Детки

Выхожу из магазина, в руках пакеты с продуктами. Сокращаю свой путь через автомобильную стоянку, иду на своей волне. Вдруг замечаю трех школьников, по росту – начальные классы, за спинами рюкзаки, чуть ли не в два раза больше, чем они сами. Школьники бегают вокруг брошенной газели. Я давно заметил эту машину, она стоит на одном месте с начала зимы, почти все стекла побиты, шины спущены, одна дверка оторвана – классический пример подснежника.

Детки веселятся: один летает с растерзанным подголовником вокруг газели, а двое других бросают какую-то хреноту в уцелевшие стекла машины, в метрах двадцати замечаю женщину, наверное, продавца, выбежавшую в минусовую погоду в одной блузке из зоомагазина, женщина кричит на деток.

Я много чего опасного делал в детстве: катался вместе со своим другом в мае по тонкому льду озера на кем-то выброшенной ванне, лазил в элеваторы и колодцы, весной поджигал траву на косогорах, гулял по крыше заброшенной теплицы, да и много чего еще. Дети должны оставаться детьми, а пацаны должны быть пацанами, но во мне что-то взыграло. Сейчас какой-нибудь шальной кусок стекла отлетит и попадет одному из этих мелких в глаз, и что тогда? По закону подлости он отлетит.

- Пацаны, что делаете? Вам что, нечем заняться?

Немного сумнявшись, один из мелких передразнивает меня:

- Да, нам нечего делать.

Ошарашенный, я иду дальше. А что мне нужно делать? Пойти надавать им ****ы, наорать на них, отхуесосить или прочитать воспитательную лекцию умного взрослого дяди? Тут все это бесполезно, в глазах того пацана не было ни страха, ни упрека, я уже молчу о таком сложном чувстве, как уважение к старшим. Оно умерло еще у моего поколения, что я от них тогда хочу? И все-таки мы такими не были. Я рос в девяностые и четко знал, что на нашем районе есть люди, которым похуй, кого от****ить, – пятидесятилетнего мужика или пятилетнего ребенка. Время было жесткое, люди меньше себе позволяли, дети меньше имели, были скромнее. Я уверен, что мы бы в такой ситуации засунули свои маленькие языки в свои маленькие задницы и робко сказали что-то в духе: «Извините, мы больше так не будем». Мы боялись старших, хотя бы потому, что они больше и сильнее, с раннего детства мы знали, что значит отвечать за свои слова. Видимо, время энергетически оставляет след на людях, я уверен, что дети в шестидесятых отличались от детей девяностых, хотя я и не жил в шестидесятые. Сегодняшние дети отличаются от детей девяностых, между ними эмоциональная могила, а по сравнению с детьми шестидесятых – вообще пропасть. Интересно, а что этот малец ответит сам себе, когда из его глаза будет торчать охуенный кусок стекла? Действительно ли ему больше нечего было делать? Он будет задавать этот вопрос сам себе всю свою жизнь. А может, и не будет, может, я один самодиалогами балуюсь. Не знаю.

Почти успокоился, подхожу к подъезду, открываю дверь, иду на своей волне к лифту, вижу, что подъездная дверь защемила маленькую девочку лет шести или семи. Дверь у нас для детей слишком тяжелая, а она хотела проскочить вслед за мной, но не успела, и ее придавило. Я возвращаюсь и толкаю дверь, девочка заходит в подъезд, мы вместе направляемся к лифту. Я нажимаю кнопку вызова.

- Мне девятый, – говорит девочка.
- Хорошо, мне шестой, я сначала нажму на шестой, а потом нажму тебе на девятый, ok?
- Я сегодня так нагулялась.

Приезжает лифт, мы заходим, девчушка в ловком прыжке с ходу шлепает на кнопку девятого этажа.

- Мне на девятый.
- А мне на шестой, я же сказал. Зачем ты нажала? Логичнее же сначала на шестой, потом на девятый. Ты не подумала, что у меня могут быть дела и мне не нужно на девятый, а потом на шестой, а тебе вроде как по пути было?
- Мне на девятый.

Лифт останавливается на девятом, и девочка убегает, я кричу ей:

- Наглость – второе счастье, девочка.

Жму шестой.