Лихолетье

     В войну с  Германией наша Вилимовка включилась в тот же час, как только об этом стало известно. Из черной настенной тарелки-динамика – хриплый шепот о страшном событии Федот Рыбников - единственный обладатель радио - не сразу уловил. С утра у конторы на крыльце и на завалине толпился народ. Все галдели, доказывали друг другу «правоту факта». Федот Кирьянович в Бога   и креста материл свой дребезжащий динамик, из которого «даже о войне ни хрена не поймешь».
   
    И пошла горькая спешная пьянка. Потом, уже к обеду, и наверное не 22 июня, а на второй или третий день, в деревню приехал на ходке какой-то «уполномоченный», собрал  народ и всё «разобъяснил». Тут уж сомневаться не приходилось: война самая настоящая, подступила к горлу и запустила свои часы- ходики. Деревня с этого дня уже больше не жила привычной своей жизнью. Жизнь и смерть диктовала ей война. Даже разнарядки на работу делались от ее имени: с темна до темна, на пределе сил, без выходных и праздников!
 
     Население деревни сразу же рассортировали: молодых и здоровых – на фронт, пожилых и не шибко здоровых – в трудармию, подростков, в том числе и девчёнок –в город, в ФЗУ и в МТС- на курсы трактористов. «Лишние» тракторы – на войну, «лишних» лошадей – на войну, «лишний» килограмм зерна – на войну. Потом стали заставлять «из излишков» продуктов собирать посылки на фронт. По сельсоветам доводили задания  по сбору у населения  овечьих и собачьих шкур, валенок и полушубков. Это были не выполнимые приказы. Кожи, даже свиные, до последней - забирали в счёт налогов.  А пимы и шубы  позарез нужны были и самим.
   
   Старухи и девчёнки, у кого была овечья шерсть, вязали перчатки, носки, и, политые слезами, с записками (авось, попадут туда, где наши деревенские воюют), упаковывали в посылки и несли в Мокрушу на почту или в контору, а оттуда срочным порядком гонцы везли их  дальше и дальше- на фронт.
 
   Потом, уже после войны, «фронты» опять шли  привычно  один за другим: «ударный фронт», «трудовой фронт», «целинный фронт», и  как в войну  люди трудились  с тем  же напряжением сил и энергии.

… У нас на войну брать было некого. Мы были недееспособные даже в тыловом колхозе. Бабушке Лукерье в начале войны исполнился 61 год. «Я еще слава Богу дюжая -  говорила она – не изурочить  бы, а то пропадет Устинья без меня с ребятишками».
Устинья была калекой, как раз той рабсилой, на которой и держался тыл. Она работала с другими женщинами круглый год на подтоварнике.  Они там с темна  до темна ворочали  слева направо и справа налево весь колхозный урожай. Триеры и веялки – «клейтоны» надо было крутить вручную. Экипаж этих русских машин с английским названием состоял из четверых: двое – «на ручке», двое на засыпке и отгрузке зерна. Зерно от веялок носили в склады в деревянном центнеровом ящике. В них двоих-то женщинах весу вместе с фуфайками и черками не было центнера, но ящик должны были засыпать зерном вровень с краями. Кроме тары он был мерой веса, и кладовщик Николай Россихин никакого снисхождения не допускал. Это был строгий и честный  кладовщик, один из первых председателей вилимовского колхоза. Для него кроме слов: «Надо, бабы, хоть кровь из носу,» - никаких других кажется и не существовало.
 
   Мне в начале войны исполнилось шесть лет, брату Володе шел третий. Мы были активными нахлебниками. А хлеба не было все четыре года и потом еще столько же. И еще после 40-х годов он не скоро появился на столах колхозников  в  достатке.

   У кого хватало силы, расширяли огороды, сажали побольше картошки, овощей и перебивались благодаря домашнему урожаю. Мать из-за своей работы практически помощницей в огороде не была. Огород копать приходилось бабушке, потом «впрягли» и меня. На семи глинистых сотках осенью накапывали от силы ведер сто пятьдесят картошки. Было по грядке моркови, брюквы, гороха, бобов, капусты. Овощи «уполовинивали» еще летом, когда ни хлеба, ни картошки уже (или еще) не было.

    Кормильцами всю войну были корова Дочка и бабушкин сундук, некогда полный юбок, кофт, шалей,  материи,   холстов.          Сколько окрестных деревень обошли мы с матерью, обменивая нажитые бабушкой и ее родителями вещи на картошку, а то и мороженые вилки капусты! От отчаяния и постоянного голода мать почти не торговалась. Помню, за красивую кашемировую шаль какая-то дородная баба в Дудовке предложила три или четыре ведра картошки, и мать отдала вещь, не только не сожалея, но, даже радуясь, что вернемся домой не с пустыми руками.

   В телепередаче ко Дню победы бывший фронтовик Михаил Минаев, испытавший немецкий плен, советские концлагеря, заявил, что ничего не знает страшнее голода. Был под бомбежками, ходил в атаки, бежал из плена. Но что осталось крепко в памяти – это голод.
 
   Чувство голода навсегда осталось и в нас, колхозных «трудягах-доходягах».

   Работая с зерном, многие механизаторы, шофера, рабочие токов в 70-х – 80-х годах крали его бункерами, кузовами, кулями. И если кто «погорел» на воровстве – это грозило штрафом, и не более.

    Я не помню, чтобы мать приносила с работы в кармане фуфайки или в рукавице хоть горсть-две пшеницы. Мы ныли с Володькой, просили ее принести  жареного зерна, она и сама плакала, говорила: «Нельзя-а-а, поймите вы, посадят ведь. Что вы тут без меня будете делать? Россихин и подумать об этом не дает, не то, что взять с собой.

   Пример был: Зою Антиповну за пять килограммов пшеницы «посадили» на два года, и отбыла она «за решеткой»  от звонка до звонка, несмотря на то, что старший сын Иннокентий погиб на фронте, а Дмитрий в чине майора  тоже  был на войне.