Чемодан

  В Сыктывкарском университете, где я училась во время оно, лучших студентов переводили в ЛГУ двумя способами, кому как повезёт: или до конца обучения, или всего на год, второй способ назывался «стажировкой». Передо мной посылали на стажировку несколько человек, что-то у них там в Питере не заладилось, и на следующий год за числом решено было не гнаться и отправить на стажировку  одну меня.

  В конце августа, когда пришло время ехать на учёбу, выяснилось, что прямых билетов нет ни на поезд, ни на самолёт. В археографическую экспедицию на Печору с нами всегда ездили питерцы, на этот раз была в ней моя тёзка, и вот вместе с этой второй Наташей, Шумилиной,  31 августа мы решили лететь через Москву.

   До Москвы долетели как положено, а там почему-то застряли в Шереметьево. Не помню, то ли мы не купили заранее билеты, то ли задержали рейс, но целый день мы провалялись на травке возле переполненного аэровокзала и прилетели в Питер глубокой ночью.

   Наташа жила в «шестёрке», общежитии на Кронверкской набережной, попасть туда среди ночи с чужим человеком нельзя было, и из Пулково мы с ней отправились досыпать к её городской однокурснице, ныне заведующей древнерусским отделом в Пушкинском Доме, на Ленинский проспект. Наутро вместе дошли до метро, и Наташа поехала к себе в центр, а я – разыскивать знакомых отца, у которых должна была остановиться до устройства в общежитие.

   Доехала до Парка Победы, вышла наверх, расспросила, куда идти, и бодро двинулась в указанном направлении. Но тут силы меня оставили: то ли безсонная ночь сказалась, то ли перегрузила книжками я свой чемодан, но тащить его ещё неизвестно сколько я больше не могла. Недолго думая, занесла его в ближайший подъезд, благо, никаких домофонов тогда и в помине не было, поставила у батареи под лестницей и отправилась дальше налегке, через какое-то время найдя искомый дом на Бассейной.

   Хозяева извещены были о моём появлении и ждали меня  ещё накануне, я объяснилась и попросила хозяина сходить со мной за чемоданом, спокойно дожидавшемся меня под лестницей.
 
   На первое время с жильём всё устроилось. Все документы были у меня на руках, с ними я и отправилась в деканат филфака. Народу там в начале года было много, вникать во все тонкости некогда, слово «стажировка» сбило с толку, впопыхах меня поселили в аспирантское общежитие в Петергофе, и, пока я туда  свой чемодан перевозила, «мой» третий курс уехал на картошку.

  - А мне что делать? – в растерянности спросила я секретаря. Ответ последовал вроде того, что если очень хочется, можно следом поехать, а нет – своими делами заниматься. Ну, я сдала паспорт на прописку и, поскольку осталась без документов, кружным путём,  с пересадкой в Вологде, в общих вагонах, где полно было охотников с собаками, как раз открылся сезон – съездила домой в Сыктывкар, там за грибами - ягодами самое время было в лес походить.

   Вернулась к октябрю и стала ездить из Петергофа на занятия в город. Настоящим стажёрам, тем, что после окончания университета в аспирантуру готовились, не нужно было каждый день проделывать этот путь: 20 минут до станции, почти час в электричке, ещё 40-50 минут в автобусе, словом, при благоприятном стечении обстоятельств – четыре с лишним часа на дорогу туда - обратно.
 
   В октябре ещё ничего было, но с каждым днём становилось всё темней и холодней. Впотьмах я брела на станцию утром и глубокой ночью в потёмках же возвращалась на свой 13-ый этаж, откуда в ясные дни хорошо был виден залив и чистое поле вокруг университетского городка. Надолго меня не хватило и, по примеру своих соседок, я стала ездить в город с перерывами на отдых. Из 6 учебных дней, изучив расписание, выбирала те 4, когда стоило ехать на занятия. Отдыхать, правда, было особенно негде, благо, родители из дому и бабушка из Беларуси часто присылали посылки, поэтому «свободные» дни я обычно проводила так: шла по асфальтовой дорожке через огромный пустырь в Старый Петергоф на почту, а в хорошую погоду ещё гуляла там в дворцовом парке.

   Наступила холодная, с 20-градусными морозами и ветрами, зима, неуклонно приближалась сессия, а у меня всё росли хвосты по английскому, на который  старалась я ездить без пропусков, но помогало это мало. Времени на переводы безконечных «тысяч» у меня не хватало, переводить в электричке не получалось, максимум – просто почитать что-то из безконечного списка по русской и зарубежке.

   Программа университетов не совпадала, по выданной мне на руки ведомости я должна была сдавать сессии по индивидуальной программе.  Сдав все зачёты, в том числе злополучный английский, я осознала, что до лета, в принципе, вольна когда угодно сдавать экзамены, кто же до возвращения в Сыктывкар будет меня  проверять?

   На радостях решила экзамены пока не сдавать, тем более, что оба списка литературы не до конца ещё были прочитаны, и, слетав на Новый год домой, в январе уехала в Москву.  Там в рабочем общежитии жила моя двоюродная сестра, не прошедшая по конкурсу на физмат и  поступившая в лимитчицы на ткацкую фабрику. А у меня в Москве в Историческом музее и Архиве древних актов лежали рукописи Жития Диодора Юрьегорского, текста середины XVII века, текстологией которого я занималась в семинаре по древнерусской литературе.

   С Житием этим мне повезло: немного, чуть больше десятка, удалось его списков обнаружить, и не слишком пространными были эти списки, так что я в своё удовольствие переписывала их потихоньку, наслаждаясь московской жизнью: рабочее общежитие у сестры в самом центре было, не нужно было никуда бежать ни свет ни заря.

   К началу второго семестра вернулась в Питер и первое, что сделала – поехала на Сенную площадь, где стояли в то время сдававшие жильё,  и сняла комнату всё на той же Бассейной у симпатичной старушки Полины Ивановны. Выяснилось, правда, что в этой единственной комнате вместе со мной будет жить бабушкина внучка, а сама Полина Ивановна спит прямо на кухне: жильцов она искала не от хорошей жизни, сын с невесткой пили, а её пенсии на содержание внучки не хватало.

   В моём распоряжении оказалась «ниша» с диваном и письменный стол у окна-фонаря, что после Петергофа показалось верхом комфорта. Сама Полина Ивановна была тишайшей старушкой, а внучка её уже работала после 8-летки продавщицей в Гостином дворе, приходила домой уставшая и не мешала мне заниматься, благо, телевизора в квартире не было, только радио на кухне.

   В таких условиях я быстро написала  и успешно выступила на конференции с докладом по «своему» Житию, удостоилась похвал маститых учёных, и тут снова всплыл вопрос об экзаменах. Рано или поздно их нужно было сдавать, причём в гордом одиночестве!

   С зарубежкой удалось справиться, оставалось самое страшное – русская литература. Сдавать её нужно было заведующему кафедрой, энергичному патлатому бородачу Аскольду Борисовичу Муратову. Уж не знаю почему, но чем дальше слушала я его лекции, тем больше его боялась, тем более что одолеть безконечный список никак не могла при том, что с самого начала решила: пойду на экзамен тогда, когда ВСЁ прочитаю.

   Создалось странное положение: в настойчивых попытках одолеть роковой список я запустила предметы второго семестра, в том числе тот же английский. Тут 8-е марта подошло,  мы с подружкой решили съездить в Вильнюс к моей тёте.  А там и до Минска недалеко, а из Минска – до бабушки! Не помню, сколько мы проездили, подружке всё ничего, у неё только кандидатские маячили на горизонте, а я по возвращении затосковала, ума не приберу, что делать.

   Деканом в Сыктывкаре в то время была добрейшая Лидия Яковлевна Петрова, на моё счастье по каким-то своим делам она приехала в Питер и, узнав о моих проблемах, посоветовала хвосты по зимней сессии в Питере досдать, а уж на летнюю  в СГУ вернуться.

   Мудрый совет отчасти облегчил моё состояние, но идти сдавать экзамен Муратову я всё равно боялась. Уж и апрель наступил, и договорилась я с ним однажды, и довёл меня знакомый сыктывкарский аспирант, нынешний декан филфака Миша Мелихов до кафедры – но тут я как-то вывернулась и сбежала, не пошла сдавать.
 
  За зиму мой чемодан ещё потяжелел от купленных в Питере книжек, совершенно неподъёмным стал. И я уже купила себе билет на самолёт,  мы с Мелиховым отвезли мой чемодан в Пулково в камеру хранения, подступал день отлёта, а пересилить себя и сдать экзамен я не могла. Наконец, решила: договорюсь на последний день, чтобы сразу с кафедры в Пулково, а сдам – не сдам, уже, быть может, мне всё равно тогда будет?

   Боялась я не зря, прошлой зимой именно Муратов сыктывкарских «стажёров» завалил на своём экзамене, получалось, что мне предстоит или реабилитировать СГУ, или окончательно его опозорить.

   После безсонной ночи, проведенной в лихорадочном чтении, явилась я к положенному времени на кафедру – а Муратов задержался где-то, нет его, а время идёт, самолёт ждать не будет! Так что первое, что я с перепугу сказала, когда Аскольд Борисович пришёл:
 
  - Вы знаете, у меня очень мало времени!

   Он удивился такой наглости: явилась на экзамен через 3 месяца после сессии и сразу такие заявления.
 
  - Ну, раз мало, - говорит, - тогда ни билетов, ни подготовки Вам не надо, мы с Вами просто побеседуем.

   Предмет нашей беседы я хорошо помню до сих пор. Начали мы с Некрасова, тут моя совесть была спокойна, все поэмы были мной прочитаны, и даже запомнилось кое-что из «Современников»:

                Производитель работ
                Акционерной компании,
                Сдавший недавно отчет
                В общем годичном собрании…

   Сам же Муратов и говорил на лекции, что до Некрасова, да и после редко кто решался на такие стихи, а Некрасов на своём любимом амфибрахии, словно на паровозе, в литературу въехал.

   Приведённый пример как раз не амфибрахий — стихотворный размер, образуемый трёхсложными стопами с ударением на втором слоге, а дактиль, чьё название происходит от греч. "палец". Палец состоит из трех суставов, первый из которых длинней остальных. Подобно этому дактилическая стопа состоит из трех слогов, из которых первый ударный, а остальные безударные. Пример же амфибрахия из Некрасова:

- Не ве;тер бушу;ет над бо;ром.

  Словом, убедившись, что «ямб от хорея» я отличаю, Муратов по созвучию с названием поэмы начал мне по журналу «Современник» вопросы задавать: кто когда его издавал, кто там печатался и что в редакции происходило. В целом историю журнала я себе представляла, но Муратова интересовали детали. Увидев, что я начала плавать, он заскучал и спросил, куда это я так тороплюсь.
 
  - На самолёт опаздываю, возвращаюсь в Сыктывкар.

   Аскольд Борисович сочувственно оживился, переспросил, что мне от него нужно, и, услышав, что простого «зачтено» достаточно, поскольку в Сыктывкаре у нас ещё летом только экзамен, быстро написал мне в зачётке вожделенное слово, я даже обрадоваться не успела, поскольку и правда опаздывала на самолёт. Успела всё-таки, прилетела домой и благополучно сдала, как говорится, одной левой, на пятёрки летнюю сессию.

   Позже мне пришлось по этому же периоду самой в СГУ читать лекции, и я твёрдо помнила: плюс у меня один, тот, что в отличие от большинства студентов я действительно прочитала все тексты, лучше мне и ограничиться их пересказом. Студентам мои лекции нравились, особенно вдохновенно я романы Достоевского пересказывала, одна сельская библиотекарша-заочница даже сказала, что только меня послушав, поняла, что Достоевский – интересный писатель.

   Даже не знаю, какую мораль сей басне приписать. Вот бывают же на свете образованные люди! Точнее, бывали, Аскольд Борисович давно умер.

   Он чудаковат был. Сирота, во время войны рос в детдоме, а после войны его разыскала и забрала к себе тётка, известный филолог Ксения Муратова. Племянник поступил на филфак ЛГУ, и дальнейшие полвека его жизни оказались связаны с кафедрой русской литературы, на которой он сначала студентом-аспирантом был, а потом больше 20 лет заведовал.

   Стены кафедры по его инициативе были сплошь увешаны портретами предшественников, знаменитых питерских филологов, за полтора века много их набралось. Занимался он Тургеневым. В молодости Иван Сергеевич закончил Петербургский университет, а потом, как известно, посвятил свою жизнь чужой жене Полине Виардо, умер под Парижем, но похоронен был согласно желанию в Питере на Волковском кладбище «при большом стечении народа». 

   У жены Аскольда Борисовича было трое сыновей от первого брака, говорят, это была идеальная семья, во всяком случае, вскоре после смерти жены ушёл и Муратов. Михаил Веллер  такую историю, относящуюся к годам своего студенчества (конец 60-х) рассказал про него.

  «Словарный кабинет. Сессия. Вечер, зима. Пустовато, прохладно, отражения ламп в черных окнах, кожаные тисненые корешки за стеклом вдоль стен. Индивидуальная пересдача экзамена — русская литература начала XX века. Тридцатилетний доцент Аскольд Муратов — красавец Робинзон Крузо с ухоженной гриво-бородой. Две студентки — одна на сносях и собирается отвечать первой, но Алик вежливо ее затыкает и долго занимается другой, спрашивая и мягко пытая, пока ставит четверку. Та уходит. Беременная слегка бледнеет от волнения и раскрывает рот. Алик останавливает жестом и спрашивает о самочувствии. Удивленный положительный ответ. Вообще здоровье? А муж тоже студент? А живут где? С деньгами, конечно, трудно? Как же она рассчитывает сдать летнюю сессию? Или взять академический? А мальчика ждут или девочку? Когда собираетесь? Подвигает к себе зачетку и рисует туда «отлично». Желает здоровья, до свидания. Позднее я сообразил, что с пятеркой она могла тянуть на повышенную стипендию — плюс восемь с полтиной рублей».

   Мне, кстати, тоже весь этот стажёрский год пересылали из Сыктывкара на петергофскую почту повышенную стипендию в целых 50 рублей, там ведь так и не узнали о моих хвостах.