяготы похода.

     Теперь вернёмся к той части похода, которая предшествовала трагическим событиям. Совершенно очевидно, что путь по Гонаму выдался нелёгкий – на 250 километров было затрачено пять недель, и наступившие заморозки заставили изменить способ движения с судового на нартовый. Но почему, вопреки инструкции, отряд разделился почти за три недели пути до волока? Чтобы ответить на вопрос, нужно было посмотреть этот участок пути казаков, определить место стоянки и, если повезет, найти её следы. Места те до сих пор не заселены и сохранили тот же первозданный вид, что и 350 лет назад.


                Ытымджа – 2

     Мне нравится выражение наших Предков «встречь солнца», потому что оно выражает любовь к источнику жизни на земле и потому что оно связано с небывалым разрастанием России в последнее тысячелетие. Поэтому, чтобы добраться к рекам Сутам и Нуям, отправным пунктом в 94 году я избрал посёлок Чульман, располагающийся на Амуро-Якутской трассе, то есть было выбрано восточное направление маршрута.

     Незадолго до отправления у меня стащили сейф с ружьём, картами и другим снаряжением, подготовленным к путешествию. Выручили меня два человека: Леонид Банников, руководитель туристической секции Тихоокеанского филиала Русского географического общества и, как в позапрошлом году, Николай Язков – главный геолог Южно-Якутской геологоразведочной экспедиции.

     Казалось бы, всё наладилось. Снова впереди тайга и горы, просторы и воля, рассветы и дым костра. Даже ежедневные дожди не портили настроения. К тому же на второй день догнал семью туристов на огромном катамаране и, воспользовавшись приглашением, помчался с ними по перекатам Тимптона, радуясь быстрому и безопасному сплаву. Но на третий день, когда улеглись первые впечатления от долгожданной встречи с тайгой, решил проверить взятое «напрокат» ружьё. Стрелять оно не захотело – боёк не доставал до капсюля. Это привело меня ненадолго в замешательство. Но выход найти можно всегда. Начал конструировать из подручных материалов новый боёк. Лучше других получился образец из кусочка напильника, правда, и с новым бойком выстрел раздавался лишь после повторного нажатия на курок. В случае надобности пользоваться ружьём будет не совсем удобно.

     Три дня сплава пролетели быстро. В устье реки Анамдяк, правобережного притока Тимптона, я разобрал плот, без надобности пролежавший на катамаране, упаковал его в рюкзак, попрощался с дружелюбными туристами и, взвалив тяжеленную ношу, пошёл вверх по Анамдяку. От дождей таёжная речка вздулась, превратилась в рычащий перекат; прозрачная вода стала бурой. Похоже, в небесной канцелярии серьёзные дрязги. Не могут унять свои слёзы служители Небес. Льёт как из ведра.

     Ох, любят же комары свеженину! Будто век кровушки не пили: хоботки свои всаживают с лёту. После долгого перерыва в экспедициях терпимость к кровопийцам напрочь исчезла, и неутомимая настырность их портит настроение. Во время одного из коротких «перекуров» подсчитал, сколько их гибнет от одного удара ладонью. Полтора десятка! Где-то поётся: «семерых – одним ударом». Слабовато. Уже в первый день комариная стая сократилась примерно на тысячу. Хотя тысяча комаров для тайги – это капля в море.

     В конце дня встретилась врытая в землю охотничья избушка. Хотел остановиться на ночлег, но медведь устроил в ней полный разгром и сделал непригодной для проживания. Одно слово, бандюга. Выгнал меня под дождь.

     Через несколько дней горы расступились, и характер речки изменился. Поверхность воды стала настолько гладкой, что казалась застывшей. Уши отдыхали от оглушающего шума перекатов и привыкали к непрерывному комариному звону. Кровососов стало ещё больше, появилось много мошки. Прямо-таки царство кровопийц. А вечером я несказанно обрадовался избушке с высокой печной трубой, неподалёку от которой скособочился вертолёт МИ-4. Тут же разделся и перебрался на противоположную сторону, чтобы спрятаться под крышей от слякоти и дать отдых намозоленным ногам. Ночью похолодало, затих комариный звон; беззвучно текла невидимая река, и тишина в непроглядной тьме казалась сказочно-подземельной, таинственной.

     Словно нарочно, на Небесах ни облачка – идти бы да идти. Но появилась проблема: не хочет работать видеокамера, которую я взял с собой, чтобы снять устье Сутама и следы стоянки отряда первопроходцев (если удастся найти). Аккумулятор почему-то быстро иссяк, а батарейки подсели от сырости и перепада температур. Необходимо было увеличить их мощность, соорудив что-то вроде контейнера. Благо, материала рядом предостаточно – целый заброшенный вертолёт. Однако, как я ни старался оживить кучу красочных батареек "Хитачи", практического результата не получалось. Камера, поработав несколько секунд, останавливалась. Особенно жаль было напрасных стараний при съёмке лосихи с телком, к которым я долго подкрадывался, выбирал место…

     Поохотился на утку. Курок взводил три раза, прежде чем раздался выстрел – боёк таки ни к чёрту…

     При переходе небольшой старицы в верховье Анамдяка вдруг услышал всплески воды и приглушённый скрежет гальки. Подумал, что приближается сокжой или сохатый: из-за кустов тальника не видно, кто. Руководствуясь интуицией, повернул назад и выбрался на крутой берег, впопыхах забив ствол ружья землей. Когда оглянулся, увидел мелькнувшую между кустами холку. «Значит, сохатый... только голова-то рогатая где? Пригнул он её, что ли?» В следующую секунду, не дав мне досоображать, к старице выскочил медведь и кинулся в воду. Стрелять с забитым стволом нельзя, да и некогда взводить курок трижды, поэтому, видя его охотничий азарт, я сбросил ружьё, рюкзак и полез на дерево с безнадёжно-отчаянной мыслью: «Не успею забраться… нож не спасёт… но если схватит, раз врежу...» Видимо, захотелось медведю испробовать свежего мяса (думаю, что он принял мои шаги по воде за оленьи), но когда узрел попытку «оленя» вскарабкаться на дерево, то уселся прямо в воде за три метра от ствола. В том самом месте, откуда я только что вылез. Может, почуял мой продымленный запах? В его глазах я прочёл недоумение, замешательство и, кажется, разочарование. Застыли, молчим. Соображаем, что делать? Зависнув над землей в неудобном положении, я пошевелился, чтобы подтянуться повыше. В ответ на моё движение медведь быстро развернулся, вылез из старицы, проскочил сквозь кусты, перебежал через речку, на ходу отряхнулся и помчал меж деревьев. Так и расстались, не перемолвившись.

     После того как топтыга удрал, меня охватило запоздалое чувство беды. Будь я чуточку беспечнее, столкнулся бы с плотоядным хищником нос к носу в полной экипировке и вряд ли бы успел что-то предпринять, а топтыге волей-неволей пришлось бы махнуть своей когтистой лапой.

     Переночевал на водоразделе между Анамдяком и старой знакомицей Нельгюу. А после полудня наткнулся на стойбище оленеводов. Стадо оленей в несколько десятков голов, сопровождаемое двумя подростками-пастухами, скрылось между деревьями так быстро, что пообщаться с ними не успел. Остановился на обед и пока готовил удочку, чтобы наловить на уху хариусов, ко мне подъехал верхом на олене эвенк лет тридцати с небольшим. В разговоре я узнал, что к ним на следующий день прилетит вертолёт, привезёт киномеханика с телевизором, видеомагнитофоном и бензиновым генератором на 220 вольт – крутить фильмы. Это удача! Теперь можно будет подзарядить аккумулятор к видеокамере.

     Пробыл у оленеводов два дня. Насмотрелся фильмов, пообщался, выпил с мужиками водки. Эвенки возрождают общинный образ жизни, уничтоженный интернациональной политикой. К большому сожалению, узнал, что эвенки, как и «ближнее зарубежье», во всех современных бедах виноватят русских.

     - Будь проклят Ермак! – с удивлением услышал я от разгоряченного главы общины.

     - Вот тебе и раз! Да он же никогда не был в этих местах.

     - Как это?

     - По той простой причине, что погиб, не дойдя сюда тысяч километров.

     - А... Какая разница? Не он, так другие русские.

     - Вот у тебя фамилия русская, а ты эвенк. Так и у других… И с чего ты взял, что русские плохие?.. Уклад жизни в Сибири оставался до ХХ века почти таким же, как и до прихода русских. А в Америке, куда пожаловали сначала испанцы, а потом англичане, к этому времени от коренного населения остались одни резервации.

     - А у нас что? Всех согнали в один посёлок. Это что, не резервация?

     - Но причем здесь русские? Русских, как и других, тоже сгоняли на Колыму, на Соловки, к чёрту на кулички. Пострадали они не меньше. А если уж ты вспомнил Ермака, так он со своими казаками, наоборот, добил кучумских завоевателей, от которых народам Сибири жилось несладко.

     - Ладно, пусть так. Но ведь сейчас, куда не посмотришь, везде русские и везде жизнь беспросветная. Вот мы как-то ездили в Москву на смотр культуры. Тщательно готовились, а вышел пшик. Съехались с разных концов... Тьфу, вспоминать не охота!..
 
     Я рассмеялся:

     - Вот ты почти и определил виноватых. Есть люди, а есть чиновники, деятельность которых зависит не от национальности. Нация или, по-русски, народ формируются тысячелетиями и подчинены законам Вселенной. Плохим могу быть я или ты, может быть заблудшим поколение, но нация – это способ выживания. А порядки в стране зависят от верховной власти. Кстати, русских в ней после революции почти не осталось.

     Однако молодой глава общины разошёлся. Он, как это часто бывает в пылу спора, резал о наболевшем с плеча, безрассудно:

     - Если нас опять начнут сгонять в кучу, буду стрелять всех, кто попытается это сделать.

     - Куча – это толпа, а она безлика, и потому это не русская затея, – возразил я.

     - А чья?

     - Тех, кто рвётся к власти.

     - Это кто, якуты или, может, эвенки?

     - Это тайные фальсификаторы, которые вешают лапшу на уши Иванам, не помнящим родства… А у тебя есть друзья среди русских?

     - Когда в армии служил, были.

     - И по ним будешь стрелять?

     На несколько секунд глава общины задумался и всё же подтвердил свои слова:

     - Буду. Без тайги нам не жить.

     - А не боишься, если на тебя спустят взвод какого-нибудь спецназа?

     - Да хоть роту… Вся в тайге и останется. Здесь мой дом.

     - Ну что ж, тогда начинай с меня, я русский, – с досадой предложил я.

     Глава общины посмотрел на меня и вдруг, ничуть не сомневаясь, сказал:

     - Ты не русский.

     - Вот те раз! С чего ты взял?

     - Ты какой-то не такой.

     - Значит, ты попросту не знаешь русских людей...

     Чтобы ни у кого не возникло представления о недоброжелательности эвенков к русским, приведу пример многолетней давности. Однажды, завершая один из длительных маршрутов, я остановился возле большого острова, где собралось на сенокос много народу. Решением какого-то чиновника этот луг был отдан геологоразведочной экспедиции, но им с давних пор пользовались эвенки. По этому поводу возник конфликт. От эвенков главным действующим лицом выступал Кульбертинов – непререкаемый авторитет, герой Великой Отечественной войны, снайпер, подстреливший почти полтысячи фашистов. К сожалению, не помню его имени. Разбирательство уже закончилось, возбуждённый старик спустился к реке и, увидав в моей лодке ружьё, подошёл и забрал его, сказав, что, мол, приехал тут зверей распугивать. Не слушая никаких объяснений, влез в свою лодку и переехал на другую сторону реки, где стояла палатка эвенков. Поначалу я, конечно, опешил – не будешь ведь скандалить со стариком, да ещё уважаемым. Переехал вслед за ним и зашёл в палатку.

     - Дед, ты почему забрал ружьишко, даже не спросив ничего? – задал я ему вопрос. (В тайге существует неписаное правило обращаться на «ты» к мужчине любого возраста.)

     - А что тут спрашивать? Приехал браконьерничать, – запальчиво подвёл он черту.

     - Да я месяц с верховий спускаюсь! Сегодня первый раз людей увидел. А кто ж по тайге без ружья ходит?

     Старик недоверчиво посмотрел на меня и с сомненьем задал несколько вопросов о маршруте. Наконец, убедившись, что в моих словах нет выдумки, отдал ружьё.

     Под вечер, километрах в тридцати вниз от острова, как назло, сломался мотор. Я уже приготовился ночевать на голом берегу (снаряжение оставил чуть выше острова, откуда на следующий день меня должны были увезти на базу). К счастью, вверх по реке поднималась моторка. Я помахал, и она свернула ко мне. Объяснив эвенкам свое положение, попросил их взять на прицеп. Бензина для буксировки было недостаточно, и они согласились дотянуть меня лишь до стоянки Кульбертинова, располагавшейся на полпути к острову.

     - Он сегодня возле сенокоса... – начал было я, исходя из своих утренних сведений.

     - Нет, старик всегда ночует на своём месте, – без сомненья в голосе пояснили его соплеменники. – У него есть бензин и мотор, как у тебя. Может, выручит.

     Уже в сумерках я вторично за день предстал перед своим обидчиком, лицо которого на этот раз светилось дружелюбием.

     - Вот, дед, опять я к тебе. Утром – обидел, вечером – выручай, – и начал объяснять ему ситуацию.

     - Давай, заходи в гости, чай пить, – пригласил он меня в палатку.

     Мне было интересно послушать легендарного снайпера, и, несмотря на позднее время, я согласился.

     Больше всего меня удивило, что старик без лишних слов отдал мне, незнакомому человеку, свой мотор, бензин и лишь спросил, смогу ли я в темноте пройти мелкие перекаты. На моё обещание доставить мотор к нему ответил, чтобы я оставил его напротив острова, в том месте, где мы встретились утром.

     Разве мог бы эвенк пожертвовать незнакомому русскому своё имущество, если бы плохо относился к нему? А ведь утром складывалось именно такое впечатление. Поэтому можно сказать: портят отношения между людьми разной национальности властолюбцы, убившие в себе уважение к человеку. Разделяй и властвуй – их основной принцип управления безликим интернационалом.


     Погода установилась солнечная. Природа будто бы забыла о дождях. От стойбища я за два дня добрался до впадения Нермингры в Ытымджу, откуда намеревался начать сплав. Здесь, устроившись в одной из избушек бывшей геологической базы, отмылся от пота, постирал одежду, собрал плот и в прекрасном настроении отправился вниз по течению.

     Радость моя была недолгой. На следующий день река стала ступенчатой: низкий уровень реки обнажил перекаты, и вода узкими струями шумела среди огромных валунов. Сплав превратился в мучение. На тихих плёсах, напоминающих корыто со стоячей водой, – изнуряюшая гребля против ветра; а на скользких перекатах – бурлаченье. И хотя к концу дня валунные перегородки кончились, зато испортилась погода.

     Надвинулись зловещие тучи. Подул резкий, порывистый ветер. Закачались лиственницы, зашумели кронами, сбрасывая пожелтевшие иголки и мелкие сучья; начался хлёсткий дождь; поверхность воды покрылась упавшей хвоей и дождевыми пузырями. Стало очень неуютно, и я укрылся полиэтиленовой плёнкой. Плот норовило прижать ветром и течением то к одному, то к другому берегу узкой протоки, то к торчащим из воды корягам. Навалилась усталость от трудного дня. Я стал высматривать подходящее место для ночлега.

     Впереди показался небольшой перекат с низко наклонённым над ним деревом. Огибая отмель, я приблизился к подмытому берегу. Струя подхватила плот и понесла настолько резво, что как ни пытался я отгрести от «шлагбаума» – двух гребков не хватило. В запале не сориентировался и упёрся в нависшее бревно руками. Плот резко накренился, на один край его хлынул поток. Я почувствовал, как он вздыбился, выскочил из-под меня и понёсся дальше. Потоком прошвырнуло под деревом и меня. Мелькнула единственная мысль: догнать! Попытался выскочить на берег, но заполнившиеся водой болотники и сногсшибательное течение не позволили. К счастью, глубина оказалась всего по пояс, и я бросился вслед за плотом. Раструбы сапог сбились на колени; сапоги превратились в гири. Но велико было желание исправить оплошность. Я настиг плот, когда глубина была по плечи и, чуть передохнув, вскарабкался на него. Проплыл несколько десятков метров и обнаружил, что ружья на плоту нет…

     Как быть? В глухой тайге в одиночку оказаться без ружья?!.. Ружьё – это уверенность, спокойствие; это пропитание, особенно в конце похода.

     Я причалил к берегу, достал из рюкзака маску для ныряния, предназначенную специально для таких случаев, сбросил мокрую одежду, и помчался по кустам к месту аварии. Огорчению моему не было предела. Зато уж как радовались обнажённому телу комары! Поэтому на осмотр места я времени не тратил. Подбежав к склонённому дереву, тут же слез в воду.

     Течение выворачивало из-под ног окатанные камни. Я ухватился за полуутопленный осклизлый ствол дерева, развернутый течением вдоль берега, надел маску и, держась за дерево, окунулся. Поток воды закупорил ухо и сдёрнул маску на шею. Окунулся ещё раз, прижимая маску к лицу свободной рукой и стараясь не поворачиваться боком к течению. Кося глазами в стороны, увидел одни голые камни. Сразу сообразил, что на такой струе задержаться не может ни ружьё, ни гаубица. Спускаясь по течению и заглядывая под нависший берег с торчащими из него клубками корней, донырялся до плота. Вода прозрачная, видно хорошо, но очень уж холодная. Выбрался на берег на негнущихся ногах. Выражение «зуб на зуб не попадает» подходит для другого случая. Я же не чувствовал, остались ли у меня зубы, и вообще – моё ли это тело. Даже комары как-то без азарта садились на охлажденную плоть.

     Темнело. Я грёб, отыскивая место для ночлега, удручённый, но ещё с надеждой, что завтра вернусь и отыщу потерю. Однако и следующий день ничего не дал. Если бы вода была теплее, тогда более тщательный поиск мог бы дать результат. Но, как всегда, «если бы, да кабы» помешало.

     Нужно привыкать к новому положению. Настроение мрачное. К чувству крупной потери примешивалось чувство вины перед хозяином ружья. Сильный встречный ветер останавливал плот на тихих участках. На реке вновь появились перегородки из глыб. Не выходил из головы вопрос о питании. Чтобы отвлечься, старался думать о первопроходцах, вспоминал ситуации из прошлого своего путешествия. В конце концов мрак стал понемногу отступать.


     Прошло три дня. Последняя из ночевок выдалась необычайно дождливой, о чём я мечтал уже давно. Уровень Ытымджи резко подскочил, а это значит, что мучительное бурлаченье кончилось. Скрылись под водой осточертевшие валуны, и теперь не нужно то и дело спрыгивать с плота, чтобы перетаскивать его через каменные гряды.

     Миновав череду перекатов, я оказался на длинном плёсе. Решил отдохнуть: положил весло, вытянул ноги и, расслабившись, стал глазеть на берега. Вдруг в конце плёса увидел дымок. От расслабленности не осталось и следа. Конечно, мне очень хотелось кого-нибудь встретить. Но я тут же отогнал от себя мысль о людях, чтобы не расстраиваться, когда подплыву и окажется, что это – мираж. В этих «за» и «против» я плыл до тех пор, пока, наконец, не увидел брезентовый навес, палатку в глубине леса и русского мужика, волокущего срубленную сухостоину.

     Меньше всего ожидал я встретить здесь геологический отряд. Уже несколько «перестроечных» лет сворачивалось финансирование геологических работ – и вдруг на тебе: маршрутный отряд из трёх человек. Начальник отряда, геолог-полевик Алексей Верховцев, «последний из могикан», в возрасте 56 лет (!) занимался поисками проявлений каменного угля. Позже я узнал, что он закончил сезон с отличными результатами: обнаружил пласты мощностью шесть и восемь метров.

     Не мог я не задержаться на денёк, отвести душу. Встреча неожиданная и оттого вдвойне приятная. Радость общения с родственными душами, наверное, одно из самых великих благ. И, кроме того, узнав о моей потере, начальник без всяких просьб дал мне продуктов и рыболовную сетку.

     В городской суете и толкучках человек перестает видеть человека. Он зачастую становится частью толпы, которая равнодушна и к самой себе, и к отдельной личности. В недрах толпы и рождаются перлы типа «крутой», характеризующие её нравы и идеалы. Если человек, как обрыв, крутой, то он так же бездушен и, значит, легко управляем, то есть попросту робот…

     В устье Ытымджи я заметил свежий сруб и две большие палатки, возле которых бегали ребятишки. Причалил к берегу, начал знакомиться, и тут ко мне подошла улыбающаяся женщина, здороваясь, как со старым знакомым. На какое-то мгновенье я растерялся. Но при первом же упоминании женщины о нашей встрече два года назад (об этом говорится в первой главе) сразу узнал Зинаиду Александрову и тоже обрадовался: разве забудешь вкуснейший обед, которым она меня тогда накормила. Поинтересовавшись, добрался ли я в прошлый раз к морю, оленеводы пригласили меня в палатку на чаепитие. На этот раз в глазах эвенков сомнений в успехе моих намерений не было. Узнав о направлении путешествия, они сообщили, что на моём пути в районе Нуяма нынче медведь задрал рыбака-вертолётчика, и что через полмесяца мне встретятся люди.


                Сутам

     Ну, вот и добрался я до цели путешествия – к месту слияния Сутама и Гонама. На сутамо-гонамской стрелке сохранились хорошее зимовье и баня. Для стоянки и обследования устья условия идеальные. Про себя посетовал, что в прошлый раз проскочил мимо и ночевал всего в километре от такого комфорта.

     Рано утром вышел из избушки в густой туман. Начал спускаться к реке рядом с шумным ручейком, чтобы проверить состояние плота и умыться. Шагая спросонья по хрусткому плавнику, уловил вблизи какой-то чуть слышный шорох. Сперва не обратил на него внимания: мало ли птичек порхает?.. Но потом всё же оглянулся. Вот так птичка! Из прибрежных кустов с расстояния в хороший прыжок за мной затаённо следил медведь. Поняв, что обнаружен, он развернулся и полез на берег, издавая резкие шумные выдохи. Чуть дальше него раздался треск веток, хаос движений, громкое царапанье. Мелькнула паническая мысль, что сюда пожаловала целая медвежья банда, и мне несдобровать. Отходя в противоположную сторону, заметил, как на деревья шустро карабкаются два медвежонка. Всё ясно: маманя выгуливает своё потомство. По громкому дыханию медведицы понял, что она расположилась возле малышей и нападать пока не собирается. Поэтому быстро вернулся к зимовью – там всё же спокойнее. Медвежата забрались высоко, один почти на макушку. Посидев там немного, начали спускаться. И тут я вспомнил про видеокамеру в рюкзаке. Увы, слишком поздно. Когда выскочил из избушки, медвежат уже не было; слышно было только недовольное сопенье удаляющейся мамаши. Справедливой и доброй она оказалась: не стала нападать на безоружного, чтобы сделать отбивную для своих отпрысков.

     Где-то здесь отряд Пояркова остановился из-за наступления зимы. Где-то здесь было принято решение, приведшее к трагедии экспедиции. Точных сведений о месте остановки нет, кроме «шести днищ до Нуемки». Правда, есть ещё сообщение в докладе государю «…и на той де Нуемке речке зимовать…». Но мы уже знаем, что отряд разделился на две группы. Одна, дождавшись, когда забереги окрепнут настолько, чтобы по ним можно было передвигаться (этим и объясняется двухнедельная стоянка), ушла во главе с Поярковым через Становой хребет на Зею; другая во главе с пятидесятником Патрикеем Мининым осталась на зимовку. Вполне вероятно, что остановка всего отряда произошла в одном месте, а зимовка – в другом. Но прежде всего уточним путь отряда на этом участке.

     Если сравнить реки Гонам и Сутам в месте их слияния, то это почти равнозначные потоки. По площади водосбора Сутам немного превосходит Гонам. В одинаковых природно-климатических условиях это означает, что среднегодовой сток Сутама несколько выше и что Сутам является главной артерией в системе общего водосбора. Отряд Пояркова, конечно же, шёл по Сутаму, а не по Гонаму, как сообщают нам исторические акты. С Гонама перевалить на Брянту нельзя. И вероятнее всего, что в те времена Сутам называли Гономом, а названия Сутам вообще не существовало.

     Теперь о реке Нуям. Направление Нуяма – от устья на юго-восток, а затем на юг. Сутам же имеет юго-западное направление, указанное в документах, то есть «между дву ветр, полуденного и обедника». Путь, которым двигался Поярков, определен по расспросам тунгусского князца Томкони, который говорил, что провести суда к волоку на Брянту можно и что волок будет налево (как с Сутама). Если же устраивать волок с Нуяма, то он будет вправо. И проводка грузных дощаников по Нуяму при низких осенних уровнях вряд ли возможна из-за маловодности: площадь его водосбора вдвое меньше сутамской (до впадения Нуяма).

     И ещё один красноречивый факт. Самый короткий и удобный волок с Сутама на Брянту начинается от устья реки Большая Даурка. Не служит ли это название реки указателем пути в «дауры»?

     Можно приблизительно определить место двухнедельной остановки отряда, исходя из скорости движения ушедшей группы. Экспедиционная практика показывает, что среднедневной переход достаточно стабилен, если не происходит изменения поставленных задач, способа передвижения и условий окружающей среды. Мы знаем, что группа шла 6 дней до «Нуёмки» и от неё ещё 14 дней до Брянты в одинаковых географических условиях с чётко определённой целью без изменения способа передвижения. От устья Нуяма до верховьев Брянты 130 километров, отсюда получаем среднедневной переход 9,3 километра. Умножая этот результат на 6, получим от устья Нуяма до остановки отряда расстояние 56 километров. А между устьями Нуяма и Сутама – 60 километров. То есть остановка была в четырёх километрах выше устья Сутама. И хотя этот простенький расчёт, конечно же, ориентировочный, хорошо видно, что он приводит нас к устьевому участку.

     Два дня потратил я на осмотр берегов и островка в гонамской части слияния рек. Судя по пням и распилам деревьев, посещаемо это место во все времена. На стрелке рек, сооружённый из толстой лиственницы, и скрытый в зарослях стоит астрономический знак, датированный 1929 годом. К сожалению, везде, кроме острова, заметны следы пожаров. Значит, если поярковцы строили зимовье не по типу землянки, то останки его наверняка выгорели. На острове обнаружил два рубленных топором древних пенька, слой почвы и мха на которых достигал пяти сантиметров. Следов топора не различить, но по характерным признакам это видно. Больше ничего обнаружить не удалось. Впрочем, может, и не в этом месте была организована двухнедельная стоянка. Что ж, надо определить, сколько дней ходу до Нуяма, и поискать следы в его устье. Ранним утром, оставив в зимовье ненужные патроны и батарейки к видеокамере, отправился вверх по Сутаму.

     Лето, заканчиваясь, нагнало на прощание мощнейшие грозы. Весь путь до Нуяма сопровождался чёрными тучами, яркими молниями и короткими ливнями с градом, делающими скалы скользкими, кусты мокрыми, а меня ворчливым. У первых же скальных прижимов, чтобы не тратить время на сборку плота, надул матрац, уложил на него рюкзак, разделся и… едва переплыл реку – так сковал мышцы холодный поток. За второй день прошёл четыре прижима. Вода в реке высокая, поэтому приходится карабкаться поверху, иногда чуть не по-пластунски. Однако переплывать реку, чтобы облегчить путь, более не хочется. Вдоль реки тянутся следы волчьей пары и одинокого медведя. На третий день попался такой «зверский» прижим, что после него следов зверей уже не было – не хотят они скалолазать. А мне деться некуда, и после тесных объятий со скалами сапоги-вездеходы всё также упрямо печатали на песчаных наносах след 42-го размера.

     Не доходя трёх километров до Нуяма, остановился в избе, оставшейся от геологической базы. Затратил на весь путь три с половиной дня. Учитывая «шесть днищ» Пояркова, можно усомниться в том, что вблизи устья Сутама находится место общей остановки отряда. Ведь темп продвижения казаков вряд ли сильно отличался от моего. Но если учесть, что шли они полутора месяцами позднее и дни их были короче на три с половиной часа, да и груза у них было побольше моего, то среднедневной километраж казаков, без сомнения, оказался меньшим, и они могли затратить на переход до Нуяма «шесть днищ».

     Если же сместить место остановки и постройки зимовья ниже Сутама, то тут ещё большие сомнения. Ниже Сутама Гонам стиснут горами, и мест, удобных для длительной остановки многочисленного отряда, там нет.

     Устье Нуяма оказалось очень просторным. Активные эрозионно-аккумулятивные процессы сформировали здесь обширные песчано-галечные косы, русло и долина реки широкие, а Сутам, напротив, стиснут. Глядя на эту панораму, я представил себе 20 октября 1643 года, когда появились здесь поярковцы. С учётом сведений о наступлении ранней зимы, реки к этой дате покрылись льдом, а окрестности – снегом. Поэтому нельзя исключать того, что, не увидав водных потоков, не имея карты, Поярков «поменял» названия рек, сообщив о движении отряда по «Нуемке». Особенно, если вспомнить об утерянных экспедиционных документах, о сотнях новых географических названий, перемешавшихся в памяти за два с лишним года…

     Первый день осени. Погода резко изменилась. Вчера ещё светило солнце, гремели грозы, а сегодня – холодный ветер, обложной дождь. Облака спустились к земле, и можно, кажется, их потрогать. Почти полностью обследовал один из берегов; над обрывом рядом с тропой обнаружил полуразрушенную могилу главы «семи тунгусских родов» с чугунной плитой, датированной 1906 годом. Попались остатки давних стоянок, но ничего похожего на след древней русской постройки.

     На следующий день переправился на другой берег и, осмотрев примерно половину намеченной площади, прекратил поиски: объявился крупный медведь. Он долго стоял, нюхал воздух, вроде бы как размышлял: переплывать вслед за мной или не переплывать, и мне сразу вспомнилось сообщение эвенков о погибшем вертолётчике. Лазать по зарослям без ружья в близком присутствии косолапого перехотелось. Да и сильные сомнения зарождала береговая эрозия. При таких условиях за три с половиной столетия берега явно изменили своё очертание, и место, где могла быть зимовка, вряд ли осталось незатронутым.

     Вообще-то, с точки зрения экспедиционника, устье Нуяма для зимовки предпочтительнее устья Сутама. И оставшиеся казаки во главе с Мининым, скорее всего, здесь и зимовали. Это место расположено на пересечении зверовых переходов; широкая Нуямская долина – хорошая кормовая база для оленей и лосей, здесь есть глубокие плёсы, в которых зимует рыба. То есть для людей устье Нуяма – место более кормовое, чем устье Сутама. К тому же оно расположено на 60 километров ближе к волоку, что немаловажно для перетаскивания припасов на Брянту.

     Задерживаться ещё на день, чтобы осмотреть берега до конца, я не стал. Осень. Продукты заканчивались, рыба в мутной сутамской воде не ловилась – где-то в верховьях явно мыли «жёлтого дьявола». А идти до обещанной эвенками встречи с людьми ещё пять-шесть дней. Да и по пути хотелось потратить день на поиски древнего эвенкийского захоронения, о приблизительном месте расположения которого мне было известно. Кроме того, после вчерашней встречи с медведем в голове засела мысль о его возможном причастии к пропаже человека.

     Перед выходом в путь пошёл снять на плёнку могильную плиту, и в это время услышал рокот подлетающего к избе вертолёта. Побежал туда с надеждой, что можно будет выбраться из тайги без наматывания лишних километров. Но вертолет, сделав пару кругов, не стал приземляться. Очевидно, пилоты залетали в надежде обнаружить признаки жизни пропавшего коллеги и, ничего не заметив, улетели. Меня же разглядеть среди густых зарослей стланика – всё равно, что увидеть иголку в стоге сена.


                Гертанда

     Иногда с ужасом думается о том, что Россия вслед за Советским Союзом может развалиться на карликовые государства. Мы перестанем жить в большой стране, лишим своих детей и внуков территории обитания, обречём их на крепостничество. В такие мгновенья мне чудятся презрительные взгляды Предков, обращённые к нам, продажным потомкам, сдающим земли без сражений...

     От геологической базы вдоль Нуяма протянулся зимник. Как он выглядел, представить несложно. Зимой пробили по наиболее пологим местам долины реки дорогу для тяжёлой техники. А что такое пологие места в северной тайге летом? Это сплошная марь. Раздумывая, каким путём отправиться, по берегу реки или по зимнику, я всё-таки выбрал последний. Он короче, так как срезает излучины реки и, несмотря на беспрерывное хлюпанье болотной жижи, километры за спиной исчезают быстрее.

     Весь день меня не покидало чувство досады. Надо же было такому случиться – утопить ружьё! Будто нарочно, каждый день по несколько раз встречаются и утки, и рябчики, а добыть нечем. Камнями сбить не удаётся, попытка изготовить лук оказалась тоже напрасной. Без ружья всё пошло насмарку: проблемы с едой, нервная нагрузка от повышенной бдительности... Медвежьих следов – хоть отбавляй.

     В самом конце дня, когда солнце уже скрылось, зимник подошёл вплотную к берегу Нуяма. Где-то здесь неподалёку – то самое захоронение. Сквозь деревья я увидел место для разбивки ночлега, после топких марей похожее на рай: ровный песочек, прекрасный тихий плес для постановки сетки; выше по течению гремел короткий бурный слив, под которым можно было покидать блесну. Истерзанный болотами, но обрадованный, я вышел на берег и вдруг на противоположном берегу, всего в ста метрах, заметил двух медведей, а чуть позже – и третьего, светлая масть которого сливалась с цветом галечной косы. Пока меня не заметили, спрятался за деревьями. Достал видеокамеру, но аккумулятор, истощившийся ещё в устье Нуяма, работать не пожелал.

     «Черт возьми, что же делать? Ночевать в таком соседстве без ружьишка не только неуютно, но и опасно: кто знает, что им взбредёт в голову? Однако идти дальше и ночевать на болоте – ещё хуже. Нет, не захотят они со мной связываться. Они ж не знают, что у меня нет громкой палки». Размышляя таким образом, я подождал четверть часа. Косолапое семейство, поковырявшись на косе, скрылось в кустах, и я, выйдя на песчаный берег, сник. Всё вокруг истоптано. Ну и ну! Такого видеть ещё не приходилось. Следы – и старые, и посвежее, и совсем свежие; крупные, средние, маленькие – в глазах рябит. Сразу видно, что пасутся здесь медвежьи табуны каждый день. Одним словом, рай! Только не для меня. Но делать нечего, стемнело, и менять место поздно. Подойдя к воде, я увидел на её гладкой поверхности множество расходящихся кругов. Мать честная, да тут рыба кишмя кишит! Быстро нарубив гору дров и разведя костёр, я забросил в реку оставшийся от прежних рыбалок кусок сети.

     Ночь выдалась звёздная, холодная. Сначала долго не мог уснуть, пил чай без сахара, потом часто просыпался. Утром густой туман, иней и леденеющая на воздухе сетка, в которую попался крупный ленок, заморозили меня до крайности. Кровь побежала по жилам только к полудню, после многих километров чавкающей под ногами хляби. Искать захоронение я не остался из-за слишком уж большой вероятности столкнуться с хозяевами этих мест.

     Приток Нуяма Налурак сначала тоже ничем не порадовал: всё та же беспросветная марь. Но через день долина речки сузилась, зимник чаще пошёл по речным косам. Скорость ходьбы возросла, и хоть ветер не свистел в ушах, настроение приподнялось. В полдень я увидел вагончик, стоящий рядом с зимником, и вконец обрадовался. Увы, преждевременно. Весь искромсанный медведем, он выглядел нелепо. Возможно, в нём было спрятано что-то съестное. Впрочем, когда я увидел рваные куски стекловаты, сразу всё понял: попробовал мишка её и озверел.

     Оставаться в таком пристанище я не стал – было ещё рано, хотя дождевые тучи спустились к самой земле, и начался дождь. Зимник начал взбираться на перевал, постепенно превратился в сносную дорогу, и мне удалось развить «крейсерскую» скорость. Но на обширном водоразделе он растворился среди каменных россыпей и кустарников, укутанных густым туманом. После длительных поисков след отыскался, однако через некоторое время, когда я уже спустился вниз, стало ясно, что промахнулся и попал на какой-то старый, совершенно заросший след вездехода. Вымокший до нитки и раздосадованный промахом, я всё-таки не стал ломиться напрямик. Посмотрев на карту, решил, что деваться этому следу некуда и рано или поздно он должен сойтись с зимником. Так оно и вышло. Правда, времени потерялось много. Начало вечереть, и я, раздражённый слякотью, бесконечными кучами медвежьего дерьма, отпечатками на почве пяток и когтей, психологически истощённый чрезмерной бдительностью, спешил добраться к речке Джёс. Холодные дождевые струйки стекали по телу, а от порывов ветра коченели суставы. Я представил, какой предстоит ночлег, содрогнулся, и вспомнил, что в прошлом путешествии меня выручило обращение к Богу. И поскольку обещание поставить свечку сдержал, то решил обратиться к Нему снова.

     - Если Ты пошлёшь мне хоть какую-нибудь крышу, то во мне не останется сомнений в Твоём существовании и я приму крещение, – произнес я вслух, не надеясь ни на что: всего несколько часов назад встретился разломанный вагончик, а по опыту знал, что пункты отдыха по зимнику оборудуются нечасто.

     На высоком уступе речной террасы дул пронизывающий ветер. Высматривая сухую лиственницу для костра, я прошёл немного вдоль террасы и остановился как вкопанный, не веря своим глазам. В полукилометре, на противоположном берегу стоял вагончик! Мои эмоции выразились громкими восклицаниями и навсегда остались в памяти, как одни из самых сильных в этом походе. Я забыл про дождь, ветер, окоченелые суставы, и, ликуя, помчался к чудесному видению. В вагончике были выдавлены вездесущим мишкой окна, в одном даже повис клок шерсти, а печка была полна воды. Но крыша, стены, дверь – целы…

     Спустя несколько месяцев я выполнил обещание и крестился (без причащения). Мне могут возразить, что этот случай простое совпадение, и такое крещение ненастоящее. Что ж, если строить жизнь на совпадениях, то получается, что я выбрал те из них, от которых вышел толк. Ну, а кроме того, этим действом я сблизился с первопроходцами, которые, вероятнее всего, носили крест. К тому же, первоначально крест – это символ Триглава, дохристианской «Троицы». Крест является также одним из символов Солнца, которому поклонялись наши древние Предки, славящие Правь (Мир Светлых Сил). Отсюда и Православие. И как бы там ни было, но был сделан шаг к символу Света, который соответствовал тогда моему запутанному мировосприятию.

     В вагончике я растопил печку, сварил полсупа, поел и сразу почувствовал недосып  предыдущих ночей. Сил не осталось. Кое-как устроив лежанку, сразу же уснул. Утром слабость так и не прошла, хотя ночью проснулся лишь однажды. Весь день пережидал непогоду, чувствовал себя вялым, разбитым, и едва мог заготовить дрова. Рассматривая карту, решил, что лучше спуститься по Джёсу, чем идти дальше по петляющему среди водоразделов зимнику. В низкой облачности, укутывающей сопки, при потере следа легко сбиться, и пришлось бы тратить время на поиски. А в рюкзаке почти не осталось еды.

     Лучшее в мире занятие – это печь хлеб!..

     Постоянно встречаются то сокжои, то рябчики. В который уже раз с тоской вспоминаю об утопленном ружье и налегаю на ягодное питание. Джёс петляет между высокими склонами и постоянно прижимается к обрывистым скалам. Половина пути проходит в бродах с берега на берег. Из-за недостатка еды ноги повинуются плохо. Часто оступаюсь, иногда падаю. По сравнению с зимником расстояние сокращается медленнее.

     На следующий день воды в реке прибавилось, броды стали невозможны. Я собрал плот. И хоть сплав по бесчисленным каменистым перекатам – тоже не лучший способ передвижения, но как бы ни было, он оказался результативнее, чем ходьба.

     Гертанда после впадения Джёса по характеру сравнима с равнинной рекой. Широкие плёсы с тихим течением, острова, размываемые берега – поначалу привели меня в благодушное настроение. Неторопливо помахивая веслом, я разглядывал панорамные виды незнакомой местности. Но продолжалось это недолго. Река раздвоилась, основной поток помчался сквозь кусты, торя себе новое русло и выписывая между торчащими стволами поваленных деревьев замысловатые пируэты; полил дождь.

     Когда меня в очередной раз накрыла чёрная дождевая туча, я не выдержал и громко обругал её на все лады. Результат оказался неожиданным. По перекату, в нескольких десятках метрах впереди, ринулся переходить речку громадный медведь. Я сразу потерял дар речи. Спрятаться некуда: справа коса, заросшая мелкими кустиками тальника, а слева – осыпающийся подмытый берег. Стараясь не плескать веслом, приблизился вплотную к берегу. Сейчас, вспоминая этот эпизод, я думаю, что медведю не понравилось моё красноречие, и он сам стремился уйти подальше. Но тогда я в полной мере почувствовал, что такое беззащитность. Оказалось, что топтыга был не один. Проскочив «медвежий» перекат, я обратил внимание на глубокие следы на песке и подумал, что они принадлежат сохатому. Русло сделало резкий поворот, течение успокоилось. Я расслабился и вдруг столкнулся с нахальным взглядом: у самой кромки воды в 30 метрах впереди и слева, с явным намерением плыть ко мне, переминалась с лапы на лапу мохнатая туша. И опять укрыться негде. Рядом – обрывистый берег с нависшим над водой сплетением корней. Мелькнула мысль о топоре, но в следующее мгновенье принял другое решение: плашмя ударил веслом по воде и громко рявкнул. Приём сработал безотказно. Медведь без промедления скрылся в кустах.

     Две встречи с хозяевами тайги придали мне бодрости. Плот обрёл хорошую скорость, и я понял, что до темноты смогу успеть дойти до нанесённого на карте посёлка Алгама, если буду грести безостановочно.

     Однако место, где должен быть посёлок, проскочил. Вернее, посёлка не заметил. Сгущались сумерки, но я решил доплыть до устья, где, по сведениям эвенков с Ытымджи, должны быть люди. Неожиданно на высоком берегу появились несколько домов – совсем не там, где показывала карта, и за два километра до устья. Все дома оказались пустыми, но в одном была ещё тёплой зола в печке, а в прихожей на полке стояла кастрюля с супом. Ну разве уплывешь от такого? Растопил печку, наелся супа и завалился спать на настоящую постель.

     Утром доел содержимое кастрюли и, никого так и не дождавшись, отчалил от берега. Не успел ещё взяться по-настоящему за весло, как с берега услышал окрик:

     - Э-э... Здорово! Куда путь держишь?

     Я оглянулся, увидел пожилого эвенка, и погреб к берегу.

     - Да вот к устью гребу, к людям.

     Старик засмеялся:

     - Люди – это я, дядя Вова, да Гоша ещё. Он к избам другой дорогой пошёл, а на устье нет никого. Давай заворачивай обратно.

     Мы вернулись к избам, возле одной из которых уже кормил собак Гоша – русский мужик моих лет.

     - А я думаю, – заговорил он, – кто это ночевал? Наши вернулись, что ли? Да к непохоже... Ну, теперь ясно.

     Весь день мы провели в разговорах и распивании чаёв. На второй день затопили баню, устроили стирку, попарились, а вечером пришел с верховьев Саня, молодой охотник-эвенк, и сообщил, что нужно ехать на тракторе за мясом. Я принял участие в двухдневной поездке-эпопее, большая часть которой пришлась на «обувание» гусениц и вызволение трактора из болот подручными средствами. Особенно на обратном пути. В итоге, оставив бесконечно «разувающуюся» колымагу до лучших времен, часть мяса зарыли в мох, а часть утащили в рюкзаках. Дома уже ждал нас Алексей, русский охотник, добывший эту свеженину. Мы нажарили гору котлет, налепили пельменей, наварили супа, напекли хлеба. Не знаю, как остальные, а я объедался. Обилие еды казалось невероятным, и покинуть застолье было свыше моих сил.

     Здесь, на базе оленеводов, было комфортно. Вечерами мы смотрели по телевизору первую программу, снимались на видеокамеру, аккумулятор которой зарядили от небольшого бензинового агрегата. После продолжительного одиночества я на пять дней окунулся в незабываемую атмосферу бесхитростного мужского общения. Народная поговорка (наверно, со времён татаро-монгольского ига) гласит: «Незваный гость – хуже татарина». Разве в городе или посёлке это не так? А здесь, в глуши, всё наоборот. Татарин ты или папуас, не имеет никакого значения. Главное, как говорится, чтоб человек был хороший.

     Я с сожалением покинул уютную базу, переправился через Алгаму, оставил на берегу ненужный более плот и с облегчённым рюкзаком двинулся к посёлку геологоразведочной партии, располагавшейся в трёх днях пути. В рюкзаке – запас свежего мяса и хлеба; отдохнувшее, отмытое в бане тело наполнено энергией; путь известен – всё прекрасно. Единственное, что беспокоило, – это вертолётная оказия: неизвестно, как часто она бывает, какова будет загрузка… А вдруг начальник скажет: «Как забирался, так и выбирайся»?

     Посёлок геологов располагался высоко – у вершины сопки. С юга почти вплотную к нему примыкал островерхий Токинский Становик, далеко на востоке виднелась полоска озера Большое Токо, а на севере – бескрайняя тайга. Панорама захватывающая! За несколько километров до посёлка начался дождь, и, пока я лез в сопку, промок насквозь. Лишь только зашёл в посёлок, как меня обступили собаки и подняли лай. Но то ли никому не хотелось выходить под проливной дождь, то ли привыкли люди к собачьим концертам, не видно было ни души. Услышав за дверью ближайшего барака голоса, я ввалился в гости к двум мужикам. Хозяин комнаты после нескольких ознакомительных фраз дал мне сухую одежду, налил горячего чая и предложил располагаться на свободной лежанке.

     Тревоги мои оказались напрасными. Начальник партии сказал, что на днях ждёт «вертак» и проблем с моим вылетом не будет. Сразу остались где-то далеко и километры, и костры, и комарьё, и медведи. За четыре дня ожидания летающей железной бочки я узнал, что здесь разведано Эльгинское (Эльга – левобережный приток Мулама) угольное месторождение, одно из богатейших в России, увидел серпантины дорог, проложенных по захватываюшим дух крутым склонам гор. Узнал, что это богатство интересует в первую очередь не наше государство, а «заграницу». Печально. Как и то, что геология вообще пришла в упадок. Специалистов-полевиков среди таёжных просторов становится всё меньше, их уже можно пересчитать по пальцам.


                Брянта

     Спустя год я продолжил уточнение участка пути поярковцев, примыкающего к Становому хребту.

     В "Исторических актах" говорится: «...по тому Гоному до заморозу иных было больших 42 порога да 22 шиверы». Эти цифры характеризуют путь казачьего отряда до двухнедельной остановки. После разделения на группы отряд не мог вести счёт, ведь реки были уже подо льдом. Гонам после слияния с Сутамом – река, сжатая горами, русло каменистое, так что три с половиной столетия не могли сильно изменить её очертаний. В таких условиях на рисунок реки сильно влияет количество воды. Если при низком уровне воды просчитать гонамские пороги и сравнить их с поярковскими данными (известно, что отряд шёл по Гонаму в сентябре, то есть, вероятнее всего, при меженном речном стоке), то можно будет говорить о конкретном месте остановки казаков.

     На этот раз маршрут полностью совпадал с путем казачьего отряда, но в обратном направлении – от пересечения реки Брянты с БАМом до реки Алдан.

     Начало путешествия сложилось неблагоприятно. Отправился я в путь лишь в августе, и по нелепой случайности на одной из железнодорожных станций снаряжение укатило без меня. Сгоряча погнался было за уходящим поездом, но куда там!.. Меня охватил страх за полевой сезон и за чужое ружьё, запакованное в поклаже. Однако, вняв моим телефонным просьбам, диспетчер следующей станции сняла вещи с поезда, и сохранила всё в целости. К месту старта я добирался остаток дня и всю ночь на перекладных тепловозах, впервые наблюдая за мелькающими пейзажами не из окна вагона, а с позиции машиниста. В связи с этим происшествием не могу ещё раз не вспомнить об отзывчивости северян.

     Ранним утром, высадившись у намеченного полустанка, узнал у дежурившей там женщины, что срезать путь к Брянте можно по дороге через золотодобывающий рудник; она также посоветовала подъехать к той дороге на дрезине, которая развозит дежурную смену. Так я и поступил.

     Поблагодарив железнодорожников, в прекрасном настроении пошёл по накатанной дороге, надеясь ещё на какую-нибудь попутку. Но километра через четыре вместо попутки возле меня остановился встречный «Урал». Из кабины вылез то ли горный мастер, то ли бригадир и угрожающе предупредил, что идти к руднику нельзя, что могут подстрелить и вообще будут неприятности: золото, мол, поворачивай назад. Пришлось влезть в кузов и вернуться обратно к железной дороге. Сразу упало настроение, навалилась бессонная ночь, потяжелел рюкзак. Расстроенный поплёлся я вдоль «железки» по грунтовой дороге, сожалея, что не доехал на дрезине сразу до Брянты, хоть это и удлинило бы путь. И всё-таки хороших людей в тех краях много. Вскоре меня догнал ГАЗ-66, ехавшие в нём парни согласились подбросить меня к самой реке, проехав для этого десяток лишних километров.

     Брянта поначалу слегка обескуражила. Перекатистая и маловодная, она показалась совсем непригодной для сплава по ней казачьих дощаников. Более того, и на «резинке» сплав получился бы проблемным. Вместе с тем маловодность радовала – тащить тяжёлый рюкзак и лодку (в этот раз у меня была с собой восьмикилограммовая лодка) было значительно легче по пойме, чем по склонам долины. Особенно при хорошей погоде. Однако радоваться голубому небу пришлось недолго. Через два дня оно подёрнулось белесой пеленой, а вокруг Солнца появилось гало. И Природа не обманула – почти трое суток лил дождь.

     Мой ночлежный костёр располагался в двух метрах над уровнем реки, и причин для беспокойства будто бы не было. Но ко второй ночи река разбухла, подобралась к костру и заставила перебазироваться на сочащийся водой мох. Теперь уже с досадой и беспокойством наблюдал я за мутным потоком, покрытым хлопьями пены и мчащимися корягами. Перебраться ещё выше было некуда: позади ровная местность, а вокруг – темень, хоть глаз выколи. В свете костра надул лодку и упаковал вещи: если река зальёт и этот костёр, привяжу лодку к дереву и дождусь в ней утра. Всё же Небеса смиловались. И хоть река подскочила на три метра, до второго костра чуть-чуть не дотянула.

     Утром, глядя на взбунтовавшуюся стихию, я без труда представлял теперь, как, оседлав весеннее половодье 1644 года, шли по реке деревянные суденышки первопроходцев.

     Лес пропитался водой как губка. Из-под мха, из-под камней – отовсюду струились, шумели ручейки. С отяжелевших ветвей деревьев, кустов то и дело срывался холодный душ. Продолжить путь рядом с рекой не удалось – пойму затопило, а обрывистые прижимы загнали меня в отроги обширной и приметной отовсюду горы Луча (в переводе с эвенкийского – Русская), в сплошной хаос зарослей и буреломов. Заплечная ноша превратилась в орудие пытки. Утешал я себя тем, что через неделю-другую всё будет наоборот: положу рюкзак в лодку, усядусь на него – и понесут меня захребетные реки на сотни километров.

     Два дня огибал Лучу. В конце второго дня встретил в оставшейся от геологов избушке охотника Юру. Он хорошо знал местность и вызвался проводить меня к Становому хребту удобным путём, а заодно и подсобить. Лесной человек!

     Перед уходом мы устроили банный день. Чтобы представить себе таёжную баньку, добавим к привычным атрибутам – горячему пару и распаренному берёзовому венику – аромат прокопчённых бревенчатых стен, обжигающе холодную речку, напоённый лесными запахами кристально чистый воздух. После такой процедуры чувствуешь, что отмыты не только тело, но и мысли, душа.

     Три дня шли мы, срезая изгибы рек, забираясь на перевалы и ночуя в охотничьих зимовьях. В последний день в густо заросших верховьях ключа охотничьи собаки облаяли медведя. Его недовольный рык раздавался где-то в глубине зарослей. Юра метнулся напролом, оставив меня с рюкзаком далеко позади. Через пару минут я услышал выстрел и громкий рёв, ещё через несколько секунд – снова выстрел и ещё более громкий рёв. Я сбросил рюкзак, приготовил ружьё и стал вглядываться в кусты.

     - Иди сюда! – услышал я несколько в стороне голос своего попутчика.

     Когда я подошёл, он, оглядываясь, настороженно произнёс:

     - Подранил, кажись. Держись рядом.

     При этих словах у меня сразу мелькнули нехорошие мысли: «Как же дальше идти? Раненый медведь при встрече обязательно нападёт. Ну и влипли!» Но вот грозное рычание и лай стихли. Осторожно приближаясь, мы увидели распростёртую тушу медведя и собак, старающихся разорвать её на части. Один из выстрелов оказался смертельным.

     - Фартовый ты! – услышал я Юрин голос. Заметив моё удивление, он продолжил: – За полгода ни одного зверя не попалось, а с тобой пошёл – и будьте любезны.

     - Они любят со мной встречаться, чувствуют, что жизни ничто не угрожает, – пошутил я в ответ. – А с таким отчаянным, как ты, можно и головы не сносить.

     В этот день мы, естественно, дальше не пошли. Заметно повеселевший Юра всё прикидывал, сколько продуктов можно выручить за шкуру и на сколько времени обеспечен теперь едой. Освободив котомки, мы набили их мясом, вернулись к зимовью и устроили пир.

     За короткое время совместных забот и усилий мы успели привыкнуть друг к другу. Но жизнь была бы, наверное, неинтересна, если б не было встреч и разлук. На следующий день, на высоте 1400 метров, мы расстались. Отсюда во все стороны простиралась бесконечность; виден был наш трёхдневный путь, в начале которого раскинулась подёрнутая дымкой Луча, видна была Якутия, куда предстояло мне идти опять в одиночестве.

     Мне часто задают вопрос: почему в одиночестве? Мол, опасно и пообщаться не с кем. Насчёт опасности можно сказать так: она обратно пропорциональна опыту – чем больше опыта, тем меньше опасности. Конечно, очень уж однозначной зависимости здесь нет, так как всегда может вмешаться случай. Но ведь в городах гораздо больше всяких случайностей, от которых можно пострадать… Общения с людьми в одиночном путешествии бесспорно мало, и его нехватка вызывает гораздо большее человеколюбие, чем в обычных условиях. Встреча с незнакомым человеком в глухой тайге – всегда запоминающееся событие… Одиночному походу способствуют и рыночные реформы. В наше время любая дальняя поездка – это немалые средства, и не каждому по душе тратить деньги не на материальные блага. Наконец, выбраться из глухих районов намного проще одному человеку, чем группе. Почти всегда находится место в вертолёте, вездеходе, пароходе…

     Ходить по бездорожью, привыкнув к нему, в общем несложно. И всё-таки иногда попадаются участки, миновав которые, замечаешь, что одежда основательно потрёпана, руки и лицо в ссадинах, а сил заметно поубавилось. В северной тайге это, прежде всего, заросли кедрового стланика. Иной раз приходится протискиваться десятки метров, не ступая ногой на землю – так густо переплетаются толстые, упругие ветви. Вот и на этот раз, сразу после прощания с Юрием, влип я в объятия северных джунглей. Пробираясь по едва угадывающейся звериной тропке, я вдруг подумал, что она напоминает затёртую временем, затерявшуюся в пространстве тропинку русской Души, а все мы – от президентов до забулдыг – сродни неопытному путнику, плутающему по незнакомым дебрям. И предстоят нам кропотливые поиски всего, что было когда-то родным, неотъемлемым, соответствующим внутренней сути русских людей.


     К перевалу через Становой хребет, по которому проходил волок амурских первопроходцев, добрался к вечеру следующего дня. Он оказался очень пологим, сквозь густой высокий лес не видно было окружающих сопок, о чём упоминалось и в "Исторических актах". Между деревьями петляла нартовая тропа со следами недавно прошедших оленей. Были тут отпечатки и более грубые: старый след вездехода, вырубленные деревья и полусгнивший бревенчатый помост для посадки вертолёта.

     Отправляясь в путешествие, я планировал установить на этом перевале памятный крест в честь казачьего отряда. Не менее часа искал здесь подходящее место, но так и не нашёл. Местность заболочена, а значит, с наступлением зимы крест начнёт выпирать из земли мерзлотой, и он может упасть. Что ж, установлю его в месте предполагаемой остановки казаков.


                Сутам – 2

     Якутия встретила меня длинной марью и назойливо лезущей в глаза бесчисленной мошкарой. Под сапогами хлюпала болотная жижа, я по колено проваливался, спотыкался о кочкарник, и, придерживаясь вездеходного следа, на следующий день пришёл к избушке среди «лунных пейзажей». Верховье Малой Даурки бугрилось хаосом галечных отвалов, оставшимся от золотодобытчиков. Речушки и не видно. Сколько уж перевиделось подобных картин! Сколько золота выкопано! А государство всё с пустой казной. Видимо, казна – это чьи-то частные карманы…

     Ещё два дня пути – и вот она, долгожданная река Сутам. Подошёл к ней насквозь промокший от беспросветного дождя. Был очень рад охотничьему зимовью, нависшему над подмытым берегом против устья Большой Даурки. Неподалеку от него выглядывала из-за деревьев банька. Сразу же решил остаться на денёк. Начинался сплавной этап путешествия, и надо было подготовиться, привести себя в порядок, наловить рыбы, поскольку запас медвежатины иссяк.

     Весь следующий день ни разу не присел: утром распутывал китайскую сеть после тайменя, рубил дрова, варил уху, готовил талу, жарил грибы, клеил сапоги, топил баню, стирал одежду, мылся, вечером опять ставил сеть…

     О волоке через Становой хребет на Брянту можно сделать первый вывод. Проводник Томкони говорил: «...ходу через него пешего без ноши три дня... у волоку лесы чёрные...» Эксперимент на местности показал, что эти сведения абсолютно точны. Путь от Брянты, откуда можно начать сплав по большой воде на перевал и далее по Малой и Большой Даурке до впадения в Сутам, занял три дня. Перевал через хребет настолько пологий, что с трудом определяются окончание подъёма и начало спуска из-за сильной залесённости. Таким образом, не остаётся сомнений в том, где проходил волок поярковцев. На любой другой путь через хребет к Брянте ушло бы гораздо больше трёх дней.

     Первый день сплава – это наслаждение. Рюкзак не оттягивает плечи, не подворачиваются на кочках намозоленные ноги, не слышно биения сердца, пот не заливает глаза. В лодке под рукой вкусно приготовленные куски тайменя. Дружной чередой исчезают за спиной километры. Будто и не в лодке сидишь, а в раю. Через несколько часов сплава заметил на правом берегу избушку, а впереди по курсу – огромную тёмную тучу. Пока гадал: пронесёт – не пронесёт, проплыл пару километров. Всё-таки накрыло дождём. Я причалил, оттащил лодку подальше от реки и убежал на ночёвку в избу. С удивлением увидел в ней мешки с крупами и мукой, не растерзанные медведем, лишь слегка прогрызенные мышами. Часто от медвежьего мародёрства не спасают даже лабазы, а тут такой подарок топтыге приготовили! Ну и мне заодно. Я просеивал муку, месил тесто, пёк лепёхи, слушал шум дождя и радовался, что пришлось вернуться. На этот раз дождь пришёлся очень кстати. Уже несколько дней подряд у меня отличное питание: медвежатина, таймешатина и вот теперь кренделя на соде.

     Сутам красив. Часто прямо из воды взметываются на десятки метров каменные утёсы. Повороты реки каждый раз открывают новые пейзажи – один краше другого. Так и хочется остановиться и пожить несколько дней, чтобы наполниться красотой. Но не позволяет время – вот-вот начнётся сентябрь, а впереди ещё более полутысячи километров. Поэтому я лишь на несколько минут бросаю вёсла и провожаю взглядом уплывающие панорамы.

     Ощущение рая вскоре исчезло. Уровень воды в реке низкий, течение слабое, а на плёсах вообще едва заметное. При встречном ветре махать вёслами приходится беспрестанно. От непрерывной и однообразной работы немеют мышцы. На одном из длинных плёсов захотелось попить чаю. Наметил на берегу место с кучей сухого хвороста и погрёб к нему. Метров за пятнадцать оглянулся, чтобы поточнее причалить. И на тебе – встречают! Молчком, наперерез движению лодки, заходит в реку медведица, а возле самой воды суетится медвежонок. Как я их раньше-то не заметил? Может, лежали за кучей хвороста? Срочно провел маневры «стоп машина» и «полный назад». Мои громкие угрозы возымели действие только на малыша: тот, не оглядываясь, сиганул в скалы, а его настырная мамаша лишь шевелила ноздрёй и, видимо, взвешивала шансы. «Непуганая! Умница, что остановилась, а то поплатилась бы за назойливость!» – мелькнула кровожадная мысль, после которой я зарядил ружьё дробовым патроном и пальнул верх. Медвежонок начал реветь, призывая родительницу уносить ноги, а та вылезла из воды, поглядела по сторонам – и хоть бы хны. Стоит у хвороста, как часовой! И только когда массивная туша превратилась в едва различимое пятнышко за кормой, она покинула пост и полезла в скалы к своему страдающему отпрыску.

     В диких местах одиночнику необходимо вырабатывать особую манеру бдительности. В пути шорох собственных шагов или шум воды мешает слышать, и основным органом получения информации становятся глаза. Чтобы вовремя обнаружить зверя, дабы избежать случайного столкновения, с первого дня путешествия следует приучать себя к регулярному обзору дальних подходов. Примерно за неделю отрабатывается моментальный обзор обстановки «на вскидку», а затем он становится автоматическим. Частота такого обзора зависит от условий, но в пути, при ограниченной видимости, она не должна быть реже одного раза в минуту. При плохой видимости (в зарослях, в тумане) обзор учащается. Это иногда оказывает неоценимую услугу... Но в этот раз моя бдительность дала сбой. Ведь стоило только не оглянуться…

     На четвёртый день сплава добрался до знакомых мест. От устья реки Нуям, которое в прошлом году осталось не до конца обследованным, повеяло какой-то мистикой: мне показалось, будто был я здесь вчера и одновременно – когда-то давным-давно. Осмотр местности ничего не дал. Моё прошлогоднее мнение утвердилось: найти здесь что-то вряд ли возможно, слишком велика эрозия берегов и обширна местность. Поэтому задерживаться не имело смысла.

     Задолго до начала путешествия я знал, что в этих местах будет проводить работы геологический отряд во главе с Верховцевым, который в прошлый раз выручил меня после потери ружья (в межсезонье мы обменялись письмами). По срокам выходило, что работы здесь он уже закончил, но чем чёрт не шутит, вдруг встретимся.

     Весь следующий день, как в песне Высоцкого, «грёб до умопомрачения». Подгоняли грозные тучи с молниями и громами. В прошлом году в этот же день и в этих же местах вот так же гремело и сверкало. Там, где в прошлый раз скальные прижимы заставили меня переплывать реку, увидел приближающегося к скалам медведя. Стало интересно, как он поступит: полезет вверх или, как я, начнёт переплывать поток. Бросив вёсла, стал наблюдать. И тут над водой появилась стая летящих уток, нынче довольно редких в этих местах. Желудок взял верх над любознательностью. Выстрел подарил мне два котелка вкусной еды, но наблюдать после него было уже не за кем. Из лодки почти не вылезал и через одиннадцать часов гребли в сумерках причалил у знакомого зимовья в устье Сутама. За час до окончания «гонки» вымок до нитки.

     Утром, бродя по берегу, увидел следы трёх человек и собаки, уходящие вверх по Гонаму. Определил, что люди бурлачили и что следам не меньше недели. Значит, ушли геологи далеко, увидеться не удастся. После «полей», списавшись, узнал, что в тот день их палатка находилась всего в двух часах пути от устья. Они проводили там обширные поисковые работы.

     Пожалуй, самое не потревоженное место на усть-сутамском участке похода Василия Пояркова – это островок на слиянии Сутама и Гонама. Здесь не тронутые лесными пожарами вековые лиственницы в два обхвата, здесь в прошлый раз наткнулся я на древние пеньки. Поэтому решил обследовать его ещё раз, исходя из соображений о продвижении отряда, основанных на данных о походе, местном рельефе и собственном экспедиционном опыте.

     При меженном стоке рек было хорошо видно, что русло Сутама выработано сильнее, а Гонам попросту стекает в Сутам перекатом. Поэтому не вызывает сомнений, что руководитель похода продлил «Гоном» по направлению основного русла и отправился вверх по современному Сутаму. Бурлачивший отряд мог подойти к слиянию рек только по левому берегу Гонама. По правому берегу этого нельзя сделать из-за мощной сбойной струи и скального берега. Иначе говоря, чтобы пойти вверх по Сутаму, казакам легче всего было переправиться через Гонам выше их слияния (сделать это ниже намного сложнее из-за быстрого и широкого русла, и к тому же всё равно пришлось бы форсировать Сутам из-за обрывистого берега выше по течению). Таким образом, переправляясь, казаки никак не могли минуть островка.

     В верхней части острова, на которую в прошлый раз я не обратил внимания, в зарослях сразу же наткнулся на рукотворное углубление в земле размером примерно 4х4 метра, напоминающее след от землянки или вход в неё. Начал внимательно обследовать окрестности и обнаружил старый, сиротливо торчащий обрубок ветки и выглядывающую из земли ржавую банку с двумя последними цифрами 39, обозначавшими год её выпуска. Сделал ещё круг по острову, но более на глаза ничего не попалось. В голове вертелись вопросы: почему нет никаких остатков строения? Полвека – не тот срок, чтобы всё исчезло без следа. Может быть, и обрубок, и банка – более позднего происхождения? Чтобы основательно заняться поисками, надо уточнить место остановки отряда. А поискать есть что, ведь на том месте, кроме постройки зимовья, были вытащены на берег дощаники.

     Место для установки памятного креста я выбрал на скальном утёсе, с которого в прошлый раз снимал на видеопленку окрестности. Возле избушки отыскал кусочек листового алюминия, выбил на нём надпись:

                Первый Амурский поход
                1643г.
                Руководитель: Поярков
                Проводник: Томкони
                РГО 1.09.1995

     И забелел на скале вытесанный из лиственницы трёхметровый крест. Спасибо вам, православные, за земли и моря восточные! Может, когда-нибудь прогремит в вашу честь настоящий салют, а пока лишь выстрел из 16-го калибра.


                Гонам – 2

     Погода резко испортилась. Едва лишь начался сплав по Гонаму, как низкая облачность и холодная морось поглотили пространство. Горы скрылись. Из-за резкого встречного ветра лодка движется медленно. Продувает насквозь. Под конец дня, когда показалась знакомая двухэтажная избушка вблизи Алтан-Чайдаха, я так заспешил укрыться под её крышей, что от усердия сломал весло. Но уровень воды низкий, что радует: значит, удастся учесть все препятствия Гонама и сравнить их количество с данными Пояркова.
 
     Подходя к очередному перекату, заметил среди нагромождения валунов унылых и каких-то съёжившихся медведей. Впрочем, поневоле съёжишься, если босыми пятками да по холодным камням... Перекаты из-за низкой воды изобилуют торчащими глыбами, но проходятся легко. Наверно, оттого, что места знакомы и мне известно расположение зимовий. Когда знаешь, что впереди есть где отогреться и высушиться, то даже холодный душ, летящий с гребней водяных валов вызывает лишь ворчание, но не расстройство. Правда, полиэтиленовый мешок, в котором были упакованы вещи и продукты, неожиданно оказался дырявым, и в избушке я с огорчением увидел, что сухари, вермишель и супы промокли.

     После непогоды обнажившиеся горы засверкали белыми вершинами. Рановато для начала сентября. Зато как приятно греться под солнцем, любоваться чистотой Небес, притягательной, как лицо любимой женщины. От такой чистоты не хочется отрывать взгляда. В ней видится вечность, из неё льётся первозданная сила, заполняющая сердце любовью к жизни.

     Остались позади знакомые места, а вместе с ними и опасные перекаты. По утрам густой туман над водой долго не рассеивается; приходится ждать. Днём, проплывая рядом с крутым откосом, обратил внимание на чьи-то следы. Долго приглядывался и никак не мог разобрать. Вдруг из-за деревьев выскочил горный баран с огромными дугообразными рожищами. Несколько секунд мы разглядывали друг друга с тридцати метров, а затем он развернулся и понёсся вверх по склону. Вот уж не ожидал такой близкой встречи с редким красавцем!

     Вечером в устьевой части одного из притоков Гонама среди деревьев мелькнул высокий лабаз. Решил здесь заночевать. Неподалеку оказалась ещё и спрятанная от посторонних глаз охотничья избушка. Однако что здесь натворил медведь! С лабаза всё сбросил на землю, разломал, растащил. В избушке прямо на нарах устроил лёжку, всё изорвал, попробовал на зуб все до единой банки, даже ту, которой закрывалось поддувало у печки. Мародёр, словом. Можно представить себе «радость» охотников, когда они прибудут сюда на промысловый сезон. Всякий раз, когда я вижу подобные картины, вспоминается реакция одного егеря, попавшего в такую ситуацию. Зайдя в своё зимовье и увидев разгром, он начал сетовать и ругаться, но не было границ его возмущению, когда он увидел сломанное у самой ручки лезвие ножа.

     - Ну, б-бандюга!.. И что ж т-ты, рожа шкодливая, не зарезался?! – слегка заикаясь от нахлынувших чувств и безмерно жалея нож, вслух повторял хозяин избушки.

     Он словно забыл, что изорваны вещи, слопаны продукты. Но в тот раз от избушки до магазина было не более двадцати километров. Здесь же раз в двадцать дальше. Для охотников это беда.

     Следующую ночь провел почти без сна. Огромная круглая Луна превратила окрестности в безмолвную сказку. В тишине и колдовском свете всё было настолько загадочно и красиво, что сон казался кощунством. Магия отражённого солнечного света одновременно восхищала, будоражила и дарила безмятежный покой. Я подходил к реке и восторженно застывал перед её замершей гладью, отходил в глубину леса и смотрел на таинство, слушал безмолвие, глубоко вдыхал и не мог надышаться. Изрядно замерзнув, вернулся к костру, но заснуть не мог до тех пор, пока волшебница-луна не скрылась за сопкой. Наверное, стоит родиться на свет даже ради одной такой ночи.

     В нижнем течении Гонам совсем успокоился, перекаты кончились, и можно подвести итог. По моему подсчёту, общее число перекатов и порогов на Гонаме – 67 (от слияния с Сутамом). Цифра, очень похожая на поярковскую, – 64 («42 порога да 22 шиверы»). Правда, препятствий, которые можно назвать порогами, не более полутора десятка. Но всё относительно. Продвигаться вверх, таща бечевой суда, и сплавляться – совершенно разные способы передвижения. То, что при сплаве кажется перекатом, при бурлачной работе вполне сойдет за порог. Если же отсчитать от устья Гонама 64 препятствия, то мы попадём всего на несколько километров ниже устья Сутама – место, непригодное для длительной остановки многочисленного отряда из-за отсутствия берегов. Таким образом, можно сделать вывод, что двухнедельная остановка, вытаскивание судов на берег, постройка зимовья и разделение отряда произошли либо в устьевой части Сутама, либо выше, и поиски следует проводить там. Вопрос о месте расположения зимовки 42 человек во главе с пятидесятником Патрикеем Мининым остаётся пока открытым…

     Длинные плёсы нагоняли скуку. Поэтому я оживился, увидев миролюбиво бредущего по берегу топтыгу. Сблизившись, решил пообщаться:

     - Здорово, бродяга! Куда путь держишь?

     От неожиданности тот присел, а потом скакнул за куст и затаился.

     - Эй, чего прячешься? Здороваться надо!

     Повторное обращение заставило мишку выскочить из-за куста и прыжками скрыться в лесу. Зашуганный, сразу видно, что знаком с людьми.

     В месте слияния трёх больших рек Гонама, Учура и Алгамы – водный поток следует дальше под названием Учур. Он становится полноводным и вполне пригодным для плавания небольших судов. Немного ниже слияния я принялся за поиски домов, обозначенных на карте. Поначалу ничего, кроме обросших мхом поленниц, не обнаружил. Но затем наткнулся на хорошо набитую тропу и, пройдя по ней, вышел к строящимся домам. И сразу же увидел единственного их обитателя.

     Володя, так звали охотника-эвенка, остался на хозяйстве, а остальные отправились на самоходной барже на Алдан за грузом. Оказалось, что тех домов, которые я пытался обнаружить, давно нет. В послевоенное время небольшой эвенкийский посёлок был ликвидирован. И вот теперь его восстанавливает община. На приглашение хозяина погостить денёк я с готовностью согласился. Мы вместе безрезультатно поохотились, порыбачили. В голубичнике увидели след пропоносившегося медведя, и я услышал недовольное бурчание охотника:

     - Ишь ты, ягоду, однако, обобрал. Глаза маленькие, слепые, а всё увидел, ничего не оставил, оглоед.

     Перед отплытием я расспросил гостеприимного хозяина о характере реки, о зимовьях. Не очень-то обратил внимание на его нелестные слова о русских, живущих на метеостанции в двух днях сплава ниже по течению. Но потом вспомнил о них и понял, что, щадя мои национальные чувства, он выражался мягко. Пожалуй, впервые за многолетние странствия я встретился в тайге с мизантропством, заглянув на ту метеостанцию. Мне ничего не было нужно (в лодке лежала свежая рыба). Однако лица обитателей (особенно женское) выражали откровенное недружелюбие. За десять минут общения я узнал только то, что все люди плохие. И вроде не было чего-то из ряда вон выходящего, но в каждой интонации «таёжников» свозило то, что мы характеризуем ёмким словом «жлобство». Позже я спросил об увиденном встретившихся ниже по течению рыбаков, и услышал в ответ, что они всегда стараются проезжать мимо этой отдалённой точки.

     В самом конце путешествия меня накрыла пурга. Побушевав сутки, она угомонилась, и я увидел незабываемую панораму. Пожелтевшие берёзы, оранжево-красные осины, светло-зелёные лиственницы и тёмные ели – все эти краски осени выбивались из-под толстого белоснежного покрывала. Вершины гор ослепительно сверкали в лучах солнца на фоне ярко-голубого неба. Узкая полоса тумана над рекой создавала ощущение, что эта красотища то ли воспарила из воды, то ли спустилась с Небес. Почему-то подумалось: так же вот парит над просторами России Русский Дух, отделённый от людей туманами социальных экспериментов. Он так же велик, грандиозен, как безбрежные таёжные пространства. Нужно только выплыть из туманов.

     К счастью, большинство таёжных людей не утратили его. В этом я убедился, коротая время среди работников аэропорта посёлка Чагда на берегу Алдана. Начальник аэропорта предложил  до отлёта пожить бесплатно в лётной гостинице, а затем посадил на первый же рейс, хотя все места были расписаны на много дней вперёд. И пока живёт в людях участие и интерес к прошлому, до тех пор у нас будет общая судьба, а у России – будущее.


     Спустя два месяца после маршрута, вышел в свет очередной номер «Известий Русского географического общества», в котором опубликованы воспоминания геолога В.Г.Васильева. В них сообщалось, что в 1952 году между устьями Нуяма и Аттугея (тоже приток Сутама, расположенный в 4 км ниже впадения Нуяма) были обнаружены замшелый венец деревянного сруба с проросшими внутри него 300-летними деревьями и упавший православный крест. Оказывается, поиски мои были всего в двух-трёх километрах выше по течению. Вполне вероятно, что это и есть след группы зимовщиков во главе с Патрикеем Мининым. Поразительно, что об этой находке никому не было известно сорок с лишним лет. А воспоминания опубликованы после смерти автора.


                Сутам – 3

     После прочтения статьи Васильева мне ничего не оставалось, как снова попытаться отыскать «могучие лиственницы, росшие во внутреннем контуре сруба» между Нуямом и Аттугеем. По описанию выходило, что постройка эта относится ко времени поярковского похода. И хоть прошло сорок четыре года с момента её обнаружения, на фоне трёх с половиной веков со времени зимовки казаков отрезок этот казался незначительным для окончательного исчезновения следа.

     Прибыв в начале августа 96 года в Чульман, я наведался в геологоразведочную экспедицию к Николаю Язкову, надеясь с его помощью сократить путь до района поиска. И он не обманул моих ожиданий.

     - Есть у нас в том направлении буровая. Через пять дней полетит вертолёт менять вахту. Можем подбросить на полдороги, – обрадовал меня главный геолог экспедиции.

     Что ещё желать? Ведь планы мои строились именно с вертолётной подброской. Вряд ли я отправился бы в путь, если б не эта оказия, поскольку без неё не вписывался в график безоружного маршрута. Конечно, любой современный полевик скажет, что планировать экспедицию нужно исходя из реальных возможностей и не полагаться на случай. Это истина. Но как избежать авантюрного подхода к экспедиции в тайгу, не имея огнестрельного оружия?.. Приобретение ружья в тот период было для меня недоступно из-за отсутствия постоянного места жительства. По закону давать разрешение на приобретение оружия таким гражданам не положено. Ездить же из Владивостока с нелегальным ружьём – значит, подвергаться дорожным неприятностям в случае милицейской проверки. А без ружья сроки поиска необходимо увязывать с ограниченным запасом продуктов, вмещающихся в рюкзак вместе с остальным снаряжением. Но и не попытаться поискать зимовку после подтверждения собственных выводов о месте её расположения, было свыше моих сил.

     Расчёт на сей раз я делал, исходя из запаса еды, которую мог утащить на себе: «Пусть будет неделя пути до Нуяма (за неделю добраться можно только с подброской), дня три-четыре на поиски и ещё три дня на то, чтобы добраться до знакомых эвенков в устье Ытымджи. Ну, пусть непогода отнимет ещё неделю. Получится три недели. Это крайний срок, на который хватит продуктов в рюкзаке. А к концу августа к оленеводам обязательно прилетит вертолёт, чтобы вывезти со стойбища школьников к началу учебного года. Для одного место всегда найдётся». И теперь после разговора с главным геологом становилась реальной первая часть задуманного плана.

     Вертолёт забили оборудованием, снаряжением и людьми так, что едва закрыли створки люка. Перед самым вылетом, переговариваясь с начальником улетающей вахты, я узнал, что после разгрузки на буровой вертолёт залетит к «мерзлотникам» (к работникам из института мерзлотоведения), базирующихся в устье Токарикана в сотне километров выше по течению Гонама от буровой. Я встрепенулся. Двенадцать лет назад мне приходилось часто общаться с одним из сотрудников этого института: он измерял глубину промерзания земли, используя отработанные скважины, и составлял карту вечной мерзлоты района, в котором работала наша геологоразведочная экспедиция.

     - А кто там, и что делают? – поинтересовался я.

     - Михаил Железняк температуру в скважинах промеряет, и с ним ещё двое. Одного надо вывезти.

     Не напрасно я встрепенулся. Двух сотрудников с одинаковыми именами и фамилиями, исследующих одну и ту же тему, быть не могло. Поэтому я сразу же сказал начальнику вахты о нашем давнем знакомстве и попросил подбросить меня к исследователям. Что значит сотня километров по сравнению со встречей с хорошим человеком?

     Надо же! Начало экспедиции складывалось благополучно не только с физической точки зрения (выброска к реке без перетаскивания тяжёлой ноши), но и с психологической. Встретиться с человеком, с которым связывает далёкое прошлое, – это ли не душевное подспорье перед трудным маршрутом? И хоть пришлось сутки прождать где-то застрявших исследователей, встреча получилась на славу. Уютно расположившись у костра, мы делились новостями, вспоминали общих знакомых, звякали кружками и хрустели жареными карасями из соседнего озера… Потратив в общей сложности трое суток (в счёт запланированной непогоды), в прекрасном расположении духа я отправился вниз по Гонаму.

     Хорошее настроение улетучилось быстро. Сопки подёрнуты дымкой лесных пожаров. Берега реки покрыты грязью, поскольку вода напоминает жидкий кисель из глины. Прозрачность воды – нулевая. Вместо запаха свежести над ней висит устойчивая вонь ила и тины. Будто и не таёжная река, а сточная канава. Дело ясное: в верховьях перелопачивают золотые россыпи. Воды в реке мало, течение слабое, лодка постоянно задевает невидимые и потому коварные галечные отмели. Не заметно всплесков рыбы, не видно уток. Правда, один раз в поле зрения попался сохатый, перебирающийся через реку; а ночью, когда прогорел костёр, я проснулся и услышал за спиной ритмичный скрежет гальки. Тут же вспомнились свежие отпечатки медвежьих лап, замеченные на берегу перед ужином. Шаги приблизились к моей ночлежке и замерли. Не шевелясь и едва дыша, я напрягся. Навалилось тяжкое ожидание. Зверь постоял, видимо, принюхиваясь (счастье, что в котелок был пуст), – и поскрежетал дальше. Прошло всего секунд десять-пятнадцать. Но я так устал за эти секунды, что, ни разу не шевельнувшись, тут же уснул.


     В конце второго дня сплава остановился в избушке рядом с Гувилгрой, в десяти километрах выше по которой располагалась буровая вышка. Очень кстати испортилась погода, так как требовался день на ремонт днища лодки. В избе кто-то жил, но людей не было. Утром заклеил лодку, сходил на буровую, надеясь разузнать о Солокитских перекатах, бурлящих где-то ниже по течению. К вечеру следующего дня вернулись с рыбалки обитатели избы – каротажники (геофизики, исследующие скважины), вынужденно простаивающие из-за поломки буровой. Они обрадовали рассказом о незнакомой мне избушке на подходе к Сутаму, заметной с зимника, по которому я намеревался сократить путь. Всё-таки без оружия ночёвки у костра неуютны, и чем их меньше, тем спокойнее экспедиционная жизнь.

     Воды в реке немного прибыло: значит, меньше будет страдать лодка. Шёл дождь, дул ветер, плыть не хотелось… Но поскольку «лимит на простой» был почти израсходован (пять дней из семи), я загрузил рюкзак в лодку, накрылся куском полиэтилена и оттолкнулся от берега.

     Сидение в лодке под холодным дождём и ветром – это как наказание за грехи. Полиэтиленовая накидка сохраняла сухой только спину, все остальные части тела облепляла мокрая одежда. Встречный ветер тормозил лодку. Казалось, что дня не хватит, чтобы добраться до избушек в устье ручья Двойник, под крышами которых сухо и тепло. Мерещилось, что от многочасового сидения образовались «просидни». И лишь под вечер, когда взору открылось долгожданное пристанище, тело и душа возликовали… Утром ветер разогнал тучи, и стали видны самые дальние закоулки тайги. Пожары залило, дым развеяло, погода налаживается. Однако через день на небо выползло хвостатое облако, вокруг солнца появилось гало, опять занепогодило, и пришлось выкроить ещё одни сутки на простой: очень уж не хотелось быть скованным накидкой на незнакомых Солокитских перекатах. Впрочем, за эти сутки уровень реки ещё поднялся, и перекаты оказались вполне проходимыми. Ни разу не остановившись для осмотра препятствий, я лихо проскочил десятка два бурных участков, хотя и продырявил опять днище лодки. Мокрый, но довольный окончанием сплава, выгрузился у безымянного ручья, по которому наметил подняться к зимнику. Здесь же хотел подсушиться и переночевать, но при заготовке дров для костра увидел несколько хорошо набитых медвежьих троп. Желание ночевать сразу отпало. Подкрепившись, я навьючился рюкзаком с лодкой и к темноте выбрался на зимник.

     Зимник летом – это такой путь, который остаётся в памяти надолго. Целый день он подстраивал мне разные препоны. Лишь под вечер болотная хлябь сменилась сухой террасой, поросшей высоким лесом. То кочковатая, то изрытая ручьями каторжная дорога превратилась в наезженную грунтовку, которая сразу прибавила мне сил и позволила развить отменную скорость. К сожалению, скоростная трасса через километр кончилась. Колея плавно повернула к Аттугею и спустилась с террасы в заболоченную пойму. Под ногами вновь захлюпало.

     Солнце давно скрылось за сопками. Так и не обнаружив упомянутой геофизиками избушки, уже в сумерках подошёл я к речке. Зимник уходил на противоположный берег. Вокруг густые кусты, дров для ночлега рядом нет, берег низкий, сырой. Подумалось о дожде, о подъёме воды, и ноги сами понесли меня через реку к более безопасному ночлегу на крутом лесистом берегу.

     Речная долина сузилась. Зимник то и дело переходил с берега на берег, обходя прижимы. Устав от зачерпывания воды развёрнутыми голенищами сапог, я надул лодку, хотя бесчисленные перекаты грозили ей острыми камнями, а мне купанием в холодной воде. Против ожидания, сплав получился удачным: лишь дважды ёкнуло сердце. За два часа остались позади не только перекаты Аттугея, но и переправа через Сутам, который показался (после Аттугея) огромной рекой.

     Ещё до захода солнца я вошёл в знакомую избу бывшей геологической базы. Не успел толком осмотреться, как вдруг услышал в прихожей шум и прерывистое дыхание. Кто может быть в безлюдной тайге, кроме зверя? И какой зверь, кроме хозяина тайги, может без боязни ломиться в избушку? Однако испугаться я не успел. В распахнутую дверь ворвался приземистый пёс и ринулся ко мне, повизгивая, поскуливая, буквально рыдая от счастья. Казалось, он готов был выпрыгнуть из шкуры. «Вот те раз! Значит, здесь кто-то есть», – мелькнула догадка. Я потрепал выпрашивающего к себе внимания пса, удивляясь странной для северной тайги породе. Это был пятнистый спаниель с длинными висячими ушами, с боками, напоминающими стиральную доску. Он был настолько тощ, что если бы действительно выпрыгнул из шкуры, то передо мной предстал бы голый скелет. «Непохоже на то, чтобы тут были люди. И в избе сыро, и пёс, как узник концлагеря, да и следов, кроме медвежьих, не было видно, когда подходил к избе». В руках у меня была стланиковая шишка, только что сорванная для пробы. Наковыряв орешков, я насыпал их псу, а пустую шишку отбросил к печке. Пёс моментально схрумкал орешки и почти так же быстро сжевал и проглотил пустую шишку. То ли забыли его, то ли специально бросили, но видно, что бичует здесь давно. Сварил сразу три пачки супа, чтобы накормить голодающего.

     Появление неожиданного компаньона обрадовало меня. «Теперь будет веселее лазать по зарослям. Если что, загавкает, отгонит любопытных топтыг», – подумал я. Хотя в голове одновременно крутилось: «Харчей-то на одного».

     Не выспавшись (пёс оказался жутким скулёжником, а выгонять его на улицу было жалко), весь следующий день я обследовал часть намеченного участка. Натыкаясь взглядом на шныряющего вокруг нюхача, я то и дело озадачивался: «Дичь подстрелить нечем, рыбы пока нет, и вполне возможно, что рыбалки не получится…» Однако тревога оказалась напрасной. Через сутки мы обладали двумя сигами, двумя ленками и таймешонком – в общем, примерно, семью килограммами рыбы. Правда, неуправляемый пёс всюду лез, боясь потерять меня из виду, и чуть не утонул, запутавшись в сеть. Набив брюхо, он с сожалением полизал опустевшую посудину и осоловело завалился отдыхать, а потом исчез. Вероятно, я ему стал не нужен. А для меня присутствие живого существа оказалось не столько хлопотным, сколько полезным. Множество медвежьих следов указывало на то, что данную местность хозяева тайги не забывают. И собачий нюх тут вполне мог пригодиться.

     Интересно нас «сконструировала» Природа. Когда мы находимся в пути, то совсем не притязательны и обходимся только самыми необходимыми вещами. Но стоит нам бросить якорь, как тут же появляется потребность всяческих удобств, запасов, приспособлений. Вот и мне, сделавшему остановку, вдруг стало неуютно без собачьего носа, в сорок раз более чувствительного, чем нос человека. Я ощутил себя абсолютно беззащитным и захотел вооружиться. Накануне, при заготовке дров и растапливании бани, мне попались на глаза две пешни с кое-как приделанными черенками. Выбрав одну, поострей и поувесистей, я вырубил из сухой листвяшки древко, насадил на него пешню и получил двухметровое копьё. После испытания его на прочность и убойность успокоено отправился на прочёсывание местности. Конечно, копьё и современный человек – это как пулемёт и питекантроп, и тем не менее внутри меня появилась надежда, что заложенные в генах навыки Предков в случае необходимости помогут мне. Выражаясь современным языком, вооружение было скорее психологическим, чем надёжно защищающим.

     Не выпуская из рук «грозного» оружия, за три дня я излазил весь участок между Нуямом и Аттугеем. В том числе проверил и те места, которые осматривал два года назад. В этот раз я искал описанный в статье Васильева остаток нижнего венца избы из шестиметровых брёвен, в котором проросли вековые лиственницы, и замшелый след упавшего вблизи него православного креста. Чего только не обнаружил! Остатки построек в зарослях густого молодняка; небольшой подгнивший сруб, оказавшийся репером тех же времён; старые стоянки, схороны охотников, не очень понятные приспособления – и ничего, напоминающего остатки трёхсотлетнего строения.

     Я сник. Хотя, честно говоря, неудаче сознательно отводил те же пятьдесят процентов вероятности, что и удаче. И всё же в подсознании, видимо, сидела уверенность, что след зимовщиков отыщется: рискнул же пойти в глушь безоружным, значит, на удачу надеялся сильнее. А теперь оставалось только предполагать, что следы зимовки находились в том самом месте, где потом появилась геологическая база, и были разрушены. Правда, оставался последний шанс: узнать точные координаты и уже затем (если они не попадут на место геологической базы) тщательные поиски метр за метром. Ведь за сорок четыре года (с 1952-го) следы могли стать плохо различимыми.

     Чтобы не возвращаться к этой теме, скажу, что после экспедиции я попытался выяснить адрес родственников Васильева с целью взглянуть на возможно сохранившиеся дневники. Ведь не по воспоминаниям он написал статью спустя несколько десятков лет после маршрутов по Сутаму. Но, увы, адрес остался неизвестен.

     Не зря говорят, что человек предполагает, а Бог располагает. Удачное начало маршрута ещё не означает его удачного конца. Это подтвердили и дальнейшие события. В конце августа я добрался до семьи Александровых, живущих летом в устье Ытымджи. Перед этим всё время опасался, что вертолёт у них уже был и придётся выбираться своим ходом, напрасно потратив два дня на крюк. Но меня обрадовали, сказав, что прилетит он со дня на день. Жди, мол. И предложили мне кров и пищу в единственной небольшой избе, где обитали пять человек: двое взрослых и трое детей.

     День, два, три, пять, неделя… Учебный год набирал обороты, а вертолёты словно переломались – ни звука. К тому же напрочь испортилась погода. Мои продуктовые запасы кончились. Злоупотреблять же гостеприимством до бесконечности нельзя. Пора было собираться в дорогу. Но тут главу семьи, Михаила, скрутил приступ аппендицита. Он пластом лежал на нарах не в состоянии даже ходить. Рации нет. На дворе осенний дождь, холодно; постоянно нужны дрова для печки, надо ходить за продуктами на лабаз за два километра от избы.

     В один из дней поднялся сильный ветер. С гвоздя сорвало берестяной туесок и швырнуло в Ытымджу. Я отвязал от дерева надутую лодку и спустился с ней к воде. За мной увязался старший из детей, возьми, дескать, с собой. Сначала я согласился, но потом почему-то изменил решение. Быстрое течение вынесло лодку в полноводный Гонам. Налетел ураганный шквал, взметнув лодку на дыбы. Вываливаясь, я успел вцепиться в улетающую надувашку. Просто счастье, что оказался в ней один.

     Говорят, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Но в моём случае бесплодное ожидание вертолёта не было совсем напрасным. В один из дней с верховьев Гонама к избушке приплыл на резиновой лодке неожиданный гость. Им оказался русский переселенец с Урала, лет тридцати с лишним; в лодке поместился весь его скарб. Способ переселения для конца ХХ века (когда есть поезда, контейнеры, большегрузные авто) довольно необычен, но главное не в этом. Юрий (так звали гостя), когда услышал о моих поисках, поведал о том, что встретил однажды старика, работавшего когда-то в составе геологического отряда на Сутаме. И тот рассказал, как они обнаружили какую-то древнюю стоянку, возле которой нашли детали кремнёвых ружей и другие непонятные принадлежности.

     - А в каком месте это было, не помнишь? – спросил я, не веря своим ушам.

     - Он говорил, пять километров от устья.

     В памяти тут же всплыл участок реки, правый берег которого высок, крут и для стоянок непригоден, а левый – как раз очень удобен, причём разместиться на нём можно весьма многочисленной экспедиции. Только этот удобный участок не в пяти, а в семи километрах от устья. На него я обратил внимание, когда в первый раз шёл вверх по Сутаму после обследования устья. Лучшего места для вытаскивания дощаников на берег не найти ни выше, ни ниже. Однако тогда мысль об обследовании берега, мелькнув, не воплотилась в действие. Может, потому что был нацелен на устье (тогда у меня ещё не было расчётных четырёх километров выше устья). А, может, смутили многочисленные следы стоянок в том месте: что, мол, тут найдёшь, кроме пустых консервных банок. И вот теперь мне стала досадна та легкомысленность. Находясь всего в полутора днях пути от этого участка, я не мог уделить время поиску и в этот раз. Продуктов нет, просить их у приютившей меня семьи – против таёжных правил; лето кончилось, с неба льёт почти беспрерывный, холодный дождь; плюс ежедневное ожидание вертолёта, а главное, психологическая неготовность продолжить поиски…

     Терпение моё истощилось. Как только приступ Михаила пошёл на убыль, я умчал на потрёпанной лодке по вспученному от дождей Гонаму, напрасно прождав лётной оказии полмесяца. До Сутама стихия донесла меня за два часа, хотя по обычной воде на этот же сплав уходило около шести часов. За километр перед слиянием с Сутамом поверхностное течение Гонама остановилось. Сутамский паводок оказался сильнее гонамского. Это ещё раз подтверждает, что главный водосбор здесь – сутамский, то есть Сутам главная артерия, и потому в ХVII веке Гонам уходил к верховьям по нему. Вспомним, что поярковская экспедиция шла по «Гоному» до самого волока. Непонятно только, когда и зачем сменили географию верхней части Гонама.

     Мутные волны плескались в прибрежных кустах. Едва протолкнув лодку сквозь плавучий хлам, я вытащил её на берег и подошёл к избе, в которой ночевал полмесяца назад. Сразу бросилась в глаза аккуратно разорванная пачка из-под сигарет, приколотая над дверью. На ней неровными буквами было написано: «Сообщите люди в милицию, что на устье Даурки в зимовье три трупа и выше два. Пошёл на лодке вниз искать людей, у кого рация. Сам чуть живой. Васька». Мне живо представилось нависшее над подмытой кручей зимовье напротив впадения в Сутам Большой Даурки, где в прошлом году пришлось останавливаться после перехода через Становой хребет. «Несчастье с какими-то туристами», – была первая мысль. Потом, поразмыслив, решил, что середина сентября для туристов время позднее.

     На следующий день, удивлясь скорости сплава и «утонувшим» в паводке бурным перекатам, я за два часа проскочил к Алтан-Чайдаху, увидел знакомое двухэтажное зимовье и возле него лодки на воде. В зимовье застал сразу троих мужиков: знакомого уже переселенца Юрия, хозяина зимовья Виктора, недавно прибывшего на охотничий сезон, и простреленного в живот Ваську, оставившего записку на устье Сутама. Охотник Виктор с кем-то уже пытался связаться по рации и попросил сообщить властям о происшествии. Но связь была плохой, и он сомневался, что его расслышали. А Василию нужна была срочная врачебная помощь. К тому же на лабаз Виктора летом забрался медведь, сожрал все продукты, запасённые с весны, и питались они остатками крупы. В общем, положение незавидное.

     А вот вкратце история, рассказанная Василием. Он и его напарник по охотничьему участку пригласили на устье Большой Даурки своих знакомых (отца и сына) помочь поставить новое зимовье. В двадцати километрах выше по Сутаму от их базы жили двое артельщиков, тоже охотников. Всё шло нормально: строились, ездили на лодках друг к другу в гости и однажды, в конце лета, в преддверии какой-то даты, наквасили браги, нагнали самогона. В день трагедии Василий ушёл на рыбалку вверх по Даурке, а когда вернулся, застал у избы зловещую тишину и увидел мёртвых собак. В избе – трое застреленных напарников: один сидя у стены, двое на нарах. Не долго думая, он вскочил в лодку и помчал к соседям-охотникам. Там, у самой реки, лежал ещё один труп. Василий вошёл в избу и увидел за столом пьяного артельщика. Направив на него ружьё, отобрал карабин и потребовал разъяснений. Со слов выходило, что сначала до увечий подрались собаки. Сразу началась разборка, поскольку хорошая охотничья собака стоит больших денег. От собак агрессия перешла к людям, вылившаяся в стрельбу по животным. И, в конце концов, якобы тот, что лежал сейчас у реки, перестрелял чужаков и уж потом, в отместку за беспредел, был смертельно наказан своим же напарником. Оставшийся в живых артельщик начал пьяно уговаривать Василия подвести всё под какой-нибудь несчастный случай – тайга, мол. Однако тот не согласился, засобирался плыть вниз на поиски рации и вышел на улицу. Пытаясь предотвратить огласку преступления, артельщик выскочил следом, сбил противника с ног и завладел карабином. Но нажать на курок успел только один раз, так как Василий быстро вскочил на ноги и одновременно с выстрелом пронзил напавшего ножом. А после, в запале, разрядил в него обойму карабина. Придя немного в себя, как смог, перебинтовал сквозную рану и, не взяв в лодку ничего, кроме бензина, за два дня добрался до Алтан-Чайдаха… Одно слово – мрак.

     Ранее мне приходилось сталкиваться с подобными случаями. И всякий раз в их глубинной основе (кроме видимых причин) лежала психология крайности. Вольный человек может снять с себя последнюю рубаху и даже пожертвовать собой, чтобы помочь в беде, и может покарать любое зло (с его точки зрения) без суда и следствия. С точки зрения общества, предельно вольный человек – такая же крайность, как и предельно закабалённый невольник, восстающий на беспощадный бунт. Разница лишь в том, что невольник – раб чужих понятий, а вольный – своих. Впрочем, крайности в человеке – это тема обширная: вольный – невольник, богач – бедняк, смелый – трус, умный – дурак…


     Через восемь дней, расходуя время только на приготовление ухи (рыба попадалась в десятиметровую сеть по ночам), я добрался до метеостанции на Учуре, чтобы по просьбе Виктора повторно передать сообщение о драме на Даурке и о болезни Михаила на Ытымдже. И был снова поражён обитающей там пожилой женщиной (кроме неё в этот раз никого не видел). Она равнодушно выслушала просьбу и сказала, как отрезала:

     - Нет рации!

     А ведь всего за несколько часов до этого местный рыбак, у которого я ночевал, сказал, что рация есть. Да и не бывает таёжных метеостанций без радиосвязи.

     Лишь спустя четыре дня, уже в Чагде, я узнал, что о драме накануне стало известно. Возможно, всё-таки сообщили с метеостанции. Через неделю, когда выбрался из глубинки, для верности заехал в Иенгру – посёлок оленеводов. Как оказалось, о его болезни никто ничего не знал.

     Тут уместно вспомнить один забавный эпизод. В Иенгру я попал в начале октября под вечер. Снега – по колено. Контора оказалась закрытой. Пока искал соседей Александровых, стемнело. Потом час простоял на трассе легко одетый, но уехать на попутке не удалось. Чтобы окончательно не замёрзнуть, нужно было искать ночлег. Гостиницы в посёлке не оказалось, и я пошёл искать знакомых охотников с Гертанды. Увы, те уже отбыли на промысел в тайгу. Вспомнил о главе общины с Нельгюу, но и его дома не оказалось. Деться некуда, и я, объяснив своё положение, попросился на ночлег у его сестры. Через час в дом пришёл младший брат главы. Он был в подпитии и отнёсся ко мне недружелюбно, что вполне понятно: чужой мужик ночью, без приглашения, припёрся в его дом. С четверть часа он выяснял откуда я, а потом, видимо, не удовлетворившись услышанным, спросил фамилию. Получив ответ, недоверчиво поглядел на меня, переспросил, потом спросил имя, потом – отчество. Мне это стало надоедать, и я начал думать о том, чтобы найти на улице какого-нибудь русского мужика и с ним договорится  о ночлеге. И тут мой собеседник поднимается и уходит. Через пару минут он втаскивает в комнату высокий пружинный матрац, кладёт около меня, приносит одеяло, подушку и, ничего не объясняя, вполне дружелюбно, как хорошо знакомому, предлагает отдыхать… Я вспомнил, что мы с его старшим братом обменялись письмами. Видимо, этот «документ» был известен младшему брату и он, услышав моё полное имя, переменил отношение…


     Полевой сезон получился почти втрое длиннее ожидаемого, вышел напряжённым, хлопотным и безрезультатным, и последняя точка в поиске следа экспедиции на Амур не была поставлена.