Женька

Я знаю Женьку с шести лет. И я люблю ее, всегда любила. Нет, Вы не подумайте, что я из этих, ну из тех, которые другой сексуальной ориентации. Я – обычная женщина, старательная, добросовестная, хорошая хозяйка, внимательная мать. У меня есть муж – хороший, положительный человек, ответственный, не пьющий, не скандальный. У нас двое детей, девочка и мальчик. И если бы меня спросили, было ли в моей жизни счастье, я бы ответила: «Было, в роддоме, в тот момент, когда приносили кормить сначала Настюшку, а потом и Андрюшку». Я – вообще счастливая. Всегда себя счастливой считала. Только на фоне Женькиного счастья-несчастья мое собственное счастье стало казаться мне привычно-будничным, предсказуемо-упорядоченным, и ровным, как бесконечная прямая. И еще нудным, как дождливый осенний день. Может это все оттого, что все эти годы мне не хватало Женьки?
Как знать, если бы не Женькина ориентация, возможно, она, как и я, окончила бы сельскохозяйственный институт и вернулась бы в наше село. И сидели бы мы с ней, занятые одной и той же работой в совхозной бухгалтерии. Нет, не вернулась бы. И не в одной ориентации дело. Она простора хотела, Женька, высоты. А я ее не понимала. О просторе она мне рассказала, когда мы в старших классах учились. В тот день мы расположились на лужке за нашим домом. Готовились к экзаменам. Тут Женька и объявила мне, чего хочет в жизни, и к чему стремится. А я возразила:
- «Женечка, ну где же ты еще найдешь такой простор, как у нас? Посмотри в любую сторону, куда ни глянь – поле без конца. Нет глазу преграды, ничто глаз не заслоняет. Солнышко ли встает, садится. А высота! Посмотри, небо, какое высокое, прозрачное, синее. Какой еще тебе нужен простор?» Женька проследила за моим взглядом, покусывая засохший стебелек. Наконец, ответила:
- «Не понимаешь ты меня, Тонь, ну какой же это простор? Это пустыня. Весной привлекательная, не спорю. Природа, травка зеленеет, солнышко светит, ручьи по оврагам бурлят. А осенью как? Грязь непролазная, в клубе один фильм неделями крутят. Ветер воет, жуть, провода постоянно рвет, свет гаснет. Зажжешь керосиновую лампу, подойдешь к зеркалу. И кажется, что ты во всем мире один-одинешенек. А в городе совсем по-другому, всегда огни горят, даже ночью, цветные такие огоньки мигают, реклама горит. Машины несутся потоком, люди и люди без конца. Здорово!»
«Ну что же здорового, Женечка, как раз нездорово», - возражала я, к тому же теснота, толкотня, люди друг друга не замечают, не здороваются».
«Там простор в другом смысле слова, Тоня, - серьезно говорила мне Женька, - только там и можно состояться, достичь цели, набрать высоту».
А Женькина пресловутая ориентация всегда была. И всегда била в глаза, переливала через край. Мы, глупые, не понимали, пытались ее «выправить», «выровнять». Мы, то есть Женькины одноклассницы. Да и не только мы. Все, кому не лень. Учителя, завуч, директор школы, даже продавцы в магазине и уборщицы. И сейчас у меня сжимается сердце, когда я представляю, сколько боли вытерпела Женька.
Помню первый класс. Я – радостная, разовая от волнения, с огромным бантом, держу гладиолусы, благоговейно слушаю учительницу. И, все слушают, только маленькая худенькая черноволосая девочка бубнит громко себе под нос: «А я не буду носить, сниму, все равно сниму!» и ожесточенно одергивает свое школьное форменное платьице. Носить коричневое платьице Женьку заставили, все же она была слишком мала, чтобы справиться со взрослыми. Однако, Женька нашла способ утешиться. Она под школьную форму стала надевать спортивные черные штаны. В любую жару. Ее ругали, распекали, заставляли снять. На одном уроке. Она покорно шла в туалет, снимать свои треники. А на следующий урок снова надевала их. Классе в четвертом, Женька стала сопротивляться аргументированней. Она приносила в класс книгу «Тысяча и одна ночь» и тыкала в картинки, где у девушек под платьями были шаровары.
Накануне нашего перехода в десятый класс, совхоз наконец осилил строительство нового клуба. Нам, старшеклассникам предоставляли по выходным дням зал клуба для танцев. Был торжественный вечер. Все девчонки в платьях, одна перед другой. Мальчишки в модных тогда «клешах» с фасонисто зачесанными челками. «Мальчики приглашают», - объявила нашла классная, Галина Викторовна. И вот в этот момент к первой красавице нашего класса, Нине Масленниковой подошла напыщенная Женька. Мы ахнули. Ахнули, когда узнали Женьку. Сначала-то мы решили, что это парень, какой незнакомый к нам в село приехал. Только уж больно маленький парень то. «Метр с кепкой», - про таких говорят. Точнее, «метр пятьдесят с кепкой». Пригляделись, а это – Женька! Костюм светло-серый в черную клетку, рубашка голубая, и большой ярко-желтый галстук в черную косую полоску. Черные волосы на пробор зачесаны, блестят. Глаза тоже блестят, серыми слюдинками, как гранит на изломе. Одну руку Женька держала в кармане брюк, другой поправляла белый платочек в кармашке пиджака. Пиджак на груди немного топорщился, совсем скрыть грудь Женьке не удалось. Она волновалась. Краснела. Но громко сказала: «Нина, я приглашаю тебя на этот танец».
Честно скажу, я тогда не только ахнула. Я, по-моему, тогда в Женьку влюбилась. То есть, нет. Как можно влюбиться в человека, которого знаешь вдоль и поперек, который тебе все равно, что родная сестра и даже ближе? Но я – влюбилась. И без всяких там модных сейчас сексуальных мыслей и желаний. Моя влюбленность была восхищением, точнее предельной высотой этого восхищения и уважения. Потом уже, когда я пыталась разобраться в себе, я поняла, что влюбленность эта выросла во мне. Она копилась по капельке. Женька стала другом моего детства и рыцарем, рыцарем моего детства, как ни смешно это прозвучит. Я неравнодушна была к ней с первой встречи. Это было последнее лето перед школой. В тот день я сидела на качелях и болтала ногами от скуки. Ко мне подошла незнакомая шестилетняя девочка. Она была в синих вельветовых штанах и абрикосового цвета плюшевой курточке. К курточке были прикреплены картонные, цветные вырезанные из журнала ордена, «красной звезды» и «красного знамени», как позже мне пояснили. На голове ее возвышалась фуражка, сделанная из газеты на манер польских фуражек-конфедераток. Эта девочка посмотрела мне прямо в глаза и серьезно сказала: «Разрешите представиться, - гвардии капитан Хмельницкая. Хочу взять Вас в свою разведроту. Что умеете делать?» Я растерянно слезла с качелей и невнятно стала путаться в междометиях. Девочка подождала некоторое время, потом согнув в локте левую руку, постучала указательным пальцем правой руки по крышке больших круглых часов и сказала:
«Товарищ, на войне, надо реагировать быстро. Отвечайте коротко только «да» или «нет». Итак, я беру Вас в свою разведроту. Вы согласны?» Непонятное слово «разведрота» меня испугало, но девочка мне определенно нравилась, и я была согласна на все, лишь бы остаться с ней, играть в ее удивительную, игру. И я осталась. У меня была должность санинструктора, звание сержанта и сумка с красным крестом. Потом, когда мы учились в начальной школе в нашу «разведроту» влились Володя Миргородский и Саня Свиридов. Мальчишки хулиганистые, своенравные. Как и когда Женька их «завербовала» и на каких условиях я не знала. Они только с готовностью сотрудничали с Женькой. Другого слова не подобрать. Мы строили шалаши и рыли блиндажи. Рисовали карты села, испещряя стрелками подходы к «неотработанным объектам». Мы ползали с «капитаном Хмельницкой» в разведку к вражескому штабу. Штабом служило здание старой заброшенной пожарной части. Мы ползали даже ночами, что было довольно жутковато, если учесть, что пожарная часть была на краю села. Впрочем, страшновато было только до того мгновения, пока не появлялась Женька. Вид у нее был серьезный и боевой. На груди висели забранные в футляр две пустых кефирных бутылки, должные изображать «морской бинокль», на груди перекрещивались два узких ремешка портупеи. Тоже, конечно, не настоящей. Женя прикладывала руку к бумажной фуражке и я волей-неволей в ответ «козыряла» ей, поднося ладошку к настоящей пилотке с красной звездой. Пилотку мне дал дедушка. Дедушка был добрым и лучшим моим другом, только он один знал о существовании «разведроты» и выполняемых ее задачах. Дедушка даже не пожалел для меня своей пилотки, которую надевал только на праздник 9 мая. Женька иногда печально поглядывала на мою, то есть дедушкину пилотку. Женьке хотелось настоящую фуражку с малиновым общевойсковым околышем и красной звездочкой. Женька мечтала о военной форме, а формы увы совсем не было. Все ей приходилось делать самой, стругать, клеить, сшивать, приспосабливать совсем «штатские» вещи под военные. В смешном совсем детском возрасте, ах как любила она армию. Фильмы об армии, книги об армии. Над ее кроватью висела фотография Аркадия Гайдара, где ему всего 14 лет, а он в папахе, гимнастерке, с саблей.
И теперь, глядя на Женьку в сером мужском костюме, я поняла, чего ей всегда не хватало, этого внешнего мальчишеского вида. Внутри она давно была мальчиком. Самым лучшим мальчиком на свете.
Секунды бежали. Все молчали, молчала и Нина. Но вот Галина Викторовна решительно направилась к ним. Нина и Женька повернули головы к учительнице. И в этот момент, Нина решилась, она слегка пожала плечами и сказала: «Ну, пожалуйста, давай». И положила руки Женьке на плечи. А Женька, несмело, тихонько прикоснулась к Нининой талии и еле-еле обняла ее.  Все танцующие пары почему то сразу распались. Остались танцевать только мы с комсоргом Сережей Федоровым. Краем глаза я видела, что девочки и мальчики сбились в отдельные кучки. Мальчишки ухмылялись, девочки с загадочным и важным видом шептались. С негодующим лицом, со словами «прекратить этот безобразный маскарад», Галина Викторовна приближалась к ним. И в этот момент вдруг грянул надрывный голос Добрынина: «Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края…» Оказывается, Женька подкупила наш школьный ВИА, договорившись с ними, что, как только она положит руки на талию Нине, погромче врубят музыку. Пока наша Галина ругалась с руководителем ВИА, пока бегала за завучем в школу, Женька с Ниной по полной «оторвались» в медляке. Точнее, «отрывалась» Женька. Мы с Сережей танцевали рядом с ними, поэтому я видела счастливые Женькины глаза. Нина была на полголовы выше Женьки и поэтому, каждый раз, чтобы расслышать Женьку, Нина нагибалась к ней, подставляя ей свое ухо. У самой Нины лицо было вполне серьезное. Иногда она Женькины слова пропускала и смотрела поверх Женькиной головы. Нина, конечно же, понимала, что девочка с девочкой танцевать не должна – факт. Хотя прямо этого никто и никогда не запрещал. И даже как бы негласно позволял, в отсутствие мальчиков. Но, когда мальчиков было много, танец двух девочек был весьма странен. Если учесть то, что одна из девочек оделась мальчиком, причем не в шутку, а всерьез, это тоже было фактом странным и, Нина инстинктивно это понимала – фактом недопустимым, возможно даже до какой-то степени страшным. Почему страшным непонятно, но что-то страшное было и в Женькином даже не сказать переодевании, преображении в другой пол, и главное в ее уверенности в своем праве на такое преображение. Страшно было и то, что Женька не принимала дурашливый вид, так все бы сошло за хохму или за дурную шутку. Она гордилась своей дамой, нежно вела ее, она чувств своих не скрывала. И это было, пожалуй, самое страшное для окружающих. Происходило что-то жуткое и неестественное. По реакции окружающих, по презрительным, насмешливым, каменным и враждебным лицам Нина понимала это. Но Нина была не только самой красивой девочкой. Она была еще и умной девочкой. А самое главное, Нина была доброй девочкой. И вот, пожалуй, она единственная, если не считать меня, а Сережа Федоров к тому времени вырвался от меня и с недоумением и начинающим мрачнеть лицом поглядывал на Нину и Женьку, так вот одна Нина и я жалели Женьку. И Нина жалела ее даже больше, чем я.
До сих пор не знаю, была ли Женя из «этих» женщин. Ну, о которых говорят, что им другие женщины нужны, как сексуальные партнерши. А если и была, то что? В чем была ее вина? Не знаю, но сейчас спустя два десятка лет, у меня, у взрослой женщины появляется такое желание защитить Женьку. Перед всеми этими насмешливыми, презрительными, каменными и агрессивными лицами. Перед всем нашим «ничего-не-знаю-не-вижу-знать-не-хочу» обществом. Женьке повезло тогда в одном. Ей повезло, что ей встретилась Нина, что именно в нее Женька влюбилась. У Нины был талант, она понимала боль другого человека раньше, чем свою, чутче, чем свою, даже сильнее, чем свою. Недаром потом в будущем Нина стала врачом, детским врачом. Она всегда стремилась помочь слабым, защитить самых слабых. Наша Ниночка. Когда в Буденновске террористы захватили больницу и наши спецгруппы пошли на штурм, она закрыла своим телом троих маленьких детишек и приняла на себя пули. Дети остались живы, а Нина умерла от ранений.
Итак, Нина видела все эти лица. Подошедшего директора, взирающего с недоумением и ледяной отчужденностью. Она склонилась к Женькиному уху, сказала ей взволнованно несколько слов. И Женька словно очнулась. Ее лицо мигом переменилось. Оно приняло такое выражение…Такое лицо было у Женьки, когда во время одной из наших «разведок» мы застали у пожарной части воров, деливших украденные из сельмага товары. О краже той несколько дней говорили в селе. И вот, оказалось, где они все хранили. В пожарной части. Женька поднялась, как в атаку на дзот. Еще раньше она послала Вовку Миргородского за нашим участковым Степаном Степановичем. Она поднялась и предложила им сдаться. Сдаться ей немедленно, потому что она их видела, запомнила и все о них расскажет. И тогда один из них вынул нож, а другой сказал: «С ума сошел?!» и руку с ножом перехватил. Тут бы мне встать и сказать: «Всех не перережете, нехорошие люди». Мысленно я так и говорила, а встать и сказать вслух не смогла, вжалась еще сильнее в землю и лежала неподвижно. У Вовки Миргородского длинные ноги, а еще он бегал быстро, как ветер, а еще он хорошо соображал. И когда бежал огородами к Степан Степанычу, он заскочил к Сане Свиридову и перекинуться с ним словечком. И вот в тот момент, когда один вор перехватил руку другого с ножом, позади них, метрах в двадцати раздался хрипловатый голос Сани Свиридова. Он сказал то, что должна была сказать я. Мол, «Вижу вас, запомнил, счас убегу, людей позову». От этой неожиданной атаки с другой стороны воры и вообще оторопели. И время потеряли, потому что бдительный Степаныч пальнул в воздух из своего табельного пистолета, а с другого конца села его кум дал два залпа из двустволки. А Женька даже не сдвинулась с места, до того момента, пока не подошли люди в форме и воров не повязали. Я пристыжено поднялась и посмотрела ей Женьке в лицо. Оно было одновременно непроницаемо и напряжено до последней возможности. Глаза были широко раскрыты и выражали серьезность и готовность к действию. Только к какому? Неужели Женька на нож бы полезла?
Вот и сейчас у Женьки было такое лицо. Нина взяла ее под руку, прижала даже Женькину руку к себе и поволокла ее к выходу из здания. А Женька хотела, кажется, что-то сказать. Броситься на этот дзот, да что дзот, утес из человеческого презрения, брезгливого недоумения, неприязни, невежества. Бедная Женька! Ну чтобы она им сказала? Что она не виновата в ошибке природы, которая ее, «мальчика душой» поместило в «девочку телом». И что считать ее девочкой неправильно, а считать ее нужно мальчиком. Бедная Женька! Эти самые слова она сказала мне и Нине. Мне, потому что я сразу убежала вслед за ними с дискотеки. Мы сидели в «Москвиче» Нининого отца. Нина сбегала, взяла потихоньку ключи от гаража, и даже недопитую папашей бутылку коньяка. Тогда мы пили первый раз. Женька пила коньяк и плакала, и лицо ее кривилось от слез. И говорила она нам с Ниной эти самые слова, что она – «мальчик», а все считают ее «девочкой», и еще говорила, что «наверное, с этим жить невозможно». Она говорила, а я застыла, глядя на ее плачущее лицо. Женька, не убежавшая от ножа, блеснувшего в свете луны той далекой ночью, плакала сейчас. И соображение мое застыло. Помню только одну глупую, длинную, растянутую бесконечной резиной мысль: «Почему когда человек смеется или плачет, лицо, мимика одинаковая, и как тогда отличить слезы от смеха?». А надо было, ах как надо было тогда мне сказать Женьке, что она – герой. Что все, кто там, в школе презрительно на нее глядели, слизняки, что она, Женя смелее их, умнее, лучше в тысячу раз. И опять, как тогда, у пожарной части, эти слова сказал за меня другой человек. Их сказала Нина. Нина, которая знать не могла о нашей «разведроте» и о поимке воров, потому что Нинина семья приехала в наш совхоз намного позже тех событий. Однако она сказала. Она говорила, что Женька быстрее всех решает задачи и лучше всех у доски рассказывает историю и географию, лучше и интереснее самого учителя. Она говорила, что на районных соревнованиях по баскетболу, Женя стала самым результативным игроком и самым способным капитаном команды. А еще Нина стала вытирать Женькины слезы и гладить ее по голове, как маленькую и положила Женькину голову к себе на колени. И Женька затихла. И тогда Нина очень серьезно добавила, что, наверное, никогда не выйдет замуж, потому что трудно встретить юношу, который был бы равен Женьке.
Кстати, Нина действительно не вышла замуж. Уже все наши девчонки повыходили, уже Ниночке тридцать исполнилось, а она все чужими детишками занята была. Кто знает, может быть, было так на самом деле, как она сказала тогда, после школьного вечера. Может она так и не встретила мужчину равного Женьке. А еще я думаю, что мне тогда уйти надо было из гаража, под любым предлогом. Нет, не подумайте, что я подразумеваю, оставить их вдвоем, чтобы они «занимались этим». Нет, просто редко люди так раскрываются друг перед другом, так поддерживают друг друга. Что-то очень хорошее, очень сокровенное происходило между этими девочками в тот момент. Мне точно надо было уйти. Не знаю, что меня удерживало? Ревность. Ну, отчасти, ведь мы с Женькой были подругами, а тут вдруг такие откровенности от Нины. Любопытство, что Нина еще скажет и что Женька ей ответит? Пожалуй, и это тоже. А может быть, мне просто уютно было в теплом слабо подсвеченном «Москвиче», в котором так уютно пахло бензином, духами «Красная Москва» и еще почему то ванилью и сухарями. И так тепло разлился по горлу и куда-то до самого дна живота коньяк. Но особенно интересного ничего не было. Нина начала рассказывать сказки из «Тысячи и одной ночи», а когда голос ее прерывался, сказку продолжала Женька. Вот как много они читали и знали. Только изредка Женька со слабой робкой улыбкой спрашивала Нину: «Послушай, я не отлежала тебе еще ноги?» А Нина, в золотившем ее волосы свете лампочки «Москвича» улыбаясь, отвечала: «Не отлежала» и даже притягивала Женькину голову выше к себе. Когда за окном гаража стал сереть рассвет мы, наконец, разошлись. Женьку вызывали в учительскую, вызывали ее родителей. Наверное, много неприятного ей говорили. А она держалась, как партизан. Нет, как светлый мученик. Как сказано в Евангелии: «…и что мне сделает человек?». Те, кто был согрет Христовой любовью, мук не боялись. Похоже, той ночью в гараже, Нинина любовь согрела Женьку именно так, она после не боялась никаких мук.
Говорят, что смерть Женькина была скорой, моментальной. А только я представить не могу. Ну, пусть он весь пламенем был объят этот корабль космический, пусть теплозащита с обшивки посыпалась, как в газетах писали, но все равно, откуда нам знать, стразу они сгорели, или это длилось с десяток минут. Да, корабль этот космический был американский челнок. Один из двух, потерпевших крушение за всю историю запуска челноков. А как Женька туда попала? Про Женьку мы только знали, что она окончила авиационный институт в Москве и аэроклуб в Серпухове. Что стала чемпионкой Европы по высшему пилотажу. В то время она еще в наше село приезжала. Невысокая, худощавая, с короткой стрижкой, черноволосая, загорелая. Медаль свою надевала. И директор школы был тот же и наша бывшая классная Галина Викторовна. Улыбались прямо ей от души, цветы вручали, целовали. А мне все вспоминалось, какими они были в тот школьный вечер, хотелось напомнить им, как они с Женькой себя повели. А когда Женя в отряде космонавтов заниматься начала, мы тогда о ее жизни уже ничего не знали. Узнали только в вечернем выпуске новостей, что в американском челноке к международной станции летит и наш космонавт Евгения Хмельницкая. Ну, разговоров было немало конечно, да только еще больше разговоров было через неделю, когда челнок отстыковался от станции и на Землю возвращался. Тогда и посыпалась та проклятая, не выдержавшая жару плитка с теплозащиты и корабль сначала пылающей кометой летел к Земле, а потом рассыпался фейерверком. Как будто Женя и в этот момент всех ободрить хотела: «Мол, не бойтесь ребята, не так это страшно, в тот мир переходить. Так то».